ИОАНН ПЕРНШТЕЙН

ДОНЕСЕНИЕ О МОСКОВИИ

ПРИ МОСКОВСКОМ ДВОРЕ В 1575 ГОДУ.

Из исторических актов, относящихся к России, извлеченных из иностранных архивов и библиотек Д. С. Совет. А. И. Тургеневым (Спб., 1841, № 13). Документы эти напечатаны на Латинском, Итальянском и Польском языках и до сих пор не были переведены на Русский. Подлинный текст настоящего Донесения Итальянский, а по Русски следующий:

Светлейший и Честнейший Монсиньиор!

Получил я письмо Вашей Честнейшей Милости (di vostra Signoria Illustrissima) от 8 числа прошлого месяца уже здесь, в Польше, где нахожусь по повелению Его Цесарского Величества, с двумя моими товарищами, для присутствования при Варшавском Сейме, открывшемся на сих днях, но приостановленном до будущего 3 числа Июня. На этом Сейме мы должны представиться и действовать согласно данным нам наказам; не скрою, однако же, от Вас, что дело это причиняет нам много хлопот, а главное потому, что Его Светлость (О ком здесь разумеется, не известнo) несколько уже раз писал мне поспешить прибытием моим к нему.

Мне весьма приятно узнать, что Честнейшая Милость Ваша осталась довольной кратким моим отчетом о делах, происходивших в Московии, и предполагаю, Вы уже получили по [2] предмету сему более подробные сведения, так как все, касающееся до моего посольства (к Московскому Царю), сделалось всем известным. Быть может, впрочем, что Eго Цесарское Величество не уведомлял до сих пор Его Святейшество (т. е., Папу) о сем событии, желая предварительно сообщить о том Императорскому Государственному Совету, дабы уже, после совещаний оного, уведомить Его Святейшество и прочих Христианских Государей, с целью склонить их, как предполагаю, к союзу с Московским Государем против Турок, чего желает, может быть, и сам упомянутый Государь, а по тому не следует приписывать другой причины действиям в сем случай Его Цесарского Величества. Сверх сего, я вполне уповаю, что, с помощью Божьею, можно будет достигнуть того, о чем я на днях вкратце писал Вашей Честнейшей Милости, а именно, что подвластные Московскому Государю могут без особых затруднений быть приведены в лоно Святой нашей Церкви, тем более, что они никогда не выходили из ее лона; ибо, приняв настоящее свое Вероисповедание от Греческой Церкви, они по сю пору соблюдают ее уставы столь ревностно и набожно, что Вам трудно бы этому поварить. И по тому надеяться можно, что когда убедятся (чрез слышания от сведущих в том лиц в своих заблуждениях в числе коих, впрочем, весьма существенных не имеется), они скоро согласятся с нами (Замечательно, что в наше время высказано было почти то же воззрение на Мюнхенском Съезде Старо-Католиков с главою их, известным Дёлингером) чрез что число наше усилится втрое, или вчетверо, более, нежели сколько мы потеряли в минувших годах в Германии (То есть, перешедших из Католичества в Лютеранство). Приобретение это, конечно, было бы из славнейших в сем мире, и потому нам следует трудиться всеми силами к достижению столь славной цели. В надежде убедить Вашу Честнейшую Милость в правильности моего мнения, всепочтительнейше прошу Вас терпеливо выслушать все, что имею изложить здесь по сему предмету.

Во-первых, я думаю, что Московскому Государю внушено было, без всякого сомнения, самим Богом, чрезмерное желание войти в союз с Цесарским Величеством, с Его Святейшеством, с Испанским Королем и с некоторыми другими [3] Христианскими Государями по выше означенному поводу. За тем, удостоверить могу Вашу Честнейшую Милость, что, не смотря на то, что у некоторых писателей говорится, будто бы Московский народ враждебно расположен к нам, последователям Римской Апостольской Церкви (что, впрочем, могло быть в прошедшие времена), однако ныне все это изменилось и достоверно то, что Москвитяне пламенно желают узреть Рим и посетить местность, где, по дошедшим до них рассказам и по почерпнутым из чтения сведениям, пострадали и почивают столько Святых, коих они чествуют, более, чем мы. О том не редко толковали мне Пристава, находившиеся при мне и уверявшие меня, что они на свете ничего столько не желают, как посетить сказанные местности, особливо Лоретто (В Лоретте показывают, как известно, дом (la santa casa di Loretto), где родился Спаситель, перенесенный, по уверению Латинян, в сказанный город Ангелами), более им известное, нежели многим Немцам и Французам. В доказательство истины сказанного мною добавлю, что когда я спросил: “Дозволено ли будет мне видеть образ Святителя Николая?” (В примечании в тексте читается, что в рукописи, хранящейся в архивах монастыря Св. Павла, ордена Театинов в Неаполе, сказано, “видеть главу Св. Николая”) ими всеми почитаемого, мне отвечали, что не будет к тому никаких препятствий, если только я принадлежу к Римскому Вероисповеданию, а не Лютеранскому, как называют они новых еретиков, и ненавидят их паче Турок, в истине чего ссылаюсь на Бога.

Относительно религиозных обрядов, они их соблюдают более, чем мы: так, сопровождавшие меня никогда не проезжали мимо какой-нибудь обители, или церкви, или другой религиозного предмета, каковые встречаются весьма часто путешественникам, без того, чтобы не слезть с коней, либо не выйти из своих саней (Посольство прибыло в Poccию в зимнее время), при чем они осенялись троекратно крестным знамением и наклонялись почти до земли, произнося громогласно: “Pomiloy Hospodi, Hospodi Pomiloy”, то есть: Kyrie Eleyson (Греческое “Кирие элейсон” довольно знакомо всем Латинянам, потому что оно сохранилось в обеих их литургиях, как в читаемых полушепотом, так и в певаемых). А когда мы проезжали мимо церквей в то время, когда в них [4] шла обедня (“messa”) они входили туда, клали земные поклоны, стуча головою о пол, или о соседнюю стену, особливо во время возношения Евхаристии (Elevasione della Santissima Eucharistia, особенный момент Латинской литургии после пресуществления Святых Даров).

Главный из моих Приставов, Князь Дмитрий Теллонич (В примечании в тексте стоит: “Геллонич и Силлонич”. Это Князь Дмитрий Петрович Елецкий. О. Б.) никогда не садился за обыденный стол, не бывши пред тем у литургии. По правде Вам сказать, я никогда не бывал при этой их церковной службе, дабы, во-первых, не участвовать в их схизме (Правило это строго наблюдается по сю пору Итальянскими Римско - Католиками, хотя от него отступают Французы и Немцы. Во время коронации нынешнего Государя Императора (1856 г.) Папский Чрезвычайный Легат нарочно прибыл (как слышно было тогда) в Москву по окончании всех церковных церемоний, чтобы не присутствовать при нашем Богослужении. Впрочем, правило это определено Соборами еще до разделения Восточной и Западной Церквей), и во-вторых, потому что этот Князь Дмитрий предупредил меня, что не было бы приятно Москвитянам видеть нас в их церквах; но, стоя снаружи, как делают те из них, которые, имев сношение с женщинами, не успел омыться в банях, я часто все видал и все слышал, и трудно поверить, как благочестиво все там совершается.

Священническое их облачение то же самое, что у нас; но обедня их продолжается вдвое более нашей, и служба идет на родном их языке. В Богослужении участвуют два, или три, Дьякона, нескончаемо поющие обычные их: “Pomiloy Hospodi!”, или “Alleluja, alleluja” и к их пению приспособляется народ, все время осеняющий себя крестным знамением. У них в употреблении, как и у нас, иконы и свечи, но особенно, святая вода и освященная соль (Сочинитель очевидно, по незнанию, приписывает Русским обычай освящения соли, в употреблении в одной только Римской Церкви). При окончании литургии Священник раздает присутствующим небольшие частицы освященного хлеба, принимаемые ими с великою набожностью, и эти частицы они уносят даже домой, дабы раздать по крохам своим домашним.

В монастырях литургия совершается после пение первых петухов (“In galli cantu”, то есть, вскоре после петлоглашения), и при ней присутствуют одни только мужчины, из [5] коих многие остаются по усердию в церкви в продолжение всей ночи вместе с монахами, которые не перестают во все это время песнословить и хвалить Господа, очередуясь так, что иные выходят из церкви, а иные входят.

В своих домах они равным образом придерживаются богомольных своих обычаев: так, например, при входе, или выходе, из дома всегда падают три раза на колени пред изображением распятия, или пред иконою Пречистой Девы, в знак почитания, коим постоянно держат зажженные свечи во всякой комнате, или у всякой печки (“Stuffa”, по Французски роelе), знаменуясь крестным знамением и повторяя до трех раз обычное: “Pomiloy Hospodi!”. Только по совершении этого обряда начинают они разговаривать с находящимися в доме; то же самое делают прощаясь с хозяевами. Tого же обычая держатся они и садясь за стол, и могу Вас уверить, что сам Великий Князь никогда без того не возьмет ничего в рот, что, признаюсь, показалось мне очень странным rulf я допущен был к его столу.

Следует также Вам сказать, Честнейший Господин, что у Москвитян бывают весьма часто церковные процессии. Находясь в Дорогобуже, я видел, как в день Богоявления Господня (In die Epiphaniae), не смотря на сильнейшую стужу, весь клир, а за ним весь народ, вышли из города с крестами и хоругвями к Борисфену (называемому у них Днепром), и там оставались более часа, распевая псалмы и молитвы, и все это, как они сказывали, в память крещения Спасителя нашего в Иордане.

Таинство Крещения имеет у них тоже важное значение, как и у нас, и совершается оно почти также, с тою лишь разницею, что священник произносит слова: “Крещается младенец сей во имя Отца” и прочь (“Baptizatur infans isle” и проч. Разница состоит в том, что в Римской Церкви, Священник говорит не безлично, a от своего лица: “Ego dе Bарtiso” и проч. (“Аз крещаю тя”, и проч)). Таинства исповеди и Причащения также те же почти, что и у нас, с тем, однако же, различием, что духовник и исповедующееся лицо стоят среди церкви, а не садятся. Церковная епитимья (“La sodisfazione”, точнее удовлетворение за грехи) налагается у них довольно часто и бывает почти столь же строга, как в Первобытной Церкви. [6]

Святого Таинства Евхаристии причащаются они каждогодно, а для больных на дому она изготовляется только один раз в году, во Святой и Великий Четверк, и хранится в церквах с великим благоговением под видом хлеба. При причащении больных Иерей отламывает серебряною лжицею от него маленькую частицу, погружая ее в небольшое количество теплой воды, и ею причащает недужного. Таким образом Таинство это не разнится от нашего, но только что у них употребляется, как у Греков, хлеб квасный.

Как я уже сказал, Москвитяне весьма почитают Святых, как заступников пред Всевышним Престолом, особенно Св. Николая, к коему прибегают, как к исключительному своему покровителю, образ коего в великом почтении в городе, называемом Можайск. Этому образу приносится каждое утро от имени Великого Князя множество хлеба, мяса, обыкновенного и оленьего и вина (В тексте “mulso”), и все это раздается потом священнослужителям, беспрерывно отправляющим там церковные службы с псалмопением и молением о благоденствии Великого Князя. В нескольких милях (Так как очевидно речь здесь идет о Свято-Троицко-Сергиевской обители, то предполагаем, что здесь говорится (судя по расстоянию ее от Можайска) о Немецких милях, из коих каждая равняется 7 верстам, а не об Итальянских, из коих каждая равняется 1 ¹/₂ версте) находится обитель во имя Святой Троицы, в коей 700 монахов все на иждивении Великого Князя, потому что там погребен Св. Игнатий (Сергий?) и там совершаются часто чудеса. Bcе монашествующие принадлежат Чину Св. Василия и ведут примерную жизнь, чем также отличаются и монахини, и во всей той стране встречаются обители на каждые две, или три, леги (Лега Французская — четыре версты).

Во всей Московии нет ни одной школы или какого-либо заведения, где бы можно было учиться, кроме монастырей, а потому из тысячи жителей не найдется иногда ни одного грамотного. Священники могут быть женаты только единожды: овдовевшему запрещается вступать во второй брак. При всякой церкви имеется по несколько Дьяконов, из коих посвящаются в приходские Священники, когда открывается место. Хотя [7] Москвитяне отрицают Чистилище, однако же молятся об усопших верных, дабы милосердый Бог простил им согрешения их и принял в небесное отечество; таким образом и в этом случае они в сущности держатся того мнения, как и мы. Мне кажется, что главнейшее их заблуждение состоит в утверждении, что никому недозволительно признавать другие Соборы, кроме первых Семи, которым они подчиняются безусловно и отрицают все позднейшие, в чем в состоит их несогласие со Святым Римским Престолом. Не нашел я никого, кто бы знал что-либо о различии между нами и Греками относительно единосущия (“L’omussione”, существительное от прилагательного с Греческого dmouV - единосущный). У них есть свой Митрополит, коему подчинены Епископы и весь клир, и его почитают не менее, чем мы почитаем Его Святейшество (т. е., Папу). Он считается в зависимости от Константинопольского Патриарха, достоверно, что оба они имеют весьма редкие сношения, потому что последний находится в подданстве Турецкого Султана, а первый — Московского Князя, столь естественных между собою неприятелей. Митрополит созывает ежегодно Собор из всех Епископов и других церковных властей (В тексте: “Vescovi e altre prelati”; последнее название не существует в Православной Иepapхии). Во время пребывания моего в Дорогобуже я видел некоторых из них, отъезжающих на Собор в сопровождении нескольких монахов и служителей, и пред каждым из них несли их посохи, наподобие того, как у нас носят кресты пред Апостолическими Легатами. Епископы назначаются из одного только монашествующего духовенства и, в виду получения столь высокого сана, монахи ведут безупречную жизнь. Меня уверяли, что иные Епископы до того воспламеняются любовью к Богу и к служение Ему, что при жизни и по смерти творят чудеса, почему их и причисляют к лику Святых. Великий Князь не решает никакого важного дела без согласия Митрополита.

Прибыв в Московию в начале Рождественского поста (**vento), я старался быть непременно принятым Великим Князем, но он приказал сказать мне, что хотя он весьма желал неотлагательно видеть и обнять меня, как Посла [8] дражайшего своего брата, избранного Цесаря Римского (как всегда называет он Его Величество), но что в настоящее время он, по примеру своих предков и по существующему доныне обычаю, не может заниматься ни чем иным, как посещением церквей в монастырей и присутствием при божественных службах, но что тотчас после праздников он призовет меня к себе, выслушает меня и сделает то, что внушает ему его дружба к Цесарскому Величеству, что в последствии он и исполнил добросовестно.

Москвитяне не приступают ни к какому делу, не призвав имени Святейшей и Нераздельной Троицы, с таким усердием и набожностью, что Вам трудно было бы поверить. Постятся они во весь Великий Пост весьма строго, не употребляя ничего вареного, за исключением одних больных; пост же их продолжается целую неделю дольше нашего, что также составляет разницу c нами. Они поступают одинаково и в течении поста, называемого у них Филипповским Постом, а также и в пятую седмицу по Пасхе (“La settimana rogationum”, неделя, соответствующая неделе перед неделей Семика. “Rogatio” значит по Латыни прошение. В Латинской Церкви недели воскресные носят название от начального слова, читаемого тогда Евангелия, или Антифонов дня. В течение всей недели рогаций установлены в Италии, по городам и селам, ежедневные процессии, в конце коих старший приходский Священник (il curato) несет освященную остию; вне городов вся дорога, по которой должна идти процессия, заранее тщательно устилается цветами. На счет же Петровского Поста сочинитель очевидно ошибается: пост этот начинается не с 5 недели по Пасце, а в Неделю Bcеx Святых или второе Воскресенье после Троицына дня) и потом половину месяца Августа: первый из сих двух последних постов они называют Петровским, а второй Госпожинским (B тексте “il digiuno di nostra Donna”. Отсюда в просторечии “Спожники”, пред коим словом упущено “Го”, как в “Сударь” вм. Государь и т. п. Праздник же Успения зовется у Латинян “Assunsione”, с Латинского “Assumptio”, т. е., взятие на небо Пресвятой Девы, хотя и есть указание, что в глубокой древности праздник этот назывался: “festivitas dormitionis Beatae Mariae Virginis (праздник Успения блаженной Девы Марии). Выше всех Богословов они ставят Святого “Хризостома”, называя его “Zlotoustes”, то есть, Золотые Уста, как и Греки.

Из всего изложенного Ваша Светлейшая в Честнейшая Милость можете ясно усмотреть, как легко было бы согласовать [9] их догматы с нашими, особенно при содействии ловких людей, которые с первого раза обратили бы внимание не на то, что должно было бы, но на то, что можно делать, “напояя их, как малых детей, млеком”, как делал Св. Павел в своих новых церквах, и для сей цели можно было бы, между прочими, предложить одного Езуита, нынешнего Ректора их Виленского Коллегиума в Литве, знающего Московский язык, человека уважаемого и ученейшего, по имени Варховича (Настоящая фамилия его Варшевицкий).

Теперь расскажу Вам вкратце, как я был у них принят. Когда я прибыл в Оршу (город, известный по случаю разбития Московского войска Польским Королем Сигизмундом I-м в 1514 году (Сигизмунд, прозванный Великим, род. в 1466 г., умер в 1548 г. Он действительно выгнал Русских из Литвы и отнял несколько мест у Рыцарей Тевтонского Ордена. Гетман его, Князь Константин Острожский, разбил Русское войско), я отправил нарочного к Смоленскому Воеводе (Смоленск в 28 легах от Орши) с просьбою о содействии для представления меня Великому Князю (как водится по принятому обычаю), ожидая в Орше ответа, который и получил на третий день, как я желал. Отправившись в путь, я прибыл на следующее утро, при восходе солнца, на Московскую границу, в 12 легах от Орши, и меня там встретил Московский Дворянин с 30 санями для меня и моих: обращение его со мною самое вежливое, и он объявил мне, что ему велено сопровождать меня и доставить мне все удобства, какие возможны были в этом крае, и чтобы я ни о чем более не заботился. Тут мы пересели в его сани, а свои отослали обратно. Я заявил этому дворянину мою признательность за внимание, оказанное мне его Великим Князем, и в этот день мы проехали шесть лег, а на следующий четыре, и там встретили выше помянутого Князя Дмитрия (Главного Пристава при особе Императорского Посла, написавшего это Донесение), сопровождаемого сотнею конницы и множеством саней. Князь этот принял нас весьма торжественно и сказал, в многословной речи, что Государь его весьма был обрадован известием о моем приезде и повелел ему встретить меня и сопровождать к его Великокняжеской особе, стараясь о доставлении всего нужного во время моего пути. Ответствовав, как следовало [10] на его речь, мы разместились в санях, проехали чрез Смоленск, город столь же обширный, как и Рим, среди которого протекает Борисфен (Днепр), и в этот день мы проехали 6 лег. На следующий день мы сделали еще 14 лег и прибыли в Дорогобуж, где я прожил 53 дня по упомянутой выше причине, то есть, по случаю говенья Великого Князя. По прошествии около восьми дней Его Московское Высочество (“Altezza”, а титул Величества, позднее даваемый иностранцами Русским Царям, мы встретили впервые в актах, относящихся к Царю Алексею Михайловичу) прислал ко мне своего Дворецкого (“Magiordomo”), по имени Князя (В тексте “Duca”. Это Юрьев-Захарьин. О. Б.) Микиту Романовича, а с ним другого Князя из Тайного его Совета, также канцелярского (“Cancelliere”), со многими при них Боярами (то есть, высшим дворянством), и все они были в парчовых одеждах и в собольих шубах. Целью сего посольства было поблагодарить Его Цесарское Величество за честь и милость, оказываемые Его Московскому Высочеству присылкою меня к нему, при чем Его Высочество извинялся, что, по сказанной выше причине, он не может меня принять в настоящее время и просил меня потерпеть, пока Его Высочество прикажет позвать меня. Я на эти слова отвечал как следовало, но просил посланных озаботиться, чтобы мой прием состоялся как можно ближе, что они и обещали, и возвратились к Московскому Государю, а чрез неделю Его Высочество прислал ко мне милостивейшее письмо, в коем изложено было вкратце все, что сказано было послами от его лица, о причине препятствовавшей ему принять меня немедленно; он приглашал меня потерпеть до того времени, присовокупив, что всячески постарается принять и отпустить меня обратно без замедления, с обещанием великих мне подарков. Наконец, в назначенный для того день, я отправился на прием и, не доезжая до Великого Князя 3 леги, получил, чрез присланного им Царедворца, в дар сани и отличную белую лошадь, украшенную шкурою белого медведя, и еще несколько Персидских ковров. Посланный сообщил мне, что Великий Князь меня ожидает и скоро удостоит видеть свои очи, — выражение, у них обычное. [11]

Поблагодарив за милость Великого Князя, мы тотчас пустились в путь в числе слишком ста саней, и отъехав две леги встретили три тысячи весьма исправных всадников, с которыми были три новых Пристава, присланных Его Высочеством для моего приема. Старший из них, после призывания Пресвятой Троицы, сказал мне, что Его Высочество повелел спросить у меня о здравии любезнейшего и дражайшего своего брата, избранного Цесаря Римского (Формула “спросить” и “сказать” о здравии Монархов, Послы коих представлялись в первый раз, была вещию первой важности при Дворе Московских Царей, как можно видеть в Статейных Списках, собранных Новиковым в “Древней Российской Вивлиофике”. Послы, отправленные Царем Михайлом Федоровичем к Польскому Королю, Владиславу (сыну Сигизмунда III), чуть не вышли из залы первого их приема по тому лишь, что надменный Польский Король, желая уязвить Русских Послов, не сам лично спросил о здравии любезнейшего своего брата, Московского Царя, а чрез Великого (кажется) Литовского Канцлера, причем (сколько помнится нам) Король не встал на ноги, как требовал церемониал. Смотр. Флорентийские бумаги, изданные Чертковской Библиотекой. Москва, 1871, часть 2). Затем второй Пристав спросил, благополучно ли я совершил свое путешествие, а третий сказал, что Великий Князь повелел ему наблюдать об отводе мне теплого помещения, и что это будет исполнено. Ответив, как следовало, всем троим, мы двинулись вперед, и меня ввели в приготовленную для меня довольно удобную комнату, где третий Пристав уведомил меня, что, по повелению Его Московского Высочества, приготовлено было для меня столь много всяких съестных припасов и прочих вещей (“Tania vettovaglia, robba”. Слово “robba” обозначает движимое имущество всякого почти рода, кроме денег), что их стало бы не на тридцать, а на триста, особ. Так прошел вечер и следующий день, а на третий Пристава препроводили меня к Великому Князю, и дорогою мы усмотрели толпу народа на улицах, а перед замком (Кремль Дорогобужский. О. Б.) стояло две тысячи стрельцов (“Archibusieri”) в добром порядке: на дворе замка, было других столько же, и в первом покое до 50 Дворян, а в третьем покое находилось их вдвое больше, и все они одинаково были одеты в парчовых и собольих шубах. В последнем покое меня встретили трое вельмож и повели к Великому [12] Князю, окруженному в то время 24 Советниками, сидящими двенадцать по правой и двенадцать по левой его руки. Когда я приблизился к Великому Князю, один из сказанных Советников встал и сказал Его Высочеству: “Великий Царь (В тексте “Cesare”, более правильное “Czar”, встречается в Итальянских посольских списках не ранее 2-й половины XVII века (см. Флорентийские бумаги, изданные Чертковской Библиотекой), Князь и Государь! (каковой титул всегда ему дается) Посол любезнейшего и дражайшего брата твоего, Максимилияна, избранного Цесаря Римского, кланяется тебе”; а я, между тем, подошел к нему и преклонил колена. Когда же встал, то Его Высочество спросил меня о здравии Его Величества, на что я ответил, что оставил его в добром здравии. После сего Его Высочество также спросил, с чем я был послан к нему, и тогда я подал ему грамоту и дар от имени Императорского Величества, состоящий из ожерелья (“Maneglio”, слово, не существующее в Итальянском, произведенное от Латинского “monile”, ожерелье), украшенного 62 довольно крупными брильянтами, с Императорскою короною на верху, ценою около 8 тыс. скудов (Нынешнее “scudo”, Французское “ecu”, около 5 франков). Затем Его Высочество сделал мне знак, чтобы я продолжал мою речь, каковая заняла почти целый час, потому что посольство мое заключалось в шести довольно важных статьях и каждое мое слово переводилось толмачом. По окончании моей речи он подозвал меня к руке, и велел мне сесть на приготовленный насупротив него богато убранный стул, потом допустил к руке всех лиц моего сопровождения; а когда все они поцеловали его руку, он меня пригласил к своему столу (В тексте: “a voler mangiar seco il suo pane” (благоволить кушать с ним его хлеб). Вероятно: “разделить с Великим Князем его хлеб-соль”). Поблагодарив Его Высочество за все оказанные мне милости, я был провожден теми же Приставами в отдельный покой, где оставался около получаса, пока меня повели к Государеву столу. Я увидел его уже переодетым, тогда как при первом моем приеме он был в Императорском облачении, а на главе у него был венец почти такой же, как корона Его Святейшества, Папы, хранящаяся в замке Сант-Анджело, которую мне показывал Подкастелян Мальвазия. Видал я корону Испанского Короля со [13] всеми регалиями, и короны Тосканского Великого Герцога, показыванные Его Светлости, моему патрону, при возвращении из Испании, и многие другие, в том числе и короны Его Цесарского Величества, Угорского и Чешского Королевств, а равно и Французского Короля, но уверяю Светлейшую и Честнейшую Милость Вашу, что ни одна не может равняться с короною Московского Великого Князя. Вся одежда его осыпана брильянтами, красными яхонтами, изумрудами и другими драгоценными каменьями величиною в орех, и немало дивлюсь, как может Великий Князь выдерживать такую тяжесть. По правой руке сидел его старший сын, одетый точь в точь как его родитель, с тою только разницею, что его венец лежал на лавке, и в руке не было скипетра, а посох его отца (Сказанный Царевич был злополучный Иван, убитый своим отцом в 1582 году). Он, по примеру родителя, спросил у меня о здравии Его Цесарского Величества теми же словами, как и отец. За столом оба они были в одеждах из алого бархата, украшенных драгоценными каменьями и жемчугом, а венцы их с удивительными брильянтами, яхонтами и изумрудами лежали на лавках возле них. Вместо венцов, они теперь имели на голове нечто вроде Греческих скуфеек, с одним красным яхонтом спереди, величиною в яйцо, и эти два яхонта сияли как два пламени. Родитель и сын сидели одни за отдельным столом, а для меня был особый, в расстоянии не более одного шага от них. Блюда были все из чистого золота, и их вносили сто Стольников; смененные же блюда новыми относили на запасный огромного размера стол, где ставили их одно на другое, не обращая внимания, что на многих были еще яства. Следует также Вам знать, Светлейший и Честнейший Господин, что на Великокняжеский стол ставилось всегда единовременно три блюда: одно из них для собственного его употребления, другое он передавал сыну, а третье отсылал мне, что также соблюдалось с чашами (с вином), и весьма часто повторялось.

В последнем случае подходил ко мне Главный Кравчий и говорил: “Iwane! (называя меня по имени). (По другим документам Пернштейна, сочинителя этого Донесения, звали Филиппом, а не Иваном). Weliki Czar, Knes i Hospodar podaje”, что значит в переводе: “Джиовани! Великий Цесарь, Князь и Господарь, посылает тебе”. [14] Другие блюда разносили моим спутникам, сидевшим со мною за одним столом, и его Дворянам (“Offitialie” то же что “uffiziali”, приближенные, чиновные люди), которые около 200 человек сидели за тремя предлинными столами. Пир продолжался добрых шесть часов, и в заключение, когда мы все встали, Великий Князь поднес собственноручно мне и каждому из моих чашу мальвазии (“Mulso” переводим гадательно “мальвазия”), каковую мы все выпили до дна за его здоровье и поклонились ему; после сего нас проводили домой при громкой пальбе и со множеством светильников.

У себя, в жилище, пришлось угощать наших Приставов и прочих из главных лиц Княжеского Двора, и с ними пить почти до рассвета. Вот как прошел наш первый прием. Второй был на следующий день, в 9 часов. Когда я вошел и отдал Великому Князю честь также, как и в первый день, он посадил меня и сказал, что цель моего посольства ему ныне известна, и что он поручил пятерым из своих первых сановников переговорить обо всем со мною, и чтобы я покончил с ними это дело, согласно изъявленному им желанию. Тогда, войдя с ними в особенную комнату, мы около трех часов рассуждали о наших делах и, с Божией помощью, пришли к окончательному соглашению, не отступая от данных мне наставлений Его Цесарским Величеством, после чего эти господа встали и сказали, что пойдут доложить обо всем Государю, и потом известят меня об его мнении, за что я их поблагодарил. Не прошло получаса, как они возвратились и сказали, что Государь все одобряет, а на завтра сам сообщит мне о том и изустно. Когда же на следующее утро я явился к нему, он лично сказал мне: “Я узнал от тебя сущность твоего ко мне посольства от возлюбленного и дражайшего моего брата, что самое подтвердили мои “Weliki Bojari”, а также и о том, о чем они, по поручению моему, с тобою совещались, и по тому имеешь ты передать любезнейшему моему брату, что я неуклонно намерен сам и со всеми моими домашними пребывать с ним ныне и навсегда в прежней дружбе и братстве также, как было это у моего Государя отца, с его отцом и дедом, Максимилияном и Цесарем Фердинандом. За тем скажи возлюбленнейшему и дражайшему брату моему, что, когда он пришлет ко мне своих [15] Великих Послов и убедит Римского Папу, Испанского Короля в прочих Христианских Государей, сделать то же, он окажет этим великую пользу всему Христианскому миру (Подразумевается, вероятно, предполагавшийся общий союз против Турецкого Султана), в чем да поможет Пресвятая Троица, Единый Всемилостивый Бог! Аминь. Согласно всему, слышанному подробно тобою от великих моих Бояр, коим имеешь ты дать веру, как бы самому мне, и желая наискорее привести в исполнение наше с тобою соглашение по всем предметам и статьям, обозначенным в твоем к нам посольстве, я намерен отравить к его Цесарскому Величеству Князя Захария Суборского и Андрея Арцыбашева (при сих словах оба эти сановника, сидевшие дотоле в числе 24 Сановников, встали и преклонили колена пред Его Высочеством) (В тексте “il Duca”. Это был Князь Захар Иванович Белозерский. Арцыбашев (“Повествование о России”. М. 1838), ссылаясь на Щербатова и Дела Цесарские в Архиве Министерства Иностранных Дел, говорит, что с Послом Принцом из Бухова (товарищем Кобенцеля) 1576 г. поехали к Цесарю “легкими Послами 3ахарий Сугорский и Дьяк Андрей Арцыбашев”. Стало быть: Захар Суборский, Сугорский и Князь Захар Белозерский одно и то же лицо? О. Б.), при чем прошу Его Цесарское Величество, по миновании в них нужды, поспешить обратно их отправить ко мне. Итак, когда братство наше достаточно будет таким образом укреплено, то нам удобнее будет взаимно отправлять друг к другу чрезвычайных Уполномоченных и Великих Послов, наподобие того, как я ныне обратно отправляю тебя к Цесарскому Величеству, коему имеешь ты передать мой поклон и выразить мои к нему чувства”. После сего Великий Князь собственноручно поднес мне, и находящимся при мне лицам, по две чаши, одна за другою, мальвазии, потребовав, чтобы мы осушили их до дна, что мы и исполнили, хотя были натощак.

Вот какое обращение имел со мною Его Высочество, а перед моим отъездом прислал он мне в дар восемь сороков соболей, каждая шкура коих оценена в Вене в 700 флоринов, и, сверх того, все мои издержки, во все время моего пребывания, были с величайшею щедростью отнесены на его, Великокняжеский, счет, так что я не издержал ни одного [16] кватрина (Древняя мельчайшая Итальянская монета, равняющаяся менее нашей деньги серебром), кроме данных по мелочи (В тексте “beveraggi”, по Французски “pour boir”, соответствующее нашему “на водку”) находившимся при мне в услужении людям.

Многое еще имел бы я передать Вашей Святейшей и Честнейшей Милости касательно могущества Московского Государя, но все это превзошло бы размер обыкновенного письма; притом опасаюсь, что я обременяю Вас, отвлекая таким образом Ваше время от важных Ваших всегдашних занятий. Однако же решаюсь еще изложить наиболее крупные особенности, замеченные мною. Во время обеденного стола у Великого Князя, на печном шестке предпечия (“Antistufa”), (расставлено) было множество блюд, тарелок, чаш и подобных сосудов из золота и серебра, которые едва ли поместились бы на 30 Венских возах; со всем тем, это не составляло вполне всего Великокняжеского буфета, а принадлежало только той посуде, которая всегда находится в том замке, где мы на этот раз обедали. А сколько имеется таковой в его столице, Москве, тому и счета нет: то же можно сказать об его казне и других драгоценностях. Дед царствующего Великого Князя (Иван III Васильевич), по взятии и разгроме Великого Новгорода, привез и сложил в свою казну до трехсот больших подвод, нагруженных монетою и множеством золота и серебра в слитках. А родитель его (Василий III Иванович), присоединив 15 Княжеств к своей Державе, вывез всю казну Княжескую оттуда и от частных лиц, и все это также сложил в собственное свое Московское хранилище. Тому самому примеру последовал и нынешний Великий Князь по покорении им двух Царств (В тексте “imperii”), Астрахани и Казани. В недавно минувшее время он поступил также при взятии торговых городов Дерпта и Пернавы и многих иных богатейших местностей в Ливонии, где он не дал своему войску попользоваться ни единым кватрином, а все забрал себе, как первоначально делали то Римляне. [17]

У него много способов к приобретению денег, а главный состоит в том, что он почти исключительно один производит всю торговлю в своем Государстве, и сам почти ничего не тратит, так что отправляемых им Послов (и тому подобных лиц) он деньгами не снабжает, и они живут в этих случаях на собственный свой счет (Обстоятельство это подтверждается в Флорентийских бумагах, где читаем, что Послы Царя Алексея Михайловича, Чемоданов и Лихачов, почти что бедствовали во время их пребывания при Итальянских Герцогах, бесстыдно просили денежных пособий и перебивались продажею привезенных с собою разного достоинства мехов и ревеня). Ратным людям, при отправлении и возвращении с войны, он не только что не дает денег, но еще они платят ему джулию (“Джуулио” то же, что паоло, уничтоженная с недавних времен монета, равнявшаяся почти 15 нынешним копейкам) с человека, под предлогом того, чтобы можно было проверить число отправлявшихся и возвращавшихся из похода. Меня уверяли Немцы, Москвитяне и Поляки, оставшиеся на службе при Великом Князе, что он может, в течении 40 дней; собрать 300 тысяч отличных стрельцов (“Archibusieri”), что, хотя и кажется невероятным, однако же они клялись мне в том. Рассказывали мне также, что на четырех местах своего Государства он имеет до двух тысяч пушек и множество других орудий, из коих некоторые изумительно длинны и столь широки и высоки, что самого высокого роста человек, входя в дуло с надлежащем зарядом, не достает головою до верху (“Che maggior huomo non poteva giungere dal’ fondo all’ altezza, mettendosi dentro nel pezzo, con tutta la necessaria munitione”). Узнал я об этом, между прочим, от одного Немца, который сам отчасти испытал это при осаде Полоцка, продолжавшейся не более трех дней (Тут, в примечании к тексту, находится замечание, взятое из Неаполитанской рукописи, в коем сказано: “tre hore” (три часа)), в каковое время крепость эта, известная своими оборонительными сооружениями, была вся уничтожена, при таком пушечном громе, что казалось небо и вся земля обрушились на нее.

Государство Московское имеет в длину 600 лег, а в ширину 400: в нем много рек, из коих, Большая и Малая Двина [18] и Нарва впадают в Ледовитое море (Малая или Западная Двина и Нарва впадают в Балтийское море), Волга в Каспийское, Танаис (Дон), в Меотийские болота (Азовское море), а оттуда в Большое море (В иных древних описаниях Московии нам встречалось название: “mare magiore”, как относящееся к Черному (иначе Эвксинскому) морю), также Борисфен (Днепр) в Эвксинское (Черное), и все эти реки по большей части судоходны. В настоящее время Московский Великий Князь строит соляные магазины на Ливонской границе, в виду получения дохода до одного миллиона золотою монетою в год, и этим он значительно подорвет Французскую промышленность, сильно торговавшую по сю пору солью в тех местах. Хлеб же зерном он отправляет в большом количестве и Швецию, Данию и в соседние с ними страны, а также к Каспийскому морю, главнейшему после Эвксинского. Отправляет он также за границу множество железа, воска, сала, строительного леса, конопли, золы и всяких мехов и многих других произведений.

Не нуждается он и в экзотических произведениях (Экзотическими сочинитель, быть может, называет колониальные: сахар, виноградные вина и проч.), потому что все таковое имеет у себя дома. Словом, он такой могущественный властелин, что никто тому не поверит, не бывши в этом Государстве. Но всего боле замечательно безграничное послушание подданных своему Государю. Он никогда иначе не обращается к ним, как с повелениями, а они считают себя счастливейшими людьми, если могут пожертвовать за него, не только достоянием своим, но и жизнью. Это происходит оттого, что подданные смотрят на своего Государя, как на лицо, приближенное (“Cameriere”) к Богу и как на исполнителя Всевышней воли, и потому подчиняются беспрекословно всем его повелениям. Изо всего этого следует вполне убедиться, что если бы Московский Государь решился примкнуть к Святому Апостольскому Седалищу, то все его подданные сразу сделали бы то же самое (Что в этом сладком заблуждении мог быть Латинянин XVI века, не удивительно, но несравненно страннее, что я, в юношестве своем, слыхал Русских Римско-Католиков сочувственно приводивших слова Папы Пия VII, что если угодно будет Императору Александру Павловичу, то соединение Русской Церкви с Римской состоится в один миг. По их мнению Русский народ, тут, видно, ни при чем).

Поляки умаляют, по-видимому, значение Московского Государя, но он смеется над ними, говоря, что владеет двумястами [19] лег их земли, и что они по сю пору ни разу не вступали в открытую с ним борьбу за эти земли, и ничего не предпринимают, чтобы возвратить их себе. Вследствие сего он довольно неуважительно обходится с Польскими Послами, что самое предрекали и мне люди, принимавшие во мне участие, когда я отправлялся в Московию. Однако же могу, как истинный Христианин, уверить Вас, Светлейший и Честнейший Господин, что лучше того, как обращался со мною Московский Государь, не могли бы со мною обращаться ни в Риме, ни в Италии, если бы я был отправлен туда Его Величеством. Не отрицаю, однако же, что мне сказывали, что в Московии бывает разное обращение с Послами; так, напр., посланные от дружественных Держав принимаются, как меня принимали, но с Польскими и с некоторыми другими Послами, в том числе Шведскими, Татарскими и Турецкими, обращаются, как они заслуживают того (“Come meriteriano”), то есть, хуже, нежели Турки обращаются с нашими Послами. Вот все, что я хотел Вам сообщить о Московском Великом Князе и об его Государств.

Покуда я писал эти строки Вашей Светлейшей Милости, я достоверно узнал, что Литовцы, увидев медленность и нерешительность Его Цесарского Величества, отправили своих Послов к Московскому Великому Князю уговориться с ним о возведении на их престол, буде это возможно, второго его сына, по имени Феодора. Если это состоится, то произведет всеобщий ужас и будет причиною и источником весьма важных последствий. Впрочем, если Его Цесарскому Величеству не возможно будет приобрести Польского Королевства и Литовского Великого Княжества, то желательно было бы, чтобы ими владел Московский Князь, по тем самым причинам, какие упомянуты мною в начале сего письма, а мы, между тем, пользовались бы несомненно через это или миром с Турками, или имели бы более обширные средства воевать с ними. Последнее предположение [20] было бы тем более правдоподобным, что тогда Московский государь не захотел бы оставаться в мире с Турками, не то что целый год, но даже ни одного дня. Может быть, что в самом деле этим-то путем судит Всевышний, помочь нам и освободить от (Турецкого) тиранства. Дай Бог, чтобы это так сбылось, и чтобы Он благоизволил охранять Вас, Светлейший в Честнейший Господин, на многие лета, чего искренно Вам желаю. Аминь! Со всяким смирением, поручая себя Вашему доброму расположению, целую руки Ваши. Из Ловича, в Польше, от 27 Мая, 1575 года.

Сергиев Посад.
26 Апреля, 1872 года,