ЗАМЕЧАНИЯ НА

"ЗАПИСКИ О РОССИИ ГЕНЕРАЛА МАНШТЕЙНА"

(автор неизвестен)

О происхождении Екатерины Алексеевны I

(Зап. Маншт., стр. 11)

Г. Манштейн, начиная Записки свои повествованием о происшествиях, воспоследовавших в России по кончине императрицы Екатерины I, ничего не упоминает о происхождении этой необыкновенной жены, почему почитаю достойным любопытства читателя сообщить следующее о сем известие как самое достоверное.

Кажется, что желавшие прикрыть низость породы Екатерины I, производя оную от лифляндского или польского дворянства, не размыслили достаточно о том, что таковым вымышленным происхождением нимало не усугубляется слава чрезвычайного возвышения ее, ибо оным обязана она единственно прелестям красоты и ума своего.

Екатерина родилась в Якобштадте, небольшом городке в Курляндии (Зельбургского уезда.), принадлежавшем в прежние времена одному командиру тевтонского ордена. Отец ее, бывший учителем при школе в Якобштадте, имея многочисленное семейство, нуждался в содержании его. Глюк, лютеранский пастор в Мариенбурге (Лифляндской губернии.), с которым отец Екатерины находился в дружеских связях, изъявил желание взять к себе одну из дочерей последнего и пристроить ее; жребий пал на Екатерину. Пастор принял девицу сию в дом свой, имел попечение о воспитании ее и в 1702 г. помолвил ее с одним шведским унтер-офицером, служившим в квартировавшем в Мариенбурге полку.

Через несколько дней по сговоре Екатерины россияне приблизились к Мариенбургу, осадили его, покорили приступом и пленили всех жителей (По одержании графом Борисом Петровичем Шереметевым двух побед над шведским генералом Шлиппенбахом, в окрестностях Дерпта и при реке Эмбахе, вскоре одна за другою последовавших, россияне овладели Мариенбургским замком 25 августа 1702 г. — Примеч. рук.). По существовавшему тогда обычаю таковые [412] пленные отсылались внутрь России как для умножения народонаселения, так и для распространения ремесел и художеств.

Русские вельможи, возымев отличное мнение о дарованиях лифляндок и шведок, старались помещать их в домоводки и наставницы к детям своим. По покорении Мариенбурга Екатерина досталась в удел генерал-поручику Бауру, но недолго оставалась у него; князь Меншиков увидел ее, пожелал иметь у себя и получил согласие г. Баура. Вскоре после сего Петр Великий, посетив любимца своего, нечаянно встретился с юной прекрасной Екатериной; восхитясь прелестями ее, немедленно спросил, кто сия девица. Князь Меншиков, рассказав о состоянии Екатерины, превознес похвалами способности ума и кротость нрава ее. Император, пылкий в страстях своих, тотчас решился соединиться с Екатериною. С сего дня разделяла она с государем ложе, хотя чрез долгое время потом не была еще объявлена супругою (Объявление последовало перед отправлением в прутский поход 1711 г.) императора: торжественное бракосочетание Петра с Екатериною последовало (19 февраля 1712 г. — Примеч. рук.) по прошествии нескольких лет.

Сочинитель в рассказе своем долженствовал бы, по всей справедливости, поступок Петра II против бабки его приписать точно родственной любви, а не относить оный к благодетельному [413] обыкновению российских монархов, которые, желая вступление свое на престол ознаменовать благотворениями, освобождают некоторых преступников, содержимых в заключении. Молодой император, равно как и сестра его царевна Наталья Алексеевна, во многих случаях явили, что они имели душу столь же сострадательную, сколько и благотворительную.

О царице Евдокии достаточно упомянуть вкратце. Совершенная противоположность и несходство в нравах ее и Петра I подавали повод к непрестанному несогласию между супругами. Царь, коего возвышенный ум и сердце заняты были единственно великими преднамерениями к благоденствию отечества, не обретая успокоения в чертогах своих, напоследок потерял терпение и соскучил всегдашним неудовольствием, прекословиями и сопротивлением непокорливой супруги. По возвращении своем в 1698 г. из чужих краев в Москву не желал он уже и видеть Евдокию и сослал ее в Суздаль, где и пострижена она была в девичьем монастыре (Евдокия Федоровна из дома Лопухиных по пострижении ее в Суздале, в Покровском монастыре, наречена была в инокинях Еленою.). По прошествии нескольких лет, будучи замешана в деле сына своего, царевича Алексея Петровича, Евдокия была перевезена в Старую Ладогу и содержалась там под строгим присмотром. В заключении пребыла она до вступления на престол внука своего и только уже по падении князя Меншикова призвана была Петром II в Москву, где жительствовала в Кремле, имея при себе небольшой штат. Вскоре, соскучившись жизнью двора, она удалилась в девичий Вознесенский монастырь, что в Кремле, где в царствование императрицы Анны скончалась и погребена (Вознесенский монастырь в Москве воздвигнут в 1329 г. иждивением Евдокии Дмитриевны, супруги славного Донского, а в 1721 г. перестроен и возобновлен Петром Великим. — Примеч. рук.) в 1731 г. Брат ее Авраам Федорович Лопухин сделался жертвою приверженности своей к царевичу Алексею и был казнен; оставив двух сыновей, из коих младший, Василий Авраамович, дослужась до звания генерал-аншефа, с честью пал на поле сражения в гросс-егерсдорфской битве с прусским фельдмаршалом Левальдом, последовавшей в 1757 г.

Граф Бассевич, происходивший от одной древней мекленбургской дворянской фамилии, некоторое время находился в большой силе [414] при российском дворе. Граф сей одарен был проницательным умом, плодовитым воображением и твердостью в предприятиях, ничем непоколебимой Расточительный, веселонравный граф, будучи великий говорун, не умел иногда сохранить вверенную ему тайну.

Он служил уже при голштинском дворе в то время, когда знаменитый барон Герц объезжал дворы главных европейских держав, убеждая их водворить спокойствие на севере и примирить Карла XII с Петром Великим, дабы общие силы сих монархов обратить против прочих неприятелей несчастного героя. Герц, испытав искусство графа Бассевича, отправил его в Петербург для открытия мирных переговоров и предложения о браке Шлезвиг-Голштинского герцога Карла-Фридриха со старшей дочерью императора. Хотя первые покушения Бассевича были неудачны, но Петр получил доброе мнение о способностях министра, а князь Меншиков, которому во время осады Тенингена и потом, в Померании, Бассевич оказал многие услуги, имел к нему полную доверенность. Посланник сей, имея разные поручения от государя своего и от самого Петра Великого, неоднократно ездил в Вену, Берлин и Стокгольм и возвратясь в Россию, склонил императора на предложенное бракосочетание. Обручение царевны Анны Петровны с герцогом Карлом-Фридрихом совершилось в Петербурге (24 ноября 1724 г.), и тогда голштинский двор возымел большую надежду получить возмещение за понесенные потери, как внезапная кончина императора российского, последовавшая через несколько недель по обручении (28 января 1725 г.), вдруг разрушила все лестные ожидания герцога.

Итак, надлежало графу Бассевичу истощить все способы ума своего, чтобы споспешествовать возведению на российский престол такой особы, которая столько же принимала бы участия в судьбе Голштинского герцога, сколько оказывал Петр Великий. Знаменитый сей государь, свершив преславное поприще, находился при последнем издыхании, не учинив никакого распоряжения о наследстве. Во всяком монаршеском правлении, где наследие переходит по первородству мужского поколения, не предстало бы ни малейшего затруднения; в самой России долженствовали ведать, как следует поступить в сем случае, ибо существовал внук Петра Великого. Но поелику монарх сей издал узаконение (Подробное сведение об этом узаконении Петра Великого любопытный может видеть в книжке под заглавием “Правда воли монаршей во определении наследника державы своей”. — Примеч. рук.), по коему самодержцы [415] Российской империи имеют власть наименовать наследника по избранию и воле своей, то право юного Петра, не быв утверждено императором, казалось сомнительным. Во власти Петра I состояло назначить преемницею престола или супругу, или какую-то из дочерей своих. Итак, в настоящих обстоятельствах, когда не был определен преемник державы, кому принадлежало право наследия? Екатерине ли, как венчанной главе, или малолетнему внуку — единственной отрасли мужского поколения Романова дома?

Первое мнение не подкреплялось ни каким-либо обнародованным объявлением, ни тайным постановлением. Второе основано было на праве самой породы, и не имели ни малейшего доказательства, чтобы император намеревался устранить внука своего от наследия престола. Следовательно, право Петра II не подвергалось прекословию. Хотя большая часть вельмож, собравшихся по кончине Петра Великого, мыслили согласно с сим заключением, однако происки одного предприимчивого человека, который умел извлечь пользу из страха другого честолюбца, разрушили самый естественный порядок наследия. С одной стороны, выгоды Голштинского герцога, обрученного со старшей дочерью покойного императора, требовали, чтобы в случае, если нельзя будет невесте занять престол, возвести на оный матерь ее; с другой стороны, Меншиков, мало любимый или, справедливее сказать, ненавидимый боярами, не иначе мог удержать за собою власть, как доставив скипетр Екатерине, постоянной его покровительнице, которая сама была ему многим обязана.

Тогда европейские державы разделены были на два больших союза — ганноверский и венский. Бассевич преклонил Россию приступить к последнему, а в пользу герцога Голштинского исходатайствовал, чтобы император и король испанский выдавали сему [416] герцогу до возвращения ему шлезвигского владения ежегодно по 50000 рейхсталеров.

В продолжение царствования Екатерины граф Бассевич постоянно пользовался полной доверенностью князя Меншикова, но по кончине сей императрицы Меншиков, желая один господствовать от имени юного государя, старался удалить всех опасных надзирателей за поступками своими. Герцог Голштинский и супруга его Анна Петровна вынуждены были оставить Россию в июле 1727 г.; со всею свитою отправились они в Киль. Там некоторое время жили они пышно на счет миллиона рублей, полученного царевною в приданое и исправно выданного Меншиковым при отпуске их из России, но после, когда желали продолжать тот же великолепный образ жизни, вошли в долги. Герцог по кончине супруги своей (Анна Петровна скончалась в Голштинии в 1728 г. после родов Карла-Фридриха-Ульриха, бывшего потом российским императором под именем Петра III; тело этой государыни перевезено водою в Петербург и погребено в Петропавловском соборе. — Примеч. рук.) обретал единственную надежду в переговорах, открытых в середине 1728 г. на конгрессе в Соассоне. Державы, коих распри и требования долженствовали разрешиться на сем конгрессе, изъявили согласие принять на оный и посланника Голштинского герцога. В сем качестве прибыл граф Бассевич, получив от герцога на содержание свое 50000 рейхсталеров, ежегодно производимых сему принцу от венского двора. Посланник жил пышно, давал пиры, но ничего не исходатайствовал. Кардинал Флери сказал однажды: “Не понимаю, как государь, жалующийся на скудное положение свое, может производить каждый год 50000 рейхсталеров на прожиток своему министру”. [417]

(Зап. Маншт., стр. 16—18)

Общее мнение о происхождении князя Меншикова, что он сын придворного конюха (В тогдашнее время придворные конюхи по большей части были из бедных дворян и детей боярских. См. примечание 2-е Болтина на историю Леклерка, том II, стр. 463. — Примеч. рук.); что в бедном своем состоянии, ходя по городу, продавал подовые пироги. Однажды Петр Великий, услышав за обеденным столом забавные и веселые напевы Меншикова, велел позвать его во дворец. “Продай мне горшок с пирогами”, — сказал смеясь император. Меншиков, нимало не робея, отвечал: “Пироги охотно продаю вашему величеству, но горшка без приказания хозяйского продать не могу, а если вашему величеству угодно купить и оный, то прошу позволить мне спросить об оном у хозяина”. Ответ сей, показавший отменное послушание мальчика, крайне понравился государю, помышлявшему о введении в войске строжайшего чинопочитания. Продолжая разговаривать с Меншиковым, царь доволен был скорыми и остроумными его ответами. Благородная и осанистая наружность Меншикова тоже понравилась Петру. Государь тот же час записал его в новозаведенную потешную роту, учрежденную по образцу европейских войск, и поручил особенному надзору и попечению известного Лефорта. Вскоре потом определил сего молодого мальчика денщиком при особе своей и отменно доволен был необыкновенной деятельностью его.

Милость и доверенность монаршая к сему любимцу счастья непрерывно возрастали. Меншиков скоро производился в чины, достиг всех почестей, соделался первым богачом и важнейшею особою в России. Главное достоинство Меншикова состояло в точнейшем исполнении велений государя. Никогда не дерзал он представлять возражение, обретаясь в школе величайшего из царей, какой только появлялся в мире. Сопутствуя ему в войне и в путешествиях, Меншиков опытом, долговременной службою и упражнением в важнейших государственных делах легко приобрел многие сведения. Но просвещение его было вовсе неважное. Словом, князь сей был необразованный баловень фортуны.

(Зап. Маншт., стр. 24)

Может быть, что при Петре II помышляли выдать царевну Елизавету Петровну за маркграфа Бранденбургского Карла, но вскоре [418] по восшествии на престол императрицы Анны Иоанновны прусский двор чрезвычайно домогался бракосочетания сего принца с Мекленбургскою принцессою Анной, племянницей императрицы. Переговоры о сем приближались к концу, и даже портрет маркграфа Карла был повешен в комнате молодой принцессы, как внезапно новая политическая система петербургского кабинета, учрежденная по заключении союза с венским двором, прервала дальнейшие покушения Пруссии. Император Карл VI предложил в супруги принцессе Анне племянника своего Антона-Ульриха, принца Брауншвейг-Вольфенбюттельского, который и не замедлил отправиться в Петербург.

О подлоге духовного завещания Петра II представили доказательства. Князь Сергей Григорьевич Долгорукий обвинен был и признался в сочинении оного начерно; за сие князь Сергей Долгорукий лишен всех достоинств и колесован в Новгороде 26 октября 1739 г. Г.Манштейн заблуждается, рассказывая, будто князь Иван Алексеевич Долгорукий (Князь Иван Алексеевич, сын действительного тайного советника и члена Верховного тайного совета, наперсник императора Петра II, при кончине этого государя едва вступил на 19-й год; блистательные, несмотря на молодость, связи, обручение сестры его с монархом доставили ему важнейшие почести: он был обер-камергером, гвардии Преображенского полка майором, кавалером св. Андрея и св. Александра. Этот князь с другими несчастными Долгорукими пой Анне Иоанновне лишен был всех почестей и колесован в Новгороде.) в самое мгновение кончины Петра II, выйдя с обнаженною шпагой из комнаты, где скончался государь, провозгласил императрицею обрученную сестру свою княжну Екатерину Алексеевну (Княжна Екатерина Алексеевна Долгорукая, дочь действительного тайного советника князя Алексея Григорьевича, вторая невеста Петра II, получила орден св. Екатерины в день обручения в 1730 г., по восшествии на престол Анны Иоанновны лишена была ордена и сослана вместе с родителем своим в ссылку, откуда при Елизавете возвращена, и вступила в супружество с генералом графом Александром Брюсом — Примеч. рук.). Сего не было, и на таковой дерзновенный поступок не мог решиться князь Долгорукий, не ведая еще о преднамерениях Верховного совета, собравшегося для обсуждения и решения о наследии трона. Все же, что потом сочинитель говорит о избрании герцогини Курляндской, о причинах, побудивших предпочесть ее другим особам царского дома, и об условиях, на коих желали вручить ей державу, согласно с истиною. [419]

Может быть, что граф Остерман, старый и подверженный болезням человек, находясь неотлучно по званию обер-гофмейстера возле умирающего от оспы Петра II, действительно изнурился и занемог. Может статься, что под предлогом болезни желал он и уклониться от присутствия в совете при крайне затруднительном рассуждении о наследии. Не разрешая сего, заметим, что если бы граф Остерман явился в Верховный совет и пожелал бы защищать духовное завещание императрицы Екатерины I, то не оказал бы важной услуги дочери ее. Завещание сие, за два года пред тем обнародованное, у всех находилось в свежей памяти. Долгорукие и Голицыны хорошо знали о существовании и о содержании оного, но они никак не хотели видеть на престоле дочь Петра I и решительно объявили, что по известным им причинам царевна Елизавета долженствует быть устранена от престола. Нельзя опровергать мнения г. Манштейна, что может быть, если бы Елизавета Петровна предстала перед народом, то оный и войско, приняв участие в судьбе сей царевны, вручили бы ей державу, но известно, что болезнь, от которой тогда не совсем еще она оправилась, не допустила ее прибегнуть к сему средству.

Однако Елизавета по восшествии своем на престол не только обвинила графа Остермана, министра редких достоинств, оказавшего России важные услуги, но едва не на самом лобном месте остановила занесенную над главою его руку палача. Остерман с другими первейшими государственными мужами сослан был в заточение. Все преступление их состояло в том, что сохраняя верность присяге, данной императрице Анне Иоанновне, признали они, согласно с волей и определением ее, наследником всероссийского престола Иоанна Антоновича, которого, по силе узаконения Петра Великого, Анна Иоанновна имела полную свободу, право и власть назначить. Заметить надлежит, что та же самая государыня, которая с такой строгостью и неправосудием поступила против Остермана и других с ним сосланных, оказала милость и снисхождение Долгоруким, возвратив их из заточения и возведя в прежнее достоинство, хотя именно Долгорукие в 1730 г. исключили ее от права наследия. Благоволение ее простерлось и на бывшего герцога Курляндского Бирона: возвратив его из Сибири, императрица пожаловала ему на содержание [420] по 6000 рублей ежегодно и определила для жительства его дом в Ярославле. Кажется, Елизавета думала, будто бы Бирон, поссорясь во время регентства с принцем Брауншвейгским, помышлял о возведении ее на престол, почему и оказала ему таковое благодеяние.

Не чрез г. Сумарокова, отправленного графом Ягужинским, Анна Иоанновна получила первое известие о избрании ее на российский престол и об условиях, на которых Верховный совет предполагал вручить ей скипетр правления. Граф Карл-Густав Левенвольде, находившийся тогда камергером при российском дворе, отправил тайным образом нарочного к старшему брату своему Рейнгольду, жившему в Лифляндии. Посланный, переодетый в крестьянское платье, вышел пешком за заставу города, сел в приготовленные в некотором расстоянии сани, употребил возможную поспешность и удачно прибыл в Лифляндию с письмом графа Карла Левенвольде. Граф Рейнгольд тотчас поскакал в Митаву и первым подробно донес Анне Иоанновне о распоряжениях московского Верховного совета. Таковой опыт приверженности графов Левенвольде приобрел полную доверенность императрицы Анны, которая вскоре возвела их на первые степени в государстве (Граф Рейнгольд Левенвольде был обер-гофмаршалом и кавалером св. Андрея и св. Александра. В 1742 г., по восшествии на престол Елизаветы Петровны, с другими знаменитыми вельможами учинился несчастною жертвой неправосудия и был сослан в заточение в Соликамск, где и умер в 1758 г. Граф Карл, умерший в 1735 г., был обер-шталмейстером, генерал-поручиком, генерал-адъютантом и гвардии Измайловского полка подполковником, имел орден св. Андрея. — Примеч. рук.).

(Зап. Маншт., стр. 29)

Анна Иоанновна не имела ни малейшей надобности ни ссорить членов Верховного совета, ни обольщать подарками гвардию. По прибытии в Москву она нашла множество к особе ее [приверженных] сердец. Российское дворянство, привыкшее в течение многих столетий повиноваться самодержавной власти, дышащее неимоверной любовью к монархам своим, с сокрушением взирало на деспотическую аристократию, сосредоточившуюся в двух фамилиях, которые, [421] по всей вероятности, все почести и милости изливали бы единственно на одних своих приверженников. Действительно, какое другое правление может быть прочнее, полезнее, славнее для государства (а особенно для столь обширного, как Россия), чем самодержавное? Мудрый, человеколюбивый, а следовательно, и попечительный о благе подданных своих, самодержец все ветви народоправления объемлет недремлющим взором, всемогущественною дланью приводит в безостановочное движение. Итак, многие дворяне, военные и гражданские чиновники, одушевленные любовью к престолу, не хотели долее видеть ограниченной власть государыни, прибегнули к князьям Ивану Юрьевичу Трубецкому и Алексею Михайловичу Черкасскому, просили сих бояр быть их путеводителями и от имени всех их преподнести императрице прошение, дабы она благоволила самодержавно царствовать по подобию предшественников своих.

Упомянутые князья склонились на предложение. Оставалось только узнать образ мыслей императрицы, за поступками которой тщательно присматривали князья Долгорукие. Тайну сию вверили госпоже Салтыковой, родной сестре жены князя Черкасского, а князя Трубецкого — племяннице. Г-жа Салтыкова, имевшая свободный доступ ко двору, немедленно известила Анну Иоанновну о замышляемом в пользу ее предприятии и легко получила соизволение государыни. В назначенный день императрица, взойдя на трон, допустила пред себя просителей и повелела позвать всех членов Верховного совета. В присутствии их приняв прошение, указала громогласно прочесть оное, потом, спросив перо, своеручно написала на прошении. Быть по сему и, потребовав акт, на который вынужденно согласилась она в Митаве, изорвала его в лоскутки. Вот все, что происходило при восстановлении самодержавия в России, но речей, и даже вопросов и ответов, о коих упоминает г. Манштейн, вовсе не было. Граф Матвеев не мог произносить приписываемой ему речи, ибо он умер до вступления на престол Анны Иоанновны.

Тотчас по восприятии прав предков своих императрица пожаловала генерала Семена Андреевича Салтыкова генерал-адъютантом и подполковником лейб-гвардии Преображенского полка, а князю Василию Лукичу Долгорукому, которого под предлогом начальства над гвардией, но в самом деле для надзора за поступками государыни Верховный совет поместил во дворец, — повелела удалиться из оного. Императрица могла совершенно полагаться на верность умного и благородно мыслившего Салтыкова: вельможа сей происходил от младшей линии того самого дома, от которого рождена была матерь государыни царица Прасковья Федоровна. Потом Анна Иоанновна повелела собрать гвардию и приняла от нее новую присягу; для сего же посланы были нарочные во все губернии. Не замедлила также отправить гонца в Курляндию с повелением Бирону [422] в самоскорейшем времени прибыть в Москву. При подписании договора в Митаве истребовано было, чтобы Бирон, как опасный для государства человек, отнюдь не въезжал в Россию.

Напрасно г. Манштейн обвиняет принца Гессен-Гомбургского в доносе на фельдмаршала князя Долгорукого (Князь Василий Владимирович при Петре Великом был генерал-поручиком и получил от этого монарха орден св. Андрея; при Екатерине I пожалован в полные генералы; при Петре II возведен в фельдмаршалы; находился членом тайного кабинета и лейб-гвардии Семеновского полка подполковником и получил иностранные ордена Белого Орла и Слона; в 1730 г. лишен всех чинов и знаков отличий и сослан был в заточение; при Елизавете возвращен из ссылки, получил прежние почести и, сверх того, орден св. Александра; будучи президентом военной коллегии, умер в 1746 г. — Примеч. рук.). Князь сей единственно за невоздержности языка своего дважды сослан был в заточение: первый раз за площадную пословицу, употребленную им в разговоре с царевичем, несчастным сыном Петра I; другой раз — за оскорбительные слова, произнесенные на счет императрицы Анны. По возвращении из ссылки в царствование Елизаветы Петровны князь Долгорукий был пожалован президентом государственной военной коллегии. Грубыми поступками и непристойными шутками лишил он Россию многих превосходных иностранных офицеров, и между прочими двух генералов, которые впоследствии пред лицом всей Европы ознаменовали отличные и самые блистательные дарования свои в военном мастерстве: я говорю о Левендале и Кейте.

Справедливо, что наперсник Анны Иоанновны переменил настоящую свою фамилию Бирен на Бирон, но ложно, что он принял герб сего дома французских герцогов. Герб, пожалованный Бирону при возведении его императором Карлом VI в графское достоинство, совсем различествовал от первого. Впрочем, герцог Курляндский, желая выводить происхождение свое от французских Биронов, имел по сему предмету переписку со старшим герцогом сей фамилии, который отвечал: “Мне вовсе неизвестно, чтобы кто-нибудь из фамилии нашей переселился в другие государства, но если один из владетельных европейских государей почитает себя происшедшим от французского дворянства, то сим делает он честь народу французскому”. [423]

Г. Манштейн несправедливо почитает графа Миниха виновником наказания, претерпенного адмиралом Сиверсом и г. Финком. Петр II, отправясь в Москву, вверил главное начальство в С.-Петербурге Миниху; императрица Анна по вступлении своем на престол, подтвердив его в сем звании, препоручила ему тщательно наблюдать за поступками недовольных. Когда граф Миних приводил к присяге на верность службы новой императрице войско и граждан Петербурга, г. Сиверс оказал некоторые затруднения и медлил привести к присяге подчиненных ему морских служителей. В то же время гг. Сивере и Финк весьма неосторожно рассуждали о сделанном неправосудии в исключении от наследия престола царевны Елизаветы. Священный долг верности повелевал Миниху довести сие до сведения [424] двора. Следующий случай еще более показывает безрассудство г. адмирала. Граф Миних по случаю восшествия на престол Анны Иоанновны давал празднество, на которое приглашен был и г. Сивере; за столом граф, подавая бокал шампанского, предложил Сиверсу выпить за здравие новой императрицы. Последний отказался, сказав: “Тогда выпью, когда получу из Москвы достовернейшие изестия”. От самого графа Миниха слышал я о сем.

Китайское посольство, о коем упоминает г. Манштейн, не есть первое к российскому двору. Присланное в предшествовавшем году, таковое же прибыло в Москву с поздравлением о восшествии на престол Анны Иоанновны и с испрошением свободного пропуска чрез сибирские губернии для посольства, назначенного от китайского императора к калмыцкому хану. Посольство сие при российском дворе было принято милостиво, успело в переговорах и возвратилось в Китай с особенным удовольствием. В следующий год, т. е. в 1732 г., прибыло в С.-Петербург вторичное, упоминаемое г. Манштейном. Оно состояло из трех послов; главный из них в произнесенной речи, между прочим, упоминает, что китайский император повелел им принести российской императрице благодарность за благосклонное принятие первого посольства, засвидетельствовать о чувствах дружества повелителя их и поднести ее величеству подарки.

Несправедливо говорит г. Манштейн, что в Петербурге недовольны были поведением сего китайского посольства. Напротив, я сам неоднократно имел случай видеться и разговаривать с послами и с прочими чиновниками, к свите принадлежавшими: все они были люди вежливые, рассудительные и обходительные. Даже с услугою своею никогда не слыхано о дурных поступках сего посольства. [425]

Доверенность, которою пользовался граф Миних, поколебалась прежде путешествия императрицы Анны Иоанновны по Ладожскому озеру. Причины сему были следующие. В России весьма обыкновенно, что человека, пользующегося благоволением двора, если он успешно отправляет службу свою, почитают способным ко всем делам и возлагают на него премножество разнообразных должностей. Граф Миних, честолюбивый, ревностный, деятельный, неутомимый, не отрекался ни от какого поручения. В одно и то же время был он фельдмаршалом над войском, членом тайного Кабинета, президентом военной коллегии, генерал-фельдцейхмейстером, генерал-директором над фортификациями, главным директором Ладожского канала и генерал-полицеймейстером. Занимая такое множество важнейших обязанностей, можно ли отправлять их успешно? Можно ли угодить всему обществу? Особенно преобразование, учиненное им в гвардии, навлекло на него негодование знатных. Граф Миних уничтожил в гвардейских полках звание капитан-поручика, не существовавшее в царствование Петра Великого, и всех капитан-поручиков перевел в армию: старших — подполковниками, а младших — майорами. Сие крайне не понравилось сим господам, большей частью знатной породы; до того времени спокойно выжидали они в гвардии капитанского чина и потом уже с чином полковника, а иногда и бригадира, переходили в армию.

Расстроенное здоровье Августа II, короля польского, предвещало скорую кончину сего государя. Станислав Лещинский, венчанный Карлом XII, низверженный с престола Петром I и изгнанный из отечества непостоянством польского народа, влачил с собою пустозвучный титул короля из одного убежища в другое. Наконец среди жесточайших бедствий сего государя фортуна совсем неожиданно посадила на французский трон дочь его. Тогда версальский кабинет возжелал возвратить родителю супруги Людовика XV утраченную корону. Вследствие сего кардинал Флери поручил французскому поверенному в делах, находившемуся при русском дворе, [426] разведать мысли о сем предмете петербургского Кабинета и сделать оному внушения, что в случае согласия его на восстановление Лещинского версальский двор обязывается преклонить турок возвратить России Азов и отказаться от некоторых статей Прутского договора. Поверенный первоначально отнесся к графу Остерману, но не достигнув успеха, обратился к фельдмаршалу. От него он был принят лучше; Миних нашел предложение французского двора достойным уважения; представив об оном императрице, Миних весьма некстати желал убедить Бирона о выгодах предложения версальского министерства. Незадолго пред тем без ведома фельдмаршала и скрытно от него заключили новые обязательства с венским двором. Император никак не соглашался видеть тестя французского короля, а Бирон, помышляя уже сделаться герцогом Курляндским, желал непременно доставить польскую корону такой особе, от которой мог он ожидать беспрекословного утверждения в сем достоинстве.

Однако до возвращения графа Левенвольде вещи оставались в прежнем положении. Левенвольде прибыл из Германии, где он заключил новый союз с венским двором, избрав в женихи принцессе Анне Брауншвейг-Вольфенбюттельского принца, не замедлил представить сильные возражения против предложений французского министерства; доказывал неосновательность оных, осуждал в сем случае поступок фельдмаршала и убеждал Бирона, дабы Миниха, как человека всей душою преданного французам, устранить от министерства.

Под предлогом помещения принцессы Анны графу Миниху (велено) очистить комнаты, занимаемые им в казенном доме, имевшем непосредственное сообщение со дворцом. В то же время императрица подарила фельдмаршалу дом, купленный у графа Остермана; впрочем, в сем случае не требовали излишней поспешности, предоставляя Миниху свободу исподволь перебираться в новый дом. Надлежит заметить, что после этого происшествия фельдмаршал добровольно, не имея никакого особенного повеления, перестал ездить на собрания Кабинета.

Трудно согласиться с г. Манштейном, чтобы графу Миниху вверена была российская армия, в Польше находившаяся, с тем намерением, дабы, удалив его от двора, погубить в случае неудачного действия против Данцига. Хотя справедливо, что в сие время охладело дружество могущественного наперсника к фельдмаршалу, но он не переставал уважать дарования сего полководца. Предлежало предприятие, успех которого долженствовал решить судьбу двух [427] соперников, состязавшихся о польском престоле. Находили, что генерал Ласи медленно производил военные действия, а потому почли необходимым назначить в Польшу предприимчивейшего и деятельнейшего предводителя. Граф Миних отправился из Петербурга наскоро, ночью и весьма тайно, поспешно ехал, а по прибытии в Польшу немедленно принял начальство над войсками.

Флотилия французская, прибывшая на помощь к городу Гданьску, состояла только из трех военных кораблей и нескольких перевозных судов. На сей эскадре находились три пехотных батальона десантного войска. Слабым этим отрядом расчетливый Флери думал споспешествовать возведению Лещинского на престол польский. Начальствовавший над эскадрою г. Бараль, высадив сухопутные войска, успел благовременно отплыть и таким образом избежал опасности быть окруженным российским флотом, прибывшим уже [428] к Пиллау. При сем случае удалось ему захватить один русский фрегат, много удалившийся от своей дивизии. Капитан Фремери, начальствовавший над фрегатом, при встрече оного с французской эскадрой был приглашен г. Баралем на корабль; не зная ничего о разрыве с Францией, Фремери согласился на приглашение и едва вступил на корабль, как фрегат русский был окружен всею французскою эскадрой с угрозой потопить его. Силы были слишком несоразмерны, ничего не оставалось, как сдаться.

Россия не извлекла пользы от турецкой войны, веденной при императрице Анне, потому что венский двор, встревоженный несчастьем оружия своего, поторопился заключить мир с Портой. В начале война сия предвещала конечное изгнание оттоманов из Европы. Но фортуна обыкновенно прилепляется к уму и искусству. Австрийцы плохо располагали действиями своими, а потому много утратили из прежней своей воинской славы. Предавшись страху, лишились они Белграда, надежнейшего оплота, ограждающего пределы их. Турки в сей войне вели себя благоразумно, по приличию противопоставляли они неприятелю мужественный отпор или медлением и уклонением от битв утомляли и расстраивали его. Россияне похвально торжествовали над турками, покорили много крепостей и областей неприятельских, покрыли оружие свое славою. Истратив на сию брань знатные иждивения, потеряв множество народа, россияне наконец были оставлены робким союзником и единственно по сей причине не приобретя существенных выгод от кровопролитной войны, долженствовали приступить к миру. [429]

Графы Миних и Ласи никогда не были в явной ссоре. Петр Петрович Ласи, видевший возрождающуюся славу российского оружия при Петре Великом, никогда не вмешивавшийся в дела государственные, поседевший на полях брани, был человек самый кроткий, обходительный, хладнокровный, любимый ратником и дорожащий кровью его. Всегда беспрекословно повиновался он всем начальникам, от правительства назначаемым. Хотя всегда по службе и по чину генерал-аншефа был он старше Миниха, но терпеливо перенес пожалование последнего в фельдмаршалы и без малейшего затруднения служил под начальством его при осаде Гданьска. К чести Ласи упомяну, что и великий Евгений уважал его. Ласи пожалован фельдмаршалом в 1736 г., а в 1739 — графом Российской империи; имел ордена св. Андрея и св. Александра; умер в Риге, где был генерал-губернатором, в 1751 г.

Бытописание всех времен доказывает, что наилучшим образом предначертанные и обдуманные предприятия главноначальствующего не получают часто успеха по нерадению, оплошности, безмыслию, а иногда по злонамеренным видам исполнителей и других лиц, долженствующих споспешествовать при произведении оных. Г. Манштейн, выдающий себя за ревностного почитателя графа Миниха, напрасно приписывает ему ошибки кампании 1736 г. Ибо сам г. Манштейн сознается, что “фельдмаршал истощил все средства и употребил всю заботливость для учреждения магазинов” и что “не он, но военные комиссары были виновны за недостаток подвод для перевоза провианта” (стр. 87). Потом говорит: “Лучше б было открыть кампанию двумя месяцами позже, нежели вести армию в удаленную сторону и подвергаться опасностям голода в единственной надежде, что, может статься, возможно будет продовольствовать оную на счет неприятеля” (стр. 87). Заключение сие вовсе несправедливо, потому что фельдмаршал учинил все потребные распоряжения к продовольствию армии, учредил в Украине знатные хлебные и других жизненных припасов магазины, собрал потребное для перевозки число людей, лошадей и быков, дабы иметь свободное сообщение с главным хранилищем; построил на пути, по коему шла армия, редуты с приличною в оных обороною. Миних сделал все, что требовать должно от умного и попечительного вождя, следственно, вина в неприбытии подвозов непосредственно падает на провиантских чиновников и на князя Трубецкого, коему перевозка сия была поручена. И мог ли фельдмаршал, отправляясь в армию, предвидеть такую [430] пагубную неисправность? Говоря, что лучше бы было открыть кампанию двумя месяцами позже — то есть в исходе июля, — г. Манштейн не обратил внимания на одно важное обстоятельство. В сие годовое время в степях, чрез которые граф Миних долженствовал вести войска, трава совсем высыхает и легко возгорается. Татары не упустили бы зажечь степи, и тогда армия наша, лишенная возможности доставать корм для лошадей, никак не могла бы ни на шаг вперед продвинуться. Напоследок г. Манштейн укоряет фельдмаршала в жестокости, что он без надобности утомлял войско; что вместо того дабы пользоваться прохладою ночей, выступал чрез два или три часа по восхождении солнца, отчего войско подверглось многим болезням (стр. 87).

На сии укоризны отвечаю: часто называют генерала жестоким, если он, подобно графу Миниху, старается восстановить благоустройство и наказывает негодяев. Невнимательным людям кажется утомлением войска то, когда полководец, поступая по правилам военного искусства, безостановочно преследует неприятеля, дабы открыть себе пути в страну, где ожидает его избыточное продовольствие. Вероятно, что и фельдмаршал желал бы воспользоваться ночною прохладою — время, в которое татары, предаваясь сну, оставляют неприятеля в покое, — но тогда и российское войско, утомленное ночным походом, неминуемо бы долженствовало отдыхать уже днем для восстановления сил. Кто бы удержал бодрствующих татар? Они бы беспрестанно нападали и тревожили русских. И таковые — среди успокоения и отдыха — нападения неприятеля не более ли истощили бы войско наше, чем поход в знойный день? Итак, великий урон в людях (если справедливо показание о сем г. Манштейна), понесенный россиянами в эту кампанию, надлежит относить не малой проницательности главноначальствующего и даже не упрямству его по следующим причинам: 1) армия, проходя чрез пространные степи, на которых взор ничего не встречал, кроме камыша, непрестанно долженствовала отражать нападения буйных татар; почти на каждом шагу встречали их. Отбитые в одном месте, исчезали они и вмиг появлялись в другом. Ограждались от неприятеля рогатками, отражали его пушечными выстрелами, высылали против него казаков и легкую конницу. Нередко случалось, когда ветер бывал противный русским, татары зажигали траву. Тогда не оставалось иного средства, как наскоро вырыть ров и сделать насыпь, дабы остановить разъяренное пламя. Все таковые непрерывные стычки не могли происходить без потери людей. Тягостный поход, труды и работы неминуемо долженствовали изнурять войско. 2) В сих степях часто не находили ручьев для утоления жажды, и хотя фельдмаршал имел попечение везти в обозе множество бочек и наполнить оные пресною водою, но может ли таковая вода вознаградить [431] недостаток речной или ключевой? Обстоятельство сие также немало споспешествовало потере людей. 3) Бой в Черной долине, покорение перекопской линии, охраняемой турецким гарнизоном и всеми силами татарскими, покорение Кинбурна и Бахчисарая — словом, занятие Крыма стоило много народа. 4) На опустошенном полуострове не обретали пищи, привычной русскому ратнику, и часто нуждались в пресной воде 5) Нездоровый климат, соединившись с несносной жарой и засухой, произвел в войске многие болезни.

Здесь можно приложить графу Миниху известное изречение: “Пришел, увидел, победил”. Невзирая на мнение сочинителя “Записок о России”, граф Миних весьма искусно решился на единственный способ, во власти его остававшийся. Лишенный всех пособий, необходимых при осаде; увидев пагубную неисправность нерадивых чиновников, долженствовавших доставить подводы водою по Днепру; тщетно ожидая прибытия с сими подводами князя Трубецкого; вступив в землю бесплодную; не имея на несколько миль вокруг потребного леса на делание фашин; нуждаясь в лугах для корма лошадей, — что лучшего мог придумать граф Миних, как не решиться на средство, внушенное мужеством его? Однако г. Манштейн осуждает фельдмаршала, что он двинул на приступ, не имея плана, не обозрев местного положения и без всякой пощады войска. Но порицатель долженствовал бы заметить: 1) что не всегда можно достать исправные и верные планы чужих крепостей; что российский двор при открытии войны с Портою не имел никакого плана Очакова. Что надлежало довольствоваться тем, который наскоро и, может быть, во многих местах по соображению снял инженер, посланный в крепость с некоторыми поручениями к сераскиру 2) Происшествия так быстро следовали одно за другим, что не оставалось фельдмаршалу времени исследовать силу укреплений, чего всеконечно не оставил бы учинить Миних, если бы предстояла правильная осада. 3) Не с тем намерением повел он войско к стороне крепости, лучше укрепленной, чтобы произвести приступ, но сим средством желал единственно озаботить гарнизон и воспрепятствовать ему тушить усилившийся от бомбардирования пожар; напоследок скажем, что если осуждают Миниха за то, что он учинил нападение на покрытый путь, в который почти весь гарнизон бросился, укрываясь от пламени, пожиравшего Очаков, и что при сем случае осаждающие потеряли много народа, то с равною несправедливостью можно укорять его и за покорение в 24 часа крепости, управляемой храбрым сераскиром, охраняемой 20000 отборного войска, образованного известным Боневалем, и вооруженной многочисленной артиллерией. [432] Быть может, что отозвав на некоторое время от гласиса торжествующее войско, уменьшил бы фельдмаршал ужасное кровопролитие, которому подвергся гарнизон; но подобные движения в виду неприятеля, в отчаяние приведенного, нельзя производить [для] собственных сил без величайшей опасности. Разразившаяся бомба целый пороховой погреб подняла на воздух, потрясла и низринула прилежащие строения, увеличила и пожар и ужас. Итак, надлежало воспользоваться смятением гарнизона и среди пламени, пожирающего город, не теряя ни одного мгновения, внести победоносное оружие внутрь крепости.

Фельдмаршал, вынужденный в прошедшем году вести армию свою чрез необитаемые степи, и тогда весьма желал взять направление чрез польскую Украину; но в 1736 г. российский двор тщательно уважал неприкосновенность областей польской Украины, всевозможно остерегаясь подать приверженникам Станислава малейший повод к вооружению, желал весь польский народ расположить к признанию Бирона Курляндским герцогом. Но когда все сие совершилось и Бирон был утвержден в своем достоинстве, тогда перестали щадить поляков и граф Миних получил повеление выступить в Молдавию кратчайшим путем. Потребовали от республики позволения провести армию и, не дожидая ответа, немедленно ввели войска в польские пределы. Предъявив, что необходимость, не покоряющая себя никаким законам, принудила предпринять сей поход, обещали наблюдать строжайшее благочиние и за все припасы платить наличными деньгами. Сначала, когда российские знамена приближались [433] к границам республики, поляки громогласно кричали, что никак не допустят нарушить нейтралитет. Но когда увидели себя окруженными российскими силами, вмиг умолкли и смирились.

(Зап. Маншт., стр. 152—154)

До самого происшествия с Цинклером Россия не подавала Швеции ни малейшего повода к неудовольствию. Напротив, стокгольмский двор, не обретая средств к вознаграждению чрезвычайных потерь, им понесенных, не переставал оказывать недоброжелательство свое к России, пользовался всеми случаями, дабы вредить сей державе, стараясь всегда слабые силы свои подкреплять действиями какого-нибудь могущественного союзника. Во время осады Гданьска присланы были из Стокгольма к полякам, державшим сторону Станислава, 30 офицеров; они служили во все продолжение осады, а по покорении города граф Миних отправил их на фрегате в Стокгольм. Известно было, что Швеция получила вспомогательные деньги от версальского двора и что она домогалась исходатайствовать денежные пособия от Порты, обещая учинить развлечение российских сил в пользу турок. Но как стокгольмский кабинет крайне мешкая приступал к совершению предложений своих, то Россия предуспела разрушить замыслы его, заключив мир с оттоманами. Что касается до умерщвления шведского майора Цинклера, везшего из Константинополя утвержденный со Швецией союзный договор, то в тогдашнее время представлены были убедительные доказательства, что отправленным для сего русским офицерам приказано было только захватить бумаги, находившиеся у Цинклера. Посягнувшие на жизнь его офицеры были преданы суду и за самовольный поступок достойным образом наказаны, а к оправданию памяти графа Миниха замечу, что он никакого участия в сем деле не принимал. Получив из [434] Петербурга предписание, он только приказал избрать и отправить куда следовало офицеров, которые исполняли и поступали по данным им наставлениям от министерства.

Умный Волынский знал совершенно, что крайне опасно явным образом восставать против могущественного временщика. Записка, о которой упоминает Манштейн, не иное что была, как перевод на российский язык старинного итальянского сочинения с приложением письма к императрице в виде приношения. Г. Волынский страстно любил чтение, но не зная иного языка, кроме природного, поручал переводить для себя разные иностранные книги; таким образом между прочими переведено было Макиавеллиево сочинение. Перевод сей г. Волынский предварительно показывал Бирону, а потом, с согласия герцога, поднес государыне, присоединив к оному письмо, в котором, сказав много ласкательного на счет Анны Иоанновны, утверждал, что сочинитель желал единственно порицать тиранов и, изложив жестокие их деяния, представил пути, по которым долженствуют шествовать добродетельные монархи. Поднесение сие не имело никаких последствий, и даже при торжестве заключения мира с турками г. Волынский наравне с другими государственными чиновниками получил в награждение 20000 рублей серебром. Но четыре месяца спустя злополучный сей министр погубил себя безвозвратно.

Таковое заключение не могло понравиться Бирону. Он оскорбился словом “вассал” и в тот же день просил императрицу, чтобы она повелела судить его и Волынского. Легко вообразить можно, что предали суду одного последнего, взяли его под стражу и посадили в Петропавловскую крепость, где среди жесточайших пыток вынудили от него признание, что поднося императрице Макиавеллиево сочинение, желал он представить изображение наперсника ее. Дабы обвинить Волынского в оскорблении величества, исторгли [435] у него признание, что заставлял он переводить сочиненную Юстом Липсием историю Иоанны II, неаполитанской королевы, и против некоторых мест в книге написал: она, она, разумея под сими словами российскую императрицу. Долговременная служба в поле, судах, на конгрессах, напоследок в верховном месте; ум, отличная способность к делам — ничто не могло спасти несчастного министра от гонения злобного и кровожадного временщика. Обер-шталмейстер и кабинетский министр Артемий Петрович Волынский среди многолюдной толпы народа, привлеченного любопытством и в трепет ужасом поверженного, лишился головы на лобном месте в Петербурге в 1740 г. Не укротилась сим лютость тирана; вместе с Волынским пострадали и другие жертвы: тайный советник и сенатор граф Платон Мусин-Пушкин и генерал-кригс-комиссар Соймонов — как друзья злополучного; тайный советник Хрущев, гоф-интендант Еропкин и секретарь Зуда — за перевод книг, а кабинетский секретарь Эйхлер — за то, что он сообщал Волынскому разговоры, каковые иногда императрица имела о нем с Бироном. Хрущев и Еропкин казнены; граф Мусин-Пушкин и Соймонов по лишении чинов (а первый — и ордена св. Александра) заключены в заточение, а Эйхлер и Зуда наказаны кнутом и сосланы в Сибирь. На столь бесчеловечные приговоры склонялась Анна, постыдным образом управляемая иноплеменным извергом!

Анна Иоанновна несколько лет страдала подагрою, но отнюдь не опасно. Скрытая и злейшая ее болезнь была каменная, ибо по вскрытии тела императрицы нашли в чреслах камень такой величины, что он обнимал всю внутренность утробы и совершенно обезобразил устроение оной. В полдень 6 октября 1740 г. Анна Иоанновна, сев за обед с герцогом Курляндским и его супругою, едва скушала несколько ложек супа, как вдруг, почувствовав тошноту, упала в обморок. Немедленно перенесли ее в почивальную и положили на кровать в совершенном беспамятстве. Бирон, приведенный сим внезапным несчастьем в крайнее смятение, выбежал в переднюю, дабы послать за врачами, и усмотрев тут президента коммерц-коллегии барона Менгдена, обыкновенно в сей час посещавшего его, поручил ему как можно поспешнее уведомить графа Миниха о [436] болезни императрицы и просить его немедленно приехать во дворец. В то же время послал за кабинетскими министрами князем Черкасским и графом Бестужевым и за обер-гофмаршалом графом Левенвольде.

“Ах! я самый злополучнейший человек; теряю преждевременно и внезапно государыню, удостоившую меня неограниченною доверенностью, осыпавшую меня благодеяниями несчетными. Что последует со мною по кончине ее? Чего ожидать мне в государстве, в котором премножество людей в награду за оказанные мною отечеству услуги питают ко мне не благодарность, а ненависть! Впрочем, личная моя польза не столько занимает сердце мое, как бедствие, неминуемо угрожающее государству по кончине императрицы: наследник еще в пеленах, и права его требуют утверждения государыни. Нельзя предвидеть всех гибельных последствий, каковые может произвести о сем манифест, обнародованный в настоящих обстоятельствах, среди такого народа, который всегда во времена малолетия своих государей предавался возмущениям и всяким неистовствам. Шведы, производящие сильные вооружения, не преминут среди беспорядков и несогласий напасть на Россию. Итак, в сих смутных обстоятельствах крайне нужно, дабы правление вверено было руке такой особы, которая, ведая совершенно о положении всех государственных дел, одарена бы была потребною твердостью для обуздания мятежных голов и удержания благоустройства в недрах империи. Хотя, по справедливости, нельзя порицать характера принцессы Анны, матери малолетнего наследника, но должно опасаться, что учинившись правительницею, а вместе с тем самовластною, призовет она в Россию герцога Мекленбургского, родителя своего, и допустит его вмешаться в дела государства. Своенравие и суровость сего принца известны, и он легко завлечет дочь свою к поступкам пагубным. Что принадлежит до принца Брауншвейгского, то еще менее можно вверить ему кормило народоправления, ибо нет сомнения, что тогда Россия будет управляема австрийским послом, следственно, неизбежно завлечется во все брани венского двора”.

“Я не знаю никого способнее и достойнее вашей светлости к управлению государством. Во все продолжение царствования императрицы с такою великою ревностью и успехом вы производили все [437] дела государственные. Мудрость и искусство ваши всем известны; частные выгоды герцогства вашего тесно сопряжены с пользами России. Итак, для блага отечества нашего всеусерднейше прошу вашу светлость продолжать ваше попечение о России под каким бы то ни было титулом”.

Тайный советник Бестужев повторил то же приветствие; графы Миних и Левенвольде, ясно видя, что всякое противоречие будет бесполезно, долженствовали изъявить и свое согласие. Действительно, обстоятельство сие было самое затруднительное, в каком только может находиться честный человек. Самая раболепная лесть в угождение императрице оказываема была всеми царедворцами Бирону и всей его семье, а непомерная строгость, с какой наказывала [императрица] за малейшее оскорбление, наперснику ее учиненное, привела всех в страх. А потому никто не отваживался противоречить могущественному временщику. Хотя врачи не уповали, чтобы государыня выздоровела, однако не смели объявить и о приближении кончины ее. Итак, если бы получила она облегчение в болезни на несколько только дней, то и сего времени достаточно бы было, дабы безвозвратно погубить дерзнувшего оказать Бирону не только сопротивление, но и малейшее прекословие.

“Впрочем, — продолжал Бирон, — если что-нибудь может преклонить меня к восприятию тяжкого бремени, вами предлагаемого, то единственно чувство глубочайшей благодарности к благодеяниям, излиянным на меня императрицею, и пламенное усердие мое к благоденствию и славе России. Однако не ведая о сем важном предмете мнения других благонамеренных патриотов, ни на что не могу [438] я решиться и прошу вас собрать завтра совет из первейших государственных чинов”.

Непосредственно по совершении сего обряда приступили к рассуждению о регентстве. Признав герцога Бирона единственною особою, способною управлять государством, все определили поднести о сем доклад императрице и убедительнейше просить, дабы ее величество благоволила преклониться на желание народа (так самопроизвольно собрание располагало волею оного) — повелела бы герцогу управлять государством до совершеннолетия наследника и соизволила бы подписать о сем постановление. Граф Остерман, принесенный в собрание в креслах, вызвался представить государыне прошение и постановление к подписанию, но только по прошествии трех суток Бирон сумел исходатайствовать у императрицы позволение допустить к ней Остермана. Сим временем воспользовались, чтобы присовокупить к просителям еще человек 50 из почетнейших военных и гражданских чиновников. [439]

Легко предуспел Бирон в назначении преемника престола, но несмотря на великую власть его над сердцем Анны Иоанновны, чрезвычайного труда стоило ему убедить государыню сделать прочие распоряжения об управлении государством. Устраняя самую мысль о смерти, она с гневом принимала всякое рассуждение об оной, а предложение Бирона называла предвестием кончины своей. Напоследок по неотступным домогательствам любимца допустила к себе графа Остермана. Министр сей, изложив с величайшим красноречием и силою затруднительное положение государства, растрогал императрицу. Потребовав принесенные им бумаги, [императрица] равнодушно положила их под изголовье свое, сказав кратко: “Я рассмотрю”.

Бирон никому не открыл ни о переговорах с принцессою, ни об ответе ее, но поверенный тайны его сообщил о сем некоторым членам совета. В оном немедленно определили, чтобы отправить двух членов к принцессе и от лица всего совета убедить ее принести просьбу императрице. Но господа сии, бывшие у принцессы на другой день, получили от нее отзыв, совершенно подобный сделанному барону Менгдену.

Императрица, невзирая на жестокое расслабление свое, сохраняла всю память и рассудок. Она чувствовала и понимала, что право опеки над младенцем, наследником престола, по всей справедливости принадлежит родителям его. А потому никак не решалась [440] назначить регентом Бирона; государыня всемерно отклоняла любимца своего от сего пагубного замысла. Убеждала в безрассудности оного и с истинно милостивым чистосердечием сказала ему: “Я сожалею о тебе, герцог: ты стремишься к погибели своей”.

Когда императрица позвала к себе графа Остермана, тогда прочие министры собрались в комнатах Бирона и там, колеблемые страхом и надеждою, ожидали решения ее. Граф Остерман не замедлил успокоить их, принеся важное известие о подписании постановления. Скоро пришел и сам герцог, благодарил их именем государыни, присовокупив, что ее величество весьма милостиво приняла подвиг их и обещала каждому из них оказать явные опыты благоволения своего, коль скоро получит облегчение в болезни. Желая изъявить и свою признательность, Бирон некстати употребил слова сии: “Вы, господа, поступили как римляне!” По-видимому, он хотел сказать; “как патриоты”.

Невзирая на то что болезнь императрицы заметно усиливалась, ежедневно принимала она к себе царевну Елизавету Петровну, принцессу Анну и супруга последней принца Брауншвейгского. 17 октября, пополудни, Анна Иоанновна лишилась владения левой ногой, а когда вечером в тот день вошли в почивальню принц и племянница ее, то она простилась с ними с величайшим спокойствием духа. В девять часов приключились с нею сильные судорожные припадки; по успокоении от оных велели ввести духовника, придворных священников и певчих для совершения по обряду греко-российской церкви молитвы и пригласили присутствовать при оной знаменитейших из случившихся тогда во дворце особ. Несмотря на расслабление свое, Анна Иоанновна узнала графа Миниха и дрожащим голосом сказала ему: “Прощай, фельдмаршал!” Не могши распознать других предстоявших, ко всем вообще произнесла: “Прощайте!” После сего соборовали государыню маслом и окропили святою водою. Среди жесточайших припадков императрица с [441] большой твердостью и упованием на Бога предала в руце Его душу свою. Так скончалась Анна Иоанновна, имея от рождения 46 лет, 8 месяцев, 19 дней.

Высокий стан и вид величественный Анны Иоанновны внушали к особе ее благоговение. Благородство и привлекательность лица восполняли в ней недостаток красоты. Глаза имела она большие, голубые и острые, нос орлиный; приятные уста с прекрасными зубами, волосы каштанового цвета, лицо рябоватое, тело смуглое, голос чистый и сильный. Одаренная крепким сложением тела, ведя жизнь умеренную и единообразную, государыня сия могла бы еще долго прожить, если бы подагра, а особенно жестокая каменная болезнь, не сократили дней ее. Государыня сия была умна, судила о вещах здраво и сообразно с тем поступала во всех случаях, когда предубеждение и пагубная страсть к наперснику не препятствовали действиям ее. Красноречие украшало уста императрицы; разговор ее был приятен и весел. В торжественные дни представляла себя с приличною важностью; благоволение свое изъявляла отборными и благоприветливыми выражениями; выговоры ее были чувствительны, но не оскорбительны.

Образ жизни Анны Иоанновны расположен был порядочно: вставала она с постели в семь и часто в шесть утра; за обед садилась ровно в полдень, а за ужин в девять часов вечера. Пища [442] приготовлялась для нее самая простая. Ложилась опочивать в одиннадцать часов вечера. Каждый день выходила из внутренних комнат в собрания и оставалась в оных поутру от одиннадцати часов до полудня, а после обеда с пяти до восьми часов. В ежедневных забавах не имела определенной и постоянной склонности, но избрав единожды какую-нибудь, не скоро оставляла ее. В первые годы царствования своего в вечерних собраниях играла в карты; потом некоторое время целые вечера просиживала в собраниях, не вставая с кресла: занималась разговорами и слушала рассказы шутов.

Императрица всегда изволила присутствовать при продаже с публичного торга китайских товаров, ежегодно ко двору привозимых. Продажа сия происходила во дворце, в так называвшейся итальянской зале; часто предлагала цену продаваемой вещи и не гневалась, ежели кто из предстоявших покупщиков возвышал цену против объявленной ею. После, когда наскучило ей таковое времяпровождение, получила охоту к стрелянью из ружей и такое искусство приобрела в оном, что не только метко попадала в цель, но наравне с лучшими стрелками убивала птиц на лету. Сею забавою, вовсе неприличною женскому полу, долее и почти до кончины своей занималась. Во дворце, находившемся на берегу Невы, всегда в комнатах ее стояли заряженные ружья, из которых стреляла она из окна в мимо летающих птиц. Зимою ставили в дворцовой галерее мишень, в которую по вечерам при ярком освещении императрица метала из лука стрелы. В Петергофе построен был зверинец, наполненный зайцами, кабанами, ланями, тунгусскими и доставленными из Германии прекрасными оленями. Там, сидя под великолепным наметом, [императрица] утешалась, смотря на охоту, и сама изредка стреляла по пробегающим зверям.

В частной жизни Анна Иоанновна была ласкова и благоприветлива, большей частью весела и расположена к шуткам; по природе добра, сострадательна и великодушна, но, к несчастью ее и целой империи, воля монархини окована была беспредельною над сердцем ее властью необузданного честолюбца. До такой степени Бирон господствовал над Анною Иоанновною, что все поступки свои располагала она по прихотям сего деспота, не могла надолго разлучиться с ним и всегда не иначе как в его сопутствии выходила и выезжала. Невозможно более участия принимать в радости и скорби друга, сколько императрица принимала в Бироне. На лице ее можно было видеть, в каком расположении духа находился наперсник. Являлся ли герцог с пасмурным видом — мгновенно и чело государыни покрывалось печалью; когда первый казался довольным, веселье блистало во взоре; не угодивший же любимцу тотчас примечал явное неудовольствие монархини. [443]

Принужденная и единообразная жизнь, естественно, долженствовала рождать скуку, а иногда охлаждение и размолвку между императрицею и Бироном. Однако когда встречалось между ними кратковременное несогласие, всевозможно старались они скрывать оное от внимательного взора царедворцев. Дабы иметь какую-нибудь забаву и рассеяние, содержали при дворе толпу шутов обоего пола, которых кривляние и одежда более, нежели разговоры, забавляли собрание. Обыкновенно шуты сии сначала притворялись ссорящимися, потому приступали к брани; наконец, не зная как лучше увеселить зрителей, порядочным образом дрались между собою. Забавники сии набирались без различия состояния; в числе их находились некоторые из лучшего дворянства российского и княжеских родов. Странная наружность, дергота в теле, смешные повадки, природная глупость и всякая другая юродивость составляли потребные качества для приема в шутовское сословие. Награды получали они соразмерно дарованиям своим. Главою их был один итальянец, прежде бывший скрипачом, по прозванию Петр Мира или, сокращенно, Петрилло. Шут этот был действительно мил и забавен и умел нажить порядочный капитал. Балакирев также отличался остротою и имел такую забавную наружность, что при первом взгляде на него возбуждал смех. Страсть к шутам и дуракам, унижающая человечество, и страсть к сказочникам распространилась по всему государству и долго оставалась преимущественной забавою знатных и зажиточных людей; в мудрое правление Екатерины просвещение, быстро озаряя Россию, представило благороднейшие занятия для ума. [444]

Упомянем об одном престранном и вовсе необыкновенном зрелище, которое видели мы во дни Анны Иоанновны в Петербурге. В 1732 г. построена была на Неве изо льда крепость, которую снабдили гарнизоном и артиллерией и потом брали приступом. Но в зиму 1739 г., по предложению камергера Татищева, вздумали представить изумленному взору чудеснейшее представление. На Неве, между дворцом и адмиралтейством, построили из чистого льда по всем правилам архитектуры дом из нескольких комнат; все украшения зодчества, статуйки, рамы и стекла в окнах, столы, стулья, кровать с постелью, печи — словом, все внутренние приборы, и разная посуда, и множество безделушек были сделаны из льда. Приготовили ледяные свечи и дрова, которые, будучи намазаны нефтью, горели; выточили из льда несколько пушек и мортир с колесами и станками, из которых стреляли ядрами и порохом; наделали слонов, дельфинов, деревьев с ветвями и листьями — все изо льда. Не удовольствуясь таковою нелепостью, выстроили еще баню ледяную, многократно топили ее и в ней парились. Призвали в Петербург по нескольку человек от различных народов, в России обитающих. Напоследок в сем доме праздновали свадьбу одного человека из знатнейшего рода, невольным образом посвященного в шуты; парили новобрачных в ледяной бане.

Обыкновенная участь сильных, властвующих страхом — быть ненавидимыми, почему личная безопасность и польза их требует [445] недреманного взора за поступками общества. Бирон, будучи уверен в первом, тщательное внимание обращал на последнее. Вероятно, что в то время ни при одном европейском дворе не находилось больше льстецов и наушников, как при российском. Ежедневно доносили государыне и герцогу обо всех разговорах в известнейших домах, а как гнусное сие ремесло отверзало путь к милости и наградам, то самые знатные особы не стыдились заниматься оным. Легковерие непосредственно последует за подозрением, почему нетрудно было доносчикам злоумышленно перетолковывать все речи и оклеветывать пред подозрительным правительством людей безвинных. Нередко случалось, что те самые особы, которые накануне пользовались отличною благосклонностью императрицы, с изумлением на другой день видели от нее величайшую холодность, не постигая причины таковой внезапной перемены.

Анна щедро награждала заслуги; никто из предшественников ее не жаловал столь значительными денежными подарками. Петр Великий охотнее жаловал за службу 1000 душ крестьян, нежели 10000 деньгами. Но и в сем случае надлежало искать милости у Бирона: все награды получались через посредство его. Даже принцесса Анна, столь любимая государыней, с огорчением на опыте изведала, что без сего предстателя не могла бы она исходатайствовать ни выплаты долгов, ни прибавки содержания. И сия по природе щедрая царица не смела и малейшего подарка сделать без ведома Бирона. Императрица была набожна и даже несколько суеверна, однако посещая часто храмы Божий, созидая новые и щедро украшая существовавшие, не допустила духовенство присвоить себе власти более, сколько предоставлено оному было узаконениями Петра Великого.

Не только с величайшим вниманием Анна Иоанновна слушала государственные дела, представляемые министрами, но даже всегда осведомлялась об отправлении и исполнении решенных ею. Усовершенствование внутреннего домоводства, распространение [446] торговли, умножение мануфактур, усиление сухопутных и морских сил наиболее занимали попечение монархини.

Умножив сухопутные войска, [она] оставила преемникам престола армию благоустроенную, под предводительством искуснейших полководцев. Повиновение российского ратника, терпение его в преодолении всех превратностей счастья, ничем не потрясаемая храбрость его на поле сражения во все времена превосходили всякое вероятие, но во дни Анны благочиние и порядок в воинстве нашем могли почитаться образцовыми. Побеги в оном были вовсе неведомы. Сухопутные силы при сей государыне простирались до 240 000 человек. Пехота, справедливо почитаемая душою войска, состояла на прекрасной ноге; все эволюции и экзерциции производились превосходно. На Сестрорецком заводе, учрежденном, как большей частью и все полезные заведения в России, Петром Великим, хорошо изготовлялось огнестрельное и холодное оружие. Артиллерия также была умножена, и в устроении орудий последовали при Минихе значительные перемены; при ней учрежден в Петербурге литейный двор. Конница регулярная не была приведена в равное превосходство с пехотою. Взамен Россия имела в казаках такие легкие войска, каких ни одно европейское государство выставить не может. Дабы снабдить тяжелую конницу добрыми лошадьми, императрица повелела выписать из Голштинии и других иностранных земель знатное число лошадей лучшей породы, учредить конские заводы и для содержания оных отвести богатые казенные волости; в самих монастырских владениях заведены были таковые заводы. В похвалу сего правления по военной части надлежит упомянуть об отмене несправедливого постановления о жалованье: иностранцы, находившиеся в нашей службе, получали жалованье превосходнейшее против природных русских; Анна Иоанновна повелела всем служащим производить равное содержание.