МАРГАРИТА ДЕ ВАЛУА

МЕМУАРЫ МАРГАРИТЫ ДЕ ВАЛУА

MEMOIRES DE MARGUERITE DE VALOIS

Я еще больше превозносила бы ваше произведение ¹, если бы вы меня так не восхваляли в нем. Мне не хотелось бы, чтобы в этой похвале видели желание угодить моему честолюбию, и думали, что, подобно Фемистоклу ², я считаю необходимым говорить приятные вещи тому, кто меня больше всех хвалит. Находить удовольствие в похвале — общий порок женщин. Я порицаю за это свой пол и не хочу быть такой. Вместе с тем я очень горжусь, что такой порядочный человек, как вы, захотел нарисовать мой портрет такими яркими красками. Однако на этом портрете копия намного превосходит оригинал. Если бы я хоть частично обладала теми качествами, которыми вы меня наделяете, неприятности, будучи стертыми внешне, исчезли бы из моих воспоминаний. Таким образом, находя свое отражение в ваших рассуждениях, я охотно бы поступила [34] как старая мадам Рандан, которая после смерти мужа никогда не смотрелась в свое зеркало, а когда случайно увидела себя в чужом зеркале, спросила, кто это. И хотя мои друзья, которые видят меня, пытаются убедить в обратном, я отношусь к их суждениям [35] недоверчиво, так как они продиктованы любовью ко мне. И думаю, что когда вы сами удостоверитесь в истине, то будете на моей стороне и скажете, как и я, повторяя стихи Дюбелле ³:

Это значит искать Рим в Риме
и ничего римского в Риме не находить.

Подобно тому, как люди с удовольствием читают о Трое, Афинах, о других известных городах в пору их расцвета, хотя в настоящее время мало что осталось от их былого величия, точно так же вам нравится превозносить красоту, от которой не осталось и следа. Но если вы сделали это, чтобы показать контраст между природой и судьбой, то лучшего примера трудно было бы найти, поскольку и та и другая на редкость полно себя проявили во мне. Что касается природы, то, имея возможность лицезреть меня, вы не нуждаетесь ни в каких дополнительных сведениях. Если же говорить о судьбе, то поскольку вы описываете ее лишь на основании свидетельств лиц, плохо осведомленных или недоброжелательных, не желающих сказать правду из-за своего невежества или же в силу своей зловредности, я считаю, что вам доставит удовольствие иметь мемуары от того, кто может знать обо всем лучше всех и кто заинтересован в правдивом описании. Кроме того, мне также захотелось сделать несколько замечаний по поводу ваших [36] рассуждений в тех местах, где вы говорите о По, о моем путешествии по Франции, о покойном маршале де Бироне, о городе Ажа-не, об отъезде из замка Уссон маркиза де Канийяка ⁴, допуская некоторые ошибки.

Я набросаю свои мемуары, которым не дам другого более достойного названия, хотя они и заслуживают того, чтобы называться историей, потому что все, что в них содержится, изображено без всяких прикрас, на которые я не способна и для которых мне недосуг. Это произведение дойдет до вас, как неуклюжий медвежонок, в виде тяжелой бесформенной массы. Вы же придадите ему подобающий вид, извлекая из хаоса самое главное. Мне осталось работы еще на пять или шесть дней. Конечно, эта история достойна того, чтобы ее написал какой-нибудь придворный кавалер, истинный француз, рожденный в благородной семье и находящийся на службе короля моего отца и моих братьев, или родственник и друг самых галантных и почтенных женщин нашего времени, к кругу которых я имею счастье принадлежать.

Связь событий прошлого и настоящего времени вынуждает меня начать рассказ с эпохи короля Карла и с того момента, когда, насколько я помню, в моей жизни произошло нечто примечательное. Подобно тому, как географы в описании земли, дойдя до последней точки своих знаний, говорят: «Дальше нет ничего, кроме песчаных пустынь, необитаемых [37] земель и несудоходных морей», так и я могу сказать, что от этого момента у меня остались лишь смутные воспоминания о раннем детстве. Ведь в ту пору мы живем ведомые скорее природой, наподобие растений и животных, а не как люди, управляемые разумом. Я оставляю тем, кто наставлял меня в этом возрасте, возможность написать дополнительное исследование. Вероятно, среди моих детских поступков окажутся такие, которые будут достойны описания, как факты из жизни Фемистокла и Александра ⁵. Первый из них встал посреди улицы прямо перед лошадью, когда извозчик не захотел по его просьбе остановиться, а второй всякий раз отказывался от почетного приза, если он не оспаривал его у королей. Об этом я хотела поговорить с королем - моим отцом незадолго до ужасного события ⁶, которое лишило Францию покоя, а наш дом счастья.

Когда мне было четыре или пять ⁷ лет, отец посадил меня на колени и начал беседу. Он сказал, чтобы я выбрала себе в услужение либо принца де Жуанвиля, которым был тогда этот большой и невезучий герцог де Гиз ⁸ или маркиза де Бопро, сына принца де Ларош-Сюр-Ион (природа постаралась снабдить его таким умом, что вызвала тем самым зависть у судьбы, которая, отняв у него жизнь в возрасте 14 лет, лишила его почестей и лавров, несомненно его ожидавших: так благороден и добродетелен был весь его облик). Я смотрела, [38] как оба они, будучи шести или семи лет от роду, играли возле моего отца, и выбрала маркиза. На вопрос отца: «Почему? Он не так красив» (ибо принц де Жуанвиль был белокож и белокур, а маркиз де Бопро смугл и темноволос) я ответила: «Потому что он послушный, а тот, другой, не может оставаться в покое, пока не причинит кому-нибудь зло, и всегда хочет быть первым». Это было точным предсказанием того, что мы позже увидели.

Такое же упорство я проявила, пытаясь сохранить верность своей религии в период Синода в Пуасси ⁹, когда весь двор был заражен ересью. Я не уступала перед настойчивыми убеждениями многих придворных дам и сеньоров. Даже мой брат герцог Анжуйский ¹⁰, детство которого прошло под сильным воздействием гугенотов, беспрестанно убеждал меня отказаться от католической религии. Он часто кидал в огонь мои часословы, а взамен давал псалмы и молитвенники гугенотов. Получив их, я сразу же отдавала их мадам де Кюртон, своей гувернантке, которая, слава Богу, сохранила католичество и часто водила меня к месье кардиналу де Турнону. Кардинал советовал мне быть стойкой и сохранить свою веру. Он давал мне часословы и четки взамен тех, которые были отняты у меня и сожжены. Мой брат герцог Анжуйский и другие отступники, которые хотели погубить мою душу, находя все это у меня, охваченные гневом, ругали меня и говорили, что мое поведение — [39] просто ребячество и глупость, что я ничего не понимаю, что все, у кого был хоть какой-то ум, независимо от возраста и пола, видя, как проповедуется правда, уже отошли от этих заблуждений. Они считали меня такой же глупой, как мою гувернантку. При этом герцог Анжуйский добавлял угрозы, говоря, что королева-мать прикажет меня высечь. Но все это он выдумывал, так как королева-мать ничего не знала о его заблуждении и симпатии к гугенотам. А когда обо всем узнала, то велела высечь его и гувернеров, пытаясь заставить их уважать истинную, святую и древнюю религию наших отцов, от которой она никогда не отходила. Я же разрыдалась, так как мне было всего семь или восемь лет, и рассказала ей об угрозах брата и о том, что он приказал отстегать меня, и мог приказать убить меня, и что я вытерпела все, но не отступилась от своей религии.

По поводу этих событий можно привести много других деталей и суждений, но я не буду на них останавливаться, а начну свои мемуары лишь с того момента, когда я отправилась вслед за королевой-матерью и больше не покидала ее. Тотчас же после Синода в Пуасси, в связи с возобновлением войны, мой брат герцог Алансонский ¹¹ и я, как самые младшие, были отправлены в Амбуаз. Сюда же съехались дамы со всего края. В их числе были ваша тетя мадам де Дампьер, с которой мы очень подружились. Эта дружба длилась до [40] самой ее смерти. Была и ваша кузина мадам герцогиня де Рэц, которая там, в Амбуазе, познала милость судьбы, освободившей ее после битвы при Дре от несносного первого мужа, месье д'Аннебо, который был недостоин владеть таким божественным существом. Я говорю здесь о дружбе, возникшей между вашей тетей и мной, а не о дружбе с вашей кузиной, хотя с той поры дружба моя с вашей кузиной продолжается. Этому очень благоприятствовали преклонный возраст вашей тети и мой детский, принимая во внимание естественную потребность старых людей любить маленьких и, наоборот, склонность людей среднего возраста, в котором в ту пору была ваша кузина, относиться с презрением и нетерпимостью к детской простоте и назойливости.

Я оставалась в Амбуазе до тех пор, пока королева-мать не взяла меня в большое путешествие по Франции. И хотя я не покидала королевский двор, не буду о нем говорить, так как из-за своего детского возраста сохранила о нем лишь самые общие воспоминания, детали же исчезли из моей памяти, как сон. Я даю возможность рассуждать о нем тем, кто, как вы, находясь в более зрелом возрасте, могут помнить о том великолепии, с которым все обставлялось: в Бар-ле-Дюк крестины моего племянника, принца Лотарингского, в Лионе приезд месье и мадам Савойских, в Байонне встреча моей сестры королевы Испании, королевы-матери и короля Карла, моего брата. Тут, [41] я убеждена, вы не забудете изобразить превосходное пиршество с балетом, организованное королевой-матерью на острове Дегмо. Казалось, что сама природа располагала к празднику: посреди острова находился большой луг, который окаймляла высокая сосновая роща; на этом лугу королева-мать приказала устроить беседки, а в каждой из них — круглый стол на 12 персон. Только стол их Величеств возвышался среди зеленых газонов. Все эти столы обслуживались группами пастушек, на которых были одежды из сатиновых с золотой нитью тканей — в соответствии с обычаями различных провинций Франции. Эти пастушки, спускаясь с великолепных суден (переезд на которых сопровождался звуками музыки — словно морские боги распевали и читали стихи вокруг судна их Величеств), оказывались на боковых лужайках, расположенных по обе стороны от большой аллеи, ведущей к главной зале. Каждая группа пастушек исполняла танец своей провинции: пастушки из Пуату танцевали под звуки волынки, из Прованса — вольту под цимбалы, пастушки из Бургундии и Шампани — под маленький гобой и скрипки. Бретонки танцевали веселые пасспье, бранль и так далее. Когда пиршество закончилось, в огромный освещенный грот вместе с большой группой музыкантов-сатиров сверху спустились нимфы, красота которых и блеск их украшений затмили искусственное освещение. Спустившись, они дали представление из танцев и [42] пантомимы под музыку. Завистливая фортуна не смогла перенести их успех и послала такой сильный дождь и грозу, что все спешно должны были спуститься на судна и там провести ночь. На следующий день это происшествие дало повод для смешных историй, так что все устройство праздника доставило большое удовольствие присутствующим. Затем участники праздника отправились по главным городам королевства, посетив таким образом все провинции. Повсюду им устраивали пышные встречи.

В правление благородного короля Карла, моего брата, через несколько лет после нашего возвращения из большого путешествия гугеноты возобновили войну. Король и королева-мать были в Париже, когда один дворянин из ближайшего окружения моего брата герцога Анжуйского прибыл с поручением сообщить им, что численность гугенотов в их армии значительно сокращена благодаря его усилиям, и он надеялся, что через несколько дней они (король и королева) приедут и будут свидетелями сражения. Он умолял их приехать и оказать ему честь перед битвой. Он гордился возложенной на него миссией, и, если фортуна, ревнивая к его славе, которую он стяжал в таком молодом возрасте, захотела бы в этот счастливый день, после оказанной доброй услуги королю, религии отцов и своему государству, присоединить триумф победы к торжествам по случаю его похорон, то он ушел бы из [43] этого мира с меньшим сожалением, оставив их обоих удовлетворенными тем, как он выполнил свою миссию. Это было бы для него более почетным, чем трофеи двух первых побед ¹². Вы можете себе представить, насколько эти слова тронули сердце моей доброй матери, которая жила только ради своих детей, готовая в любой час отказаться от своей жизни, чтобы сохранить их честь и корону. Особенно она любила моего брата герцога Анжуйского.

Она сразу же принимает решение уехать с королем, со мной и в сопровождении небольшой группы дам из ее окружения: мадам де Рэц, мадам де Сов ¹³. Летя на крыльях желания и материнской любви, она проделала путь от Парижа до Тура за три с половиной дня. Путешествие это было полно всякого рода неудобств и забавных приключений, в особенности связанных с бедным кардиналом Бурбоном ¹⁴, который никогда не оставлял мать, но который ни по своему характеру, ни по своей комплекции не был приспособлен к таким тяжелым переездам.

В Плесси-Ле-Тур, куда мы прибыли, находился мой брат герцог Анжуйский со своими главными военачальниками, которые были цветом принцев и сеньоров Франции. В их присутствии он дал отчет о выполнении возложенной на него миссии за тот период, когда он отсутствовал в Париже. Это было сделано с таким искусством и красноречием, сказано с таким изяществом, что он вызвал восхищение [46] у всех присутствовавших. Тем более что его молодость особенно подчеркивала осторожность его речей, скорее подобающих для человека, убеленного сединами, или же для старого капитана, нежели для юноши шестнадцати лет ¹⁵, чело которого украшали лавры двух выигранных битв. Его красота, которая вообще делает все поступки приятными, была так ярка, что казалось, будто она соперничает с его удачной судьбой: которая из них прославит его более?

Что при этом чувствовала моя мать, которая его очень любила, невозможно передать словами, как нельзя выразить скорбь отца Ифигении ¹⁶. Любую другую женщину легко мог бы охватить восторг, вызванный чрезмерной радостью. Осторожность, однако, никогда не покидала мою мать, и она, умеряя свои чувства, как сама того хотела, ясно показала, что скромный человек не делает ничего такого, что он не хочет делать, не демонстрирует свою радость и не расточает похвалы, которые заслуживает прекрасное поведение ее обожаемого сына. Она просто выделила те моменты в его речи, которые касались военных дел, чтобы поставить их на обсуждение перед присутствовавшими принцами и сеньорами, принять подобающие решения и обеспечить все необходимое для продолжения войны. Для этого надо было провести в Туре несколько дней. Однажды, когда королева-мать прогуливалась по парку с принцами, мой брат герцог Анжуйский [47] попросил меня пройтись с ним по боковой аллее. Он обратился ко мне со следующими словами: «Сестра моя, не только радость сближает людей, но и то, что они росли вместе. Может, вы не знаете, но из всех братьев я больше всех желал вам добра и я признаю также, что и вы по своему характеру расположены платить мне такой же дружбой. Мы естественным образом пришли к этому и без всяких намерений, кроме единственного удовольствия, которое получали от совместных бесед. Это было хорошо для нас детей. Но сейчас уже нельзя жить, как в детстве. Вы видите, на какие прекрасные и великие дела призвал меня Бог и в каком духе меня воспитала наша добрая мать ¹⁷. Вы должны верить, что вы, которую я люблю больше всех на свете, всегда будете делить со мной все почести и блага, которые я получу. У вас достаточно ума и рассудительности, чтобы отстаивать мои интересы перед матерью, чтобы я смог удержаться в таком благоприятном положении, в котором сейчас нахожусь. Моя главная цель — сохранить ее доброе ко мне расположение. Я опасаюсь, что мое отсутствие может этому повредить. Война и обязанности, возложенные на меня, вынуждают меня почти всегда находиться вдалеке, в то время как король, мой брат, всегда рядом, и льстит, и угождает ей во всем. Боюсь, что это навредит мне и что король, возмужав, не всегда будет развлекаться на охоте, но, движимый честолюбием, захочет [48] охоту на животных заменить охотой на людей и лишить меня должности наместника короля и сам отправится командовать армией. Это было бы для меня полным крахом и таким большим огорчением, что я скорее избрал бы жестокую смерть, прежде чем испытаю подобное унижение. Опасаясь всего этого и думая, как бы помешать подобному повороту моей жизни, я нахожу, что необходимо иметь очень верных людей, которые бы отстаивали мои интересы перед королевой-матерью. Я не знаю никого более подходящего для этой цели, чем вы, которую считаю своим вторым я. У вас есть все необходимые качества: ум, рассудительность и верность. Я был бы вам очень обязан, если бы вы пристрастно отнеслись к моему поручению, стараясь быть с матерью при ее пробуждении, при отходе ко сну — короче, весь день. Это вынудит ее общаться с вами. Я же расскажу ей о ваших способностях, уверю ее в том, что она получит от вас утешение и помощь, упрошу ее не обращаться с вами как с ребенком, а пользоваться вашими услугами в мое отсутствие как если бы это был я. Убежден, что она это сделает. Оставьте свою робость, разговаривайте с ней с той же уверенностью, с какой вы говорите со мной, и увидите, что она станет с вами мила. Она полюбит вас, и это будет большой честью и благом для вас. Вы сделаете много для себя и для меня. Благодаря Богу и вам моя фортуна не отвернется от меня».

[49] Эти речи были для меня совершенно новы, так как до сих пор я жила без целей, думая лишь о танцах и охоте, не имея никакого желания хорошо одеваться или казаться красивой, находясь еще в таком возрасте, когда нет подобных амбиций. Я росла при королеве-матери настолько боясь ее, что не только не осмеливалась разговаривать с ней, но когда она смотрела на меня, я цепенела от страха, что сделаю что-нибудь такое, что ей не понравится. Я чуть было не ответила, как Моисей Богу, который сказал при виде кустарника: «Да кто я такой? Пошли того, кого ты должен послать» ¹⁸. Однако чувствуя в себе энергию, возникшую под влиянием его слов, о которой я раньше не подозревала, хотя от рождения не была трусливой, придя в себя после первого потрясения от этих слов, я поняла, что они мне понравились. Мне вдруг показалось, что во мне произошли какие-то перемены и возникло нечто такое, чего раньше не было. Я стала верить в себя и сказала ему: «Брат мой, если Бог даст мне силу и храбрость говорить с королевой-матерью так, как я хотела бы, чтобы оказать вам услугу, которую вы ждете [50] от меня, не сомневайтесь, что вы будете довольны и извлечете из этого для себя пользу. А что касается услужения нашей матери, то я буду это делать так, что вы признаете, что я предпочитаю благо всем удовольствиям мира. Вы совершенно правы, что верите в меня, ибо никто так вас не любит и не почитает, как я. Примите это во внимание, а также то, что, говоря с королевой-матерью, вы будете самим собой, я же буду представлять вас».

Эти слова я сказала скорее сердцем, нежели устами, и результаты не заставили себя ждать. Уезжая из Тура, королева-мать позвала меня и сказала: «Ваш брат передал мне, о чем вы с ним говорили, он не считает вас ребенком, я тоже не буду это делать. Мне доставляет большое удовольствие разговаривать с вами, как и с вашим братом; будьте в моем услужении и не бойтесь со мной свободно разговаривать, ибо я так хочу». Эти слова вызвали в моей душе необыкновенные чувства, каких я еще не знала, и такое безмерное удовольствие, что мне показалось, что все то хорошее, что было у меня до сих пор, было лишь тенью этого удовольствия. Теперь, глядя в свое прошлое, с пренебрежением думала я о детских забавах, танцах, охоте, о друзьях детства, презирая все это как глупость и суету. Я повиновалась этому приятному приказу, ежедневно была в числе первых при ее пробуждении и среди последних при ее отходе ко сну. Она делала мне честь, разговаривая со мной по два [51] или три часа, и, слава Богу, она была всегда мною довольна и хвалила меня придворным дамам. Я говорила с ней о моем брате и держала его в курсе всего того, что происходило, с такой верностью, что целиком исполнила его пожелания.

В таком счастливом состоянии я находилась при королеве-матери, когда произошла битва при Монконтуре. Сообщая об этой новости, мой брат герцог Анжуйский, который всегда хотел находиться при королеве-матери, запросил, нужно ли брать штурмом Сен-Жан-д'Анжели ¹⁹. При этом, как он считал, присутствие короля и королевы необходимо. Мать, которая желала видеть его еще больше, чем он, сразу же решила ехать к нему в своем обычном окружении, взяв и меня. Я отправилась с огромной радостью, не предчувствуя несчастья, какое готовила мне судьба. Слишком молодая и неопытная, я не ставила под сомнение свое благополучие, думая, что все, чем я пользовалась, будет постоянным. Уверенная в себе, я не подозревала, что что-то изменится. Однако завистливая фортуна, которая не может долго выносить счастливое состояние человека, подготовила мне по прибытию много неприятностей, в то время как я ожидала получить удовольствие от поездки. Ведь я с такой верностью оказывала своему брату услуги.

С тех пор как мой брат уехал, он приблизил к себе некоего Легаста ²⁰, которым он был настолько одержим, что видел только его глазами [52] и говорил лишь его устами. Этот подлый человек, родившийся чтобы творить зло, быстро околдовал брата и внушил ему тысячу дьявольских правил: что любить надо лишь самого себя, что ни с кем не надо делить свою удачу — ни с братом, ни с сестрой — и дал другие «прекрасные» наставления в коварстве. Они проникли в душу брата, и он решил применить их в жизни. Неожиданно, когда мы приехали и моя. мать после первых приветствий начала меня хвалить и говорить брату, с какой верностью я отстаивала его интересы перед ней, он ответил холодно, что все это было легко сделать, так как он меня об этом просил. Однако, сказал он, осторожность требует не пользоваться этими же методами постоянно, ибо то, что бывает необходимо в одно время, становится вредным в другое. Мать спросила брата, почему он так говорит. На что он, видя, что настал момент для претворения в жизнь выдумки, имевшей целью погубить меня, ответил, что я становлюсь красивой, и что герцог де Гиз хочет просить моей руки, и что его дяди надеялись выдать меня за него замуж. Если между нами установятся хорошие отношения, то возникнет опасение, что я буду рассказывать им то, о чем королева-мать будет мне говорить. А ведь она знала амбиции этого дома и то, как часто эта семья переходила нам дорогу. Поэтому было бы разумно, чтобы мать больше не обсуждала [53] со мной дела и постепенно перестала бы мне доверять.

В тот же вечер я увидела, как изменилась мать под влиянием этого губительного совета. Она опасалась разговаривать со мной в присутствии моего брата и несколько раз приказывала мне отправляться спать во время разговора с ним. Тогда я подождала, когда он вышел из ее комнаты, подошла к ней и стала умолять ее сказать мне, не совершила ли я по неведению и к своему несчастью чего-либо, что ей не понравилось. Сначала она хотела все скрыть от меня, но потом ответила: «Дочь моя, ваш брат мудр, не нужно сердиться на него, все это только во благо». Затем она произнесла речь, приказав мне больше с ней не разговаривать в его присутствии. Эти слова так же задели меня за живое, как и те, что были сказаны ранее из расположения королевы-матери и доставили мне столько радости. Я постаралась, ничего не упустив, доказать ей свою невиновность, убеждая ее в том, что ничего не слышала о намерениях де Гиза и что, если бы мне что-либо было сказано, она сразу же узнала об этом. Но я не выдвинула никаких веских доводов; впечатление от слов моего брата было настолько сильно, что в душе ее не осталось места ни для правды, ни для рассуждений. Видя все это, я сказала ей, что зло от потери удовольствия было меньшим, нежели радость от его приобретения, что брат мой отнял у меня это счастье, как некогда дал, и что я [54] хорошо понимаю, что была ею недостойна. Но он обошелся со мной незаслуженно, по какой-то выдуманной причине, которая была не чем иным, как фантазией. Я просила ее поверить в то, что всю жизнь буду помнить зло, которое [55] мне причинил брат. Королева-мать разгневалась на меня за эти слова и приказала никоим образом внешне не показывать брату свое состояние.

С этого момента ее благосклонность ко мне все более уменьшалась. Из своего сына она сделала идола, угождая ему во всем. Досада сжигала мое сердце и сковывала душу. Тело мое потеряло способность к сопротивлению, и я подхватила заразу, свирепствовавшую в армии. Через несколько дней после этого разговора я сильно заболела. У меня долго держалась крапивная лихорадка. Эта болезнь в ту пору охватила армию, от нее одновременно умерли оба первых врача короля и королевы, Шарплен и Кастелян, винившие во всем пастухов, которые по дешевке распродавали зараженный скот. Мало кому удалось избежать этого заболевания. Я же находилась в таком тяжелом состоянии, что королева-мать, отчасти зная причину этого, делала все, чтобы помочь мне, беря на себя труд и пренебрегая опасностью приходить ко мне в любое время. Это очень облегчало мои страдания, в то время как лицемерие моего брата в такой же степени меня удручало. После того как он совершил предательство и проявил такую неблагодарность по отношению ко мне, теперь он день и ночь проводил у моего изголовья, ухаживая за мной так внимательно, как в лучший период нашей дружбы. Я же, которой было приказано не открывать рта, отвечала лишь вздоха ми [56] на его лицемерие, как Брут Нерону, когда Брут умер, отравленный ядом тирана. Мое состояние указывало на то, что главной причиной моей болезни были плохие продукты. Бог пожалел меня и уберег от этой опасности. Через две недели, в связи с отступлением армии, меня унесли на носилках. Каждый вечер перед сном ко мне приходил король Карл. Он вместе с придворными помогал перенести меня в постель.

В таком состоянии я добралась из Сен-Жан-д'Анжели до Анжера, страдая не только физически, но еще больше морально. На мое несчастье туда же прибыли герцог де Гиз и его дяди, что очень обрадовало моего брата, так как его выдумка приобрела правдивую окраску. Мои опасения усиливались, а состояние ухудшалось. Брат, продолжая свои козни, каждый день приходил в мою комнату и приводил с собой месье де Гиза, делая вид, что очень заботится обо мне. Месье де Гизу он демонстрировал свою симпатию, часто его обнимая и говоря: «Дай Бог, чтобы ты стал моим братом». Месье де Гиз явно ничего не понимал, а я, видя лицемерие брата, была вне себя, не смея упрекнуть его.

В это время обсуждался вопрос о моем замужестве с королем Португалии. Ко двору прибыли послы, чтобы просить моей руки. Королева-мать приказала мне принарядиться для приема, что я и сделала. Но мой брат дал ей понять, что я против этого брака. В тот же [57]вечер королева-мать завела со мной разговор, стараясь узнать мое желание и ища повод, чтобы рассердиться на меня. Я же ей ответила, что моя воля зависит только от ее воли и что все, что приятно ей, будет приятно и мне. Она, разгневанная под влиянием наветов, сказала, что мои слова не соответствуют тому, что у меня на сердце, и что она хорошо знает о том, что кардинал Лотарингский убедил меня выйти замуж за его племянника герцога де Гиза. Выслушав мать, я стала умолять ее согласиться на мой брак с королем Португалии, показывая ей свое повиновение. Между тем каждый день королеву-мать настраивали против меня. Все выдумки шли от Легаста. В результате у меня не было и дня покоя: с одной стороны, король Испании делал все, чтобы мое замужество не состоялось, а с другой — месье де Гиз, находясь при дворе, служил предлогом для моих преследований, хотя ни он и никто из его близких никогда не говорили со мной по этому поводу, и вот уже целый год, как они обхаживали принцессу де Порсьян ²¹. Но поскольку заключение этого брака затягивалось, причину усматривали в том, что де Гиз стремился жениться на мне. Видя все это, я приняла решение написать своей сестре мадам Лотарингской, которая могла мне помочь. Я попросила ее устроить так, чтобы месье де Гиз покинул двор и побыстрее женился на своей любовнице принцессе де Пэрсьян. При этом я объяснила ей, что вся эта история с Гизом [58] была придумана на мою погибель. Сестра все поняла и вскоре приехала к нам и заставила де Гиза поторопиться с браком. Тем самым она избавила меня от лжи и открыла королеве-матери всю правду, о которой я сама ей все время говорила. Все мои враги сразу замолкли, и я обрела покой. Испанский король, который не хотел никаких союзов вне своего дома, положил конец брачным планам короля Португалии, и об этом речи больше не было. Спустя несколько дней заговорили о моем браке с принцем Наваррским, который в настоящее время является славным и благородным королем. Однажды, сидя за столом, королева-мать завела беседу на эту тему с месье де Мерю ²², так как впервые это обсуждали именно в семье Монморанси. Поднимаясь из-за стола, месье де Мерю сказал, что королева-мать поручила ему обсудить этот вопрос со мной. На что я возразила, заметив, что обсуждение излишне, так как имеет значение лишь ее желание. На самом же деле я собиралась просить ее принять во внимание тот факт, что я католичка и для меня было бы большим огорчением, если бы пришлось выйти замуж за человека, который исповедует другую религию. Затем королева позвала меня в свой кабинет и сказала, что мадам де Монморанси предложила заключить этот брак и что она хотела знать мое решение. На что я ответила, что имеют значение лишь ее воля и выбор, но умоляла не забьюать, что я католичка. Обсуждение этого [59] вопроса продолжалось еще некоторое время. Затем незадолго до своей смерти королева Наваррская ²³, мать принца Генриха, прибыла ко двору, и совершилось наше обручение.

Но тут произошло такое забавное происшествие, которое заслуживает если не того, чтобы войти в историю, то того, чтобы я рассказала о нем вам.

Мы прибыли с мадам де Невер, нрав которой вам хорошо известен, с кардиналом Бурбоном, мадам де Гиз, принцессой де Конде и ее сестрами в дом умирающей королевы Наваррской, чтобы выполнить последний долг, к которому обязывало ее достоинство и наше с ней родство. Не было никакой помпы и никаких церемоний, которых в подобных случаях требует наша религия, — все было скромно, в соответствии с требованиями гугенотов. Королева лежала на постели, без света. Рядом не было ни священника, ни креста, ни святой воды. Мы все стояли в пяти или шести шагах от ее ложа и смотрели на нее. Мадам де Невер, которую она ненавидела больше всех на свете и которая платила ей тем же (за словами она, как вы знаете, в карман не лезла, особенно в отношении тех, кого ненавидела), отошла от нашей группы и приблизилась к ее постели и, склонив перед ней голову, взяла ее руку и поцеловала. Затем, сделав реверанс, она вернулась к нам. Мы все, знавшие об их взаимной ненависти, высоко оценили этот поступок ... (пропуск).

[60] Через несколько месяцев принц Наваррский, ставший королем Наварры, еще не сняв траура по матери, прибыл в Париж в сопровождении 800 дворян. Он был принят королем и всем двором с большими почестями, и через несколько дней наша свадьба прошла с таким торжеством и великолепием, которых не удостаивалась ни одна из принцесс. Король Наваррский и все его окружение сняли траур и облачились в богатые и красивые наряды, и весь двор был разодет, как вы можете себе это представить и как вы знаете что лучше, чем я. Я же была одета как королева: на мне была корона, усыпанная драгоценностями, пелерина из горностая и большое голубое платье, шлейф которого длиной в 4 локтя несли три принцессы. От Лувра до собора Парижской Богоматери были воздвигнуты помосты, как это делалось всегда, когда выходили замуж принцессы крови. Внизу толпился народ, стараясь увидеть свадебную процессию и весь двор. По помосту мы подошли к входу в собор, где в тот день отправлял службу кардинал Бурбон. Он встретил нас у собора и сказал подобающие по такому случаю слова, затем, не входя в храм, мы должны были расстаться ... (пропуск) ²⁴.

[61] Судьбе, никогда не дающей людям полностью насладиться своим счастьем, вскоре было угодно прервать свадебные торжества выстрелом, ранившим адмирала ²⁵. Это происшествие возмутило всех находившихся там гугенотов и повергло их в полное отчаяние. В результате старший Пардайян и несколько других представителей гугенотов настойчиво потребовали объяснения у королевы-матери, так что она стала опасаться, как бы у них не возникли плохие намерения. В соответствии с предупреждением месье де Гиза, высказанным моему брату, королю Польши, герцогу Анжуйскому решено было предвосхитить возможные действия гугенотов. Однако король Карл не прислушался к этому совету, так как очень благоволил к адмиралу Колиньи, Ларошфуко, Телиньи, Ла Ну ²⁶ и некоторым другим предводителям гугенотов, услугами которых собирался воспользоваться во Фландрии. И, как я поняла из его же слов, уговорить его было очень трудно. Если бы ему не дали понять, что речь идет о его жизни и о благополучии всего государства, его бы не удалось убедить. Узнав о покушении, которое совершил Моревер, выстрелив в адмирала через окно и намереваясь его убить, но лишь ранив свою жертву в плечо, король сразу же заподозрил, что тот сделал это по подстрекательству месье де Гиза, который хотел отомстить за смерть своего отца, покойного месье де Гиза, убитого точно так же рукой Польтро по наущению адмирала. Король [62] Карл был вне себя, он так рассердился на месье де Гиза, что поклялся расправиться с ним. И если бы де Гиз не укрылся в тот день, его бы схватили по приказу короля. Королева-мать приложила немало усилий, стараясь убедить короля Карла в том, что по покушение было совершено для блага государства. Король же благоволил, как я уже сказала выше, к адмиралу, к Ла Ну и Телиньи, ум и достоинство которых он очень ценил. Будучи великодушным человеком, он благоволил лишь к тем, в ком признавал пи качества. И несмотря на то, что вышеупомянутые лица были опасны для государства, эти люди сумели притвориться и завоевать сердце нашего короля, дав ему надежду на то, что они будут полезны при его действиях, направленных на расширение государства. Они предложили ему организовать походы во Фландрию, что только и привлекало его по-настоящему. Королева-мать объяснила случившееся тем, что убийство старшего де Гиза ²⁷, совершенное некогда по приказу адмирала Колиньи, делает оправданным поступок сына, когда тот в свою очередь захотел отомстить за своего отца и что это убийство ²⁸, совершенное по приказу адмирала военачальником королевской гвардии де Шарри, лицом столь благородным и верно помогавшим в государственных делах во время ее регентства и несовершеннолетия короля Карла, вполне объяснимо. И хотя такие слова должны были убедить [63] короля Карла в том, что месть, направленная против адмирала Колиньи, совсем не одобрялась королевой-матерью, душевная боль от потери людей, которые однажды, как я уже говорила, могли быть полезными королю Карлу, настолько затмила его разум, что он не смог ни умерить, ни изменить свое страстное желание расправиться с месье де Гизом младшим. Он отдал приказ найти и схватить его. Король не мог потерпеть, чтобы подобный акт остался безнаказанным.

И наконец, когда Пардайян с помощью угроз узнал о недобрых намерениях гугенотов и рассказал о них за ужином королеве-матери, она поняла, что случившееся приведет к таким последствиям, что если не предупредить действия гугенотов, то той же ночью они совершат покушение на короля и на нее. Тогда она приняла решение просить маршала де Реца открыто рассказать королю обо всем, в том числе и о той опасности, которой он подвергается. Она знала, что маршал де Рец сделает это лучше других как человек, ближе всех стоящий к королю и пользующийся его самой большой благосклонностью. Маршал де Рец вошел в кабинет короля вечером между девятью и десятью часами и сказал, что, будучи самым верным слугой, он не может скрывать от короля опасность, в которой тот может оказаться, если будет настаивать на своем решении расправиться с месье де Гизом. Он заявил королю, что покушение на адмирала не было делом одного [64] лишь месье де Гиза, что Генрих Анжуйский, король Польши, а также королева-мать были с ним заодно. И еще маршал Рец добавил, что королева-мать была в крайнем отчаянии, узнав об убийстве де Шарри ²⁹, который был одним из немногих придворных слуг, зависящих только от нее. В период несовершеннолетия короля Карла вся Франция была поделена между католиками во главе с месье де Гизом и гугенотами во главе с принцем де Конде. При этом и те и другие стремились отнять у королевы-матери корону, которую она сохранила благодаря Богу и осторожности. В этих крайних обстоятельствах она имела лишь одного верного помощника в лице де Шарри. Король должен знать, сказал де Рец, что с тех пор королева-мать поклялась отомстить за это убийство. Кроме того, продолжал он, необходимо понимать, что в данных условиях адмирал, на которого покушались, очень опасен, и что как бы он ни притворялся, что любит ее и готов служить Ее Величеству во Фландрии, на самом деле у него лишь одна цель: посеять смуту во Франции. Поэтому королева-мать хотела убрать этого адмирала, эту чуму из королевства. К несчастью, сожалел де Рец, нанятый де Шарри убийца Моревер промахнулся, и гугеноты были так возмущены этим покушением, что, считая зачинщиками его не только месье де Гиза, но и королеву-мать, [65] и моего брата Генриха Анжуйского, короля Польши и короля Карла, решили прибегнуть к оружию той же ночью. В результате маршал де Рец считал, что Его Величеству угрожает большая опасность как со стороны католиков из-за Гиза, так и со стороны гугенотов по вышеизложенным причинам.

Король Карл, который был очень осторожен и всегда слушался королеву-мать, будучи ревностным католиком, понял в чем дело и сразу же принял решение присоединиться к королеве-матери, не перечить ее воле и прибегнуть к помощи католиков, спасаясь от гугенотов. При этом он очень сожалел, что не мог спасти Телиньи, Ла Ну и де Ларошфуко. Он направился к королеве-матери, послал за месье де Гизом, другими принцами и сеньорами. Было принято решение учинить побоище той же — на Святого Варфоломея — ночью. Сразу же приступили к осуществлению этого плана. Все ловушки были расставлены, зазвонили в набаты, каждый побежал в свой квартал, в соответствии с приказом, ко всем гугенотам и к адмиралу. Месье де Гиз направил к дому адмирала немецкого дворянина Бема, который, поднявшись к нему в комнату, проколол его кинжалом и выбросил через окно к ногам своего господина месье де Гиза.

Мне же обо всем этом ничего не говорили, но я видела всех за делами. Гугеноты были в отчаянии от этого поступка, а все де Гизы [66] перешептывались, боясь, как бы те не захотели отомстить им как следует. И гугеноты и католики относились ко мне с подозрением: гугеноты — потому что я была католичкой, а католики — потому что я вышла замуж за короля Наваррского, который был гугенотом. Мне ничего не говорили вплоть до вечера, когда в спальне у королевы-матери, отходившей ко сну, я сидела на сундуке рядом со своей сестрой принцессой Лотарингской ³⁰, которая была очень грустна. Королева-мать, разговаривая с кем-то, заметила меня и сказала, чтобы я отправлялась спать. Я присела в реверансе, а сестра взяла меня за руку, остановила и громко разрыдалась, говоря сквозь слезы: «Ради Бога, сестра, не ходите туда». Эти слова меня очень напугали. Королева-мать, заметив это, позвала сестру и сердито запретила что-либо рассказывать мне. Моя сестра возразила ей, что не понимает, ради чего приносить меня в жертву, отправляя туда. Несомненно, что, если гугеноты заподозрят что-нибудь неладное, они захотят выместить на мне всю свою злость. Королева-мать ответила, что Бог даст и со мной ничего плохого не случится, но как бы то ни было, нужно, чтобы я пошла спать, иначе они могут заподозрить неладное, что помешает осуществить план.

Я видела, что они спорили, но не слышала о чем. Королева-мать еще раз жестко приказала мне идти спать. Обливаясь слезами, сестра пожелала мне доброй ночи, не смея сказать ничего [67] более, и я ушла, оцепенев от страха, с обреченным видом, не представляя себе, чего мне надо бояться. Оказавшись у себя, я обратилась с молитвой к Богу, прося его защитить меня, сама не зная от кого и от чего. Видя это, мой муж, который был уже в постели, сказал, чтобы я ложилась спать, что я и сделала. Вокруг его кровати стояло от 30 до 40 гугенотов, которых я еще не знала, так как прошло лишь несколько дней после нашей свадьбы. Всю ночь они только и делали, что обсуждали случившееся с адмиралом, решив на рассвете обратиться к королю и потребовать наказания месье де Гиза. В противном случае они угрожали, что расправятся с ним сами. Я же не могла спать, помня о слезах сестры, охваченная страхом, который они во мне вызвали, не зная, чего мне бояться. Так прошла ночь, и я не сомкнула глаз. На рассвете мой муж сказал, что хочет пойти поиграть в лапту в ожидании пробуждения короля Карла. Он решил сразу просить его о наказании. Он и все его приближенные вышли из моей комнаты. Я же, видя, что занимается рассвет, и считая, что опасность, о которой говорила сестра, миновала, сказала своей кормилице, чтобы она закрыла дверь и дала мне вволю поспать.

Через час, когда я еще спала, кто-то, стуча ногами и руками в дверь, закричал: «Наваррский! Наваррский!» Кормилица, думая, что это был мой муж, быстро побежала к двери и открыла ее. На пороге стоял дворянин по [68] фамилии де Леран, раненный шпагой в локоть и алебардой в руку. Его преследовали четыре стрелка, которые вместе с ним вбежали в мою комнату. Стремясь защититься, он бросился на мою кровать и схватил меня. Я пыталась вырваться, но он крепко держал меня. Я совершенно не знала этого человека и не понимала его намерений - хочет ли он причинить мне зло или же стрелки были против него и против меня. Мы оба с ним были очень напуганы. Наконец, слава Богу, к нам прибыл месье де Нанси ³¹, капитан гвардии, который, видя, в каком я состоянии, и сострадая мне, не мог вместе с тем удержаться от смеха. Он очень рассердился на стрелков за их бестактность, приказал им выйти из моей комнаты и освободил меня из рук этого несчастного, который все еще держал меня. Я велела уложить его в моей комнате, перевязать и оказать ему помощь, пока он не почувствует себя хорошо. В то время когда я меняла свою рубашку, так как вся была в крови, месье де Нанси рассказал, что произошло, заверяя меня, что мой муж был в комнате короля Карла и что с ним все в порядке. На меня набросили темное манто и капитан отвел меня в комнату моей сестры мадам Лотарингской, куда я вошла скорее мертвая от страха, чем живая. Сюда через прихожую, все двери которой были открыты, вбежал дворянин по фамилии Бурс, спасаясь от стрелков, преследовавших его. В трех шагах от меня его закололи алебардой. Я потеряла [69] сознание и упала на руки месье де Нанси. Очнувшись, я вошла в маленькую комнату, где спала моя сестра. В это время месье де Мьоссан, первый дворянин из окружения моего мужа, и Арманьяк, первый слуга моего мужа, пришли ко мне и стали умолять спасти им жизнь. Я поспешила к королю Карлу и королеве-матери и бросилась им в ноги, прося их об этом. Они обещали выполнить мою просьбу.

Через пять или шесть дней все те, кто начал эту резню, поняли, что они не достигли своей главной цели, злясь не столько на гугенотов, сколько на принцев крови, и стали с нетерпением разъезжаться. Мой муж же и принц де Конде остались. Уверившись, что никто не будет покушаться на наваррца, при дворе стали строить новые козни. Начали убеждать мою мать, что я должна развестись со своим мужем. Как-то я пришла к ней утром (это были Пасхальные праздники), и она, уже имея в голове готовое решение, взяла с меня слово, что я скажу правду. Она спросила меня, является ли мой муж настоящим мужчиной, добавляя при этом, что если нет, то она найдет способ развести меня с ним. Я начала умолять со поверить мне, что я не разбираюсь в том, о чем она спрашивает. По правде говоря, тогда я могла ответить только как та римлянка ³², которая сказала своему мужу, что у него дурно пахнет изо рта, а он рассердился на нее и заявил, что все мужчины такие. На что жена [70] заметила, что ни к кому другому, кроме него, не подходила. Но как бы то ни было, поскольку мать выдала меня замуж, я хотела остаться с Генрихом, подозревая, что нас с ним пытаются разлучить, чтобы сыграть с ним какую-нибудь злую шутку ... (пропуск).

Мы сопровождали короля Полыни герцога Анжуйского вплоть до Балмона. За несколько месяцев до отъезда из Франции он всеми средствами пытался вынудить меня забыть о его неблагодарности и возродить ту большую дружбу, которая связывала нас ранее. При этом он заставлял меня давать клятвы с именем Бога на устах и обещать забыть все плохое. Его отъезд из Франции и начало болезни короля Карла, совпавшие по времени, возбудили подозрение у представителей обеих партий королевства, и они начали строить различные догадки по этому поводу. Гугеноты после смерти адмирала Колиньи заставили моего мужа и моего брата герцога Алансонского поклясться в письменной форме отомстить за эту смерть (до событий Варфоломеевской ночи они привлекли на свою сторону моего брата, подав ему надежду, что он будет править во Фландрии). При этом они убеждали мужа и брата до возвращения короля Карла и королевы-матери во Францию укрыться сначала в Шампани, а затем присоединиться к отрядам, которые прибудут туда за ними. Месье де Мюссан, дворянин-католик, который служил при моем муже и [71] который был обязан мне жизнью, предупредил меня, дабы помешать этим планам, осуществление которых причинило бы столько зла как моим близким, так и всей стране. Я сразу же о травилась к королю и королеве-матери и сказала, что должна сообщить им нечто очень для них важное, но не скажу ничего, пока они мне не пообещают не расправляться с теми, кого я им назову, и что они примут меры, чтобы сорван» этот план, делая при этом вид, что ни о чем не догадываются. Затем я сказала им, что мой брат и мой муж должны были сдаться на следующий день войскам гугенотов, которые приедут за ними в силу обязательств, которые оба взяли на себя из-за смерти адмирала. Тут же я добавила, что это простительно, так как было чистым ребячеством. Я стала умолять короля и королеву простить их и, никак не подавая виду, помешать им уехать. Они пообещали так и поступить. Все было сделано с такой осторожностью, что те не смогли уехать и при этом ни о чем не догадались.

После всего этого мы прибыли в Сен-Жермен, где долго оставались из-за болезни короля. В течение некоторого времени мой брат герцог Алансонский делал все, чтобы постараться быть мне приятным и установить со мной такие же дружеские отношения, какие были у меня с королем Карлом. Так как брат вырос вне двора, мы до этого с ним почти не виделись и не были близки. Наконец, [72] убедившись, что он относится ко мне с услужливостью, покорностью и симпатией, я приняла решение любить его и интересоваться всем, что его касается, однако с тем условием, что это будет не в ущерб моей дружбе с королем Карлом, моим добрым братом, которого я во всем почитала. И он, мой брат герцог Алансонский, благоволил ко мне до конца своей жизни.

В это время болезнь короля Карла все прогрессировала, а гугеноты не переставали справляться о его состоянии, не оставляя мысли увезти со двора моего брата герцога Алансонского и моего мужа Генриха Наваррского. На этот раз я ничего об этом не знала. Но, слава Богу, Ла Моль открыл все королеве-матери незадолго до того дня, когда отряды гугенотов должны были прибыть и расположиться рядом с нами. Мы вынуждены были уехать в два часа в Париж, увозя короля Карла на носилках. Королева-мать посадила в свою коляску моего брата и моего мужа, с которыми и на этот раз обращалась мягко и осторожно, а король поехал в Венсеннский лес, откуда ему было запрещено выезжать ³³. Время все усиливало недуг короля и давало новые поводы для недоверия и недовольства моим братом и моим мужем. Этому, я думаю, очень способствовали ухищрения тех, кто всегда желал краха нашего дома.

Это недоверие зашло так далеко, что маршалы де Монморанси и де Коссе стали пленниками Венсеннского замка, а Ла Моль и граф [73] де Коконас поплатились своей жизнью ³⁴. Дела обстояли так, что решено было послать нарочных, чтобы выслушать моего брата и моего мужа. Мой муж, не имея рядом никого, кто бы мог помочь ему советом, попросил меня составить в письменной форме его ответ, дабы тем самым не нанести вреда ни себе, ни кому-либо. С Божьей помощью я так хорошо это сделала, что муж остался очень доволен, а нарочные удивлены его осведомленностью. Видя, что после смерти Ла Моля и графа де Коконаса они постоянно чувствовали себя виноватыми, да так, что опасались за свою жизнь, я решилась (тем более что была в большой милости у короля Карла), чтобы спасти им жизнь, испытать свою судьбу и освободить их. Так как я беспрепятственно въезжала в замок и выезжала из него в своей коляске и при этом стража не заглядывала вовнутрь и не заставляла моих женщин приоткрывать лица, я решила переодеть одного из них в женское платье и таким образом вывезти. Оба они не могли уехать по той причине, что гвардия очень хорошо за ними следила. Но было достаточно одному из них оказаться на свободе, чтобы сохранить жизнь и другому. Но они никак не могли договориться, кто же из них поедет со мной, так как каждый хотел скорее покинуть замок и освободиться. В результате мой замысел не был претворен в жизнь. Но Бог поправил ситуацию, однако прискорбным образом лишив меня короля Карла, который был опорой [74] всей моей жизни, братом, дарившим мне лишь добро и оберегавшим от преследований со стороны другого брата герцога Анжуйского. Короче, я потеряла в нем все, что могла потерять ³⁵.

После того как произошло это несчастье — катастрофа для меня и для Франции, — мы отправились в Лион навстречу королю Польши герцогу Анжуйскому. Он все еще, как и раньше, находился под влиянием Легаста. Следуя советам этого опасного человека, которого он оставил во Франции, чтобы тот защищал его интересы, Генрих стал испытывать сильнейшую зависть к своему брату герцогу Алансонскому, считая весьма подозрительным и вызывающим раздражение его союз с моим мужем. При это он считал, что я была связующим звеном этого союза и единственным средством поддержания этой дружбы. Он полагал, что самыми подходящими способами разрушить этот союз были, с одной стороны, поссорить меня с моим мужем, а с другой — сделать так, чтобы мадам де Сов, с которой оба они — мой муж и мой брат герцог Алансонский — были в хороших отношениях, повела дело так, чтобы они стали противниками. Этот отвратительный замысел — источник и причина стольких неприятностей, недоразумений и бед для нас с братом - проводился в жизнь с необычайной хитростью, враждебностью и изобретательностью.

Некоторые считают, что Бог покровительствует [76] в особенности великим и незаурядным умам и что с помощью добрых гениев он предупреждает обо всем хорошем или плохом, что им уготовано. К таким людям, несомненно, относилась моя мать. Доказательством тому могут служить многие случаи. Ночью накануне злополучного турнира она видела во сне покойного короля, моего отца, раненного в глаз, как это и случилось. Проснувшись, она стала настойчиво упрашивать его не участвовать в тот день в турнире, а лишь наблюдать за поединком. Однако неумолимая судьба не дала услышать этот совет королю. Каждый раз, когда мать теряла кого-нибудь из своих детей, она видела во сне огромное пламя. При этом она восклицала: «Боже, сохрани моих детей!» И тотчас же слышала печальную новость, предзнаменование, которое пережила во сне. В Меце, когда из-за чумной лихорадки и мучивших ее язв мать была в тяжелейшем состоянии (эту заразу она подхватила, посещая многочисленные в этом городе женские монастыри, в которые незадолго до того проникла эта болезнь), Бог чудесным образом защитил ее, возвратив здоровье, в котором она так нуждалась, с помощью бдительности месье Касте-лана, ее врача. Этот новый эскулап доказал тогда, что прекрасно владеет своим искусством. Моя мать была в бреду, вокруг ее постели постоянно находились король Карл, мой брат, моя сестра и брат герцог Анжуйский, а также члены королевского совета, множество [77] дам и принцесс. Все они считали ее безнадежной. В бреду, словно наблюдая битву при Жарнаке, она восклицала: «Смотрите, как они бегут! Мой сын побеждает! Ах, Боже мой! Поднимите моего сына! Он на земле! Видите, видите, там на хворосте лежит принц де Кон-де! Он мертв!» Все придворные считали, что она бредит и что, зная, что мой брат герцог Анжуйский выигрывает битву, она чувствует это. Следующей ночью месье де Лосс принес ей эту новость как нечто очень желанное, в чем видел свою заслугу. На что мать сказала ему: «Какая досада, что вы меня разбудили. Я уже это знаю, ведь вчера ночью я это видела во сне». Тогда все вынуждены были признать, что это был не болезненный бред, а особое предупреждение, которое Бог посылает прославленным и избранным. История знает много случаев подобных предвидений, которые посылались Богом древним язычникам, как, например, призрак Брута и другие, на которых я не буду останавливаться, так как в мои намерения входит не украшать мемуары, а лишь повествовать правду и быстро продвигаться в описании событий, чтобы вы скорее узнали обо всем. Я не считаю себя достойной таких Божественных предупреждений, однако, чтобы отблагодарить Господа за его милости и тем самым чтобы каждый смог бы восхвалить его за чудесные проявления его могущества, доброты и милосердия, которые он соблаговолил совершить в отношении меня, [78] я должна признать, что никогда сигналы о каком-либо происшествии — мрачном или счастливом — не доходили до меня без того, чтобы я не получала о них какое-нибудь предупреждение во сне или как-то иначе. Так что я могу сказать стихами: «О добре ли, о зле мне придет указанье». Такое «указанье» я получила во время прибытия короля Польши герцога Анжуйского. Королева-мать поехала ему навстречу, и пока они обнимались и приветствовали друг друга, несмотря на то, что стояла жаркая погода и все задыхались от сутолоки, меня вдруг охватила такая сильная дрожь, что тот, кто меня сопровождал, заметил это. Я с большим трудом скрыла свое состояние, когда король, оставив королеву-мать, приблизился ко мне для приветствия. Это предзнаменование кольнуло меня в самое сердце. Однако прошло несколько дней, но король еще не проникся ненавистью ко мне и тем злым умыслом, который хитрый Легаст сумел ему внушить с помощью сфабрикованных против меня донесений. В этих донесениях он сообщал, что после смерти короля Карла в отсутствие короля Польши я встала на сторону моего брата герцога Алансонского и что благодаря моим усилиям они с моим мужем очень сблизились. Этим самым он подстерегал случай, чтобы осуществить свое намерение и навредить дружбе между моим братом герцогом Алансонским и моим мужем, одновременно ссоря нас с мужем и ссоря их обоих на [79] почве ревности из-за мадам де Сов, которую они оба любили. Однажды после обеда королева-мать вошла в свой кабинет, чтобы написать несколько длинных писем. Мадам де Невер, ваша кузина, мадам де Рец, а также ваша кузина ³⁶ Бурдей и мадам Сюржер спросили меня, не хочу ли я прогуляться по городу. При этом мадмуазель де Монтиньи, племянница мадам д'Юзес, заметила, что в аббатстве Святого Петра прекрасный монастырь. Мы решили туда пойти. Мадмуазель де Монтиньи попросила нас взять ее с собой, так как в монастыре жила ее тетка, а вход в монастырь девушкам был разрешен только со старшими. Когда мы садились в коляску, к ее дверцам подскочили Лианкур, первый оруженосец короля, и Камий. Нас было шестеро, так как со мной были моя фрейлина мадам де Кюртон и де Ториньи. Тем не менее они держались за дверцы как могли, и при этом зубоскалили и паясничали, говоря, что хотят посмотреть на хорошеньких монашенок. Присутствие мадмуазель де Монтиньи, которая не была нашей родственницей, и этих двух шутов, доверенных лиц короля, было, как я считаю, покровительством Бога, желавшего защитить меня от клеветы ³⁷.

Мы поехали в этот монастырь, и моя коляска, которую легко узнать, так как она [80] обшита желтым бархатом и отделана серебром, ждала нас на площади, по краям которой расположились дома многих дворян. В то время, когда мы находились в монастыре Св.Петра, король в сопровождении моего мужа, сеньора д'О ³⁸ и толстого Рюффе ³⁹ отправился навестить больного Келюса ⁴⁰. Проезжая через площадь и видя мою пустую коляску, король обернулся к моему мужу и сказал: «Вон коляска вашей жены, а вот дом Биде» (так называли того, кто был в услужении вашей кузины, в то время он был болен). Король приказал толстому Рюффе, как раз подходившему для такой хитрости, поскольку он был другом Легаста, пойти туда и посмотреть. Никого не найдя там, однако не желая, чтобы эта истина стала известна королю (Генриху III ⁴¹), он сказал ему громко в присутствии моего мужа: «Птички там были, но уже улетели». Этого было достаточно, чтобы дать пищу для обсуждений, которым король предавался по дороге до самого дома моего мужа. Наводя его на определенную мысль, этот факт мог вызвать у него ревность и породить плохое мнение обо мне. Однако мой муж, проявляя доброту, понимание и ненавидя всем сердцем подобные уловки, легко разобрался, с какой целью все [81] это делается. Король поспешил вернуться раньше меня, чтобы сообщить королеве-матери результаты выдумки и заставить ее нанести мне оскорбление. У них было достаточно времени, чтобы подготовить этот злой выпад. Королева-мать очень странно об этом говорила в присутствии моих фрейлин, частично веря в это, частично, чтобы доставить удовольствие своему сыну, которого обожала. Вернувшись домой и не о чем не подозревая, я отправилась в свою комнату со всеми придворными, которые сопровождали меня в монастырь Святого Петра. Там я нашла моего мужа, который, едва увидев меня, рассмеялся и сказал: «Идите к королеве-матери. Я убежден, что вы вернетесь от нее разгневанная». Я спросила его, почему и в чем, собственно, дело. Он ответил: «Я ничего вам не скажу, но достаточно того, что я ни во что такое не верю, потому что все это выдумки, чтобы нас с вами поссорить и тем самым положить конец нашей дружбе с вашим братом».

Видя, что я ничего более он него не узнаю, я отправилась к королеве-матери. Войдя в зал, я нашла там месье де Гиза, который, не будучи огорченным тем, что в нашем доме назревает раздор, надеялся собрать осколки разбитого корабля. Он сказал мне: «Я жду вас здесь, чтобы предупредить о том, что король приписывает вам опасное милосердие». И он передал мне все, что узнал от месье д'О, который, будучи большим другом вашей кузины, [82] просил обо всем нас предупредить. Я вошла в комнату королевы-матери, однако там ее не было. Я увидела мадам де Немур ⁴², а также других принцесс и фрейлин, которые сказали мне: «Боже мой, мадам, королева-мать так разгневана на вас. Мы не советуем вам являться к ней». «Нет, — ответила я,— если я сделала то, о чем ей рассказал король, мне надо с ней поговорить и все прояснить. Я совершенно невиновна». Я вошла в ее кабинет, который был отделен от соседней комнаты деревянной перегородкой так, что было слышно все, что в ней говорилось. Как только королева-мать меня увидела, она начала метать громы и молнии, говоря то, что можно сказать в таком сильном гневе. Я старалась рассказать ей всю правду, говоря, что нас было 10 или 12 человек, умоляла ее расспросить их и верить не тем, кто мне близок или связан со мной дружбой, но людям далеким от меня, как мадмуазель де Монтеньи, а также Лианкур и Камий, которые зависели только от короля. Однако она не желала внимать ни голосу правды, ни голосу разума, отказываясь выслушать их, так как находилась во власти лжи и во всем потакала сыну, которого обожала. Она продолжала кричать и угрожать мне. Тогда я сказала, что так называемое «опасное» милосердие приписано мне королем. Королева-мать еще больше вышла из себя и стала утверждать, что меня заметил ее слуга, проходивший там. Видя, что подобное утверждение слишком грубо и что я [83] это понимаю и чувствую себя бесконечно оскорбленной королем, она еще больше обозлилась и продолжала кричать. Все это хорошо было слышно в соседней комнате.

Огорченная подобным оскорблением, я отправилась к мужу, который спросил: «Ну что? Все так и было, как я сказал?» И видя, в каком я нахожусь состоянии, добавил: «Не беспокойтесь, Лианкур и Камий будут в комнате короля при его отходе ко сну и расскажут ему о неприятности, которую он вам причинил. Я убежден, что завтра же королева-мать поспешит помириться с вами». На это я ответила, что публично оскорблена и не могу простить тех, кто меня оскорбил. «Однако все эти оскорбления — ничто по сравнению с тем злом, которое хотели мне причинить, пытаясь поссорить с вами». И муж успокоил меня, сказав: «Слава Богу, им это не удалось благодаря Богу и вашему хорошему характеру, но из этого зла надо извлечь добро. Пусть эта история послужит предупреждением для нас обоих и научит быть бдительными, ведь король может придумать еще что-нибудь, чтобы нас поссорить. Надо полагать, что, поскольку он имеет такое намерение, он не остановится, пока не сумеет нарушить нашу с вашим братом дружбу». Тут пришел мой брат, и они оба дали новую клятву продолжать дружбу. Но какая клятва бывает действенна в любви?

На следующее утро один итальянский банкир, который обслуживал моего брата, [84] пригласил его, моего мужа и меня, нескольких принцесс и фрейлин отобедать в его прекрасном городском саду. Я, как всегда сохраняя уважение к королеве-матери (когда, будучи девушкой, жила при ней, и, будучи замужней женщиной, никогда никуда не отлучалась, не спросив у нее на то разрешения), нашла ее в зале (она вернулась с мессы) и спросила у нее позволения пойти на это пиршество. Она сделала мне публичный отказ, сказав, что я могу идти куда хочу и что ее это не интересует. Насколько это оскорбление было воспринято мною мужественно, могут судить те, кто, как вы, знает мой характер. Пока мы были на этом пиршестве, король, поговорив с Лианкуром и Камнем, а также с мадмуазель де Монтиньи, признал ошибку, которую совершил благодаря лукавому Рюффе. Он захотел исправить положение так же быстро, как его испортил. Он подошел к королеве-матери, признался ей во всем и попросил уладить все так, чтобы я не стала ему врагом. При этом он очень опасался, зная, что я наделена разумом, как бы я не догадалась о его дальнейших замыслах.

Когда мы вернулись с обеда, пророчество моего мужа оказалось реальным. Королева-мать пригласила меня в свой кабинет, который примыкал к кабинету короля. Там она мне сказала, что все знает и что я говорила ей правду, а то, что ей сообщил слуга, не соответствовало истинному положению дел. Она пообещала прогнать этого человека. Но видя, [85] что я не принимаю это объяснение, она приложила все силы, чтобы убедить меня в том, что король не виноват в случившемся. Слыша, что она не выдвигает никаких аргументов, король вошел в кабинет, принес мне тысячу извинений, сказал, что его ввели в заблуждение, и заверил меня в своей дружбе, при этом приведя всевозможные доказательства своего доброго отношения ко мне.

После всех этих событий, пробыв некоторое время в Лионе, мы отправились в Авиньон. Летает, не смея более идти на обман и видя, что своим поведением я не даю никаких поводов для ревности, дабы все-таки поссорить меня с мужем и поколебать дружбу моего брата и моего мужа, решил действовать иначе. На этот раз жертвой оказалась мадам де Сов, которую он завоевал в такой степени, что она во всем руководствовалась его указаниями, не менее опасными, чем наставления Селестины ⁴³. За короткое время она довела своих возлюбленных — моего брата и моего мужа — до такой степени пылкости (как это бывает у молодых людей, до этого их чувства были спокойными), что они, забыв о долге, о своих амбициях и намерениях, ни о чем другом не думали, кроме как об этой женщине. И дошли до такой горячей ревности друг к другу, что, несмотря на то, что она еще пользовалась благосклонностью месье де Гиза, Легаста, Сувре ⁴⁴ и многих других сеньоров, к которым она благоволила больше, чем к этим двум, они ни на [86] что не обращали внимания. А те в свою очередь не боялись домогательств ни того, ни другого. И эта женщина, чтобы лучше разыграть свою роль, стала убеждать моего мужа в том, что я ревную его к ней и что по этой причине я стою на стороне моего брата. Мы легко верим в то, что бывает нам сказано любимыми.