Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

АДАМ ОЛЕАРИЙ

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ГОЛШТИНСКОГО ПОСОЛЬСТВА В МОСКОВИЮ И ПЕРСИЮ

XCIV

(Книга VI, глава 15)

Как татарские князья нас посещали, а мы их

Позднее мы узнали, что подобного рода опасное покушение на нас со стороны татар действительно предполагалось и что оно, пожалуй, осуществилось бы, если бы не воспротивился делу шемхал, может быть, думавший с помощью другого средства получить добычу всецело в свои руки. Он сам прислал гонца к послам и велел сказать, чтобы мы шли не дорогой внизу у моря, где нужно было в лодках переправляться через реки, но направились бы недалеко от его столицы через корабельный мост; [423] в противном случае, грозил он, он примет нас как неприятелей. После этого гонец встал и хотел идти. Однако, русский [посланник] Алексей схватил его за руку, заставил его еще несколько обождать и сказал: “Скажи твоему шавкалу, что мы пойдем той дорогой, которая нам угодна будет; он, правда, может скоро справиться с нами, так как нас всего горсть, но царь, для которого важны дела обоих посольств, не оставит этого неотомщенным”. Получив этот ответ, гонец ушел. Так как татары находили в настоящий момент нападение нежелательным, то 20 апреля четыре татарское князя одновременно пришли дружелюбно навестить послов. Им в палатке послов предложено было возможно хорошее угощение. Большая часть разговоров их была о воровстве, краже и продаже людей. Один из них жаловался, что на этой неделе ничего не успел увести, как одну лишь девицу. Об этих людях по справедливости можно было сказать словами пророка: “Князья твои — сообщники воров”.

Когда они ушли, приiел брат князя из Осмина, был очень любезен и предлагал всяческие услуги. Вскоре затем пришел даруга (или начальник) из города Тарку. Будучи спрошен, как это случилось, что нам до сих пор не дают подводы, он откровенно сказал, что нас не раньше доставят дальше, как мы сделаем подарок Сурховану, главному князю этого города и области. После этого послы на следующий день отправили ему пару золотых браслетов, два куска персидского атласу и два куска другой персидской шелковой материи, фунт немецкого табаку, пистолет, ружье, немного пряностей и бочку пороху; они обещали при этом, что из Терок пошлют еще обратно бочонок водки. Сурхован с большой благодарностью принял эти подарки и обещал в течение двух дней наверное перевезти нас и наше добро, он пригласил послов и пять князей к себе на обед. Сначала послы сомневались, стоит ли явиться, но, в конце концов, они, по некоторым причинам 316, все-таки явились вместе с четырьмя из нас. Обед по персидскому обычаю был приготовлен на земле. Угощение состояло из 4 блюд, наполненных нарезанной в виде небольших кружков и жареной на деревянных вертелах бараниной, нескольких кусков белужины, творогу и нескольких посудин с рисом, сваренным с крупным изюмом и выложенным вареной бараниной. Кравчий сел посередине стола, положил друг на друга несколько длинных, толщиной с палец, хлебов или лепешек, перервал их пополам и бросил каждому по куску. Затем он разорвал и мясо и рыбу небольшими кусками и руками наложил их гостям. Сало бежало с его пальцев, которые были сморщены и черны, как и лица их; поэтому мы чувствовали мало охоты к еде. Напитком служила вода в немецких пивных кружках и водка в серебряных чарах, так как здесь уже нельзя более достать вина. По окончании обеда хан захотел послушать наших музыкантов, которых пришлось привезти сейчас же, сюда на лошадях.

После того как они в течение трех часов слушали музыку, очень понравившуюся татарам, вновь было подано на стол; между другими кушаньями поданы были вареная целая баранья печень и овечий хвост [424] [курдюк], весивший 5—6 фунтов и состоявший из чистого жира. Эти кушанья один из кравчих (их теперь пришло трое), сильно посолив их, очень мелко изрубил и смешал и затем руками раздавал; с виду это была серая кашица, похожая на то, точно раз уже была съедена, но на вкус она была вовсе не плоха. Когда и этот обед закончился, мы, хорошенько простившись, вновь вернулись в наш лагерь.

На следующий день послы были приглашены в гости другим князем. Его звали Имамрзой; это был еще молодой человек, едва 18 лет от роду, а мать его была кази-кумычка. Слуги его сказали, что он сын брата Сурхована и что ему подобало бы главное начальство, которое Сурхован насильно захватил в свои руки. Им, слугам, по их словам, приходились тщательно его охранять, так как Сурхован тайно хотел умертвить его. Пир был более великолепный, чем вчерашний. Он происходил в длинной зале, построенной только из глины. Имамрза сидел с нами и с некоторыми из знатнейших людей своего двора на стульях у небольшого высокого стола. На столь приносились довольно хорошо приготовленные кушанья, в том числе и целиком изжаренный ягненок, от которого каждый мог отрезать, сколько ему хотелось. По стенам кругом сидели на земле многие старые осанистые мужчины. При еде они не пользовались ножами, но рвали мясо руками. Если кто-либо откладывал в сторону обгрызенную кость, то сосед брал ее, обгрызал ее еще больше; иногда кость переходила в третьи и четвертые руки, пока, наконец, кто-либо ее не разобьет и не вынет мозг. Их сосудами для питья являлись длинные коровьи рога, в которых проворно передавали кругом напиток, именовавшийся “брагой”, вареный из пшена и по цвету и густоте сходный с дрожжами, а также и водку. В короткое время все они сильно напились и стали так громко говорить, что еле можно было расслышать собственные слова, — несмотря на присутствие их князя. Угостив нас по своему обычаю, они нас дружелюбно отпустили.

Через несколько дней после этого другой князь Эмиран пригласил к себе послов и сам с некоторыми другими пришел, чтобы посетить их. Все они интересовались лишь подарками, которые и были получены большинством из них.

XCV

(Книга VI, глава 16)

О том, как татарский князь Сухован и долее удерживал нас хитростью, а также о добром предложении шемхала

23 апреля даруга доставил подводы для багажа. Мы тотчас же велели нагрузить, полагая ехать на следующий день. Сурхован к вечеру послал гонца к послам с сообщением, что султан Махмуд (так назывался шемхал) с множеством народа повсюду занял реку Койсу, через которую мы должны были идти, и желает принять нас не по нашему желанию. Поэтому, [сообщил Сурхован], он не может еще отпустить нас.

К позднему вечеру в Тарку явился отряд в 20 человек хорошо [425] вооруженных всадников; они расположились лагерем недалеко от нас. Послы с несколькими мушкетерами вышли к ним навстречу и спросили, откуда они идут и чего желают. На это они отвечали: они посланы были князем осминским к шемхалу, чтобы сообщить ему, что несколько чужих послов прибыли сюда, пропущенные обоими князьями в Осмине и Бойнаке в безопасности и беспошлинно через их земли. Они просили, чтобы он, шемхал, в уважение к шаху персидскому и великому князю московскому сделал то же. По их словам, султан дал на это полное свое согласие, однако лишь в том случае, если при послах нет купеческих грузов. Так как мы, однако, не верили ни сообщению этих татар, ни им самим, то мы в течение этой ночи соблюдали добрую стражу и держались все наготове.

На следующее утро татары ушли до восхода солнца. Вскоре затем султан Махмуд, прислав двух посланцев, велел спросить: почему мы не желаем двигаться дальше? Пусть бы мы о нем ничего дурного не думали, так как он желает оказать нам, при проезде, полную дружбу и всяческие услуги, если только мы поедем правильным путем. Едва они ушли, пришел Сурхован, чтобы посетить послов, и когда мы просили ускорить поездку, он ответил: Правда, лошади и волы (которых мы за дорогую плату наняли на свои деньги) готовы, и он, по желанию нашему, велит им следовать, лишь бы послы дали ему письменное свидетельство, что он добросовестно предупредил их, а они прошли дальше против его воли. В таком случае он бы имел оправдание перед шахом персидским и великим князем московским, которые оба являются его добрыми друзьями. Лично ему султан Махмуд более известен, чем нам: этот человек не держит слова, не заботится ни о боге, ни о черте, ни о каких-либо государях. Это архиразбойник, которому кровопролитие доставляет удовольствие. Ему, Сурховану, прекрасно известно, что, уходя без конвоя, мы в земле султана подвергаемся опасности для жизни, или, по крайней мере, для товаров. Поэтому его совет, чтобы мы подождали еще несколько дней, пока подойдет посол шаха Сефи, уже 8 дней стоящий в Дербенте и ожидающий лишь прибытия переводчика. Этот посол, вероятно, доставит с собой письма от шаха на его имя, с тем, чтобы он нам доставил конвой. Получив его и идя вместе с послом шаха, мы могли бы тем безопаснее продолжать наш путь. Однако, на свой страх помогать одним нам идти дальше он бы побоялся ради других татар. Так как мы, однако, не знали, сколько пройдет времени до прибытия персидского посла, и Сурхован казался нам столь же подозрительным, как и остальные соседи его, мы, вместе с русским посланником Алексеем, отправили гонца в Терки к воеводе, чтобы получить оттуда конвой; это было, однако, тщетно. Тщетна была и посылка служителя Сурхована, также в виде гонца, в Дербент к шахскому послу. После того как прошло несколько дней со времени его отбытия, хан велел нам сказать следующее: Правда, посол вернулся, и, действительно, им было получено письмо от Имамкули-султана, но так как он, сунув это письмо в колчан, нечаянно вытащил его, вынимая стрелу при [426] стрельбе дичи по дороге, и потерял, то ему и пришлось ехать обратно за новым письмом. Мы поэтому не знали, что нам делать, были сильно смущены и в большом затруднении должны были еще довольно долго пробыть в поле. Несколько армянских купцов, которые здесь к нам примкнули и пробыли несколько дней, чтобы быть в нашем обществе, — отделились от нас и ушли в город, так как узнали, что 200 татар соединились, чтобы произвести на нас нападение.

В течение нескольких дней подряд была весьма свирепая холодная погода при сильном дожде, так что мы в наших хижинах совершенно промокли; не могли мы разводить и огонь и сушить одежды или варить кушанья. Таким образом, мы лежали в мокрых хижинах, как самые жалкие и всеми оставленные люди, голодая, печалясь и страшась. Воздыхания и слезы были ежедневной пищей некоторых из нас. Нельзя было также решиться пойти в дома татар для отдыха, так как хан нас предупредил, что мы при этом сильно бы рисковали: его подданные имели свободу красть людей и продавать их, где могли.

27 апреля у нас, действительно, украли солдата Вильгельма Гой, шотландца, который в сумерки немного удалился от лагеря. Он не вернулся, сколько мы ни спрашивали о нем. Уже после ухода нашего мы узнали, что его повели в крепость Сахур, лежащую за Тарку.

В течение этих дней в нашем лагере во время стрельбы из лука в цель, устроенной нашими людьми, наш пушкарь Альбрехт Штук [Штюк] из Гамбурга, приблизившийся к цели во время поисков за стрелой, был ранен русским служителем ниже пупа в живот и умер от этого на следующий день. Виновник был в отчаянии и просил, чтобы и его убили. Однако, так как здесь произошла несчастная случайность, и сам пострадавший просил за него, его оставили на свободе. Труп мы, по совету нескольких татарских женщин, которые были втайне христианками, похоронили тайком в том месте, где стояли лошади. [Это было сделано в тех видах], чтобы татары, по уходе нашем, не выкопали его вновь, не сняли с него одежду и не бросили, как у них это было в обычае, на съедение собакам. Другая могила была устроена открыто перед лагерем; здесь совершены были похороны с обычными церемониями.

Здесь же умер и выдающийся русский купец, прибывший с нами из Персии. Труп его заколотили [в гроб], и секретно увезли с собой в Терки, где его похоронили среди единоверцев его. Таким образом, у нас одно несчастие следовало за другим, а в то же время мы должны были, в угоду татарским князьям, посещавшим нас зачастую, заставлять играть наших музыкантов. В данном случае положение наше было немногим лучше тех, кто в давние времена сидели в темницах на реках вавилонских и должны были заниматься музыкой в угоду врагам.

Как кончился апрель, в течение которого мы имели дело с чисто апрельской погодой, мы отправили двух русских к султану Махмуду с просьбой о свободном пропуске. Гонец прибыль на следующий день, т. е. 2 мая, с четырьмя татарами, через которых султан сообщил следующее: [427] он слышал, что Сурхован выставляет его подозрительным перед послами и называет его разбойником; ему, однако, неизвестно, как подобные вещи ему могут приписываться. В свое время он за это сумеет отомстить Сурховану. Нам он обещает всяческую дружбу и помощь. В случае, если ему не верят, он готов прислать, для обеспечения нас, трех знатнейших своих людей в заложники; их мы можем либо взять к себе, либо оставить у Сурхована, пока мы беспрепятственно не минуем его земли. Это неожиданное дружелюбное предложение привело опять к тому, что мы не знали, кому больше всего верить. Правда, этот султан Махмуд не приобрел такой дурной славы за грабежи, как его отец, одного с ним имени (этот последний в данное время, будучи престарелым, старался жить свято и находился на пути в Мекку и Медину, к храму и гробнице Магометовой), но, тем не менее, его считали подозрительным ради его отца и общего нрава всех дагестанских татар.

Мы, однако, тем не менее, удовольствовались его предложением, в особенности потому, что 6 мая получено было давно ожидавшееся письмо от шахского посла, доставившего известие, что из-за запоздавших переводчика и нескольких писцов, ожидаемых им от шахского двора, ему вряд ли удастся раньше месяца выехать из Дербента. Поэтому он предоставлял на волю послов, желают ли они дольше ждать его на этом месте или же в Астрахани. Мы поэтому непрестанно просили у Сурхована об ускорении нашего путешествия, на что этот последний и согласился, получив еще, кроме предыдущего, другой, им самим вытребованный, подарок. Двух из посланных шемхалом заложников, более для обеспечения сохранности своих подданных, лошадей и волов, чем нас, Сурхован взял к себе, а нас отпустил с третьим заложником.

XCVI

(Книга VI, глава 17)

Отбытие из Тарку и прибытие к шемхалу

12 мая мы вновь собрались в дорогу и рискнули, соблюдет ли Махмуд слово или нет. Багаж везли на телегах, запряженных волами и лошадьми от тарковцев; возчикам пришлось усилить провозную плату втрое: тогда они только согласились запрячь. Когда они, при снаряжении в путь верховых лошадей, захотели еще больше с нас потребовать, мы их оставили на месте, и большая часть людей наших в течение первых двух дней должны были идти пешком. В течение этого дня мы шли через ровную, пустынную местность две мили вплоть до пределов страны султана Махмуда, которую небольшая река отделяет от тарковской области. По дороге несколько татарских князей прибыли к нам и просили, чтобы наш медик Гартман Граман поехал с ними в горы к пациенту. Так как мы опасались, что его там удержать, и не хотели сначала согласиться на их просьбу, то татары оставили двух князей при свите в качестве заложников. Мы ночевали в открытом поле, расставив сильную стражу. Нашим ужином были хлеб и мутная вода. [428] После полуночи татары вновь доставили нашего медика в лагерь.

13 мая, в день Святой Троицы, мы собрались в путь весьма рано и прошли 4 мили по пустынной стране с подлеском. Когда по дороге Алексей ударил одного из возчиков палкой по голове, все татары распрягли своих лошадей у телег и хотели уходить, оставив багаж среди поля; нам пришлось ласковыми словами снова уговаривать их. Мы переночевали в подлеске и легли не евши.

14 того же месяца мы проехали лишь милю и пришли к реке Койсу. Это, по моему мнению, река Albanus, описанная Птолемеем. Она берет начало в Кавказе, несет мутные воды при очень сильном течении, по ширине мало уступает Эльбе, и в данном месте была глубиной более, чем в три роста человеческих.

По эту сторону реки на холме лежит деревня или местечко Андре, в котором султан Махмуд имеет свою резиденцию; говорят, что недалеко от этой деревни находится ключ с кипящим горячим ключом, впадающим в пруд, в котором можно купаться.

Жители этой местности, как говорят, между прочими свадебными церемониями, обладают такой, что каждый свадебный гость приносит с собой стрелу, которой он стреляет вверх в стену или в потолок помещения. Стрелы должны оставаться так, пока они или сами упадут или же сгниют; значения этого обычая я не мог узнать. Жители здесь большей частью рыбаки; часто они находились на реке, так как она богата рыбой, и помощью острых железных крючков, привязанных к длинным местам и удерживаемых на дне, они ловили очень много осетров, а также другую породу рыбы, сходную с осетром.

Едва дошли мы до реки, как татары в нескольких лодках поспешили к нам и предложили перевезти нас на другую сторону. Они сплели две палатки из ветвей, подвязали под каждую из них две лодки и приготовили таким образом два плота, так, что на каждом могла стоять телега. Когда это приспособление было готово, они потребовали с каждой телеги (их было с русским багажом 70 штук) два рейхсталера. Когда мы стали говорить против этой несправедливой платы за перевоз, они, не сказав нам и доброго слова, оставили нас у реки, перевели плоты вновь на другую сторону и там ликовали, кричали и били в ладоши. Шемхал оставался также на той стороне в подлеске с несколькими всадниками, так что мы опять не знали, преданы ли мы или проданы. Около реки мы устроили хижины из зеленых ветвей и поместились здесь. Так как по некоторым причинам мы не могли совершить нашего богослужения в открытом собрании, то несколько человек нас собрались и совершили одни свое богослужение по случаю Троицы, насколько мы были в силах это сделать. При этом мы вспомнили о родине нашей, а я в особенности о милом Лейпциге, где мы зачастую с величайшим весельем справляли этот праздник; поэтому начать наше празднование пришлось слезами, которые примешивались к нашему напитку, каковым здесь являлась вода с уксусом. Обед наш, к которому наши ученые люди пригласили друг друга в гости, состоял из прохладительного напитка из воды, уксуса и хлеба. При этом, однако, все-таки мы начали с [429] того, что, с добрыми пожеланиями, вспомнили о наших добрых друзьях.

XCVII

(Книга VI, глава 18)

Как нас шемхал принял и угощал

15 того же месяца русский посланник Алексей подошел к берегу, знаками попросил доставить себе лодку, велел переправить себя на тот берег, поговорил с шемхалом о том, как к нам отнеслись [перевозчики], и повел дело так, что они должны были взять с нас за перевозку всего багажа не более двух томанов или 32 талеров. Когда мы еще в тот же день переехали, послы тотчас же велели поставить свою палатку и распределить кругом нее орудия. Шемхал явился с двумя своими братьями в сопровождении 50 вооруженных всадников. Это был человек 36 лет, жирный, крепкий и осанистый, с рыжеватой бородой. Он явился в шелковом кафтане из зеленого дараи 317 с броней, над которой был надет мохнатый черный войлочный плащ; у него были сабля, лук и стрелы, как и у всех других. Он сошел с коня, любезно принял послов, сел с ними под палатку и предложил нам всяческие добрые услуги и подарил несколько овец и ягнят. Он велел предложить нашим людям большой котел осетрины, нарезанной и разорванной небольшими кусочками и вареной с солью, [разлив его] по деревянным корытам, выдолбленным вроде наших, подобного рода, посудин (Mulden); кроме того, в особых деревянных сосудах подавалась похлебка из щавеля и коровьего масла, чтобы туда макать рыбу. Этот обед мы вкусили со столь хорошим аппетитом, как ни разу еще не ели во время великолепнейших персидских банкетов, так как здесь голод был нашим кравчим. Послы со своей стороны угощали шемхала водкой и музыкой, которую он захотел послушать; в промежутках мы много раз стреляли в виде салюта из пушек.

Когда шемхал пробыл около двух часов и наполовину охмелел, он уехал, но потом вновь приехал. Ему подарили: пару золотых браслет, серебряный кубок, красный суконный плащ, подбитый бархатом (его носил во время аудиенции наш покойный художник), пару пистолетов, саблю, бочку пороху, несколько кусков шелковой материи, несколько кусков сафьяну. Он немедленно же накинул плащ, и в свою очередь подарил послу Брюг[ге]ману свой войлочный плащ, накинул его на него, и был очень весел и радостен.

Посол Брюг[ге]ман — к выгоде нашей — в льстивых речах внушил татарам надежду на гораздо более великолепные подарки и выгоды, которых они впредь могут ожидать от нас. [Он сказал:] “Мы ежегодно будем посещать эту страну, привозя богатые товары; теперь мы лишь готовили дорогу, что шах Сефи велел подтвердить своему послу, следующему за нами. Данные места нам в нашей стране были совершенно неизвестны, и поэтому мы не знали, что за знатный государь здесь живет; иначе бы наш милостивый князь и государь не преминул почтить и его посольством. Впредь это непременно будет сделано”. Говорилось и еще многое другое, в том же роде. Все это [430] очень понравилось шемхалу, и он тем охотнее пропустил нас и устроил так, что мы за дешевую цену могли получить 22 верховых лошади до Терок.

Таким образом, мы примирились с этим расславленным перед нами столь жестоким Исавом, и дело дошло до того, что он выказал к нам одну лишь дружбу. Если бы варвары захотели, и Бог попустил бы, то нам мог бы придти здесь конец. Так как мы находились между двумя реками, то татарам, чтобы погубить нас, не нужно было даже обращаться к силе; они могли просто лишить, нас жизненных и путевых средств. Однако, Господь Бог, Которому еще раз слава, милостиво помог нам пройти это место.

Рано утром 16 мая шемхал с 50 всадниками вновь прибыл и конвоировал нас на протяжении четверти мили сквозь частый подлесок; потом, любезно простившись с нами, он поехал обратно. Мы же поехали открытым полем еще две мили до другой реки, именуемой Аксаем, с водой тихой и мутной и шириной немногим более 25 локтей. Некоторые говорят, что это рукав реки Койсу, который недалеко от моря вновь к этой реке возвращается. Поэтому я так и изобразил эту реку на своей персидской карте.

У этой реки нам пришлось ждать, пока татары не перевезли сюда на телегах челноки и плетенки. Тем временем, так как у берега находилось глубокое болото, через которое телеги не могли идти — каждый из нас, сколько нас тут было, должен был отрезать еще вязку тростнику, росшего густо и обильно на берегу; с их помощью мы загатили болото и устроили пристань. В начале ночи, при лунном свете, мы переправились. Здесь нам также пришлось заплатить возчикам два томана, хотя они вряд ли заслужили больше 6 талеров. Некоторые из нас — как сказано, оставленные одним из начальников 318 — должны были вновь лечь без еды.

17 мая мы проехали 7 миль через ровную сухую степь, откуда уже более не были видны Кавказские горы, исчезнувшие в направлении к СЗ. К полудню, когда я несколько заехал вперед с магистром Флемингом, послы со свитой, ранее, чем мы предполагали, расположились к полуденному обеду и к кормежке, и, хотя мы и приехали обратно, все-таки после обеда нам уже ничего не хотели дать. Поэтому, чтобы утолить голод (ведь мы и предыдущий день постились), мы принуждены были накопать из земли дикого чесноку, есть его с черствым хлебом и пить воду из гнилой лужи. Посланник [Романчуков] пожалел нас и велел нам дать кусок рыбы, вяленой на солнце.

Поздно вечером мы прибыли к реке Быстрой и разлеглись в кустах, расположенных по берегу. Эта река — одна из главнейших: она так глубока и почти так же широка, как Койсу, но течет не столь быстро; вода ее такая же мутная. В северной своей части, приблизительно в 6 милях от каспийского побережья, она отделяет от себя два рукава, из которых один теперь получил название Тименки, а раньше назывался, как и теперь его зовут, Тер[е]ком. Он дал городу, мимо которого течет, наименование Терки. Ширины он в 30 локтей. Другой рукав — севернее его — той же величины и именуется Кизляром, потому что в песке своем он несет [431] некоторые зернышки, блестящие как золото; он несколько мелок, вследствие чего в жаркое лето совершенно высыхает. Этот рукав отделяется в 8 милях к северу от города. Все эти реки текут с ЗСЗ в море, а Кизляр является последней рекой в этих местах, за которым в 65 милях следует Волга, текущая с севера. По сверению с Птолемеем, эти реки и рукава их должны быть [тождественны с следующими древними названиями]: Аксай — это Caesius, Быстрая — Germs, Тименка или Терек — Alonta, а Кизляр — Adonta. Дело в том, что между Albanus'ом или Койсу и Rha или Волгой никаких больше других рек нет.

Река Быстрая отделяет пределы дагестанских и черкасских татар. Поэтому, когда тарковские возницы нас сюда доставили, они опять ушли.

XCVIII

(Книга VI, глава 19)

О поездках в Терки и о виденных нами больших землях и странных полевых мышах

На следующий день мы переправились с нашим багажом и опять с большой радостью вступили в страну христиан. Мы воскликнули, обращаясь назад:

Язычники! Теперь спокойной ночи вам

Желаем мы, прибыв к крещеным берегам.

Привет, черкасы, вам! Вы с храбрым вашим станом,

Хотя не крещены, послушны христианам!

Дело в том, что хотя эта страна и обитается языческими татарами, но все же все они подвластны великому князю, который повсюду среди них насадил воевод и правителей, а также простых русских, и церкви.

Провизия здесь была очень дорога, так что мы за барана должны были заплатить 2 1/2 рейхсталера. Правда, для кухни закупалось немногое, так как в этом месте, в подлеске, много гнездилось галок 319, птенцы которых пошли некоторым из нас в пищу.

19 того же месяца мы поехали с черкасскими возницами дальше, прошли 5 миль через бездорожную равнину, поросшую тростником и немногими деревьями. Деревья в некоторых местах были рассажены далеко простирающимися кругами, с голым пространством внутри. Пройдя шесть миль, мы остановились в степи у выкопанного колодца или, вернее, у лужи, в которой вода была такая гнилая, что даже некоторые из животных не хотели пить ее. Почва в этом месте была так продырявлена змеями и другими гадами, что нельзя было найти целой площади даже в локоть шириной. Хотя нам и пришлось лежать на земле, все-таки никто из нас не получил вреда от какого-либо гада.

20 мая степь продолжалась на протяжении 4 миль до города Терки. Там и сям мы видели очень много красивых пестро окрашенных змей, из которых иные бывали толщиной с добрую руку и длиной более трех локтей; свернувшись клубками, они лежали на солнце.

В этой области, особенно вокруг Терок, мы видели странный род полевых мышей 320, называющихся [432] по-арабски jerbuah. Они похожи на мушловки, по величине и окраске — на хомяков, встречающихся часто в Саксонии, вокруг Магдебурга и Ашерслебена, моего отечества; или же они похожи почти на белку; только шерсть их темно-коричневого цвета, и головы, как у мышей, но с длинными ушами. Спереди у них короткие, а сзади очень длинные ноги; бежать они в состоянии лишь в гору, а в ровной местности должны очень медленно ползти, вследствие чего обыкновенно прыгают — в чем они очень проворны. Они поднимаются более чем на локоть от земли. Хвосты у них гладкие и длинные, как у крыс, но не такие толстые и с белым пучком в конце; хвост они держат загнутыми вперед на спину в роде, как у нас обыкновенно рисуют львов; когда большое количество их прыгает, то получается очень приятное зрелище. Говорят, что их много вокруг Вавилона и в Арабии; арабы их употребляют в пищу. Где они привыкнут забираться в дом, там они, как говорят, уносят деньги, если могут достать их. Пример этому рассказал мне перс Хакверди. Однажды у его отца пропали деньги из комнаты, и он заподозрил жену и детей. Увидав, однако, как-то выглядывавшего из-за ковра jerbuah, он пришел к мысли, не уносит ли это животное деньги, положил на ковер аббас [монету с изображением шаха Аббаса], ушел и запер дверь; когда аббас также исчез, он велел раскопать нору и нашел гораздо больше денег в груде, чем у него пропало.

В этот день мы стремились возможно скорее в город Терки. Когда мы были в 1/4 мили расстояния отсюда, явился вышеназванного Мусала — в это время уехавшего — брат с полковником, посланцем от воеводы и 30 всадниками, чтобы нас встретить. Мы были желанными гостями; в палатках, разбитых ими под городом, они нас угощали пряниками, пивом, медом и водкой, пока в городе не приготовили квартиру, куда нас и повели.

На следующий день получен был подарок от воеводы, а именно 40 кушаний для послов; мы их с удовольствием ели.

Послы отправили некоторых из нас, да и лично сами через некоторое время отправились к Бикэ, матери князя Мусала, чтобы, по любезной просьбе ее, посетить ее. Они были очень любезно приняты, послали за нашими музыкантами и при хорошем угощении время проведено было весело. Вся свита сердечно радовалась, что мы освободились от диких, вероломных, враждебных дагестанских татар и вновь находимся в обществе русских, к которым мы давно привыкли. Нам казалось, что мы уже в отечестве своем. Поэтому Павел Флеминг и написал тогда, по случаю именин нашего доброго приятеля, веселым пером песню 321...

XCIX

(Книга VI, глава 20)

О черкасских татарах

Выше мы обещали на обратном пути подробнее остановиться на этих черкасах, так как ведь, насколько мне известно, никто ни из древних, [433] ни из новых писателей ничего особливого о них не писал. Скалигер, правда, упоминает о черкасах в “Ехегс.”, 33, pag. 167 и 303, s. 3, но в очень немногих словах. Он зовет их, как и Страбон, “зигами” (zygi); они их помещают над Кавказом у Понта и Мэотийского болота, т. е. близко к границам Азии и Европы. Однако, те, которых мы видели, это — скифы или сарматы каспийские; они живут в части Албании, которую с В и З замыкают Каспийское море и Кавказ, а с Ю и С река Быстрая и большая татарская или астраханская степь. Главным городом их были Терки. Великий царь московский военной силой покорил себе эти народы, населил укрепленные места русскими и предоставил черкасам жить вместе с ними в местечках и деревнях, притом под начальством князей и государей собственной своей нации, которые являются присягнувшими вассалами великого князя и должны просить от него земель в лен. Но когда происходят важные судебные разбирательства, то их приходится обсуждать с привлечением русского воеводы. Они платят великому князю дань, но не более того, чем нужно на содержание там солдат.

Мужчины большей частью крепкого сложения, черно-желтого цвета и с несколько широкими лицами, но не столь широкими, как у крымских и нагайских татар; у них длинные, черные как смоль волосы; от лба через темя вплоть до затылка они дают себе выбривать полоску шириной с дюйм; помимо того они у себя вверху на макушке (как мы видели у Мусала) дают свисать вниз небольшой изящно сплетенной косе. Скалигер плохо отзывается о черкасах и говорит: “Они вероломнее всех смертных и отличаются выдающейся бесчеловечностью”, что мы могли бы, пожалуй, сказать о их соседях дагестанцах. Черкасы же теперь заметно мягче и ласковые, может быть потому, что они живут среди русских христиан и ежедневно с ними общаются. Язык их общий с другими татарами, и почти все умеют говорить по-русски. Одежда мужчин похожа на дагестанскую, но шапки их несколько шире и почти похожи на иезуитские шапки. Войлочные их плащи висят у них на ремне или на ленте через плечо; они у них не запахиваются, а поворачиваются ими по ветру и дождю; под ними тело может считаться вполне закрытым от всяческой погоды и ветра.

Женщины у них обыкновенно хорошо сложены, миловидны лицом, белотелы и краснощеки; волосы, черные как смоль, в двух длинных крученых локонах свисают с обеих сторон; ходят они с открытыми лицами. На голове у них двойные черные подушки, на которые они кладут нужный бумажный платок или платок, пестро вышитый, и затем все это связывают под подбородком. У вдов же сзади у головы большие надутые бычьи пузыри, обвитые пестрым флером или белой бумажной материей; издали получалось впечатление, точно у них по две головы. В летнее время женщины ходят в одних сорочках, окрашенных в красный, зеленый, желтый или синий цвет и сверху до пупа раскрытых, так что можно было видеть груди, живот и пуп.

Они были общительны и [434] любезны. В первые дни нашего приезда они по четыре и более стояли по дороги на улицах, шли нам навстречу с нахальным выражением лица, которое приписывается древним амазонкам (ведь граница этих последних будто простиралась и сюда и еще дальше) и не отпускали нас раньше, как хорошенько осмотрев спереди и сзади. Когда они сидели в домах, то кивали нам, чтобы мы подошли. Они нисколько не стеснялись, когда некоторые из нас, трогая и осматривая их четки из янтаря, разных пестрых раковин, скорлупок, пестрых камней, оловянных и медных колец, свисавшие с шеи ниже грудей, иногда руками касались голого тела. Некоторые даже приглашали нас зайти в их дома. Говорят, что у них такой обычай: если заходят чужие посетить жен, то мужья добровольно удаляются и предоставляют гостям беседовать с женами. Впрочем, и вообще мужчины в течение дня редко бывают дома, но находятся на пастбищах у своего скота, которым они более всего и кормятся. Однако, говорят, что жены, тем не менее, верны своим мужьям и, как они говорили, — не соединяются плотски с другими. Это засвидетельствовал один из наших военных офицеров. Побужденный любезными кивками и речами молодых женщин, он отправился к ним в дом; здесь он искал способа попытать их, дав омыть свою голову и сшить себе носовые платки; эту службу ему охотно оказали, но когда он пожелал большего, ему было отказано со словами: их мужья вполне им доверяют, вследствие чего они должны непременно хранить верность; в противном случае, если бы дело обнаружилось, их не стали бы держать ни мужья, ни община. Во всем остальном, кроме соития, они позволяли делать с собой что угодно, причем были очень жадны и бойки, выпрашивая подарки; они и сами хватали все, что лишь могли достать. Осматривая и ощупывая у иных их немецкие костюмы снаружи и внутри, они залезали в карманы и вынимали, что им там попадалось.

Хотя мужчины, по обычаю магометан, имеют право брать более одной жены, все-таки большинство ограничивается одной. Когда муж помирает без детей и оставляет братьев, то старший должен взять вдову, чтобы восстановить семя своего брата, как и Мусал получил вдову брата в жены.

Вера Черкасов почти языческая. Правда, они обрезаются и веруют в Единого Бога, но у них нет ни письмен, ни жрецов, ни храмов. В определенные сроки они сами приносят жертвы, особенно об Ильин день. Также когда умирает знатный человек, собираются мужчины и женщины в поле, приносят в жертву козу и, как нам говорили, производят при этом странную дурацкую пробу, годится ли животное в жертву, а именно: они отрезают производительную часть, бросают ее об стену или забор, и если она не прилипнет, но скоро отпадет, то жертва признается недостойной; тогда нужно заколоть другую; если же она прилипнет, то жертва считается избранной. Тогда снимается шкура, растягивается и насаживается на длинный шест. Перед ним приносят жертвы, варят и жарят и друг с другом съедают мясо. Затем выступают несколько мужчин и молятся перед шкурой, один за другим. Когда молитва закончена, [435] женщины уходят. Мужчины же остаются, садятся вновь и сильно напиваются брагой и водкой, так что потом вцепляются друг другу в волосы. Шкура остается на шесте до тех пор, пока ее не сменит новая жертва.

Такого рода козью шкуру мы при везде в Терки и выезде оттуда встретили недалеко от дома княгини Бикэ; вместе с головой и рогами она была натянута на черный крест, в середине четыре раза прорезана и водружена на длинном шесте. Это можно видеть на прилагаемом рисунке. Шест охранялся невысоким плетнем, чтобы собаки или что-либо нечистое не могли подойти и загадить святыню.

Своих покойников они честно хоронят, ставя на могилах колонны, а если похоронен кто-либо знатный, то целые прекрасные дома, Например, на гробе Мусалова брата построен прекрасный дом с пестрыми балками, расставленными в шахматном порядке; сверху он был усажен разными, но неуклюжими изображениями, представлявшими охоту. Жилые дома у них очень плохи, они лишь сплетены из кустарника и внутри обмазаны глиной; снаружи они не лучше с виду, как хлева крестьян в деревнях Голштинии. Их гробница и дома, устроенные для покойников, гораздо великолепнее и ценнее, чем жилища живых. Почему это делается, мне не было сообщено, так что я не знаю, не из того же ли предположения, какое были у древних египтян, живших в Мемфисе, по словам Диодора, пишущего в I книге, на стр. 47: “Жители этой страны весьма не высоко понята здешнюю жизнь, замкнутую в пределы. Но зато высоко они почитают все то, что после смерти даст большую славу за добродетели. Жилища живых называют они постоялыми дворами, так как в них мы проводим короткое время, а гробницы умерших — вечными домами, так как в преисподней проводится бесконечный век. Поэтому мало заботятся они о постройке домов, но не жалеют трудов для украшения гробниц”. Черкасы весьма по-варварски печалятся о своих покойниках, царапают и рвут себе лоб, грудь и руки, так что кровь течет струями. Траур длится до тех пор, пока раны вновь заживут; поэтому некоторые, желая чтобы траур длился дольше, снова расцарапывают полузажившие раны.

Вот что я имею сообщить о черкасах, встреченных нами у Каспийского моря.

С

(Книга VI, глава 21)

Путешествие от Терок, через большую степь, к Астрахани

2 июня мы направилась в дальнейший путь, и так как более семидесяти миль нам приходилось идти по обширной необитаемой степи, а необходимого количества верховых лошадей не могли достать иначе как за большие деньги, то были наняты черкасские возчики, чтобы как людей, так и багаж перевезти в телегах, считая на каждую троих или четверых лиц. За каждую телегу с двумя лошадьми или одним верблюдом на дорогу от Терок до Астрахани мы дали 9 рейхсталеров.

К нам присоединился еще [437] караван купцов всяких наций: персов, турок, греков, армян и русских, так что собралось всего до 200 телег. Провизия для столь дальнего пути была роздана очень скупо, а именно каждому, кроме черствых черных сухарей и другого хлеба с плесенью, дали еще половину небольшого вяленого зловонного лосося, безо всяких напитков. Так как татары затруднялись, помимо людей, о которых одних лишь был уговор, взять с собой еще полные бочечки, а посол Брюг[ге]ман не хотел нанять особой телеги для этой цели, то мы не в состоянии были взять с собой ни единого глотка воды. Сам же посол, наряду с некоторыми из близких ему лиц, обильно снабдил себя едой и хорошими напитками. Сначала мы не сочли это важным, полагая ежедневно, как и раньше, находить на пути свежую воду, но потом оказалось, что мы обманулись, как это будет видно из дальнейшего.

Итак, 4 июня после обеда мы вновь собрались в путь из Терок и начали идти по вышеупомянутой обширной степи. Дорога шла недалеко от моря, причем мы в течение 11 дней не встретили ни города, ни деревни, дерева, холма, рики (кроме Кизляра), ни каких-либо птиц; везде мы видели лишь одну ровную, пустынную, сухую, песчаную, редкой травой поросшую почву, лужи с солью и морской водой. В первый день мы прошли только 4 мили. 5 того же месяца дошли мы до только что упомянутой реки Кизляр. 6 июня, через 6 миль, дошли мы до выступившей из моря лужи. Эти три дня мы большей частью шли к ЗСЗ, потом мы шли три дня к С, затем к СВ и ВСВ до Волги. Так мы прошли 6 миль по большому болоту, через которое лошади с трудом перебирались. В этот день нас сильно мучила большая жара; сюда же присоединялись множество комаров, мух и ос, от которых ни человек, ни животное не могли избавиться. Верблюдам не так легко было прогонять от себя этих гнусов, как лошадям; к вечеру они были покрыты многими волдырями, из которых текла кровь, точно с них содрана была шкура.

8 июня мы направились вперед еще до восхода солнца, и до полудня, пройдя 4 мили, пришли к песчаному месту. После обеда мы опять сделали 4 мили и дошли до соляной лужи. По дороге одна из лошадей у татар устали; они опасались, что она заболеет; поэтому они разрезали ей шею, разделили ее на части и каждый привесил себе кусок мяса сзади у телеги; когда дело дошло до ночлега, они разложили огонь из кустарника и тонкого тростника, зажарили мясо и съели его друг с другом с большим удовольствием. Мне они дали его попробовать; вкус был как у грубой жесткой говядины.

9 того же месяца наш дневной переход составил 7 миль. К полудню мы расположились у залива морского, а к вечеру у гнилой соляной лужи. Это было плохое питье. У таких луж, а в особенности у этой, во время питья нужно было зажимать нос, чтобы дурной запах не сделал питья противным.

10 того же месяца мы опять сделали 7 верст до разлива, поросшего тростником; из-за близости Волги, в нем вода была более пресная, 11 [438] опять мы сделали 7 миль до новой лужи, не соляной, но гнилой; ее, как говорят, образует Волга при разливе. По дороге с запада забежали 12 больших диких свиней; так как их, охотясь, преследовали несколько татарских всадников и пригнали к нам, тянувшимся длинным рядом, то они прорвались перед моей телегой и побежали к морю. Наши лошади взбесились, побежали из всей мочи поперек через поле, так что медик и гофмейстер, со всеми вещами, один здесь, другой там, повалились с телеги и упали. Фон Ухтериц и я, сидя впереди и не решаясь, ввиду опасности, спрыгнуть с лошади, были не в малой боязни, пока лошади не устали и не остановились перед болотом. 12 того же месяца мы прошли 8 миль и по дороге встретили двух молодых голых птенцов, лежавших около дороги в гнезде; некоторые из нас сочли их за орлят. Также увидели мы 2 соляных озера, которые распространяли при приближении к ним приятный запах фиалок. 13 мы опять проехали 8 миль; и к вечеру могли увидеть город Астрахань. 14 июня мы, пройдя еще 3 мили, в большой радости, достигли реки Волги напротив Астрахани. Люди наши, стремясь к столь давно желанной пресной воде, побежали к реке, толпой пали наземь у ее берегов и пили воду. Таким образом мы, с Божьей помощью, закончили очень тяжелое путешествие через степь. Трудности его и наше веселье у берегов Волги Павел Флеминг так описал в оде на имя нашего [спутника] Гартмана Грамана:

...Настала третья ночь...

Я мучился без сна, и голод был не в мочь;

Подушкой мне земля, покрыт одним я небом,

Я голод утолял гнилым и черствым хлебом,

А пил рассол. Не раз был умереть готов

Днем с жажды и жары, а в ночь от комаров,

Прости мне, Эвиан, властитель небосклона,

Что я не клал тебе столь низкого поклона,

Как перед славной Ра, увидевши струю,

Которой жажду смог я утолить свою...

Когда в Астрахани узнали про наше прибытие, тотчас же к нам навстречу выехали несколько лодок. Между прочим наш заведующий провизией Иоганн Шумахер доставил к берегу 2 мешка, полных хлеба, копченой говядины и языков, бочку пива и бочонок водки; при их помощи мы вновь подкрепились.

Мы оставались этот день на берегу, пока воевода готовил нам удобные помещения для остановки.

На следующий день нас переправили и разместили в новом “амбаре”, или пакгаузе, лежавшем перед городом на берегу; здесь, однако, нас сильно мучили чрезвычайно многочисленные блохи и комары. В особом “амбаре” мы застали большое количество провизии, которую наш фактор в Москве Давид Рютц [Руте] за полгода еще доставил сюда для нас. [439]

CI

(Книга VI, глава 22)

Что случалось в Астрахани за время нашей остановки

Так как мы пробыли в Астрахани вплоть до 8 недели, я зачастую ходил вокруг и поперек города и несколько раз измерял его; при этом я нашел, что круговая стена заключает в себе 8000 футов и имеет ту форму, которую представляет прилагаемая фигура.

В последнее число июня послы вновь отправили подарки воеводе, который 1 июля выказал свою благодарность ответным подарком, состоявшим в быке, бочке пива, бочке меду, 4 баранах, 10 утках, 10 курах и 6 гусях.

Одной вещи я не могу пройти молчанием, так как о ней знают все люди нашей свиты, из которых еще многие живы. Дело в том, что посол Брюг[ге]ман, может быть, считая себя задетым проповедями о покаянии, которым наш проповедник г. Соломон Петри из чувства долга давал довольно резкую форму — дал возможность обязательному красному одеянию пастора до того обтрепаться, что на возвратном пути в Шемахе, а также и здесь, ему пришлось говорить проповедь и причащать, будучи в спальных штанах. Русский посланник Алексей, который в общем был очень доволен нашим богослужением, об этом выражался с сильной бранью; он даже сам хотел — как и мы все — одеть проповедника на собственные деньги, если бы только не приходилось опасаться гнева посла.

Посол Брюг[ге]ман имел даже намерение с немногими только из людей отправиться в путь из Астрахани, а своего коллегу с другими оставить позади; для этого уже делались приготовления. Однако Алексей Савинович, с которым он об этом посовещался, отсоветовал ему поступить так. Он же и выдал это предположение, увещевая нас быть очень осторожными, так как предприятие нашего посла немногим лучше поступка Русселя, французского посла, который вероломно оклеветал своего коллегу маркиза перед патриархом в Москве, предал его и довел до Сибири. Об этом рассказано выше. На это намерение намекают и последние стихи оды, которую один из нас написал на план города Астрахани:

На Волге, Астрахань, пред нами ты предстала!

Страна нагаев здесь вокруг тебя лежала.

Столицей ты была татар нагайских встарь,

Теперь твой властелин Москвы великий царь.

Хоть ты не велика, но торг тебя прославил

И дальних множество племен к тебе направили.

Снаружи ты пышна как Иерусалим,

Внутри же Вифлеем с тобой едва сравним.

Грань лучших двух частей вселенной здесь проходит,

И, в Астрахань явясь, всяк в обе разом входит.

Он руку может здесь Европе протянуть

И, повернувшись, вновь [440] на Азию взглянуть.

О нимфы Ра-реки, нас беды здесь пугали,

Где вы в струях воды вкруг Долгого 322 играли,

Но роковой стреле нас поразить не дал

Господь. У вас в струях удар ее   пропал.

После этого сообщения Алексей Савинович попрощался с нами и направился в дорогу к Москве. Когда он, однако, в Москве получил от своих друзей письма, в которых говорилось, что ради различных, совершенных в Персии непростительных проступков, его немилостиво встретят, он из малодушия принял яду и умер 323.

25 июля в Астрахань прибыл московитский караван из Москвы. При нем находился и немец Андрей Рейснер, желавший идти с княжеским рекомендательным письмом к шаху персидскому. С ним Брюг[ге]ман втайне вел секретные беседы и совещания, закончившиеся тем, что Рейснер по каким-то причинам согласился ехать не вперед, а назад, а именно в Голштинию, до нашего посольства, чтобы там постараться устроить дела согласно с их планами.

1 августа русские совершили в Астрахани большое торжество, начав его с многократных салютов из пушек и полукартаульных 324 орудий. Это было сделано потому, что в этот день в 1554 г. город был взят у нагайских татар.

В этот день 2 казака, смелые гости, доставили от Алексея, встреченного ими по дороге, письмо на имя послов. Они без стеснения говорили: они уже отваживались отнимать добычу у многих наций, и намерены попробовать то же и с немцами. Нашим орудиям они не придавали большого значения, говоря, что несчастие лишь для того, в кого ядро попадет, другие же остаются невредимыми. [Они говорили еще:] они слышали, что у нас на корабле есть и ящики со взрывчатыми веществами, при помощи которых можно взорвать людей; они, правда, не понимают, в чем тут дело, но их братья и этому не придают большого значения. Все они люди, заслужившие виселицу и колесованы; если им удастся взять хорошую добычу, то они будут рады, если же они пострадают при этом, то нужно принять в соображение, что они все равно были бы осуждены на смерть.

6 августа персидский посол Имамкули-султан, которого мы как здесь, так и в других местах долго поджидали, прибыл под Астрахань и на следующий день был приведен в город русскими.

11 того же месяца умер один из наших стольников Генрих Кребс из Гамбурга от дизентерии; 13 того же месяца мы его с обычными церемониями похоронили на армянском кладбище.

6 сентября станица или караван русских и татар, [общество из 200 человек] отправилось отсюда сушей в Москву; сюда присоединился и Андрей Рейснер с некоторыми из своих и наших людей и лошадьми послов. Мы собрались следовать за ними водой, купили две больших лодки, каждую в 12 сажен длиной и 2 1/2 шириной. Они стоили в готовом виде до 600 рейхсталеров; для каждой послы наняли 30 рабочих для гребли; из них каждый от Астрахани [441] до Казани получил 6 рублей или 12 рейхсталеров.

Незадолго до нашего отбытия пришли несколько стрельцов и доставили девочку в 10 лет для продажи нам. Они ее под Азовом 325 (этот город, расположенный у устья Дона и Мэотийского болота, 1 августа с. г. был взят с большим кровопролитием у казаков и турок) увезли у перекопского татарского школьного учителя. Вскоре за тем другие два стрельца доставили другую девочку, 7 лет, украденную ими из расположенной у Астрахани нагайской орды ночью от ее бабушки. Это дитя они доставили в мешке, совершенно голым, так как оно было только что из бани, и высыпали его, точно это был поросенок, перед покупателями. Родители его, по татарскому обычаю, заклеймили, а именно — на щеках двумя синими точками, величиной с чечевицы, для того, чтобы в случае, если, будучи украдено и продано, оно вновь найдется, его можно было узнать. Посол Брюг[ге]ман при этом выказал себя с похвальной стороны: так как он увидел, что при такой покупке можно было приобрести и души детей, спасти их и обучением в христианской религии и крещением привести к Христу, он охотно принял их, дав за перекопскую девочку 26, а за нагайскую 16 рейхсталеров, тайно вывез их из страны и передал их его княжеской светлости нашего милостивейшего князя и государя супруге, которая поручила этих девочек своей достохвальной женской свите для обучения их немецкому языку, богобоязни, добродетели и искусному рукоделию. В этом учении они в скором времени доведены были до того, что при крещении своем (оно состоялось в виде торжественного акта в 1642 г. 19 мая по случаю | крестин младенца княжеской семьи, в присутствии многих именитых дворян и других знатных персон, их восприемников) они не только могли бойко произнести наизусть лютеров катехизис, но в состоянии были дать много правильных ответов на другие, касавшиеся христианства, вопросы, к изумлению многих. Перекопская, раньше именовавшаяся “Танна”, получила имя Анны-Марии, а нагайская, называвшаяся “Тауби”, — Софии-Елисаветы; обе по имени ее княжеской светлости Марии-Елисаветы.

Достойно памяти, что в то время в Астрахани наш татарский и турецкий переводчик Мартин-Альбрехт, по рождению татарин, также ребенком увезенный, доставленный в Москву и крещенный, когда он был узнан отцом и друзьями, желавшими за деньги выкупить его, тем не менее, не захотел идти к ним, говоря: он раз уже принял христианскую правую веру, и желает в ней жить и умереть; ради нее он готов отказаться от родителей, которых он, впрочем, любит. Он не отходил далеко от нашей свиты, чтобы татары, по их угрозам, не украли его. Это был парень лет 26, благочестивый и перед всеми услужливый.

Здесь же персидский посол купил себе в жены нагайскую татарскую девицу у ее собственного брата — мурзы, сидевшего под арестом; он дал за нее 120 талеров наличными и лошадь за 10 талеров. Этот посол был человек лет 70, но еще довольно сильный. [442]

СII

(Книга VI, глава 20)

Путешествие из Астрахани в Москву и о том, что в это время случилось

7 сентября произошло наше отбытие из Астрахани, и мы вновь направились на Волгу. Послы поделили между собой свиту и каждый взял по лодке. Мы отошли от города в этот день на полмили и ждали прибытия султана. Поэтому, когда этот последний примкнул к нам на следующий день с тремя лодками, мы встретили его салютными выстрелами и вместе пошли дальше; 10 мы прошли мимо острова Бузана, рядом с которым крымские и перекопские татары обыкновенно переплывают Волгу, которая здесь очень узка. Чтобы воспрепятствовать этому, русские с восточной стороны реки устроили стражу из 50 стрельцов. Некоторые из них явились и просили хлеба; им дали мешок с сухарями.

16 сентября мы пришли к Черному Яру, который, будучи построен великим князем Михаилом, зовется и Михайло-Новгородом. Отсюда 300 верст или 60 миль до Астрахани. Воевода прислал на судно письмо на латинском языке, оставленное Алексеем Савиновичем по адресу послов; воевода прибавил просьбу, чтобы послы вышли на берег и посетили его; он, по любезной рекомендации Алексея, хотел, по силам своим, угостить нас; мы, однако, желая выиграть время, не захотели выходить на берег.

24 сентября мы достигли города Царицына, находящегося в 200 верстах от предыдущего. 29 сентября в Михайлов день 326, мы имели попутный ветер и шли против течения на парусах 40 верст. Некоторые из русских приписывали это обстоятельство именинам великого князя Михаила.

2 октября лодка персидского посла с лошадьми попала на мель; со стаскиванием ее было много хлопот. Тем временем султан вышел на берег, а наши послы присоединились к нему и вместе обедали. Простой люд свел знакомство и персы так напились водки, что сильно опьянев, один из них здесь, а другой там, попадали в воду; как мертвых животных, их пришлось тащить в лодки. Когда лодка сошла с мели и мы хотели опять двигаться дальше, персы начали браниться с русскими, били дубинами и рубили саблями в сторону стрельцов своего конвоя. Султан, напившийся водки не менее слуг своих, хотел стрелять в стрельцов, но мы его уговорили, и ссора была улажена.

Сегодня ночью мальчик султана, страдавший поносом и поднявшийся на борт, упал в воду. Хватились его не раньше, как к утру, когда река уже успела давно унести его далеко вниз.

6 октября мы дошли до Саратова, в 350 верстах от Царицына. Здесь нам сообщили, что партия казаков встретила ушедшую сушей вперед “станицу”, но, заметив достаточное сопротивление, казаки не решились напасть, но с несколькими кобылицами с большими криками проехали мимо, и вследствие этого много “аргамаков” (так русские зовут персидских лошадей), плохо охранявшихся, они увлекли за собой из станицы и увели их.

11 октября к вечеру началась [443] сильная буря с ЮЗ, которая там и сям разоряла наши суда. Наша лодка, в которой был посол Крузиус, вместе с двумя лодками султана, где находились лошади, была прибита к восточному берегу, получила пробоину и быстро наполнилась водой. Нам пришлось все имущество из нее вынести на берег. Персы, увидя, что лошади бедствуют в воде, разбили бока у лодок и спасли лошадей, кроме одной, которая утонула. Эта буря продолжалась 2 дня и ночь. Так как мы боялись, что ветер доведет нашу лодку до полного крушения, мы срубили мачту; после этого она стала спокойно. 16 ветер поулегся, наша затонувшая лодка опять была поднята, вытащена на берег и законопачена. Персы же, которые не могли более пользоваться своими лодками, пустили теперь лошадей своих берегом. 24 мы прибыли под город Самару, отстоящий от Саратова на 70 миль.

4 ноября праздновались именины посла Отгона Брюг[ге]мана и троекратными салютными выстрелами с обеих лодок ему пожелали счастья. При этом случилось следующее несчастье. Под крышей палубы засунут был заряженный мушкет; когда внутри на судне стали стрелять из орудия, выстрелило и это ружье, и пуля из него пролетела у лакея Каспара Зе(е)лера и Христофа Бута [Пудта], барабанщика, стоявших в это время на палубе, сквозь ноги. Один из них из-за этого долго еще пролежал больным в Казани.

6 мы прошли мимо большой реки Камы и 8 вечером, при большом холоде зашли в казанскую речку. Мы остановились в доброй четверти мили от города, против монастыря. Дольше не имело бы смысла оставаться на Волге, так как ночью настала столь сильная стужа, что на другой день вся речка [Казанка] стала.

Сначала воевода Иван Васильевич Морозов, бывший год тому назад советником царя, принял нас плохо. Причиной было, с одной стороны, что тотчас же не пошли навстречу общей их жадности к подаркам, с другой — что он был близким приятелем наиболее выдающихся русских купцов, стремившихся тогда помешать нашему путешествию и намерению и т. д. Послы, переслав к нему великокняжескую подорожную, любезно приветствовали его и просили о квартирах. Он, однако, не захотел допустить до себя посланцев, сказав им: пусть они идут обратно на суда; он им пришлет ответ. На следующий день он прислал сына боярского на лодку посла Бр[юггемана] и велел спросить: “Кто на них посол и кто купец?” Посол Бр[юггеман], по справедливости, рассердился на это, взял сына боярского за руку и сказал: “Скажи воеводе, что я погонщик свиней. Далее, если сам твой господин не умеет читать, то неужели у него нет людей, которые могли бы прочитать и узнать из подорожной, как нас великий князь титулует?” Тем не менее нам пришлось при большом холоде несколько дней выдержать на лодках; тем из нас, у кого одежда была скудна, пришлось очень тяжело. Воевода, правда, велел сказать, чтобы мы за наши деньги сами искали себе помещения, но русским он в то же время запретил принимать нас иначе, как по его приказанию. Так же точно он велел выпороть стражника, поставленного у входа в речку Казанку за то, что тот нас [444] пропустил. То же было сделано с мальчиком, который принял у болота в свою телегу наших гофмейстера и переводчика, когда они были посланы к воеводе.

11 того же месяца воевода ввел персидского посла и поместил в предместье. Когда этот последний стал говорить о нас воеводе, то нам 13 разрешили продвинуться к самому городу, куда мы с большим трудом и должны были пробираться сквозь лед. Однако нас поместили лишь в слободе, или предместье, а не внутри круговой стены.

Разделение послов и людей по помещениям и еде должно было соблюдаться и здесь, как и на лодках. Но так как едой заведовал посол Бр[юггеман], то нам на особом столе некоторое время давали еду лишь раз в день и в виде напитка давали лишь воду без уксусу и водки.

20 ноября послы подарили воеводе обе свои лодки и поднесли еще другие подарки, которые с благодарностью были приняты и вызвали со стороны воеводы большую готовность помогать нам в пути.

6 декабря русские праздновали выдающийся свой праздник в честь св. Николая; целых 8 дней подряд добрые друзья, мужчины и женщины, усердно посещая друг друга, уходили пьяные домой; иных же таскали. Хозяйка в нашей квартире, обладая хорошим достатком, была посещена несколькими молодыми и старыми женщинами; своих гостей, стыдясь нас, она принимала в особой части комнаты за занавеской, где хорошо угощала их калачами, пирогами, водкой, пивом и медом. Когда, однако, крепкие напитки уничтожили их робость, они сняли занавеску, пришли и подсели к нам, чтобы и немцев сделать участниками своей попойки и веселья; из вежливости нельзя было отказать им, и пришлось с ними вместе веселиться.

В этот день пришел и поп со своим капелланом [дьяконом] покадить перед иконами и в то же время посетить и утешить хозяйку, муж которой был посажен в долговую тюрьму. Он много говорил со мной о их религии и о чудесах у них; между прочим, по его словам, в Казани, в Спасском монастыре, 40 лет тому назад были выкопаны два святых монаха, по имени Варсанофий и Гурий 327. Они и теперь еще лежат нетленные; если больной человек приходит к ним помолиться, то он тотчас становится здоровым. Когда я спросил: если это так, то почему он не исцелится этим способом от боли в спине, на которую он перед тем жаловался хозяйке? Далее, как же это в Казани столько же слепых, хромых и других калек, как и в других местах России? По этому поводу капеллан громко рассмеялся, а поп начал бранить и капеллана и меня и ушел.

Пробыв спокойно в Казани пять недель; пока установился хороший санный путь, мы 13 декабря около полудня вновь собрались в путь и направились вперед с 60 санями, оставив, по совету воеводы, персидского посла назади. Мы поехали вверх по Волге и 21 декабря въехали в Нижний, отстоящий от Казани на 60 миль. Послы поместились в доме нашего фактора Ганса Бернгарда, а свита поместилась кругом. Здесь мы, как уже сказано, застали самую крайнюю на востоке лютеранскую церковь, которая в данное время, как нам [445] сказали, стояла здесь уже 68 лет. Пастор ее магистр Христофор Шелиус из Ростока, прекрасный молодой человек, находившийся в ней 4 года, умер за полгода до нашего прибытия. Когда наш пастор в 4 день адвента [последнее воскресенье перед Рождеством] сказал проповедь в их церкви, они просили, чтобы мы остались лишь 2 дня еще здесь у них и провели с ними праздник Рождества, так как, не имея по правилам поставленного пастора, они у нашего хотели принять причастие. Однако из-за спешки посла Брюг[ге]мана пришлось оставить это намерение. Поэтому 23 с. м, пообедав, мы снова двинулись дальше и из Волги проехали в Оку. 26 декабря очень рано в 2 часа мы слушали рождественскую проповедь в деревне Юрино, в 50 верстах от Нижнего, и в тот же день проехали еще 60 верст дальше.

29 того же месяца мы достигли старинного города Володимира. Он в 42 милях от Нижнего и в 29 от Москвы. По старым развалинам и разрушенным стенам башен и домов видно, что раньше это, вероятно, был большой выдающийся город.

В последнее число декабря мы дошли до деревни Рупосо[во], в 8 милях от города Москвы. Здесь наш пристав, направившийся вперед к великому князю, вернулся с сообщением, что послезавтра нас, вероятно, поведут в город.

Здесь Брюг[ге]ман опять стал беспокоен и без причины грозился обрубить нос и уши некоторым из вовсе не маловажных лиц свиты, как только он доберется до границы. Однако никто не обращал на это внимания и не собирался бежать, как это ему было бы угодно.

CIII

(Книга VI, глава 24)

Как нас в Москве вновь приняли, как мы имели аудиенцию и что еще произошло

1 января мы до рассвета поднялись и прошли 25 верст далее, до деревни Пехры 328, которой мы заблаговременно достигли. Мы слушали новогоднюю проповедь и остановились на этот день.

2 января нас снова весело ввели в Москву. Два отряженных его царским величеством пристава 329, сопровождаемые большим количеством народа, вышли к нам навстречу, любезно приняли послов и повезли их в город в двух больших санях с красной атласной обивкой, выстланных прекрасными коврами. Для знатнейших из свиты доставлено было 12 белых царских лошадей. Таким образом, при любезных приветствиях многих добрых друзей, находившихся здесь, мы въехали в город и расположились на большом посольском дворе; здесь же мы получили для привета обычные напитки, а также ежедневный “корм”, т. е. все, что относится к кухне и погребу.

Мы застали перед нами тех лошадей и людей наших послов, которые ушли вперед из Астрахани. Рейснер, однако, для исполнения тайного своего уговора с Брюг[ге]м[аном] уже уехал спешно вперед в Голштинию.

5 330 [6] января, по случаю дня св. Крещения, русские совершили большое торжество водосвятия, на котором присутствовали великий князь и патриарх со всем придворным штатом и клиром. [446]

8 послов потребовали на первую тайную аудиенцию, во время которой беседа с ними продолжалась с час. В эту ночь умер молодой сын великого князя князь Иван Михайлович 331, господин лет 8, вследствие чего во всей Москве, особенно при дворе, была сильная печаль. Все подданные должны были снять свои украшенья, золото, жемчуг и другие одежды и надеть рваные темные кафтаны.

21 января послов позвали на вторую тайную аудиенцию; ввиду траура их повезли на черных лошадях. Покои были все обтянуты черным сукном, и советники в черных камлотовых костюмах. Эта аудиенция продолжалась целых два часа.

30 января фон Ухтериц, раньше всех, собрался в свой давно желанный обратный путь в Голштинию. При снаряжении его произошло следующее памятное происшествие. Фон Ухтерицу, ради собственных его дел, в особенности ради наследства, очень хотелось поскорее приехать в Германию. Поэтому он не раз просил послов об отпуске. Бр[юггеман], однако, не хотел давать на это согласия, разве лишь, в конце концов, под следующим условием: чтобы он ни от кого больше, как от него, не брал с собой писем в Германию, а в особенности к голштинскому двору; остальные письма пусть он все передаст ему, Брюггеману; тогда он не только будет отпущен, но ему будет оказана всяческая добрая помощь для путешествия; в противном же случае пусть он и не думает выбраться. Фон-Ухтерицу, честному дворянину, это показалось странным и трудным; он спрашивал посла Крузиуса и других: как здесь быть? Сочтено было за лучшее, чтобы он подал вид, точно готов согласиться на подозрительное предложение Брюг[ге]мана. Когда, однако, фон Ухтериц напомнил при этом Брюг[ге]ману, как же ему отвечать, если и посол Крузиус передаст ему письма на имя его княжеской светлости, а он их не доставит, то Брюг[ге]ман дал ему письменное ручательство за собственной рукой, что из-за этого у него не будет затруднений, и что бы ни случилось, вреда ему не будет. Когда фон Ухтериц уже более не возражал, Брюг[ге]ман успокоился и содействовал его путешествию. Тем временем посол Крузиус приготовил два пакета писем, из которых он один передал фон Ухтерицу тайно, а другой — для уничтожения — явно. Так же точно поступили и секретарь и другие. При этом пришлось соблюсти ту предосторожность, чтобы Брюг[ге]ман, вскрыв письма, не сразу догадался о “скрытом кушанье” и не отменил поездки. Поэтому Ухтериц сказал Брюг[ге]м[ану], что он находит неудобным отдавать письма в Москве, но предлагает их передать в полумиле за городом, чтобы Крузиус не заметил проделки: Крузиус, по его словам, мог потребовать пакет обратно для дополнения его, и тогда он оказался бы в постыдном положении. Это умное предложение до того понравилось Брюг[геману], что он одного из своих верных слуг послал вслед за Ухтерицом, как бы — проводить его, а на самом деле для того, чтобы взять письма. Когда это совершилось, путешественник поспешил вперед, насколько он мог, и счастливо уехал. Брюг[ге]ман же, вскрыв письма и заметив, что ничего особого в них нет (притом в пакете Крузеуса оказались [447] лишь бумаги одного почерка, а между тем он писал со своим писцом и мальчиком целых два дня), понял, что не удалось поймать настоящую рыбу и что его перехитрили. Поэтому он стал еще несноснее, чем прежде, но не мог высказать истинной причины.

2 февраля Иоганн Грюневальд 332, патриций данцигский, один из знатнейших в свите, проболев 8 дней, безмятежно и блаженно скончался и 6 того же месяца в торжественной процессии похоронен на немецком кладбище. Это был человек очень благочестивый, богобоязненный и тихий, со всеми ладивший и со всякой неприятностью примирявшийся; до этого путешествия он совершил также большие и трудные поездки в Вест- и в Ост-Индию и имел большой опыт,

6 февраля персидский султан с весьма большой пышностью бил доставлен русскими в город; чтобы нас не задерживать, ему на третий день после этого дали аудиенцию.

11 посол Брюг[ге]ман пожелал и получил один тайную аудиенцию. 12 наши солдаты и офицеры, которых мы с соизволения его царского величества брали с собой из Москвы в Персию, получили благодарность и расчет.

23 февраля мы в последний раз были приняты на публичной аудиенции, приложились к руке его царского величества и получили отпуск.

7 марта персидский султан вновь собрался в путь из Москвы и поехал вперед в Лифляндию.

CIV

(Книга VI, глава 25)

Отбытие из Москвы, через Лифляндию, обратно в Голштинию, в резиденцию его княжеской светлости нашего милостивейшего государя

После этого мы вновь собрались в путь, и 16 марта по санному пути опять выехали из Москвы, в сопровождении наших приставов, нескольких стрельцов и многих немцев. После любезного прощания мы помчались вперед и стали делать быстрые дневные переходы, чтобы не потерять санного пути, так как весна уже наступала, а погода была ясная. 18 мы пришли в Тверь, а 19 в Торжок. И та и другой — “ямы”, где нам давали свежих лошадей.

Как ни мал город Торжок, в нем все-таки 30 церквей и часовен, которые ежедневно посещаются; одна из них каменная и довольно красива, если судить по наружному виду. Никого из нас не хотели пустить в город.

23 марта мы вновь прибыли в Великий Новгород и были хорошо приняты воеводой, доставившим нам некоторые кушанья и напитки. Мы застали прибывшего до нас персидского посла, с которым мы на следующий день отправились в путь и 24 марта перешли через русскую границу.

Когда по въезде в Ингерманландию наш медик был послан вперед ради знатного мужа, моего бывшего доброго друга, который лежал в Лифляндии опасно больным и неоднократно просил о присылке нашего [448] врача, я также, заболев лихорадкой и не имея надобности дольше оставаться при свите, собрался вместе с ним вперед в Ревель.

В последнее число марта послы с султаном въехали в Нарву, где полковник Врангель с 50 всадниками выехал к ним навстречу. Султан был помещен у магистратского советника Иакова Мюллера. Когда у дверей его собралось много людей, особенно женщин, чтобы посмотреть, как жена персиянина будет выходить из закрытых саней, султан был так сильно раздосадован, что он готов был скорее выехать из города, чем показать свою жену. Он спросил также: “Неужели все женщины в Нарве, ходящие с открытыми лицами, блудницы?” Он хотел судить о наших нравах по своим, так как в Персии ни одна честная женщина не показывается перед иностранцами. Поэтому пришлось убрать весь народ, пока жена его выходила из саней. После этого султан во всех местах подводу с женщинами ставил близко к месту остановки и обвешивал весь промежуток от телеги до дверей платками, между которыми его жена с ее прислугой (купленной в Казани за 30 рейхсталеров) входили и выходили, никому не показываясь.

4 апреля послы с тем же конвоем, как въехали, так и выехали из Нарвы и направились в деревню Пурц, где отдохнули день и наняли других лошадей. 8 апреля все они направились в мызу Кунда и оставались там 4 дня. Отсюда уже, за отсутствием снега, нельзя было поехать на санях; поэтому пришлось поехать на лошадях и в телегах.

13 апреля они достигли города Ревеля, где были хорошо приняты и приведены в город почтенным магистратом. Так как Брюг[ге]ман здесь, как и прежде в других местах, сильно преследовал секретаря 333, то этот последний 15 апреля сел на корабль и уехал вперед в Голштинию, где оставался у княжеского двора в Готторпе, пока не прибыли послы. Послы, однако, со свитой пробыли 3 месяца в Ревеле, притом по особому желанию и охоте посла Брюг[ге]мана, который преследовал особые виды, относительно которых, однако, его компас 334 сильно оказался сдвинутым. Тем временем послы с их свитой проводили время в городе и вне его у добрых друзей с полным удовольствием. Некоторые из нашей свиты вступили в браки с ревельскими [гражданками]. Так были справлены и отпразднованы свадьбы: г. посла Крузиуса с девицей Марией, дочерью покойного г. Иоганна Мюллера из Кунды; нашего медика г. Гартмана Грамана с девицей Елисаветой, дочерью г. Иоганна Фонна, знатного магистратского заседателя; Ганса Арпенбэка, бывшего нашего русского переводчика, с девицей Бригиттой фон Аккен; свадьба трубача Адама Мёллера; далее магистра Щавла] Флеминга обручение с девицей Анной, дочерью г. Генриха Нигуз(ен)а, альдермана 335 и выдающегося купца в городе.

11 июля послы с султаном и русским посланником, отправленным от великого царя к его княжеской светлости герцогу Фридерику голштинскому, ушли в море. Они шли на 4 судах под парусами, и на 11 день своего мореплавания прибыли к голштинскому берегу у Фемерна. Они хотели войти в кильскую гавань, но так как ветер был для них [449] неблагоприятен, они направились в Нейштадт, в 2 милях от Любека, и бросили здесь якорь 22 июля. Когда они, однако, от гонца, посланного в город, узнали, что там будто бы царит чума, они тотчас ушли, направились в гавань Травемюнде и сюда благополучно въехали 23 июля.

Отсюда они отправили багаж с несколькими людьми морем в Киль, сами же пошли сушей и 28 того же месяца направились в Эйтин, в резиденцию г. брата его княжеской светлости, герцога Иоганна, епископа любекского. Здесь его княжеская милость любезно приняло их и великолепно угостил.

30 июля все они направились в город Киль, известный своими ежегодными переменами 337. Отсюда наши послы ушли вперед к его княжеской светлости и 1 августа счастливо достигли опять княжеской резиденции Готторпа, таким образом совершенно закончив, по милости Божьей, московитское и персидское путешествие.

Всемогущему Великому Богу, Который во время долгого трудного путешествия чудесно избавлял от многих опасностей для жизни и так милостиво сохранял под своей могучей защитой и радостно привел нас опять в наше отечество, да будет за столь великую благость хвала, честь и благодарение отныне и до века! 337


Комментарии

316. некоторым причинам - по-видимому, намек на нежелание Брюггемана.

317. дараи. В подл.: Darai.

318. одним из начальников - Брюггеманом.

319. галок. В подл.: Thalen, то же, что Dohlen.

320. полевых мышей - сусликов.

321. песню. Песня чисто личного характера и с исторической точки зрения не представляет ценности. Поэтому она здесь опущена.

322. Долгого. Название острова, на котором расположена Астрахань.

323. умер. Романчуковым по пути не особенно были довольны и сами послы. Об этом имеется следующий рукописный документ посольского приказа:

“Перевод с росписи с немецкого письма, что прислали в посольской приказ голстенские послы с голстенским агентом с Балтазаром Демушароном нынешнего 147 году февраля в 3 день.

Роспись, что Олексию Романчюкову от княжеских голстенских послов дошло: в Казбине 2 Тюмени, в Реште 2 Тюмени, в Шамахе 12 тюменей, в Койзае за перевоз пол-2 ж тюмени. И всего 19 тюменей, а русскими деньгами доведетца 158 рублев.

Да по его прошенью в Шамахе ему делана золотая табашная трубка да золотой сосудец, в чем табак держат, в 15 золотых да за дело 2 золотых.

От Быстрой до Терки его царского величества казну вести ему ж для царского величества чести дано на провоз два куса золота, во всяком кусе по 20 золотых червонных, итого 40 золотых; а всего русскими деньгами 57 рублев.

И обоего деньгами до нево дошло 215 рублев.

Назад едучи в Астрахани по ево прошенью ему на харч запасом дано 60 ведр вина Горячеве, да 16 мехов сухарей, да б мехов солоду, 80 гривенок хмелю, 60 частей мяса, 100 языков говяжьих сушеных, 2 меха круп, бочка уксусу.

Да Олексеевых же 6 лошадей да 5 человек людей ево ествою и питьем и конским кор[мом] сподобляли.

И те выше сего описанныя деньги все без росту ему даваны, а против того от нево нам дошло в Астарахани 150 рублев, и те он деньги занял у воеводы в кабалу. Да он же Олексий голстенского князя послу Отто Брюгману купил лошедь, а дал 3 тюмени да того ж продавца он подарил на платно портище дорогов персицких и посол ему Олексию те деньги заплатил, а за труды и за те дороги ему подарил шандан серебряной весом 258 золотников.

И то все от княжеских голстенских послов Олексию Романчюкову для его царского величества чести дружба оказана потому, что вместе ехали и, видели ево безденежна, на пути ему помогали и после того на то и не думали и назад ничего не прощали.

И для того бы его царского величества канцлеру о сем помыслить, что того Олексеевым братьям за их бесстыдство и запрос достоит и недостойно ли было на них тот недоплат доправить и путче бы бедным людем то роздати нежели таким бесстыдным людем оставити”. Как видно из последних слов, братья Романчукова требовали уплаты каких-то денег от послов.

324. полукартаульных орудий. Так назывались единороги для полупудовых снарядов.

325. под Азовом. Азов взят донскими казаками (а не у казаков) в 1637 г., возвращен в 1642 г.

326. Михайлов день - по лютеранскому календарю; на самом деле именины царя Михаила праздновались в день св. Михаила Малеина 12 июля.

327. Варсанофий и Гурий. Их мощи обретены 4 октября 1696 г.; первый был архимандритом казанского Преображенского монастыря, второй — первым архиепископом казанским.

328. Пехры. Таково нынешнее название; у Олеария— Behra .

329. два пристава. “Лета 7147 генваря в 1 день государь царь... велел Федору Рагозину да подьячему Ивану Протопопову встретить голштинских послов”.

330. 5 января. Очевидная ошибка Олеария; нужно - 6 января.

331. Иван Михайлович. Счет годов у Олеария неверен; царевич род. 2 июня 1638 г., скончался 9 января 1639 г. (“Выходы государей царей”, указатель).

332. Грюневальд или Грюневальдт.

333. секретаря Олеария.

334. компас. Олеарий намекает на свои собственные хлопоты в Готторне.

335. альдермана Aldermann или Oldermann, выборный купеческий старшина.

336. переменами. В подл.: “wegen des jahrlichen Umbschlages”. Смысл для нас неясен; это выражение во всех изданиях с 1647 г.

337. Последние две главы нами оставлены без перевода, так как 26 глава VI книги является действительным окончанием описания путешествия, а они должны считаться как бы дополнениями. В 26 главе рассказан прием персидского посольства в Голштинии, перечислены аудиенции его и русского посланника и рассказана судьба бежавших из свиты перса шести человек 27 глава посвящена исключительно судьбе Брюггемана; здесь перечислены вины (см. Введение), возводившиеся на него, рассказано предсмертное примирение его с Олеарием и говорится о казни его. В издании 1647 года на последних страницах, где говорится о Брюггемане, приведен текст торжественного заявления, которое Брюггеман должен был сделать относительно неправоты своей перед Олеарием. В заявлении говорится. “Я, Оттон Брюггеман, сим заявляю публично, что во всем том, что я совершал по отношению к магистру Адаму Олеарию действиями и рассказывал о нем предосудительного, я поступал напрасно и несправедливо, и что, на самом деле, я в состоянии сказать о нем лишь то, что почетно и вполне достойно человека честного. Поэтому сим я публично отказываюсь от прежних моих слов”.

Текст воспроизведен по изданию: Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию. М. Русич. 2003

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.