П. С. ПАЛЛАС

ПУТЕШЕСТВИЯ ПО РАЗНЫМ ПРОВИНЦИЯМ РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА

Путешествие по Сибири к востоку, лежащей даже и до самой Даурии, 1772 года

КРАСНОЯРСК

о прибытии моем в Красноярск, чем я заключил вторую часть моего путешествия ¹, погода стояла чрезвычайно тихая и приятная; но сколь в полуденной стороне Сибири оная непостоянна бывает, столь почти во всех к востоку лежащих гористых землях обыкновенно ясною осенью наслаждаются. Во всем октябре 1771 года хотя разные пасмурные и холодные, однако по большей части приятные и благорастворенные дни стояли, но жестокие ночью морозы продолжались беспрерывно, и потому в средине еще сего месяца река Кача замерзла, а на Енисее 22<-го> дня стал лед появляться. В последней же половине октября по большей части бури случались, которые даже и до 19 ноября с великою жестокостью беспрестанно стояли. Таковым ненастьям Красноярский уезд из году в год столь часто бывает подвержен, что в Сибири, где обыкновенно по гористому ее состоянию ветры чаще и сильнее держатся, нет почти другого места, где б воздух так был в беспрестанном движении, как здесь. По 18<-е> число ноября было несколько снежно и дождливо; потом легким морозом так закрепило, что 20<-го> дня Енисей весь льдом покрылся. Обыкновенно за быстрым реки течением сие не прежде случается, как в последней ноября половине, а вскрытие в апреле бывает.

Сибирская зима еще только в декабре и январе появилась, какая, однако, здесь редко столь долго и сильно бывает. Термометр в ночи с седьмого на восьмое число декабря стоял на 196<-м> градусе ², 9<-го> д<ня> поутру — на 194<-м> гр<адусе>, 10<-го> д<ня> — на 203<-м> [460] гр<адусе>, 11<-го> д<ня> — на 209<-м> гр<адусе>, а 12<-го> д<ня> —на 202<-м> гр<адусе>, потом переменилась в оттепель; в начале нового года опять чрезвычайная стужа настала, так что 5 января — 201 гр<адус>, 6<-го> дня — 206 гр<адусов>, 8<-го> дня — 212 гр<адусов>, а 9-го еще 196 гр<адусов> термометр показывал. Ужасный северо-западный ветер 19<-го> числа прекратил сию жестокую погоду, а после настали продолжительные с запада ненастья, кои снег от часу умножали. Таким образом, зима стояла умеренно и одинаково, только что в конце февраля несколько сильных было морозов, которые после в теплые солнечные дни переменились, отчего по сторонам песчаных здешних гор снегу много стаяло, и верхи довольно оголились.

Город Красноярск почти еще таков же, каков был в бытность профессора Гмелина ³, или очень мало переменился. Кроме соборной церкви, которую каменную строить начали, однако совершить еще не в состоянии, в публичных строениях совсем не прибавился, так как и число обывателей, несмотря на великое расселение по степи, почти ничем не умножилось, и весьма мало хороших купцов, а рукодельных, впрочем, самонужнейших почти совсем не находится. Может быть, нерадение простых людей и праздники, которые за чрезвычайной дешевизною хлеба и излишком всего, к житию потребного, бывают главною худому приращению сего места причиною: ибо иначе Красноярск к купечеству способнейшее место; все, что российские купцы зимою на торг к китайцам ни отвозят, проходит чрез оный город; проезжая же чрез Томск — город, недалеко отсюда лежащий, множество тут закупают простых соболей и другой в Китай похожей рухляди. От ноября даже до февраля можно видеть многие тысячи обозов, которые, нимало не останавливаясь, проходят чрез город, потому что хозяева обыкновенно вперед уезжают, чтоб на чистые деньги заблаговременно закупить все, что из рухляди им ни попадется. Российские товары в Красноярске обыкновенно дороже продаются, нежели в Иркутске, а китайские — посредственною ценою, однако всегда выше настоящего, понеже расход оных невелик, и только два купца, которые таковые держат в состоянии, так и сии цену накладывают по их обиходу и, можно сказать, себе без урона.

Вокруг Красноярска чем более урожая, тем жить дешевле; да я и совершенно уверен, что, хотя в благополучной сей империи нет ни одного уезда, где б на дороговизну жаловаться можно было, однако ни в которой части [461] сего государства земные продукты так дешевы не находятся, как здесь. Едва можно поверить, если скажу, что, как я туда приехал, в городе ржаной муки пуд по две копейки и по пяти денег, пшеничной же по четыре копейки с деньгою и по пяти продавали, мясо от пятнадцати до двадцати пяти копеек пуд, а целого быка за полтора рубля, корову за рубль, рабочую лошадь за три, за два рубля и меньше достать можно, овцы от тридцати до пятидесяти копеек, свиньи же немного дороже. Но в то же время, поелику многие хлеба отправки по Чулыму и Оби то на Колывано-Воскресенские горные заводы, то на пограничные по Иртышу крепости воспоследовали, также следующей зимою на Тулыме и в городе винокурни, магазейны на казенный кошт завелися, то и цена на хлеб возвысилась; однако рожь не свыше пяти и шести копеек осталась. Итак, из сего можно заключить, сколь велико изобилие в Красноярском ведомстве в хлебе. И хотя правда, что немногие в самом городе покупают, поелику большая часть обывателей своими собственными полями и скотом довольствуется, однако ж недавно заведенное хлебное отправление в северные по Енисею и в Иркутской губернии находящиеся бесплодные места, как и в Сургут и Нарым, довольно могло б возвысить настоящую цену, если б изобилие сего уезда не было чрезвычайно. О всеобщем недороде, кроме обыкновенно хорошей жатвы, здесь не знают и примеру: ибо от посеву рожь летом сам-десята, озимь сам-осьма, а ячмень самодвенадцатой приходит. <...> Простая греча, хотя ее и очень мало сеют, но если случится, то по причине доброты земли, где она как трава зарастает, не иначе как на обветшалой сеять должно, да и там в двенадцать и пятнадцать крат больше приносит. Повсюду одинакое состояние полей — из легкого чернозему по горам и по долинам — запрещает употребление здесь более вредного, нежели полезного растениям навозу, как то по опытам известно; однако большая часть оных, если только чрез два года отдыхать оставляются, 10 и 15 лет плодоносны бывают. Но если урожай и уменьшится, то довольно для мужика по степи и по нагорью для заведения новой пашни места найдется, что и делают обыкновенно вскоре после летнего посеву. Вспахивают таковое новое поле, или залог, в начале июня, коренья заборанивают и в конце того ж месяца, еще перепахав, оставляют лежать чрез весь июль под наступающую в августе озимь, которую ныне только что заборонить остается, или оставляют и до следующей весны под пшеницу, в котором случае его еще раз вспахать будет [462] надобно. Зимовалая же, хотя в Казанском ведомстве и по Каме довольно и с пользою урожается, однако нигде в Сибири не бывает. По снятии первого хлеба дают ему <полю> отдыхать целую зиму без вспахивания, и тогда называют его перелогом, а следующим летом так, как в третий год, под летний посев, употребляют. На четвертый год, два раза вспахавши, оставляют под пары до осени или до весны следующего года, ибо по большей части невысокие поля сряду по два года и более, высокие, сухие и несколько песчаные около двух лет всякий хлеб, не выключая коноплей и гороху, приносить могут. Я несколько распространил свое описание о полях Восточной Сибири, желая показать, сколь благополучен в плодоносной сей стране крестьянин и сколь нужно бы таковую обнародить. Красноярский уезд в длину и ширину почти на 600 верст простирается, но при всем том немногим более 15000 народу мужеска полу имеет, в коем числе и три тысячи татар и других сибирских народов, никаких полей не имеющих, а одною звериною ловлею питающихся, полагаются. Однако же что до других уездов касается, далее к востоку лежащих, то Красноярск числом жителей пред ними еще может иметь преимущество. Но если кто вспомнит, что нет почти двухсот лет, что Сибирь столько многолюдна была, как и Северная Америка, и столь же неизвестных степей имела, тот удивится, глядя на нынешнее ее состояние, что русских ныне число гораздо превышает собственных ее уроженцев. И справедливо, что как открытие и скорое приведение в высшее состояние сих пространных, неизвестных и вовсе диких земель, даже до самого восточного океана, свойству, бесстрашию и постоянству российской нации приписать должно, так наипаче и беспрестанное население тех же, как достойнейший пример благоразумности правления между достопамятностями в вечную похвалу остаться имеют; да и не неудобно то учинить, чтоб в немногие столетия желанного конца достигнуть в такой стране, где, сверх изобилия, во всех потребностях для простого мужика здоровый и беспрестанными ветрами расчищенный горный воздух, чистая, по камню текущая вода и прибыльнейшие берега имеются; где жители при всякой невоздержанности, однако, обыкновенно до глубокой старости достигают и многих детей рожают. Сверх хлебопашества, хотя в полуденных местах Сибири и Красноярского ведомства всякие огородные овощи с пользою разводить можно, однако сибиряки о том мало стараются, только что некогда ранние иньи, а более всего часто [463] случающиеся в мае напоздни нежным растениям вредить могут, и для того только, что огурцы да тыквы, а дыни и арбузы совсем не поспевают. Для сильного походу табаку в языческие народы начали оный сеять с нарочитою пользою, однако еще не совершенно знают, когда листья снимать и когда лучше приуготовлять оные: почему красноярский табак, который по зелености своих листьев зеленчаком и прозывается, много что в двадцать пять копеек фунт продается, а, напротив того, простой черкасский — сорок копеек и свыше, а в Удинске нередко и в двадцать алтын фунт приходит.

Красноярские жители знатную притом получают прибыль с островов, по Енисею лежащих, особливо около Абаканска и выше, где множество растет дикого хмелю, за которым многие осенью туда ездят и, сплавив на плотах в город, продают от пятидесяти копеек до рубля. По большей части, с лучшею прибылью отвозят его в Енисейск, Иркутск и по другим местам по Тунгуске, где хмель не родится. Изобилие сего и дешевизна хлеба подают красноярцам повод к всегдашнему содержанию бражки и быть весёленьку.

Между полезнейшими на красноярских горах дикими растениями особливо достойно внимания ревень (рапонтик), который ныне, по большей части, отсель достается. Оный, в случае надобности, медицинской коллегии приказывает красноярская канцелярия нарочным для того собирать за известную цену в особливый ящик; а сии заказывают мужикам под осень рыть по разным местам на горах, особливо вверх по Абакану и по ту сторону Енисея, по рекам Сальбе и Сизыму. Однако самый лучший достается из Удинска, с рек Уды и Бирюзы. Сии коренья обыкновенно суть волнистого рапонтика. {Латинские названия, повторяющие их русские названия, здесь и далее из текста исключены. (Прим. сост.)} Я не знаю, сырости ли мест около приторных рек, где он родится, или климату, или наиболее дождливому месту приписать должно, что корень у старого ревеня, который часто очень велик бывает, в верхнем коленце всегда гнил находится. Внутренность в корне до самой коры всегда в желто-темную, сердешную, вкусом горькую и вяжущую материю превращается. И так только, что круглые от больших отпрыскивающие корешки в медицину употребительны, почему в общем житии и называют сибирский рапонтик по сходству с черенковым ревенем. В 1771 году зимою из Красноярска отправили его в Тобольск для медицинской [464] коллегии пятьсот одиннадцать пуд и десять фунтов. Можно бы его несравненно лучше и сильнее делать, если бы для приготовления его другое последовало учреждение, нежели как какое добыватели оного имеют. Лишь только свежие коренья добудут, тотчас дома оные облупают и, разрезывая на части, сушат в большом тепле, от чего теряет он свою крепость и, сморщившись, засыхает, так что он сколько действием настоящему ревеню подобен, столько чрез сие делается отличен. Напротив того, у меня частию из Удинска, а частию с Саянского хребта полученные корешки, кои я, завялив совершенно и хорошие облупя, сушил повешенные на вышке в теплой избе, нимало не попортились; они столь крепки и цветны были, как самый лучший китайский рабарбар, да и силою мало чем различны, а, напротив того, просто приготовляемого рапонтика во вкусе и действии много превосходнее. Если б возможно было найти где-нибудь в сибирских горах рапонтик, у коего б стволовый корень был не ржавый, то, обиходя сии коренья вышеописанным образом, я б не усомнился сравнить с китайским настоящим ревенем, как в величине, изрядстве и крепости, а может быть, что и в силе мало или ничего не уступил бы.

Во всяком лесе Красноярск, как и большая часть Сибири, имеет великое изобилие, так что самые изряднейшие на строение дерева не многого труда стоит с подлежащих гор на Енисей вывезти и так плотами в город сплавить; выключая клен, вяз и липу, коих в Сибири к востоку не находится, прочие все сорты обыкновенных дерев в излишестве, также и кедры растут на Мане-реке, почти дома. Около Абаканска при Енисее находится весьма много некоторого хорошо пахнущего деревца, коего смолистые почки в зимнее время любезнейшею тетерям служат пищею, от которой все черева ⁴, наконец, приятнейшим в свете запахом заражаются. Из деревцов особливо находятся черемуха, боярышник и еще другое на боярышник похожее, по речке Каче в множестве и до хорошей вышины вырастают.

Зимою Красноярск дичиной и разными звериными шкурами весьма доволен. Ловля таковых зверей, коих шкурки в нарочитой цене становятся, собственно, принадлежит сибирским народам, кои ими и оброки свои оплачивают, и единственным себе упражнением считают. Однако многие и русские крестьяне не упускают в праздное время равным образом оною пользоваться. В таких случаях или тайно в близости на горностаев, белок и других, какие попадутся, силки и ловушки поставляют, получа [465] на то позволение или от главнейших татарских князьков, или от приказу; иначе, в первом случае, должны много опасаться, чтоб не быть от татар примечену, пойману и тут же наказану или в приказ отослану, от коего в таких обстоятельствах, по сибирским правам, прощения никак надеяться не можно.

Соболи в Красноярском уезде попадаются в нарочитом множестве и суть двоякого сорту: одни никуда не годятся, так, как и томские долгохвостые, иссера; приходят по большей части с Июсских гор и с Чулыму, другие, которые промышляются лучше по Саянскому хребту. За Енисеем, особливо около реки Оя и по другим из гор в Кубу текущим речкам, они имеют ось низкую и обыкновенно нарочито черны, только что очень седы. Большая часть из сих имеют на шейке под горлом желтоватое пятно, так, как у куницы, от коей они, однако, другими, соболям собственными признаками легко отличествуют. Впрочем, все красноярские соболи редко ставятся высоко, и удинские всегда пред ними имеют превосходство как в оси, так и в цвете.

Волки как в Красноярске, так и во всей почти Сибири нарочито вытравлены. Лисиц еще-таки по некоторым местам довольно; а снизу случается, что привозят в Красноярск высокой цены и черных, и черно-бурых лисиц.

Бобры и выдры по ту сторону Енисея на горных речках в множестве водятся, и последние часто по семи рублей покупают на промен на границе с китайцами. Рыси реже случаются и в той же цене приходят, как выдры, только без пестрых передних лапок, кои особливо продаются. Еще многочисленнее находятся росомахи, коих вовсе черная шкура около четырех рублей коштует. Барсуков также довольно, но поелику их кожи не в почтении, то и бьют их случайно, или когда они, проявившись, много пакостят, или когда их жир понадобится. Белки около Красноярска водятся очень средственно. Меж Саянским хребтом и Тунгускою-рекою временем видают великие стада, коими малое сие животное переходит от полудня на север, чему причиною бывает недостаток древесных грибов или недород кедровых орехов. В степи, на север от Красноярска и около Абаканска, ловят премножество горностаев, кои нарочито длинны, и часто во время походу к китайцам по 25 копеек штука становилась, а теперь насилу в четвертую или пятую долю сей цены и то на охотника отдается. Колонки пламенного цвету могли б промышляться в множестве по лесистым горам, однако [466] никто об этом не старается, а когда невзначай в ловушку попадутся, то от проезжих по 57 копеек и более скупаются; а как сии шкурки китайцам приятны и они хорошо за них платят, то для сего они в Иркутске и гораздо дороже, и в Русь совсем не отпущаются. Ласок здесь никто не ловит и никто не покупает, хотя иные шкурки волосом гораздо белее, чище и ровнее, нежели у русских.

Наибольшие и выгоднейшие промыслы состоят в сохатых зверях, как-то: лосях, зынях, козулях (роды оленей), кабаргах, кои по горам за Енисеем в великом изобилии водятся. Татары большую часть их ясаков оплачивают сими кожами, которые в казну для конницы от 20 до 40 алтын берутся: ибо хотя ясак и поныне еще по соболям распределяется, а, по новому учреждению, не каждый поголовно и поколенно оный выплачивает, и как на Красноярское ведомство поставлено собрать пять тысяч сто шестьдесят два соболя с половиною, то та же самая сумма на число соболей, по рублю соболь, или другими шкурами, или деньгами собирается.

Козулей около Красноярска столь много, что целая с мясом иногда в 15 копеек продается. Кожи, кои по большей части оттуда на продажу привозятся для делания обыкновенных дорожных шуб, стоят иногда не более десяти копеек. Кабарги порою, как летом, не менее многочисленны бывают, самчики, или по-тамошнему казачки, для их струек от 30 до 50 копеек покупаются, а самочки и с мясом по гривне продаются. Из Абаканска я получил совсем белую кабаргу, как самую редкость, однако после прислали ко мне также белую кожу и с самчика.

Только в одних рыбах Красноярск не так изобилен. Кача, как и многие другие в Сибири речки, зимою мелка и подо льдом замирает и потому рыбы ничего не имеет. У Енисея по сторонам не много заливов, а в нем то для каменистого дна, то за быстрым течением рыба не очень держится, а, лучше сказать, и гораздо не много, в чем с Обью, Иртышом и Томью нимало сравниться не может. Подъемная рыба из Ледяного моря по нем мало заходит, и для того, кроме тайменей, линьков, хариусов и сигов, никаких других из лососьего роду не имеется; осетры и стерляди, самые вкуснейшие, розницею водятся, однако в таких глубоких местах, что и приступиться к ним не можно. И так для великого поста надобно ожидать в городе привозу из Томска соленой белой рыбы, которая также из лососьего роду, однако не так, как лосось, и называется муксунами.

Все Красноярское ведомство, коего воеводская канцелярия состоит под Енисейскою провинциальною, а комендант [467] и воинская команда под томским комендантом, имеет оброчных мужиков 9228 душ, 807 колонистов, 128 к колонистам причисленных ссылошных, 2023 граждан и ремесленных людей, т. е. посадских и цеховых, а из татар разного поколения 2994 ясашных, которые на шесть землиц разделены, как на татар качинских, койбальских, яринских, каисских, калачинских и удинских, из коих каждая землица еще разделена на уделы, или колена, а все вместе приносят ясаку на 5161 рубль. <...>

ОТЪЕЗД ИЗ КРАСНОЯРСКА И РАСПРЕДЕЛЕНИЕ ДРУГИХ ПОЕЗДОК

Я теперь опять возвращаюсь на мою зимовку в Красноярске. 28<-го> числа февраля приехали ко мне сюда из Томска г-н аптекарь Георги ⁵, бывший в езде помощником г-на профессора <Иоаганна> Фалка ⁶, со студентами Быковым, Кашкаревым и Лебедевым, коих г-н профессор Фалк за болезнью своею, по соизволению Императорской Академии наук, возвращаясь на возвратный путь, мне для продолжения дальнейшего пути по Сибири поверил. Я ж, напротив того, отправил в Томск от себя находившегося досель при мне студента г-на Валтера, и ныне едущего в Петербург к г-ну профессору Фалку, с коим 4<-го> дня марта и большую часть собранных прошлым годом натуральных вещей послал. И как по окончании моих зимних поделок ничего более не оставалось, что б препятствовало предприятию нового пути далее по Сибири к востоку, и собственное состояние желанием видеть достопамятные страны подкреплялось, и добрым концом предприятие мое обнадеживало, то и отправился я 7<-го> дня марта с помянутым аптекарем Георги, который особливо просил меня о сей на Байкал поездке, и с двумя студентами до Иркутска, куда я еще в январе студента г-на Соколова с егерем вперед отправил, дабы он по ту сторону Байкала весны дожидался и собирал надобные известия. А чтоб моим отъездом и на Енисее собрание натуральных вещей не упустить, то оставил я в Красноярске для собрания тутошних и поблизости лежащим горам трав студента г-на Кашкарева; а приобвыкшему на севере студенту г-ну Зуеву ⁷, о коего рачении я свежие имел доказательства, поверил я ехать еще зимним же путем в Енисейск, оттоль по вскрытии вод отправиться в Мангазею и далее к северу для собрания и дальнейшего известия [468] сибирских продуктов, под холоднейшим поясом находящихся.

Итак, отправился я из Красноярска после обеда по ту сторону Енисея; меж селом Лодейками и деревнею Березовкою надобно было проезжать небольшие горы, на коих так мало снегу было, что мы с великим трудом на санях протащились. Равным образом и первая половина от деревни Ботой, где первая лошадей перемена до Кускуну, если не была труднее, то такая же. После выехали мы на гористую, лесистую и глубоким снегом покрытую дорогу, каковая беспрерывно до самой Ангары продолжалась. Тут начинают поля и березники становиться час от часу реже, но снега гораздо более, и страна гористее, выше и холоднее, нежели по подле Енисея лежащим полям и песчаным Красноярского ведомства степям, так что и хлеб не иначе как позже выходит. Обстоятельнейшее сей дороги описание я оставляю впредь на возвратный путь, а здесь только упомяну проездом.

Поелику мы к скорейшему переезду прихвачивали и ночей и во всю дорогу, которая ныне от Красноярска до Иркутска населена или старожилами, или новыми из Руси переведенцами, на станциях порядок должным образом наблюдается и переменой не задерживают, то мы и прибыли 8<-го> числа рано в Рыбинскую слободу. В сию ночь проехали мы Канский острог и через реку Кану, за которою вдруг начался непрерывный даже до Удинского острогу красный лес, который, или по борам, или по болотам беспрерывно распространяясь, всю страну от самых гор, из коих сии реки вытекают, покрыл по самую реку Тунгуску. Сии дикие и не от многих языческих фамилий кое-где населенные леса, большею половиною болотистые, и почему дорогу всегда неотменно во многих местах мостить должно, зимнюю дорогу и мостами, и валежником делают весьма затруднительною. 9<-го> д<ня> ввечеру приехали мы в Бирюзинскую слободу, при быстрой реке того же имени стоящую, а 10<-го> дня ночью и до Удинского острогу добралися. Я здесь остался до утра, чтоб изведать содержание промышляемой в близости отсель, по горам меж Удою и Бирюзою реками, новонайденной слюды, которая особливо по рекам Шелме, Соби и Нереху в жирных квасцовых споях находится, и часто в три пядени величиною штуки попадают. Добывает оную один крещеный буретинский ⁸ князец, живущий недалеко от Удинска, именем Худоногов, который, по нашествии сей слюды, с тем чтоб платить в казну десятую долю, получил позволение ломать оную. Мы сделали некоторый [469] округ, верст на шесть от Удинска, в деревню на правом берегу, при устье маленькой речки стоящую, где помянутый Худоногов со своею роднёю и с другими одноверцами поселился, а оттоль чрез Уду на каменные горы и так на почтовую нашу дорогу. В большом сосняге по ту сторону реки Уды я впервые увидел по первым выходящим листьям багульник, коего после нигде более, как за Байкалом, не видно было и который инде обыкновеннейшее по лесам деревцо, особливо где по горам есть низменные пади.

Того ж вечера приехали мы на становище Тулуйское, где границы Иркутской губернии начинаются, и отсель опять начинаются поля и приятные места. Ночью переехали мы сто пять верст, а следующего, 12<-го> дня, поелику было ненастно и холодно, остановились мы в Камелтуйском становище.

Как скоро в Иркутскую губернию въедешь, то везде уже можно найти по дороге на всех станках весьма покойные, светлые и чистые домы для приятия приезжих, кои содержатся от деревень для их собственного облегчения.

Следующего 13<-го> дня марта проехали мы 131 версту и остановились ночевать за чрезвычайною стужею в Черемном паду. Таким образом, осталось нам на 14<-е> число до Иркутска ровно день езды, куда мы с худыми и с загнанными лошадьми ввечеру в 11 часов и приехали.

Многие достопамятности, кои я здесь имел случай видеть, полезные известия, кои про неизвестнейшую по большей части мне сторону за Байкалом собрать мог, притом многие милости его превосходительства тамошнего губернатора г. генерал-поручика и кавалера фон Бриля задержали меня целую неделю в суетах, так что об описании города мне и думать не случалось: и так я оное оставил аптекарю Георги, который, может быть, в ожидании, когда Байкал вскроется, пробудет в Иркутске несколько месяцев; между тем к будущей его поездке по берегам моря я ему сообщил и те известия, кои собрал о достопамятностях, какие около Байкала приметить надобно.

Необычайнейшая редкость, какую я получил по милости губернатора, заслуживает, чтоб я об ней упомянул теперь. Якуты, идучи на промысел этою зимою по реке Вилую, нашли какое-то незнакомое и ужасной величины тело; управитель в Вилуйском зимовье, именем Иван Аргунов, взяв от него голову, одну переднюю и одну заднюю ногу, послал через Якутскую канцелярию в Иркутск. В приложенном при том известии, посланном от [470] 17 января, упоминается, что сие мертвое и почти истлелое тело еще в декабре, за сорок верст выше Вилуйского зимовья, в песчаном берегу, на несколько сажен от воды и 4 сажени от верху приярого берегу, половина в песке, найдено. Его смерили на месте, и оно было длиною в 3 ³/₄ аршина, вышиною же сочли на два аршина с половиною. Все туловище находилось еще в натуральной его толщине, одетое кожею, но так изнывшее, что ничего целого, кроме головы и ног, отнять было нельзя; и так для редкости прислали оные в Иркутск, а третию еще ногу оставили в Якутске. Присланные в Иркутск части с первого виду уже казали, что они должны были быть носороговы. Голова покрыта была вся естественною своею кожею, и по чему свободнее узнать было можно. По коже на одной стороне видно было несколько шерсти, и внешнее строение кожи еще изрядно сохранилось, так что и веки еще не совсем сгнили, под кожею около костей местами, как и в черепе, находилось несколько гнили, которая, как видно, от согнития мягких частей там задержалась. Но в ногах сверх кожи видны были по суставам еще крепкие остатки жильных перевязок и самых сухих жил. Рогу на носу и копыт на ногах не было, но место, где был рог с округом кожи, которая вокруг его нарастала, так, как и раздвоение передней и задней ноги, были несомненные свидетельства, что они от сего зверя. Я сделал сему чудному откровению особливое описание, которое внесено в сочинения Императорской Академии наук, и для того здесь еще повторять не буду. О причине, какую я почитал, как сей зверь в отдаленнейшие северные по Лене края зашел и как прочие остатки других зверей по всей Сибири рассыпалися, упомянуто там. Я здесь хочу только прибавить некоторые обстоятельства, кои я получил письменно на мои запросы от вилуйского управителя Аргунова, после как уже мое описание в печать было отправлено, и из коих можно яснее видеть, где сии редкие вышеописанного зверя остатки найдены, и удобнее понять, как они так долго без порчи хранились.

Места по Вилую гористы, но горы все слоеватые, содержат или песок, или известной шифер, или мягкую, слоями, глину со многим колчеданом. Также находят по берегам разбитое каменное уголье, коего выше по Вилую где-нибудь надобно гнезду находиться. Река Реммендой (или, как Гмелин пишет, Раптендой), где целая гора из селениту, другая из алебастру, и подле горная соль находится, отстоит от помянутого места, где нашли зверя, еще более, нежели на триста верст вверх по Вилую. По [471] правую сторону Вилуя к оному месту лежит песчаная, но и опочистого камня слои показующая гора, коей высоту глазомером на пятнадцать сажен считали и в коей помянутое тело животного в замерзлом хряще в нарочитой глубине найдено. Ибо земля по Вилую никогда на великую глубину не растаивает. Самые большие жары на песчаных и возвышенных местах не более как на два аршина земли отмягчают; но по долинам, где места глинистые с песком, там в конце лета не более как на пол-аршина талой земли находят. Иначе было бы невозможно, чтоб еще кожа сего зверя с другими мягкими частями в земле уцелела, коего поспешное переложение с южных мест в морозный климат не иначе как с повсемирного потопа считать должно; ибо самые древнейшие человека предания о никаких других земли переменах не упоминают, кои б могли приняты быть за справедливейшую причину пребывания в сих местах носороговых остатков, слоновьих костей и других зверей, по Сибири рассеянных.

Для наступивших больших оттепелей уже в последние почти видели мы снежных жаворонков и черных воробьев, кои на север полетали; напротив того, в здешней стране только собственный пестрый ворон, который зиму в теплейших странах около Могола или и в Китае проводит, в великом множестве по городам и деревням везде появился; с 20<-го> на 21<-е> число марта выпало опять ужасное множество снегу, однако оный вскорости потом опять растаял, так что я неотменно принужден был из Иркутска торопиться, чтоб зимнего пути не лишиться: и так выехал я из оного города 22<-го> дня сего месяца.

Уже за восемнадцать верст от города река Ангара, по которой дорога лежит, великие полыньи имела, а повыше Пашковой или Хромовой станицы река почти вся ото льду очистилась, и многие утки и гагары плавали. <...> Нам тут надобно было ехать по каменному реки берегу, по которому, понеже на нем немного снегу было, езда была весьма отяготительна. Чем ближе к Байкалу подъезжаешь, тем горы становятся выше и вид дичее; напротив того, далее по Иркутской губернии оные были довольно отлоги и слоисты. Жерло реки Ангары с обеих сторон стеснено каменными горами, промеж которых, как будто сквозь ворота, великое моря пространство и стоящие по берегу каменные хребты видны. По проехании выходу из моря Ангары недалеко оттоль имеется другое зимовье Лиственнишное на самом берегу моря, от коего б я мог еще далее вдоль по берегу ехать до Голоустного зимовья, если бы лошади на станке не были в отлучке, а старые не [472] пристали: ибо от Иркутска до Селенгинска по станкам не более положено содержать для почты, как шесть лошадей; но множество проезжих по разным делам по сей дороге не дадут почти никогда быть дома. И для того я принужден был остаться здесь на ночь, а поутру до обеда ходил еще по горам и по морскому берегу. На горах еще травы чуть только выходили, меж коими прекрасные вырастали позимние травки. Но оголившиеся морские берега удовольствовали меня неожидаемою новостию, которая состояла в одной сумнительной в море растущей бодяге, которая от всех ныне известных бодяг отлична и нарочитой величины бывает. Ее здесь случаем собирают под именем морской губы, и в Иркутске у серебреников для чищения и глажения простых резных медных, томпаковых и серебряных сосудов в употреблении.

Следующего утра отправился я в Голоустное зимовье; дорога по льду была прямая и часто от берегов далеко отходила. Таким образом надобно было ехать верст 50, а после все по берегу по всем заливам или бухтам более семидесяти и одной версты; а расстояние меряно так: от Лиственнишного зимовья до пади Крестовой 300 сажен, далее к реке Черемше 200 сажен, до Безымянной пади 500 сажен, до Лиственнишного мысу одна верста и 400 сажен, до Круглой губы 500 сажен, до рыбачьих изб 3 версты, до Грезнухи 3 версты, до Широкой пади 2 версты 400 сажен, до Сенной пади 3 версты, до Соболева мысу 2 версты 400 сажен, до Кадильного зимовья 6 верст, до Ушкановой пади 6 верст и после до Голоустного 2 версты. Мы почти переехали половину дороги пособствием жестокого ветра, который дул нам <в спину> и бегущих подле саней ямщиков уносил почти по льду так, что они не иначе как ножами должны были одерживаться. Опасность, чтоб не замерзнуть в такую погоду и чтоб не попасться в трещины, от штурма во льду причиняющиеся, довольно велика: и действительно, в такое время никто поперек моря ехать не отважится.

Понеже вихри от часу умножались, а хотя еще и довольно времени оставалось для переезду за Байкал, однако я не хотел отважиться насчет рока и, хотя поневоле, однако остался на здешнем берегу до завтра, в ожидании хорошей погоды. В зимовье было множество народу, который на промысел тюленей готовился. Сии промыслы все на Байкале отдаются на откуп, а откупщик принимает к себе добровольных работников, коим он дает потребную сбрую, и они ему за сходную цену отдают с тюленей кожу с салом. Самый лучший промысел в апреле. Тюлени, [473] кои зимою расходятся по быстрым речкам или по теплым берегам и ключам, полыньи над собой имеющим, ныне все выходят на лед гулять и спать на солнце. Таковые места уже промышленникам должны быть знакомы, как, например, при устье реки Баргузиной и Турки, куда они походят с салазками, на коих растягивают белый парус, из-за которого подходят близко к тюленю, который думает, что это тычьмя стоящая льдина, и из ружья убивают. Мы переехали, наконец, чрез Байкал скоро и благополучно. От устья реки Голоустной, докуда еще и от зимовья 2 версты и 300 сажен считается, по льду обыкновенно кладут 60 верст. В проезде мы по льду не видали никакой опасности, а только одна расселина, аршина на полтора, заставила нас объехать довольное расстояние. Море нынешнего года так гладко замерзло, что лед как зеркальное стекло был; только по берегам видны были стоячие льдины, или торосы; однако так равно замерзать не всякий год случается. Снег на сей пространной равнине не держится, и для того по льду, по крайней мере, сначала нельзя ездить, разве с хорошими окованными лошадьми и притом с вострыми шипами. После как след (сахма) пробьется, то можно по нужде и с неподкованными бегать. Обыкновенно на Байкале лед бывает с сентября, но в этом месяце он весьма редко замерзает, а в январе наибольше и держится даже до последних чисел апреля. Если весною подле берегов ездить станет опасно, то берут дорогу прямо чрез Байкал с Лиственнишного зимовья на Посольский монастырь, которое расстояние обыкновенно платится за 94 1/2 версты, а по мере еще и 70 верст не находится. Когда на море лед начнет расседаться, то в запас берут с собою доски, по которым и лошадей, и сани сколько можно проводят. В самонужнейших посылках люди отваживаются переходить Байкал, когда самая расселина на несколько сажен шириною, но тогда только идут пешком и тянут за собою маленькую лодку, в которой они от одной льдины до другой перегребают. Раннею весною сухопутною дорогою, которая летом вверх по Иркуту до Тункинского острогу, а оттоль до нагорных рек Жонмурины и Жиды в Селенгинск лежит, на лошадях не ездят, как разве по нужде, потому что при таянии снегов меж высоких гор проехать не неможно. Из Посольского монастыря без всякой остановки отправился я далее. По пескам на великое расстояние снег здесь почти весь растаял, так что едва проехать было можно. Многие промоины и наводнения, или соры, вдоль по берегам из Байкала разлившиеся, еще нам в пути несколько [474] пособляли. Во время проезду я приметил здесь по отмелым местам особливый род рыбьих заводей, коими подымающуюся к камышам рыбу весною ловят. Оные состоят из одного, прямо с берегу в воду на несколько аршин простирающегося, из прутья сделанного плетню, коего конец в воде окружен другим плетнем, концами к прямому плетню сходящимся, так что округом своим сделав две по сторонам прямого продолговатые каморки, у схождения меж собою делают по обе стороны прямого плетня угол острый. <...> Таким образом, рыба, пришед к плетню, пробирается по нем в глубину и, дошед до сих углов, входит в отверстие, надеясь пройти насквозь, однако и назад не может, потому что проход так, как у верши, внутрь сужен и опущен. Они называются котсы.

От монастырской деревни Степной еще был на несколько верст перегон по льду по одному заливу. Далее уже начинали боры, соснягом и березником покрытые, по которым дорогою почти ничего снегу не находилось. В Твороговой слободе я принужден был остановиться, пока одну из моих телег поставят на взятые с собой колеса, потому что сани уже не годились и потому не могли далее уехать, как до Кубанского острогу, проехав Кальскую и Каргину деревни. Оный стоит на реке Кабанке, но, как и прочие, недалеко от левого берегу реки Селенги. Ночью проехав деревни Брескую, Трескову, Таракановку, Троицкий монастырь, Пьяновское зимовье, под вечер прибыли в Ильинский острог, или в большую заимку; в остроге деревянная крепость хотя совсем развалилась, однако церковь и обывательские домы многие хорошо выстроены. В сию ночь выпало опять столько много снегу, что можно было ехать на санях: и как кибитка на колесах много дорогою причинила остановки, то я здесь велел ее опять посадить на сани.

Отсель начинаются страшные горы и леса, по которым узким путем лежит дорога в том месте, где Селенга хребет пробивает; тут поставлена так называемая Половинная застава, при которой нынешний губернатор для переправы чрез реку приказал построить, наподобие лифляндских, паром. По ту сторону Селенги, в стороне меж Ильинским острогом и заставою, лежит Итаичинский острог и несколько маленьких деревушек; в Половинной заставе осматривают все с китайских границ провозимые товары, фуры и другие товарами нагруженные телеги, наблюдая, все ли должною заклеймены печатью, к чему приставлен унтер-офицер с небольшою командою.

Недалеко от заставы надобно спуститься на реку, беспрестанно меж высоких и каменистых гор текущую, по [475] которой зимним путем ездят до самого Селенгинска. На левой стороне перед Удинском видно много деревень, с правой же впадает река Уда, при устье коей, на правом берегу, стоит пригородок Удинск. В нем имеются многие изрядные домы заживных купцов, также комендантский дом и красивая церковь. До сих пор проезд по Селенге за множеством стоячих льдин, кои быстрая река по берегам в замороз наворачивает, хотя был безопасен, однако затруднителен. Далее множество полыней было, кои после случившегося пополуночи жестокого северного ветра и метелицы путь по реке ночью делали опасным; и для того я отъехал еще сего дня только на 25 верст до первой от Удинска станицы, где ночевать остановился.

Сия предосторожность была очень к месту: ибо следующего дня в дальнейшей езде узнали, что дорога весьма была опасна, и, хотя извозчики все средства к безопаснейшему проезду употребляли, то подле самых берегов, то с одной стороны на другую переезжая, однако и тут во многих местах лошади проламывались, а, наконец, и мои сани, по счастию, что еще на мелком месте, со всеми лошадьми проломились. Наконец, приехал я еще засветло в город, где застал наперед посланного студента г<-на> Соколова.

Селенгинский округ лежит меж песчаными горами в таком теплом месте, что весна в нем гораздо ранее бывает, нежели ближе к Байкалу и в других восточнейших пригорьях. 20<-го> дня февраля уже выгоняли овец в поле, а под исход сего месяца со всех мест, на полдень лежащих, снег стаял, и всякие птицы, кои зиму в теплых странах проводят, сюда налетели. 20<-го> дня марта убили первую трясогузку, и по лесам множество других птиц появлялось. <...> Снег держался еще только по лесам и на полуночных гор странах; и, хотя после красных весенних дней 31<-го> дня еще-таки много снегу выпало, однако оный 2<-го> дня апреля опять стаял.

З<-го> дня апреля отправился я вверх по Чикою для смотрения там за 12 лет построенного монгольского капища, и оттоль чтоб ехать далее на Кяхту. Я выбрал к тому нарочно это время, ведая, что у монгольского и буретского духовенства после каждого новолуния всегда три дня праздновать установлено, т. е. 13, 14, и 15<-е> число, и так, чтоб мне, видя обыкновенное ламовское богослужение, можно было после сравнить с калмыцким.

Дорога сперва лежит на несколько верст вверх по Селенге, прежде нежели до Чикоя доедешь, притом по каменным, песком и хрящом засыпанным, горам, кои по Селенге [476] вверх подымаются. По ту сторону при впадении реки Чикоя, в верстах девяти выше Селенгинска, мимо Петропавловской крепости проезжают великое пространство, вдоль по берегу Чикоя простирающееся, коего солончатое и наносным песком покрытое поле ничего другого не производит, как и другие по Селенге и Чикою песчаные бугры, кроме известного здесь деревца, илимовником называемого. Здесь мы переехали множество от помянутой крепости по деревням, на Хилке лежащим, идущих дорог, всегда управляя путь чрез высочайшие, но густым лесом покрытые горы, позади которых верст на двадцать от Селенгинска выехали наконец на пространную и открытую дорогу под одной маленькой, в Чикой текущей, реке. За нею опять каменный хребет находился, прежнему подобный, песком занесенный и небольшим соснягом оброслый, с коего надобно спуститься на одно пространнейшее поле, по коему маленькая речка, Студеная именем, протекает. Она по-мунгальски называется Ике-Горехон и почти к Чикою склоняется, но, не дошед до оного, меж песком с неглубоким озером Турпановым, или Фроловским прозванным, пересыхает. Но понеже мелкая сия река со сторон обросла таловником и весь лед стаял, то множество по ней водилось красных уток, или по-здешнему турпанов, и особливый род гусей, с полудня сюда прилетающих, кои похожи весьма на китайских, а по кустам стадами летали из роду клестов и тростников.

Уже становилось поздно, и лошади наши притомились, того ради выискивали мы место для ночевки, какое и попало нам в стороне верст на пять от дороги при помянутой речке Студеной, в деревушке селенгинского казачьего сотника, куда надобно заезжать вниз от озера по оной речке.

Поутру поехали мы далее по Чикою чрез пески, у коих по сторонам ближе богатый сосняг растет, а далее все пусто, кроме небольшого илимовника и другого стручковатого деревца. Промеж бугров протекает еще другая речка — Харалун, которая устьем своим в Чикой впадает. Верст за сорок переехали мы одну мелкую протоку от Чикоя, от льда оголившуюся, и через большой остров, оною окруженный, коего на верхнем конце строят купеческие суда, или дощеники, для справления китайских товаров по Селенге и по Байкалу. От оного острова на несколько верст находится деревня Истопникова на берегу Чикоя, в том месте, где помянутая протока начинается, которая называется Пьяным берегом, или просто Береговая; в деревне имеется дворов с восемь, в коих живут или селенгинские [477] обыватели, или пахотные мужики. Здесь, переменя лошадей, поехали мы соснягом, меж коим верст с шесть от деревни течет речка Песчанка, или Биркэ-Горехон, на которой построена мельница; оттоль немного побольше версты прибыли на Песчаную площадь при Чикое, на которой знаменитое сие под русским правительством находящихся монголов капище построено.

Оная площадь по растущему в великом множестве тут ковылю, по-мунгальски — хилгона, будто скоту полезная трава, называется от них хилгонтуй, а отчасти лесом, отчасти песчаными буграми будучи украшена, имеет приятное положение.

На оной, сверх шести капищ, находится еще дом для житья первейшему здешнего духовенства священнику, коему титул Бандиди-Хамбо-лама приписывается, и еще два двора: один — для жалованного писаря, другой — под одним крещеным мунгальцем, в казачьей службе находящимся. По сторонам капища к северу, востоку и западу имеются другие огороженные места, где знатнейшие духовные, приезжая сюда на служение, останавливаются, расстанавливая войлочные свои кибитки или просто по земле, или на возвышенных подмостках. Строение все деревянное и русскими плотниками только на вкус Хамбо-ламы построенное, который особливо капище старался в наружности и в украшении уподобить Тибетской пагоде, кою он в юности своей имел случай видеть. Это было бы излишне, если б захотел я подробно описывать сие капище, потому что я для сих других собранных известий, к сему принадлежащих, имею особливую книгу, до обычаев и обрядов в богослужении мунгальцев и калмыков касающуюся, которую теперь хочу исправить и поверить с тем, что я в первой части сих моих путешественных записок о калмыках выдал. Итак, сие оставя, возвращаюсь к писанию дальнейшего моего пути в Кяхту.

Пятого числа апреля, по окончании мунгальского моления, я далее отправился и тотчас переехал Чикой, на коем еще лед был крепок, и три острова, от проток его сделанные, из коих две ото льду вовсе вскрылись. На другом берегу Чикоя стоит зимовье Даргуево, которое построено было буретами, но во время приключившегося на скот падежу, от которого и самые верблюды не уцелели, так опустошилось, что принуждены были его вовсе оставить. От капища до его считают шесть верст. Ночью ехали мы чрез открытую гористую и сухую степь, с шестнадцать верст вверх по Чикою, на Мартово зимовье и [478] прибыли еще чрез высшие горы и каменистую долину, Монастырскою падью называемую, в другое зимовье, за четыре версты от Кяхты отстоящее, где для отвращения потаенных сею стороннею дорогою проездов имеется караул от пошлинной конторы. Здесь остался я до сумерек, а наутро 6 дня рано на границу в Кяхту приехал.

Сие славное пограничное и торговое место, где теперь самая мена меж русскими и китайцами отправляется, лежит на ровном, немного возвышенном месте, в пространной, Кяхтою-рекою разделенной долине, с коею помянутая Монастырская падь совокупляется. Она кругом окружена высокими каменными, но большею частию лесистыми горами, меж коими знатнейшая от мунгалов гора Бургултей называется (Орел-гора), подле которой крепость с полуденновосточной стороны и находится, так что с нее все улицы и лавки, равно и Китайская слобода, весьма хорошо видимы. Конечно, не для иной какой причины и китайцы при заключении последнего замирения сию гору, под видом, будто бы ихние священные роды, их праотцы в ней хоронились, к себе присвоили, хотя как бы пограничную линию ни вести, то все бы вершина оной на русской стороне должна была остаться; а ныне она совсем в их владении, и граница проведена гораздо далее к северу, по подошве горы оной. На другой, на запад лежащей, горе стоят друг против дружки русская межа и китайская: первая из камня и земли складена с крестом, а другая — только из камня, как юрта — кверху острее.

Китайская крепость обведена на все четыре стороны палисадником, у коей по углам сделаны четыре бастиона с батареями на защитах. Имеются трое ворот: одни на север и на Селенгинскую сторону, другие на полдень, или к Китайскому городку, а третьи на запад, на реку Кяхту и в находящееся тут предградие; сверх того, по Селенгинской дороге также находится несколько дворов перед крепостию, притом ревенной дом. В крепости изрядная деревянная церковь с хорошими курантами, пространный гостиный двор, в коем до 60 лавок считается, но по новому плану велено его выстроить каменный, для чего уже давно снутри под часовню фундамент заложен, однако далее еще по повелению ничего не построено; сверх того, комендантский дом, бывший пошлинный двор, старая гауптвахта, вместо которой ныне при Китайских воротах новая построена, некоторое число казарм и других казенных домов, кои наиболее зажиточным купцам для житья отдаются, и другие потребные для поклажи и запасов амбары. Предместие, или слобода, огорожено [479] частоколом и содержит в себе не более ста двадцати дворов, кои построены весьма беспорядочно, и имеет одни ворота также с караулом.

Кяхта ничем так не бедна, как водою: маленькая речка того же имени, протекая к северу, проходит мимо крепости и слободы, наклоняясь, наконец, к Китайской слободе на полдни, и там в их границах в большую реку Буру впадает. На углу крепости, где она на полдни проходит, хотя и запирается плотиною, однако и тут летом так мало воды, что, выключая, когда сильный дождь шел, можно ее переходить не замочивши ног, так что и рекой почти назвать нельзя. Притом вода в ней мутная и к употреблению людям негодная; и для того копают всегда как в крепости, так и в слободе колодцы; но и в них вода или горькою солью, или известью пахнет и самый лучший чай портит и густит. Один только колодец в мою бытность на площади в крепости выкопали, в коем вода чиста, однако и она, как и прочие, не без погрешности. По сей причине китайцы богатых купцов, кои сильные чаев пи-токи, пущают из милости брать чистую воду из ключа на берегу Кяхты, на самой меже с китайской стороной находящегося.

Равным образом кяхтинские жители не выиграли в рассуждении и самого места, которое сверх того что песчано, каменно, но и ни под какие огороды не годится. Если бы межа, как настояще быть долженствовало, по реке Буре, верст с девять отсель с востоку прямо на запад текущей, была отмерена, то б Кяхта имела прекрасное положение, хорошую и довольную воду, плодородное поле и некоторое рыболовство, чем всем теперь одни китайцы довольствуются.

Укрепление Кяхты состоит в одной роте солдат и некотором числе казаков, здесь живущих. Комендант штаб-офицерского ранга, который, однако, в то же время отправляет и пограничные дела, и предлагаемые от китайского купечества запросы, и другие дела решит, но о важнейших делах отписывается в пограничную селенгинскую канцелярию и в Иркутскую губернию, откуда на представление должен ожидать повелений.

Наилучшие обыватели в Кяхте — русские купцы или приказчики из главных русских контор, кои мало-помалу разжилися. Здесь повсюду господствует обыкновеннейшее всегда пиршество, какого, кроме Иркутска, почти ни в каком сибирском городе не найдешь. Но обхождение кяхтинских жителей было б гораздо приятнее, если б по компаниям не так чрезвычайно чаем докучали: ибо каждый [480] купец сим только и щеголяет, что приезжему гостю ставит пить чай ото всех сортов один после другого, сколько у него ни случится.

Границы кяхтинские к западу до реки Селенги, а к востоку до Чикоя уставлены рогатками, кои только что для пресечения мены скотами полезны. По всей границе расставлены форпосты, или караулы, на запад даже до Тобольской губернии, а к востоку пять караулов даже до большого хребта состоят под кяхтинским комендантом, а за хребтом продолжающиеся форпосты принадлежат к Аншинску. При описании мест небесполезно также, кажется, упомянуть и о форпостах, где который стоит и в каком друг от дружки расстоянии, так как и впредь в своем месте не премину показать и те, кои далее по линии к востоку находятся. От Кяхты на запад к Тобольскому ведомству по границе следующие находятся маяки.

Ухтинский караул — 30 верст от Кяхты, при реке Селенге, на горах.

Цагон-Уссунский караул — от первого в 25 верстах, также на Селенге.

Басинский караул — в 25 верстах на реке Джиде, по которой теперь граница вверх подходит.

Салтуранский кар<аул> — 30 верст от прежнего на реке Салтуре, с правой стороны в реку Сежиду впадающей; и горы подымаются от часу выше.

Хулдацкий кар<аул> — также по подле лежащей горе, Уркил-Шалон называемой, 25 верст от Салтуранского.

Харацайский караул — 20 верст; доселе можно ехать в телеге, и по долинам пахотные места, которые, хотя как мало деревень по Джиде ни находится, однако и тех не довольствуют. С этих мест горы пойдут по правую реки сторону, наипаче в Мунгалию, таким высоким и диким хребтом, что к следующему караулу не иначе как только верхом, а летом, особливо после дождя, не без великой опасности проехать можно.

Цежинский караул — 25 верст от Харацайского по реке Содже, с правой стороны в Джиду впадающей.

Модоикольский кар<аул> — 75 верст, где река Модоиколь к Джиде подходит.

Начитутский кар<аул> — 70 верст, при соединении реки Зекары с Джидою, в диком болотистом и лесистом месте, где насилу на лошади проехать можно.

Дотожисский кар<аул > — 12 верст, в таком же месте, как и первый; но после следует такой снежный хребет, что ни жить, ни проехать по местам, где Джида и Джонмурин [481] реки вершины свои имеют, ниже через 200 верст до Тункинского острогу, меж Джинмурином и Байкальским Култуком, для караулу места выбрать способного не можно. Также от Тункинского острогу продолжается тот же хребет внутри границы и за границей до самого Енисея так, что только для двух караулов есть место, т. е.

Туранский кар<аул> —200 верст и

Хаидинский кар<аул> —50 верст от Туранского, а за 160 верст первый Тобольской губернии караул Окинский имеется.

От Кяхты на восток сперва лежат караулы по Чикою:

Киранский кар<аул> — 16 верст от крепости на реке Киране.

Кудеринский кар<аул> — недалеко от слободы по реке Кудере, от Кирану 26 верст.

Шарагольский кар<аул> —45 верст выше по Чикою, где река Шараголец с мунгальской стороны впадает.

Усть-Урлуцкий кар<аул> — на устье реки Урлука, 25 верст от Шарагольского.

Джидинский кар<аул>, где Чикой с границ сворачивает, 15 верст от последнего. Оттуда начинается линия по реке Манзе, и находится Манжинский караул, от Джидинского 150 верст, потом следует большой хребет, который, меж Чикоем и Ононью простираясь, разделяет реки, которые в Байкал впадают, а другие в Аргун-реку. Чрез него до первого Акшинского караула по реке Болшакане, по крайней мере, 160 верст мерных полагают. <...>

9 дня апреля поехал я из Кяхты. Но как я во время моего на Кяхту пути не мог видеть в капищах мунгальского архиерея (Хамбо-ламы), а обещал он приехать, как я на обрат поеду, то и принял я ехать опять тем же следом по Чикою и следующего утра к капищу прибыл. На полыньях по Чикою попалась мне прекрасная и еще не описанная утка с хохлатою головою и с косатыми в крыльях перьями, которая зиму, конечно, в Китае проводит, а летом по даурским рекам, по Лене и Енисею водится небольшими стадами и гнездится, а голос имеет, как свист проницательный.

10<-го> дня после обеда мог бы я поспеть и до Селенгинска, но на дороге от Березовой, около Фроловой заимки, застигла нас ночь, и неискусные провожатые сбились с дороги и проехали на северо-восток, по ту сторону речки Студеной, еще через две другие, коих я, вперед едучи, не видал, потому что все подле Чикою пробирались. Первая из оных называлась Протасе-Шибир и впадает в одно [482] озеро, которое временем протекает в Чикой; а другая — Тагалсаре-Шибир, которая в песках пропадает. Здесь мы узнали наше заблуждение, и как в близости услышали братские юрты, то послали туда за проводником, который нас через нарочитое поле на дорогу в Фролову заимку вывел; оттоль следующего утра приехал я в Селенгинск.

Время стояло доселева здесь нарочито сухо и приятно, несмотря что в половине апреля в Сибири в ту же самую пору беспрестанные северные ветры дули. Река Селенга, как я приехал, большею половиною ото льда очистилась, но на реке Чикое и Хилке стоял оный еще крепко и на последнем только 22<-го> дня апреля тронулся. Между тем солнышко так грело, что на полуденных косогорах луга зеленеть начинали и первые вешние цветки прорывались. 13<-го> дня сего месяца показалась ветреница из-под песку и с сих пор от часу больше выходила. В то ж самое время прилетели бакланы на реку Селенгу. <...>

Около 20<-го> дня видны были первые цветки, которые по пескам в великом множестве родятся. И как они под снегом зеленеют, то оголодавшим буретским стадам служат первою паствою. Овцы общипывают в то ж самое время обсохшие листки и цветочки обоих сортов ветрениц, из коих сии последние служат скоту слабительною своею силою вместо лекарства, очищая от зимней чесотки; напротив того, у людей оная, на коже приложенная, разъедает и пузыри надувает.

Селенгинская страна по долгости весеннего времени долго бывает одинакова; но я не смел здесь долее остаться, хотя б езду по Даурии и благовременно мог кончить, потому что осенью для собрания трав я по Енисею ехать намерен; и как для вешних трав в Селенгинске оставил я студента, то сам решился отселе выехать еще в апреле же.

В собственно так называемую Даурию, которую здесь обыкновенно Закаменною называют, идут через горы от Хилка на реку Ингоду различные дороги, из коих, хотя они еще все не очень известны, однако я б знал выбрать, которая лучше, если б весеннее время не препятствовало, в которое они все бывают или не проездны, или лежат в северную хребтов сторону, где травы весьма поздно выходят, и для того мне в сие время сею дорогою ехать рано казалось.

Прежде нежели из Селенгинска поеду, хочу обстоятельно здесь дать известие и о верховой езде, и о тележной [483] по новым, меж Хилком и Ингодой проложенным дорогам.

Вверх по Хилку от его устья более нежели на 200 верст населено деревнями. От последней деревни Сибилдинской вверх за каменными и лесистыми горами более телегой ехать не можно; а чтоб попасть летом на проезжую дорогу вышележащую, то надобно подыматься по Хилку в лодках, что летом в мелкую воду весьма затруднительно. Ближайшая дорога от Хилка начинается по речке Хилкочок (или Блудный Верх) и после также по впадающей в нее речке через горы Яблонский хребет до одного большого озера Тарея, далее по реке Танге, в Ингоду впадающей, через Ингоду самую меж двух солоноватых озер, Белыми прозванных, к реке и деревне Шюшаланн, откуда через деревни Шахалан и Горенскую вдоль по реке Ингоде в село Дорослинское. Горами сею дорогою только зимою и весною, когда болота еще таять не начали, проехать можно.

Другая дорога верхом начинается верст 40 выше от устья реки Хилкочока от Горехинского зимовья на Хилке, вверх по речке Горехе, с левой стороны в Хилок впадающей, через хребет по реке Горехадан; потом мимо озера Тором (Круглое) в село Доропинское и заключает езды от Хилка до Ингоды верст с 74; но в рассуждении каменистых, гористых и болотистых мест по ней телегой также ехать не можно.

Третья дорога идет вверх по речке Улетае, в Хилок текущей, через горы до другой речки того же имени, но в Ингоду впадающей, по ней вниз до лежащей на ней деревушки Улетай. Все сие расстояние не более 50 верст и довольно болотисто; однако в 1759 году пехотная рота, с Хилка вверх поднявшись в лодках, со всем обозом прошла в Даурию, и зимой часто провиант, весною же из нерчинских заводов свинец провозят, и оный путь весьма был бы способен, если б только проездную дорогу отыскать было можно.

Еще выше и не более 20 верст от озера Иргена, откуда Хилок начинается, есть проезжая дорога вверх по речке Кукае, с левой стороны в Хилок текущей, от нее на несколько верст выходит из гор другая речка — Кука, в Ингоду текущая, по которой вниз до Куки некой деревни здесь считают расстояние меж двух рек, Хилком и Ингодой, на 39 верст. От Кукинской деревни до Доронинского села тележною дорогою сто десять верст.

Деревенские жители по Ингоде знают еще ближайшую дорогу на Хилок, когда на озеро Иргень рыбу ловить [484] поезжают, т. е. прямо через горы по речке Рушмалею, которая недалеко от своих вершин в Хилок впадает.

Обыкновенная проезжая в Даурию дорога, по которой и мне надобно было ехать, идет через Удинск вверх по реке Уде.

И так отправился я 22<-го> дня апреля со студентом г. Соколовым, рисовальщиком и стрелком, в Удинск, однако я не взял сей обыкновенной дороги, по Селенге и по горам с левой стороны оной реки идущей, но сделал некоторый округ от реки к востоку, дабы тем же случаем осмотреть на Куйтуне отысканную железную руду, которую тамошние кузнецы, вываривая в простых горнах, всю Селенгинскую страну железом и сталью снабжают. Дорога моя лежала вниз по Селенге верст на 18. Трава уже цвела, и по соснягам подорожники, а по тальникам при березах стадами голубые кедровки с черными головами и предлинными хвостами летали; они раннею весною прилетают из Мунгалии и Китаю и по Селенге, Онони и Аргуну в множестве гнездятся. Как ни много было сей птицы, однако за прозорливостью ее и беспрестанным летанием многими повсюду стадами ни одной застрелить было не можно. <...>

Наконец отдалились мы от Селенги чрез песчаные и лесистые каменные горы, от коих чрез Нижнехиловскую падь доехали до реки Хилка. Оная с два дня как вскрылась и великую воду имела; теперь поелику для перевозу плот надобно было делать, а вечер уже наступал, притом ненастливая наступившая погода тому несколько препятствовала, то остался я ночевать при хорошем огне, на берегу раскладенном; следующего утра все телеги в одной лодке, привязав по обе стороны по брусу, в Хиловскую, или Харазонову, деревню переправили. В деревне имеется около 30 дворов, меж коими две трети польские колонисты составляют, кои, здесь живучи уже лет с шесть, еще и до сих пор пашнею не завелись, а все старые жители из Иркутской губернии по два пуда на каждую десятину ежегодно давать обязаны.

Сеют здесь ярицу, также и арбузы, кои по садам у поляков, так как и около Селенгинска хорошо удаются, потому что слой лежит на полдень открытый, горячий и песчаный. Хилок, который теперь изрядную величину имеет, летом так мелок бывает, что в некоторых местах переехать можно, и для того из подъемной рыбы не много в нем случается, кроме как хариусы, линьки и немного тайменей. Омули в нее совсем не заходят, однако прежде временем видали. По оной реке вверх и по впадающим в [485] нее небольшим речкам имеются деревни: Паркина, Баленчинская, Камангарская, Динтунская, Кукульская, Кандабаевская, Нарын-Шибир, или Катаевская, Белошютовская, Малстинская, Сохотоевская, Сардалмская, Песчанская, Уксулуцкая, Хоплорская, Буйская, Красноярская слобода, Бичурская, Яланская, Мангиртуйская, Сибалдуйская и Хабаровская; также выше Харитоновой, по впадающей в Хилок с правой стороны речки Тунгуя и других речек, новая слобода Мухор-Шибир и деревни Кокуйская, Шаралдаевская, Цаханская, Хара-Шибирская, Бурдуковская и Никольское село, в коих во всех 450 человек тутошних мужиков и 350 человек новопоселенных колонистов считается.

Еще примечания достойно, что верст с полтораста от устья по Хилку находится богатая железная руда в лесистой горе, которую Якутского полку драгуны прежде в горнах плавили, но ныне никто более ее не употребляет. Мы поехали от Хилка вдоль по маленькой речке Тиргутуй, при Харитоновой деревне в Хилок текущей; долина, по которой речка протекает, частию окружена горами, отчасти лесами покрыта, в коих многие маленькие птички водились, и меж ими попалась нам редкая птичка из роду камышников. <...> Наконец, оставя сию речку, переехали мы на высокий каменный хребет, в полуденную сторону травами цветущими испещренный, и прибыли в один деревенский дом, селенгинским казаком обитаемый; но верст с пять выше к ручьям, в речку Чигирин стекающимся, находился еще хорошенький дом селенгинского дворянина. И так здесь остался я дожидаться свежих подвод со стороны из деревни Ключи и, получа, далее отправился. Отсель на Куйтун есть прямая дорога, которая идет от реки вправо через горы в деревню Тарбагантей, однако весьма затруднительна. И для того я взял лучше ровную дорогу через Тарбагантейскую слободу, даром что она несколько далее.

По Чигирину вверх ездят отчасти лугами, отчасти борами, потом верст через восемь его переезжают и выходят красным лесом на чистое и ровное поле, по которому к ночи я в вышепоказанную слободу приехал; в оной изрядная находится церковь и около 40 дворов, меж коими 10 польские колонисты занимают; лежит при соединении речки Куйтуна (Холодная) с Тарбагантеем (Сурочья река). Ночь после дневного жару такая была холодная и непогодная, что я принужден здесь был остаться до утра. В слободе есть выборный, которого всеми сюда принадлежащими деревнями погодно выбирают. Деревни же, [486] сюда причисляемы, суть: Бурнашевка и Михайловна по Тарбагантею; Пестерева, Султуринская и Куйтунская по Куйтуну; Гайтуринская, Кабалина, Зуевска, Красноярова, Захарова, Каленова, Рещикова, Сотинкова — все по Селенге; Рупишевка и Иволгинская на Иволге; Барская, Куналейская, Бренская, Хободольская; три деревни Убуканские и Енгашинская на реках, по коим имя себе имеют. Число жителей во всем уезде состоит из 309 мужиков и 466 новопоселенных колонистов.

Из Тарбагантею поехали мы вверх по речке Куйтуну, которая, приходя из диких гор, по справедливости заслуживает данное ей имя, потому что около ее не видно было нигде зелененькой травки. На низменных местах оказывалась соленая пыль, и повсюду местами большие голые солончаки находились, на коих никакой травы не росло. Может быть, не без основания соленость здешнего слоя можно принять за холодное сей страны место, к чему, вероятно, способствуют и близкие лесистые горы, и самое места положение.

Верст за шесть прибыли в деревню Пестереву, дворов с шесть, оттоль в Надеину, дворов девять, проехав, переехали два ручейка, Улунтуй и Султура, в Куйтун текущие, оттоль в недалеко от вершин Куйтуна находящуюся деревню того же имени, дворов с 30 старожилов имеющую и 44 польских колонистов, кои по лесистым горам не без малого труда и прилежания, но и не без желанного успеху расширяются. Они имеют довольное хлебопашество, а жалуются только, что по подлежащим сенокосам немного для скота травы родится, которым, напротив того, они уже довольно развелися. Понеже сие место в рассуждении Селенгинска чрезвычайно холодно, то на льду ни коноплей, ни гречухи, ни гороху, ни пшена никогда не родится, хотя трудолюбивые поляки всего сего сеять не упущали и много раз к новому посеву вновь закупали. Ныне им роздано сибирское гречушное семя, коего о расположении они все силы употребляют. Однако на низких местах и то не годится, потому что по Куйтуну осенью очень рано великие случаются туманы и иньи, а весною земля в долинах растаивает очень поздно; и так все, кроме ярового и зимового, по низким местам померзает, а только что которые места повыше, на тех и урожай бывает, если при том довольно часто случающаяся сушь не лишит земледельца последней надежды.

Поляки, чтоб кустоватые и лесистые места сделать пахотными, с чрезвычайным успехом употребляют плуг, коего сошники сделаны наподобие в их земле употребляемой [487] и здесь по опытам пригодною найденной косули в две припряжки, на колесах или без оных, коею орют гораздо глубже и лучше коренья подсекают, нежели русскою сохою. Сошники у плуга треугольные, шириною в ладонь и весьма вывострены; правый лежит плашмя и внутренним краем несколько поглубже, а левый к тому стойком и острым боком кверху; при сем находится лопатка железная или деревянная для оборачивания отрезанной стоячим сошником земли на другую борозды сторону. Стоячий, или косой, оный сошник наиболее служит для подрезывания попадающихся кореньев и еще от старых русских мужиков, в польских лесистых местах поселившихся, выдуман; а прежде поселенные сюда поляки из полуденных польских степных мест оный употреблять думали, но продолжать никак не умели.

Навозить здесь по горам вовсе не годится. Поляки пытали оное на оставленных пашнях, но весь посев сожегся.

Из старожилов некоторые имеют у себя множество овец из монгольского роду с маленькими курдюками, но они не крупнее русских. Большая часть родится черноголовые, а самки редко с рогами бывают. Держат также и коз, коих шкуры употребляют на шубы. Здесь козы наиболее бывают безрогие. <...> Во многих случаях, уверяли меня бурета, один козел в день может пятьдесят коз перепрыгать, а баран до шестидесяти овец, что кажется будто невероятно, однако то же самое я слышал и от калмыков. Меж ягнятами многие попадаются, на которых овчинки хорошенькие мерлушки, и таковые здешние выкормленники гораздо дороже к китайцам походят, нежели бухарские. Поляки, по их прежнему в их земле обыкновению, молодых ягнят обертывают в полотно и зашивают, а наутро помачивают теплою водою и продолжают таким образом две, три и четыре недели, подпуская всегда под матку, пока мягкая шерстка, по их мнению, в кудерки завьется; потом дня со дня посматривают и шнурованье послабже распущают, смотря, как растет ягненок и как шерсть подымается, которой полотно распространиться довольно не позволяет. После, как видят, что шерсть завилась, как им хотелось, то ягненка убивают.

Лес на горах по Куйтуну — сосняг, а по буграм — лиственнишник; оный особливо в северную сторону лежащую гору, Синею прозываемую, как высочайшую из всех, из коей и Куйтун-река, или иначе и Малый Куйтун прозванная, выходит, всю покрывает. По ней в великом множестве водятся лоси и другие дикие звери. Кедров ближе [488] не видно, как верст за 30 или 35 отсель, особливо на реке Белеге, которая, через Сухолу и Тунгуй протекая, в Хилок наконец впадает.

Вокруг лежащие горы должны быть не безрудны. К зюйд-весту версты на 3 от деревни находится одна ровная и безлесная, многими небольшими холмами от прочих лесистых гор отделившаяся гора, на коей задолго перед сим нерчинские рудокопы копали. Ездят туда через соединившиеся при деревне два Куйтуновы рукава и версты с две оттоль чрез впадающий в Куйтун Нарын-Горехон (Узкая речка). На самой вершине горы находятся две зачатые шахты, по узкому медному утреннему наклонению, которое после к зюйд-осту к долине склоняется, где по битым вокруг шурфам везде дикий камень имеется. Жила покрашена некоторою небогатою капельною зеленью... также несколько примешано гланцу; но работа вскоре оставлена. <...>

Далее и с большею надеждою пробивали на одной горе на восток от деревни, выше по Куйтуну в левую сторону лежащей. Место, где шурфы биты, отстоит от деревни верст на шесть; его проезжают мимо, если ехать за железною рудою, на речке Киттытей добываемою. Ибо тогда сперва поднимаются по речке Кочерге, при деревне в Куйтун впадающей, гора же лежит на правой стороне реки, коей в половине крутизны видны остатки древних кочергинских разработок, в глубоковатых нарочито шахтах состоящих. Руда была отыскана одним горным рудоискателем — Сибиряковым, а работники присланы были из Нерчинска. Жилу ломали в сером опочистом камне, медные следы с немногим гланцем имеющую, на полдень простирающуюся и в горе пропавшую, почему лет за десять работа на сем месте так и оставлена.

Верст с пять от оной ямы лежит от востока по реке Кочерге простирающаяся гора, в коей вершины сей реки и Киттытея, в Брен впадающего, скрываются; последняя при самом своем начале уже показывает на дне множество охры — знак в вершинах кроющейся железной жилы. В некоторых местах и медные видны признаки, кои, однако, к плавке не способны. Самая лучшая руда, что куйтунские кузнецы в своих кузницах плавят, берется подле родника, к северо-востоку близ вершин реки Киттытея, с полверсты от нее расстоянием. Она лежит порядочно под красным глинистым валом и каменным горы слоем, в половине косогора к глубокой долине, толщиною от одного аршина на целую сажень, а шириною сажен на пятнадцать, но в горе так непостоянна, что тотчас и конец [489] ее видеть можно. Она вся разбита гнездами, так что легко кирками добывать можно; однако сама в себе тверда, с черным блеском, и много дает стали, выключая, что по горе валяется отчасти охристая красная, отчасти темно-бурая каменная, к плавке не годная и от мужиков исмоденом называемая. Ее отыскал во время церковного строения в Удинске какой-то Веретенов, а после осматривали и нерчинские горные люди. Но понеже вся оная жила лежит наружи, а других надежных отпрысков от нее по горе не искано, то так она куйтунским кузнецам на собственное их употребление и оставлена, и ни однажды еще окладу с них не брано, хотя в Енисейской провинции и справедливо заведено брать погодно по десяти рублей с горну и хотя сия руда весь Селенгинский уезд снабжает, продаваясь от 70 до 80 копеек и до одного рубля пуд.

Для образца я хочу здесь подробно описать плавление железной руды у куйтунских кузнецов, как обыкновенную во всей Восточной Сибири оных людей работу, потому что я, для обития телег в даурскую поездку и за толмачом здесь оставшись довольное время, имел хороший случай все оное подробно видеть. Самое главное место, где плавят уже лет с 50 из белого камня железную лучшей доброты руду,— в Енисейске. Первейший кузнец, который здесь, на Куйтуне, плавить начал, пришел из Енисейска и ныне знатнейший заводчик в деревне, так что за богатство его железом мужики Тарбагантейского ведомства сделали его себе выборным.

Мужики руду добывают и домой привозят осенью в заморозы, прежде нежели как снег выпадет. Один человек в сутки может добыть пуд 50 и более; понеже руда весьма жестка, то обжигают ее сперва хорошенько в кучах, однако и тут еще столь тверда, что нельзя, чтоб не толочь ее в желобах над чугунною доскою. Печка состоит из четвероугольного поду, вышиною аршина на два и столько же шириною, посередь выкладена круглая яма, на пол-аршина простирающаяся вниз, до гнезда пядени на три, перед которым такой же величины имеется отверстие. Когда кузнец работу зачинает, то наполняет гнездо толченым угольем, под которым закладывает наперед несколько горящих углей, засыпанных землею. По земле проводится каменная труба в полтора вершка толщиною даже до половины гнезда, где для большего оной сбережения от огня надевают на ее другую старую трубу; после насыпают в печь несколько окалины, а потом засланивают устье каменною плитою, по сторонам все щели замазывают вязкою глиною и наконец короба три всыпают [490] в печку; после кузнец наставляет свои мехи в трубу и дует, и как огонь повсюду разгорится, то накладывает один коробок толченой руды весом около десяти фунтов. Как скоро уголья, верхом прежде насыпанные, обгорят и опадут вниз, тотчас дополняют другим, свежим, и сверх наддают коробку руды и продолжают таким образом до тех пор, пока сверх трех прежних еще восемь коробок насыплют. На второй и третий короб кладут одну меру руды, на четвертый и пятый — несколько побольше, на шестой и седьмой — две меры и на восьмой одну только меру накладывают. Во все сие время беспрестанно дуют в мехи приставленные нарочно к тому работники, которые и трубу от обседающей шкварины ожегом очищают, и, ежели где в горне прогорит, новую землю закладывают. Когда уголье сгорит, то отнимают от горна плиту, остальное недогорелое считают, огарки и шкварину, которой с полтреть пуда до пуда — больше и меньше — бывает, еще колесными щипцами снимают и тотчас деревянными молотами на земле расколачивают и так чугун отделяют, а шлак от окалины каплями отседает. После сбивают еще окалину на наковальнях, и тем работа оканчивается. Верхний слой в выплавке выходит всегда крепок, как сталь, однако не особливой доброты, напротив того, железо мягко и изрядно. Правда, в такой плавке всегда железа несколько пропадает, и в большем количестве руда была бы выгоднее; однако здешние плавильщики в то не вникают, и при таком малом количестве руд большие труды употреблять было б тщетно.

Перед моим отсель отъездом получил я еще один род желтых трясогузок, которая своею величиною и совсем желтою головкою от обыкновенных отлична; ее весною при пролете на северные страны и в России видают.

Дорога с Куйтуну к Удинску лежит беспрестанно горами и сперва довольно-таки болотиста, а к Уде сухие и песчаные боры, вкруг коих повсюду кустарники, наиболее из собственной Восточной Сибири и Даурии белой березки, расстилались. Более нежели на половину дорога лежит вдоль по долине, Воровскою падью называемой, потому что в прежние годы, как сею стороною владеть начинали удинские жители, частые нападения от неспокойных еще и поныне буретов и мунгалов вытерпливать принуждены были, и потому ездить не иначе как по дороге тайным образом должны были; небольшую речку, в сем месте к Уде протекающую и по той же причине Воровскою называемую, бурета Сулдурою именуют.

Теперь надо было чрез реку Уду переправиться, и я послал вперед за паромом, который по Селенге ходит; и [491] так в ожидании оного была некоторая остановка. Однако еще не поздно мы в Удинск прибыли, в коем за некоторыми делами принужден был до полдень следующего дня остаться; место, на коем Удинск построен, ровное, на одном мысе, перед стечением рек Селенги и Уды протянувшемся, имеет ныне вновь построенную каменную церковь и две деревянные. Крепость, или по-тамошнему острог, деревянный с четырьмя башнями и одними воротами, стоит выше по реке Уде на одной песчаной горе, от прочего строения отделившись. Позади его находится новопостроенная для хлеба магазейна, из коей хлеб на серебряные заводы отпущается. Меж обывателями находятся зажиточные купцы. Богатство их состоит наиболее в скоте, буретских овчинах, даурских горных белках, коих каждый год здесь, особливо на Кяхту, до четырехсот тысяч походит, и другой мягкой рухляди. Также изрядный бывает выигрыш для удинских жителей, как и по всем местам, по Нерчинской дороге лежащим на даурские заводы, от провозу хлеба и соли и подряду на обратный путь под свинец, равным образом от поставления соленой рыбы, наипаче омулей, в места по ту сторону гор, рыбой недостаточные.

Мимо Удинска проходит большая Нерчинская дорога, по которой не везде столбы стоят и не везде исправлена или мосты имеются, а оставлена так, как она есть, потому что по ней не всегда ездят, а перевоз и другие казенные посылки все случаются зимою. От городка поезжают сперва песчаным бором или соснягом до реки Березовки, или Унгыссытаю, где проходит непространное сухое место, лежащее по левую сторону меж рекою Удою и горами, а по ту сторону равным образом великие горы, большими лесами покрытые. Таким образом, продолжается дорога где шире, где уже, однако везде спокойно почти на двести верст беспременно, выключая некоторых бугров и горок и множества речек, из гор в Уду текущих. Равнина сия состоит то из хрящу, то из песчаной глины, травой весьма не богата, и повсюду на полях и униженных местах солончаки выступали. По таковым местам начинал распускаться куричий цвет. <...> До первой станицы проезжают речки Грезнуху, или Шабарту, Ике-Дабатей, Бага-Дабатей и Дзаха-Дабатей, которую русские, напротив, Иргилыком называют, потому что по ней от Уды через горы в Селенгу к деревне Иргилыку кратчайшая дорога.

Первая братская станция — на реке Нахой-Горехоне (Собачья река). Все станции от Удинска до Читинска содержат [492] братские купно с хоринцинскими буретами. На каждой должны в готовности содержать пятьдесят лошадей и несколько верблюдов, как для провозу казенных вещей, так и для проезду других проезжих; к тому хоринцы или нанимают людей, коим за все убытки и гфоторы платят, или дают свой собственный скот и только людей нанимают. Везде по станциям находится по одному баргузинскому или нерчинскому казаку для осмотрения подорожен, и чтоб припряжки были в готовности; над всеми же имеет присмотр удинский дворянин.

Здесь я впервые видел и для того упоминаю, как бурета вовсе неезжалых лошадей припрягают. Обыкновенно, они держат несколько смирных лошадей для запряжки в оглобли, но когда больше телег, нежели сколько смирных лошадей случится, то принуждено будет силою запрячь и дикую. Припряжные лошади обыкновенно к езде не привычны, и на них хомутов не надевают, но опоясывают их поперек чрез седло двойною веревкою с вальком; другую веревку привязывают к телеге также вдвое, потом, сев на лошадь, подъезжают к телеге так близко, пока веревкою, за валек к седлу привязанной, захлестнут, и так скачут подле коренной без великой трудности, хотя такие устают гораздо скорее, нежели первые, и для того всегда несколько буретов едут порожние с запасными лошадьми.

Верст с десять проехав от Нахой-Горехону за Нарын-Шибир, увидишь заимку удинского купца Серебреникова, на болотистом месте построенную, где три небольшие речки, под именем Ага-Дзаха, в Уду протекают. Ночь уже наступила, и мы принуждены были здесь остаться до утра, а днем перебрались мы чрез разные речки и протоки, также чрез реки Харын-Голотей и Хара-Шибир до речки Курбы, которая уже нарочито разлилася и так глубока и быстра, что мы, не без нужды и не не помоча многие вещи, по мелкому ее месту переехали.

Шесть верст от Уды вниз начнет<ся> Кубинский бор, на стороне которого находится подле соленого болота небольшое, но почти высохшее озеро, белую горькую соль содержащее, Уемукей-Ноор называемое. Недалеко оттоль находится вторая буретская станция, которая по тем, кои ее содержат, называется Курдуцкою. Берега озера, так как и всего здешнего округа, плоски и песчаны, и на обсохшем озерном дне лежит множество белой горьковатой соли, которую бурета собирают под именем хужир и варят с своим чаем, чтоб придать ему довольную густоту. Однако не все горькие соли бурета любят, а только те, [493] кои более уринальный или алкалический вкус в себе содержат; в случае же оных недостатка употребляют по нужде острейшую березовую золу (шулта). Если стать здесь копать, то так, как и по всем солонистым болотам, найдется темно-серая вязкая глина, которая далее в глубину простирается.

В одной из здесь стоящих... юрт находится молодая шаманка (удугун), которую я призвал в ее шаманском уборе: однако она в своем ремесле еще столь мало искусилась, что дурачеств ее, пред нами деланных, не стоит того, чтоб описывать.

Убор ее был такой же, какой увидим на описанной ниже сего шаманке, выключая одни костыли, кои она в руках носит, обиты железом и разными гремушками и колокольчиками обвешаны; они были не прямые, а, наподобие сабель, кривые. Бубен нес ее муж за нею и бил. Как только она к юрте приблизилась, то хозяин, вышед, взял у нее клюки и просовывал сквозь дверь, приподняв войлошную закрышку.

От Уемукей-Ноора дорога лежит от Уды далее бором, а после — пустыми пригорками. Верст за 28 по левую руку было у нас в пади озеро Колпинное, или Наранг-Ноор (Солнышкино озеро), а по правую — небольшая, от вершин до основания от прочего хребта отделившаяся гора Наранг-Хадда, и поелику наши лошади притомились, то мы и вздумали под вечер, чтоб покормить лошадей, несколько остановиться при небольшой речке, из вышеобъявленного озера в Уду текущей. Ночью поехали далее, переехали речки Еныгутей, Нарын-Горехон, один безымянный ручей и Шакир (Река с солеными берегами); переменя подводы, продолжали наш путь чрез Могой-Горехон (Змеиная речка), Жерганту, Шубугу, Нарын-Шибир и еще две речки нарочито гористыми местами и к утру на реку Ону приехали. Здесь один кяхтинский мещанин имеет для зимовья поскотину, где я остановился, для того, что вблизости на Кудуне находилась некоторая рудокопная яма, так и ее осмотреть, и оставшихся в Удинске из моих спутников за починкою телег тут дождаться.

Река Она, вышед из гор на равное место, при Уде находящееся, разделяется на три рукава, из коих нижний по-буретски Татур, а верхний Жиргиле называется. Средний удерживает настоящее свое имя, и немного повыше оного на Уде стоит зимовье; ниже же впадает в Уду с другой стороны река Кудун, отчего Уда, выше соединения не иначе как ручеек, здесь в большую речку возрастает.

29<-е> число весь день прошел в посылке за разными хоринцинскими шаманами и в посещении одного вблизости [494] находящегося тайши Дамбы, который есть сын упоминаемого г<-ном> Гмелином Еринца, управляющего по наследству многочисленнейшим родом хоринцев. Из шаманов никоторый к нам не приехал, сказывая, будто б они за шаманством по разным местам разъехались. Хоринцинские бурета, населя всю страну меж Хилком и Байкалом, также и по ту сторону гор по обоим берегам реки Ингоды до Онони, разделяются на одиннадцать родов и состоят под нерчинским правлением, платя ясак зверем с одиннадцати тысяч луков. Большая половина из них настоящие язычники и подвластны своим шаманам; однако учители ламайского закону, с немалым старанием обращая из них в свое суеверие, сопряженное с некоторым нравоучением, уже успели столько, что учредили между ими своего духовного гедзиля с двадцатью шестью простыми ламами, а знатнейшие из них зайсаны, как и сам тайша, уже несколько оного закону придерживаются.

30<-го> дня я поехал на оставленный Мунгальский рудник в 15 верстах от Лосьева зимовья, за Удою находящийся. Я ехал, переправясь через Уду бором: позади оного проехал я мимо верстах в четырех круглое, но почти пересохшее соленое озеро Тором, которое, как и другое, подле его находящееся, нарочито много горькой соли глауберовой, или худжиру, содержало. По ту сторону озера, на Кудуне, к Уде подъезжая, видны были остатки деревни мунгаловой, где несколько жилых изб оставлено при разработании рудника от горных людей, прежде обитавших.

Далее надобно будет проезжать через один двойнишный песчаный бор Хорой-Уда, или Пересохшею Удою называемый; оным прежде река Уда протекала, но ныне далее к северу около одной лесистой горы, подле самого Лосьева зимовья, обтекает. Сажен с двести оттоль переехал я Кудун, глубочайшую и быстрейшую прежде соединения, нежели сама Уда, реку, которая, протекая ниже по сему каналу, впадает, наконец, в помянутую Уду. Отсель дорога была по левую сторону Кудуна вверх нарочито гориста. По горе местами рос сосняг, сама ж гора состояла из опочистого красноватого ила, чистому дикому кремнистому камню подобного, который большими увалами продолжался на восток и запад, а к северу глубокою долиною кончался. <...> В расселинах в горах великое множество находилось нор некоего большого роду черноватых мышей.

Я пробыл несколько минут у буретского зайсана Шантана, у коего мне провожатого взять было надобно, а [495] притом я думал, что у него какого-нибудь шамана застану. Потом, отъезжая далее от Кудуна, ехал вдоль по реке Мунгут (Серебряная речка) и верст с десять от того места, где я чрез оную переправился и где Мунгут из двух речек соединенных происходит, прибыл я на ту гору, на которой Мунгутский рудник построен.

Имя Мунгут, где гора сия имеется, реке еще издревле принадлежало; я не сомневаюсь, что не в отдаленности от сих мест по горному оных разысканию можно будет доискаться мест самих плавилен. Первые рудные признаки попались в 1758 году на хоринцинского тайшу Еринца, почему следующего году на верху круглой горы, от буретов Майлою называемой, тут было и разработано. В том месте, где медная руда зеленью своею наружу выступала, пробили шахту, по коей нашли, что руда идет настоящим порядком, так, как у всех сибирских свинцовых и серебряных руд, и состояла сперва из меднистых и ярных кусков, после из твердых и суровых свинцовых камней, толщиною весь слой вершков шесть или восемь. На третьей сажени слой начинал кончаться, и руда в сером простом камне не иначе как разбитыми гнездами начала показываться на шестой сажени... выходит в том месте, где гора яром скончалась. И так понеже руда в преследовании шахтами от часу тоне и скуднее становилась и, на половине пятой сажени уже на полночь склонясь, лучшей по себе надежды не подавала, то остановили тут работу и по битым еще местах в шести, где признаки казались, шурфам ни одной порядочной жилы не отыскали. И как оный рудник один только на Уде находился, и который при помощи другого хорошую б еще мог обещать выплавку, но оного недоставало, то он и другие, не много обещающие, по Кудуну и по другим речкам, Тарбагантею и Куйтуну, вовсе оставлены. Добытое каменье лежит еще в куче и состоит отчасти из твердой чистой свинцовой руды, которая из одного пуда семи фунтов свинцу один золотник серебра дает и где-где колчеданные кусочки имеет; отчасти же из желтых с блейшпатом и ярью и другими небогатыми медными проростками охристых камней. Из первого сорту добыто руды до тридцати тысяч пуд, а последней меднистой — более двенадцати тысяч. Горы вообще состоят по Кудуну из твердого древесного камню и всегда обещают руды.

По горе нашел я изрядные остатки редкой травки <...>, а в долинах посконная крапива расцветать начинала. На возвратной с рудника дороге захватило нас великое ненастье с градом, так что ужасною бурею в зимовье на Уде почти все окна и часть крыши сорвало. [496]

Я 1 мая беспрестанно продолжал мой путь. От Лосьева зимовья, переезжая через верхний рукав оной реки (Джиргиле), считается 7 верст до Галсунского станца. Отселе — через сухую Джиргилу до Аншанской станции. Вверх по оной реке на левой стороне, верст с десять от устья в горе Билчир в сером песчаном камне находили признаки восточного хрусталя и темноцветного топасу; равным образом бурета показали таковой же на горе Урте по речке Кичинге, в одном месте Цаган-Куту называемой.

Из Ахчанги поехали мы чистыми и невысокими горами, коих положение было довольно неравно, и, кажется, они от часу выше и выше становились. Проехали речку Нахалу, по которой бурета черные, желтые, агатовидные кремешки собирают, Нарын-Горехон, Хорой-Марукту и Марукту, которые все вместе впадают в речку Поперешную, или Уегуту; наконец, переехав самую последнюю, остановились ночевать в буретских юртах, где и станок для перемены лошадей содержался.

Места здешнего округа чисты и возвышенны; не видно никакого вокруг лесу, кроме малых где инде перелесков из небольших лиственниц. Возрастающие отсюда от часу горы становятся сырее и холоднее, так что нигде не только цветов, но и травы не видно. Пониженные места оброщены были маленькими березничками, тальничками и другими кустарничками лупины, в лесах же мох и голубица росли в великом изобилии. Сегодня же выпал небольшой снег, так что горы от того побелели.

Ближайшие реки, кои я следующего дня проехал, суть Хучирту и Хараху; сию последнюю русские называют Погромною. На ней находилось некогда только зимовье, но ныне засланные в Сибирь за небольшие преступления люди размножили оное в деревню, из 25 дворов состоящую. На каждый двор прежде располагали по четыре человека, но как оные переженились, то, разделив семьи, разделили по другим местам по Нерчинской дороге, дабы всю сию дорогу мало-помалу населить русскими деревнями и по ним расставить станции, чтоб содержавших доселе оные буретов освободить от сего.

К северу версты полторы от деревни по реке Погромной находится один минеральный ключ, из коего в безмерном количестве пьют воду от головной болезни. Она производит рвоту, и буреты, по совету их лам, пьют ее во всяком расслаблении и внутренних припадках с хорошим успехом; но русские, употребляя ее также в тяжких болезнях с неосторожностию и без меры, имели от того смертельные следствия. Я было туда поехал для [497] рассмотрения сего источника, но мокрое место вкруг оного, наводненное от реки и почти еще замерзлое, принудило меня оставить исследование сей воды до возвратного моего пути. Вокруг ключа по кустам развешены были распещренные лоскутья, расписанные лопатки и тому подобное, кои бурета, пользуясь водою, на том месте оставляют.

Комментарии

1 В первой части описания путешествия рассказывается об экспедиции в европейскую часть России и в Западную Сибирь.

2 В XVIII в. атмосферная температура могла измеряться не только по системе Цельсия, но и по другим — Реомюра, Делиля и Фаренгейта. Одна из них, видимо, и была использована Палласом.

3 Гмелин Иоаганн Георг (1709—1755) — натуралист, академик Петербургской академии наук; в 1733—1743 гг. путешествовал по Западной и Восточной Сибири; автор знаменитой «Флоры Сибири».

4 Черева — здесь: внутренности.

5 Георги Иван Иванович (Иоаганн Готлиб) (1729—1802) — натуралист, этнограф, академик Петербургской академии наук (1783), автор первого обобщающего труда по этнографии России.

6 Фалк Иоаганн Петр (1727—1773) — натуралист, ботаник, академик Петербургской академии наук; возглавлял отряд экспедиции Палласа, исследовал восточную часть России — от Астрахани и Уральска до Оренбурга, Сибирь — до Омска, Барнаула и Алтая.

7 Зуев Василий Федорович (1754—1794) — известный натуралист и путешественник, академик Петербургской академии наук (1779), переводчик трудов П. С. Палласа, автор «Путешественных записок от Санкт-Петербурга до Херсона в 1781 и 1782 гг.» и первого учебника в России по естествознанию «Начертание естественной истории».

8 Буреты, буретские, братские — буряты, бурятские.