Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ФЕРНАН МЕНДЕС ПИНТО

СТРАНСТВИЯ

ГЛАВА CLXXI

Что с нами еще случилось во время нашего пути и об удаче, которая выпала нам на долю

После того как мы в течение двух суток пользовались щедрым гостеприимством отшельника, о чем я уже говорил, на третий день рано утром мы распрощались с ним, весьма пораженные и напуганные тем, что от него услышали, и продолжали идти вдоль реки весь этот день и следующую ночь. Когда начало рассветать, мы оказались у больших зарослей сахарного тростника, где мы запаслись несколькими тростинами, ибо никакой другой пищи у нас не было. Держась [377] той же реки, от которой мы решили не удаляться, поскольку нам казалось, что рано или поздно, пусть даже поздно, она обязательно выведет нас к морю, где господь бог, на которого мы уповали, предоставит нам возможность спастись, мы на следующий день дошли до деревни под названием Поммизерай, где углубились в густые заросли, чтобы не быть замеченными людьми, ходившими по этой дороге. Спустя два часа после захода солнца мы уже снова были в пути, осуществляя наш замысел, который, как я уже говорил, заключался в том, чтобы идти вслепую вниз по течению этой реки туда, куда поведет нас судьба, пока мы не добьемся спасения или господу нашему не будет угодно смертью положить конец денно и нощно осаждающим нас мукам, ибо мысль о ней не покидала нас ни на мгновение и заставляла страдать даже больше, чем если бы мы и впрямь умирали.

Но на шестнадцатый день этого печального и мучительного пути угодно было господу нашему в очень темную ночь, когда лил дождь, показать нам огонь на расстоянии выстрела из трехфунтового орудия. Боясь, что мы опять придем к населенному месту, мы долгое время пребывали в смятении и нерешительности, не зная, что предпринять, пока не заметили, что огонь этот движется. Не прошло и получаса, как мы заметили гребную лодку с девятью людьми. Они подошли к крутому берегу неподалеку от нас, зашли в небольшую бухточку, образованную в этом месте рекой, разложили костер, на котором вскоре начали готовить еду, а потом, шутя и смеясь, принялись за ужин, за которым просидели достаточно долго. Напившись и наевшись до отвала, все девять, среди которых было три женщины, улеглись спать и вскоре погрузились в беспробудный сон. Видя, что наступило самое подходящее время воспользоваться великой милостью, которую оказал нам господь, все мы восемь тихонько подошли к лодке, которая была привязана к какой-то ветке и наполовину увязла в иле, налегли на нее плечами и вытащили, и, едва она оказалась на плаву, мы вскочили в нее с возможной поспешностью, разобрали весла, отвалили от берега и стали спускаться вниз по течению, стараясь не шуметь и не плескать водой. Поскольку течение и попутный ветер нам помогали, за ночь мы успели пройти десять легуа и утром оказались возле пагоды Киая Хинарела, бога риса, в которой мы нашли одного мужчину и тридцать семь женщин, в большинстве своем старух, которые состояли монахинями при этом [378] храме. Они проявили милосердие и оказали нам гостеприимство, впрочем, нам показалось, не столько из добрых побуждений, сколько из страха перед нами. Когда же мы стали расспрашивать их о том, что нас интересовало, они ничего не могли ответить и только сказали, что их уже не трогают мирские дела и у них нет другой жизни, кроме той, в которой они непрестанно молятся Киаю Понведе, движущему небесными тучами, чтобы он даровал влагу возделанным ими полям и им не было недостатка в рисе. В этом монастыре мы провели целый день, приводя в порядок лодку. Запасы свои мы пополнили рисом монахинь, а также сахаром, бобами, луком и солониной, которых накоплено здесь было большое количество. Отвалив от берега через час после захода солнца, мы продолжали свой путь попеременно то на веслах, то под парусами в течение семи суток, причем за это время никто из нас не отважился сойти на берег, так как все мы опасались беды, которая легко могла с нами приключиться в любом селении, стоявшем на берегу. Однако никто не может уйти от того, что определено ему свыше, и злосчастной судьбе нашей было угодно, когда, полные страха и смущения, трепеща от того, что мы видели, и содрогаясь при мысли о том, что может с нами случиться, мы продолжали свой путь и перед рассветом столкнулись у входа в рукав реки с тринадцатью парао пирата, напавшего на нас так стремительно, что в одно мгновение ока были убиты трое наших товарищей, а мы пятеро, оставшиеся в живых, обливаясь кровью из ран, от которых двое потом погибли, бросились в реку.

Доплыв до берега, мы спрятались в зарослях, где провели весь этот день, оплакивая горестное происшествие, увенчавшее все пережитые нами невзгоды. Выбравшись из зарослей, мы, израненные, с большим трудом продолжали путь уже по суше, ожидая скорее гибели, нежели спасения. Мы были настолько перепуганы и так дурно представляли себе, что нам надо делать, что порой принимались все вместе плакать от отчаяния, полагая, что уже ничто не может нас спасти. И вот, когда мы находились в этом безнадежном положении и двое из нас пятерых уже были при смерти, угодно было господу нашему (который всегда приходит на помощь тогда, когда человек уже ни на что не способен), чтобы как раз мимо того места, где мы находились, проходила ладья, на которой оказалась некая христианская женщина по имени Виоланте, вышедшая замуж за язычника. [379] Этому язычнику принадлежала и ладья, направлявшаяся с грузом хлопка в город Козмин 307. Увидев нас, она воскликнула:

— Господи Иисусе! Да, никак, это христиане?

И тотчас приказала убрать паруса. Они поспешили на веслах к берегу и вместе с мужем, который хоть и был язычником, но жалостлив сердцем, подбежали к нам и обняли нас, проливая множество слез. Усадив нас в ладью, они тотчас занялись перевязкой наших ран, а также постарались, как только могли, снабдить нас одеждой, проявив при этом истинное христианское милосердие. Поплыли мы отсюда, позабыв прежний страх, и с помощью божьей через пять дней оказалось в Козмине, портовом городе королевства Пегу, где остановились в доме этой христианки 308, пользуясь щедрым ее гостеприимством, и окончательно излечились от наших ран. И так как милостями господь наш всегда богат, он определил, чтобы как раз в это время в порту оказалось отправлявшееся в Бенгалию судно, принадлежащее некоему Луису де Монтарройо. Распрощавшись с нашей хозяйкой и выразив ей должную благодарность за все, что она для нас сделала, мы сели на корабль к этому Луису де Монтарройо, который также весьма сердечно нас принял и, проявив необыкновенную тороватость, в изобилии снабдил нас всем, в чем мы нуждались. Когда мы прибыли в порт Шатиган в Бенгальском королевстве, где в то время было много португальцев, я перебрался на фусту некоего Фернана Калдейры, отправлявшуюся в Гоа, куда угодно было господу нашему благополучно меня доставить. Там я встретил бывшего коменданта Малакки Перо де Фарию, которым я и был отправлен в Мартаван с посольством к Шаубайнье, как я об этом уже сообщал. Ему я во всех подробностях пересказал все, что со мной случилось, и очень его этим огорчил; после чего он постарался хоть в какой-то мере возместить мне то, что я из-за него утратил, как он полагал по благородству и щепетильности своего характера. С этими средствами я решил воспользоваться муссоном и отправиться на юг, чтобы затем снова попытать счастья в Китае и Японии. Мне любопытно было узнать, не смогу ли я в этих странах, где я столько раз лишался последнего плаща, обзавестись наконец не столь потертым, как тот, который был у меня на плечах. [380]

ГЛАВА CLXXII

Как из Индии я отправился на Сунду и что произошло со мной за зиму, что я там провел

Сев в Гоа на джонку, принадлежавшую Перо де Фарии и направлявшуюся с товаром в Сунду, я прибыл в Малакку как раз в тот день, когда скончался комендант крепости Руи Ваз Перейра Маррамаке. Отправившись оттуда на Сунду, я через семнадцать дней прибыл в порт Банту 309, где португальцы обычно занимаются своей торговлей. Но так как в это время года в продаже оказалось очень мало перца, за которым мы приехали, мы вынуждены были там перезимовать, решив весной отправиться в Китай.

Мы уже почти два месяца находились в этом порту, мирно торгуя своими товарами, как в город по приказанию короля Демы императора островов Явы, Анжении, Бале, Мадуры 310 и других этого архипелага прибыла некая семидесятилетняя вдова по имени Ньяй Помбайя. Привезла она письмо от императора к королю Сунды Тагарилу 311, который являлся его вассалом так же, как и остальные короли этой монархии. В письме короля Тагарилу предлагалось в полуторамесячный срок явиться в город Жапару, где в это время готовился поход на королевство Пасарван 312. Женщину эту, когда она прибыла в порт, самолично вышел встречать король на калалузе 313 и с большой торжественностью проводил ее в свой дворец и поселил вместе с королевой, своей женой, а сам перешел в удаленные покои, ибо таким образом он хотел оказать ей величайшую честь, на какую был способен. А для того чтобы было ясно, почему письмо это было доставлено женщиной, а не мужчиной, следует знать, что с самых давних времен у королей этих стран заведено договариваться по самым важным вопросам, где требуется мир и согласие, при посредстве женщин, и это не только касается личных отношений между сюзереном и вассалом, как в данном случае, но и в сношениях между отдельными государями, когда они направляют друг к другу посольства. Объясняют они это тем, что господь бог наделил женщин большей мягкостью, учтивостью, способностью убеждать и другими качествами, вызывающими к ним больше уважения, чем к мужчинам, ибо последние сухи, а поэтому менее приятны тому лицу, к которому их посылают.

Что же касается женщины, которую каждый из этих королей имеет обыкновение отправлять для переговоров по важным вопросам, то она, по их мнению, должна обладать [381] качествами, обеспечивающими наиболее успешное решение дела, по которому ее посылают. Так, например, она не должна быть девицей, ибо, если она девица, ей грозит опасность утратить это состояние, а если к тому же красота ее привлекает всех, а девичество свое она может подарить только одному, то это может стать причиной раздоров там, где как раз необходимы мир и согласие. Она должна состоять в законном браке или хотя бы быть вдовой законного супруга, и, если она имела от него детей, должна документально доказать, что вскормила грудью все свое потомство, ибо та, говорят они, которая родила, но не вскормила чад своих, будучи в состоянии это сделать, скорее женщина для наслаждения, как любая продажная и распутная тварь.

Обычай этот весьма строго соблюдается среди дворян этой страны, и, ежели какая-нибудь дворянка родит ребенка и по той или иной причине не может его вскормить грудью, она ради своей чести обязательно выправляет в том свидетельство, как если бы речь шла о деле первостепенной важности. А если она теряет мужа еще в молодые годы, ей необходимо, чтобы проявить в полной мере свою добродетель, пойти в монастырь, ибо этим она доказывает, что вышла замуж не для того, чтобы получать от брака чувственные наслаждения, а чтобы иметь детей с той чистотой и целомудрием, которые являли наши прародители, соединенные господом в земном раю. И чтобы брак ее был совершенно чист и не нарушал заповедей господних, жена, едва почувствовав беременность, должна, как они говорят, прервать сношения с мужем, ибо тогда брак становится уже не чистым и честным союзом, а чем-то чувственным и грязным. К этим условиям они присовокупляют еще и другие, излагать которые я воздержусь, ибо считаю, что погрешу многословием, если буду останавливаться на предметах, не заслуживающих внимания.

Ньяй Помбайя, привезшая послание, как я уже об этом говорил, к королю Сунды, по окончании переговоров немедленно оставила город Банту, король же деятельно принялся за приготовление к походу и вскоре двинулся из города с армадой в тридцать калалуз и десять журупангов, взяв с собой достаточное количество провианта и боевых запасов. На этих сорока судах шло семь тысяч воинов, не говоря о гребцах и сорока португальцах из сорока шести, которые здесь находились. За участие в походе король обещал нам всяческие льготы в торговле и открыто изъявил свое удовольствие, что мы идем с ним, так что оснований уклониться от похода у нас не было. [382]

ГЛАВА CLXXIII

Как Пангейран Пате 314, император Явы, пошел с большим войском на короля Пасарвана и о том, что произошло, когда он подошел к Пасарвану

Король Сунды отбыл из порта Банты января пятого дня 1546 года и прибыл девятнадцатого числа в город Жапару, где король Демы, император Явы, готовил к походу войско в восемьсот тысяч человек. Узнав о прибытии короля Сунды, бывшего одновременно и шурином его и вассалом, он выслал навстречу ему короля Панаруки, адмирала флота. Судно последнего сопровождала флотилия лузонцев с Борнео из ста шестидесяти гребных калалуз и девяноста ланчар. Вся эта свита проследовала с королем Сунды до того места, где находился император, который принял его весьма сердечно и с большим почетом. На пятнадцатые сутки со дня нашего прибытия в Жапару король Демы вышел с флотом в две тысячи семьсот судов, среди которых была тысяча высокобортных джонок, прочие же — гребные суда, и взял курс на Пасарван. 11 февраля он подошел к реке Хикандуре 315 и остановился у бара. Король Панаруки, адмирал флота, убедившись, что крупные корабли не смогут подойти к городу из-за подводных скал и отмелей, приказал их командам сойти на берег, а гребным судам подняться вверх, стать на якорь против города и сжечь суда противника в порту, что и было выполнено. С этой флотилией пошел лично и сам император в сопровождении всех вельмож королевства. Король сундский, который был назначен командующим сухопутными силами, двинулся к городу, с большей частью войска. Когда они подошли к месту, где надлежало разбить лагерь, а именно, к городским стенам, то первым долгом занялись возведением укреплений и расположением артиллерийских позиций, чтобы огнем пушек поражать наиболее важные районы города. На эти приготовления ушла большая часть дня. Ночь же была проведена в пирах и увеселениях, но за осажденными было установлено надежное наблюдение. Когда наступило утро, каждый военачальник занялся своим делом, а все войско продолжало возводить укрепления согласно указаниям инженеров. В этот же день город окружили очень высокими валами с насыпями, укрепленными при помощи толстых балок. На насыпь были втянуты весьма тяжелые орудия, среди которых было несколько орлов и львов из пушечного металла, отлитых в свое время турками и ашенцами под руководством одного ренегата из Алгарвы 316, называвшего себя после своего [383] вероотступничества Кожа Жейналом, какое же имя он носил, будучи христианином, он скрывал, чтобы не бросить тень на свой род, так как был он отнюдь не низкого происхождения.

Осажденные, отметив беспечность своих военачальников, допустивших, чтобы враг целых два дня спокойно трудился над укреплением лагеря, и не попытавшихся помешать ему в этом деле, сочли это за великое себе оскорбление и попросили своего короля разрешить им в ближайшую ночь испытать силы противника, ибо весьма вероятно, что люди, утомленные тяжелой работой, будут хуже владеть оружием и не выдержат первого решительного натиска.

Король Пасарвана был молод и отличался качествами, за которые подданные его ценили и любили, ибо, как нам рассказывали, он был очень великодушен, не был тираном, сочувственно относился к мелкому люду, был великим другом бедняков и вдовиц и проявлял к ним такую щедрость, что, едва узнав об их нуждах, немедленно приходил к ним на помощь, давая им даже больше того, что они просили. Кроме этих прекрасных качеств, были у него еще и другие, столь соответствовавшие чаяньям народным, что в государстве его не нашлось бы человека, который не отдал бы охотно за него жизнь. Следует добавить, что при нем находился весь цвет его королевства, люди молодые и отважные, не говоря уже об иностранцах, которых он также щедро одаривал и оказывал им всяческие милости и почести, сопровождая все ласковыми словами,— наилучший способ завоевать расположение как малых, так и великих и сделать из кротких овец неустрашимых львов, между тем как иное обращение угнетает души, а порой из неустрашимых львов делает кротких и робких овечек.

Король поставил вопрос, разрешить или нет эту вылазку, на совет старейших и осмотрительнейших, и после того как изрядное время проспорили о том, к чему может привести такой шаг, пришли к единодушному выводу, что даже если счастье совершенно не будет благоприятствовать этому предприятию, все же лучше и менее позорно будет потерпеть поражение в честном бою, чем отсиживаться и безучастно взирать, как их короля будут окружать войска низкого и подлого народа, против всякого здравого смысла и справедливости желающего силой понудить его отречься от веры, в которой воспитались их отцы, и перейти в другую, которую их противники недавно приняли по совету и наущению фаразов 317, единственный путь к спасению видящих в омовении зада, в воздержании от свинины и в браке с семью женами, из чего [384] всякому разумному человеку ясно и очевидно, что бог не может не быть врагом таких людей и вряд ли будет помогать осуществлению их замысла насильно обратить короля в магометанина и вассала, если, прибегая к самым нескладным доводам, они такой срам объявляют религией. К этому совет присовокупил еще много других соображений, которые показались настолько убедительными как королю, так и всем присутствующим, что все в один голос воскликнули:

— Доброму и верному вассалу так же следует и приличествует отдать жизнь за своего короля, как добродетельной супруге сохранять верность своему мужу, данному ей богом, а посему негоже откладывать столь важное предприятие, напротив, всем вместе и каждому в отдельности необходимо успешно проведенной вылазкой показать, какую любовь мы питаем к нашему доброму королю, который, безусловно, высоко оценит кровь, пролитую за него лучшими бойцами, ибо память о нашей преданности мы хотели бы оставить в наследие своим потомкам.

ГЛАВА CLXXIV

Как из города вырвалось двенадцать тысяч амоков и какой урон они нанесли неприятелю

Так как возбуждение в городе в связи с предстоящей вылазкой было чрезвычайно велико, народ не стал дожидаться назначенного королем часа и уже в два часа пополуночи собрался на дворцовой площади, где местные жители имели обыкновение устраивать ярмарки и празднества по случаю храмовых праздников их пагод. Король, весьма обрадованный таким пылом и решимостью, из семидесяти тысяч мужчин, бывших тогда в городе, отобрал для вылазки двенадцать тысяч человек и разбил их на четыре отряда по три тысячи каждый. Во главе в качестве генерала он поставил своего дядю, брата матери, по имени Киай Панарикан, человека на деле показавшего свою приверженность этому плану. Под начало Панарикана же был поставлен и первый отряд. Капитаном второго был назначен другой важный мандарин, по имени Киай Анседа; третьим стал некий иностранец, шампа с острова Борнео 318, по имени некода Солор, а последнего — другой некода, называвший себя Памбакальюжо. Все они были прекрасные военачальники, весьма храбрые и сведущие в военном деле.

Когда все были готовы, король произнес речь, в которой [385] кратко напомнил воинам, как надеется он на них, и заверил, что сердцем он с ними и что внутри его сердца заключены сердца четырех капитанов, а также сердца всех братьев его — верных вассалов, идущих с ними в бой. После этого, чтобы вселить в них еще более мужества и еще сильнее убедить их в его любви, он взял золотой кубок и собственноручно дал всем из него испить, а у тех, кому он не смог оказать этой милости, он попросил прощения. Подобными речами и проявлением любви все были так воодушевлены, что значительная часть воинов тут же пошла и умастила себя душистым маслом, называемым миньямунди, которым они натираются, обрекая себя на смерть. И этих людей, умащающих себя подобным образом, народ называет амоками.

Когда наступил назначенный для вылазки час, из двенадцати ворот, имевшихся в городе, распахнулось четыре, и из каждых вышло по отряду во главе со своим капитаном. Впереди шли шесть разведчиков из самых смелых воинов, которые были у короля и которым он по этому случаю пожаловал новые титулы и осыпал множеством милостей и подарков, что всегда придает мужество робким, а смелых доводит до дерзости. Четыре капитана, следуя за шестью разведчиками, собрались в определенном месте, откуда должны были напасть на врага. Движимые непреклонной решимостью, они набросились на противника так яростно, что меньше чем за час двенадцать тысяч пасарванов уложили более тридцати, тысяч врагов, не говоря уж о раненых, число которых было много больше и значительная часть которых не выжила. Во время этой схватки взяли в плен трех королей, восемь пате — титул, соответствующий нашим герцогам,— а король Сунды, которого сопровождали мы, сорок португальцев, спасся лишь ценою жизни четырнадцати из наших и тяжелых ранений у остальных, получив три раны копьем. Лагерь был приведен в полнейшее замешательство, и битва была почти проиграна. Сам Пангейран Пате, король Демы, был пронзен копьем и едва не утонул в реке, так как никто не приходил ему на помощь. Вот чего можно добиться внезапным нападением на беспечных людей, ибо прежде чем последние успели собраться с силами, а их начальники построить своих воинов, они дважды были обращены в бегство. Когда наступило утро, стало ясным истинное положение вещей; пасарваны вернулись в город, потеряв всего девятьсот человек и имея две или три тысячи раненых. Удачный исход боя придал осаждаемым столько самонадеянности и надменности, что из-за этого они в дальнейшем потерпели несколько неудач. [386]

ГЛАВА CLXXV

Как король Пасарвана сделал новую вылазку во главе десятитысячного войска, о схватке между ним и неприятелем и чем она кончилась

От этого разгрома король Демы испытал величайшее огорчение и досаду, ведь осаждаемые не только осрамили его и лишили значительного числа воинов, но с самого начала осады, подорвали в войске уверенность в победе. Нашему сундскому королю пришлось выслушать от императора немало язвительных намеков, да и прямых обвинений в том, что он, будучи начальником сухопутных войск, так дурно обеспечил наблюдение за неприятелем; его же он считал виновным в сумятице, охватившей весь лагерь.

После того как раненым была оказана помощь, а поле боя очищено от трупов, император велел собрать всех королей, герцогов и военачальников, как морских, так и сухопутных, и объявил, что торжественно поклялся Магометом на Коране, их священной книге, не прекращать осады до тех пор, пока не сровняет город с землей, даже если ему самому при этом придется потерять все свое государство, а всякого, кто станет даже по искреннему убеждению возражать против этого, он велит казнить.

Слова эти внушили такой ужас присутствующим, что никто из них не только не посмел противоречить ему, но все в один голос принялись хвалить императора за мудрое решение. После этого он велел спешно построить вокруг лагеря дополнительные укрепления, прорыть рвы, возвести из бревен и щебня валы и бастионы, снабженные насыпями, на которые он приказал втащить много бронзовых орудий, отчего лагерь оказался лучше защищенным, чем город. Все это вызывало насмешки осаждаемых, которые дразнили ночью часовых противника, крича им, что крепость их лагеря говорит лишь о слабости их духа, ибо, вместо того чтобы напасть на город как отважные люди, они сами окружили себя стенами, как слабые женщины, а потому пусть они лучше возвращаются и прядут кудель, раз они ни на что не способны. Такими и подобными шутками они осыпали осаждающих, которые были этим очень уязвлены.

Во время этой осады, продолжавшейся почти три месяца, Пасарван подвергался пять раз штурмовому обстрелу и трем приступам, но осажденные защищались с неизменным мужеством и на месте пробитых стен возводили подстенки, [387] используя балки, извлеченные из домов, так что всему огромному войску Пангейрана, состоявшему, как я уже говорил, из восьмиста тысяч человек (количество это, правда, несколько уменьшилось после понесенных потерь), оказалось не под силу захватить город. Главный инженер осаждающих, ренегат с острова Майорка, видя, что осада не идет так успешно, как он обещал императору, решил взять город иным способом. Он принялся возводить новый кавальер из щебня, земли и фашин, укрепив его шестью рядами бревен, и за девять дней поднял его почти на брасу выше верхней кромки городской стены. На этот кавальер поставили сорок тяжелых орудий, а также множество фальконетов и каморных пушек и стали обстреливать город ураганным огнем, что наносило осаждаемым весьма чувствительный урон. Король Пасарвана, видя, что такие обстрелы могут перебить все население, согласился с предложением десяти тысяч заговорщиков, получивших за это от короля почетное звание тигров мира, совершить нападение на кавальер. План свой заговорщики хотели привести в исполнение немедленно; король, желая вселить в них еще более мужества, вызвался пойти с ними за начальника, хотя операцией этой заправляло уже четверо панариканов, участвовавших в первой вылазке.

Однажды утром, незадолго до восхода солнца, они с таким бесстрашием набросились на укрепления, защищавшие батареи противника, что за несколько мгновений большая часть пасарванов оказалась наверху и, бросившись на неприятелей, которых, верно, было тысяч тридцать, менее чем за четверть часа обратила их в бегство. Пангейран Пате, видя разгром своих войск, лично с двадцатью тысячами амоков устремился к ним на выручку и попытался взойти на кавальер, который занимали уже пасарваны, но те обороняли его так отчаянно, что слова бессильны описать этот кровопролитный бой, продолжавшийся почти до вечера, когда король Пасарвана, поняв, что большая часть его людей полегла, отступил в город через ближайшие к кавальеру ворота, предварительно приказав поджечь кавальер в пяти или шести местах. Огонь перекинулся на бочки с порохом, которых было здесь великое множество, и они начали взрываться, так что подступить к ним ближе, чем на выстрел из арбалета, представляло опасность. Этого было достаточно, чтобы разъединить враждующих, и город еще раз избавился от угрожавшей ему опасности. Успех этот, впрочем, обошелся пасарванам не так уж дешево: из десяти тысяч заговорщиков шесть тысяч осталось на кавальере. Что же касается неприятеля, [388] то, как говорят, в этом бою погибло более сорока тысяч человек, в том числе три тысячи чужеземцев, принадлежащих к различным народам, по большей части ашенцев, турок и малабарцев, далее, двенадцать герцогов, пять королей и множество военачальников и знати.

ГЛАВА CLXXVI

Как случайно был захвачен в плен португалец-язычник и о том, что он нам о себе рассказал

Всю эту печальную ночь обе стороны провели в жестоком плаче, криках и причитаниях, ибо им обеим было кого оплакивать. Отдохнуть никто не смог, так как и осаждающие и осажденные заняты были перевязкой раненых и стаскиванием трупов в реку. На следующий день Пангейран Пате, видя, как плохо удается ему выполнение его замысла, но тем не менее упрямо не желая от него отказаться, в чем его пробовал убедить кое-кто из приближенных, приказал снова собрать все свое войско на приступ города, полагая, что у осажденных недостанет сил защищаться, ибо большая часть стен города была сровнена с землей, боевые припасы израсходованы, большое количество защитников перебито, а король, по слухам, опасно ранен. Для того чтобы убедиться в этом, он приказал поместить своих людей в засады у дорог, по которым, как ему сказали окрестные жители, доставляли яйца, кур и другую провизию раненым. В ту же ночь, еще до рассвета, ему привели в лагерь девять пленников, среди которых оказался один португалец. После того как первые восемь были замучены до смерти пытками, дошла очередь и до португальца. Последний, надеясь, что, если он признается, кто он такой, его отпустят, при первой же пытке закричал, что он португалец. До сих пор ни он не знал о присутствии в лагере соотечественников, ни мы о нем ничего не слышали. Наш сундский король, узнав, что пленный объявил себя португальцем, велел прекратить пытку и немедленно нас позвать, желая выяснить, правду ли говорит этот человек. Шестеро из нас, наименее тяжело раненных, через силу отправились к нему в палатку, куда добрались с великим трудом. Стоило нам взглянуть на пленного, как мы сразу признали в нем соотечественника и, бросившись ниц перед королем, попросили выдать нам его, ибо человек этот был такой же португалец, как и мы. Король без труда дал нам свое согласие, и мы в благодарность еще раз простерлись перед ним ниц. [389]

Из королевской палатки мы увели пленника туда, где лежали наши раненые товарищи, и стали его спрашивать, на самом ли деле он португалец. Он, окончательно придя в себя, рассказал нам, заливаясь слезами, следующее:

— Я, сеньоры и братья мои, христианин, хотя по одежде моей вы этого не скажете, и португалец по отцу и по матери, родина моя Пенамакор, и зовут меня Нуно Родригес Таборда. Прибыл я из Португалии с армадой маршала в 1513 году 318 на корабле «Святой Иоанн», капитаном которого был Руи Диас Перейра. Так как я пользовался уважением и вел себя всегда порядочно, Афонсо де Албукерке, да прославит его господь, сделал меня капитаном одной из четырех бригантин, которые тогда были в Индии. На ней я принимал участие во взятии Гоа и Малакки и помогал Афонсо де Албукерке основывать Каликут и Ормуз. Присутствовал я при всех славных делах, совершавшихся как в его время, так и позднее, при Лопо Соаресе, Диого Лопесе де Секейре, равно как и при прочих губернаторах вплоть до дона Энрике де Менезеса, который сделался вице-королем после смерти дона Васко да Гамы. Энрике де Менезес в самом начале своего правления назначил Франсиско де Са командующим армадой из двенадцати судов с тремястами человеками экипажа, которых он должен был использовать для постройки крепости в Сунде, так как опасались столкновения с испанцами, ходившими на Молуккские острова новым путем, который открыл им Магеллан. В этой армаде я командовал бригантиной «Святой Георгий» с двадцатью одним человеком экипажа, народом чрезвычайно храбрым. На этом судне я вместе с другими, снявшись с якоря у бара Бинтана в тот день, когда Педро Маскареньяс его разрушил, последовал на юг. На траверзе острова Лингуа на нас налетел такой шторм, что мы не смогли удержаться в дрейфе, и нас понесло к берегу острова Явы, причем из семи гребных судов наших погибло шесть, в том числе, за грехи мои, и то, на котором я находился. Разбилось оно о берег как раз здесь, в этой стране, в которой я нахожусь уже двадцать три года. Из всего экипажа бригантины спаслось только три человека, из которых я один остался в живых, хотя лучше было бы, если бы господь бог даровал мне смерть. Дело в том, что эти язычники уже давно досаждали мне уговорами перейти в их веру, я до поры до времени уклонялся, но так как плоть наша немощна, голод терзал меня жестоко, а бедность еще пуще и надежда на освобождение была потеряна, грехи мои заставили меня уступить требованиям, за что отец теперешнего короля вознаградил меня многими милостями. [390] Но вот вчера меня вызвали из деревни, где я жил, лечить раны двух здешних самых знатных дворян, и господу нашему было угодно предать меня в руки собак мусульман, дабы таким образом я сам перестал быть собакой, за что да будет благословен всевышний.

Мы были крайне поражены рассказом португальца, что, принимая во внимание невероятность истории, было вполне естественно. Наудивлявшись вдоволь, мы принялись, как умели, утешать рассказчика, подбирая слова, которые нам показались наиболее подходящими к случаю, и предложили ему, если он не возражает, отправиться с нами в Сунду, ибо оттуда ему нетрудно будет добраться до Малакки, где, как мы надеялись, господу нашему будет угодно дать ему закончить жизнь как христианину, на что он ответил, что это самое его заветное желание. Мы немедленно позаботились о том, чтобы снабдить его одеждой, более напоминающей христианскую, нежели та, что на нем была, и все время, пока длилась осада, держали его при себе.

ГЛАВА CLXXVII

Как по странной причине погиб король Демы и о том, что произошло после его смерти

Но вернемся к нашему повествованию. Когда Пангейран Пате, король Демы, узнал от врагов, захваченных его людьми, о тяжелом положении, в котором находится город, о большом количестве убитых, недостатке боевых припасов и о том, что король опасно ранен, у него возросло желание начать уже давно задуманный им штурм. На приступ он решил пойти, приставив к стенам лестницы, но на этот раз с гораздо большими силами, чем раньше, почему в лагере стали серьезно готовиться к этому предприятию. Верховые глашатаи с серебряными булавами объезжали войска и, привлекши всеобщее внимание трубными звуками, громогласно объявляли.

— Пангейран Пате и, волею того, кто создал вселенную, повелитель земель, окруженных морями, открывая всем имеющим уши тайну сердца своего, велит объявить им, чтобы, проникшись отвагою тигра и удвоив свои силы, они были готовы через девять дней пойти на приступ, на который он решил их послать, обещая пяти первым, что водрузят знамена на неприятельских стенах или совершат угодные ему [391] поступки, богатые милости как деньгами, так и почетными званиями. А тех, кто не оправдает его надежд, он предаст суду и казнит, кем бы тот ни являлся.

Объявление это и заключенные в нем угрозы вызвали в лагере такое волнение, что все начальники принялись немедленно готовиться к приступу, не покладая рук ни днем, ни ночью, и все это с таким барабанным боем, криками и свистом, что только оставалось удивляться. За два дня до намеченного срока Пангейран утром созвал совет, на котором вместе с главным военачальником обсудил, каким порядком надлежит повести этот приступ,— как, когда и где,— и прочие существенные вопросы. Как уверяют, на совете было много споров, ибо мнения его участников были весьма различны, поэтому Пангейран пожелал получить мнение каждого в письменном виде. В это время он попросил мальчика, служившего ему пажом и находившегося рядом с ним, подать ему бетеля. Бетель этот представляет собой листья, похожие на листья нашего подорожника, которые едят, ибо он освежает дыхание и вызывает удаление желудочных гуморов. По-видимому, когда король обратился к мальчику, тот его не расслышал, а мальчику этому, вероятно, было двенадцать или тринадцать лет. Я нарочно привожу его возраст, ибо, как мне кажется, это существенно для дальнейшего. Пангейран продолжал обсуждение приступа, но тут почувствовал, что у него от долгих споров и раздражения пересох рот, и снова потребовал бетеля, хранившегося в золотой коробке, которую держал мальчик. Но и на этот раз тот его не услышал, так как внимание его было поглощено тем, что говорили старшие. Тогда король потребовал бетеля в третий раз; тут один из вельмож, находившийся рядом с мальчиком, знаком показал ему, что королю нужно подать бетель, что мальчик тотчас и выполнил, встав на колени и поднеся королю коробку, которую держал в руке. Король взял два или три листа, как он обычно делал, и, щелкнув мальчика легонько и без всякого гнева по голове, сказал:

— Оглох ты, что ли, что ничего не слышишь? — И продолжал прерванный разговор.

Следует сказать, что яванцы более высокого мнения о собственном достоинстве, чем какой-либо другой народ, но, главное, они в высшей степени чувствительны к обидам и коварны. Чтобы нанести высшее оскорбление яванцу и обесчестить его, достаточно дотронуться до его головы. Мальчик, после того как король щелкнул его описанным образом, хотя никто из присутствующих не заметил этого щелчка и не [392] придал ему никакого значения, решил, что король хотел выразить ему величайшее презрение и он теперь навсегда обесчещен. Он отошел в сторону и некоторое время плакал, потом, решив, что ему необходимо отомстить за обиду, выхватил игрушечный кинжальчик, который носил за поясом, и вонзил его прямо в левый сосок короля, отчего тот немедленно упал замертво, успев только произнести:

— Quita mate! (Ой, он меня убил!)

Суматоха среди присутствующих вельмож поднялась такая, что я не берусь ее описывать. Когда все немного успокоились, то бросились на помощь королю, но ничего поделать уже было нельзя, так как кинжал угодил прямо в сердце, и король прожил еще только два часа. Мальчика немедленно задержали и подвергли пыткам, ибо возникли подозрения, не действовал ли он по чьему-либо наущению, но он ни в чем не признался и сказал только, что сделал это потому, что так ему захотелось, ведь король презрительно щелкнул его по голове, как какую-нибудь собаку, лающую по ночам на улицах, между тем как он сын Пате Пандора, властителя Суробайи. Тем не менее мальчик был посажен на кол подходящей толщины, который ему вставили в задний проход и который вышел у него из затылка. То же проделали с его отцом, тремя братьями и шестьюдесятью двумя родственниками, так что из всего его рода не осталось ни одного, кого бы пощадили. Эта чудовищная жестокость вызвала восстание во всей Яве, на островах Бале, Тиморе и Мадуре, провинциях весьма значительных и имеющих вице-королей, обладающих неограниченной властью во всех гражданских и уголовных делах, согласно издавна заведенным в этих языческих странах порядкам. Покончив с казнями, занялись вопросом, что надлежит предпринять с останками короля. Это снова привело к великим спорам. Одни говорили, что похоронить его здесь то же самое, что оставить на поругание пасарванов, другие — что, если везти его в Дему, где находилась царская усыпальница, тело неизбежно разложится по дороге, а в таком случае душа его, согласно закону Магомета, чью веру он принял, не сможет войти в рай. Выискивая какой-нибудь выход из этого положения, решили наконец поступить так, как посоветовал один португалец. Совет этот оказался для португальца весьма прибыльным, ибо принес ему свыше десяти тысяч крузадо, которые ему тут же собрали как пожертвование за услугу, оказанную покойному. А португалец сказал всего-навсего, что короля нужно положить в ящик с камфорой и известью и похоронить в земле, насыпанной в [393] большую джонку. Но как бы прост ни был этот совет, португальцу посчастливилось, что он пришелся по вкусу. Таким-то образом тело короля было доставлено в Дему, причем ни труп не разложился, ни дурного запаха от него не было.

ГЛАВА CLXXVIII

Что еще произошло до посадки войск на суда, о большой распре, возникшей в Деме между двумя влиятельными в этом городе лицами, и о несчастных последствиях последней

Как только тело короля было перенесено в джонку, где его похоронили, наш сундский король, командующий сухопутными силами, велел погрузить на суда артиллерию и отдать под надежную охрану весь багаж короля, равно как и все сокровища, находившиеся в палатках. И хотя все это делалось надлежащим образом, быстро и бесшумно, все же неприятель пронюхал, что происходит. Три тысячи амоков, оставшихся от прежних заговорщиков, умастившись миньямунди и обрекши себя торжественно на смерть, бросились под предводительством самого короля на врагов, занятых сборами в обратный путь, и задали им такую трепку, что за полчаса самого горячего боя порубили двенадцать тысяч войска, а два короля, пять герцогов, более трехсот турок, абиссинцев и ашенцев и сам их касиз Моулана (высший сан среди магометанских священнослужителей) были забраны в плен. Кроме этого, было сожжено четыреста судов с ранеными, стоявшие на швартовах у берега, так что весь лагерь был почти уничтожен. После этого пасарваны укрылись в своем городе, потеряв всего четыреста убитыми, и предоставили неприятелю беспрепятственно садиться на суда, что они и сделали с возможной поспешностью в тот же день 9 марта, и, увозя с собой останки Пангейрана, взяли курс на Дему.

Тело покойного короля было встречено в столице громкими криками и рыданиями всего народа, как это здесь принято. На следующий день была произведена перекличка всех воинов, чтобы выяснить, сколько их погибло, и оказалось, что недосчитываются ста тридцати тысяч, между тем как пасарваны потеряли двадцать пять тысяч, ибо ничего даром не достается, как бы дешево ни торговала судьба. Поля битв всегда будут орошены не только кровью побежденных, [394] которые за все расплачиваются куда более дорогой ценой, но и победителей.

В этот же день заговорили о том, что необходимо возвести на престол нового Пангейрана, каковое слово, как я уже не раз говорил, обозначает императора, обладающего верховной властью над всеми герцогами и королями этого великого архипелага, именуемого китайскими, татарскими, японскими и лекийскими писателями Ratem naquem dau, что значит «Бахрома мира», как ясно видно на географической карте, если только в ней выдержаны градусы широт. А так как у покойного короля не осталось законного наследника престола, решено было нового императора избрать. Это со всеобщего согласия предложено было сделать шестнадцати мужам, долженствовавшим представлять все народы империи. Они собрались в одном доме и, приняв меры для успокоения города, заседали семь дней, но даже и за этот срок не смогли прийти к решению, кого следует избрать, ибо, поскольку соревнующихся было восемь и все они принадлежали к высшим сановникам, среди избирателей возникло много разногласий. Дело в том, что каждый из них приходился родственником или родственником родственника одного из этих восьми и всеми силами старался сделать Пангейраном того, кто мог ему более всего оказаться полезным. Народ и солдаты с армады, видя эти проволочки и полагая, что избиратели не скоро придут к решению и, за отсутствием власти в государстве, им ничего не грозит, начали понемногу смелеть и вскоре, потеряв всякий стыд и совесть, принялись грабить находившихся в порту купцов, как местных, так и заморских, так что за каких-нибудь четыре дня они, по слухам захватили сто джонок, на которых перебили более пяти тысяч человек. Король Панаруки, принц Баламбуан, бывший адмиралом этой империи, видя эти безобразия, решил принять немедленные меры и в одно прекрасное утро велел повесить вдоль берега моря для устрашения всех прочих восемьдесят человек пойманных с поличным. Киай Анседа, Пате Шербонский 320, губернатор города, обладавший огромной властью, при виде того, что сделал король Панаруки, пришел в чрезвычайное негодование, ибо усмотрел в этом личное оскорбление и посягательство на его привилегии, поскольку в этом деле адмирал не посчитался с ним как с губернатором. Собрав шесть или семь тысяч человек, он двинулся на дворец, где жил король Панаруки, и захотел взять его под стражу, но адмирал оказал ему сопротивление вместе с теми, кто был тогда при нем, и, как говорят, рассыпавшись перед губернатором в [395] любезностях, пытался перед ним оправдаться, но Киай Анседа ничего не пожелал слушать и, ворвавшись во дворец, перебил тридцать или сорок человек. На шум собралось устрашающее количество народа. Так как оба были в родстве с многими знатными лицами, да и сами являлись весьма важными персонами — один адмиралом, а другой губернатором, дьяволу удалось, используя разгоревшиеся страсти, заварить такую кашу, что, не наступи темнота, заставившая обе стороны разойтись, никто бы в живых не остался. Но этим беспорядки, однако, не кончились: когда солдаты с армады (которых к этому времени должно было быть шестьсот тысяч) услышали, что короля Панаруки, их адмирала, тяжко оскорбил губернатор Киай Анседа, они пожелали отомстить тому, в эту же ночь сошли на берег и, несмотря на все попытки Панаруки удержать их, набросились на дворец Киая Анседы и тут же прикончили его, а вместе с ним десять с лишним тысяч состоявших при нем воинов. Не удовлетворившись этим, они разбрелись по городу и принялись убивать население и грабить все, что попадалось им под руку, так что в конце концов в городе не на что было посмотреть. Весь этот погром сопровождался такими ужасающими воплями и рыданиями, что можно было подумать, будто разверзается земля. А кончилось все это пожаром, уничтожившим город до основания. Как говорят, сгорело при этом более ста тысяч домов, погибло от меча триста тысяч человек и в плен было взято почти столько же. Драгоценного имущества награбили чрезвычайно много, в том числе одного золота и серебра более чем на сорок миллионов. Все потери в целом составили сто миллионов золотом, а в людях — пятьсот тысяч, которых забрали в плен.

Вот к чему привела неразумность молодого короля, Панаруки, воспитанного среди таких же юнцов, ничего не признававшего, кроме своих прихотей, и не слышавшего ни от кого возражений.

ГЛАВА CLXXIX

Обо всех остальных событиях, вплоть до нашего отъезда в Сунду, а оттуда в Китай, и о несчастии, случившемся с нами в пути

Жестокий и устрашающий этот мятеж длился трое суток, после чего все внезапно успокоилось и наступила тишина. Тем временем зачинщики бунта, испугавшись, что, как только будет избран Пангейран, их постигнет кара, заслуженная ими [396] за столь тяжкое преступление, поспешили поставить паруса и отплыть на той самой армаде, на которой они прибыли, причем адмирал их, король Панаруки, так и не смог воспрепятствовать их уходу, мало того, сам он и горстка людей, сохранившая ему верность, чуть дважды не лишились жизни. Так вот за два дня порт покинули две тысячи стоявших там судов и только несколько торговых журупангов продолжало стоять на якоре невдалеке от разрушенного и сгоревшего города.

Все это заставило уцелевших вельмож поскорее перебраться в город Жапару, находившийся в пяти легуа от Демы в сторону Внутреннего моря. Выждав, пока успокоится чернь, которой было еще очень много, они наконец сошлись на том, кого избрать Пангейраном, каковое слово означает, собственно, «император». Выбор их остановился на Пате Сидайо, принце Суробайском, ранее не входившем в число восьми кандидатов, ибо так им показалось лучше для всеобщего блага и успокоения страны, и выбором этим народ остался очень доволен. За принцем из селения под названием Пизаманес, расположенного в двенадцати легуа от Жапары, отправился король Панаруки. Через девять дней будущий император прибыл с двухсоттысячным войском на тысяче пятистах калалузах и журупангов и был немедленно коронован по местному чину Пангейраном всей Явы, Бале и Мадуры, каковые в совокупности своей представляют собой весьма большую, могущественную и богатую монархию. После этого император немедленно направился в Дему с намерением восстановить столицу и вернуть ей прежний ее вид. Первым долгом он поспешил наказать виновных в разрушении города. Однако ему удалось обнаружить лишь пять тысяч человек, ибо остальные скрылись. Несчастным уготовлены были два вида казни: одних живьем сажали на кол, а других сжигали на тех самых судах, на которых они были захвачены. Казни эти длились четыре дня, и каждый день умерщвлялось огромное количество преступников, чем мы, португальцы, были потрясены. Но так как страна еще продолжала бурлить и успокоения в ней не наступало, мы попросили разрешения у сундского короля перебраться в порт Банту, где находилась наша джонка, ибо время муссонов уже наступило и можно было отправиться в Китай. Он охотно согласился и не потребовал даже пошлины за наши товары, более того — дал нам по сто крузадо каждому, а на тех четырнадцать, которые пали в бою, велел отпустить по триста крузадо для передачи их наследникам. Мы сочли это весьма хорошей наградой и были чрезвычайно благодарны королю за его [397] благожелательность и щедрость. Из Демы мы немедленно отправились в Банту, где задержались на двенадцать дней, готовясь к нашему плаванию.

В Китай мы ушли вместе с четырьмя другими кораблями, направлявшимися туда, и забрали с собой Жоана Родригеса, португальца-язычника, о котором я уже упоминал. В Пасарване он был брамином одной из пагод, посвященных Киаю Накорелу, а сам принял имя Гуашитау Факален, что означает: «Совет святого». Этот Жоан Родригес по прибытии своем в Китай сел на судно, отправлявшееся в Малакку, и там снова был принят в лоно нашей святой католической церкви. На него наложили епитимью: один год прослужить в больнице для неизлечимых, что он и сделал. По окончании этого срока он умер как добрый и истинный христианин. По всей вероятности, всевышний смилостивился над ним, ибо, несмотря на столько лет отступничества, бедный грешник сберег душу живую и перед смертью успел сотворить угодные богу дела, за что господу нашему хвала во веки веков.

Все наши суда благополучно прибыли в порт Шиншеу, где в те времена торговали португальцы, и там нам пришлось задержаться на три с половиной месяца. Все это время мы рисковали жизнью, ибо страна была охвачена войнами и мятежами, и вдоль берега непрестанно ходили большие армады из-за великих грабежей, которые учиняли японские пираты. Таким образом время для закупки товаров оказалось неподходящим: в городе было неспокойно, и купцы не решались выходить из своих домов. Вследствие этого нам пришлось перейти в порт Шабаке, где у бара стояло на якоре сто двадцать джонок. Последние, затеяв с нами ссору, отобрали у нас три судна из пяти, причем в бою погибло четыреста христиан, в том числе восемьдесят два португальца. Остальные два спасшихся чудом корабля, на одном из которых оказался я, вышли в открытое море и, не будучи уже в состоянии приблизиться к берегу из-за восточных ветров, которые дули весь этот месяц, были вынуждены уйти, хоть и весьма неохотно, к берегам Явы.

Мы уже двадцать шесть дней шли не без труда по взятому нами курсу, когда увидели остров под названием Пуло-Кондор, лежащий на восьмом с третью градусе широты и расположенный к зюйд-осту от камбоджийского бара. Когда мы почти поравнялись с островом, на нас с зюйда налетел такой неистовый шквал, что мы уже готовы были считать себя погибшими. Убрав все паруса, мы предоставили ветру гнать нас, но около острова Лингуа ветер внезапно перескочил на [398] вест-зюйд-вест, причем дул он с такой силой и толчея на море взбивала валы столь высоко, что мы не могли поставить ни единого паруса. Опасаясь подводных скал и рифов, которые лежали у нас по носу, мы стали бортом к волнам и попробовали дрейфовать, пока через довольно продолжительное время у нас в корме на уровне кильсона не разошлась обшивка и воды над нижней палубой не набралось девять пядей. Поняв, что мы вот-вот должны пойти ко дну, мы вынуждены были срубить обе мачты и сбросить все товары за борт, что несколько облегчило джонку. Так мы носились по воле волн остаток дня и часть ночного времени, пока господь бог по беспристрастной своей справедливости не допустил, чтобы, не зная как и ничего не видя, мы были выброшены на скалы, отчего джонка наша раскололась на четыре части, причем погибло шестьдесят два человека. Это несчастное событие настолько лишило нас сил и сообразительности, что никому не пришло в голову подумать о каком-нибудь спасательном средстве, о чем позаботились, в отличие от нас, китайцы, бывшие у нас на джонке. Они были настолько предприимчивы, что уже до наступления утра смастерили себе плот из обломков судна и досок, которые им попались под руку, связав их с помощью такелажных снастей. Плот получился такой, что на нем свободно могло поместиться сорок человек. Но обстоятельства у нас были по пословице: «Ни отец сыну, ни сын отцу» — каждый, будь то китайский матрос или наш собственный раб, заботился только о себе и ни о ком другом не думал. Так что когда Мартин Эстевес, хозяин джонки, спросил своих собственных мосо, не угодно ли им будет пустить его на свой плот, они ответили ему, что не угодно. Ответ их услышал один из наших, по имени Руи де Моура, и, не в силах вынести неблагодарности и неучтивости, с которой они теперь обходились со своими хозяевами, поднялся с места, где он лежал, жестоко израненный, и обратился к нам с небольшой речью. Он сказал, что следует помнить, как позорна и отвратительна трусость, и что мы должны понять, как необходимо для нашего спасения постараться отобрать этот плот, и всякое другое в том же духе. Слова его воодушевили нас, и, сосредоточив все помыслы на единой цели, мы, двадцать восемь португальцев, с новой отвагой, вселенной в нас сознанием чести и необходимостью, ринулись как один человек на сорок китайцев, которые уже были на плоту, и, смешавшись с ними, так яростно орудовали мечами против их топориков, что за несколько мгновений уложили всех, [399] потеряв при этом шестнадцать человек убитыми, между тем как остальные двенадцать отделались тяжелыми ранениями, впрочем, двое из них на другой же день умерли.

Неслыханное, невероятное дело, свидетельствующее о ничтожестве человеческой природы! Еще два часа назад мы обнимали друг друга и готовы были из любви к ближнему пойти за него на смерть. Но грехи наши довели нас до такой крайности, что из-за каких-то четырех кусков дерева, перевязанных двумя веревками, мы бросились убивать друг друга так безжалостно, словно были смертельными врагами. Правда, до этого безумия довела нас крайняя необходимость, и это отчасти служит нам извинением.

ГЛАВА CLXXX

О том, что с нами произошло, после того как мы покинули эти скалы

После того как ценою такого кровопролития мы овладели злополучным плотом, тридцать восемь человек, из коих двенадцать было португальцев, а остальные наши мосо и еще несколько португальских детей, сели на него, но большая часть нас была так изранена, что почти все впоследствии умерли. Поскольку плот наш был небольшой, а нас было много, мы плыли по шею в воде. Тем не менее мы оторвались от скал в субботу, в день рождества господня 1547 года и с одним лишь куском коечного покрывала пустились по воле волн, не имея иного компаса и кормчего, кроме надежды на господа нашего, к которому мы непрерывно взывали вздохами и криками нашими, обливаясь изобильным потоком слез. Таким образом, проплавали мы четверо суток, ничего не евши. Когда наступили пятые, голод заставил нас съесть умершего у нас кафра, и им мы поддерживали свои силы еще пять дней, что с теми четырьмя составило уже девять. Следующие четверо суток наших мучений мы пробавлялись одними водорослями, которые вылавливали в морской пене, ибо мы решили скорее умереть, чем съесть кого-нибудь из четырех португальцев, умерших за это время.

Наконец в праздник крещения господь наш по милости своей позволил нам увидеть землю. Радость и волнение, вызванные этим событием, оказались для кое-кого из нас роковыми, ибо из пятнадцати остававшихся в живых, тут же умерло четверо, так что напоследок осталось всего лишь [400] одиннадцать человек из тридцати восьми — семь португальцев и четыре мосо. Приблизившись к земле, мы вошли в небольшую бухту с песчаным берегом; там, воздав бесконечные благодарения господу нашему за то, что он избавил нас от опасностей морских, и в надежде, что он избавит нас и от тех, которые могла таить для нас земля, мы подкрепились ракушками, найденными среди скал. Людей мы на этой земле не нашли, но слоны и тигры были здесь в изобилии, отчего все предпочли забраться на деревья в лесу, чтобы до поры до времени уберечься от них, равно как и от многих других животных, которых мы там увидели. Когда же наконец нам показалось, что мы можем двинуться в путь, не подвергая себя опасности, мы снова собрались все вместе и углубились в лес. Мы блуждали по лесу, плача, стеная и не зная, что предпринять для своего спасения, однако божественное милосердие, никогда не отвращающее взоров своих от страждущих и обремененных, привело нас к рукаву пресноводной реки, протекавшей к морю, здесь мы обнаружили груженный лесом и дровами баркас, на котором находилось девять чернокожих яванцев и папуасов. Увидев нас, они решили, что мы черти (как они потом нам признались), и в страхе побросались в воду, предоставив судну плыть по течению, но, поняв, что мы всего лишь потерпевшие крушение люди, успокоились и оправились от пережитого ими страха. Поэтому они подплыли к нам и принялись нас весьма придирчиво расспрашивать, что этот народ вообще весьма любит делать, а мы отвечали им то, что было на самом деле. Их мы просили бога ради согласиться взять нас с собой на баркас, доставить в какое-нибудь населенное место и продать как пленников людям, направляющимся в Малакку, ибо мы купцы и там за нас дадут большие деньги или сколько угодно товаров. Так как яванцы народ в высшей степени алчный, да и дело мы им предлагали выгодное, а кроме того, они убедились, что мы действительно в жалком и отчаянном положении, они сделались несколько более сговорчивы и даже обнадежили нас, почти согласившись выполнить нашу просьбу. Однако это были только слова; едва они поймали свой баркас и взобрались на него, как стали от нас удаляться, делая вид, что брать нас не собираются. На наши крики они отвечали, что, если мы хотим, чтобы они нам поверили, мы должны сдать свое оружие, ибо иначе они нас не возьмут, хотя бы на их глазах нас сожрали львы. Побуждаемые крайней необходимостью и не видя иного способа спастись, мы вынуждены были выполнить все то, что они потребовали. Немного приблизившись к берегу, они [401] сказали, чтобы мы подплывали к ним по одному так, как им нечего за нами выслать — маншуа у них нет. Мы пошли и на это, один португалец и два китайских мосо сразу бросились в воду, чтобы ухватиться за конец, который яванцы бросили нам с кормы. Но прежде чем наши успели добраться до баркаса, их пожрали три очень больших ящерицы, и от несчастных ничего не осталось, лишь кровь окрасила реку. Все это нас восьмерых, оставшихся на берегу, так перепугало, что в течение долгого времени мы не могли опомниться от ужаса. У этих собак гибель наших не вызвала ни малейшего сочувствия, напротив того, хлопая в ладоши и покатываясь со смеху, они кричали:

— Подвезло этим трем, без страданий померли!

И, видя, что мы, наполовину увязшие в иле, уже не в силах из него выбраться, пятеро из них подплыли к берегу, привязали нас за запястья, дотащили волоком до баркаса, который в это время подошел к берегу, и бросили нас на него, осыпая ругательствами, оскорблениями и побоями. Отвалив от берега, они под парусами доставили нас за двенадцать легуа в деревню под названием Шербон, где продали нас всех, шесть португальцев и двух мосо, одного китайца и одного кафра, за тринадцать пардао, что составляет на наши деньги три тысячи девятьсот рейсов, одному язычнику-купцу с острова Целебес, во власти которого мы оставались двадцать шесть дней. Обходился он с нами вполне хорошо, кормил и одевал и напоследок продал королю Калапы за восемнадцать тысяч рейсов. Король этот проявил по отношению к нам необычайное великодушие — даровал всем свободу и отправил нас в Сунду, где мы нашли три португальских корабля. Командовал ими некий Жеронимо Гомес Сарменто, очень ласково нас всех принявший и снабжавший нас в избытке всем необходимым, пока не вынужден был отправиться в Китай.


Комментарии

307. Козмин — современный город Бассейн на западном протоке Иравади.

308. ...остановились в доме этой христианки.— Местная женщина — христианка, дающая приют португальцам,— проходной литературный сюжет у Пинто.

309. Банту — точнее: «Бантам» — гавань и область на западной Яве, независимое мусульманское государство. В Бантаме португальцы имели свои опорные базы.

310. ...по приказанию короля Демы, императора всею острова Явы, Анжении, Бале, Мадуры...— Речь идет о властителе Демака Триггане, носившем титул Пангейрана («повелитель», яванск.). Он владел не всей Явой, а лишь ее центральной частью. Возможно, ему принадлежал и остров Мадура, и острова Кагеан («Анжения» у Пинто), но на остров Бали его власть не распространялась.

311. Король Сунды Тагарил.— Видимо, речь идет о султане Бантама Фалета-хане (1526—1550).

312. ... в это время готовился поход на королевство Пасарван.— Речь идет о походе пангерана Демака Триггане против государства Пасуруан на восточной Яве.

313. Калалуз — малайское гребное судно на двадцать — тридцать гребцов.

314. Пангейран Пате.— Это не собственное имя, а двойной титул («пангеран-патих») властителя Демака.

315. Река Хикандуре — возможно, река Икан-дури к западу от Пасуруана.

316. Алгарве — самая южная провинция Португалии.

317. Фаразы.— Фаразами здесь названы персидские (фарсийские) купцы, одни из первых распространителей ислама в Индонезии.

318. ...шампа с острова Борнео...— Видимо, речь идет либо о представителе какого-то даякского племени, либо о народности тьям.

319. Прибыл я из Португалии с армадой маршала в 1513 году...— Чуть ниже, однако, автор этих слов говорит, что участвовал во взятии Гоа и Малакки, а эти события произошли в 1510—1511 гг. Очевидно, он прибыл в Индию в 1509 г. с флотилией Афонсо Албукерке.

320. Пате Шербонский — точнее: «патих Черибона» — наместник в городе Черибоне на северном берегу Явы.

Текст воспроизведен по изданию: Фернан Мендес Пинто. Странствия. М. Художественная литература. 1972

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.