не менее жениться.
Тут я поневоле спросил их, согласуется ли такое
разрешение с волею Божьей и заповеданными нам
(Господом) приказаниями, или же противно им. Если
противно, то я не хочу его получать; если же не
противно, то не имею в нем надобности. В конце
концов они поняли, что со мною подобные речи ни к
чему не поведут, и потому мы уговорились не
касаться при (наших) свиданиях вопросов веры, так
как это повлекло бы только к охлаждению с обеих
сторон нашей дружбы, а (подобного охлаждения) я
вовсе не желал, по той причине, что (в России), как
и в Папской области, духовенство знает все, и что
чрез обхождение с (духовными лицами) я задолго
вперед узнавал многие тайны, — так например
узнал, что Царь впоследствии женится на своей
незнатной любовнице, а в те дни для большинства и
даже для умных людей это казалось невероятным,
между тем потом все-таки сбылось; — (узнал я) и
многое другое.
Пока я таким образом находился в
России и жил в Москве, я брал для дальнейшего
преуспеяния в Русском языке уроки. Но так как
учитель мой говорил только по-русски, к тому же
был не учен и не знал никаких (грамматических)
правил, то большой пользы он мне не принес (и мог)
учить меня только тем (оборотам) и словам, которые
я знал и без него.
13-го Марта выехали мы из Москвы в
Петербург, а 18-го прибыли в Великий Новгород.
Тамошний комендант, который должен бы оказывать
нам содействие, (напротив), в деле доставления нам
лошадей для продолжения путешествия, всячески
нас задерживал. Так как я в то время (уже) мог
кое-как объясняться (по-русски), то, чтобы достать
лошадей, посланник обсылался с комендантом через
меня, и я сейчас же по всему увидал, что комендант
скотина (Охе), каковое мое заключение он в конце
концов вполне оправдал. Была оттепель. Мы должны
были ехать в Петербург, т. е. 30-40 миль без перемены
на тех же лошадях. В виду этого, чтобы насколько
возможно поберечь лошадей и (чтобы они могли)
выдержать путешествие, мы отправили тяжелейшую
поклажу вперед, имея в виду последовать за нею
(позднее) в более легких повозках, и (таким
образом) предоставили ей ехать тише. Но (тяжелые)
возы с (находившимися при них) людьми были по
приказанию коменданта остановлены у [городских]
ворот. Так как Новгород большой город и от (этих)
ворот до наших подворий было более [450]
полумили, то люди наши не решились покинуть
сани (и) пришли уведомить нас о своем задержании.
Уже сами мы, нагнав их, к удивлению узнали, что они
задержаны, тогда как мы рассчитывали, что они уже
находятся мили за две впереди. Посланника это
рассердило, меня поневоле также, ибо мне всегда
приходилось присутствовать от начала до конца
при всякой неприятности. Меня тотчас послали к
дежурному поручику осведомиться о причине
подобного задержания, тем более неправильного,
(что дело шло о) посольстве. Несколько раз ходил я
от (посланника к поручику и обратно). Наконец,
после обмена разными крупными словами, поручик,
(угрожая) мне схватился за шпагу. Я тоже
немедленно вынул (из ножен) свой охотничий нож с
твердым намерением ударить его по кисти руки,
быть может отрубить ее, но так как он не совсем
вынул свою шпагу и продолжал держать ее в ножнах,
то я (только) ударил его по лбу рукоятью ножа, так
что он влетел задом в караульный дом. Я захлопнул
перед ним дверь, (хотя) за мною стояла в порядке
вся вахта. В это время я увидал, что посланник
стоит в своем возке, держа в каждой руке по
пистолету. Пистолеты, как мне было известно, были
хорошо заряжены, (к тому же я знал), что посланник
попадает в точку, и это придало мне храбрости. Как
и должно было случиться в таком многолюдном
городе, (к городским воротам) быстро сбежалось
множество народа, не имевшего понятия о
международном праве и о том, какою свободою
пользуются посланники, а потому воображавшего,
что обижают поручика на (его) посту. Некоторые
хотели кинуться на меня; но горячность и гнев
удвоили мои силы, и я бросал их одного за другим
под себя. Опрокинув (таким образом) пятерых, я
стал отмахиваться ножом. Но увидав, что против
ожидания никто из наших не идет ко мне на помощь,
я, пятясь, вышел из толпы к саням посланника.
Кроме вахты, стоявшей в ружье, (кругом) собралось
тысячи две человек. Я должен однако оговориться,
что хотя горячность и гнев действительно
усугубили мои силы, справился я так легко с
Русскими (главным образом) потому, что дело
происходило в конце ихнего великого поста, (т. е. в
то время) когда вследствие строгого воздержания
и плохой, недостаточной пищи, они так слабеют, что
почти не имеют никакой силы. После этого я
приказал нашим людям выезжать друг за другом с их
санями за ворота, не обращая внимания на вахту и
на запрещение (ехать), сам же прошел последним,
один, с обнаженным ножом в руке, причем еще
произнес (некоторые) слова, коих здесь приводить
не хочу. [451]
Когда я выходил за ворота, то попросил
поручика, снова вышедшего из караульного дома,
передать коменданту и самому ему, поручику, что
они... и проч., причем (при)грозил, что по приезду
к Царю мы не забудем сообщить об их
вежливости, что мы конечно и сделали бы, если бы
нам не помешали государственный дела.
Приходилось толковать и переговариваться о
предметах поважнее, особенно в виду полученной
нами вскоре вести о поражении нашей армии в
Шонии. Таким образом мы им не отплатили.
Как сказано выше, вследствие дурной
дороги и плохих лошадей, путешествие наше было
очень замедлено; к тому же (других) лошадей мы не
могли ни купить, ни нанять, в виду чего 22-го Марта
нашли себя вынужденными силою oтбирать
попадавшихся нам лошадей (и) даже выпрягать их из
(тех) возов, на которых крестьяне везли податный
хлеб в С.-Петербург. Между прочим в одной деревне,
а именно в Лядове (Leb), случилось (следующее
происшествие).
В деревню эту въехал монах на санях,
запряженных хорошею лошадью. (Сначала) я (добром)
попросил его продать или дать мне в наем его
лошадь, но он отказался от того и другого; когда
же увидал, что я намерен отобрать лошадь силою и
что ее по моему приказанию выпрягают из саней, то
стал понапрасну тратить много слов; заметив
однако, что ему собираются дать здорового тумака,
убежал с проклятиями, бранью и угрозами. (Но) по
прошествии получаса монах вернулся, ведя за
собою от 30-ти до 40-ка крестьян, вооруженных
большими дубинами и палками. Он
предводительствовал ими, и так как по его
распоряжению ударили в набат, то крестьян со всех
сторон сбегалось (все) больше (и больше). В то
время при мне из наших людей никого, кроме
камердинера Томсена, не было; звать их на помощь
было поздно, ибо, пока (они подошли бы), (сбежались)
бы и (прочие), рассеянные по деревне (крестьяне).
Поэтому, призвав на помощь (всю) нашу храбрость,
мы пошли им на встречу вдвоем, обнажив охотничьи
ножи, и как священник шел впереди, то Томсен, взяв
у меня из левой руки сосновую дубину, ударил его
ею по голове, и он сразу упал. Крестьяне, увидав
это, были испуганы нашею смелостью, — (ибо)
поднять руку на священника считается по их вере
одним из самых больших и тяжких грехов, — и на
наше счастье пустились бежать. Томсен же без
милосердия продолжал осыпать священника с
головы до пят ударами, пока наконец я, из
сострадания, не отнял у него дубины силою, (после
чего) священник, не будучи в [452] состоянии
держаться на ногах, уполз (от нас) на
четвереньках, да еще благодарил (нас за то), что
отпустили его живого. Впрочем (сам) я, как перед
истинным Богом, не тронул его ни рукою, ни палкою,
ни иным чем. Впоследствии мы узнали, что
несколько лет тому назад в (этой самой) деревни
был убит один Прусский посланник со всей свитой и
челядью, так что в настоящем случае, благодаря
нашему мужеству, мы (быть может) избежали
большого несчастья или по меньшей мере великой
опасности.
23-го Марта прибыли мы в С.-Петербург.
7-го Апреля приехал из Дании гонец,
гоф-фурьер Кардинал, ныне покойный. Однажды
вечером я и дворецкий наш Эйзентраут, теперь тоже
скончавшийся, угощали этого чужого приехавшего к
нам Датчанина. Под конец я сильно захмелел, те
двое тоже не были особенно трезвы, и вот эти-то
два рослые, тучные, жирные человека упали на
деревянную лавку, лавка же упала краем поперек
моей правой голени, которая (вследствие этого)
согнулась как дуга, и я никогда (в жизни) не
подвергался большей опасности переломить ногу,
чем в тот раз. Пока нога моя была таким образом
искривлена, я испытывал столь сильную и
невыносимую боль, что за (своим) криком не имел
возможности попросить их встать. Под конец они
уже сами встали, вследствие моего крика, и должны
были поднять меня, так как без посторонней помощи
я не мог подняться, (да) и в течение (целого) часа
не был в состоянии ступить на ногу.
24-го Апреля Царь на своем судне, — где я
должен был служить толмачом между посланником и
окружавшими Царя Русскими, — угостил меня из
собственных рук четырьмя стаканами Испанского (Saeck — sec.), вследствие чего я через
четверть часа так опьянел, что стал немым
толмачом. (После того) я незаметно выбрался,
оставив посланника одного. Был я так пьян, что в
течение 8-ми дней не мог оправиться.
8-го Мая посланник, Фальк и часть (наших)
людей поехали с Царем морем в Финляндию, к
Выборгу, осаждаемому в то время Русскими, и я
снова был оставлен (дома) при непоехавших людях.
Став на это время сам себе господином, я принялся
за дальнейшее упражнение в Русском языке. Так как
я не мог найти учителя, то заставлял одного из
посланнических слуг, читавшего очень хорошо,
читать себе вслух по-датски Новый Завет, причем
(сам) следил по Славянскому (тексту). Дело пошло [453] успешно, и так как я и раньше
понимал немного по-русски, то прежде чем дошел до
средины (Евангелия), понимал почти все и нередко,
когда чтец ошибался, (сам) поправлял его.
Впоследствии я с прилежанием выписал все primitiva из
Русского печатного лексикона; они до сих пор у
меня сохраняются. Начал я также дополнять и
поправлять Ludolphi Grammaticam Russicam; труд этот (равным
образом) хранится в числе моих рукописей. Наконец
я принялся (было) за перевод большой Славянской
грамматики на Латинский (язык), но (служебные) мои
занятия помешали мне окончить эту работу. Часть
(начало?) перевода находится в числе моих бумаг.
В Петербурге была Голландская
Лютеранская церковь, где мы слушали проповедь и
куда ходили к трапезе Господней. Все (иностранцы),
которых множество в (Русском) флоте, к какой бы
национальности они ни принадлежали, знали
по-голландски; поэтому кой-когда мне приходилось
заниматься и Голландским языком, в виду чего у
меня ежедневно было немало дела, и свободного
времени не оставалось.
Впрочем, в хорошую погоду я
развлекался стрельбою птиц и другой дичи,
которой (уже) в расстоянии одной мили от города
было множество. Добычу я дарил моим добрым
приятелям и таким образом (приобретал)
благодарность и покровителей.
По возвращения посланника из Выборга,
мною стали между прочим пользоваться для
перебеливания Французских циркулярных писем,
рассылавшихся ко всем Датским министрам, как
внутренним, так и заграничным. Переписывал я
хорошо, хотя и не знал (Французского) языка.
26-го июня получена была весть, что
Выборг взят Русскими, и посланник поехал туда с
Царем сухим путем. Я снова остался (в Петербурге)
с большинством (наших) людей и продолжал прежние
свои занятия. Вернувшись (из Выборга), посланник
взял к себе в дом сына Русского вице-канцлера
Шафирова и предложил мне учить его Латыни, имея в
виду, для надобностей королевской службы,
вернуть себе чрез это дружбу (Шафирова), ибо одно
время они были не в ладах. Шафиров был Русский
обер-секретарь по иностранным делам и с самого
нашего приезда во всем, в чем мог, постоянно
противодействовал посланнику. Молодому барону я
давал уроки в течение всего лета, притом
безвозмездно: всякий раз, как отец (Шафиров)
присылал мне деньги за мой труд, а посылал он мне
рублей по 20-ти, по 30-ти зараз, я, не смотря на нужду
в них, отсылал их ему обратно, что было весьма [454] приятно посланнику и между
прочим влияло на то, что (последний) с каждым днем
все больше ко мне привязывался...
В Августе месяце чума была занесена из
Нарвы в Ингерманландию и таким образом
приблизилась к Петербургу; наконец и (в самой
столице) умерло от чумы несколько человек,
вследствие чего Царь со всем двором, а равно и мы,
готовились уехать (из Петербурга) либо в
Архангельск, либо в Москву; но так как Царь
немедленно принял против чумы меры
предосторожности, то ее удалось побороть, и мы
провели лето (в Петербурге).
24-го Августа приехал Герцог
Курляндский, с тем чтобы жениться на племяннице
Царя, Принцессе Анне, ныне царствующей в России
Царице. Это была очень красивая и умная девушка,
(отличавшаяся) особенною кротостью и
благожелательностью. Бракосочетание
совершилось 11-го Ноября. Я имел честь на нем
присутствовать. (Торжество) отличалось большою
пышностью и ночью сожжен был роскошный
фейерверк. Для венчания Царь выписал (было)
одного профессора из Московской гимназии, именем
Пребыловича, имевшего совершить оное по-латыни,
так как Герцог не понимал по-русски. Однако,
приехав (в Петербург), Пребылович отказался от
этого, говоря, (что) венчать Принцессу или вообще
Православного с еретиком, каковым Pyccкие считали
Лютеранского Герцога, противно их Bере. (Но), к
счастью для (Пребыловича), у него в это самое
время образовался во рту большой нарыв, так что
он лишился способности говорить, вследствие чего
его избавили от (венчания); иначе ему наверно
пришлось бы плохо. День свадьбы был (уже) назначен
и до него времени оставалось немного, так что
поздно было выписывать (кого-либо) другого. А в
самом Петербурге не было духовного лица, которое
знало бы по-латыни. И вот Царю вздумалось вдруг
спросить у своего духовника, не умеет ли он
по-латыни. Этот бедный неученый священник, (ни о
чем) подобном не помышлявший, не хотел (однако)
показаться круглым невеждою и в торопливости
отвечал, что немного умеет. (Тут) Царь поймал его
на слове, сказал, что если он (хоть) немножко знает
(по-латыни), то этого достаточно, и велел ему
венчать (Герцога с Принцессою). (Духовник)
отнекивался и отмаливался как только умел, но все
(было) напрасно: решение (Царя) было бесповоротно.
Будучи моим добрым приятелем и зная, что я умею
по-латыни, этот несчастный, в горе, пришел ко мне
жаловаться на свою беду: (кому-либо) иному, из
боязни завистников, он довериться не смел.
Короче, — мне был доставлен Русский требник с [455] обрядом венчания; до свадьбы
оставалось всего два дня, (но) я столько раз
прочел священнику [Латинский перевод обряда], что
он почти что заучил его наизусть. При самом
венчании он отвел мне место возле (себя), чтобы
подсказывать ему в случае надобности, так что для
него все сошло благополучно. Он рад был (этому)
всем сердцем, подарил мне пару соболей, ценою
ригсдалеров в пятьдесят — они и теперь у моей
жены, — и с того дня очень меня полюбил, так что
через него, духовника как Царя, так и царской
любовницы, впоследствии Царицы, я узнавал много
тайн для моего сведения и сведения посланника. Он
и в других отношениях оказывал мне много
любезностей.
В то лето я (однажды?) проповедовал в
Петербурге по-датски, чего до тех пор никогда не
было слыхано. Царь, узнав об этом, сам явился в
церковь (на мою) проповедь.
25-го Ноября я присутствовал на
замечательной свадьбе карликов, подробности
коей (занесены) в мой дневник. Из (дневника) можно
узнать, какая пальба и пьянство происходили в том
году в Петербурге по случаю многочисленных
побед, одержанных в этот год Царем над Шведами;
ибо для России изо всего царствования Петра 1-го
то был самый счастливый год, так как в течение его
Русские взяли у Шведов нижеследующие страны,
города и крепости: Эльбинг в Пруссии, Ригу,
Динамюнде, Аренсбург на Эзеле, Пернов, Ревель,
Выборг и Кегсгольм — и таким образом стали
господами и властителями Дагё, Эзеля, Лифляндии,
Эстляндии, Карелии и Кегсгольма. Bcе эти места, за
исключением Эльбинга, уступленного впоследствии
Пруссии, Царь при заключении мира со Швецией
удержал за собой.
Насколько был счастлив этот год,
настолько печален и (полон) опасностей был
последующий, что мне пришлось отчасти испытать и
(на себе).
4-го Января 1711 г. получены были сведения
о нарушении Турками мира с Россиею. Вскоре затем
Царь весьма поспешно поехал в Москву. 1-го Февраля
(туда же) выехал посланник Юль.
6-го мы проехали мимо многих чумных,
лежавших в лесу, а 8-го (прибыли) в Москву.
9-го Февраля вечером Остерман, в то
время канцелярский секретарь, ныне Русский
вице-великий канцлер, подбежал простоволосый к
нашим воротам и стал в них стучаться. Стража не
решалась впустить (его), так как понимала, что на
улице разбойники. Я сбежал вниз и когда узнал
(его) голос, впустил его, [456] но
он (тут же) упал без чувств в мои объятья, и я с
помощью стражи понес его в наши комнаты. Придя в
себя, он сказал, что бывший с ним барон Ф.
фон-Виллемовский, один из старших царских
морских капитанов, остался (во власти)
разбойников. Взяв с собою часть наших людей при
оружии, я тотчас выбежал (на улицу), но так как мы
не знали, откуда шли (Остерман с Виллемовским), то
я послал людей в одну сторону, а сам (пошел) в
другую. Заметив меня при сиянии снега и вероятно
предположив, что нас больше, чем нас было (на
самом деле), мошенники эти убежали. Несчастного
барона я нашел почти (совсем) раздетого в канаве,
стоящим на голове; нашел шпаги Виллемовского и
Остермана и еще кое-что из их вещей. Возле
Виллемовского лежало двое тяжелораненых, едва
живых морских солдат (mariner). Мы внесли несчастного
к себе. Я спас его карманные часы, 144 дуката
золотом и бриллиантовое кольцо, не замеченное
разбойниками, вследствие того что на нем были
перчатки. Из двух дукатов, из (числа) этих 144-х,
сделан был перстень, имя покойного барона
(вырезано) на внутренней (стороне), и (перстень
этот) подарен мне. Я до сих пор храню его.
Несколько дней спустя (Виллемовский) умер в нашем
доме от (полученных) ран.
В те времена в Москве было столько
разбойников, что почти всякое утро мы находили в
окрестностях нашего подворья одного, двух или
нескольких убитых. Это побудило (меня) выходить, в
течение нескольких вечеров подряд, со всеми
людьми ловить разбойников. Раз, один (из них)
проскочил мимо (самого моего носа). В горячности
(и) торопливости я выстрелил в него, на расстоянии
полутора локтя, из пистолета, который держал в
руке, но к счастью не попал, ибо если б я убил его,
то без сомнения сам поплатился бы за то жизнью,
так как (мы) не застали его при совершении
какого-либо преступления и следовательно его ни
в чем нельзя бы было уличить.
Так как мы готовились к путешествию в
Турцию, то (однажды) посланник послал меня в город
купить что было нужно для дороги. Москва весьма
многолюдный город, Вследствие чего на (ее)
базарах бывает неописуемая давка. Мне пришлось
ехать сквозь толпу. В это время одна женщина
неосторожно оборотилась спиною к моим саням и
была сшиблена с ног дышлом. (По этому поводу)
тотчас произошло волнение, и бывшие там во
множестве царские гвардейцы стали меня теснить.
Я выпрыгнул из саней, вынул шпагу (и) приказал
находившемуся со мною (в качестве) лакея [457] портному Антонию Рингскау
(Anthoni Ringschow) ехать вперед. В это мгновение надо
мною было поднято по крайней мере 24 обнаженных
шпаги и несколько так называемых «дубин». Я
защищался (от ударов) как умел и, благодаря своей
силе и проворству, пробился сквозь (толпу); [затем
вскочил в сани] и приказал портному ехать. Таким
поистине чудесным образом и при могущественной
охране Божией я спас свою жизнь...
28-го Февраля в Москве я (осматривал)
большой колокол, получивший, благодаря своей
величине, такую широкую известность, и написал
внутри его мое имя. Он имеет в диаметре 9
Зеландских локтей, а язык его в обхвате — 3 1/2 локтя.
7-го Марта. Осматривал я великолепные
могилы Царей и богатый собор близ дворца: в тот
день мне пришлось видеть неисчислимые сокровища,
(состоящие из) драгоценных камней, золота,
серебра и жемчуга и стоящие, я думаю, многие
миллионы.
В числе множества других редкостных
вещей, показываемых (в соборе), в боковой (его
части) в маленькой часовне находится, как
уверяют, риза Господа нашего (Иисуса) Христа,
лежащая в маленьком ларе. Впрочем мы ее не видали,
ибо один ключ от ларя хранится у Царя, а другой [от
другого замка?] у патриарха, так что сами Царь и
патриарх могут видеть ризу только когда они
вместе. Показывали нам также руку Апостола
Андрея, голову Богослова и образ Божией Матери,
писанный будто бы Евангелистом Лукою; (образ)
усажен несколькими стами алмазов, но никакого
рисунка различить на нем нельзя, вследствие его
черноты, (происходящей) быть может от древности.
8-го Марта в этом храме была торжественно
провозглашена война против Турок. Подробности
(этой церемонии) [занесены] в мой дневник.
20-го Марта я поехал с посланником в
монастырь Воскресения, находящейся милях в
десяти от Москвы. Тамошний храм построен по
точному подобию Иерусалимского, что стоит над
Гробом Господним, и сам св. Гроб посреди храма
совершенно такой же величины и устройства как в
Иерусалиме, а у дверей его [такой же] камень.
Посланник Юль говорил, что это подражание вполне
и во всем сходно с теми [моделями Иерусалимского
храма], продающимися в Александретте и на всем
Азиатском побережье Средиземного моря, которые
он видел когда в молодости там путешествовал.
Во время (этого) моего пребывания в
Москве, я снова старался поддерживать сношения
со всеми профессорами тамошней гимназии, [458] в особенности же с моим
хорошим другом Феофилактом Лопатинским.
29-го Мая (В подлиннике
ошибочно Марта. Сличи с дневником Юля.)
пустились мы во имя Господне в путь в Турцию. Чрез
Poccию и Казацкую Украину мы ехали безостановочно.
В настоящее время столица в Украине Глухов, ибо
прежняя столица, Батурин, разрушена в последнюю
войну, после того как гетман Мазепа перешел с
большим числом своих людей на сторону Короля
Шведского. В Глухове головы коменданта и
гетманского министра были (наткнуты) на шесты, (а)
тела положены на колеса, за так называемую измену
(этих лиц) Царю. Я имел честь поцеловать руку у
тогдашней гетманши. Это была красивая и весьма
вежливая женщина. Вообще все казаки отличаются в
такой высокой степени учтивостью и скромностью,
что в тех краях [т. е. в России] это кажется
невероятными. Во время этого путешествия я
проехал в 2 1/2 милях от
Полтавы, получившей широкую известность,
благодаря великому поражению Шведов.
26-го июня мы прибыли в Киев. Тут я имел
случай увидать знаменитые Киевские пещеры с
могилами Святых. Потом я купил печатный план
(этих пещер), с описанием (их) по-латыни, и изданное
по-славянски житие важнейших из (Киевских)
Святых, с гравюрами: обе книги приобретены мною в
самом Киеве. (Окрестности города представляют)
самую прекрасную и плодородную местность, какую
мне случалось видеть. Не говоря уже о множестве
великолепных монастырей, в Киеве находится
многолюдная академия, заключавшая незадолго до
моего приезда тысяч шесть studiosis. Ректором ее был
мой добрый друг, упомянутый Феофан Прокопович,
ставший в тот год путевым духовником Царя.
14-го Июля мы отправились далее, но
вследствие узкости дороги в течение (целого) дня
не могли перебраться чрез ужасно высокую гору
(под самым Киевом). В то время как повозки наши
стояли одна за другою на узкой дороге, к нам
подъехал верхом один Русский; он хотел проехать
поскорее, но это было невозможно, так как наших
повозок никак нельзя было сдвинуть, что я —
будучи тут, как и при всех подобных случаях
распорядителем — и доказал ему ясно. Но он (по)
неразумию требовал, чтоб мы очистили ему дорогу,
сбросив с горы (наши) тяжелые возы. При этом он
тратил понапрасну много слов, (угрожал)
действиями и в конце концов со скверными
ругательствами опередил меня, — [459]
вследствие чего я так разгорячился, что
очертя голову пустил (свою) добрую Татарскую
(лошадь) по крутому скату, чтобы перенять его, и
если бы лошадь не была умнее своего (господина),
то я без сомнения упал бы вместе с нею с высокого
обрыва и разбился бы в дребезги; но она села на
свой зад и медленно сползла по скату до (самого)
дна обрыва....
Далее путь наш пролегал чрез край,
опустошенный саранчою. В одном месте на
протяжении 18-ти миль нам не попалось в поле ни
одной соломинки: не только весь хлеб на корню, но
и (самая) листва, нередко и кора деревьев были
съедены этими насекомыми, так что нам,
путешественникам, приходилось плохо. Вдобавок
жара днем стояла невыносимая, вследствие чего мы
испытывали сильную жажду; между тем, кроме воды у
нас ничего не было. (С другой стороны) по ночам
холод, сопровождаемый обильною росой, был так
непомерно силен, что я вынужден был надевать мою
большую Русскую шубу, свисающую до (пят). Эти
pезкие ежедневные смены чрезмерной жары и холода,
вместе с употреблением в питье воды, в конце
концов повлияли на здоровье наших людей, которые
почти все заболели. Посланника и секретаря
миссии везли (больными) на постелях в спальных
повозках (кибитках?), употребительных (в России). У
нашего дворецкого Эйзентраута, человека весьма
жирного, сало растаяло в теле, вследствие чего он
(и) умер от сильного удара (?). Из нашей свиты тоже
кое-кто умер. Словом, за исключением кучера и
меня, все переболели — кто раньше, кто позже; иные
выздоравливали, другие в это время занемогали.
Несмотря на такое положение, мы все же (должны
были) продолжать путешествие, ибо до Белой Церкви
нигде не могли остановиться за недостатком корма
для лошадей и съестных, припасов для людей. В
Белой Церкви, маленькой Польской крепости,
немного корма для лошадей мы достали, но и там
весь край был опустошен и покинут жителями.
Незадолго до нашего прибытия маленькую крепость
эту безуспешно штурмовали многие тысячи Татар и
Турок.
23-го июля прибыли в Немиров. Там мы
узнали, что в какой-нибудь полумиле от нас Татары
и Турки взяли (в плен) и зарубили 700 человек
Русских, сопровождавших (транспорт с) провиантом
для армии. Дело следовательно могло дойти и до
нас; но благодарение Богу мы избежали (опасности).
Недалеко (от Немирова), в то время как
мой кучер, только что съехавший с очень крутой
горы дорогою шедшей изгибом, [460] хотел
на полном скаку сдержать на мосту лошадей, левое
заднее колесо моей повозки, столь же широкой как
мост, чуть было не (сорвалось), и я вместе с заднею
частью повозки чуть не попал под мельничное
колесо, которое было в полном ходу и смололо бы
меня заживо. Однако Богу угодно было устроить
так, что при дальнейшем движении заднее колесо
проехало по концу выдавшегося бревна, более
длинного чем другие, и повозка поднялась....
Мы и тут продолжали видеть саранчу. Она
пожирала все в полях и (вообще) на земле, а когда
взлетала, то воздух наполнялся ею как хлопьями
снега в самую сильную метель. Когда саранча
садилась, то совершенно скрывала собою почву.
Лошадям нашим приходилось есть
горькие злаки, которыми брезговали эти насекомые
и которые одни были ими оставлены. Итак, мы
бедствовали главным образом от недостатка корма
для лошадей, потому что съестных припасов у нас
было довольно, но пили мы одну водку и воду, воду и
водку, — и таким образом за это время я (как)
Фараон испытал одну из казней Египетских.
2-го Августа к великому нашему
удивлению мы узнали, что Царь заключил мир с
Турками. Впоследствии и вся Европа (была крайне
этому) удивлена. В виду того, что большая часть
наших людей была больна, меня в качестве самого
здорового послали за несколько миль вперед, чтоб
собрать достоверные сведения об этом (мире).
(Поручение) это я исполнил и, как ни был истомлен,
вернулся в тот же вечер, проехав таким образом в
течение одного дня, засветло, 12 миль, причем почти
ничего не ел и не пил.
После того, мы повернули назад и
(поехали) в Валахию. Дорогою я проехал в полутора
мили от славной, сильной крепости
Каменец-Подольска, которой впрочем не видал.
Вице-комендантом ее был Датский дворянин Кос (Трудно с достоверностью сказать,
который именно из многочисленных Косов,
отличавшихся в качестве офицеров на иностранной
службе, состоял «вице-комендантом» в
Каменец-Подольске. По всем вероятиям это был
подполковник Христиан Фредерик Кос из рода
Мur-Сааs’ов, о котором упоминается в Person.-Hist. Tidsskrift
V, стр. 263 (родился около 1677 г.; поселился в Польской
Пруссии)).
Армию мы застали близ маленького
запустелого городка Могилева, стоящего при реке
Днестре. Нельзя описать, какой недостаток в
съестных припасах и напитках испытывала здесь
(apмия). Солдаты почернели от жажды и голоду. Как
сильна была нужда, можно [461] судить
из того, что однажды у нас обедало в гостях
четверо генералов, а весь обед состоял из блюда
гороха, с пометом саранчи, постоянно в него
падавшим, да из маленького окорока ветчины. Тем
не менее (яства) эти показались (нам) тогда
утонченнее и вкуснее всяких (кушаний) царского
обеда. Почерневшие и умирающие от голода люди
лежали во множестве по дороге, и никто не мог
помочь ближнему или спасти его, так как у всех
было поровну, т. е. ни у кого ничего не было.
Мы последовали за (тою) частью армии,
(которая направилась) в Польшу. Большая часть
наших людей была больна, но я был еще здоров. Под
Могилевом, в поле, на холме, похоронили покойного
Эйзентраута, (сколотив ему гроб из?) нескольких
грязных досок от навозной повозки, так как ничего
другого достать было нельзя. В тот день мне
пришлось переделать одному пропасть дела: я
писал, регистровал, оценивал (оставшееся) после
покойного Эйзентраута (имущество), пересматривал
и поправлял его счеты, платил и раздавал подарки
людям и 50-ти человекам охраны; заведовал
отправкою половины наших людей, лошадей и
экипажей в Москву; отделял тех, которые следовали
с нами, от тех, что уезжали, — в таком расчете,
чтоб всякая часть была (равномерно) снабжена
лошадьми и всем другим; распоряжался погребением
тела (Эйзентраута); производил расчет и уплату
(жалованья?) людям и проч. Вообще должен сказать,
что никогда, ни прежде, ни после, мне не случалось
столько работать; и все-таки к вечеру (все было
готово, и) мы в тот же день пустились в
(дальнейший) путь.
В конце концов (24-го Августа) от
усиленной работы, напряжения и всяких забот, я
тоже заболел: у меня сделалась перемежающаяся
через день лихорадка, с которою я должен был
путешествовать днем и ночью, по жаре и в холоде,
так что под конец, когда несмотря на охватывавшие
меня жар и озноб мне приходилось продолжать путь,
я неистовствовал и мне делалось совсем плохо; ибо
путешествовать больному день и ночь, безо
всякого ухода, испытывая как внутренние, так и
внешние холод и жар, мучительно и опасно, что
нетрудно себе представить. Однако, как не был я
болен, все же 28-го Августа осмотрел на пути часть
Литовских хоругвей. Люди были все конные и в
панцирях. Хоругви выстроены были перед
посланником и по приказанию генерала отдавали
ему честь. Зрелище было великолепное.
29го прибыли в Лемберг... [462]
20-го счастливо и благополучно приехали
в Варшаву, а 24-го достигли когда-то прекрасного,
ныне несчастного Торна, где я имел честь
разговаривать со знаменитым князем
Седмиградским, Рагоцким, и служить толмачом в
важных государственных переговорах между ним,
посланником Юлем и Русским генералом князем
Долгоруким, находившимся там с (отрядом) Русских
войск (Затем из Торна Эребо вернулся
чрез Данциг на родину.).
2.
Одна (часть) людей и вещей адмирала (Юста Юля.), а равно и часть моего
скудного скарба, остались в Москве, (другая) же
часть была привезена туда из Валахии и Подолии.
Так как вследствие лени этих людей писать
(письма), или их неразумия, мы не получали ни о той,
ни о другой части никаких (сведений), то после
многих просьб и убеждений мне удалось уговорить
покойного адмирала отпустить меня в Москву, чтоб
привезти оттуда (людей и вещи) или узнать, что с
ними сталось.
Выехал я 6-го Ноября 1712 г. с Голландским
шкипером Seemand’oм (в Данциг), Шли туда со (мною) два
Французских купца. Я проводил с ними время,
упражняясь в разговоре на Французском языке.
Хотя я и прочел известное число Французских книг,
но до тех пор во Французском разговоре не имел
случая упражняться.
Между Борнгольмом и Рюгеном мы
встретили фрегат без вымпела и флага и приняли
его за Шведское судно, в виду чего я переоделся в
платье корабельного юнги и вымазал себе дегтем
руки и лицо. Переряжен я был так (удачно), что во
время плавания сам шкипер часто (принимал) меня
за юнгу и звал вместо него. Наконец, фрегат
приблизился к нам, но узнав от шкипера, что мы
идем из Копенгагена, отпустил нас. Испытанный
мною и обоими Французами, при этой маленькой
(опасности), страх так на нас подействовал, что мы
убедили шкипера высадить нас на берег в первом
попавшемся месте в Померании или Кочубии.
Выпустил он нас в Рюгенвальде, в Кочубии; (однако)
мы заплатили ему всю условленную плату (за проезд
до Данцига).
Из Рюгенвальда мы поехали в Данциг
сухим путем чрез Столпе. Шкипер прибыл в Данциг
несколько дней после нас. [463]
He решаясь совершить один предстоявшее
длинное путешествие, я нанял в Данциге на
собственный счет слугу. При этом случае я
совершил большую ошибку, а именно употребил
проездные мои деньги на покупку янтаря в кусках и
париков, которые я предполагал с выгодою
перепродать в России. Хотя (дело) это и удалось, и
(в конце концов) я не понес на нем убытков, тем не
менее я испытал при этом много горя и забот, о чем
сейчас расскажу. (Вообще) убедительнейше советую
моим детям никогда не трогать чужих денег, ибо на
какое бы честное дело они ни предназначались, они
быстрее тратятся, чем получаются обратно. В
остальном, нанятый мною слуга был остроумный и
расторопный, малый, знал Русский, Польский и
разные другие языки, к тому же много
путешествовал по тем краям, куда мне надо было
ехать. (Все) это было мне известно, так как я
знавал его в Москве, где он состоял на службе у
Прусского посланника Кайзерлинга. Да и во время
путешествия он оказал мне важные услуги, и я
должен сознаться, что не будь его, я не раз легко
мог бы попасть в беду.
Я отправился чрез Пруссию на
Кенигсберг и Мемель в Курляндию, проехал чрез
Поланген и 28-го Ноября прибыл на постоялый двор
Torbon. Ничего почти не евши в течение двух дней, я
был голоден и попросил хозяина этого двора,
Шведского поручика в отставке Tuurmand’a, накормить
меня чем-нибудь за (плату). Обыкновенно, выходя в
незнакомом месте из повозки, я брал с собою свои
пистолеты и клал их возле себя на стол или на
скамью, что к счастью сделал и в этот раз.
Пистолеты у меня были xopoшие, работы покойного
Каппелля (Heinrich Cappell, известный
Копенгагенский оружейник времен Христиана V и
Фредерика IV.), и притом заряжены хорошо. Хотя
упомянутый спутник мой и наблюдал (за нашими
вещами), хозяин двора, пока мы ели преплохой обед,
за который я заплатил недешево, украл-таки у меня
один новый парик. Когда же в Риге я рассказывал,
что останавливался у него, мне сообщили, что я
имел честь кушать у первостатейного мошенника и
разбойника. Я имел (таким образом) счастье уйти от
(него) живым, благодаря моим добрым пистолетам;
ибо заметив, что они у меня под рукою, он без
сомнения сообразил, что я буду защищать свою
жизнь, — хотя в сущности в то время я не знал,
какой он человек, и узнал об этом только в Риге,
где все дивились тому, что я побывал в его доме, ел
у него и выбрался от него (цел и) [464] невредим.
И в самом деле, кроме его самого, да одной девушки,
я никого в его доме не видал. Таким образом мне
суждено было попасть и в разбойничий вертеп...
Наконец я проехал через этот край,
опустошенный чумою и войною, и чрез главный его
город Митаву, испытывая (в пути) сильный голод и
холод. В конце концов, ничего не евши в течение
36-ти часов, прибыл я 2-го Декабря в Ригу. Здесь я
застал наших людей и нашу рухлядь, и таким
образом путешествие мое в Poccию поневоле
окончилось. Но меня связывал товар, купленный
мною в Данциге, и поэтому я решился послать с ним
нанятого мною в этом городе спутника в Петербург,
а оттуда в Москву (что туда и обратно составляет
более 500-т миль), с тем чтобы он продал этот товар
или обменял на другие товары. Я впрочем
выхлопотал для него даровые прогоны; да и сам он
был настолько ловок, что и в других отношениях
сумел избежать крупных расходов.
Когда я приехал в Ригу, там испытывался
большой недостаток в квартирах, частью по тому,
что за два года назад, во время осады, город был
разрушен и опустошен чумою, так что почти весь
вымер и пришел в запустение, частью вследствие
того, что все помещения были заняты
многочисленным гарнизоном. Впрочем я нашел себе
квартиру. (Приютился я) у одного местного жителя,
Голландца Пальма. (Уступил он мне) единственную
свою свободную горницу, с тем чтоб благодаря мне,
независимому человеку, избавиться от постоя
Русских (военных). Об этом узнал один Русский
князь, подполковник, и так как ему нужно было
помещение, то он (решил) во что бы то ни стало,
(хотя бы) силою отнять у меня мою комнату. Со своей
стороны я уступить (ее) не желал, главным образом
(чтоб оказать этим услугу) добрым людям,
принявшим меня к себе. Однажды, воспользовавшись
моим отсутствием, (упомянутый) подполковник
пришел (к Пальму) с 24-мя солдатами в полном
вооружении, с примкнутыми штыками, чтоб
завладеть моею комнатой. (Но) ключ от двери я унес
с собою, и так как хозяин и хозяйка не могли его
предъявить, то (солдаты стали) браниться (и один)
ударил хозяйку ружьем по руке, так что рука у нее
сначала посинела, а потом почернела как уголь.
Вернулся я как раз в то время, когда люди эти
наполняли дом. Узнав за каким делом они пришли и
что они требуют ключа от моей комнаты, я не
захотел его отдать. Слово за слово, один из
(солдат) приставил к моей груди [465] пистолет
со взведенным курком. (Но) я одною рукой оттолкнул
пистолет, (другою) выхватил (из ножен) шпагу и,
(защищаясь) от них, задом вышел из дверей...
Я немедленно пожаловался на такое
насилие и удержал за собою комнату. Солдат же,
приставивший мне к груди пистолет, понес на
площади, в биржевое время, в присутствии всех
добрых людей, наказание батогами, заслуженное
(собственно) подполковником. Впрочем я просил,
чтоб солдата не слишком били, так как он делал
лишь то, что ему приказывали. После моего отъезда
из Риги, мои хозяин и хозяйка были (так)
исколочены по приказанию подполковника, что оба
долгое время пролежали в постели и (были) при
смерти. Узнал я об этом впоследствии, когда был у
них в доме в другое (мое) путешествие.
В Риге я подвергался также большой
опасности, (когда ходил) вечером по улицам, ибо
там множество разбойников; впрочем слава Богу я
ни разу не подвергся их нападению, хотя грабили
они людей всякий вечер и даже однажды три раза
кряду на моих глазах обобрали одного человека,
прежде чем он успел вернуться домой, пройдя
несколько улиц. Прожил я (в Риге) восемь недель,
дожидаясь (возвращения) моего слуги, уехавшего в
Москву с моими товарами. Получив однако известие,
что Датская армия разбита при Гадебуше, и
опасаясь, как бы в Польше не появились Шведы и не
отрезали мне дорогу домой, я решился ехать чрез
Курляндию, пока стоял еще санный путь.
Выбыл я (из Риги) в Феврале, взяв с собою
приехавшего туда до меня подполковника Нильса
Крага, брата ее высокой милости, которого Царь
отпустил в отставку (Под «ее высокою
милостью» разумеется здесь Доротея Краг (род. в
1675 г., умерла в 1754 г.), младшая сводная сестра
Нильса Крага, в первом браке, в 1694 г., за тайным
советником бароном Иенсом Юлем; во втором, с 1701 г..
за Христианом Гюльденлеве, незаконным сыном
Христиана V, и наконец в третьем, с 1715 года, за
тайным советником Гансом Адольфом Алефельдом
(Ahlefeldt)).
В Марте благополучно приехал в Пилау.
Здесь меня позвали в один дом крестить. Так как
крестного матерью была самая знатная из
городских девушек, то на крестинах я так
расщедрился в ее честь, что меня сочли более
богатым, чем я (был на самом деле), и стали очень за
мною (ухаживать). В следующую же ночь две женщины,
принадлежащая к [этому?] обществу, пришли в мою [466] комнату в одних рубахах и
перенесли меня сонного из моей постели в свою. С
какою целью это было сделано — догадаться
нетрудно, но я хранил в памяти последний совет,
данный мне моею доброю покойницею матушкой, и
избег их намерений.
В Пилау неожиданно вернулся мой
спутник, которого я посылал в Москву с товаром.
Хотя он и представил мне огромный, неверный счет,
все же я был рад (тому), что от своей торговой
операции не только не понес убытков, но даже
получил порядочную прибыль...
Весною я договорился с одним
Голландским шкипером, стоявшим в Пилауской
гавани, относительно перевозки меня, людей и
рухляди в Зунд. Но так как в той же гавани стояла и
Шведская вооруженная почтовая яхта, капитан
которой, как я узнал, намеревался схватить меня
на рейде, то мне пришлось свезти с судна обратно
(на берег) погруженную (было) рухлядь и (ждать
другого) случая. Наконец, я разделил людей и вещи
на две партии, из коих одну послал вперед на
лоцманском галиоте, а с другою, несколько дней
спустя, отправился сам. От коменданта мы добыли
себе паспорта с подложными именами и (с
неправильным обозначением наших) ремесел и
занятий. Ночью прошли мимо Шведского крейсера,
который впрочем не заметил нас в темноте, и таким
образом я в третий раз благополучно вернулся в
Копенгаген.
Относительно паспортов с подложными
именами нахожу нелишним сказать, что в виду
военного времени и чумы, свирепствовавшей во
многих местностях, чрез которые мне надо было
проезжать, я (поневоле) должен был пользоваться
такими паспортами. Отмечаю это затем, чтоб после
моей смерти кто-нибудь не вообразил, что я
разъезжал по свету, под разными именами и с
фальшивым обозначением своих занятий, в качестве
мошенника. — В 1712 г. я получил паспорт от
Голландского посланника в Польше и значился в
нем его камердинером; год спустя, перед поездкою
с Петром Флювером в Петербург, я получил
королевский паспорт, в котором прописан был
купцом; для обратного пути мне выдан был царский
паспорт, как «королевско-канцелярскому
секретарю»; в Курляндии я получил паспорт от
правительства, в Данциге от города, в Берлине от
магистрата, в Штеттине от князя Меньшикова,
(причем во всех четырех я назван был) секретарем;
(наконец) в Пилау паспорт мне выдал генерал Wopse,
обозначив меня в нем Прусским студентом.
Обыкновенно я [467] назывался
именами Asmus Eerenboom или Asmus Ehrenbom, не
соответствующими (настоящему моему имени) Rasmus
Oereboe. Брал я такие паспорта (повсюду), куда
приезжал, с тою целью чтоб до самого конца моего
путешествия не узнали, откуда я еду и чрез (какую
страну) проехал, и не задержали меня. Старые
паспорта я прятал и показывал только последний.
Однако такие проделки требуют большой
осторожности, ибо, как известно, тот кто в чумное
или военное время пробирается (чрез заставы) то с
одним, то с другим паспортом, обыкновенно
награждается пенькового петлей, что для честного
человека не особенно заманчиво.....
3.
Вскоре после сего благополучного
моего возвращения на родину, его величеству
понадобилось послать гонца к Царю. — Королю, без
моего о том ведома, предложили на этот предмет
меня. Меня же заверили (от) высокого его имени, что
по счастливом возвращении (в Данию) я получу
первое (свободное) место священника, какового я
искал; но (при этом) я (непременно) должен был
(идти) на Норвежском яле, на котором прибыл из
Норвегии, из Бергена, корсар Peter Sorensen Flywer. Я
отвечал, что с величайшею охотой готов служить
моему Королю и отечеству, (что считаю это) за
счастье и честь, но прошу (только) снарядить для
меня (другое судно) во избавление меня от
напрасной, очевидной, преднамеренной (так
сказать) гибели, и чтоб не причинить (тем)
упущения и замедления по (части) королевской
службы. (На это) мне возразили, что под рукою
другого судна нет, и что если я не пойду (на яле),
то не должен более надеяться когда бы то ни было
(поступить) на службу или (получить) какой-либо
заработок во владениях его величества.
Трудною (задачей) представлялся для
меня выбор между гибелью в море и немилостью
Короля, коею мне угрожали, как строптивому
подданному, в случае дальнейших (с моей стороны)
отказов. Выбрал я из двух (зол) первое и 26-го Июля
1713 года сел на «Голландию». Когда команда,
состоявшая всего из 13-ти человек, села на ял и мы
погрузили в (него) бочку пива и бочку мёда, (в него
более ничего не могло поместиться), так он был
нагружен. День и ночь сидел я на (кормовой части),
ибо (по тесноте) не мог сделать ни шага и не имел
(приюта) для ночлега. Таким образом все
(путешествие) я просидел под открытым небом,
(подвергаясь) дождю, росе и морским всплескам. [468]
Из канала мы вышли в море через бар, на
веслах, (чем возбудили) крайнее изумление
присутствующих, даже тех (из них), которые не
знали, куда и как далеко мы едем (Спех,
с которым отправляли Эребо в Poccию, объясняется
важностью, с Датской точки зрения, порученного
ему письма к Царю (от 10-го Июля 1713 г.). Вот выдержка
из этого письма:
Пресветлейший!
Получив за некоторое время пред сим
приятное известие о столь счастливой высадке
вашего величества и любви со значительным
корпусом войск в Финляндию, я не могу по этому
случаю не поздравить вас братски- и
соседски-дружественно, от преданного (вам) и
доброжелательного сердца, и в то же время не
пожелать, чтобы Всевышний и впредь
благоприятствовал (вам) и благословлял оружие
вашего величества и любви такими (же) счастливыми
против общего нашего врага успехами, дабы чрез
последующее дальнейшее поступательное движете
армии вашего величества и любви в сердце Швеции,
упомянутый строптивый враг наш был вынужден
(принять условия) благоразумного и надежного
мира.
Между тем, из полученного с последнею
почтой донесения пребывающего в Англии
чрезвычайного моего посланника, я к сожалению
узнаю, что тамошний княжеский Готторпский
министр, граф фон-Дернат (Dernath), льстит себя
(надеждою), будто князь Меньшиков собирается
приказать, от имени вашего величества и любви,
вашему чрезвычайному посланнику в Лондоне
барону Sсhak’y заявить королевскому Английскому
двору, что ваше величество и любовь не желаете
(вмешиваться) всуществующую ныне
распрю между мною и княжеским Готторпским домом,
каковое заявление, в случае если бы, паче всякого
чаяния, оно (действительно) осуществилось, могло
бы повлечь к последствию весьма опасному для
высоких союзников вообще, для меня же в
особенности, и несомненно поощрило бы Королеву
Английскую, равно как и других тайных друзей
Короля Шведского, взять против меня его сторону и
постараться вынудить меня к (заключению)
отдельного мира, в разъединение Северного союза.
Высокою просвещенною прозорливостью вашею, ваше
величество и любовь сами уразумеете, что таковой
(образ действий) будет вполне противен вашему
(собственному) интересу и видам, (причем) сразу
отодвинет и уничтожит преследуемую в течение
всей этой войны общую цель высоких Северных
союзников. Я нахожу поэтому крайне необходимым
(просить) настоящим (письмом) ваше величество и
любовь благоволить послать упомянутому вашему
посланнику повторительные приказания
относительно того, чтоб он во всех вопросах шел de
concert с моим посланником Розенкранцем, говорил бы
с ним так сказать одними устами и внушил бы
Английскому двору, от имени вашего величества и
любви, что (если будет что) против меня сделано —
в пользу ли Швеции или в отношении
секвестрованных княжеских Готторпских владений
— (вы) примете и почувствуете (это) как будто то
[совершено] против вас самих. Так как по моему
мнению в вопросе этом есть periculum in mora, то я
братски- и соседски-дружественно прошу ваше
величество и любовь, вышеупомянутое ваше
приказание к вашему посланнику барону Шаку
послать в возможно скором (времени), с настоящим
(же) гонцом, (при его) возвращении, дабы оно было
вручено вышеназванному барону Шаку без
промедления, и проч. (Geheime Registratur, 1713, f. 276 и след.,
Копенгагенский государственный архив).
11-го Июля 1713 г., т. е. на другой же день по
подписании этого письма, с него послана была
копия состоявшему при царском дворе
канцелярскому советнику Фальку, которому
предписывалось выставить важность дела и
крайнюю желательность скорейшей посылки в
Лондон требуемых приказаний.). [469]
В полночь мы пришли в Кэггскую бухту к
Датскому флоту. Тут вице-адмирал Юль, ныне
покойный, снабдил меня компасом и песочными
часами. Морскую карту я имел сам. Впрочем,
впоследствии опыт показал непригодность для нас
(этих предметов); ибо, вследствие легкости яла,
компас не имел никакой устойчивости, и (уже)
при малейшем волнении (стрелка его) бегала
кругом. (В виду этого) мы шли почти наугад.
Вдобавок не представлялось возможности
(развести) огонь, чтоб согреть пива или вина, а тем
менее сварить какую-либо пищу.
Утром, выйдя (из Кэггской бухты) в море,
мы очутились среди Шведских военных кораблей,
конвоировавших Шведские транспорты. Мы показали
(им) Шведский флаг, к счастью при нас имевшийся, и
они не остановили нас. Затем, держась при сильном
ветре Шонийского берега, мы подошли на
расстояние трех миль к Борнгольму. Тут боковой
или скорее противный ветер стал так свеж, что мы
должны были повернуть и спуститься по ветру
обратно к Мээну. (Близ этого острова) нас
преследовал (и загнал) на мель, один Датский
крейсер. Так как мы не знали, друг ли он или
недруг, то и не решились ему довериться.
На Мээне я подвергся большому
искушению. На яле никто кроме меня не знал, куда
мы должны идти, но (экипаж) догадывался, что (нам
предстоит) дальнее плавание. (Между тем) наш ял
уже показал свою непригодность для борьбы с
непогодою, и это нагнало на (моих людей) такой
страх, что (они не решались) ехать дальше. Петр
Флювер, которому (перспектива) этого путешествия
по-видимому тоже была не особенно (по сердцу),
исподтишка настроил их так, что они
взбунтовались и открыто (заявили) мне, (что)
отказываются от дальнейшего плавания на яле.
Видит Бог, что (и) мой дух был всецело (охвачен)
тревогою, но я (поневоле) должен был заглушить в
себе собственный [470] страх и
— насколько умел в таком состоянии —
притвориться, что (ничего не боюсь). Я пригрозил
им, что в случае отказа продолжать путешествие, я
тут же, с помощью властей, закую их всех в цепи, и
(объяснил им), что во всяком случае (на яле) самому
мне придется не лучше чем им. Увидав, что
(сопротивление ни к чему не поведет), они
несколько смирились.
30-го ночью мы пошли от Мээна на веслах
и, не переставая грести, 1-гого Августа прибыли в
Рэнне, на Борнгольм, где (по причине) противного
ветра остались до 4-го. (Затем пустились далее),
обошли Борнгольм кругом, с Севера, и прогребли до
самой Померании. Здесь (мы) вышли на берег по сю
сторону Riigshofd’a и поели у одного крестьянина.
Через три часа ветер в первый раз стал для нас
благоприятным. Сев на ял, мы тотчас вышли в море,
но после полуночи испытали такую непогоду — с
громом, крупным градом, вихрем и волнением, — что
казалось не было ни малейшей надежды на наше
спасение, и я завернулся в плащ, ожидая каждую
минуту быть погребенным в море. При всем том,
путешествие наше, (сопровождаемое) многими
сменяющимися удивительными случайностями,
продолжалось.
8-го Августа, когда мы были между
Либавою и Виндавою, (около) Курляндии, поперек
нашей лодки разбилась волна, так что лодка
наполнилась почти (до краев) водою, даже легла на
бок, и трое (из наших) людей упали в воду, (но) в
конце кондов мы снова втащили их обратно в ял. Во
время этой суматохи я вскочил на борт, а когда
лодка встала, то опять соскочил в нее. (При этом) я
рассчитывал, что если ял опрокинется, я сяду
верхом на киль и меня быть может вынесет
куда-нибудь на берег или вытащат другие
плаватели... Однако Бог спас нас еще (раз). Мы стали
на якорь среди бушующего моря и вычерпали из яла
воду.
Во время этого плавания мы испытывали
и голод, и жажду, так как не могли везти с собою
необходимых (припасов), а тем менее готовить
что-либо и разводить огонь; (к тому же) мы
постоянно мокли; однако все это было еще
выносимо, пока у нас оставались хлеб и водка,
которыми мы запаслись, хотя хлеб и был подмочен
морскою водой. Но что было всего тяжелее, это то,
что, как сказано, по причине легкости яла, компас
не имел устойчивости и не мог путеводить нас. Да и
среди (экипажа) никого не было, кто умел бы
проложить курс на карте, так что нам приходилось
весьма плохо. (Что меня касается), то, любя море, я
в прежние мои плавания научился пользоваться
картою и (умел) проложить курс. (К тому же) [471] ранее я проезжал здесь (как)
сухим путем, (так) и водою, а потому мог
руководствоваться и знанием берегов. Делал я что
мог, но по непривычке к морю не всегда-то особенно
верно (держал) курс. Так однажды на 24-х часовом
пути мы (ошиблись) — Петр Флювер на 12-ть, а я на
четыре мили, предположив, что мы ушли дальше, чем
были (на самом деле).
Наконец, за недостатком в съестных
припасах, мы (предоставили морю) выбросить нас на
Курляндский берег, почитаемый всеми
мореплавателями столь опасным, и только тут
хорошенько опознались. Вышли мы на берег вброд и
наподобие настоящих аргонавтов вынесли ял на
луг, — ибо сидел он в воде всего на два фута или на
один локоть, — и оставили на нем флаг и вымпел,
(которые продолжали) развеваться (и) на суше. Для
береговых крестьян зрелище это было необычно.
Увидав, что в нашей лодке (только) люди, да
несколько ружей и пистолетов, они приняли нас за
морских разбойников, на которых мы
(действительно) всего более походили. Наконец мы
зашли к одному из крестьян, где нас за деньги
накормили и напоили... Все мы испытывали сильный
голод и жажду. На мое счастье, проезжая ранее в
том же году чрез Курляндию, я записывал для
памяти в свой дневник необходимейшие в
путешествии слова по-курляндски. Журнал этот я
имел (теперь) при себе в кармане. Я вынул его и как
умел воспользовался записанными в нем словами.
Убедившись, что я немного понимаю по-ихнему, и
(услыхав, что я) осведомляюсь об одном господине,
которого они хорошо знали и который, как
оказалось, жил там по близости, они стали
относиться ко мне с большим доверием.
Тут я не могу (обойти молчанием)
любопытное приключение, из которого видно, как я
(чуть было не) попался впросак, (связавшись) с
[этим] глупым и строптивым человеком, Петром
Флювером. Из деревни, близ которой нас выбросило
— или вернее (сами) мы выбросились, — я поехал
верхом в Виндаву купить для (своих) людей
съестных припасов. (Флювер) напросился ко мне в
спутники... Будучи вынужден скрываться и (имея при
себе) королевский паспорт, в котором, на случай
встречи в море со Шведами, я назван был купцом,
путешествующим по своим делам, я не мог выдавать
себя за кого-либо иного (как за купца). В виду
этого, мы условились с Петром Флювером, что
дорогою, в случае расспросов, он будет
объясняться по-голландски и выдавать себя за
Голландского шкипера, я же буду [472] говорить
по-немецки и (выдавать себя) за купца, что и он (со
своей стороны) будет подтверждать. Но не успели
мы доехать до (Виндавы), как он уже (несколько раз)
переменил (свои показания). Был он то Голландцем,
то Норвежанином, то (уж) я не знаю кем. Благодаря
таким (разноречивым заявлениям), я (в глазах
встречных) являлся лгуном, так как, по соглашению
(с ним, продолжал) называть его шкипером, а себя
купцом. Вследствие этого, во мне стали
подозревать Шведа и нас вежливым образом чуть не
арестовали, (задержав) в доме у бургомистра. Как я
узнал впоследствии (Курляндцы), из страха к
Русским, бывшим в то время хозяевами во всем
княжестве, собирались заковать нас и отправить в
Ригу, так как принимали нас за Шведов, ибо не
могли поверить, что мы Датчане, проехавшие столь
дальний путь в такой лодке. Я догадался об этой
беде и для нашего спасения (стал) осведомляться о
разных Курляндских дворянах, с которыми
познакомился год тому назад в Данциге. В числе
других я назвал (и) ныне покойного обер-гауптмана,
но нашему штифтс-амтсмана, Кошкуля. Услыхав, что я
его знаю и желаю с ним говорить, (Виндавские
власти), чтоб узнать истину, послали к нему со
мною за милю с четвертью верхового гонца. Перед
тем как туда ехать, я заказал что было нужно для
продолжения путешествия, и когда сказанный
обер-гауптман велел сказать Виндавцам, что я
действительно тот (самый человек), за кого себя
выдаю, — (мы) избежали упомянутых (ожидавших нас)
неприятностей, беспокойств и замедлений. При
этом (случае, Кошкуль) сообщил мне, как
предполагали поступить с нами в Виндаве. После
того, (Курляндцы), относящееся к чужим, в
особенности же к Датчанам, (с крайнею
предупредительностью), стали в отношении нас
отменно вежливы и услужливы, так что мы задешево
получали все, чего требовали и что (только) можно
было добыть.
10-го Августа ял наш прибыл в Виндаву, и
(того же числа) пополудни, подкрепив наши силы, мы
пошли оттуда вдоль берегов. (Пристали) мы к одному
островку против Аренсбурга на Эзеле. (Островок)
называется Abrican. Здесь был всего один домик и один
единственный (житель). Простояли там несколько
часов, изготовили (себе) пищи и поели. 11-го
(Августа) перед рассветом снова поставили паруса
и вечером подошли к Гапсалю в Лифляндии.
12-го утром в течение 9-ти часов прошли
по ветру 25 миль. Правда, в первые два часа было так
тихо, что мы вынуждены были грести, но последние
часы шли мы (на парусах) по 4-5 миль [473]
в час. Путешествовавшие по морю поймут,
каково было (нам) идти в открытом яле. Сломайся
малейшая из наших снастей, (курс наш) несомненно
направился бы вниз, в пучину.
В полдень пристали к берегу за милю от
Ревеля.
Следуя моей инструкции, я тотчас (же)
отправился в город, к коменданту, спросить, где
находится Царь. Комендант, бывший в 1709 г.
комендантом в Нарве (Василий Никитич
Зотов. О нем см. прим. 1 к стр. 46) и знавший меня
(лично), сначала принял меня очень любезно, но
кончил (тем, что) напившись (поступил со мною)
весьма нехорошо, так что я вынужден был силою
пробиться сквозь его (челядь) и гренадеров,
стоявших у его дома с (примкнутыми) к ружьям
штыками. Выбрался я счастливо не смотря на хмель,
— ибо по грубому Русскому обычаю он жестоко меня
напоил.
14-го Августа, при сильной буре и
волнении, (подвергаясь) великой опасности, мы
вылавировали из Ревельской бухты; однако вечером
того же (дня) дошли-таки (на расстояние) одной мили
от Толсборга и Эстляндии; и если в Ревеле мы не
имели (ни) времени, (ни) случая подкрепиться пищею
и напитками, то здесь с нами произошло (в этом
отношении) любопытное приключение. Вышли мы на
берег у одной деревни, где (крестьяне) никакого
языка кроме собственного, Эстского, не понимали.
Между тем, по-эстски я не знал ни слова, (и вот)
нужда быстро научила меня (особому)
своеобразному языку, который помог мне
(объясниться). Я взял (за руку) одну крестьянку, в
другую свою руку взял Датскую крону, показал на
себя, на свой рот (и объяснил) как умел, чтобы она
повела меня кругом по дому. Таким образом я нашел
у нее молока и дал ей крону за первую крынку,
которую (тут же) поспешно выпил, (а затем) две
марки за вторую, которую дал Петру Флюверу. Поняв,
чего мне надо, крестьянка распорядилась так, что
на ял принесли такое количество молока, что его
достало на всех (моих) людей. Потом крестьяне
принесли нам за плату множество яиц и масла. В
конце концов я даже послал их наловить рыбы, но ни
они, ни (сами) мы ничего не поймали.
16-го (Августа), при свежей погоде и
волнении, мы с большою опасностью пересекли
Нарвскую бухту, а 17-го пролавировали 7-8 миль
против ветра и течения до острова Ритусара, на
котором в настоящее время находится Кронштадт.
Погода была так свежа, что стоявшие на фарватере,
в (канале), Русские военные суда убрали реи и
стеньги. (Несмотря на это) мы продолжали
подвигаться, и под [474] конец я
в третий раз за (время) этого путешествия [чуть
не?] отнял команду у Петра Флювера, пригрозив что
скручу его, если он не пристанет к Ритусару. Он
подчинился, и таким образом, благодаря
удивительной милости Божьей, мы наконец
завершили это необыкновенное путешествие (в
России).
Будучи знаком с (местностью) и зная
(Русский) язык, я пошел (с Флювером) пешком в город
Кроншлот, нынешний Кронштадт, (находящийся) в
расстоянии одной мили (от берега). Тут я зашел в
дом вице-адмирала Крейца. В каком я был состоянии
и какой имел вид — можно заключить из того, что,
увидав меня, добрая адмиральша Крейц горько
заплакала. На меня поистине было грустно
смотреть; (но) что было (всего) хуже, это то, что моя
рубашка почернела от гнилости, а шерстяное
платье воняло падалью. Добрый Датчанин, бывший
командор — ныне вице-адмирал (Русской службы)
Сиверс (О нем см. прим. 1 к стр. 177.),
послал за нашим ялом и людьми, поместил
истомленную от морского (переезда), гнилости
(сырости?), голода и жажды команду в (особом)
предоставленном (в ее распоряжение) доме,
приказал протопить (этот дом), чтобы (дать ей
возможность) высушить платье, велел (накормить)
людей, встащить ял на берег, [починить] якорные
штоки, сломавшиеся близ Курляндского берега, и
вообще снабдить (нашу) лодку всем (необходимым).
На следующий день, 19-го (Августа), все было готово,
и вечером мы снова вышли на веслах в море к
Русскому флоту, стоявшему у шхер. Там нам дали в
лоцманы Датчанина капитан-лейтенанта Хауха (Без сомнения Christoffer Hauch, морской офицер
Русской службы, ставший в 1710 г. членом церковного
совета Немецкой Лютеранской Церкви св. Петра в
Петербурге (A. F. Buesching: Geschichte der evangelisch-lutherischen Gemeinen im
Russ. Reich, Altona 1766, I, стр. 228)), имевшего провести
нас чрез Финские шхеры. Затем 20го мы пришли в
штиль к Биорке, а 25-го счастливо прибыли в
Гельсингфорс.
27-го того же (месяца), по исполнении там
мною поручения к. Царю (О приезде
Расмуса Эребо и об ответе Царя на просьбу Короля,
Датский поверенный в делах в Петербурге П. Фальк
донес Королю Фредерику IV следующим письмом:
(оригинальный текст не
приводим)
(Перевод:
Государь,
Имею счастье всепочтительнейше
уведомить, что 26-го сего месяца прибыл сюда пока
невредимым гонец вашего величества г-н Эребо со
своим судном и экипажем, хотя подвергался он
большой опасности, от каковой избавился лишь
чудом. Его величество Царь, увидав с удивлением у
здешних берегов флаг вашего величества, (прибыл)
на морской берег, где я имел счастье представить
ему г-на Эребо и передать письма вашего
величества. Его царское величество сначала
предложил мне сообщить ему содержание (этих)
писем, а впоследствии велел их перевести. Ныне
(Царь) приказывает мне известить ваше величество,
что он посылает сегодня гонца в графу Головкину с
приказанием написать г-ну барону Шаку, а равно и
всем прочим (Русским) посланникам, чтобы они
защищали интересы вашего величества против
Готторпского дома и сделали, каждый (в своем
месте), (те) заявления, (о) которых (просит) ваше
величество. Впрочем (Царь) приказал мне повторить
вашему величеству уверения в искренней его
дружбе и преданности и в том, что он всегда будет
свидетельствовать, что столько же принимает к
сердцу интересы вашего величества, сколько и
свои собственные.
Относительно г-на Эребо, его царское
величество желает, чтобы он еще несколько дней
следовал за армиею, дабы можно было послать его (к
вам) с какою-либо важною, как надеется Царь,
новостью. (Царь) предоставляет себе также
ответить чрез него на письма вашего величества.
Армия в настоящее время действительно
находится в походе и чрез час или два его
величество последует за нею морем. Г-н Эребо и я
отправимся вместе с ним.
Мы рассчитываем, что чрез 15 дней будем
в Або или дадим сражение. Так как настоящее
донесение я имею счастье писать с большою
поспешностью, то у меня хватает времени лишь на
то, чтобы заверить (вас), Государь, что я есмь, с
величайшею покорностью и преданностью,
вашего величества
всепокорнейший, всепослушнейший и
всеподданнейший
П. Фальк).
О том, что переезд Эребо по морю в
гребной лодке произвел впечатление на Царя,
можно заключить из следующей записи в его
«Журнале или поденной записке даже до заключения
Ништатского мира»:
«
...в 15 день (Августа 1713 г.) по утру
приехал к государю от короля Датского из
Копенгагена с письмами секретарь Гарбоу (?) на
морском гребном боту». (См. Журнал или поденную
записку импер. Петра Вел., ч. I, Спб. 1770 г., стр. 373)),
(его величество) приказал мне (сопровождать его)
на (одной из) галер в море. [475]
29-го мы наткнулись на стоявшую в шхерах
Шведскую эскадру из 13-ти военных судов.
(Очутились) мы недалеко от (нее), так что (Шведы)
стреляли по нас боевыми зарядами, но так как дело
происходило в шхерах, то мы скрылись за
(островами) и (отступили) дорогою, которою
Шведские военные суда не могли за нами следовать.
Потом Царь вместе со мною и другими сошел на
берег, на материк, и прибыл к армии. [476]
2-го сентября пришел я вместе с
авангардом в Karisland (?) в Финляндии. Тут между
Русскими и Шведскими передовыми войсками
произошла схватка. В то утро Русские трижды
отбили Шведов, ибо (последние) всякий раз
садились (в засаду?). Под конец (Шведы) бежали в
лес, где часть их залегла в кусты. Pyccкие, среди
которых находился и я, все время их преследовали.
Здесь, (отчасти) по неопытности, а отчасти из
молодечества, я попал [477] между
Шведами и Русскими, стрелявшими и спереди, и
сзади меня, так что я очутился как говорится
между двух огней. Бог однако сохранил меня
невредимым...
В тот день я обедал с храбрым генералом
Князем Михаилом Михайловичем Голицыным, ныне
генерал-фельдмаршалом (О нем см. прим.
3 стр. 117.). Мы выпили с ним за столом по доброму
стакану Венгерского вина. Но его вызвали из-за
обеда, чтоб прогнать неприятеля, заградившего
нам путь. (Голицын) позволил мне сопровождать его,
и когда (Шведов) больше не осталось, (он
воспользовался мною) как переводчиком (при
допросе) пленных. (Тут) по его приказанию (нам)
принесли большой медный котел ключевой воды —
другого сосуда не было, — и (оба мы) пили из (котла)
с особенным наслаждением, смаковали воду.
Относительно себя могу сказать, что (тем) вечером
вода показалась мне вкуснее, чем Венгерское вино
за обедом; ибо кто сам того не испытал, не может
себе представить, какую невероятную жажду
испытываешь в сражении. Таким образом я увидал
здесь копию с битвы. Что за печальное зрелище для
Христианина и сострадательного человека это
множества убитых и умирающих (ни в чем)
неповинных людей, (в) странных (положениях),
застреленных, зарубленных или заколотых, каждый
особенным образом! Мне кажется, кто сам не видал
этой (картины), тот не может себе (ее) представить.
Затем армия пошла далее без помех. 8-го
(Сентября) мы достигли Або, главного города
Финляндии. (Это) большой, красивый город, но в то
время (он был) покинут (жителями), как и весь край
от Гельсингфорса до сюда, ибо на всем (нашем) пути
мы нашли только два обитаемых крестьянских дома.
Страна повсюду живописна и плодородна; созревшие
нивы стояли (неубранными), и мы (пользовались)
всем в изобилии, находили между прочим множество
домашней утвари и большое количество книг. Один
Русский солдат предлагал мне 10 фолиантов
Греческих Patribus приблизительно за 8 скиллингов;
когда же я (от них) отказался, за невозможностью
увезти их с собою, то (солдат) не пожелал нести их
обратно и бросил в поле, где они (потом) и сгнили
вместе со множеством (всякого) другого добра.
Край изобиловал скотом и хлебом,
всякий убивал (скот) и забирал (припасов) сколько
хотел. Колокола и церковная утварь были взяты и
отосланы в Петербург. Словом, видеть такое
опустошение не могло не быть больно даже для
врагов. [478]
В Або среди множества оставленных
жителями книг я случайно нашел Финскую библию,
каковую искал повсюду. Я привез ее домой и храню
до сих пор. (Библия эта), вместе с так называемым
маршальским жезлом (? Prime Stav), были (в настоящем
походе) единственною моею добычей; но жезл я
потерял дорогою, ибо привязал его к седельной
луке, (библию) же я вез на седле сзади.
14-го Сентября я ушел вместе с армиею из
Або.
17-го Царь сел на галеи. Я поехал с (ним).
Мы снова (прошли) в расстоянии близкого пушечного
выстрела (мимо) Шведского флота и 19-го прибыли в
Гельсингфорс. Отсюда Царь отпустил меня назад (к
Королю) с письмами (Петр послал с
Эребо к Фредерику IV два письма. В одном,
помеченном 30-м Августа 1713 г., Царь извещает Короля
о поступательном движении своей армии в
Финляндии и о занятии 28-го Августа Або, причем
присовокупляет, что Эребо, участвовавший в
походе, может представить Королю подробный по
этому предмету отчет. Другим письмом, от 1-го
Сентября, Царь отвечает в утвердительном смысле
на просьбу, заключающуюся в письме Фредерика от
10-го Июня, но при этом советует ему наблюдать в
Готторпском вопросе осторожность, дабы не нажить
себе и союзникам новых врагов (Копенгагенский
государственный архив)). (Но тут) я снова
сделал большую (оплошность), передав (все) мои
бумаги канцелярскому советнику Фальку, (который
вслед за тем) по слухам уехал вместе с другими в
Петербург. Я отправился за ним вдогонку на шлюпке
(и прошел) 5 миль, но не настиг его и должен был к
моему огорчению вернуться (с пустыми руками).
Впрочем (я) хорошо (сделал, что вернулся), потому
что, случись непогода, я бы нескоро проехал
обратно столь дальний путь.
Нашел я свои бумаги (в Гельсингфорсе)
опечатанными у одного капитана, Датчанина
(родом). Ему приказано было доставить меня в
Ревель на бригантине, так как я не мог, да и (ни за
что) не хотел идти обратно на яле Петра Флювера.
(Последнему) по моей просьбе, (а также по
ходатайству) покойного Фалька (и некоторых) наших
добрых друзей, Царь подарил маленькую
бригантину, чтобы перевезти на ней (в Данию наших)
людей. Мне Царь пожаловал 50 червонцев.
22-го Сентября я переехал на бригантине
в Ревель (на Ревельский берег?); 23-го (отправился
далее) из Ullfholm’a на маленьком плоскодонном
Голландском судне для молока (melkeskoyte), с парусом
из старого мешка, привешенным к шесту, (и) при
довольно свежей [479] погоде,
которая по пути все более и более портилась,
(подошел) на 2 ? мили ближе к
Ревелю, куда после больших опасностей и прибыл
благополучно в тот же вечер.
(В Ревеле) я застал Датского капитана
Розенпальма (Jens Rosenpalm, род. в 1685 г.,
унтер-лейтенант в 1709 г., умер капитаном флота в 1715
г.; сын канцелярского чиновника верховного суда,
Павла Нильсена, возведенного в дворянство под
именем Розенпальма (Н. G. Garde: Efterretn. om den Danske og Norske
Somagt, IV, 640; Personalhist. Tidsskrifft I. 277)). (Он) зашел туда
со своею шнявой, в которой открылась течь
вследствие того, что он наткнулся на мель близ
Эзеля. (В шняве) было 7 футов воды. (Розенпальм)
послан был к Царю с письмом по тому же делу что и
я, ибо (в Дании) думали, что я уже утонул, — об этом
он мне (сам) рассказал.
24-го (Сентября) я выехал из Ревеля;
прошел еще через несколько (противо)чумных
застав, на одной из коих ночью меня чуть не
застрелили. Дорогою я иногда испытывал большой
недостаток в лошадях. 26-го (Сентября) прибыл в
Пернов, (но) тотчас же поехал далее, и чтобы
избежать задержания в разных местах, снова
проскользнул тайком мимо нескольких чумных
застав. Наконец 27-го, не предупредив о себе,
прибыл в Ригу, где в тот (самый) день умерли от
чумы (местный) комендант и его жена. Великим для
меня счастьем было то, что (Рижский)
вице-комендант, генерал-майор Буш, ныне покойный,
был моим другом и вообще (доброжелателем) всех
Датчан; иначе мне пришлось бы плохо за то, что
проехав чрез столько зачумленных местностей,
постоянно проскальзывая (тайно мимо карантинов),
(и проскользнув) даже мимо стражи у городских
ворот, я пришел просить у него содействия к
продолжении моего путешествия. (Здесь), как и
всюду, за подобные (тайные переходы меня) легко
могли бы вознаградить пенькового петлей. Но если
б в это путешествие я выдерживал на каждой
заставе карантин, то и в несколько лет не
вернулся б на родину.
В Риге я принужден был переночевать.
(Там) мне выстирали белье; (оно) было не только
черно (от грязи), но и покрыто вшами,
дезертировавшими на меня во множестве с матросов
на яле и расквартировавшимися без приказания. Но
(стирка) не помогла; (вши) уже завели себе гнезда в
моей шерстяной одежде, и таким образом, к великой
моей досаде и неудобству, я должен был содержать
на постое и кормить этих насекомых вплоть до
самого Копенгагена. [480]
29-го (Сентября) прибыл я в Митаву. — Я
испытывал большой недостаток в лошадях, но все же
подвигался вперед, устраиваясь как умел — то
добром, то силою и хитростию.
2-го Октября прибыл в Мемель, далее
проехал на Кенигсберг, Данциг, и Столпе в Штеттин,
взятый Русскими накануне моего приезда (Шведы сдали Штеттин Русским 30-го
Сентября 1713 г.); оттуда переехал через Шпрее (и
достиг) Берлина. Хоть и не по дороге, но
приходилось заезжать туда, чтоб не
путешествовать по Шведским владениям. Затем я
направился на родину ближайшею дорогой, мимо
многочисленных чумных застав на
Бранденбургской, Мекленбургской, Гановерской и
Любекской территориях: в виду чумы,
свирепствовавшей в то время в Гамбурге, я
(поневоле) должен был ехать этим круговым путем.
Далее, прибыл я в Любек; затем, (проехав) чрез Киль,
Шлезвиг, Фленсбург (и) Хадерслебен, (прибыл) в
Нюборг, откуда 19-го Октября, следовательно
позднею осенью, принужден был, вследствие штиля,
перейти чрез Большой Бельт в маленьком ялике на
веслах. При этом я заехал на остров Спрогэ, чтоб
дать отдохнуть людям. Затем прибыл в Корсэр, в
Слагельсе, в Рингстэд.
По дороге из (Рингстэда) в Роскильде,
под (самый) почти конец настоящего моего
удивительного и опасного путешествия, я чуть не
погиб, ибо ночью, под самым (Ригстэдом) кучер мой
опрокинул (меня, сорвавшись) с повозкою и
лошадьми с каменной плотины, (причем) он сильно
расшибся. На мое счастье я (в то время)
бодрствовал и, поспешно выскочив из повозки,
благодарение Богу, остался цел и невредим. (Между
тем, случай этот), в особенности если б я (в ту
минуту) спал, легко мог стоить мне жизни или (по
крайней мере отразиться на моем) здоровье.
20-го Октября в 8-м часу утра я
благополучно и счастливо прибыл в Копенгаген,
пропутешествовав денно и нощно в течение трех
месяцев и двух дней, морем и сухим путем, (и
сделав) примерно 800 Немецких миль. Приехал я на
два дня позднее Петра Флювера, путь которого
морем был на 140 миль короче моего по суше. Итак,
менее чем в 11 месяцев я побывал два раза в России,
да еще между обоими (этими) путешествиями провел
более четверти года дома. Вечная слава имени
Господнему!
И таким-то образом я в третий раз
благополучно вернулся из России на родину, но (по
приезде), вследствие (долгого) путешествия, не
прекращавшаяся (ни) днем, (ни) ночью, и чрезмерного
[481] (в пути) бдения, я в начале
не мог спать, однако день ото дня стал спать все
больше и больше, так что (под конец) вынужден был
поставить у моей постели вахтенного, чтоб
вытаскивать меня из нее, когда я пересыпал
известные часы. В течение дня я безостановочно
ходил, чтоб быть в движении и не умереть от сонной
болезни и (избытка) покоя.
По исправном исполнении мною таким
образом, к удовольствию Короля и тайного совета,
всего что мне было поручено, меня снова заверили
в милости (ко мне) его королевского величества...
Текст воспроизведен по изданию: Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом (1709-1711) // Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских, № 3. М. 1899
