САМУЭЛЬ ПИПС

ДНЕВНИК

С Божьей помощью на здоровье мне в конце прошлого года жаловаться не приходилось. Я жил в Экс-Ярде; кроме жены, служанки и меня, в доме никого не было. Положение в государстве таково. Охвостье ² вернулось и вновь заседает; Монк со своей армией в Шотландии. Новый городской совет ведет себя наидостойнейшим образом: послал к Монку оруженосца, дабы ознакомить его со своим желанием иметь независимый и полный парламент — таковы надежды и чаянья всех.
Январь 1660 года

<...> В одиночестве отправился в Гилдхолл выяснить, прибыл уже Монк или нет, и столкнулся с ним в дверях: он совещался с мэром и олдерменами. «Да благословит Бог ваше превосходительство!» — громко закричала толпа, — такого крика я прежде не слыхивал ни разу. И то сказать, я собственными глазами видел, как многие давали солдатам выпивку и деньги, кричали: «Да благословит их Бог»-и говорили в их адрес необычайно добрые слова. Когда мы шли домой, на улицах жгли праздничные костры, слышен был звон колоколов церкви Сент-Мэриле-Боу, да и других церквей тоже. Весь город, несмотря на поздний час -было без малого десять,-ликовал. Только между церковью святого Дунстана и Темпл-баром насчитал я четырнадцать костров. А на Стрэнд-бридж — еще тридцать один! На Кинг-стрит их семь или восемь; всюду огонь, дым, жарят мясо и пьют за Охвостье — насадят огузок на палку и носятся по улицам. С Мейпола на Стрэнде доносился перезвон-это мясники, прежде чем пожертвовать огузки, звенели своими ножами. На Ладгейт-хилл один поворачивал вертел с насаженным на нем огузком, а другой что было силы колотил по нему палкой. Величие и вместе с тем внезапность всего происходящего совершенно захватили мое воображение; казалось, Целые улицы объяты пламенем, жарко так, что иногда нам приходилось останавливаться, ибо идти дальше было невмоготу.
11 февраля 1660 года

[Мой господин ³] справился, не соглашусь ли я выйти в море в качестве его секретаря; попросил меня обдумать его предложение. Заговорил со мной и о государственных делах, сказав, что на корабле ему понадобится человек, которому он мог бы довериться, а потому предпочел бы, чтобы поехал я. Мой господин очень надеется, что король вернется, о чем он и [212] заговорил со мной, а также о том, какую любовь питает к королю народ и Сити, чему я был несказанно рад. Все теперь открыто пьют за здоровье государя, чего раньше делать не смели, разве что за закрытыми дверями.
Вторник на масленой неделе, 6 марта 1660 года

Сегодня утром мой господин показал мне Декларацию короля и его письмо двум генералам ⁴, каковое следовало сообщить флоту. В письме этом государь обещает помиловать всех, кто займет свое место в парламенте в течение ближайших сорока дней, за исключением тех, от кого сам парламент в дальнейшем откажется. <...> Писалось письмо с 4 по 14 апреля в Бреде, на двенадцатом году его правления. По получении письма мой господин созвал Военный совет, мне же продиктовал, как следует проводить голосование, после чего все военачальники собрались на корабле, в кают-компании, где я зачитал письмо и Декларацию и где после ее обсуждения состоялось голосование. Ни один из членов Совета не сказал «нет», хотя в душе, уверен, многие были против. Покончив с этим, я, вместе со своим господином и членами Военного совета, поднялся на палубу, где, изучив результаты тайного голосования, мы поинтересовались, что думают по этому поводу моряки, и все они в один голос с величайшим воодушевлением закричали: «Да хранит Бог короля Карла!»
На борту корабля, 3 мая 1660 года

Сегодня мистер Эд Пикеринг сообщил мне, как обносился и обнищал и сам государь, и его окружение. Когда он впервые явился к королю от моего господина, то увидел, что одежда монарха и его свиты, даже самая лучшая, стоит никак не больше 40 шиллингов. Рассказал он мне и о том, как обрадовался государь, когда сэр Дж. Гринвилл принес ему денег; так обрадовался, что, прежде чем спрятать деньги в кошелек, подозвал принцессу, свою старшую дочь, а также герцога Йоркского посмотреть на них.
На борту корабля, 16 мая 1660 года

Мы подняли якорь и, подгоняемые попутным ветром, направились обратно в Англию; всю вторую половину дня король ни минуты не сидел на месте: ходил по палубе, говорил с людьми, был энергичен и деятелен. На юте он заговорил о своем бегстве из Вустера ⁵. Я чуть не разрыдался, когда узнал, сколько злоключений выпало на его долю. Четыре дня и три ночи пришлось ему брести по колено в грязи, мерзнуть в легком зеленом сюртуке, тонких штанах и холодных башмаках, он сбил себе ноги в кровь и передвигался с большим трудом, однако же [213] принужден был спасаться бегством от мельника и его людей, которые приняли королевскую семью за проходимцев. Государь рассказал, что хозяин харчевни, где он однажды остановился, узнал его, хотя и не видел восемь лет,-узнал, но не проговорился. За столом же с ним оказался человек, который воевал под его началом при Вустере, однако не узнал его, больше того — заставил выпить за здоровье короля, да еще заявил, что король на четыре пальца выше его. В другом месте слуги приняли государя за Круглоголового ⁶ и заставили его с ними выпить. В еще одной харчевне, когда король стоял у камина, положив руки на спинку стула, хозяин подошел к нему, опустился перед ним на колени, незаметно поцеловал ему руку и сказал, что не станет допытываться, кто он, а лишь пожелает ему счастливого пути. Поведал нам король и о том, как нелегко было снарядить корабль во Францию и как ему пришлось уговаривать владельца судна не посвящать экипаж, четырех матросов и юнгу, в цель путешествия. Король так пообносился, что во Франции, в Руане, перед его отъездом, хозяин постоялого двора осматривал комнаты, где государь остановился, дабы убедиться, что он чего-нибудь не украл.
На борту корабля, 23 мая 1660 года

Под утро мы подошли к Англии и приготовились сойти на берег. Король и оба герцога ⁷ позавтракали на борту горохом, свининой и вареной говядиной, точно простые матросы. Я, вместе с мистером Манселлом и одним из королевских лакеев, а также с его любимой собакой (она нагадила прямо в лодку, и я подумал, что и король, и все, что ему принадлежит, ничем, в сущности, от всех нас не отличаются), сел в отдельную шлюпку и пристал к берегу в одно время с королем, которого с величайшей любовью и благоговением встретил на земле Дувра генерал Монк. Бесконечно было число встречавших-как бесконечна была обходительность горожан, пеших и конных, и представителей дворянского сословия. Явился мэр города и вручил королю свой белый жезл и герб Дувра, каковые были приняты, а затем возвращены обратно. Мэр также вручил государю от имени города весьма ценную Библию, и государь сказал, что Священное писание он любит больше всего на свете. Над королем водружен был балдахин, вступив под который он переговорил с генералом Монком и другими, после чего сел в карету и, не задерживаясь в Дувре, отбыл в направлении Кентербери. Всеобщему ликованию не было предела.
25 мая 1660 года

[214] <...> Поднялся в четвертом часу утра и направился в [Вестминстерское] аббатство, где присоединился к сэру Дж. Денему, таможенному инспектору, и его людям. С большим трудом, не без помощи мистера Купера, забрался на гигантский помост, возведенный в северном конце Аббатства, где, с завидным терпением, просидел с четырех до одиннадцати, дожидаясь появления государя. С восхищением взирал оттуда на затянутые красным сукном стены Аббатства, на трон и скамеечку для ног в самом центре. Всё и вся в красном — от придворных до военных и скрипачей. Наконец, входят декан и пребендарии Вестминстера с епископами (многие в золоченых ризах), а за ними аристократия в парламентских мантиях зрелище великолепное. Следом — герцог Йоркский и король со скипетром (каковой нес мой господин, граф Сандвич), мечом и державой, а также с короной. В праздничном своем одеянии, с непокрытой головой государь очень хорош. Когда все разместились проповедь и служба, после чего у главного престола церемония коронации, каковую я, к величайшему огорчению своему, не видал. Когда на голову государя водружали корону, поднялся громкий крик. Король направился к трону, и последовали дальнейшие церемонии, как-то: принятие присяги, чтение молитвы епископом, после чего придворные (они надели шляпы, стоило только королю водрузить корону) и епископы подошли и преклонили колена. И трижды герольдмейстер подходил к трем углам помоста и объявлял, пусть тот, кто считает, что К. Стюарт не может быть королем Англии, выйдет и скажет, чем он руководствуется. Далее лорд-канцлер зачитал всеобщее помилование, а лорд Корнуолл стал разбрасывать серебряные монеты — мне, увы, ни одной подобрать не удалось. Шум стоял такой, что музыка до меня не доносилась — да и до других тоже. Мое желание справить нужду было в эти минуты столь велико, что, не дождавшись конца церемонии, я сошел с помоста и, обойдя Аббатство, направился в сторону Вестминстер-Холла: повсюду ограждения, 10 000 народу, мостовая покрыта синим сукном, на каждом шагу помосты. Протиснулся в Вестминстер-Холл: драпировки, помосты, на помостах прекрасные дамы-благолепие. А на одном из помостов, небольшом, по правую руку, — моя жена.

Долгое время ходил взад-вперед, пока наконец не прибыл король: на голове корона, в руках скипетр, над головой балдахин с маленькими колокольцами по краям, натянут на шести серебряных шестах, его внесли бароны Пяти портов. Король прошел в дальний конец, и все расселись за многочисленными столами, — запоминающееся зрелище. Первое блюдо поднесли королю рыцари ордена Омовения, после чего церемониал продолжался: герольды с низким поклоном подводили к государю гостей, а лорд Албемарл ⁹ отправился на кухню опробовать блюдо перед тем, как подать его на королевский стол. Больше всего запомнилось мне, как три лорда, Нортумберленд, Суффолк и герцог Ормондский, въехали в Вестминстер-Холл верхом и в продолжение всего обеда оставались в седле; присоединился к ним вскоре и королевский рыцарь (Даймок): в латах, со щитом и копьем наперевес, въехал он в Холл, и герольд объявил, что этот рыцарь готов бросить вызов всякому, кто посмеет усомниться, что К. Стюарт — законный король Англии, после чего Даймок трижды бросал перед собой перчатку, а затем подъехал к столу короля, который выпил за его здоровье и вручил ему кубок из чистого золота; рыцарь осушил кубок и, держа его в поднятой руке, отъехал в сторону. Я ходил от стола к столу, смотрел на епископов, на знать и наблюдениями своими остался чрезвычайно доволен. За столом, где восседали лорды, увидел У. Хоу, который уговорил моего господина дать мне четырех кроликов и цыпленка, каковые были мною, а также мистером Кридом и мистером Майкелом (он раздобыл хлеба) незамедлительно съедены на конюшне. Ели все, что кому досталось. С удовольствием разглядывал наряды обворожительных дам, а также слушал музыку, особенно скрипки, коих было 24. И вот что удивительно: весь день погода [215] стояла отменная, но, стоило королю покинуть Холл, как полил дождь, засверкала молния, грянул гром; несколько лет не видывал я такой грозы; народ принял ее за Божье благословение, что глупость: преувеличивать значение подобных вещей не следует.

К мистеру Бойерсу, [где] много народу; кого-то я знал, кого-то нет. Простояли на крыше и на чердаке допоздна, ожидая фейерверка, — в тог вечер фейерверка не было, только Сити ярко освещен: там жгли праздничные костры. В Экс-Ярд, где в самом дальнем конце разожгли три больших костра, вокруг столпилось множество мужчин и женщин, они нас не отпускали, требовали, чтобы мы пили за здоровье короля, встав коленями на охапки тлеющего хвороста, что мы и сделали, они же по очереди пили за нас — странная причуда. Веселье продолжалось очень долго, но я не уходил: хотелось посмотреть, как пьют знатные дамы. Наконец отправил жену с компаньонкой спать, сам же с мистером Хантом отправился к мистеру Торнбери (это он, смотритель Королевского винного погреба, снабдил всех вином), где мы пили за здоровье короля и ни за что больше, пока один джентльмен не рухнул мертвецки пьяный, залитый собственной блевотиной. Я же отправился к своему господину в добром здравии; однако же стоило мне лечь, как голова закружилась и меня начало рвать; никогда еще не было мне так худо, чего, впрочем, я толком и не почувствовал, ибо уснул и спал до утра — только пробудившись, я обнаружил, что лежу в луже блевотины. Так кончился сей день — радостный для всех.

Теперь после всего, что было, могу засвидетельствовать: если повидать то, что повидал в тот славный день я, можно смело закрыть глаза и не смотреть ни на что более, ибо в этом мире ничего столь же замечательного мне все равно не увидеть.
23 апреля 1661 года. День коронации

Ходил на Кинг-стрит в «Красный лев» промочить с утра горло и услышал там о потасовке между двумя посланниками — испанским и французским; поскольку как раз на этот день назначен был въезд шведского посольства, они повздорили за право находиться во главе (процессии.- А. Л.). В Чипсайде уверяют, что испанец взял верх и убил трех лошадей, запряженных в карету француза, а заодно и несколько человек и въехал в Сити вслед за каретой нашего государя. Что почему-то привело весь народ в неописуемый восторг. Впрочем, для нас любить все испанское и ненавидеть все французское естественно. Из свойственного мне любопытства добрался до реки и отправился на веслах в Вестминстерский дворец, рассчитывая, что увижу, как вся процессия въезжает туда в каретах; увы, оказалось, что послы уже во дворце побывали и вернулись, и я [216] вместе со своим слугой пустился за ними вдогонку по колено в грязи, по запруженным людьми улицам, пока наконец неподалеку от Королевских конюшен не попалась мне на глаза испанская карета в окружении нескольких десятков всадников со шпагами наголо; солдаты наши подбадривали их громкими возгласами. Я последовал за каретой и вскоре обнаружил ее возле Йорк-хаус, где находится резиденция испанца, туда она с большой пышностью и въехала. Тогда я отправился к дому французского посла, где лишний раз убедился, что нет на свете народа более заносчивого, чем французы, когда им сопутствует успех или же предприятие только начинается, и, напротив, — более жалкого, когда они терпят неудачу. Ибо все они после происшедшего походили на мертвецов: ни слова не говорили и только скалились. В грязи с ног до головы сел в карету и отправился домой, где изрядно досадил жене ¹⁰ вышеупомянутой историей, главное же тем, что взял сторону испанца, а не француза.
30 сентября 1661 года

<...>Я с женой — у моего господина; гуляли в саду Уайтхолла, лицезрели леди Каслмейн в роскошных нарядах, более прелестных кружев на нижних юбках сроду не видывал: смотрел на них не отрываясь. Обедали у Уилкинсонов: жена, я и Сара; съел добрую четверть ягненка. Сара рассказала мне, что король всю прошлую неделю, всякий день, обедал и ужинал у леди Каслмейн. Был государь там и в день приезда королевы, когда по всему городу в ее честь разожгли костры; замечено было, что костры горели по всем улицам, у каждого дома, кроме только дома леди Каслмейн — перед ее дверьми костра не было. В тот самый день король и она послали за весами и взвешивали друг друга, и леди Каслмейн, говорят, весила больше, ибо была брюхата.
21 мая 1662 года

Смотрел не отрываясь на леди Каслмейн (на берегу реки в Уайтхолле. — А. Л.), она стояла неподалеку от нас. Вид они с государем являли престранный: прогуливались рядом и при этом не обращали друг на друга никакого внимания, разве что при первой встрече государь снял шляпу, а леди Каслмейн ему почтительно поклонилась — после чего они друг на друга более не смотрели. Правда, и он, и она то и дело брали на руки их ребенка, которого держала кормилица, и попеременно качали его. Еще одно: внизу рухнул помост, и мы испугались, что кто-то пострадал, чего, к счастью, не произошло; леди Каслмейн, единственная из придворных дам, бросилась в толпу посмотреть, есть ли пострадавшие, и подхватила на руки ребенка, который слегка ушибся, что, мне кажется, явилось поступком весьма [217] благородным. <...> Тут она вновь надела шляпу, дабы защитить от ветра волосы. Шляпа, даже самая скромная, чрезвычайно ей к лицу — как и все остальное.
23 августа 1662 года

Хирург Пирс рассказывает, что леди Каслмейн брюхата и что, хотя понесла она от короля, а её собственный супруг видит ее лишь изредка, ест и спит с ней раздельно,-младенец получит его имя. Поведал он мне и о том, что герцог Йоркский так влюблен в леди Честерфилд (даму весьма добропорядочную, дочь лорда Ормонда), что герцогиня Йоркская пожаловалась государю и своему отцу, леди же Честерфилд вынуждена была покинуть город. Все это весьма прискорбно и является несомненным следствием праздной жизни: сим великим умам не на что себя употребить.
3 ноября 1662 года

В присутствие, где пробыли до полудня, а затем — на Тауэр-хилл наблюдать за въездом в город русского посольства ¹¹, в честь которого по улицам выстроили музыкантов, а также королевскую гвардию; собрались и зажиточные горожане в черных бархатных сюртуках и золотых цепях, тех самых, в которых приветствовали они возвращение государя; но посольства не было, и мы вернулись домой обедать. Отобедав, услышал, что процессия наконец двинулась, направился к пересечению Грейшес-стрит и Корн-хилл и оттуда <...> очень хорошо все разглядел. Сам посол сидел в карете, и его я не видал, зато видел свиту в длинных одеждах и меховых шапках — красивые, статные, у многих на вытянутой руке ястребы — в подарок нашему королю. Но, Боже, сколь же нелепо выглядим мы, англичане, подвергая осмеянию все, что представляется нам непривычным!
27 ноября 1662 года

Делясь со мною дворцовыми сплетнями, капитан Феррерс рассказал, среди прочего, будто с месяц назад на балу во дворце одна дама, танцуя, выкинула; кто это был, так и осталось неизвестным, ибо плод тут же, завернув в платок, унесли. Наутро все дамы двора явились во дворец представить доказательства своей невиновности, а потому, с кем приключилась эта история, выяснить не удалось. Говорят, в тот же день миссис Уэллс занемогла и куда-то запропастилась, и все сочли, что выкинула она. Согласно другой истории, леди Каслмейн, спустя несколько дней после вышеописанного случая, пригласила к себе миссис Стюарт и, развеселившись, предложила ей «сыграть свадьбу». Свадьба получилась как настоящая, с обручальными кольцами, церковной службой, лентами, «поссетом» в постели, швырянием [218] чулка — все обычаи были соблюдены. В конце, однако, леди Каслмейн (она была женихом) уступила свое место на брачном ложе королю, и тот лег рядом с обворожительной миссис Стюарт. Говорят, все именно так и было.
8 февраля 1663 года

Обедал с Кридом в «Голове короля». <...> Один приятного вида джентльмен в нашей компании утверждает, будто леди Каслмейн отказано от двора, однако по какой причине — сказать не берется. Рассказал нам, как, некоторое время назад, королева хорошенько проучила леди Каслмейн. Дело обстояло так: леди Каслмейн входит в покои королевы и видит, что ту наряжает горничная. «И как только у вашего величества хватает терпения!»-- восклицает леди Каслмейн, замечая, что процедура затягивается. «Ах,-- отвечает королева,-- у меня столько оснований проявлять недюжинное терпение, что наряжаться я могу сколько угодно».
4 июля 1663 года

<...> Сегодня видел, как государь и придворные играют в теннис. Наблюдать за тем, как все, без всякой на то причины, превозносят игру короля, — зрелище преотвратное, и это при том, что иногда государь и впрямь играл хорошо и заслуживал всяческой похвалы. Столь неприкрытая лесть омерзительна.
4 января 1664 года

Государь с презрением говорил о чопорности испанского короля ¹². Все его поступки отличаются такой церемонностью (говорил государь), что он даже мочиться не станет, покуда кто-нибудь не подержит ему ночной горшок.
11 июля 1666 года

Беседовал с мистером Пови о прискорбной слабости короля. Государь, заметил мистер Пови, тратит в десять раз больше сил и нервов для восстановления дружеских отношений между леди Каслмейн и миссис Стюарт, чем для спасения собственного государства. [219]
24 июля 1667 года

Сегодня виделся с мистером Пирсом, хирургом; рассказал мне, что дело лорд-канцлера (его отставка) решалось в спальне леди Каслмейн и что, когда он вышел от короля в понедельник утром, особа эта еще нежилась в постели (в полдень-то!) и выбежала в одной сорочке на птичий двор, выходящий в сады Уайтхолла, куда горничная и принесла ей халат. Стояла в саду и радовалась, что старика канцлера выставили за дверь. Несколько кавалеров Уайтхолла (многие ждали, что лорд-канцлер вернется) заговорили с ней, когда она вошла в вольер; был среди них и Блэнкфорд, который называл ее «райской птицей».
27 августа 1667 года

После обеда пришел мистер Таунсенд (хранитель королевского гардероба), и я стал свидетелем головомойки, каковую мистер Эшбернхам, старейший из королевских камердинеров, устроил ему за то, что в королевском гардеробе не хватает белья; кричал, что мистер Таунсенд за это ответит и что отец государя повесил бы своего хранителя гардероба, если б тот служил ему так же; у государя, кричал он, пет на сегодняшний день ни одного носового платка и всего три шейных. Мистер Таунсенд отговаривался отсутствием денег и тем, что задолжал торговцу льняным товаром пять тысяч гиней, а еще тем, что за последнее время обзавелся многими дорогими вещами: и тюфяками, и простынями, и седлами, — и все это в долг; и что больше ему в долг давать не будут; и, несмотря на это, старик (и в самом деле испытанный, преданный слуга) продолжал кричать, что государь остался без присмотра. Но когда он ушел, Таунсенд признался, что королевское белье, из-за отсутствия жалованья, каждые три месяца выносят камердинеры...
2 сентября 1667 год

ДЕЛА ГОСУДАРСТВЕННЫЕ

Утром — к моему господину, где встретился с кап[итаном] Каттенсом. Но господин еще почивал, и я отправился на Чаринг-Кросс, на казнь генерал-майора Гаррисона ¹³; его должны были повесить и четвертовать; когда толпе продемонстрировали его голову и сердце, он улыбался во весь рот — как и любой бы на его месте. При виде головы казненного толпа издала радостный вопль. Перед казнью Гаррисон говорил будто бы, что в самом скором времени окажется по правую руку Христа и будет судить тех, кто сейчас судит его. Говорят также, его жена ожидает скорого пришествия мужа на землю. Итак, на мою долю выпало видеть, как обезглавили в Уайтхолле короля (то есть Карла I.-[220] А. Л.) и как теперь, в отместку за кровь монарха, пролилась первая кровь на Чаринг-Кросс.
13 октября 1660 года

Встал в четыре утра, в присутствие-- и за дело. Около одиннадцати мы все отправились на Тауэр-хилл и там, на специально сколоченном в тот же день эшафоте, увидели сэра Генри Вейна-- его только что привезли. Огромное стечение народу. Он произнес длинную речь, многократно прерывавшуюся шерифом и прочими; они бы вырвали бумагу у него из рук, не держи он ее так крепко. Однако всех, кто за ним записывал, заставили сдать записи шерифу; кроме того, под эшафот созвали трубачей, дабы заглушить его голос. Засим он помолился и, приготовившись к смерти, принял удар. Увы, вокруг эшафота скопилось столько людей, что самой казни мы не видели. Бормен, он был прямо на эшафоте, подошел к нам и рассказал, что начал Вейн с того, что его несправедливо судили и, вопреки Великой хартии вольностей ¹⁴, ему отказали в подаче жалобы. В этом месте его прервал шериф, и тогда он извлек свои записи и огласил их; первым делом-- поведал историю своей жизни, сказав, что родился джентльменом, воспитывался как джентльмен и до семнадцати лет вел жизнь, приличествующую джентльмену. Но тут Господу угодно было ниспослать на него благодать, и он, оставив мирские заботы, отправился за границу, где мог служить Богу с большей свободой. Затем его призвали на родину и избрали членом Долгого парламента ¹⁵, где он ни разу, вплоть до сегодняшнего дня, не пошел против своей совести и все, что ни делал, делал во славу Божью. Тут он хотел было рассказать о заседаниях Долгого парламента, но его так часто перебивали, что он вынужден был покориться, упал па колени и вознес молитву за Англию, а потом за Лондон. С чем положил голову на плаху л принял удар. На шее у него был нарыв, коего он попросил не касаться. Ни разу, до последнего мгновения, у него не дрогнул голос и он не переменился в лице; он умер, не отступившись от себя и от того дела, какому был предан, и перед смертью с уверенностью сказал, что сразу же предстанет перед Христом, по Его правую руку. Никто из тех, кто кончил жизнь на эшафоте, не вел себя с большей решимостью; он был сильно возбужден, но не трусил нисколько, держался спокойно и с достоинством. Кто-то спросил его, почему он не помолился за короля, и он ответил: «Отчего ж, я молюсь за него. Боже, благослови его».
14 июня 1662 года

[Сэр У. Ковентри] рассуждал о нынешнем положении единоверцев короля, каковые, будучи папистами, хотя в остальном и прекрасными людьми, уже более четырех лет как отстранены от дел, а потому сейчас совершенно недееспособны; [221] то же и кавалеры ¹⁶ : эти не у дел уже двадцать лет, в связи с чем (полагает он) либо занимаются семейными делами, либо, в том числе и лучшие из них, ударились в распутство и пр.
24 июня 1663 года

Имел долгую беседу с мистером Блэкберном; видит (человек он весьма разумный), что я с ним чистосердечен, и платит мне тем же. Речь зашла о религии, и он похвально отозвался о короле и [Тайном] совете за то, что они не ущемляют свободу совести. <...> Говорит, что многие набожные пасторы, носители слова Божьего, вынуждены ныне просить милостыню и что таких тысячи. Католики же, по его словам, ведут себя в наши дни весьма заносчиво, чем вызывают всеобщую ненависть и смех. А ведь те, кого принято теперь называть «фанатиками» ¹⁷ (заметил он), молятся за нашего государя столь же ревностно, что и представители других церквей, которые ныне в фаворе. И пусть король думает что угодно, но в дни войны именно «фанатики» окажут ему помощь, ибо люди эти самые верные, самые положительные. Еще он пожелал, чтобы я, среди прочего, передал лорду Сандвичу, что нет больше ни одного солдата или офицера старой армии, который бы ходил с протянутой рукой. И что же? Этот капитан стал сапожником, тот лейтенант-- булочником, этот -пивоваром, тот- галантерейщиком, еще один-грузчиком; все бывшие солдаты надели фартуки и рабочие блузы, словно никогда ничем другим и не занимались, а кавалеры между тем и по сей день носят пояс и шпагу, сквернословят и воруют, врываются в чужие дома, присваивают себе, нередко силой, чужие вещи. Старое парламентское войско (весьма здраво заключил он) столь мирно и богобоязненно по духу, что угроза от него государю в тысячу крат меньше, чем от его собственных распустившихся кавалеров.
9 ноября 1663 года

Сегодня утром был у меня по делу мистер Бергби, один из переписчиков Совета, человек дельный. Жалуется, что большинство лордов Тайного совета заняты своими делами, а о государственных и не помышляют. Исключение составляет разве что сэр Эдвард Николас. Сэр Дж. Картерет прилежен, однако преследует только собственные интересы и выгоду. Лорд хранитель печати во все вмешивается и не делает ничего для государственной пользы. Архиепископ Кентерберийский, добившись всего,.чего только можно желать, говорит мало, а делает еще меньше. Разговорились о лорд-канцлере, тот избегает государя и заставляет его, ссылаясь на слабое здоровье, каждый день ездить к себе, и это при том, что своего кузена, лорда главного судью Хайда, навещает исправно. <...> Бергби говорит, [222] что никто бы не разбирался в делах лучше самого государя, если б у него не было того же самого недостатка, что и у его отца: неуверенности в себе, легковерия. Сообщил мне, что лорд Лодердейл не отходит от короля ни на шаг и втерся к нему в доверие — весьма себе на уме. В целом же Бергби находит, что дела обстоят далеко не лучшим образом, и даже в Тайном совете никого не заботит жизнь страны.
2 марта 1664 года

Явился государь и огласил два указа: об отмене действия закона, согласно которому парламент избирается раз в три года, и о кассационных жалобах. Я присутствовал; ни разу в жизни не приходилось мне слышать, чтобы кто-нибудь говорил хуже, — уж лучше б читал, ведь бумага была у него в руке.
5 апреля 1664 года

Среди прочего, сэр Р. Форд дал мне понять, что Палата общин неуправляема, к ней невозможно подступиться, точно к дикому зверю; никогда не известно заранее, как воспримет парламент даже самую простую и очевидную вещь; каждому есть что сказать по любому вопросу, у каждого свой взгляд, свой интерес, свои представления. Рассказал мне (вслед за сэром У. Баттеном), как сэр Аллеи Бродерик и сэр Аллен Аппсли явились на днях в парламент пьяные и в течение получаса говорили одновременно, перебивая друг друга и не обращая внимания на смех, шиканье и уговоры сесть и помолчать; выказано было полное небрежение к слугам государя и его делу,-что опечалило меня до глубины души.
19 декабря 1666 года

Дела государственные в состоянии самом плачевном. Отчаявшись получить жалованье, матросы выходят из повиновения. По тому, как обстоят дела ныне, ни один флот не сможет на следующий год выйти в море. Враги же наши, французы и голландцы, могущественны как никогда и становятся день ото дня сильнее от нашей бедности. Парламент не торопится давать деньги. С каждым днем все меньше вероятности того, что Лондон будет отстроен (после пожара.-А. Л.): народ селится за чертой города, торговля не поощряется. Достойные сожаления, порочные, нерадивые придворные; все сколько-нибудь трезвые люди при дворе боятся, как бы на следующий год не рухнуло королевство — от чего упаси нас Бог.
31 декабря 1666 года

По словам капитана Кока, на днях государь пришел в бешенство оттого, что во время заседания Тайного совета перед [223] ним на стол не положили, как это водится, бумагу. Сэр Р-д Браун заверил Его величество, что сей же час вызовет человека, в чьи обязанности входит доставать бумагу; явившись, тот сообщил Его величеству, что он, человек бедный, выплатил за нее 400 — 500 гиней, все, что у него было, и снабжать Совет бумагой больше не может; со дня восшествия государя на престол он не получил на нее ни единого пенни. Пришлось государю объясняться с лорд-гофмейстером. От подобных вещей, с коими государь в наши дни сталкивается ежечасно, простой человек давно бы сошел с ума.
22 апреля 1667 года

Поразительно, как он (сэр X. Чомли. – А.Л.), да и все остальные тоже, рассуждает о Кромвеле и всячески его расхваливает: он, дескать, всегда вел себя смело и решительно, его боялись соседи и пр. А ведь за нынешнего монарха, помнится, молился весь народ, его любили, ему верили, за него готовы были отдать жизнь, как ни за какого другого государя. И что же? Все это теперь в прошлом, все потеряно; надо было очень постараться, чтобы потерять так много за такое короткое время.
12 июля 1667 года

[Сэр Дж. Картерет] говорит, что двор ради своих удовольствий готов пожертвовать всем; уверяет, что сам однажды взял на себя смелость указать государю на необходимость создания в правительстве хотя бы видимости религиозного чувства и трезвости,- ведь это то, что было подспорьем Оливеру (Кромвелю. —A. Л.), что помогло ему захватить власть, хотя он и был величайшим негодяем на свете. И что набожность и трезвость — в природе простого англичанина, и что так было и будет всегда. Сейчас же, посетовал он, когда всем нам надо быть заодно и трудиться на благо Королевства, при дворе пет согласия; одни за, другие против лорд-канцлера, все время кто-то против кого-то; все плетут интриги; государь же сегодня с одними, я завтра с другими — что пагубно как для дела, так и для него самого.
27 июля 1667 года

Много разговоров об опасности войны с голландцами; мы получили приказ оснастить и вывести в море 20 кораблей, каковые, надеюсь, сыграют лишь роль пугала — пусть думают, будто мы готовы дать им отпор; хотя один Бог знает: в настоящее время государь не в состоянии выставить и пяти кораблей, да и те с огромным трудом, у нас нет ни денег, ни кредитов, ни боеприпасов.
28 июня 1662 года

В кофейню с капит. Коком, который с жаром рассуждал о положительных сторонах голландской кампании (я же до сего момента рассматривал, напротив, лишь отрицательные ее стороны), то бишь: торговать с выгодой мы вместе не можем, а стало быть, кто-то один должен отступиться.
1 февраля 1664 года

После окончания [Тайного] совета <...> — в покои лорда Казначейства, куда явились также лорд-канцлер и герцог Албемарл. Я дал им подробнейший отчет по морским расходам и уведомил их, что флоту нужны деньги. К вящему моему удивлению, они воздели руки и закричали: «Как же нам быть?» Лорд Казначейства: «Что все это значит, мистер Пипс? Предположим даже, вы говорите правду, но что мне-то прикажете делать? Я отдал все, что у меня было. Почему люди не желают давать государству в долг? Почему они не доверяют королю так, как некогда доверяли Оливеру (Кромвелю.-- А. Л.)? Почему наши нынешние военные трофеи не идут ни в какое сравнение с прошлыми?» И это все, что нам было сказано, с этим мы и ушли. Что весьма печально; в такое время, когда Англия вступает в величайшую войну в своей истории, никому до этого дела нет, все пускается на самотек — как будет, так будет.
12 апреля 1665 года

В тот день (3 июня 1665 года. — А. Л.), не дождавшись попутного ветра и лишив себя тем самым заметного [225] преимущества, голландцы пошли на приступ. Граф Фелмет, Маскерри и мистер Р-д Бойл убиты на борту герцогского фрегата «Король Карл» — с одного выстрела. Их кровь и мозги залили герцогу лицо, а голова мистера Бойла угодила ему в челюсть-- так говорят. Убиты граф Мальборо, Портленд, контр-адмирал Сэнсом, а также капитан Кирби и Эйблсон. Сэр Джо Лосон ранен в колено-из раны извлекли осколки, и он скорее всего оправится. Не успели его ранить, а он уже послал к герцогу сообщить, что надо менять капитана на «Королевском дубе». Герцог послал Джордана на «Святой Георгий», где он проявил чудеса храбрости. Капитан Джер. Смит па «Мэри» (он шел вторым после герцога) вклинился между ним (то есть «Королем Карлом». —А. Л.) и капитаном Ситоном на «Урании» ¹⁹ (76 пушек, 400 человек), который поклялся взять герцога на абордаж. Убил его (Ситона. — А. Л.), 200 человек и захватил корабль. Потерял 99 человек, причем из офицеров уцелели только он сам и лейтенант. В живых остался еще его штурман, которому оторвало ногу. Адмирал Опдам взлетел на воздух. Трамп убит и, говорят, Холмс тоже. Прочие их адмиралы, кроме Эверсона (которому нельзя доверять из-за его расположения к принцу Оранскому), убиты. Предполагается, что мы взяли или потопили 24 их лучших корабля. Убили и взяли в плен от восьми до десяти тысяч их людей: сами же потеряли, думаю, не больше 700. Величайшая победа в истории. Они обращены в бегство; около 43 (кораблей -А. Л.) скрылись за Тексел ²⁰, другие рассеяны, мы их преследуем. Радости моей нет предела. Сначала домой, затем в присутствие-- ненадолго; далее к леди Пени, где всеобщее ликование. <...> Разожгли большой костер у ворот; от леди Пени вместе со всеми — к миссис Тернер, оттуда — на улицу. Дал мальчишкам 4 шиллинга-- обрадовались необычайно. После чего — домой и в постель; на душе покойно, все мысли о победе, событие столь значительное, что никак не могу с ним свыкнуться.
8 июня 1665 года

Несколько раз в Тауэр — по делам новобранцев; последний раз — в двенадцать ночи, когда их сажали на корабли. Но, Боже, как же плакали бедные женщины! В жизни не доводилось мне видеть более естественного выражения чувств, чем в эти минуты; некоторые горько оплакивали свою судьбу, подбегая к каждой группе рекрутов, которых вели на корабли; они искали своих мужей и рыдали вслед каждому отходящему судну, провожая его глазами, покуда оно было различимо в лунном свете. От их криков у меня разрывалось сердце. Вдобавок тяжко было наблюдать за тем, как трудолюбивых, толковых мужчин отрывают от жен и детей и, без всякого предупреждения, уводят [226] невесть куда, к тому же, наперекор всем законам ²¹, не заплатив. Какова тирания!
1 июля 1666 года

Встал — и в присутствие, где просидел все утро. В полдень-домой обедать, затем вновь в присутствие: весь двор забит женщинами (кажется, их более 300), пришедшими получить деньги за мужей и друзей, что взяты в голландский плен. Они так возмущались, так проклинали и поносили нас, что мы с женой поначалу не решались даже отправить нашему повару оленину для пирога, коим собирались вечером ужинать, — из страха, как бы они ее себе не присвоили, однако ж все, слава Богу, обошлось. Улучив момент, когда они отошли в сторону, я проскользнул к себе в контору и трудился до вечера. Вскоре, однако, женщины вновь вернулись в сад, подошли к окну моего кабинета и принялись мне докучать; признаюсь, жалобы их на отсутствие денег были столь проникновенны, они столь красноречиво излагали мне бедственное положение детей своих и мужей, говорили, сколько всего они сделали, как пострадали за короля, как жестоко мы с ними обошлись, как хорошо, благодаря денежному пособию их хозяев, живется здесь (пленным. — А. Л.) голландцам и как тяжко, напротив, приходится в Голландии их мужьям, — что я их искренне пожалел и готов был расплакаться вместе с ними; помочь между тем я им не в силах; однако ж, когда почти все разошлись, подозвал к себе одну из них (она ничего не требовала, только жаловалась и оплакивала своего мужа) и дал ей немного денег; удалилась со словами, что будет за меня Бога молить.
10 июля 1666 года

Видел, как на Тауэр-хилл собралась толпа из 300—400 моряков; один из них забрался на груду кирпичей и, насадив носовой платок на палку, принялся ею махать, сзывая всех к себе. Услышав громкие крики и не на шутку перепугавшись, поспешил домой, после чего, удостоверившись, что все стихло, вышел вновь и отправился к сэру Роберту Вайнерсу <...>. По дороге обратно услышал, что около 1000 матросов вооружились и вышли на улицы. В великом страхе — домой, полагая, что у дома моего суматоха, и боясь, как бы не разграбили мое добро, — но Бог милостив. Вскоре, впрочем, сэр У. Баттен и сэр Р. Форд известили меня, что матросы прорвались в тюрьмы, дабы освободить других матросов; что герцог Албемарл вооружен, равно как и вся гвардия на другом конце города; и что герцог Албемарл будто бы ушел с войском в Уопинг-усмирять матросов. Каков позор для всех нас!
19 декабря 1666 года [227]

Сегодня обнаружил у себя во дворе умирающего от голода матроса. Он едва дышал; я дал ему полкроны- и мы распорядились, чтобы он смог получить по своему «билету» деньги ²².
12 марта 1667 года

Клерк (сэра У. Ковентри. — А. Л.) Поуэлл сообщил мне, что он слышал при дворе плохую новость: будто голландцы прорвали нашу оборону под Чатемом, отчего я пришел в полное смятение. В Уайтхолл — дабы выяснить правду; подымаюсь по лестнице в парке и слышу разговор двух лакеев: плохие, говорят, новости, у всех придворных глаза на мокром месте. Решил, что внутрь не пойду — лучше им на глаза не показываться, повернул обратно и скользнул в карету. Засим — домой, где все мы в большой тоске, ибо слухи полностью подтвердились: голландцы прорвались и сожгли наши корабли, в том числе и «Короля Карла»; прочие подробности мне неизвестны, но нет сомнений, что весьма печальны и они.
12 июня 1667 года

Только встал, как печальные известия подтвердились полностью: голландцы захватили «Короля Карла» и флот их вошел в Темзу. И то и другое повергло меня в такой ужас, что я тут же принял решение отправить отца и жену в деревню; не прошло и двух часов, как они, вняв моим уговорам, отбыли с 1300 гиней золотом на дне саквояжа. Господи, не дай им пропасть в дороге, помоги по приезде как следует припрятать нажитое! Сердце у меня по-прежнему не на месте. После их отъезда только и думал о том, как поступить с остальной суммой. <...> Надел пояс, в который не без труда вложил 300 гиней золотом, с тем чтобы в случае чего не остаться совсем без гроша. Ибо сдается мне, что в любом государстве, кроме разве нашего, людям, которые кажутся (ведь на деле мы таковыми не являемся) столь же виновными, сколь и мы, непременно перерезали бы глотки.
13 июня 1667 года

Говорят, что вчера на улицах Вестминстера кричали: «Парламент! Созвать парламент!» Убежден, за такую неудачу придется расплачиваться кровью. Пока не слышно, чтобы голландцы вошли в Грейвзенд, что чудо; однако еще большее чудо, что по сей день мы не имеем никаких известий из Чатема ни от лорда Браункера, ни от П. Петта, ни от Дж. Меннза; мне стыдно оттого, что я лишен возможности отвечать всем тем, кто приходит сюда с вопросами; в присутствии я совершенно один и, признаться, рад, что нахожусь здесь, возле дома и вне опасности — и в то же время служу государю верой и правдой.
14 июня 1667 года [228]

Встал и в карете — в Уайтхолл, где предстал перед государем и герцогом Йоркским в покоях герцога Йоркского вместе с остальными членами (Военно-морского совета. — А. Л.), а также многими командующими флотом. Мистер Реп шепнул мне на ухо, что герцог Албемарл сместил многих командующих, среди прочих капитана Баттса, который, по словам герцога Йоркского, моряк весьма отважный, о чем знают все. И что на его судно назначен другой капитан, которого незадолго до того выгнали за пьянство с корабля, где он был боцманом. <...> Услышав это, принц Руперт, он стоял рядом, повернулся ко мне и в раздражении заметил: «Если выгонять капитанов за пьянство, то можно и без флота, черт возьми, остаться! Разве тот, кто пьет, хуже в деле? Пусть бы наказывали, но зачем же с капитанского мостика снимать?»
2 января 1668 года

Сегодня с грустью обнаружил в Друри-Лейн два или три дома с красным крестом на дверях и надписью: «Боже, сжалься над нами», что явилось для меня зрелищем весьма печальным, [229] ибо прежде я ничего подобного, если мне не изменяет память, не видывал. Тут же стал принюхиваться к себе и вынужден был купить табаку, каковой принялся нюхать и жевать, покуда дурное предчувствие не исчезло.
7 июня 1665 года

Вечером, за ужином, к величайшему своему огорчению, узнал, что чума пришла и в Сити (в городе-то она уже четвертую неделю, но до сего дня — за пределами Сити), и надо же было так случиться, что самой первой ее жертвой стал мой добрый приятель и сосед доктор Бернетт с Фэнчерч-стрит. И то и другое повергает меня в смятение.
10 июня 1665 года

Вышел ненадолго пройтись — по чести сказать, чтобы пощеголять в новом своем камзоле, и на обратном пути заметил, что дверь дома несчастного доктора Бернетта заколочена. До меня дошел слух, будто он завоевал расположение соседей, ибо сам обнаружил у себя болезнь и заперся по собственной воле, совершив тем самым прекрасный поступок.
11 июня 1665 года

Сегодня был глубоко потрясен происшедшим. Ехал от лорда Казначейства в наемном экипаже по Холборн (-стрит. — А. Л.) и вдруг заметил, что кучер перестал почему-то погонять лошадей, когда же лошади встали, он спустился на мостовую и сказал мне, что ему вдруг стало не по себе, в глазах помутилось. «Ничего, -говорит,-- не вижу». Я пересел в другой экипаж, испытывая жалость к бедняге и беспокоясь за себя, ведь это могла быть чума: на беду я нанял его именно в той части города, где бушевала болезнь. Но Господь милостив.
17 июня 1665 года

Встал — и по воде в Уайтхолл, где все забито подводами: двор собирается покинуть город. Число умерших достигло 267, что на 90 человек больше, чем на прошлой неделе; в Сити же до сего дня скончалось всего четверо, что для всех нас большое благо.
29 июня 1665 года

Сегодня заканчивается этот печальный месяц— печальный, ибо чума распространилась уже почти по всему королевству. Каждый день приносит все более грустные новости. В Сити на этой неделе умерло 7496 человек, из них от чумы — 6102. Боюсь, однако, что истинное число погибших на этой неделе приближается к 10 000-отчасти из-за бедняков, которые [230] умирают в таком количестве, что подсчитать число покойников невозможно, а отчасти из-за квакеров и прочих, не желающих, чтобы по ним звонил колокол ²⁴.
31 августа 1665 года

Встал и надел цветной шелковый камзол- прекрасная вещь, а также новый завитой парик. Купил его уже довольно давно, но не осмеливался надеть, ибо, когда его покупал, в Вестминстере свирепствовала чума. Любопытно, какова будет мода на парики, когда чума кончится, ведь сейчас никто их не покупает из страха заразиться: ходят слухи, будто для изготовления париков использовали волосы покойников, умерших от чумы. После обеда — по реке в Гринвич, куда меня не хотели пускать, ибо боялись, что я из Лондона и являюсь рассадником чумы, покуда я не сказал им, кто я такой и откуда. <...> Боже, сколь же безумны те горожане, что сбегаются (хотя им это строго запрещено) поглазеть, как мертвецов предают земле. Мы договорились издать соответствующий указ, подобные сборища запрещающий. Из прочих историй одна показалась мне особенно трогательной. На жителя Гринвича поступила жалоба, что он взял ребенка из зараженного чумой лондонского дома. Алд. Хукер же сообщил нам, что ребенок этот был младшим сыном весьма достойного горожанина с Грейшес-стрит, шорника, всех остальных детей которого унесла чума; поскольку теперь и он, и его жена вынуждены были жить взаперти и считали себя обреченными, он пожелал спасти хотя бы своего крошку и каким-то образом сумел передать его, совершенно обнаженного, своему другу, а тот (надев на ребенка новую, чистую одежду) привез его в Гринвич. Выслушав эту историю, мы приняли решение о том, что передачу ребенка следует разрешить, а самому ребенку-дать возможность жить в городе (Гринвиче. — А. Л.).
3 сентября 1665 года

Боже, как пустынны и унылы улицы, как много повсюду несчастных больных-- все в струпьях; сколько печальных историй услышал я по пути, только и разговоров: этот умер, этот болен, столько-то покойников здесь, столько-то там. Говорят, в Вестминстере не осталось ни одного врача и всего один аптекарь — умерли все. Есть, однако, надежда, что на этой неделе болезнь пойдет на убыль. Дай-то Бог.
16 октября 1665 года

Я с лордом Брукнером и миссис Уильяме в карете, запряженной четверкой лошадей, -в Лондон, в дом моего господина в Ковент-Гардене. Боже, какой фурор произвела въезжающая в город карета! Привратники низко кланяются, со [231] всех сторон сбегаются нищие. Какое счастье видеть, что на улицах вновь полно народу, что начинают открываться лавки, хотя во многих местах, в семи или восьми, все еще заколочено, и все же город ожил по сравнению с тем, каким он был, — я имею в виду Сити, ибо Ковент-Гарден и Вестминстер еще пустуют, нет ни придворных, ни джентри.
5 января 1666 года

Джейн разбудила нас около трех ночи и сообщила, что в Сити видели огромный пожар. Встал, накинул халат и подошел к окну <...>; подобных пожаров я прежде не видывал ни разу и, с непривычки решив, что он невелик, вновь отправился спать. Около семи встал вновь, оделся, выглянул в окно и обнаружил, что пожар нисколько не увеличился и даже как будто бы отдалился. Посему-в кабинет-разложить вещи после вчерашней уборки. Но тут опять входит Джейн, говорит, что слышала, будто за ночь сгорело триста домов и сейчас полыхает вся Фиш-стрит у самого Лондонского моста. Тут я, не мешкая более, оделся, пошел в Тауэр и, прихватив с собой сынишку сэра Дж. Робинсона, взобрался на холм: дома пылали по обеим сторонам моста — и с моей стороны, и с противоположной. <...> Спустился к реке, сел в лодку и проплыл под охваченным гигантским пламенем мостом. Все, вплоть до «Старого лебедя», сгорело дотла, в том числе и дом бедняги Мичеллса; огонь распространялся с такой быстротой, что в самом скором времени (подумал я) он доберется до Стилярда. Все пытаются спасти свое добро, швыряют вещи в реку или на лихтеры. Многие не покидают своих жилищ до тех пор, пока огонь не начинает лизать [232] им одежду, — тогда только несчастные кидаются в лодки либо сбегают по ступенькам к воде. Подметил, что с неохотой покидают свои жилища даже несчастные голуби: упрямо кружат перед окнами и балконами, пока не падают замертво с обгоревшими крыльями.

За час, что я простоял на этом месте, глядя, как свирепствует пожар, хоть бы один человек попытался потушить пламя! — все только и делали, что спасали свой скарб или самих себя, предоставив огню полную свободу.

Увидев, что огонь добрался до Стилярда и поднявшийся ветер гонит его в Сити, а также, что после столь долгой засухи мгновенно загорается все, даже камни церквей <...>, отправился (с одним джентльменом, который пожелал прокатиться в моей лодке, наблюдая оттуда за пожаром) в Уайт-холл, в часовню, где меня тотчас же обступили придворные; я дал им подробнейший отчет, отчего они пришли в смятение и донесли королю; меня вызвали, и я поведал государю и герцогу Йоркскому все, что видел собственными глазами, присовокупив, что, покуда Его величество не прикажет сносить дома, пожар остановить не удастся. Они«-весьма опечалились, и государь повелел мне идти к лорд-мэру и приказать безжалостно сносить все дома, коим угрожает огонь. Герцог же Йоркский уполномочил меня передать ему, что, если понадобятся солдаты, он их получит в любом количестве; это же-правда, под большим секретом подтвердил и лорд Арлингтон. Здесь же я встретился с капитаном Коком, и в его карете, прихватив с собой Крида, отправился к Павлу (собору святого Павла.-- А. Л.), по Уотлинг-стрит не пройти: люди бегут, груженные скарбом; видел больных и увечных, коих несли прямо на кроватях. Вещи-- хорошие, добротные — спасают, побросав на тачки или навьючив на самих себя. Наконец на Каннинг-стрит повстречал лорд-мэра: на шее платок, глаза потухшие. Стоило мне изложить ему приказ государя, как он принялся кричать, точно роженица: «Господи, а я-то что могу поделать? Я — человек конченый. Народ меня не послушается. Думаете, я не сношу дома? Увы, огонь действует быстрее нас». Сказал, что солдат у него хватает, сам же он должен хоть немного отдохнуть, ибо провел на ногах всю ночь. На этом мы расстались, и я направился домой; все словно обезумели, ничего решительно не делается, чтобы погасить огонь; к тому же дома стоят близко один от другого, да и набиты легко воспламеняющимся добром, как-то: варом и смолой, а на Темз-стрит вдобавок — склады с растительным маслом, вином и бренди. Здесь увидел я мистера Исаака Хоублона: этот красивый, хорошо одетый человек стоял, весь перепачканный, у своего дома в Доугейте и заносил внутрь вещи своих братьев, чьи дома погибли в огне; по его словам, вещи уже перевозились дважды; [233] он полагает (и, как вскоре выяснилось, не без оснований), что вскоре наступит и его черед. Печально было слышать эти слова, а также видеть, как люди, вместо того чтобы самим идти в церковь, заносят туда свои пожитки. <...> Отобедав, отправился <...> в Сити: улицы забиты людьми, лошадьми и повозками; давя друг друга, переносят добро из одного обгоревшего дома в другой; сейчас вещи с Каннинг-стрит, где еще утром было безопасно, переносят на Ламберд-стрит и далее. <...> На причал у Павла, где должна была ожидать меня лодка; взял с собой мистера Каркасса и его брата, коих повстречал на улице; посадил их в лодку и провез под мостом; огонь распространяется, и остановить его не представляется возможным. Пересел в королевскую барку к государю и герцогу Йоркскому, с ними — в Куинхит. Твердят одно: сносить дома до основания <...>, однако поделать ничего, почти ничего нельзя: огонь опережает людей. <...> Когда на воде от дыма и огнедышащего жара находиться стало больше невмоготу, решили пересидеть в небольшой пивной на Бэнксайд, против «Трех журавлей», и пробыли там до самых сумерек; с наступлением темноты пожар кажется все больше и больше; над колокольнями и крышами домов рвутся в небо зловещие кровавые языки ничего общего с покойной красотой пылающего в камине огня. Гигантская огневая дуга с милю длиной перекинулась с одного конца моста на другой, вбежала на холм и выгнулась, точно лук. Зрелище это повергло меня в глубочайшее уныние; я не мог сдержать слез, глядя на объятые пламенем церкви и дома, слыша неумолчный шум всепожирающего огня и жалобный треск рушащихся домов.

Засим — домой с тяжелым сердцем; дома только и разговоров что о пожаре; явился бедный Том Хейтер, прихватив с собой то немногое, что удалось ему вынести из горящего дома на Фиш-стрит-хилл. Я пригласил его переночевать и помог ему внести вещи, мы легли, однако заснуть было невозможно: шум пожара с каждой минутой приближался, и мы были принуждены начать укладывать наше собственное добро. При ярком свете луны (стояла отличная, сухая и очень теплая погода) мы выносили вещи в сад, что же до денег и обитых железом сундуков, то их я, с помощью мистера Хейтера, спустил в погреб, полагая, что там они будут в безопасности. Золото же, а также важные бумаги и сложенные в отдельную коробку счета занес к себе в кабинет, чтобы в случае чего были под рукой. <...> Страх наш был столь велик, что в ту ночь сэр У. Баттен распорядился прислать из деревни подводы, дабы перевезти на них свои вещи. Бедного же мистера Хейтера мы ненадолго уложили в постель, однако долго ему спать не пришлось: в доме носили взад вперед вещи и стоял невообразимый шум.
2 сентября 1666 года [234]

Ночами дурно сплю: снятся пожар и охваченные пламенем дома.
15 сентября 1666 года

Встал и, впервые за неделю, побрился; Боже, еще вчера я был уродлив, как смерть, сегодня же нет меня краше.
17 сентября 1666 года

Побывав на заседании комиссии по расследованию причин пожара в Сити, [сэр Томас Кру] пришел к выводу, причем окончательному, что пожар явился следствием заговора; немало свидетелей единодушно показали; что во многих случаях делались попытки разжечь, а не потушить пожар и что и в Сити, и за его пределами несколько папистов (то есть католиков. — А. Л.) во всеуслышание хвастались, что в такой-то день и час у нас в Англии наступит такое пекло, какого еще не бывало; говорились вещи и менее двусмысленные.
5 ноября 1666 года

По словам Гриффина, замечено (и замечание это верно), что в недавнем лондонском пожаре сгорело ровно столько приходских церквей, сколько прошло часов от начала и до конца пожара, а также, что осталось стоять ровно столько церквей, сколько сохранилось таверн в той части Сити, что не пострадала от огня,-каковых было (если мне не изменяет память) тринадцать. Забавное наблюдение.
31 января 1668 года

Комментарии

1. В дневниках Пипса прямо (а чаще косвенно) отражены следующие исторические события, относящиеся к Реставрации Стюартов: вступление в Лондон войск генерала Монка, порвавшего с офицерами армии под началом Ламберта; восстановление так называемого Долгого парламента, подписание Карлом Стюартом Бредской декларации, провозглашение обеими палатами парламента Карла Стюарта королем Англии Карлом II, формирование нового Государственного совета, куда вошел и патрон Пипса Эдвард Монтегю; возвращение Карла II в Англию.

2. Охвостье (англ, rump) — остатки последней, законно избранной Палаты общин английского парламента, разогнанного в 1653 году Кромвелем.

3. Эдвард Монтегю граф Сандвич.

4. Монку и Ферфаксу.

5. 3 сентября в битве при Вустере Кромвель разгромил войска Карла Стюарта и шотландцев.

6. Круглоголовые — во время английской революции презрительная кличка сторонников парламента (по характерной форме стрижки), распространенная среди роялистом.

7. Карла II сопровождали два брата-- герцоги Глостерский и Йоркский.

8. Лорд Кларендон.

9. Генерал Монк.

10. Отец жены Пипса был французом.

11. Русское посольство Истра Прозоровского и Ивана Желябужского.

12. Филиппа IV.

13. В первые годы своего царствования Карл провел «показательные» казни «цареубийц», членов Верховного судебного трибунала, судившего Карла I, в частности, Томаса Гаррисона и Генри Вейна,

14. Грамота, подписанная в 1215 году английским королем Иоанном Безземельным (1167—1216), которая ограничивала права короля и предоставляла привилегии рыцарству.

15. Созданный Карлом I в 1640 году и разогнанный Кромвелем в 1653-м Долгий парламент явился инициатором революции; назван так в противоположность Короткому парламенту, просуществовавшему меньше месяца (13 апреля — 5 мая 1640 года),

16. Роялисты (буквально-всадники); пешей армии Кромвеля противостояла конница короля. В 60-е годы кавалер стал синонимом бездельника, развратника, проходимца.

17. Намек на пуритан кромвелевской «фанатичной» армии.

18. В дневнике Пипса описываются некоторые эпизоды второй англо-голландской воины 1665.—1667 годов, в ходе которой проявилась неподготовленность английского флота во главе с лорд-адмиралом герцогом Йоркским и патроном Пипса Эдвардом Монтегю графом Сандвичем. Летом 1667 года голландский флот появился даже в устье Темзы, угрожая Лондону; в городе началась паника; не случайно Пипc, крупный чиновник Морского ведомства, был очень напуган.

19. В действительности голландский флагман назывался не «Урания», а «Оранский» (или «Оранжевый» — «Oranje»); Оранские — принцы, штатгальтеры Соединенных провинций (Нидерландов).

20. Тексел — остров у побережья Голландии, где во время третьей англо-голландской войны голландский флот под командованием адмирала М. Рейтера разбил превосходящие силы англо-французского флота.

21. Вербовка в английский флот, вопреки законам, вплоть до наполеоновских войн осуществлялась насильно. По закону же вербовать имели право только рыбаков, матросов с торговых судов и бродяг.

22. Матросам выплачивали жалованье «билетами», причем почти всегда с опозданием; обычно трактирщики, пользуясь отсутствием у матросов наличных денег, обменивали им «билеты» па деньги с немалой для себя выгодой.

23. Чума 1665 года по своим масштабам уступает лишь «черной смерти», охватившей в 1348—1349 годах всю Европу. Эпидемия началась в конце весны в Вестминстере, достигла своего пика в июле-августе, зимой 1665—1666-го пошла на убыль, однако весной 1666 года вспыхнула с новой силой в юго-восточных районах страны. В Лондоне распространение болезни фиксировалось еженедельными сводками смертности (bills of mortality); всего же от чумы погибло около четверти населения города. Королевский двор спасался от эпидемии в Оксфорде, Морское ведомство — в Гринвиче. Пипс же вместе с женой перебрался в лондонское предместье Вулидж, однако постоянно наведывался по делам в столицу.

24. Намек на то, что члены религиозно-христианской общины квакеров отвергали институт священников, церковного таинства и пр.

25. В пожаре 1666 года, в котором, как считается, выгорело чуть ли не две трети Лондона, многие, не только Пипс, усмотрели «руку папистов». Пожар бушевал четыре дня и четыре ночи, сгорел практически весь Сити, одних церквей уничтожено было около пятидесяти, в том числе и собор святого Павла. Погиб и дом в Сейлсбери-Корт, недалеко от Флит-стрит, где родился Пипс. А вот как описывает лондонский пожар Джон Эвелин: «Возгорание было столь всеобъемлющим, народ столь потрясен, что с самого начала — уж не знаю, впав ли в отчаяние или покорившись судьбе, — никто не шелохнулся, дабы загасить пламя, а потому вокруг только и слышались крики о помощи да сетования; люди метались по улицам, точно помешанные, не пытаясь спасти даже свой собственный скарб, — столь велико было оцепенение, ими овладевшее».