АВГУСТИН МАЙЕРБЕРГ

ПУТЕШЕСТВИЕ В МОСКОВИЮ

БАРОНА АВГУСТИНА МАЙЕРБЕРГА, ЧЛЕНА ИМПЕРАТОРСКОГО ПРИДВОРНОГО СОВЕТА И ГОРАЦИЯ ВИЛЬГЕЛЬМА КАЛЬВУЧЧИ, КАВАЛЕРА И ЧЛЕНА ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОГО СОВЕТА НИЖНЕЙ АВСТРИИ, ПОСЛОВ АВГУСТЕЙШЕГО РИМСКОГО ИМПЕРАТОРА ЛЕОПОЛЬДА К ЦАРЮ И ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ, В 1661 ГОДУ, ОПИСАННОЕ САМИМ БАРОНОМ МАЙЕРБЕРГОМ.

Русское царство, которое ныне мы называем Московским, некогда простиралось широко по обоим берегам Днепра (Борисфена) Но в начале XI столетия по Христианскому летосчислению, когда, с одной стороны, сперва напали на него Поляки, а потом, с другой стороны, Литовцы, оно сильно уменьшилось в продолжение чуть ли не 400-летней тяжелой войны. Потому что все течение Днепра, от его истоков до устья, с Белою (alba) и Черною (nigra), иначе Красною (rubra), или Малою (parva) Русью и обширнейшею Северскою областью (Severiense dilione), Поляки и литовцы постепенно отняли у русских Князей во многих походах. А Витовт (Vitoldus), Великий Князь Литовский, в 1414 году отнял у них еще и Великий Новгород (Novogardiam) и Псков (Plescoviam). Однако ж, когда Иван Васильевич старший (senior Joannes Basilides) с бесстрашною отвагою свергнул с себя и со своей Московии (Moscovia) Татарское иго, он взял обратно Великий Новгород после семилетнего облежания в 1477 году, в царствование в Польше Казимира III. После того как Северские Князья перешли к нему от зятя его Александра Литовского, он опять привел под свою власть почти всю Северскую область (Severia). Сын же его и преемник Василий возвратил себе в 1509 году Псков, с помощью измены духовенства, а спустя пять лет потом и самый Смоленск (Smolensciam), отнятый у Сигизмунда I перебежчиком Михаилом Глинским (Linckzium).

Потом Стефан Баторий (Bathoreus) так смирил гордость Ивана Васильевича младшего (junioris Joannis Basilidis) в своих трех походах в Московию, под личным храбрым и счастливым начальством, что этот хитрый лицемер умолял о миротворном посредничестве Римского Первосвященника Григория XIII, надававши ему блестящих обещаний. Папа, в свою [2] очередь, послал Антония Посевина (Possevinus), богослова из Общества Иезуитов, который, не успев уладить между ними прочного договора на условиях постоянного мира, выгодных для обеих сторон, хотел, по крайней мере на некоторое время, остановить взаимное раздражение противников. Так, в 1582 году он и склонил Стефана к десятилетнему перемирию, заключенному на том условии, чтобы Иван сначала возвратил Ливонию, а между тем поискал средства, как бы на свои военные издержки и своим же оружием взять назад Эстонию (Esthonia), отнятую у Польского Короля Шведами, и тоже, согласно договору, возвратить ее Полякам, равно как условиться, каким способом отдать Польше обратно Смоленское и Северское княжества.

Стефан умер от удара 13 Декабря 1586 года. На восьмой месяц после того выбран был Королем Сигизмунд III, сын Иоанна, того Короля Шведского, который все еще удерживал за собою Эстонию. А сын Ивана Васильевича Феодор по кончине отца 18 Марта 1584 года держал наследственный скипетр Московии руками своего шурина Бориса Годунова. Хотя он и освобожден был от обязанности возвратить Эстонию, которую Швеция обещалась отдать по договору с Польшею при избрании Сигизмунда, со всем тем взял вооруженною рукою Шведскую Нарву в Ижоре (Ингрии) в 1590 году. Через пять лет потом Сигизмунд заключил с ним мирный договор на 20 лет стараниями Барона Эрнфрида Минковича (Ernfridi a Minckowicz) и Николая Варкоча из Небшица (Nicolai Warcolsch a Nebschitz), Послов Императора Рудольфа, а по смерти Феодора подтвердил этот мир с его преемником Борисом Годуновым в 1598 году, благодаря старанию литовского Канцлера Льва Сапеги (Leonis Sapihae).

В 1604 году, после того как этот же Борис Годунов тайно, с помощию злодеев, убил Димитрия Ивановича в Угличе, за этого убитого Царевича выдал себя расстриженный монах Гришка Отрепьев (Griska Utrepeia); однако ж, хоть и поддержанный Польскою помощью в продолжение полутора лет, он понес наказание за безрассудно веденный обман. На опустелом Царском престоле с общего согласия Москвитян (Moschorum) сел Василий Иванович, из Князей Шуйских (Ваsilius Juanowicz ex Ducibus Suiskiis). Впрочем, другой обманщик, продувной не меньше первого, убитого, выдал себя за Царя [3] Димитрия, тайком будто бы увернувшегося во время мятежа, и ввергнул Московию в новые смуты.

При такой невзгоде еще Сигизмунд стеснил жестокою осадою Смоленск 1-го Октября 1609 года, а потому Москвитяне, не будучи в силах управиться с таким числом врагов, свели с престола своего Царя Василия, постыдно презираемого за неблаговолившее к нему счастие, и на его место выбрали сына Сигизмундова Владислава (Uladislaum) на том условии, чтобы он принял крещение и исповедывал Веру по Московскому обряду (Moschovitico ritu). Но Сигизмунд, чувствуя справедливое отвращение к такому дурному делу и домогаясь для себя Великого Княжества Московского, чтобы передать его сыну Владиславу, медлил посылать Королевича в Москву, чего так настоятельно требовали Москвитяне; когда же они не хотели сдать Смоленска до исполнения этого условия, он взял этот город силою 13-го Июня 1611 года. Но Москвитяне, осадившие тогда Поляков в Москве, впоследствии выгнали их оттуда, впрочем, не прежде, пока Поляки не выжгли всего этого города и не произвели жестокого побоища между жителями.

Москвитяне, раздраженные столькими обидами и потерями, отказавшись от Владислава, предпочли взять себе в Государи Михаила Романова (Michaelem Romanowium), сына Ростовского митрополита Филарета, благородного, хоть и не знатного происхождения.

Он настоятельно просил торжественным Посольством Римского Императора Матфия, чтобы этот соизволил быть восстановителем мира между Москвитянами и Поляками. Легко склонясь на эту просьбу, Матфий (Matthias) отправил Посла, Эразма Гейделя (Heidelium), который в 1615 году в качестве посредника между уполномоченными обеих сторон переходил в городе Вязьме (Wiesmae) то к тем, то к другим, однако ж не в силах был убедить их к заключению равно приятных для них мирных условий. Напротив, еще в следующем же году Москвитяне сделали напрасное нападение на Смоленск. Но потом Владислав, вторгшись с сильным войском во внутренние области Московии, привел долговременным облежанием в опасное положение самую Москву и приступил к ней; однако ж так как и Владислава тоже стесняли разные домашние неурядицы, то при деревне Деулине (Divulinum) в [4] исходе 1618-го года завязались переговоры, на которых обе стороны и заключили на 14 лет с половиною перемирие.

Под исход этого перемирия сильно вооруженные Москвитяне напали на Смоленск под начальством Князя Михаила Борисовича Шеина (Sehino), которому впоследствии отрубили на Московской площади голову как изменнику. Однако ж, когда неожиданно подоспевший Владислав отразил их, нанеся им сильное поражение, и отбил у них стан, они согласились на более почетные мирные условия в 1634 году при реке Поляновке (Polanovam), между Вязьмою и Дорогобужем (Drohobusum). По условиям этого мира, Владислав уступил Михаилу, вместе с титулом, все свои права на верховную власть в Московии, но удержал за собою в вечном владении Княжества Смоленское и Северское, со всеми землями, также и титулами этих Княжеств.

После скоропостижной смерти Михаила 12-го Июля 1645 года, хотя сын его Алексей возобновил этот мир сначала с Владиславом, а по смерти его, 20-го Мая 1648 года, подтвердил клятвою с его братом преемником Иоанном Казимиром, со всем тем впоследствии не хотел ставить его ни во что.

Москвитян поджигало воспоминание бедствий, которые Поляки, вступавшие к ним защитниками лукавых проделок Лжедмитриев, далеко разнесли по областям их Царства в пожарах и убийствах. Их подстрекали к мести также Княжества Смоленское и Северское, отторгнутые от Московии Сигизмундом в трудное время Московской смуты и, несмотря на старания Москвитян, удержанные храбростью Владислава на основании вынужденных невыгодных для них мирных условий. Так они все и искали случая возвратить свои потери и вместе расплатиться мстительным оружием с Поляками за все убытки и обиды.

В числе других условий Поляновского договора постановлено было, чтобы, в видах устранения на будущее время повода к несогласиям, какой подавали до сих пор ошибки в титулах, предписан был известный образец этих титулов, которого и должны неизменно держаться Польские Короли и Московские Цари, в их взаимных письменных сношениях. Вот Москвитяне и собрали с особенною заботливостью и тщательно хранили много писем Польского Короля к Царю, в которых, по словам их, с умышленным пренебрежением, на что жаловался и Царь, вкрались кой-какие неважные ошибки, по [5] оплошности писцов и по незнанию Московского наречия и образа выражения. А как Москвитяне видели, что восстание Запорожских Казаков значительно ослабляет и развлекает военные силы Польши, то немедленно и воспользовались выпавшим случаем, которого добивались уже давно.

Чрез своего Посла Георгия Гавриловича Пушкина (Georgium Haurilowicz Putzkin) с товарищами Алексей с большим многословием жаловался Королю Иоанну Казимиру на злонамеренные перемены и искажения его титулов в Королевских письмах, к его Царскому бесчестью, просил и требовал настоятельно, чтобы с писавшими эти письма, какого бы звания они ни были, поступлено было по закону Владислава о преступлении против Величества.

Поляки видели, что Москвитяне делали это требование только с тем, чтобы иметь предлог к нарушению мира во время таких невзгод Республики, и для предупреждения их намерений отвечали, что по Королевскому приказу обвиняемые приглашены к ответу на ближайшем сейме, на который и Алексей пускай присылает своих уполномоченных в качестве обвинителей, с доказательствами, уверяя его, что Король накажет виновных даже смертною казнию.

Посол Пушкин, удовлетворенный Королевским решением, приводил другую жалобу, которую еще усилил множеством выражений более обидного смысла, именно: что Иван Александр Горцин (Horczin), Эбергард Васенберг (Wassenbergius)Твардовский (Twardowius), Виленская Академия и другие в изданных ими с ведома и согласия Короля книгах превозносили трофеи Владислава и торжество его над Московиею, к великому поношению покойного Царя Михаила и всех прочих Москвитян, что было явное нарушение Поляновского договора, согласно постановлению которого такие вещи должны быть преданы вечному забвению, и необходимо требует возмездия оружием со стороны Царя, если Король и Республика не удовлетворят его за нанесенную обиду отдачею Смоленска, а бояр — уплатою 50 тысяч золотых (aureorum).

Поляки отвечали, что обвиняемые писатели — люди вольные в свободной республике и издали свои книги, на которые нападают Москвитяне, без ведома Короля и Сената. Впрочем, как бы это ни сделалось, Поляки не понимают, с чем это [6] сообразно, чтобы за оскорбление доброго имени Царя вознаграждать возвращением Смоленска, а за обиду, нанесенную Московскому народу, уплатою количества золота. На будущее время от таких торговых сделок за обиды, унизительные для особ княжеского звания и честных людей, доброе имя их еще скорее подвергнется опасности.

Посол был не столько несговорчив, чтобы настаивать на своем предложении, однако ж объявил, что Поляки могут удовлетворить его вполне, если вырвут из книг страницы, обидно злословящие Царя и народ его, и, предав их всенародно сожжению по всей справедливости, загладят действие не заслуженной Москвитянами обиды и покарают дерзкое оскорбление Величества. Этого он и добился. Но хоть и были сожжены эти страницы, память об их содержании никак не сгорела, напротив, еще засияла ярче, озаренная таким пламенем. Потому что в людях возбуждено было любопытство узнать, что бы тут было такое, что столько хлопотали скрыть Москвитяне, даже до того, что и пустивших это в огласку приговорили к сожжению. Да и в самом деле, это безумие, стоящее того, чтобы послать его на Антикиру (Anticyra, город в Фтиодиде, при устье р. Сперхии, в древней Греции: в его окрестности росла лучшая чемерица. Helleborus niger растет на горах в Силезии, Чехии, Италии, южной Франции и Греции. Естествоиспытатели признают radix Hellebori orientalis за настоящую черную чемерицу Иппократа, считавшуюся в древности лекарством от сумасшествия. Helleborus niger известен в Аптеках, хоть и не пользуется древнею знаменитостью.) пить чемерицу, если кто рассердится на писателей, верно передающих потомству его проступки или перенесенные им невзгоды. Потому что, относительно первых, не должно делать их совсем, так и не станут их описывать. А если кто поступал несогласно с правилами справедливости, то с какого же права и требовать ему, чтобы какой-нибудь иностранный писатель поберег больше его добрую славу, нежели бережет ее сам он своим преступным образом действий? Относительно же последних, так как нельзя ему ставить в порок случайностей, которые пошли наперекор его разумным усилиям, посланы неожиданно злою его судьбой и перенесены им равнодушно и мужественно, то не из чего ему и гневаться, что в книгах запишутся вины его счастия, а не его собственные.

Потом для продолжения заведенного дела о титулах в [7] назначенное время явились на Варшавском сейме присланные из Москвы Афанасий Осипович Прончищев (Affanasiuu Osypowicz Ronsczyczowius) и Алмаз Иванов (Almasius Jvanowius). По обсуждении дела на точных основаниях Польского права, при жарком споре сторон, Король Иоанн Казимир дал решительный приговор согласно с мнением сейма:

1. Что это дело — чисто личный поступок умерших уже людей, по законам Республики должно прекратиться и не может переходить на наследников покойных.

2. Что постановление Владислава брата о титулах не имеет обязательной силы для тех, которые еще до издания этого закона наделали ошибок в титулах.

3. Что, по законам республики, нельзя отказывать в присяге лицу, требующему ее для очищения своей невинности.

4. Что не должно давать большой важности какой-нибудь незначительной ошибке, вкравшейся ненамеренно, по неосмотрительности или неведению писца.

5. Что находящиеся еще в живых лица, которые, получив законную повестку явиться в суд лично или через поверенных, по небрежению не явились, по законам Республики подвергаются казни за Государственную измену.

Этот приговор не успокоил Москвитян: они, называя его неправильным и насмешливым, протестовали и отказали даже доставить список с него своему Государю.

И так Иоанн Казимир принужден был отправить потом к Алексею с письмами Альберта Прелавского (Alberto Praelawski) и Казимира Унеховского (Casimiro Uniechowski) (По словам “Повсядневных Дворцовых Записок” времени Михаила Фeдоровича и Алексея Михайловича (М. 1769), это были: Альбрехт Пенцеславский и Христофор Казимер Унеховский, а по словам “Собора об объявлении войны Польше 1653 г., Октября 1”, первый назван Пецлавский а последний — Униховский. О. Б.), чтобы они заявили ему правильность этого приговора. Это было напрасно: Алексей отвечал, что скоро пришлет к Королю Великих Послов, которые успешнее вытребуют у него и Республики казнь виновным.

В 1653 году Великие Царские Послы нашли Короля в стане [8] у Львова и повторили свое требование: после многих с обеих сторон убеждений они сказали наконец, что Государь их охотно отстанет от этих настойчивых требований, если только увидит свое посредничество у Короля в таком почете, что он простит Запорожским Казакам вину их восстания и, позабыв им все прошлое, снисходительно примет их в недра своей милости.

Во избежание всяких предлогов к войне Король поручил некоторым из вельмож, чтобы они вместе с Царскими Послами рассудили хорошенько, не найдется ли возможности сделать угодное Царю в этой его просьбе? Со всем тем Москвитяне потребовали еще Зборовского договора (pacta Sborowiensia) для восставших, а Королевские уполномоченные удачно доказали им, что новым своим восстанием сами Запорожцы повторительно оказали пренебрежение к этому договору и что благодеяний его они дважды лишились по своей вине. Послы настаивали, чтобы по крайней мере истребили корень несогласий с Запорожцами, ограничив ту Веру, которая, по согласию ее с Римскою Церковью, называется Униатскою и всегда, составляя замыслы на истребление Греческого обряда, была причиною этой войны с Запорожцами. Однако ж постоянно опровергаемые чрезвычайным множеством злодейских и святотатственных дел, совершенных Запорожцами везде над приверженцами одной с ними Греческой Веры, над их церквами и священной утварью, послы, по-видимому, успокоились, потому что они, гнушаясь злодействами Запорожцев и вполне негодуя на них, объявили совершенно удовлетворенными и себя, и своего Государя.

Но только что вернулись они к Алексею, как он, выславши войско, укрепил внутреннею стражей Киев, Белую Церковь (Bialoczerkuiam) и другие места, отданные ему в залог верности Запорожцами, и поддерживал их в неповиновении. Вскоре, вторгшись в Белоруссию (in Albam Russiam), он быстро овладел ею всею. Но, не довольствуясь этим, ободренный успехами, он подчинил себе еще силой всю остававшуюся без обороны Литву, выжег ее, вырезал ее жителей и опустошил.

В долгой борьбе с этими и другими несчастиями, внутреннею изменой, Шведскими завоеваниями, Иоанн Казимир наконец изнемог под их гнетом и, потеряв Государство, бежал укрыться в Силезию, со своею женою Лудовикою Мариею. Оттуда он с полной уверенностью просил своего двоюродного [9] брата блаженной памяти Августейшего Императора Фердинанда III, чтобы тот взял на себя посредничество для мира его с Московией, потому что с удалением этого самого могущественного врага ему будет свободно вздохнуть от гнетущих его несчастий, сделавших его изгнанником.

Фердинанд согласился на просьбу и немедленно, в 1655 году, отправил Алегрета де Алегрети (Allegrettum de Allegrettis) и Иоанна Феодора Лорбаха (Lorbach), которые от его имени должны были склонить Московского Царя к заключению мира с Поляками и дружескими убеждениями уладить мирные условия к общему удовольствию обеих сторон. А в видах осторожности, чтобы не подать никакого наружного повода Москвитянам к подозрению, будто бы он снарядил свое Посольство по уговору с Поляками, и чтобы Москвитяне, догадавшись из того, что Поляки трусят, не решились предписать им более тягостные условия. Император хотел, чтобы его послы избегали Польских владений, отправились бы через Немецкие в Любек, там сели на корабль и плыли в Ливонию, а оттуда ехали в Москву.

Алексей принял предложение и в 1656 году назначил город Вильну местом собрания послов обеих сторон; но деятельность Императорских Послов никак не могла уладить споров о вечном мире, которые, по заключении 3 Декабря перемирия, и были отложены до будущего Польского сейма. Это было к великой выгоде для Поляков, между тем как Москвитянин изливал весь свой гнев на Шведов в Ливонии, благодаря этому отвлечению врага в другое место, Полякам стало удобно вытеснить его с помощью Цесарских войск из своего Государства, которым он овладел было.

Впрочем, условия перемирия соблюдались не очень-то свято с обеих сторон, а потому война и возобновилась. Для прекращения безжалостного кровопролития между Христианами и водворения тишины во всем Северном крае при посредстве Австрийского орла, Державнейший Римский Император всемилостивейший мой Государь Леопольд пожелал следовать по стезе своего отца и всемилостивейше повелел отправиться к Алексею мне и Горацию Вильгельму Кальвуччи (Horatio Gulielmo Caluuccio), рыцарю Священной Римской Империи и члену суда в Нижней Австрии, с дружеским предложением ему перемирия, и только [10] в случае его согласия на то объявить себя Императорскими послами.

Придерживаясь тех же соображений, какими руководился и Августейший его отец, он велел нам уклоняться от Польского Государства: для того сначала и просил Герцога Курляндского, Иакова, предупредить о будущем нашем приходе пограничных Воевод Московской области, чтобы тотчас же, как прибудем туда, они нас приняли и, нимало не мешкая, отвели прямо к Царю (Полный состав Посольства был следующий: Императорской Гоф-Камеррат, в последствии Барон фон Майрн (Майерберг), и Советник Внутреннего Правления Австрийского Орацио Гульельмо Кальвуччи. При них находились: переводчик Яков Вебер, Священник или Капеллан Севастьян Главинич. Секретарь Михаил Гамер, рисовальщик Иоанн Рудольф Сторн или Сторно, один Шталмейстер и 12-ть человек разных прислужников.). Потому что старинный обычай Москвитян запрещает им допускать в свои области послов иноземных Государей до тех пор, пока Великий Князь, удостоверившись точнее в их приезде, не прикажет пропустить их.

Отправившись из Вены 16 Февраля 1661 года, мы приехали в столицу Государства Маркоманнов Оломуц (Olomucium), по древнему названию Eburum Marcomannorum. Тут-то, покинув дорогу из Малой Польши, чтобы взять направление в Курляндию, мы повернули влево и 26-го Февраля прибыли в главный город Силезии, удержавший имя своего основателя, или восстановителя, Чеха Братислава, в 200 милях расстояния от Вены. Там из угождения общему с нами Государю нас посетили два Сенатора и одарили дарами отца Вакха.

Через два дня мы выехали из Братиславы (Uratislauia) и, проехавши городок Милич (Militscium) (Милич, Уездный город в Силезии, на р. Барче, с 3,878 жителями.), в 45 милях оттуда, коснулись пределов Великой Польши при Фрейгайне (Fieyhainium) (Фрейгайн там же, где и Милич.). Сделав еще 50 миль, при деревне Погоржельцах (Роgorelitzium) (Пограничная с Польшею деревня Погоржелицы.), мы переехали по мосту реку Варту и после 15 миль пути оттуда прибыли в город Гнезно (Гнезно, Уездный город в Познани, с прекрасною соборною церковью, в которой, до 1320 года, короновались Польские Короли; 9,650 жителей, между которыми 1,300 Жидов.), названный так его [11] строителем Лехом, первым Польским Князем, по совету кудесников, от гнезда белых орлов, около 550 года нашего Искупления. Тут было местопребывание самого Леха и его потомков до Крака, строителя Кракова (Cracoviae), который и жил в нем; тут же жил впоследствии и Пяст и многие из его потомства. Туда же правнук Пяста Болеслав Храбрый (Chrobri) позаботился перенести тело мученика Адальберта, второго тамошнего АрхиЕпископа, выкупив его у язычников Пруссов, его убийц, и сделав ему приличное погребение. АрхиЕпископским же достоинством этот город почтил первый из Христианских Князей Польши Мечислав (Miecislaus), правнук Пяста, около 965 года, с утверждения Иоанна XIII, занимавшего тогда престол Св. Апостола Петра. В начале XV века от воплощения Бога Слова этому городу придана новая знаменитость, когда АрхиЕпископ его Николай Трамба (Tramba) получил от Констанцского Собора достоинство Примаса в Польше. Значение города еще увеличилось, когда в следующем столетии Иоанн Лаский (Laski) получил от Латеранского Собора звание постоянного Папского Легата в Польше, не только для себя лично, как до того Генрих Китлиций (Kitzlicius) от Иннокентия III, но и для своих преемников. В гражданском же отношении АрхиЕпископ Гнезненский, самая важная особа после Короля, во время междуцарствия представляет как бы тень его, да и всегда отличается значительными преимуществами.

Проехав в тридцати милях оттуда город Пакосц (Pacossum) (Пакосц (Pakosc) лежал в земле Куявской, в околице Палуки (Paluki), коего замок уже в XIII столетии упоминается. С половины XIV ст. город. Один из Дзялынских, Воевода Калишский, в конце XVII стол., находя положение его похожим на положение Иерусалима, построил там Новый Иерусалим (Nowa Ierusalem), с 28 часовнями, в память жизни и страданий Спасителя. В первых числах Мая собирается туда значительное число поклонников. С 1772 г. город этот принадлежит Пруссии. О. Б.) на реке Нотеце, мы прибыли в Бромберг (Bromberga) или Быдгощь (Bidgostiam) (Первоначально замок, известный с начала XIII стол., возвращен Польше в 1343 году, затем и город. Достался Пруссакам по первому разделу Польши. С проведением канала, соединяющего реку Нотец с Вислой при посредстве Берды, впадающей в 7 верстах от Вислы, город этот значительно поднялся. О. Б.), Королевский город на реке Берде в [12] Малом Поморье (Pomerelia), тоже в 30 милях расстояния от Пакосца, который при недавнем вторжении Шведов, по случаю переменчивости военного счастья и бедственной превратности войны, был взят ими и потом отнят у них назад. По приезде нашем туда горожане приняли нас суровее, чем Шведов. Оттого мы и принуждены были переночевать за городом на постоялом дворе.

Малое Поморье, в древности часть Поморья (Pommeraniae), обитаемая Готами (Guttonibus), происходившими от германского народа Вандалов, была занята потом Сарматами Венедами или Вендами, усвоившими себе имя первых, заключала в себе часть Кашубии (Cassubiae) и управлялась долго собственными Князьями. Это было до 1290 года, когда Местовин (Mestovinus) завещал ее, по просьбе своих подданных, Князю Великой Польши Премыславу (Primislao), помимо своих родственников по отцу, Князей Переднего Поморья, и двух дочерей, одной, бывшей за Князем Руенским (Rugiae), а другой — за Графом Адольфом Голштинским (Holsatiae), и таким образом Малое Поморье стало яблоком раздора (pomum Eridis) между ними. Но меж тем как они ссорились, Тевтонский Орден (Teutonicus Ordo), вооружившись, и сам подоспел на спор и одолел их, а в 1310 году, покорив эту страну, присоединил ее к своей Пруссии, которую отнял у Эстов (Aestiis). Потому что, когда Мазовию бедственно разоряли язычники Пруссы, Князь Мазовский Конрад, чувствуя себя не в силах оборонять ее, с дозволения Римского Императора Фридриха, II 29 Мая 1226 года возложил эту обязанность на Марианских рыцарей (Так названных по имени Богородицы Марии, как покровительницы Ордена, равно как и самый городок назван, в честь ее, Mariaeburg, по Польски переиначено в Malborg, сделавшийся с того времени стольным Крижаков или Крестоносных рыцарей, при Магистре их Зигфриде Фейхтвагене, и считался одним из самых неприступных. О. Б.), до того уже изгнанных Сарацинами из Сирии и бывших в то время под управлением четвертого Магистра Ордена Германа Зальца (de Salza). Конрад предоставил им область, заключающуюся между реками Вислой, Мокрой и Древенцею (Dervancia), с присоединенным к ней недавно Хельменским (Culmensi) округом, который, однако ж, должен быть возвращен ему, когда они, по уговору, поделятся с ним отнятыми землями у побежденных Пруссов. Крестоносцы повели дела [13] с таким усердием, что победоносным своим оружием покорили Пруссов, а потом Польский Король Владислав Локоток позвал их на помощь своему замку Гданску (Gedanensis), осажденному Бранденбургскими Маркграфами Иоанном и Вальдемаром: они освободили замок и удержали его за собою в возмещение издержек. В 1310 году они взяли также и упомянутый город и утвердились во всем Поморье, купив его у тех Маркграфов с соизволения Императора Генриха. В последовавшей затем войне, которая тянулась с переменным успехом, Поляки и Крестоносцы сражались между собою до тех пор, пока в 1343 году Рыцари не вынудили у Казимира Великого грамоту, уступавшую им все его права на Поморье и Хельменский округ с согласия светских вельмож его Королевства. После того, в 1408 году, Ягайло нанес войску Крестоносцев жестокое поражение при Грюневальде (apud Grunevaldum) (Это известная pоковая битва при Танненберге, бывшая в 1410 году.), к тому же при этом упадке силы их они не ладили между собою из ненависти и так слабо правили своими подданными, что эти последние в 1454 году почти все перешли от них к победителю, а потом к его сыну Казимиру, во время управления Орденом Магистра Лудовика Эрлингсгаузена (ab Erlingshausen). Они далеки были от того, чтобы своим преемникам оставить возможность возвратить назад утраченные земли; напротив, еще сами нашлись вынужденными стать подручниками Польши. После того Альберт, сын Фридриха из Онольбахской линии (Onolsbachianae lineae) Маркграфов Бранденбургских, тридцать четвертый Магистр Ордена, распростившись с Католической Верой, принял 24 Февраля 1525 года Лютеранскую и уступил своему дяде Сигизмунду 1-му, сыну Казимира, Орденское право на все Малое Поморье и часть Пруссии, но удержав за собою в потомственном владении гораздо большую ее часть с титулом Прусского Герцога (Ducis Prussiae), под подручничеством Польши. Оттого Пруссия и разделилась на Королевскую и Герцогскую (Regalem et Ducalem).

Королевская Пруссия состоит из Варминского и Хельменского Епископств, Воеводств Хельменского, Мариенбургского и Малопоморского с большими городами: Торунем, Эльблонгом (Elbinga) и Гданском (Gedanum) и премногими другими меньшими городами. [14]

Ее гражданское управление принадлежит трем учреждениям: первое составляют Епископы Варменский и Хельменский, Воеводы Начальники крепостей (Castellani) и низшие придворные чины (Succamerarii), заведующие судом в пограничных округах Хельменском, Мариенбургском и Малопоморском, и в больших городах: Торуне, Эльблонге и Гданске. С их совета Король обязан управлять всеми делами, касающимися всей Пруссии.

Второе учреждение — дворянское, имеющее свои собрания и судебные округи: в Хельменском, в городах Ковалеве (Коwalewi) (По Немецки Schoensee, между двух озер, в 3-х милях от Торуня. О. Б.) и Голубе (Golubae) (На р. Древенце, в Мариенвердерском округе Герцогства Пруссии.), в Мариенбургском в Христибурге (Христбург в Мариенверденском oкруге на р. Сорге.), в Малопоморском, в Тщеве (Dersaviae) (В Гданском окpyге на Висле. О. Б.), в Свеце (Suece) (Польское Swiec, Нем. Schwetz, в Мариенверд. округе. О. Б.), Тухоле (Ticholiae) (Там же. О. Б.), Сухове (Glukoviae) (Suchovia, или по Немецки ныне Schlochau, в Гданском округе, с замком, не уступавшим в крепости Мальборскому. О. Б.), Мирахове (Mirachoviae) (Тоже в Гданском округе. О. Б.), Пуцке (Putzki) (На берегу Балтийского моря. О. Б.) и Лавенбурге (Lavenburgi) (Лауэнбург, в округе того же имени. О. Б.), ныне отчужденном Бранденбургскому Курфюрсту вместе с Битовым (Bythovia) (Битов в Поморье, в Цеслинском округе. О. Б.), в каждом из них судья и выборный из граждан (a Scabinis) их округа заведывают гражданским судопроизводством.

Третье правительственное учреждение составляют меньшие города, из которых каждый судит своих граждан.

Герцогская же (княжеская) Пруссия, распадавшаяся в старину на многие мелкие области, ныне заключает в себе округи Самбландский (Samblandiae), Натангский (Natangico) и Оберландский (Oberlandico). Все они, по праву наследства, перешли, по кончине Альберта 20-го Марта 1568 года, к его сыну Альберту Фридриху и его временным опекунам, а по смерти его, последовавшей 28 Августа 1618 года, к Курфюрсту Бранденбургскому Георгию Вильгельму, ныне же признают своим [15] Государем сына его Фридерика Вильгельма, недавно освобожденного от всяких зависимых обязанностей договором в Быдгоще в 1657 году (pacta Bidgostiensia).

Управление всем Герцогством вверено преимущественно четырем судебным учреждениям. Первое место занимает Верховное Управление, которое составляют: Наместник Герцога, Главный Воевода Герцогства, Бургграф, Канцлер и Маршал. Второе место составляют 4 старшие и 8 младших Гауптманов (Capitaneis), и все они из дворян (ex nobilitate). Каждое Гауптманство судится своими дворянами, так же как и каждый город своими гражданами. Третье есть Верховный Апелляционный Суд (Supremum Appellationis tribunal), учрежденный в 1657 году, который состоит из председателя, пяти дворян и трех законоведов. А четвертое — Надворный Суд (Judicium Aulicum), в котором, под председательством дворянина, заседают пять дворян и трое граждан. В Герцогстве два сословия: одно дворянское (equestrem), к которому принадлежат: Графы (Comites), Бароны и Дворяне (Nobiles) а другое гражданское, состоящее из горожан, которые имеют право голоса в областных сеймах (comitiis).

Оставив негостеприимную Быдгощу, мы, сделав 40 миль, прибыли в Тухолу, лежащую тоже на реке Берде; город этот доселе не оправился от бедствий Шведской войны. Отсюда, проехав 50 миль, остановились в Хойнице (Schoinicia) (Иначе Skarcew, Нем. Schoeneck в 4 1/2 милях от Гданска, упоминается уже в 1180 году. О. Б.) или Скоржеве (Scarsevia), с замком, при реке Ферсе (Fersa), также пострадавшей от войны; в нем суд Воеводский. Продолжая далее путь, после двенадцати миль приехали 12-го Марта в Гданск (Gedanum), славную пристань на Балтийском море.

Что Гданск построили датчане, а не Визимир (Visimirus), Король Польский, по уверению Гваньина, это, кажется, можно заключить из самого этимологического производства этого названия, хотя Понтан в своей “Датской Истории” и утверждает, будто бы он нашел у Поморских летописцев, что во время морской войны Датского Короля Вальдемара 1-го с Поморским Князем Собеславом, около 1165 года, Король построил при устье Вислы замок или укрепленное место Дансвик (Danswicum). [16] Клювер же, чтобы польстить своим землякам, предпочитает производить это название от неба (е coelo), уверяя, что оно дано Гданску по заливу Коданскому (Codano), или Годанскому (Godano), который теперь называется нами Балтийским морем, или лучше от имени Творца и неба и моря, т. е. Германского божества Дана (Dan) или Годана (Godono) (Wodan.). Собеслав, занявший его вскоре по отступлении Вальдемара, первый, говорят, дал этому городу его права От преемников же его этот город перешел во владение Бранденбургских Маркграфов, от них к Полякам, а от этих к Марианским Рыцарям, а сбросивши иго их, в 1454 году подчинился наконец, на известных условиях, Польскому Королю Казимиру Ягайловцу. В 1632 году на сейме чинов в Варшаве, собранном по смерти Сигизмунда III-го для назначения ему преемника, Гданск получил право подавать и свой голос при избрании Короля. Этот древний город, возобновленный в 1343 году, был обнесен стенами, а заметив, что с гор, возвышающихся с южной и западной стороны от него, всякая буря засыпает песком городские дома, он в 1656 и следующих годах, когда Шведский Король пытался его разрушить, оградил их самыми сильными укреплениями, частью сломавши, а частью сжегши городские предместия. В управлении этой общиной первое место занимают четыре Консула и 14 Сенаторов, из которых Король ежегодно выбирает своего Бургграфа (Burgravium). Второе правительственное место составляют старейшины, т. е. судьи или, так сказать, помощники судей, заведывающие гражданскими уголовными делами. А третье — Великий Совет ста мужей, во многих случаях предоставляющий, однако ж, право обжалования (апелляции) к Королю. Большинство жителей — Лютеране, немало и Кальвинистов, меньше всего последователей древней Католической Веры. Впрочем, все пользуются равной свободой богослужения. Тамошний Сенат, из уважения к Священному Цесарскому Величеству, прислал своих сочленов навестить нас двоих и почтил нас в виде подарка вином.

Продолжая наше путешествие 17-го Марта, тотчас по выезде из Гданска, мы переправлялись с немалым трудом в полую воду на паромах через Вислу, которая в древности [17] называлась Вандальскою (Vandalum) и составляла границу между Германией и Сарматией.

Потом сделали 26 миль по песчаной дороге на берегу Балтийского моря, или залива Коданского (Codanum) у Плиния, Венедского (Venedicus) у Птолемея, и у Тацита — Свевского (Svevicum): тут тянется длинное возвышение из наносного песку с моря и с залива, называемое остров Неринга (Neringa) (Нерунги, две песчаные косы: Куриш Нерунг и Фриш Нерунг, то же, что наша Арабатская стрелка при Азовском море, по которой тоже проходила почтовая дорога.), и простирается до деревни Армлении (Armlenium) (Армлен, селение на Гданском Нерунге, в 4 милях от Фогельзанге.), признающей судебную власть Гданского округа, а далее за нею Натангенского. На четвертый день после того, с восходом солнца, мы прибыли к Пилавской переправе. Ветра не было никакого, и в самую тихую погоду гребцы благополучно привезли нас в Пилаву. Этот ничем не замечательный городок (кроме только изобильной ловли осетров) едва ли бы отметили на своих картах космографы, если б не заступились за него пред ними два укрепления, которые тут построены. Оба они возвышаются по обеим сторонам устья, которым Гаф изливает свои воды в Балтийское море и поглощает себе подвластные реки, так что корабли без их ведома никак не могут проходить мимо их, не подвергаясь величайшей опасности. Начальник этих крепостей и окрестных мест Петр де ла Каве (de la Cave) осыпал нас самыми любезными вежливостями.

Выехав в тот же день дальше, мы увидали на правой стороне залива город Фишгаузен (Fischhusium) (Фишгаузен, Уездный город на большой бухте Фришгафа и главное место на полуострове Самланде в Кенигсбергском округе, в Пруссии.), построенный Крестоносцами в 1269 году на том самом месте, где 23 Апреля 997 года тамошние жители-язычники замучили св. Адальберта, привязав его к столбу и пронзив семью копьями. Сначала он был Епископом Пражским, а потом Архиепископом Гнезненским. После того этот город был местопребыванием Епископов Самбландских до тех пор, пока Георгий Поленц (a Polentz), разошедшись со своею Невестою, Церковью и Верой [18] и бросившись в объятия Балгенской (Местечко Балга в Кенигсбергском округе, при Фришгафе, с развалинами древнего замка Меченосцев, который ныне восстановляется.) женщины, уступил это место Прусскому Герцогу в постоянное владение.

После 35 миль пути мы приехали в Кенигсберг (Regiomontum) (Главный город Восточной Пруссии и состоит из 4-х главных частей: Старого города, Лёбенихта, Кнейпгофа и Королевского замка. В замковой церкви, с 1701-го года, совершается коронование Королей. Жителей 101,507.), обширный город, построенный в 1260 году шестым Магистром Тевтонского Ордена (Тевтонский Орден, учрежденный, по образцу Ордена Иоаннитов и Храмовников, в 1190 году, в Палестине, при осаде Акки или Акры: он имел своею целью уход за больными паломниками, защиту их и войну с Неверными. Но не эти задачи больше всего требовали самоотвержения. Рыцарские Ордена вместе с тем налагали и монашеские обязанности: убожество, послушание, целомудрие на всю жизнь. Весь человек, душою и телом, принадлежал Ордену. Участь Немецкого рыцаря монаха была такова, что дни проводил он у постели больного, или на седле в битве, а ночи часто за общественным богослужением; его одежда была черного цвета, без всяких украшений; сверху надевался белый плащ с черным крестом; постелью служил мешок с соломой, покрытый шерстяным одеялом; пища была простая, часто скудная. Но благочестивая восторженность и возвышенное честолюбие представляли сан рыцаря глазам лучших людей в свете самого достойного, привлекательного признания. Потому-то эта немногочисленная толпа рыцарей, пришедшая, в 1221 г., в Пруссию воевать с тамошними язычниками и обращать их в Христианскую Веру, была только передовым отрядом: следом за нею шел весь Немецкий народ.

Кромe земли, отнятой у Пруссов, Орден купил у Датчан Эстонию (1346 г.), у Шведов Готланд (1396), у Люксембургского Дома Новую Mapxию (Neumark, 1402 г.), так что Орденское Государство занимало 2000 квадр. миль, с 55-ю городами, 20000-ми деревень, 2000-ми дворянских усадеб (Edelhof), 48-ю укрепленными замками. Положение Ордена изменилось, когда рыцари, из бедных воителей, обратились в Государей такого огромного пространства земли. Богатые доходы представляли для них способы к наслаждениям, к роскоши, и прежнее убожество было забыто. Еще Гроссмейстер Гогенлоге должен был разбирать жалобы на нравственную испорченность рыцарей (1302). Зато, чем слабее становилась нравственность братьев, тем крепче держали они бразды правления: истинную наружность святости должен был заменять для них более яркий блеск земного величия. С их подданными (потомками переселенцев) тоже произошла перемена; они уже больше не чувствовали себя пришлецами среди чуждого, неприязненного им, народа, а такими же коренными жителями и гражданами, как и он. Власть Ордена должна была казаться им какою-то странностью: кто были эти надменные рыцари, составлявшие правительство страны? Большею частью иноземцы, младшие дети дворян из Империи и других краев и весьма немногие из Пpyccии. Жители городов, разбогатевшие торговлею, дворяне, с их родовыми правами, справедливо могли требовать себе участия в делах Государства и “Собрания чинов земли” во главе управления. К тому же рыцарей двояким образом отчуждало от страны их безбрачие — недостатком семейного счастия, смягчающего умы, и семейных связей. А обет целомудрия обратился в пустую обрядность, между тем как его нарушение было двойным грехом против Ордена и гражданского закона, и бесчестило всех рыцарей, вместе с Гроссмейстером. В таком состоянии нашел Орден Гроссмейстер Винрих Книпроде (1351—1382 г.). Он сделал все, что мог, чтоб поддержать падающий Орден. В битве при Рудаве, 1370 г., он одержал славную победу над Кейстутом с 70-ю тысячами язычников — Литовцев. Война с ними велась постоянно у рыцарей, которым помогали Крестоносцы из других стран. Так, в 1377 году Австрийский Герцог Альберт явился в Пpycсию, чтобы получить звание рыцаря в битвах с Литовцами. Любопытен пример, как далеки были тогда рыцари от первоначального их убожества из уважения к знаменитому гостю. Винрих Кпипроде возобновил обычай, так называемого, “почетного стола”, за который садились обыкновенно по вызову герольда. Число обедавших не превышало 12-ти: вся посуда была золотая и серебряная; каждый собеседник только однажды мог пить из одного и того же кубка, который имел право взять потом себе; стало быть, сколько раз пил, столько же получал и кубков Всего более говорит в пользу Винриха его заботливость о народной образованности “В силе и богатстве, - говорил он, - Орден никогда не будет иметь недостатка, но легко может нуждаться в людях ученых и способных управлять областями”. В этих видах он учредил в Мариенбурге училище правоведения, и пригласил, для обучения правам, ученых законоведов из Германии и Италии. Он знал, как опасно полагаться, в случае войны, на одних рыцарей, на наемные войска, и потому оборону городов возложил на самих граждан; а чтобы приучить их к войне, учредил стрельбища, где упражнялись они в стрельбе в цель. В том веке, в котором жил Винрих, ему делает особенную честь улучшение бедственной участи крестьян, для которых облегчил он значительно барщину, не забыв и потомков древних Пруссов, которым дал право составлять деревенские общества, а знатнейшим из них исправлять судебные обязанности. В его время Орден в Пруссии украшался многими благородными и разумными братьями (См. Voigt's Geschihte Preussens n. s. w. Koenigsb. 1827— 183.)) Поппом Остерлингом (Poppa ab Osterling), в Самбийском, или Самландском [19] Герцогстве, неподалеку от устья Преголы (Pregolae), при слиянии рек Ангерапа (Angerapii) и Аллы (Alliae). Он получил название Кенигсберга в честь и воспоминание Чешского Короля Оттакара, помогавшего Крестоносцам покорить эту страну. Бартольд Австрийский (Bartholdus Austriacus) увеличил его в 1300 году присоединением городка Лебеника (Lebenick), а Винрих Книпроде (a Winico Kriprode), в 1380 году, городком Книпгоф (Kniphoff). Ныне он славится многочисленным Университетом (Academia), основанным, по внушению Лютера, Герцогом Альбертом; в нем имеет пребывание и сам Герцог, как подручник Польши. Отправившись оттуда не мешкая, на самом рассвете, мы сперва переправились через реку Самбию (Sambia). [20] Потом прибыли на Куронский (Curonia) полуостров, по туземному названию Неринга (Neringa), образующий между Балтийским морем и Куронским заливом длинную плотину из поднявшихся вверх песков. После ста миль пути, в продолжение которого море почти всегда мирно омывало колеса наших повозок, 8-го Марта, благодаря нашим возницам, мы имели уже в виду у себя крепость Мемель (Memela) и переправились туда на лодках с лошадьми и поклажей. [21]

Эта крепость построена после своего города Христи-Мемеля (Christimemel) (Мемель по Латышски Клайпеда. О. Б.) в 1279 году на краю Пруссии на р. Мемеле и близ Рагнета (Рагнит, Уездный город в Гумбинском окpyге.), для отражения Литовских набегов, в том самом месте, где пресные воды Куронского залива сливаются с солеными морскими, а в 1313 году обнесена высокою стеною и обведена рвом при 13-м Магистре Тевтонского Ордена Карле Бефарте (Beffarto) Трирском.

Эти пески обоих Нерунгов, о которых мы упомянули, вместе с Судинией (Sudinia), или с Судавией (Sudavia) (Мейерберг говорить здесь о Самланде, полуострове между двумя Нерунгами; а мыс, составляющий северную оконечность полуострова — Berust-Kap. Но Суданией он называет Самланд, потому что Суданы, последнее свободное племя, занимавшее юговосточную часть нынешней Пруссии, около Мазурских озер, и покоренное рыцарями только в 1283 году, отчасти переселены были на опустошенный Самланд. Preussische Geschichte v. W. Pierson. 1865 г.), между ними выдающимся в море мысом, суть те берега Венедского залива, куда в то время, когда с одной стороны западный, а с другой северный ветер поднимут бури, море выбрасывает из своих недр янтарь (Янтарь — особенное произведение Пруссии. Этот минерал, называвшийся у Греков electron или солнечный камень, по его золото-желтому блеску, а у древних Германцев Glas, по его прозрачности, в последствии получил название Bernstein (brenndener Stein), горящий камень, потому что горит и растапливается на oгне. Запах его на oгне очень приятный. Легко можно точить и делать из него разные красивый вещи, почему он и ценится не только между нами, но ценился еще в глубокой древности и жителями Азии и Южной Европы. Вероятно, янтарь первоначально был древесною смолой, по неизвестным причинам окаменевшей в продолжение времени. Часто встречаются куски, в которых находятся муравьи, мухи, червяки, песчинки, мох и капли воды. Должно быть, он имел текучесть прежде, нежели покрыл и запер в прозрачную темницу этих насекомых, где они и сохранились в целости, нетронутые воздухом. Во многих кусках видны мошки, застигнутые в ту минуту, когда готовились ступить вперед, и мухи в таком спокойном положении, будто сидят на листке. Иногда янтарь пристал к коре деревьев и веточкам. А что еще более подтверждает мнение, что он смола, когда-то сочившаяся из деревьев, теперь уже не растущих больше в Пруссии, это — открытие внутри земли пальм в 80 ф. длины, из которых иные с плодами. Иногда янтарь выкапывается и из земли, но большую часть его выбрасывает Балтийское море на берег при северозападных бурях. Потому и предполагают, что в незапамятное время в Пpyccии был другой климат, а дно Балтийского моря было сушей, пока страшное землетрясение не обратило ее в море, а жаркий климат - в более холодный. Как только волны отхлынут назад, и многие из них отойдут футов на сто, но море еще не утихнет совсем, другие, не так уже буйные, волны выбрасывают на неглубокие места морского берега траву и водоросли с кусками янтаря. Тогда жители тотчас же бредут в воду, черпают круглыми сетями на длинных шестах морские извержения, и складывают все их на берегу, где и выбирают янтарь, под наблюдением приставленных чиновников. Лучший янтарь беловато-желтого цвета, весом в шесть лотов и более. Самый большой кусок показывают в Берлине: он весит 13 1/2 пуда и выкопан в земле недалеко от Гомбина. Главное место ловли янтаря — деревня Пальмникен в Кенигсбергском округе. (См. Geogr. alter und neuer Zeit, v. Schacht. — Geogr. v. Kannabich)) (succinum seu electrum, [22] glessum у древних), завернутый в морской траве или мхе. Набрали там его и мы, хотя уж опоздавшие собиратели после уборки жатвы.

И начальник крепости Мемеля, и правительственные городские лица обошлись с нами так грубо, что никакие наши просьбы не сильны были согласить их приказать, чтобы приготовлены были для нас за деньги повозки до ближайшей Куронии. Так и должны мы были прождать там целых два дня, пока не наняли на службу других крестьянских телег, на которых и отправились 28-го Марта и, сделав 25 миль, приехали в Жмудскую (Samogitiae) деревню Гейлигаву (Heiligaviam), где и переночевали.

Жмудское княжество, когда-то очень послужившее в пользу Литве для расширения ее пределов, составляет ныне [23] приращение ее пространства. Пределы его: Семигаллия (Semigallia), восточная часть Куронии, Курляндия (Curlandia), Балтийское море, Кутрянский залив и воды р. Немана (Nemeni). Оно поросло лесами, в которых бегает очень много лосей, а бесчисленные рои пчел доставляют превосходнейший мед. И почва там самая плодородная, которая обрабатывается деревянным, а не железным плугом. В старину населяли его Эстии Германского происхождения, так же как и Пруссию и Ливонию. Но в X-м веке нашего искупления оно приняло к себе Итальянцев Колонна (Columnis) (Об этих Колонна Майерберг говорит несколько подробнее дальше.) в разное время, было тревожимо оружием соседних Пруссов до тех пор, пока не вошло в состав Литвы, которой долго было кормильцем, в качестве ее члена, и не отдано было Витовтом в 1404 году Прусским Крестоносцам. Через четыре года Витовт раскаялся в том и с помощью Воеводы своего Ромбоуда (Rymboudam) отнял его у них врасплох. Спустя три года они отказались от прав на Жмудь по Торунскому (Turoniense) договору с Витовтом и Ягайлом на том условии, чтобы взять ее обратно по смерти их обоих, однако ж по договору 1422 года принуждены отказаться от нее навсегда. Меж тем Ягайло подвизался по Апостольски: он привел жителей в Христианскую Веру, построил и наделил имуществом 12-ть приходских церквей по числу округов: по его же настоянию в 1417 году, Октября 24, жители получили от Легатов Констанцского Собора архиепископа Львовского и Епископа Виленского, первого Епископа Матфея; местопребыванием его были Медники (Medniciae) (Медники, иначе Ворне (Wornie), у Крестоносцев Mederinken, Mediwagen, Medwalgen, местопребывание Жмудского Епископа, местечко в 7 милях на север от России, между 4 озер, из коих самое большое называется Лукиста; река Вирвита соединяет двое из них позначительнее. О. Б.) на р. Вирвите (ad Wirzwitzam), где ныне пребывает 26-й Епископ Александр Сапега (Alexander Sapieha), которого викарий Епископ Спягленский (Spigacensis) (Не Спягленский ли, по местечку Спягла, Свенцянского Уезда?). В 1655 году Москвитяне взяли и сожгли почти весь славный город Троцкого Воеводства Ковно (Cauna) (Иначе в Латинских источниках Caonia, Cawonia, Cawona, при впадении Вили в Неман. О. Б.), на самой р. Вилии (Uiliac) и близ р. Немана, и стояли тут до 1662 года, [24] но опасались заходить в незнакомые им леса соседней Жмуди, уже ожидавшей Шведов, и оставили ее нетронутою. А Шведы поступили не так: они разорили ее и разогнали чуть не всех тех, однако очень крепких в работе, лошадок, которых она вскормила в бесчисленном множестве.

На другой день мы тотчас же переправились через реку, текущую за городом одного с нею названия, составляющую границу между Судавиею и Курониею, и, отъехав недалеко, увидали поджидавших нашего приезда четверых Герцогских придворных из областных дворян. Они приняли нас с почетом от имени своего Герцога и отвезли в 3 каретах в Рутцаву (Rutzaviam) (Рутцау — деревня Митавского Уезда.), в десяти верстах оттуда. На следующий день, когда, отъехав еще 8 миль, мы были уже в 2 милях от Гробина (Гробин при р. Лисе, в 10 верстах от Либавы.), нас встретил Наместник области Иоанн Фридрих Рек (Reck) в сопровождении многих дворян и с 4 другими каретами; потом он принял нас очень благосклонно от имени Герцога и отвез в замок в собственной карете своего Государя. А там, на крыльце, при выходе из кареты, принял нас сам Герцог и отвел в комнаты для приезжих.

Наутро мы исполнили долг вежливости, всемилостивейше возложенный на нас Императором, как к самому Герцогу, так и его супруге Алоизе Шарлотте, благоразумнейшей Принцессе, сестре Курфюрста Бранденбургского Фридриха Вильгельма.

Обширную область Ливонии (Livoniae) у Рижского залива (Synus Chylipenus) населяли в древности Венеды, народ Сарматский. Прогнав Венедов, место их заняли переселившиеся туда с берегов Рейна, или лучше Везера (Visurgis), Германцы Эстии, задолго еще до пришествия Христа. Они хоть и имели грубые нравы, но, по природной простоте своей, способны были к более мягким. Потому что, когда, в царствование Фридриха Барбароссы, стали Приставать к их берегу одноплеменники их, Немцы, для торговли, они оказались способными к этому делу и научились у Немцев не только быть бережливыми в домашнем хозяйстве, как насмехается враг Немцев Пясецкий (Piasecius), и не бросать воска, высосав из него мед, по их старинному обычаю, но еще к более важной пользе для себя не [25] относиться с презрением к ручьям с текучею водой и не выкапывать колодцев, разбросанных в разных местах, которые не могли держать воду, не обращаться с мольбою к опасной силе демонов, неспособных ни на какую помощь, пренебрегая спасительным призыванием Всемогущего Бога. Потому что Сегенбергский (Segebergensis) каноник, или монах, Мейнгард (Meinhardus), вмешавшись между Немецкими купцами в 1170 году, приплыл к Ливонскому берегу, чтобы купить драгоценные жемчужины, души Ливонцев, ценою своих забот и даже жизни, если потребует надобность. Много таких жемчужин, приобретенных его усильным трудом, он вставил в драгоценное ожерелье Католической Веры и возведен в главного пастыря Ливонцев, получив посвящение от Бременского Архиепископа Гартвика (Hartwicus) II-го, с соизволения Папы Иннокентия III. Однако ж, так как Ливония была тогда почти со всех сторон окружена неверными и еретиками, многие поселившиеся там Немцы для помощи себе и жителям, которых, из Христианской любви, они взяли для обороны под свое покровительство, поступили в священное воинское общество, по увещанию Альберта, 3-го Епископа Ливонского; называлось оно обществом братьев Меченосцев (Ensiferorum), коих герб два красных меча со звездою, нашитых крестообразно на груди плаща. Они выбрали из среды себя Магистра Виена (Wienus) и Командоров, которые заведывали делами по управлению всей области вместе с Рижским Архиепископом и Епископами Юрьевским (Dorpatensis), Ревельским, Эзельским (Osiliensis) и Куронским, поставленными с соизволения Римского Первосвященника. Они долго и сильно отражали нападения соседей на свои пределы. Однако ж, подвергаясь нападениям со всех сторон, Орден не мог справиться с силами и изнемог под возложенным на него бременем; почему Магистр его Волквин (Volquinus) и присоединил его к Тевтонскому Ордену Крестоносцев, находившемуся в то время в Пруссии под управлением Магистра Конрада Тюрингенского (Turingo), получил крест и покровительство этого Ордена под условием дани и повиновения. Впрочем, спустя три столетия, преемник Конрада Альберт Бранденбургский освободил Ливонских рыцарей на будущее время от всякой дани и покорности, за огромное количество золота.

После того Лютеранское учение, прокравшись из [26] Пруссии (В подлиннике: “per rimas Prussiaci exempli”.), зашло и в Ливонию: все сословие рыцарей, а вскоре и сами Епископы, приняли его с такою жадностию, что все взяли себе по подруге, в противность правилам первоначального их устава, и стали продавать имения и поместья, как церковные, так и Орденские, либо передавать их своим детям по праву наследства. В заботах же о том, как бы закрепить за собою все свои захваты сильным покровительством, они нашли Польского Короля Сигизмунда Августа пригоднее всех для своих смелых попыток, зная его равнодушие к делам Веры и не сомневаясь, что он будет поступать по примеру отца, Сигизмунда, который изгнал название Тевтонских рыцарей из соседственной Пруссии. Так, по совету Виленского Воеводы Николая Радивила Черного (Nicolao Radzivilio Nigro), Магистр Готгард Кетлер (Godhardus Ketlerus), Вестфальский дворянин, отдал Ливонию с городом Ригою в зависимость Сигизмунда, сначала в Вильне, в последний день Августа 1559 года, а потом в Риге 17 Марта 1560; на другой день то же сделал и Рижский Архиепископ от имени согласных с ним каноников. Впрочем, Кетлер удержал за собою и своим потомством Куронию и Семигалию в качестве Польской лены (подручничества), принес присягу за них лично Сигизмунду Августу 29 Ноября 1561 года в Вильне, получив титул Герцога Курляндского и Семигальского в Ливонии и передав ему крест и другие знаки Ордена.

Герцог Голштинский Магнус (Magnus) тоже отдал под покровительство Польши Пильтенское (Piltensem), или Куронское (Curoniensem), Епископство со всеми его Задвинскими местами, которые отняты им у дяди его жены Марии, Московского Царя Ивана (Juane). Это владение было продано Епископом Иоанном Мюнхгаузеном (Muninchausen) Датскому Королю Фридриху II в 1559 году, а этот на другой год отдал его Магнусу как родственнику вместо его наследственной части в Голштинском Герцогстве.

Успех показал, что эти договоры Сигизмунда Августа не были одобрены Верховным Владыкою всех ленных владений в мире. Еще при жизни Короля Москвитяне захватили большую часть Ливонии и утвердились в ней до тех пор, пока храбрость [27] и счастье Короля Стефана не заставили их выйти оттуда. Однако ж Шведский Король Эрик (Ericus) надолго захватил Ревель и по этому мосту не только сам переходил в Ливонию, но потом и его преемники: Иоанн, Карл, Густав-Адольф и Карл-Густав распространили свое победоносное оружие так далеко и так крепко держались против Москвитян и Поляков, что Швеция овладела как собственностью утвержденною за ней недавно по Оливскому договору всею Ливонией, кроме Динабурга (Duneburgo), Режицы (Rositenia), Люцина и Мариенгаузена, находившихся в руках Москвитян вместе с Эстонией и островом Эзелем (Osilia), вырученным от Датчан по договору в Бремсембре (Bremsebroensia) в 1645 году. Так ускользнуло у Поляков владение всею Ливонией. Та же, может быть, участь предстоит им и в Пруссии, уже в виде пролога к следующей потом драме, от феодальных прав на области Герцога Альберта, обещанных им Сигизмундом, внук его Иоанн Казимир навсегда отказался в пользу Курфюрста Фридриха Вильгельма, его праправнука от внука Анны.

Итак, потомок того Готгарда Герцог Иаков держит бразды правления в Куронии и Семигалии. Однако ж ему должно еще браться за них слегка, потому что областное дворянство так щекотливо, по случаю своих чрезмерных преимуществ, что если сдерживать его покрепче, упрямое и своевольное, оно сбросит с себя седока и никогда не будет иметь недостатка в щедро задаренных покровителях при Королевском Дворе. В прежние годы испытал это на себе отец его, Вильгельм: не в силах будучи склонить к должной покорности возмутительное презрение к себе Курляндского дворянина Магнуса Нольды (Noldae), он умертвил его через своих убийц и потом надругался над ним; однако ж едва-едва загладил этот поступок у ленного своего Государя двадцатилетним изгнанием и отобранием его имений в Герцогстве.

Области Куронии управляются четырьмя Государственными Советниками, а именно: Наместником, Бургграфом, Канцлером и Маршалом, двумя Придворными Советниками, четырьмя Старшими Гауптманами: Митавским (Nitaviae), Гольдингенским (Goldingae), Зельбургским (Selburgi) и Туккумским (Tuccumii) и семью Младшими: Гробингенским, Дурбенским, Фрауенбургским, Ландавским, Шрунденским, Баусским, Виндавским и Доблинским. Они судят дворян и крестьян, каждый в своем округе, [28] жалобы на них подаются Герцогу, а на этого — ленному его Государю, Польскому Королю.

Поместья дворян мало различаются от вотчин (ab allodiis); сами дворяне властвуют над крестьянами как над рабами, принуждая их без разбора ко всякой работе.

Впрочем, дворянство округа, в старину Епископства Пильтенского, оспаривает свою зависимость от областного Герцога, признавая себя непосредственно зависимым от Польского Короля. Этот округ простирается от р. Веды (Weda) до острова Эзеля, Латрина у Плиния; в древности находился он во владении у Гирров, Эстийского народа, и заключает в себе немалую часть Ливонского залива. Мы уже заметили, что этот округ, проданный Епископом его Иоанном Мюнхгаузеном в качестве наследного владения Датскому Королю Фридриху II-му, передан этим Государем брату его Магнусу. По убеждению Короля Магнус, вместе с остальною Ливониею, тоже накинул на себя приятные с виду сети покровительства Сигизмунда-Августа. По смерти Магнуса вышли споры из-за этого владения между Стефаном, Королем Польским, и Фридрихом Датским, защищавшим свои наследственные права на него. Посредник мира 1585 года Георгий-Фридрих, Маркграф Аншпахский (Anspacensis), прекратил эти споры так, чтобы датчанин, получив с Маркграфа 300 тысяч рейхсталеров, уплаченные им при покупке Мюнхгаузену, отказался от своего права на эту область, которая переходит к Маркграфу на правах заложенной. Но в том же году, 15-го Декабря, это решение оспаривал торжественным обжалованием Герцог Курляндский Готгард в Гродне, в присутствии Короля Стефана. Однако ж, нимало не уважив того, Король передал право выкупа этого округа своему родственнику Балтазару Баторию (Bathoreum), по его желанию и с согласия Чинов Речи Посполитой, утвердивших это двумя постановлениями. Впрочем, эти последние были отменены по нежеланию Маркграфа Георгия-Фридриха, и в 1598 году, не вредя правам Герцога Курляндского Фридриха, изъявившего на это свое согласие, владение упомянутым округом не только и вперед предоставлено в пользование Маркграфу, но распространено и на жену его, согласно с соблюдаемым во всей Польше обычаем, называемым пожизненным правом. В 1609 и 1611 годах Герцог Курляндский Вильгельм получил от Короля и Речи Посполитой дозволение выкупить этот округ, [29] так что, уплатив 30 000 талеров Бранденбургскому Курфюрсту Иоанну-Сигизмунду, общему наследнику Георга-Фридриха, и обещавшись давать вдове Маркграфа Аншпахского ежегодно 1000 золотых, он сделался полным владетелем округа. Когда ж Вильгельм не очень озаботился уплатой этих денег, вдова-Маркграфиня опять введена была во владение округом в 1617 году через Королевских поверенных, присланных в Куронию, и уступила свое право вместе с владением округом Герману Майделю (Maidelium). А по смерти ее, в 1639 году, сын Якова-Вильгельма, ссылаясь на то, что ее пожизненное право, переведенное на Майделя, теперь не имеет силы, заспорил с этим ее преемником и наследником, потом даже и с дворянами округа, не хотевшими подчиняться его судебной власти. Эта тяжба тянется и до сих пор: в нее вмешались и Жмудские (Samogitiae) Епископы с своими правами, заведывающие Епископством (ныне округом) по особенному приговору Урбана VIII-го, и основательными заявлениями устранили вредные для себя предубеждения.

При устье Веды (Река Виндава, по Латышски Вента.), названной так, может быть, от венедов, обитавших в старину на этом море, лежит на высоте небольшой город Виндава (Windavia), где Балтийское море образовало удобную пристань. Но еще удобнее пристань на острове Либаве (Libaviae) напротив Гробина (Grobini). Пользуясь такими удобствами, Герцог, подражая Соломону, занимается торговлей через посылаемых поверенных, отправляет свои перевозные суда и корабли даже в Америку, где владеет островом Табого (Tabagi), и к берегам Восточного моря, где у него есть островок еще меньше, именно Гамбия (Kambia).

2-го Апреля мы выехали из Гробина благодаря попечениям о дальнейшем нашем путешествии Литовского дворянина и Доблинского Воеводы Фридриха Дранковича (Drancowicz), исполнявшего приказания Герцога. Он пользовался для нашего удобства и Герцогскими и его подданных повозками, да еще без всяких с нашей стороны расходов, и 13-го Апреля с трудом довез нас на пространстве 200 миль до Цецина (Tzetzenium) (Есть неподалеку от Кокенгаузена мыза Кирхен-Зетцен: не она ли этот Цецин?), на границе Семигалии. На народном наречии это слово [30] означает конец земли. Снега, понемногу таявшие от весенней погоды, и часто перепадавшие дожди так глубоко промочили землю, что она, засасывая копыта лошадей и колеса повозок, мешала движению тех и других, которые никак не могли справиться с ней. Каждый ручеек, через который в другое время перебирался вброд ребенок, до того развело водою, что он походил на большую реку и не давал нам переправиться через него иначе, как на плотах, и тогда мы должны были связывать их вместе. Вдобавок к тому еще край, оплакивающий свое разорение не от захватившего его Шведа, который сохранил его нетронутым от всяких невзгод войны как свою родовую область, хотя не надеялся уже никогда возвратить ее себе, а от покровительственного нахальства защитника-Поляка; к тому же еще жалкое запустение, и оттого малочисленность поселян и рабочего скота, и тоже разные другие недостатки. Все это делало для нас путешествие наше до того затруднительным, что, нечего греха таить, никогда и ни в какой дороге не выносил я столько беспокойств.

Приехавши в Цецин, мы тотчас же с нарочным уведомили о том Московского Воеводу в Кокенгаузене (Kokenhausi). Вследствие того дворянин Иван Афанасьевич Желябужский (Joannes Affanasiowicz Zelabowski Duoranin) (Род. 1638, Ясельничий 1661-68, Посол в Вене 1668, Думный Дворянин 1676, Окольничий 1684. Записки его, с 1682 по 27 июня, 1709 г., изданы Ф. О. Туманским в “Собрании разных записок”, 1787, Д. И. Языковым 1840, и И. П. Сахаровым 1841 г., в “Записках Русских людей”.), назначенный Царем в Приставы (Commissarium) для сопровождения нас в Москву, на другой же день позаботился, через присланного Сотника (Centurio), уведомить нас о своей готовности завтрашний день нас принять, по приказу его Государя, и потом сколько можно скорее отправиться с нами в дорогу к Царю, но чтобы мы прислали к нему список своих имен и нашей прислуги, с обозначением наших должностей, а на другой день и наши пожитки.

Исполнив все это, 18 Апреля двинулись мы в путь и после недолгого переезда в восемь миль прибыли на берег Двины, против Кокенгаузена. Эта река, известная Птолемею под именем Рубона, получает свое начало и название от озера Двина (Dwina), в 50 милях расстояния от болота Фрянова (Fronovia), [31] в Волконском лесу, в Ржевском Княжестве, в таком же расстоянии и от истоков реки Днепра. Сначала течет она к западу, а потом продолжает свой путь с сильною быстротою на север и уносит с собою реки, сливающие с ее водами свои: Велижку (Vielissiam) (Велижка, река в Витебской Губернии, впадающая в Зап. Двину при городе Велиже.), Вивячку (Viviatzycam)?, Шомку (Szomkam)?, Касплю (Каспля, река в Смоленской Губернии, впадает в Зап. Двину у города Суража. О. Б.), Витьбу (Widzbam) (Витьба, на коей город Витебск, по ней так названный О. Б.), Лучосу (Luczosam) (Лучоса, в Могилевской Губернии, на коей город Бабиновичи. О. Б.), Добрыню (Dobrzyniam)?, Крезивину (Krezywinam)?, Улу (Ulam), Оболь (Obolam), Полоту (Polotam) (Ула, Оболь и Полота в Витебской Губ.), Усачу (Iszeczam) (Река Витебской Губернии, или Ушица там же?), Дисну (Dziesnam) (Дисна, река Виленской Губ., впадает в Зап. Двину у города того же имени. О. Б.), Дриссу (Dryssam) (Дрисса, река Витебской Губ., при городе Дриссе. О. Б), Друю (Druiam) (Друя, в Виленской Губернии.), Дуету (Duetam)?, Индрицу (Indricam)?, Евст (Evestum) (Евст, река в Курляндии.), Кокну (Koknam) (На коей Кокенгауз. О. Б.), Огру (Ugram) (Огер или Огера, вытекает из Венденского Уезда и впадает справа в Зап. Двину. О. Б.) и Межу (Muszam) (Межа, река в Тверской, Смоленской и Витебской Губ. О. Б.). Она протекает города: Велиж (Velisium), Витебск (Vitebsciam), Улу (Ulam), Полоцк (Polociam), Дисну (Diesnam), Друю (Drutiam), Динабург (Duneburgum), Крижбург (Kryssburgum) (Крижбург или Крейцбург, местечко Витебской Губ. в Динабургском Уезде.), Кокенгаузен (Kokenhausum) (Кокенгаузен, ныне мыза в Ливонии, прежде город, по Русски Куконос, назывался также Царевичев Дмитриев городок. Этот город, с другими местами в Ливонии, завоеванными Русскими при Алексее Михайловиче, отдан был в управление знаменитому Ордыну-Нащокину. Там-то Нащокин получил от Царя похвальную грамоту, возводившую его в Думные Дворяне за то, что он “алчущих кормит, жаждущих поит, странных в домы вводит, еще же и ворам не спускает”. В самом деле управление Нащокина Ливонией было очень человеколюбивое.) и Ригу и, утомленная шестисотмильным путем, вливается в Рижский залив (Livonicum) Балтийского моря. Из России и Литвы [32] она отвозит твердые, сплавленные огнем куски еловой, вязовой, липовой и ивовой золы, на которую большое требование у суконщиков и мыловаров (поташ), коров и кожи превосходной выделки, пшеницу, смолу, коноплю, лен, мед, воск, сало и разные дорогие меха: все это разделяется между Пруссаками, Шведами, Датчанами и Немцами. А привозит река Двина соль, вино, цельные золотые и серебряные Иоахимики (Иоахимс-талеры) в Литву и Москву, где нет никаких металлов, кроме железа.

Когда мы пристали к высокому берегу, пришел к нам Московский переводчик (translator) Лазарь Циммерман, из таких личностей, которым Москвитяне дают очень почетное название толмачей, так как они умеют читать и писать. Переводчик сказал нам от имени Пристава, что из письменного нашего вида от Священного Цесарского Величества и из списка нашей прислуги, которые в прошедший день мы отправили к Приставу с Сотенным начальником для сведения, он усмотрел, что мы называемся Посланниками Священного Цесарского величества. А в Указе его Государя сказано, чтобы он принял и проводил Цесарских Послов: почему и просит нас принять на себя труд повернее объяснить ему наше звание (Аделунг говорит, что “по запискам в Государственном Архиве видно, что к слову “Посол” иногда еще прибавляли “Великий”. Впрочем, различие между званиями “Посла” и “Посланника” всегда с строгою точностию наблюдалось во всех дипломатических сношениях Российских Государей, не только с Европейскими Державами, но и с Азиатскими владетелями. Олеарий говорит в своем путешествии: “Малый Посол иди Посланник”.).

Император снабдил нас двойными верющими грамотами к Царю. Одни называли нас Посланниками, и мы должны были подать их Царю при первом представлении, когда станем предлагать ему миролюбивое посредничество его Цесарского Величества между ним и Польским Королем. Потому что только для этого дела нам совсем неприлично было называться громким названием Послов. Другие же грамоты честили нас этим более почетным именем, но мы должны были представить их только уже после того, как принято будет наше предложение, [33] и когда мы заявим, что я от имени Цесаря буду исправлять должность посредника о мире в том месте, какое назначится для рассуждений об этом предмете, тогда только, но никак не прежде, я получаю все качества Посла, с полномочием для заключения мира между сторонами. Между тем мой товарищ, оставшись в Москве, исполнит то же самое поручение, которое возложено на Барона Лизолу (Baro de Lisola) при Польском Короле, и будет объяснять Царю недоумения, какие могли бы возникнуть между переговаривающими на съезде, узнав о том из моих писем к нему.

Итак, мы отвечали, что оба упомянутые наши письменные виды вполне удовлетворительно объяснили Приставу, чтобы он отправил нас к Царю в качестве простых Посланников его Цесарского Величества. А потому и странно, что, по его уверению, Царский Указ запрещает ему принимать нас в качестве таких лиц, а между тем наши пожитки он все же озаботился перевезти в Кокенгаузен. Так пусть же он либо примет нас, либо пришлет нам назад наши пожитки, чтобы мы могли вернуться к пославшему нас нашему всемилостивейшему Императору, а сам пускай будет в ответе за этот отказ у своего Государя.

Услыхав это, Пристав опять прислал к нам того же Лазаря сказать, что готов принять нас, под каким бы названием мы ни пришли.

Не было тайною для нас, что, по Царскому запрещению, никому из Москвитян нельзя заносить ногу за пределы отечества, ни дома заниматься науками, оттого, не имея никаких сведений о других народах и странах мира, они предпочитают свое отечество всем странам на свете, ставят самих себя выше всех народов, а силе и величию своего Царя, по предосудительному мнению, дают первенство пред могуществом и значением каких бы то ни было Королей и Императоров. Предаваясь мечте о своем высоком превосходстве, они до того презирают всех иноземцев, как людей ниже себя, что если доведется им принимать посланников какого-нибудь Государя, те, кому прикажет Царь это дело, берут смелость требовать от них, точно несомненного долга, чтобы они первые выходили из кареты или слезали с лошадей и первые же снимали шляпы. А потом, когда поедут провожать их, не стыдятся прежде всех занимать для себя самые почетные места. [34] И все это с такою наглостью, что иногда, после нескольких часов жаркого спора, им приходит охота показать, будто бы из одной только вежливости они отказываются от своего права, соглашаясь, чтобы настойчивый Посол в одно и то же время с ними ступал на землю или снимал шляпу. Так, для предупреждения подобных состязаний мы положили поручить переводчику, чтобы он, едучи впереди Пристава, предупредил его, что я не новичок в исправлении Посольских дел, а потому и превосходно знаю, что следует ему и что нам. Стало быть, пусть он избавит нас от употребительных при исправлении его должности комедий своего рода, в которых мы вовсе не желаем быть действующими лицами.

При переправе через реку мы видели, как Пристав выехал на лошади из крепости и вскоре слез с нее на берегу, стоял там шагах в восьми от лодки и ждал, пока мы высадимся. Когда первый из наших стал высаживаться, тронулся тоже и он к нам, так что принял нас ровно на половине расстояния между им и нами. Впрочем, он первый снял шляпу, а после него тотчас же сняли шляпы и мы. Когда все мы стояли с открытыми головами, он сказал, что прислан от Великого Царя и Государя и проч. (весь титул своего Государя он пересказал на память) к нам, посланникам его любезнейшего брата и друга Леопольда (тут тоже прочитал он по бумаге весь титул его Цесарского Величества), чтобы принять нас и проводить к нему. Это и рад он исполнить.

Мы отвечали почтительным повторением всех титулов, сначала, однако ж, по долгу нашему, его Цесарского Величества, а потом уже Царского. Пристав спросил нас о здоровье и, по Московскому выражению, хорошо ли мы ехали? Потом подал правую руку нам обоим и всем почетнейшим лицам нашего общества. После того мы сели на подведенных нам лошадей и поднялись к домику за городом, назначенному для нашего приема. Впереди шли три сотни пехоты с распущенными знаменами и били в литавры. Заметив, что наш Пристав, ехавший верхом, занял место на правой руке у меня, во избежание споров, мы подозвали к себе, под предлогом разговора, переводчика, который поместился слева от моего товарища, да так оба и ехали посреди их.

Ливонская крепость Кокенгаузен, построенная на высоких [35] берегах Двины и впадающей в нее незначительной речки, укреплена больше местностью, чем искусством, и замечательна поражением семи тысяч Шведов. В 1654 году овладели ею Москвитяне, отняв ее у тех же Шведов, вместе с Дерптскою областью и всею страною, даже до Печерского монастыря (Реtzuriense coenobium) (Псковопечерский монастырь в бывшем Печорскомь Уезде, в 60 верстах от Пскова, в 12 от Нейгаузена, а от старого города Изборска в 13. Название свое получил от пещер, в коих первые монахи его жили. Лежит по обоим берегам ручья Каменного. Он часто упоминается в войнах наших с Ливонским Орденом, а в Немецких летописях слывет Пичур. О. Б.). На другой день мы остановились там по недостатку многих нужных в дороге вещей. По отъезде оттуда 19-го Апреля, 23-го мы прибыли в Мариенбург (Marienburgum) (У Русских Алист, у Латышей Аллокене, в Ливонии, в Уезде города Валка, при озере, прежде крепкий замок, взятый, в 1702 г., Фельдмаршалом Графом Шереметевым. О. Б.), сделав 11-ть миль все лесом, в котором не было ни одного плодовитого дерева.

Только что мы приехали, неожиданно прибыл туда же из Дерпта Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин (Athanasius Laurentewicz Ordin-Nasciockin), из Думных Дворян (ex Dumni Duoraninis) или благородных Царских советников, тогдашний Воевода (Praefectus) Ливонии (Ближний Боярин, Дворецкий, Царственной Большой Печати и Государственных Посольских Дел Оберегатель (Канцлер, Наместник Шацкий, стал известен с 1642 года, в иночестве Антоний (1672), удалившийся в мужской монастырь Иоанна Богослова Крышецкого (с 1552), в 20 верстах от Пскова, скончался 1680 г., но где именно, не известно. Он был сын бедного Псковского Дворянина, который дал ему отличное воспитание, между прочим он знал науки Математические и языки Латинский и Немецкий. О. Б.). Он тотчас же прислал служителя поздравить нас с приездом. На другой день было Светлое Воскресение у Москвитян, которые пользуются греческим календарем, с прибавкою к нему дней празднования памяти своих местных Святых. В этот день Воевода угощал нас у себя с большею приветливостью и встретил у самых лошадей.

Обыкновенный образ жизни Москвитян, даже и знатных, никогда не нарушает правил умеренности. На длинный и узкий стол, покрытый скатертью из плохого льна, ставятся уксусница, перечница и солонка. Каждому из обедающих кладут [36] ложку и хлеб, но только не всегда, а тарелки, салфетки, ножа и вилки не кладется никому, кроме знатных. Потом подаются кушанья, каждое порознь, одно за другим, и во множестве, если много гостей; блюда одинакового вида, у всех почти знатных и других людей побогаче оловянные, так же как и весь столовый прибор, и по неряшеству прислуги запачканные. Начало обеда делает водка. Первую подачу кушанья составляет холодная вареная говядина, приправленная уксусом и сырым луком. Другие потом кушанья подаются либо вареные, либо жареные, либо с подливою, но ни в одном нет недостатка в больших приемах чеснока или лука, которые у Москвитян самые изысканные, возбуждающие вкус средства. Тут уж наверное нет ничего поварского, никаких изделий кухмистерского искусства, которое изгнано из всей Московии. Со всем тем на эти кушанья они напускаются с такою жадностью, что скорее пожирают, нежели едят. Оглодавши все мясо кругом какой-нибудь кости, они бросают ее оглоданную опять в то же блюдо, из которого взяли ее с мясом; туда же, потрясывая рукой, отряхают и Приставшую к пальцам слюну, которая отделилась во рту от глоданья и смешалась с подливой. Напитки у них разные: вино, пиво, которое пьют редко, всякие меда в более частом употреблении, и водка, составляющая начало и конец обеда. Для этих напитков назначены и разные, особенные для каждого сосуды: братины, кубки, кружки, чаши, стопы, рюмки, чарки, стаканы, все большею частию оловянные или деревянные, редко серебряные, да и те почерневшие и грязные, потому что забота, чтобы они не истерлись, не позволяет Москвитянам их чистить. Когда же захотят задать пир друзьям, тогда выставляют напоказ все, что есть у них; считают, что пир не пышно устроен или не искусно приготовлен, если вместе с мясами и птицами не подано будет множества блюд с разною рыбой, за которую Москвитяне, хоть и из грубой роскоши, платят дорого. Впрочем, они не с таким тонким вкусом, чтобы бросать эту рыбу или брезгать ею, если она, по обыкновению, и испортилась. О сладких закусках (десерте) после обеда Москвитянам и заботы нет, потому что пока еще придет пора подавать их, они больше уж не находят для них места у себя в желудках, раздувшихся от начинки пищею. Предел питью полагает одно опьянение, и никто не выходит из столовой, если его не вынесут. В продолжение [37] стола вдруг разражаются самою звонкою рыготней, с отвратительным запахом непереваренной смеси чеснока, лука, редьки и водки, и эта рыготня, с позволения стоиков, предоставляющих полную свободу ей и чревобесию, сливаясь с громозвучными испарениями их желудков, обдает окружающих самым вредным серным смрадом. Носовой платок держат не в кармане, а в шапке, но за столом сидят с открытыми головами, так что, когда нужно бывает высморкаться, за отсутствием платка его должность исправляют пальцы, которые, вместе с ноздрями, вытираются потом скатертью. Речи разговаривающих, как людей, не образованных никакою школой или грамотностью, решительный вздор, очень часто оскорбляющий порядочный слух. Злословие, восхищение самыми мерзкими делами или наглым хвастовством, которое порочит честное имя других, составляют замечательные изречения и остроты многих речей. Иной раз на этих пирах не бывает недостатка и в подарках своего рода. Всегда входит в столовую и жена хозяина в самой нарядной телогрее и во всем женском убранстве в сопровождении двух или многих прислужниц; она подает знатнейшему из собеседников чару водки, омочив в ней края своих губ. А пока пьет он, она поспешно уходит в свою комнату, надевает на себя другую телогрею и тотчас же приходит назад для исполнения такой же обязанности к другому собеседнику. Повторив этот обряд с каждым из прочих гостей, потом она всегда становится у передней стены: стоя там с опущенными на пол глазами и сложив по бокам свешенные вниз руки, она отдает терпеливые уста поцелуям собеседников, которые подходят к ней по степени своего достоинства и от которых так и разит неприятным запахом всего, что они ели и пили.

Впрочем, на пиру у Нащокина не было многого из подобных вещей: жена его не выходила к нам, собеседников было мало, да и то все подчиненные его воинской власти, изъявлявшие свое уважение к нему скромным молчанием. А сам он вовсе не глупый подражатель наших обычаев, с дружескою любезностью уволил нас от способа пить и закона напиваться допьяна.

Однако ж показал, что не совсем еще свободен от Московского духа, когда за чарою высказал нам жалобу на то, что [38] начальник Литовского войска Михаил Пац (Paczius) держит в тесной осаде один городок в противность условиям перемирия, и настоятельно просил нас написать к нему, чтобы он оставил это покушение. Мы ему отвечали, что никакой посланник Его Цесарского Величества не пытался уладить это перемирие, да и воюющие стороны не принимали Императора в посредники мира, а потому нам и нельзя вмешиваться в это дело от его имени; это невозможно также и частным образом никому из нас, потому что не только нет у нас никакой дружбы с Пацем или с другим каким Литовцем, но даже и в лицо их не знаем. Он с любопытством осведомился, по какой дороге мы приехали сюда? И, услыхав, как мы колесили в нашем путешествии, возразил, для чего же мы не направились ближайшею дорогой прямо в Москву чрез Польшу и Литву? Заодно уже и без всякой потери времени по опасному пути поехали бы мы сначала в Польшу, а то еще угодно ли будет Королю ее принять это предложение Цесаря? Мы дали такой ответ, что эти страны по случаю разорений, причиняемых столькими войсками, да еще в продолжение стольких лет, были тогда непроходимы и для одного пешего путника, по недостатку в съестных припасах. А Император был уверен, что Польский Король тоже примет его миролюбивое предложение. Да и не наше дело было предлагать это Королю, так как другой Цесарский Посланник при нем исполнит эту обязанность в свое время.

Многие из Москвитян никогда и ничего не делают даром и, меряя одним только аршином своих нравов души других, не в состоянии постигнуть, чтобы кто-нибудь хотел быть бескорыстно добрым, и беспрестанно мучат себя подозрениями: оттого-то и бывает, что чистую правду чьей-нибудь бесхитростной речи эти подозрительные софисты обращают в худую сторону своими бесполезными тонкостями. Особливо, если услышат, что те, с кем они имеют дело, люди образованные. Потому что тогда считают все подозрительным в этих людях, как бы скрывающих лукавство под личиною простодушия,

точно так же, как Саул начал остерегаться Давида, узнавши его благоразумие.

Так и Нащокину, хотя и одаренному острым умом, хотелось выведать, не отправляемся ли мы к его Царю с [39] предложением миролюбивого Цесарского посредничества, уже в уверенности, что Поляк примет его? Он подозревал стачку между Польским Королем и Цесарем, никак не допуская в душе, чтобы последний послал нас из чистого усердия остановить кровопролитие между Христианами, скорее же оба они уговорились, что, в благодарность за оказанную недавно помощь против самого могущественного из захвативших Польшу Государей, сам Цесарь или кто-нибудь из Державнейшего Дома будет преемником Короля, почему он и предлагает дело о замирении, стараясь для своих же выгод, либо все же уж не по простому расположению к Государям различных исповеданий, из которых с одним посредник мира связан узами общих обрядов Веры и кровного родства.

На другой день с подлинно странною Московскою вежливостью он пожелал проводить нас, отъезжавших, с милю от города верхом.

26-го апреля, оставив за собою Нейгаузен (Nienhusio) (По Русски Новгородок Ливонский, прежде крепкий замок в Уезде города Верро, недалеко от границы Псковской Губернии. О. Б.) в сорока милях от Мариенбурга, мы выбрались из ужасных Ливонских лесов на лежащие на припеке солнца Печорские поля в Московских владениях и, проехав по ним 10 верст (версты — Московские мили, немного поменьше Итальянских), мы прибыли к монастырю Печоре (Petzuram, т. е., место погребения), который в 1581 году напрасно старался взять Георгий Фаренсбах (Farensbachius) по приказанию Польского Короля Стефана.

Итак, мы были уже в Московской России, у народа, исповедующего Иисуса Христа, только по Греческому обряду, давно уже при несомненной Божией помощи осужденному непогрешимым судом истинной и единственной его невесты, Римско-Католической церкви. Этот греческий обряд передал Москвитянам рожденный вне брака сын Святослава (Suatoslai) Князь Володимир (Volodimirus), после своего крещения, в царствование Греческих Императоров Василия и Константина в 6496 году от сотворения мира, по общему у Москвитян с Греками летосчислению, а в 987 году нашего искупления, в Херсоне (Chersonae), по турецкому названию Сари Гермени (Sari Germeni), [40] поселении жителей Понтийской Гераклеи на Скифском (Scythica) полуострове. С тех пор они крепко держатся этой Веры, в которую, впрочем, вкралось со временем немало отступлений от Греческой. Таково было отступление сына Владимирова Ярослава (Jaroslai), который в 1044 году хотел окрестить, по осужденному еще до VIII-го века обычаю Монтанистов, кости своих дядей: Олега (Olehgae) и Ярополка (Jeropolchi), идолопоклонников, погубленных двоекратным братоубийством. Когда мы услыхали, что в монастырской церкви хранится образ Пресвятой Девы, выросший на дереве и славный многими чудесами, нам пришло благочестивое желание поклониться ему как счастливому предзнаменованию при нашем въезде в Россию. Вот мы и попросили Пристава позволить нам войти в церковь. На словах он позволил это, а на деле отказал. Потому что послал наперед предупредить Ключаря, чтобы отнюдь не давал нам этого позволения, и когда мы подошли к церкви, он никак не мог добиться для нас входа туда. После уж узнали мы, что Москвитяне запрещают людям иноземной Веры входить в свои церкви (что делали они в старину, то и вперед будут делать). И если кто из любопытства проберется туда тайком, они сей же час выводят его, схвативши за плечи, и выметают после него пол, чтобы очистить его от осквернения поганым прикосновением. Да даже не хотят вносить в церкви и книги Ветхого Завета, чтобы не осквернить своих церквей, говоря, что в этих книгах написано много непристойного и предосудительного. Частные люди изгоняют их даже и из своих домашних божниц (larariis), а монахам вовсе запрещено читать оные (кроме Псалтыри и нескольких мест из Пророков).

В этом монастыре, так же как и в прочих, весьма многочисленных в Московии, монахам предписаны самые строгие правила, по достохвальному уставу Василия Великого. Потому что мясо запрещено им совсем. Дозволены только рыба, яйца и молочные кушанья, да и того не положено по понедельникам, середам и пятницам в продолжение всего года, если только эти дни не праздничные, так же и во весь сорокадневный (Великий) пост (кроме годовых праздников Благовещения и торжественного входа Господня в Царский град). Тогда не позволено также пить водку, ни чистую, ни с водою, ни пиво, а утолять жажду только чистой водой или кислой, от положенной в нее закваски и называемой на Русском наречии квасом (Kuvas). Всем [41] им велено бывать за общею молитвою в церкви в установленные часы, и ночью, и на рассвете. Однако ж эти священнейшие установления обращают в посмеяние почти все монахи, нарушающие их даже в монастырских стенах, а всего чаще вне их: вкусно накормленные у знакомых или родных, они потопляют в питье разных напитков уныние духа, навеянное строгим воздержанием. А тут поднимают ссоры, споры, волокитство и, откинув всякое приличие, слоняются по городским улицам, то пешком, то верхом, то в дрянных тележонках, нередко сами и правят, в платье, испачканном тысячью пятен и замаранном в глубокой грязи: так и учат народ, чтобы он истребил в себе предвзятое мнение об их святости не зельем каким-нибудь, а положительным сведением, и не ставил бы в грош их, пренебрегая должным, при других условиях, уважением к монашескому призванию. В числе монахов в каждом монастыре имеется Игумен (Abbas) и Старший (Prior) по нему, да два-три монаха в священническом сане и исправляют божественную службу по очереди. Но и они тоже не выше других по святости, да еще, как бы подружившись с божеством, по случаю частого совершения жертвы, грешат гораздо бесстыднее, не будучи связаны ни страхом, ни благоговением. И это тем еще более, что самые важные преступления между ними обыкновенно наказываются только очень легким выговором.

В бытность мою в Москве был такой случай: в темнице сидел один молодой человек, Поповский сын, за кражу из церкви святых икон, украшенных драгоценными каменьями. Он запирался в этом, был приведен к допросу и, не в силах будучи перенести боли от пытки, признал себя виновным в святотатстве, прибавив еще, что долгое время жил в блудной связи с одним священником, монахом того монастыря, из которого были украдены иконы. Когда позвали того в суд и поставили перед распутником, он не отперся от преступления, извиняя его преувеличенной человеческой слабостью. Пожалуй, кто-нибудь, вспомнив Божию кару нечестивым пяти городам, вообразил себе костер, сложенный в возмездие за открытое, да еще и сознанное, преступление. Но хотя это было бы здесь кстати, только вышла бы неправда. Напротив, этот добродетельный смертный освобожден был от уголовного наказания, а лишь посажен на несколько дней в смирительный дом и потом сослан на 42 дня в другой монастырь просеивать муку для [42] очищения ее от отрубей. По окончании срока этой работы он должен был подходить в монастыре к келье каждого священника и, стуча в дверь ее, повторять: “Господи, помилуй!”, потом получать от каждого по три удара по спине плетью и таким образом мог очистить себя от преступления. А мальчик возвращен был отцу его Попу (Роро), чтобы помещик Попа вознаградил на свой счет убыток, причиненный покражею церкви, в урок себе: пусть вперед смотрит построже за своей прислугой и тем останавливает ее от дурных дел. Однако ж все же он не утратил своего господского права на этого преступника, как бы закабаленного ему за уплаченные за него деньги до тех пор, пока своею службою тот не выкупит себя из кабалы, на основании законов, определяющих цену таких заработков. Говорят, что монастыри наделены такими богатыми вкладами благочестивых людей, что вместе с высшим духовенством владеют будто бы третьей частию всех поместьев в Московии.

Мы выехали из Печоры после обеда и на другой день проехали те поля, на которых Магистр Ордена Меченосцев в Ливонии Вальтер фон Плеттенберг (Waltherus a Plettenberg) с небольшим 12-тысячным войском разбил Василия Ивановича (Basilium Iwanowicz), Великого Князя Московского, имевшего в строю против него 100 тысяч Русских и 30 тысяч Татар: с потерею одного только воина Плеттенберг истребил неприятелей чуть не всех наповал. Потом, сделавши 40 верст, мы прибыли в Псков (Plescoviam). Еще за милю расстояния от него мы заметили на открытом поле 300 всадников, ожидающих нашего приезда, и в числе их несколько пехотинцев. Почти все они были Офицеры (Officiarii), судя по платью на них и убору лошадей, выряженные напоказ. Меж тем как мы сидели в карете, один из них, их начальник, не сходя с лошади, сказал нам, чрез переводчика, что они присланы принять нас Боярином Князем Иваном Андреевичем Хованским (a Duce Ioanne Andrewicz Gavanski Bojaro), главным Воеводою Псковским, по Царскому Указу (По прозванию “Тараруй”, известный начальник Стрелецкого Приказа, главный предводитель Старообрядцев во второй половине XVII-го века, павший жертвой сообщников своих, Милославских и Князя В. В. Голицына, 1682 г., Сентября 17, в селе Воздвиженском, где ему и, сыну его, Андрею Ивановичу, отрублены были головы. О. Б.). Когда, изъявив нашу [43] благодарность, мы продолжали путь к городу, они ехали впереди нас. Приблизившись к реке Великой (Welikae Rekae), в древности Турунту (Turunti), омывающей стены города с юга, мы переехали ее на лодках; а когда вышли на берег, подошли к нам главные лица из всадников и, подав правые руки, поздравили нас с благополучным приездом. На противоположном берегу стояли в большом числе пешие и конные войска: последние из них, конники, провожали нас, пока мы ехали все в карете, до отведенного нам помещения, по городским улицам, на которых по обе стороны были поставлены 50 рот мушкетеров. Для караула даны нам 50 стрельцов (Strelitzii), или телохранителей; впрочем, они не запрещали выходить никому из нашего общества.

Сам Князь Хованский не прислал никого посетить нас от своего имени, не почтив нас и подарком: такое нарушение обычаев мы приписали неудовольствиям, бывшим у него с Нащокиным, отчего он и не хотел поступить по его примеру из пренебрежения к нему. Потому что Москвитяне никогда не посвящали ни алтарей, ни храмов дружбе, священнейшему божеству у всех народов, ценят ее не по делам, а по выгоде, всегда готовые, по предписанию Вианта (Biantis), так любить, как будто тотчас же должны будут возненавидеть. Но, подстрекаемые завистью, они проводят время в ссорах между собою, отыскивая случая, как бы насолить друг другу, и только попадись он, они уж превосходно умеют за него взяться. Впрочем, мы узнали, что Хованский до того не мог одолеть своего любопытства, что принял нас за городом, находясь между всадниками неузнанный, а потом, скрыв себя под крестьянским кафтаном, поддерживал личным старанием нашу карету, приходившую в опасное положение в излучинах улиц. Это тот Хованский, что известен всему свету своими поражениями: бешено смелый, увлекаясь безрассудною горячностью, он всегда налетает или наступает на неприятеля, никогда не взвесив сил его на весах рассудка; невежда во всех военных науках, тем не менее считается достойным начальствовать войском, потому что ведет свой род от Князей Корецких (a Corecciis Ducibus) [44] на Волыни (Volynia), чрез Василия Александровича (Basilium Alexandrowicz), внука Дмитрия Корыбута (Demetrii Koributhi), сына Ольгерда (Olgerdi), Великого Князя Литовского. Потому что, по Московскому обычаю, между военными начальниками принимается в уважение род, а не опытность, и хотя бы храбрость и благоразумие провели кого-нибудь по всем степеням долговременной военной службы до самой высшей, хотя бы он прославился тысячью побед над неприятелями, все же должен уступить какому-нибудь навернувшемуся лентяю и трусу, которому достались познаменитее предки, и этот, чуть мерцающий собственным светом, затмевает его славное имя, как ни сияй оно ярко.

Мы отправились из Пскова 28-го Апреля и, сделав 300 верст, 1-го Мая прибыли в деревню Сольцу (Solczam), на реке того же имени (Иначе Сольцо, посад при р. Шелоне, ниже города Порхова О. Б.), там сели в лодки и поплыли потом по реке Шелоне (Salonam); по ней вошли в озеро Ильмень (Ilmenium) и, проехав 70 верст, мимо хорошо населенного берега, 3-го Мая пристали в Великом Новгороде (Novogrodia Magna). По случаю накрапывавшего дождя, мы не стали дожидаться лошадей, которых должен был выслать нам Наместник Воеводы (Vicepraefectus), и проехали в отведенное нам помещение, чрез расставленные до него с берега по обеим сторонам улицы 35 рот пехоты. Этим городом протекает река Хезин (Chezinus), называемая у русских Ловатью (Lowat), до впадения ее в озеро Ильмень, а потом носит название Волхова (Wolckow), до впадения ее, чрез озеро Ладогу, в Чудский залив.

На другой день, который был середа, в этом же городе наместник Воеводы прислал к нам во время нашего обеда двенадцать стоп разных напитков и двадцать семь блюд с кушаньем, соответствующим русскому воздержанию. Потому что Москвитянам предписано много постов, которые, впрочем, они соблюдают строго. Круглый год по середам и пятницам они изгоняют со своих столов мясо, яйца и молочные кушанья, а в остальные дни дозволяют всякую пищу, только у людей поблагочестивее не бывает сахару, да и то не всякого, а только заостренного наподобие кегля и вылитого в виде обелиска, потому что они наслышаны, что такой сахар обыкновенно очищается яичным белком. Сорокадневный Пост начинают с [45] мясопустной недели, на которой, однако ж, не едят только мяса, а рыбу всякую, также яйца и молочное, разрешая эти кушанья также в середу и пятницу; многие из них до того предаются тогда пированью, что во всю неделю, не скрывая своего опьянения, словно жрецы Вакха, в бешеном исступлении слоняются по улицам и доводят себя до множества гнусных и преступных дел. А на следующей неделе каются, и так как судебные места закрыты, то почти все запираются у себя дома, и многие довольствуются одним ржаным хлебом да чистой или заквашенной водой (квасом). В прочие недели прибавляют соленую, а по желанию и свежую, рыбу. Потом следует Петров Пост, с 8-й недели после Пятидесятницы и до годового праздника Петра и Павла. После того Пост Девы Марии (Госпожинки), с 1-го числа августа и до праздника взятия на небо Божией Матери (Успения). А тут Пост Филиппов, названный так потому, что начинается около праздника св. Филиппа, которому посвящено 14-е число Ноября, и продолжается до Рождества Спасителя. В буднишний день Усекновения Предтечи постятся решительно до самого захождения солнца, а день Богоявления Господня, хотя бы оно приходилось и в воскресенье, чтут воздержанием от одного мяса. От строгого правила Постов никто не может разрешить кого бы то ни было. Матери не увольняют от них маленьких детей и даже младенцев. А монастыри и все высшее духовенство, как подчиненные монашескому уставу, еще крепче обязаны строжайше соблюдать посты. Зато в продолжение 14 дней после Рождества Христова всегда дозволяют себе есть мясо, также и 7 дней до мясопустной недели и столько же после праздника Воскресения и Пятидесятницы.

Правда, что в Неделю Пасхи все без разбору, как знатные и незнатные, так и простой народ обоего пола, так славно веселят свой дух, что подумаешь, не с ума ли сошли они. Потому что все ничего не делают: лавки и мастерские на запоре; кабаки и харчевни настежь; в судебных местах тишина; в воздухе раздаются буйные крики; при встрече друг с другом где-нибудь в первый раз, если это люди знакомые, то говорят один другому: “Христос воскресе!” Другой отвечает: “Воистину воскресе!” — и потом, придвигая лицо к лицу, целуют друг друга (многие сначала подают один другому яйца, или вареное вгустую, или деревянное, снаружи раскрашенные разными красками). А все Попы и прочие церковники, взявши для [46] облегчения себя какого-нибудь мальчика носить за ними святую икону либо крест, в лучшей одежде ходят по перекресткам городов и деревень бегом, посещают всех прихожан и других знакомых и упиваются с ними до совершенного опьянения. На больших улицах так много увидишь лежащих мужчин и женщин, мертвецки пьяных, что невольно подумаешь, столько ли милости Божией принесет им строгий их Пост, сколько они навлекут на себя Его негодования нарушением законов воздержания такою необузданною распущенностью. Колокола потрясают воздух беспрестанно звоном и днем и ночью, потому что звонят не одни сторожа в назначенные часы для призывания народа к псалмопению и совершению таинства или для возбуждения набожности, а пьяные и всякие прохожие, из суеверного убеждения, якобы таким звоном они доставляют самое приятное удовольствие теням своих родных или знакомых.

Царь во все первые три дня занят приемом к целованию своей руки вельмож и прочих придворных. Вельможи и все старающиеся добиться для себя их положения исправлением придворных должностей подносят ему несколько собольих мехов, вместе с хлебом и солью, но, удержав у себя хлеб и соль, все другое он отдает им назад с благодарностью.

Прочие подходят к нему без подарков и, целуя его сжатую в кулак правую руку, подставляют ему свои, тоже правые, в которые и опускает он из кулака по два яйца каждому.

После обеда у Наместника Воеводы нас отвезли в карете к лодкам с таким же военным парадом, и мы проплыли еще 20 верст до деревни Новолуки (Navoluki), где и переночевали у Попа (Popus) или священника.