Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ГЕОРГ ФОРСТЕР

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА

ПРЕДПРИНЯТОЕ С 1772 ПО 1775 ГОДЫ

НА ВЫСЛАННОМ, ЕГО НЫНЕ ПРАВЯЩИМ ВЕЛИКОБРИТАНСКИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ, ДЛЯ ОТКРЫТИЙ И ВЕДОМОМ КАПИТАНОМ КУКОМ КОРАБЛЕ "РЕЗОЛЮШН"

REISE UM DIE WELT

WAEHREND DEN JAHREN 1772 BIS 1775 IN DEM VON SEINER ITZTREGIERENDEN GROSSBRITANNISCHEN MAJESTAET AUF ENTDECKUNGEN AUSGESCHICKTEN UND DURCH CAPITAIN COOK GEFUEHRTEN SCHIFFE THE RESOLUTION UNTERNOMMEN

Глава семнадцатая

Вторая стоянка на островах Общества

Свежий ветер быстро уносил нас от Таити. Мы еще находились в виду сего прекрасного острова, когда неожиданное зрелище на палубе привлекло общее внимание. Это была прекраснейшая девушка, решившая с нами вернуться к себе на родину, на остров Раиетеа [Раиатеа]. Еще были живы ее родители, от которых несколько лет назад ее увез счастливый любовник, и желание увидеть их опять оказалось так велико, что она не могла больше противиться ему. Значит, она не боялась их гнева, наоборот, надеялась встретить хороший прием. И в самом деле, в стране, где своекорыстие и тщеславие значат так мало, как здесь, юношеская ошибка сердца, должно быть, легко прощается. Во время последнего визита О-Ту она спряталась на корабле, ибо он строго-настрого запретил какой бы то ни было женщине покидать с нами остров, и вышла из своего укрытия не прежде, чем мы оказались в открытом море. Кроме нее с нами плыли Махеине и его слуги, а также еще два человека с Бораборы [Бора-Бора], твердо уверенные, что мы с ними обойдемся так же хорошо, как и с их земляком [Махеине] во время прошлого плавания.

Их общество помогло нам скоротать время на пути от Таити до Хуахейне [Хуахине]. Девушка надела офицерское платье и так понравилась себе в этом наряде, что не хотела его больше снимать. Она спокойно пообедала в компании офицеров и лишь посмеивалась над предрассудком, который запрещал ее соотечественницам совместные трапезы с мужчинами. Вообще она проявила немало здравого смысла; если бы ей только дать подобающее воспитание, она выделялась бы своими достоинствами даже среди европейских девиц; ведь и без всякого образования она своей природной живостью и приветливостью сумела снискать общее расположение. [552]

Мы шли вперед всю ночь и на другое утро увидели остров Хуахейне, а после полудня уже встали на якорь в северном рукаве бухты Варре [Фаре], шагах в пятидесяти от берега. Поскольку мы находились так близко, сразу появились визитеры. Островитяне привезли на продажу свиней, но требовали за них топоры, коих у нас оставалось так мало, что пришлось их беречь для более важных случаев. Перед заходом солнца к нам приплыл в маленьком каноэ также Ори, вождь острова; он привез капитану свинью и боевой щит, за что был вознагражден достойным ответным подарком. Он вручил нам также несколько перечных корней, однако без тех церемоний, какие имели место в прошлый раз.

Вечером установилось полное безветрие, и, так как корабль находился совсем недалеко от берега, мы могли наблюдать с борта за обычными вечерними занятиями туземцев. Мы с удовольствием смотрели на то, как они уселись в ближней хижине вокруг светильников, представлявших собой маслянистые орехи, насаженные на тонкую палочку, и доверительно беседовали друг с другом.

Одним из первых, кто пришел к нам на следующий день, был Пореа, молодой парень с Таити, который несколько месяцев назад отправился с нами и неожиданно остался на Раиетеа. Он признался, что это произошло совсем случайно и против его намерений. В тот раз, когда он так поспешно принес пороховой рог капитана Кука, миловидная девушка, с которой он находился в любовной связи, велела ему прийти в условленное место. Но когда он туда явился, там вместо возлюбленной его поджидал отец красавицы с несколькими дюжими парнями. Они крепко избили его, отняли европейскую одежду и до самого отплытия держали в плену. Едва получив свободу, он при первой же возможности подался сюда, на Хуахейне. Гостеприимство здешних его друзей пошло ему явно на пользу, ибо выглядел он растолстевшим. Из сей печальной истории бедняги Пореа можно, я думаю, заключить, что девушки здесь в своих любовных делах не всегда [553] могут поступать, как им хочется. Впрочем, не знаю, по этой ли причине отец красотки счел себя вправе обобрать достойного Пореа до нитки.

Утром мы довольно рано отправились на берег к соленым озерам, что находились к северу недалеко от гавани. От моря они отделены лишь узким скальным рифом, который всюду порос кокосовыми пальмами, хотя лишь совсем немного возвышается над поверхностью моря и едва покрыт песком. Сразу за этой скалистой дамбой земля вокруг всего озера топкая, она круто спускается к берегу, состоящему из сплошного ила, который, судя как по внешнему виду, так и по скверному запаху, содержит сероводород. В окрестных болотах встречаются разные ост-индские растения, а на озере плавают целые стаи диких уток, к которым, однако, трудно подобраться, ибо можно утонуть в болоте. Если не считать этого неприятного обстоятельства, местность здесь поистине живописная, однако малообитаемая, вероятно потому, что туземцы считают испарения илистых берегов нездоровыми. Один из островитян угостил нас во время этой экскурсии кокосовыми орехами, по нынешнему времени года довольно редким плодом.

Когда мы возвращались, на нашего слугу, который позади, в нескольких шагах, нес мешок с растениями и еще один с мелкими железными изделиями, напали несколько индейцев. Они повалили его на землю и собирались отнять его ношу, но мы вовремя заметили, и грабители поспешили убраться. Это был второй случай, когда наши люди на этом острове подверглись столь смелому и дерзкому нападению; вообще в правление старого Ори, который не держал своих подданных в строгости, местные жители, видимо, распустились больше, чем их соседи-таитяне и другие народы островов Общества.

Этот вождь показался нам на сей раз еще более вялым и одряхлевшим, чем во время нашего первого посещения. Его умственные и душевные силы заметно ослабли. Глаза стали совсем красными, воспаленными, тело тощим и жалким. [554] Причина скоро открылась. Мы заметили, что он теперь был весьма привержен к выпивке и любил то и дело принимать изрядную порцию крепчайшего здешнего опьяняющего напитка из перечного растения. Махеине имел честь пировать с ним несколько ночей подряд и каждый раз так набирался, что утром обычно просыпался с сильной головной болью.

На другое утро мы опять пошли к озерам и принесли оттуда много кораллов, раковин и морских ежей (Echinos), которых для нас собрали на берегу туземцы. От нескольких вождей мы получили в подарок свиней и щиты. Они приходили с единственным намерением навестить своих старых знакомых и принесенное не хотели ни продавать, ни отдавать до тех пор, пока их не пропустят и они не смогут сами увидеть друзей, коим предназначался подарок.

Спустя день мы поднялись на гору, всю заросшую хлебными деревьями, перечными растениями и шелковицами, а также ямсом и корнем Arum [таро]. Шелковицы были ухожены с особенной тщательностью, земля между ними была заботливо прополота и удобрена частью раздавленными раковинами, частью кораллами. Кроме того, всю плантацию окружал глубокий ров, или канава, куда могла стекать вода. В некоторых местах папоротники и кустарники были выжжены, дабы расчистить новое место.

Довольно высоко в горах мы увидели дом, обитатели которого, старая женщина и ее дочь, с необычайным гостеприимством приняли нас и угостили. Мы дали им стеклянные бусы, гвозди и красные перья, причем последние они приняли не как нужную вещь, а просто как диковину. Вообще к этому товару тут относятся гораздо правильнее, чем на Таити. Перья здесь считают просто пестрым украшением, совершенно не имеющим самостоятельной цены, а потому и не дают за них чего-либо действительно стоящего; за свиней же и другое продовольствие требуют топоры и более мелкие железные изделия. Это требование можно считать [555] справедливым, мы в прошлый раз шли ему навстречу, но теперь вели себя иначе, поскольку не испытывали недостатка в свежем мясе, запас же изделий из железа, напротив, заметно поубавился. Столь различное отношение жителей Хуахейне и Таити к красным перьям связано, очевидно, с разницей в природе обоих островов и доказывает, что там народ живет более зажиточно, нежели здесь. Причину нетрудно понять; ведь на Хуахейне очень мало равнин, стало быть, жителям, дабы получить необходимое пропитание, приходится использовать под поля горы. Но так как это пропитание им дается гораздо тяжелее, чем таитянам, они и ценят его больше и не так привержены к роскоши, как те 1.

В течение последующих дней некоторые из нас, каждый по-своему, оказались жертвами воровства, иногда очень дерзкого, причем потери были таковы, что мы были не в состоянии ничем их восполнить. Но тех, кого сумели поймать, примерно наказали. Группа унтер-офицеров отправилась в горы пострелять птиц; с ними пошел морской пехотинец, который нес мешок с топорами и разными мелкими железными изделиями. По пути их мушкеты несколько раз дали осечку. Это, вероятно, придало смелости одному индейцу, который крался за ними. Когда солдат снял мешок, островитянин схватил его и убежал. На другой день те же господа присутствовали на хиве, то есть танцевальном представлении. К счастью, среди зрителей они увидели вора. Он признался во всем и обещал, если его простят, в возмещение похищенного принести несколько щитов, которые ценились почти так же, как топоры. Такое предложение их устроило, и на другой день этот человек действительно явился, как обещал. Очевидно, он не принадлежал к числу закоренелых злодеев, в коих умерло всякое чувство, но способен был с благодарностью оценить оказанное ему великодушие. Другой, пытавшийся украсть рог с порохом, был схвачен и получил полную меру ударов.

Островитяне не оставили в покое даже собственную соотечественницу, таитянку, прибывшую с нами. Стоило ей [556] как-то раз немного зазеваться в одном доме, как на нее набросились и хотели уже сорвать европейскую одежду, которую она теперь все время носила. К счастью, подоспели наши люди и прогнали грабителей. Все же это происшествие нагнало на бедную девушку такого страху, что она с той поры никогда не сходила на берег одна.

Однако сия неприятность оказалась не последней, которую пришлось пережить здесь нашей красавице. Однажды вечером она испытала оскорбление куда более тяжкое. В компании нескольких наших офицеров она присутствовала на хиве. На беду, в качестве сюжета пьесы была выбрана ее собственная история; ее давнее романтическое бегство с острова было представлено в смешном виде. Расплакавшись от стыда, она хотела уйти, и ее спутникам-офицерам не без труда удалось уговорить ее остаться до конца спектакля. Последняя сцена, представлявшая встречу, которая ее ожидала у родителей, оказалась совсем уж нелестной для безутешной девушки. Здесь легко умеют импровизировать такие небольшие пьесы; весьма вероятно, что это была сатира, направленная против девушки и предостерегавшая на ее примере других (Этот рассказ заимствован из описания плавания капитана Кука, т. 1, с. 356).

19 [мая] мы совершили прогулку к длинной морской протоке, где во время нашего прошлого пребывания на острове около восьми месяцев тому назад подвергся нападению и ограблению доктор Спаррман. Начался дождь, да такой сильный, что мы спрятались в небольшой хижине, дабы не промокнуть до костей. Семейство, жившее в хижине, приняло нас очень гостеприимно. Нам сразу предложили рыбу и свежие плоды хлебного дерева, ибо еда и питье у народов Южного моря – первый знак гостеприимства. Кроме нас здесь нашла укрытие пожилая знатная женщина со слугой, который нес к ней домой свинью. Когда дождь закончился, добрая женщина не только предложила нам свинью в подарок, [557] но и одновременно пригласила к себе в дом, находившийся отсюда довольно далеко. Поскольку в этой прогулке мы не придерживались определенного плана, нам было в общем все равно, куда идти, и мы пошли с ней. От дождя дорога стала такой скользкой, что двигаться надо было очень осторожно, однако обилие новых растений, попадавшихся по пути, заставило нас не жалеть об этих трудностях.

Наша провожатая повела нас через гору на другую сторону острова, к морю. Прежде чем мы спустились на равнину, небо опять совершенно прояснилось. Морской берег в этих местах образует приятный залив, прикрытый далеко уходящим в море коралловым рифом, а внутри его находится маленький остров, где водятся целые косяки диких уток, кроншнепов и куликов. Мы немного здесь поохотились, а наша радушная хозяйка тем временем послала оказавшихся тут индейцев приготовить для нас угощение. Настреляв вволю дичи, мы последовали за ней дальше, через еще одну гору, и наконец по прекрасной возделанной долине пришли к ее жилищу, стоявшему на берегу моря.

Здесь мы встретили старика, который был ее мужем, и многочисленных, отчасти уже взрослых детей. Они прекрасно угостили нас запеченными курами, плодами хлебного дерева и кокосовыми орехами, а после обеда отвезли в своем каноэ на корабль, до которого морем было 5 миль, а по суше, наверное, раза в два больше. Такой заботливости, как у этой доброй старой женщины, я не встречал даже у самых радушных людей на острове, а таких я повидал немало. И я от души был рад еще одному доказательству изначальной доброты человеческого сердца; само по себе, в состоянии невинности, оно оказывается не злым, не испорченным ни тщеславием, ни сладострастием, ни другими страстями.

Всю первую половину следующего дня (20-го) мы провели на борту, а после обеда сошли с капитаном Куком на берег и направились к большому дому, где, словно в караван-сарае, жило несколько семейств, которые старались быть поближе к нам. Среди них находились вожди сравнительно низкого ранга; Ори же отправился в другое место на острове. [558]

Мы были заняты беседой с ними, когда несколько индейцев принесли известие, что первый и второй лейтенанты, а также наш штурман ограблены группой разбойников. Это известие вызвало общее смятение среди индейцев. Большинство их, боясь нашего возмездия, сразу постарались спастись бегством. Мы сами были немало обеспокоены судьбой наших спутников, ибо таитянское слово матте означает как «избить», так и «убить до смерти», а несмотря на все расспросы, никак не удавалось выяснить, в каком смысле оно здесь было употреблено. Однако тревожились мы недолго, так как вскоре увидели господ, которых считали пропавшими. Они были невредимы, при всей одежде и охотничьем снаряжении.

Из рассказа выяснилось, что, когда они охотились у озер, на них неожиданно напали и силой выхватили ружья, а так как они оказали сопротивление, их при этом избили. Наконец подоспел один из вождей; благодаря его вмешательству разбойники отдали ружья и другие отобранные вещи. Весьма довольные тем, что история кончилась благополучнее, чем мы опасались, все вернулись на борт, но заметили, что большинство туземцев убежало из этих мест.

На следующее утро Ори велел через Махеине, который ночевал на берегу, сообщить капитану, что вчерашнее нападение совершили тринадцать человек, но что без помощи капитана Кука он не может наказать злодеев; пусть он пошлет к нему двадцать два вооруженных человека (это число он обозначил соответствующим количеством палочек), тогда он захватит еще нескольких своих воинов и выступит против бунтовщиков.

Капитан Кук сомневался, правильно ли он понял послание Ори, и потому вместе с Махеине отправился на берег, чтобы лично переговорить с вождем, но из-за недостаточного знания языка не смог получить более точных разъяснений. Поэтому, вернувшись, он собрал офицеров и обсудил вопрос с ними. Тогда второй лейтенант чистосердечно признался, что первыми напали они сами и что сами навлекли [559] на себя беду. Дело было так: один из них подстрелил на озере нескольких диких уток и попросил какого-то индейца достать их из воды. Тот уже делал это несколько раз, но теперь не захотел исполнять службу пуделя. Офицер несправедливо на это рассердился, стал избивать беднягу и бил до тех пор, пока тот не согласился. Индеец очень ловко, наполовину вплавь, наполовину вброд, по густому илу добрался до диких уток, которые упали далеко от берега, но, схватив их, поплыл к противоположному берегу, вероятно полагая, что в возмещение за перенесенные побои и за приложенный труд вправе присвоить себе эту дичь. Однако наш моряк придерживался совсем другого мнения; он зарядил ружье пулей, выстрелил в индейца, но, к счастью, не попал. Он хотел перезарядить ружье, но тут другие индейцы, увидев, что из-за такого пустяка их земляку грозит смерть, выхватили его у стрелка. Тот позвал на помощь, но других тоже окружили туземцы. Тем не менее один из офицеров сумел выстрелить, и целый заряд дроби попал в ногу одному индейцу. Это еще больше рассердило остальных, и они отомстили за новое насилие, немилосердно отколотив наших людей. При этом оказался слуга Махеине, крепкий коренастый парень. Он отчаянно вступился за наших людей, но толпа его одолела.

После такого признания дело выглядело совсем иначе; тем не менее капитан решил еще раз посоветоваться с вождем и попросил пойти с ним моего отца, знавшего здешний язык лучше, чем кто-либо другой на борту. Ори признался ему, что хотел напасть на дома людей, которые сами вздумали вершить суд, а возможно, собирались восстать против него самого; затем он хотел забрать у них свиней и прочее имущество и отдать нам в возмещение убытков.

Получив такое разъяснение, капитан Кук вернулся на корабль и приказал группе отобранных людей, среди которых были офицеры, доктор Спаррман, мой отец и я (всего сорок семь человек), сопровождать его. Разумеется, капитан Кук не собирался помогать старому Ори расправляться с его бунтующими подданными, тем более что у них было достаточно [560] причин жаловаться на жестокое поведение наших людей; но он, видимо, хотел просто показать островитянам, что их самоуправство ему не нравится. Как бы там ни было, мы высадились на берег и вместе с Ори и несколькими индейцами отправились к месту, где все произошло.

Чем дальше мы продвигались вперед, тем больше собиралось индейцев. Скоро число сопровождавших нас достигло нескольких сот человек, и некоторые уже начали забирать оружие из ближних домов. Сам Ори волочил копье длиной 10 футов, острие которого было сделано из зазубренного шипа ската. Пройдя 2 мили, мы остановились и узнали от Махеине, что индейцы задумали нас окружить и отрезать от корабля. Но капитана Кука это не испугало, он лишь приказал толпе, следовавшей за нами, дальше не идти, чтобы в случае нападения нам легче было отличать друзей от врагов. Ори же, который, как и несколько других вождей, хотел остаться со своими людьми, должен был и далее нас сопровождать.

Пройдя еще 3 мили, мы оказались на распутье. Одна дорога вела через крутые скалы, другая вилась у подножия горы. Капитан выбрал первою. Подъем был очень трудный, зато на другой стороне мы нашли вырубленные в скале ступеньки, с помощью которых гораздо удобнее смогли спуститься на равнину. Этот проход был настолько важен для обеспечения нашего возвращения, что капитан хотел оставить здесь часть своих людей, но, когда увидел, что вопреки строгому приказу Ори большая толпа индейцев, которая должна была оставаться сзади, все же медленно следовала за нами, счел более разумным отказаться вообще от всей операции и прямым путем двинуться назад. Индейцы были убеждены, что мы просто не стали преследовать врага, убежавшего слишком далеко.

Пройдя половину обратного пути, мы увидели просторный дом, и Ори предложил нам подкрепиться там кокосовыми орехами. Пока мы ели, несколько индейцев принесли молодых банановых побегов, а также двух собак и одного [561] поросенка. Все это они передали капитану после долгой речи, из которой мы поняли немного, но которая, судя по всему, касалась обстоятельств нашего похода. Кроме того, нам показали большую свинью; но ее затем увели опять. По окончании сей церемонии мы поспешили к берегу и в полдень были уже у места высадки. Капитан приказал отряду, став против корабля, дать несколько залпов из ружей в сторону моря, и мы удовольствовались изумлением индейцев, не предполагавших, что пули достают так далеко и что мы можем поддерживать постоянный огонь.

Таким образом, сия экспедиция обошлась без кровопролития, как и желали те из нас, кто не считает ничтожной мелочью жизнь своих собратьев. Другие, напротив, были весьма недовольны тем, что дело не дошло до смертоубийства. Для них, привычных к страшным картинам войны и кровопролития, казалось, было все равно, стрелять в людей или по мишеням.

Возможно, из-за этого военного похода островитяне теперь боялись появляться на борту; во всяком случае, после полудня на продажу привезли совсем немного фруктов. Но на другое утро мы получили от наших знакомых много подарков в знак того, что с этим покончено. Среди прочих нас посетил вождь по имени Моруруа, проявивший особенное расположение к моему отцу; его сопровождали жена и приближенные. Никто не явился с пустыми руками, а стало быть, не ушел с пустыми руками от нас. Но Моруруа счел, что получил от нас гораздо больше, нежели заслужил, и выразил красноречивым взглядом свою радость и благодарность. На другое утро, когда мы уже собирались отплыть от острова, он появился на борту еще раз, опять принес подарки и попрощался со слезами на глазах.

Трое друзей Махеине остались на этом острове. Зато мы взяли на борт другого индейца, которого Ори отправил с посланием к О-Пупи, королю Бораборы. Посланец был на вид простаком, однако, в чем состояло его поручение, рассказывать нам не стал, да нас это и не особенно интересовало. Его [562] имя необычайно подходило к его нынешнему занятию: звали его Харри-Харри, что по по-английски означает не что иное, как «спеши-спеши».

В полдень 24-го мы стали на якорь у острова Раиетеа, в бухте Хаманено [Охаманено], но лишь к вечеру смогли отбуксировать корабль в середину гавани. Вождь Ореа поднялся на борт; он, видимо, был весьма доволен нашим возвращением. Несомненно, лучшей рекомендацией нашим людям всюду служило доверие к нам Махеине и Харри-Харри.

На следующее утро мы сопровождали капитана в дом Ореа, где нас встретили его жена и дочь. Когда мы вошли в хижину, обе женщины ударились в плач, мать даже поранила лицо зубом акулы и прижала кровь куском материи. Это, однако, продолжалось недолго; вскоре обе они развеселились, точно ничего не произошло. Из-за сильного дождя мы лишь к полудню смогли вернуться на корабль, который тем временем был переведен в узкую бухту поближе к берегу, где удобнее брать воду.

После полудня мы, насколько позволила дождливая погода, собрались прогуляться к этой бухте. Вдоль берега были вытащены на сушу множество каноэ, все дома и хижины были битком набиты людьми. Эти хижины, в числе прочего, предназначены были для совместных трапез, и недостатка в еде, судя по всему, не было. Повсюду лежали груды отборных, уже совсем приготовленных съестных припасов.

Мы знали, что на этих островах существует особое сообщество, или класс, людей обоего пола, которых называют эр-риои и которые время от времени собираются из разных мест и посещают по очереди один остров за другим, всюду предаваясь необузданному чревоугодию и наслаждениям. Когда мы стояли на якоре в Хуахейне, там как раз остановился подобный «караван» из более чем семи сотен эрриоев. Именно их мы встретили теперь здесь. Однажды утром они на семидесяти каноэ перебрались с Хуахейне на Раиетеа и, проведя несколько дней на восточном побережье этого острова, обосновались теперь на западном берегу. [563]

Все это люди почтенные, явно принадлежавшие к высшему сословию. У некоторых на коже вытатуированы большие пятна; по словам Махеине, это самые знатные участники компании, и, чем крупнее и гуще татуировка, тем выше степень их знатности. Почти все они крепкие, хорошо сложены и называют себя воинами. Махеине высказал большое почтение к сему обществу и заверил нас, что он тоже состоит его членом. Все эти люди связаны теснейшими дружескими узами, и законы гостеприимства между ними трактуются в самом широком смысле. Когда один эрриой посещает другого, он может рассчитывать на то, что будет в достатке обеспечен всем необходимым и более того. Не играет никакой роли, знакомы они лично или незнакомы. Его тотчас представляют другим членам ордена, и каждый старается перещеголять другого любезностью, знаками дружбы и подарками. Махеине утверждал, что все привилегии, которые он получил на Таити, были предоставлены ему просто как «члену общества». Два молодых человека, которые первыми увидели его там на корабле, были, по его словам, эрриои, и потому они подарили ему свои одежды, ибо у него самого тогда было лишь европейское платье.

Видимо, один или несколько представителей каждой знатной семьи вступают в это общество, основной непреложный закон которого гласит, что его члены не имеют права иметь детей. Насколько мы могли понять из рассказов наиболее сведущих индейцев, эрриои поначалу должны оставаться неженатыми. Но так как в сей жаркой стране половой инстинкт слишком силен, от этого правила постепенно отступили, и женитьба стала допускаться. Но, дабы сохранить принципы холостяцкого сословия, несчастных детей стали убивать сразу после их рождения.

 

Эрриои пользуются многими привилегиями и большим почетом на всех островах Общества. Но вот что более всего странно: сами они видят высочайшее свое достоинство в том, что не имеют детей. Когда Тупайя услышал, что у английского короля многочисленное семейство, он вообразил [564] себя гораздо более знатным, чем король, только потому, что сам он, будучи эрриоем, детей не имел (Этот анекдот не раз рассказывал нам сам капитан Кук). Почти во всех странах почетно называться отцом, но на Таити слово «отец» в устах эрриои звучит как упрек и даже бранная кличка.

В определенное время они собираются большими компаниями и путешествуют от острова к острову. Там они лакомятся лучшими плодами и поедают множество свиней, собак, рыб и кур, которых этим чревоугодникам обязаны поставлять таутау то есть низший класс. По сему случаю не обходится и без доброй порции опьяняющего перечного напитка. Вообще эти господа любят попировать и совмещают чревоугодие со все возможными чувственными удовольствиями, с музыкой и танцами. Ночью танцы становятся, видимо, до крайности распутными, но никому, кроме самих членов общества, не разрешен туда доступ.

В стране, столь далеко ушедшей от варварства, как Таити, это общество, судя по всему, столь убыточное для всего народа, наверняка не сохранилось бы до наших дней, если бы, с другой стороны, народ не получал от него существенной пользы. Самая важная причина, почему сие общество сохранилось, состоит, вероятно, в том, что оно постоянно дает определенное число воинов для защиты страны (поскольку все эрриои– воины). Возможно, именно из опасения, что любовь и семейные узы сделают их трусливыми и малодушными, им и было предписано оставаться холостыми, впоследствии они, однако, сочли это для себя видимо, слишком обременительным. Возможно, учреждение общества эрриоев имело также целью ограничивать слишком быстрое возрастание числа вождей и знати. Наверное, какой-то древний здравомыслящий законодатель на Таити сообразил, что, ежели класс сих маленьких тиранов станет чересчур многочисленным, простые люди скоро начнут изнемогать под их гнетом. Дабы избежать этого, конечно, нет более действенного средства, чем предписать этим людям оставаться [565] холостыми; но чтобы подсластить такое вынужденное условие, были предусмотрены и некоторые приятные преимущества. К ним я отношу почет, какой оказывает эрриоям простой народ, средства, которые им предоставляются, чтобы они могли жить в свое удовольствие, храбро чревоугодничать и наслаждаться жизнью, что всегда было привилегией воинов, покуда они не вырождались в нищенствующих наемников и ненасытных тиранов.

Наверное, когда-то они больше, нежели сейчас, заслуживали оказываемого им уважения безупречным поведением, но если они однажды переступили законы своего ордена в том, что касается брака, то легко понять, что и в других отношениях это общество постепенно все больше теряло свой первоначальный дух, а излишества и чревоугодие сменили былую целомудренность и воздержание. Теперь эрриои, несомненно, величайшие сладострастники среди земляков; впрочем, я не заметил, чтобы для удовлетворения своей чувственности они пускались на какие-нибудь новые выдумки. Правда, им приписывали самые ужасные виды сладострастного распутства и утверждали, будто их жены принадлежат совместно всем членам ордена (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 512). Однако, хоть и нельзя сказать, чтобы последнее само по себе противоречило характеру сего народа, когда мы расспрашивали об этом, нас заверяли как раз в обратном. Так что этот рассказ можно считать простым вымыслом каких-нибудь веселых и близоруких путешественников или же авторов, любящих поразвлечь любезную публику разными увлекательными сказками.

Эрриои частью женаты, как был женат Махеине на дочери Топерри, у других есть наложницы. Некоторые, конечно, имеют дело и с обычными гулящими женщинами, которых предостаточно на всех этих островах. Однако подобный вид распутства не представляет собой ничего необыкновенного, среди цивилизованных европейцев он гораздо более распространен. Если же обвинять эрриоев только в том, что они [566] уступают друг другу своих жен, то примерно то же самое можно сказать и о развратных нравах некоторых европейцев. Ведь и в Европе есть разряд людей обоего пола, кои проводят свои дни в постоянном удовлетворении чувственных желаний.

Зато от упрека в детоубийстве таитян избавить нельзя, каким бы необъяснимым на первый взгляд ни представлялось, что народ столь мягкого, сострадательного, дружелюбного нрава одновременно может быть способен на столь крайнюю жестокость. Если бесчеловечность отцов уже вызывает содрогание, то что же сказать о матерях, чье сердце от природы и благодаря инстинкту всегда столь нежно, заботливо и склонно к милосердию? Конечно, легко сбиться с пути и изменить голосу добродетели, но все равно непонятно, как народ, в других отношениях столь верный природе, как раз в том, что касается первой заповеди, способен действовать вопреки ей, жестоко отринув столь глубоко укоренившееся чувство? Увы, прискорбна власть обычая:

That monster custom, who all sense doth eat
Of habits devil.

Shakespeare

(Привычка – это чудище, что гложет
Все чувства, это дьявол.

У. Шекспир [Гамлет. III. 4. Пер. М. Лозинского])

Она постепенно ослабляет все наши чувства и наконец заглушает даже укоры совести.

Поскольку у нас не оставалось никаких сомнений, что сие противоестественное варварство действительно существует среди эрриоев, мы спросили нашего друга Махеине, как он может почитать за честь принадлежать к столь гнусному обществу. Мы попытались ему объяснить жестокость подобных дел, перебрали все доводы против сего обычая, какие нам только пришли на ум или, вернее, какие мы только способны были выразить на его языке. Нам удалось внушить ему, [567] что это несправедливо, и он обещал не убивать своих детей и даже вообще отойти от общества, как только станет отцом.

В какой-то мере утешением для нас было услышать, что у эрриоев редко бывают дети. Ведь они берут себе жен и наложниц из класса самых простых развратных девиц и как по этой причине, так и из-за распущенного их сладострастия редко получают случай пожертвовать несчастным ребенком.

По возвращении в Англию я имел возможность поговорить об эрриоях с О-Маи. Я изобразил ему, сколь постыдно для всего народа терпеть общество детоубийц. Однако он заверил меня, что большая часть народа не принимает в этом зверстве никакого участия. Правда, существует закон, требующий убивать детей и в возмещение сей горькой необходимости предоставляющий членам этого общества особые почести и привилегии. Несмотря на это, матери никогда не дают согласия на убийство своих детей. Мужчины и другие эрриои уговаривают их отдать детей, когда же уговоры не помогают, применяется сила. Но, главное, добавил он, такие убийства совершаются настолько тайно, что даже таутау, слуги, ничего об этом не знают. Если же дело получает огласку, убийца должен расплатиться за это жизнью 2.

Как видим, нельзя поставить всем таитянам и их соседям в вину то, что, увы, можно сказать о любом другом народе, а именно что среди них есть отдельные злодеи, у коих хватает жестокости убивать своих собственных детей. А значит, те, кто ищет любого повода, лишь бы опорочить человеческую природу, не вправе злорадно ликовать, утверждая, будто есть на земле целый народ, совершающий убийства и не видящий в этом ничего плохого (Сколь велика порча нравов в Европе, можно судить хотя бы по тому, что в Лондоне есть малые, охотно похваляющиеся своими способностями в искусстве abortantia (абортов) и предлагающие в этом деле свои услуги. Объявления такого содержания без всякого страха даются прямо на улицах, их можно также найти почти во всех газетах).

При всем своем сибаритстве собравшиеся здесь эрриои не забывали и о гостеприимстве; они усердно приглашали нас [568] принять участие в их трапезе. Но поскольку мы сами только что встали из-за стола, то предпочли прогуляться и лишь на закате возвратились на корабль, который тем временем покинули Махеине, девушка и другие пассажиры-индейцы. Наутро к нам приплыло на своих каноэ множество островитян, а женщины не только поднялись на борт, но и часть их решила остаться на ночь с нашими матросами. На Хуахейне таких женщин было несравненно меньше, причем они и на самом острове казались чужими. С тем большей охотой матросы после недолгого перерыва возобновили свой таитянский образ жизни. Мы в этот день предприняли прогулку к северной оконечности острова и подстрелили там несколько диких уток. Всюду нас встречали очень радушно.

Назавтра погода выдалась весьма приятная, сильный восточный ветер смягчал обычную жару. На корабль пожаловали высокие гости: Ореа со своей семьей, Боба, вице-король этого острова, О-Таха и Теина-Маи, прекрасные танцовщицы, о которых я уже упоминал. Боба был высокий, хорошо сложенный молодой человек, родом с Бораборы, родственник Пуниэ, тамошнего короля и завоевателя островов Раиетеа и Taxa [Тахоа]. Махеине часто нам рассказывал, что Пуниэ наметил этого молодого человека себе в преемники и предназначил ему в жены свою единственную дочь Маиверуа, на редкость красивую девочку, которой пока было всего лишь двенадцать лет. Боба был тогда эрриоем и сожительствовал с красивой танцовщицей Теиной. Нам показалось, что она беременна, и потому мы завели с ней разговор про обычай убивать детей эрриоев. Но разговор получился очень краткий и довольно бессвязный, отчасти потому, что вообще очень трудно заставить островитян, а тем более женщин, говорить долгое время про что-то одно, отчасти потому, что мы еще недостаточно владели здешним языком, чтобы выражать на нем моральные и философские понятия. Так что от нашего красноречия не было особого толку; все, что мы смогли выжать из Теина-Маи, были слова: «Возможно, вашему английскому эатуа (богу) не нравятся обычаи эрриоев, но [569] наш не выказывает никакого неудовольствия». Однако она нам обещала, что, если мы приедем из Англии и захотим забрать ее ребенка, она попытается сохранить ему жизнь, только мы должны будем дать ей за это топор, рубаху и красных перьев. Но все это она произнесла таким смеющимся тоном, что вряд ли стоило принимать ее слова всерьез. А толковать с ней об этом дальше было напрасно, потому что она все время перескакивала с одного предмета на другой; хорошо еще, что вообще так долго согласилась слушать нас.

После полудня мы вышли на берег посмотреть танцевальное представление, в котором должна была участвовать Пойадуа, дочь Ореа. Зрителей собралось очень много, ибо здесь любят это зрелище. Танцовщица получила возможность еще раз подтвердить свое искусство, и все европейцы наградили ее громкими рукоплесканиями. В перерывах выступали мужчины, они показывали что-то совсем для нас новое. Хотя мы не все понимали дословно, однако все же могли разобрать, что в песнях упоминаются имена капитана Кука и других наших людей. Все действие, видимо, представляло одну из тех историй о разбойниках, какие часто можно услышать на этих островах.

Другая интермедия изображала нападение воинов с Бора-боры, она сопровождалась громким щелканьем кнута. Но самой странной была третья интермедия. Она представляла женщину во время родов и вызвала у собравшихся громкий смех. Парень, игравший эту роль, изображал все позы, [570] которыми греки восхищались в рощах Венеры Ариадны близ Амата и которые представлялись на празднике в месяце кориэе в память об умершей в детстве Ариадне (Об этом рассказывает Плутарх в «Жизни Тезея» 3). Другой рослый и крепкий малый, одетый в таитянскую материю, изображал новорожденного ребенка, причем с такими ужимками, что мы сами хохотали от души. «Костюм» его настолько соответствовал роли, что даже акушер или любой другой специалист не могли бы упрекнуть этого здоровенного парня, что у него недостает какого-либо существенного признака новорожденного ребенка 4; местным же зрителям больше всего понравилось, как он, едва явившись на свет, побежал, да так резво, что танцоры не могли его поймать. Капитан Кук заметил при этом, что, как только другие мужчины догнали его, они прижали ему нос сверху, между глаз. Отсюда он совершенно справедливо заключает, что такой обычай действительно существует, когда появляется новорожденный, отчего у них всегда приплюснутые носы (Это замечание заимствовано из описания путешествия, составленного капитаном Куком).

Больше всего удовольствия это представление, кажется, доставило дамам. Они спокойно им наслаждались, ибо по здешним понятиям в таких зрелищах не было ничего, способного их смутить, как это бывает с нашими европейскими красотками, которые могут смотреть на иные спектакли только лишь сквозь веера.

На другой день мы прошлись на юг и увидели там очень плодородные места и весьма радушных жителей. Дорога привела нас к большому каменному строению, которое называлось мараи но Паруа, то есть место погребения Паруа. Я уже упоминал, что такое же имя носил Тупайя, плававший с капитаном Куком на «Индевре». Но был ли этот памятник сооружен в его честь, сказать не могу. Обычно подобные мараи получают название в честь здравствующих вождей, так что, возможно, здесь был теперь еще некто по имени Паруа. [571] Во всяком случае, жившие поблизости индейцы сказали нам, что Паруа, которому принадлежит могильник, – эри, а Тупайя этим титулом, похоже, не обладал. Сооружение в длину достигало 60 футов и в ширину 5. Стены были сложены из крупных камней и имели в высоту примерно 6–8 футов. Мы забрались внутрь и увидели двор, заваленный лишь кучей мелких коралловых камней.

Пройдя еще несколько миль, мы вышли к просторной бухте, где между рифами и берегом находились три маленьких островка. Бухту опоясывало болото, в нем обосновалось множество диких уток. Мы не упустили возможности поохотиться, а затем на двух маленьких каноэ отправились к одному из островов посмотреть, не выбросило ли там море на берег каких-нибудь моллюсков. Но сия надежда оказалась тщетной; кроме единственной хижины, служившей (как можно было понять по хранившимся в ней сетям и другим рыболовным снастям) лишь для нужд рыбной ловли, мы нашли здесь только несколько кокосовых пальм да мелкий кустарник, так что вернулись ни с чем; перекусили у индейца, который нас пригласил, и лишь к закату добрались до корабля.

Во время нашего отсутствия в гости к капитану Куку прибыл Ореа. Он выпил целую бутылку вина, ничуть, казалось, не опьянев, однако, как всегда, был весьма разговорчив и расспрашивал главным образом о достопримечательностях земель, на которых мы побывали за время нашего плавания и о которых ему кое-что рассказал его земляк Махеине. Послушав некоторое время капитана, он заметил, что, конечно, мы повидали немало, но все-таки он может рассказать нам про один остров, о котором мы ничего не знаем. Расположен этот остров, сказал он, лишь в нескольких днях пути отсюда, но живут на нем великаны, громадные, как самая высокая мачта, и толстые, как верхняя часть корабельной лебедки. Люди они добрые, но, если их разозлить, дело плохо. Они могут схватить человека и зашвырнуть его далеко в море, как камешек. Если вы вздумаете поплыть туда, сказал он, [572] то смотрите, они могут выйти к вам по морю вброд навстречу, взять корабль на плечи и вынести на берег. Дабы сделать свой рассказ более убедительным, он добавил еще несколько забавных подробностей и не забыл упомянуть название этого чудесного острова. Называется он, по его словам, Мир-ро-Мирро. По тому, как Ореа рассказывал эту сказку, чувствовалось, что сам он с иронией отнесся к тем местам нашего повествования, кои показались ему либо вымышленными, либо непонятными, и шутливость, с какой он все это сумел выразить, достойна была восхищения. Во всяком случае, Бугенвиль прав (См. его «Кругосветное путешествие» 5), замечая, что смышленость здешних островитян связана с плодородием их земли, поскольку обилие беззаботных дней всюду порождает жизнерадостные и бодрые характеры.

Ночью из шлюпок, стоявших на буе, были похищены несколько весел, крюков и маленьких якорей. Едва утром обнаружилась пропажа, капитан сообщил об этом вождю Ореа. Тот незамедлительно явился к нам и взял с собой в каноэ капитана, чтобы пуститься на поиски вора. Проплыв на веслах около часа, он вышел на берег в южной части острова и вскоре вернулся, доставив все украденное.

Я в это время тоже был на берегу неподалеку от бухты и смотрел, как две маленькие девочки исполняют хиву. Но, конечно, они и нарядом, и искусством уступали Пойадуа. Их тамау, головное украшение из плетеных волос, не имело формы тюрбана, а состояло из множества локонов, весьма красивых и немного напоминающих высокие прически наших модниц.

После полудня опять танцевала Пойадуа. Казалось, она на сей раз хочет затмить всех партнеров. Во всяком случае, на ней было больше, чем обычно, украшений, в том числе множество европейских стеклянных бус. Ее изумительная гибкость, прелестные движения рук, быстрая дрожащая игра пальцев – все это восхищало индейцев, как нас восхищает [573] искусство наших балерин. Однако и мы рукоплескали Пойадуа хотя бы за то, что она своим искусством была обязана не учителю, а лишь собственному природному таланту. Не согласны мы были с местным вкусом лишь в том, что не могли считать красивыми ужасные гримасы рта. На наш взгляд, они были безобразны и даже отвратительны.

Поводом для этого представления послужило присутствие эрриоев. Оно, казалось, взбудоражило весь остров. Все были в приподнятом настроении, и сами эрриои подавали добрый пример. Они наряжались как можно лучше и почти каждый день появлялись в новом платье. Целые дни они проводили в беззаботной праздности: умащали себе волосы благовонным маслом, пели или играли на флейте – словом, перебирали все известные здесь удовольствия, стараясь не оставить ничего не испробованным. Это напоминало мне о счастливом, спокойном и богатом народе, что встретился Улиссу в Феакии. По словам самого повелителя этого народа:

Любим обеды роскошные, пение, музыку, пляску,
Свежесть одежд, сладострастные бани и мягкое ложе.

Одиссея. VIII, 248

Возможно, наш друг Махеине оказался единственным из эрриоев, кто был доволен меньше других, поскольку ему здесь оказывалось не столь много дамской благосклонности, как на Таити. Должно быть, в Южном море, как и у нас, справедливы слова, что пророк нигде не ценится меньше, чем в своем отечестве. Здесь у него были многочисленные родственники, однако проку ему от этого не оказалось никакого, разве что все они ждали от него подарков, причем отнюдь не по его доброте, а чуть ли не по обязанности. На Таити, напротив, любой, даже самый малый, подарок принимался как знак щедрости, этим он приобретал себе друзей и получал разные другие преимущества. Покуда у доброго юноши еще оставалось хоть немного из тех диковин, что с риском для своей жизни он собрал за время нашего трудного, а порой действительно опасного путешествия, его мучениям не было [574] конца, и, хотя он не скупясь то и дело раздавал свои сокровища, иные из его родственников все же громко сетовали на его скупость. Он, еще недавно имевший возможность одаривать других, теперь принужден был просить без конца у своих европейских друзей, так как из-за жадности здешних родичей у него не осталось даже нескольких красных перьев и других мелочей для подарка своему высокому родственнику О-Пуни, королю Бораборы.

Стоит ли удивляться, как страстно он мечтал вернуться на Таити? Нам он сказал, что, как только навестит О-Пуни и других родственников на Бораборе, постарается как можно скорее возвратиться на Таити и никогда уже его не покинет. При всем том он был бы не прочь отправиться с нами в Англию, если бы мы только оставили ему малейшую надежду, что когда-нибудь вернемся в Южное море. Но поскольку капитан Кук твердо уверил его в обратном, он предпочел лучше отказаться от удовольствия увидеть нашу часть света, чем навсегда расстаться с любимой отчизной. Если подумать, чему научился у нас его земляк О-Маи, приходишь к выводу, что для сердца и нравов нашего неиспорченного друга это действительно оказалось лучше. Конечно, он не увидел великолепия Лондона, зато не узнал и всех мерзостей, всей безнравственности, что присущи всем почти без исключения крупнейшим европейским столицам.

Когда танец окончился, Махеине уговорил нас навестить его в его собственных владениях. Он уже не раз нам рассказывал, что у него на этом острове есть собственная земля, и тем более хотел воспользоваться случаем подтвердить свои слова, что некоторые из нашей команды все еще в этом сомневались. Так что на другой день мы по его приглашению в двух шлюпках под парусами отправились к северо-восточной оконечности острова, где находился его округ Вараитева. Нас сопровождал Ореа со своим семейством.

Через два часа мы благополучно добрались до места. Махеине с двумя старшими братьями встретил нас и повел в просторный дом. Там он сразу велел приготовить угощение. [575] Покуда шли приготовления, мой отец, доктор Спаррман и я отправились в близлежащие горы собирать растения, но ничего нового не нашли. Спустя два часа мы вернулись. Тем временем принесли еду, и капитан Кук подробно рассказал нам, как готовилось угощение. Он наблюдал за всем этим сам, и, поскольку сия тема никогда еще как следует не освещалась, я хочу слово в слово привести для читателей его описание (Из опубликованного описания путешествия, составленного капитаном Куком).

Сперва трое туземцев схватили свинью весом фунтов в пятьдесят, опрокинули на спину и удушили; двое придавили ей горло толстой палкой и навалились на ее концы всей тяжестью тела, а третий держал свинью за задние ноги. Чтобы из нее не вышел воздух, задний проход ей заткнули пучком травы. Минут через десять со свиньей было покончено. Тем временем двое других развели огонь, чтобы раскалить так называемую печь, представлявшую собой яму в земле, в которую было брошено множество камней. На этом огне мертвую свинью опалили, как мы ошпариваем кипятком. Чтобы она стала совсем чистой, ее понесли на берег моря, там оттерли песком и галькой, а затем еще раз промыли, после чего опять перенесли на прежнее место. Здесь ее положили на свежие листья и очистили изнутри, для чего вспороли брюхо, отделили подкожный жир и положили на чистые листья; затем вынули внутренности. Их тотчас унесли в корзине, куда – неизвестно, однако, я думаю, что их не выбросили. Наконец они извлекли кровь и нутряное сало, кровь спустили на большой заленый лист, а сало добавили к жиру, который уже был отделен. После этого свинью еще раз промыли пресной водой снаружи и изнутри, сунули ей каленые камни в брюхо и в грудную клетку, а сверху положили зеленые листья.

К тому времени печь, то есть яма или углубление в земле, наполненное камнями, достаточно прокалилась. Тогда [576] оттуда выбрали золу и часть камней, кроме самого нижнего слоя, которыми было выложено дно. На них положили тушу брюхом вниз, а возле нее в длинном корыте, сделанном специально для этой цели из молодого бананового ствола, поместили тщательно промытое сало и жир. В кровь бросили раскаленный камень, чтобы она загустела или свернулась, затем ее завернули небольшими порциями в листья и тоже положили в печь, рядом с плодами хлебного дерева и бананами. Потом все это покрыли зелеными листьями, а сверху – остальными раскаленными камнями. Их прикрыли еще одним слоем листьев и наконец забросали все разными камнями и землей.

Пока это блюдо находилось в земле, был накрыт стол, то есть возле дома постелили зеленые листья. Через два часа десять минут печь открыли и извлекли из нее еду. Гости уселись кругом на листьях: туземцы – с одной стороны, мы – с другой. На ту сторону, где сидели мы, принесли свинью, туда же, где находились индейцы, подали сало и кровь, которые ели только они и очень хвалили. Зато нам ничуть не меньше нравилось мясо; оно в самом деле получилось необычайно вкусным, причем люди, готовившие еду, во всем соблюдали похвальнейшую чистоплотность (Таково свидетельство капитана Кука).

Едва свинья была разделана, как самые знатные вожди и эрриои набросились на еду, глотая целыми пригоршнями кровь и жир. Вообще все наши сотрапезники ели с необычайной жадностью, тогда как толпившиеся вокруг бедные таутау должны были довольствоваться простым созерцанием, ибо им не оставалось ни кусочка. Единственные из числа зрителей, кто получил немного, были жена и дочь Ореа; обе тщательно завернули свои порции в листья, чтобы съесть их в уединении. В данном случае могло показаться, что женщины имеют право есть то, что приготовили и разделили мужчины; однако в других случаях создавалось впечатление, что определенные лица не вправе есть то, к чему прикасался тот [577] или иной член семьи (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 500, 505 и сл.). Мы не могли определить, какими правилами они на сей раз руководствовались. Правда, таитяне не единственный народ, у которого мужчины едят отдельно от женщин; этот обычай существует и у многих негритянских племен, и у жителей Лабрадора. Однако и эти негры, и эскимосы вообще с необычайным презрением относятся к другому полу и, возможно, не хотят есть вместе со своими женщинами по этой причине. У таитян же, где к женщинам, напротив, относятся во многих отношениях хорошо и учтиво, причина подобного отчуждения, видимо, другая, но, чтобы выяснить ее, понадобятся специальные исследования 6.

Капитан не забыл захватить с собой несколько бутылок водки, разбавленной водой, – так называемый грог, любимый напиток моряков. Эрриоям и другим знатным индейцам эта смесь показалась крепкой и пришлась по вкусу не меньше здешнего опьяняющего напитка. Они храбро выпили грог, добавили еще несколько бокалов водки, после чего их стало клонить ко сну.

В 5 часов пополудни мы вернулись на корабль, но из-за жары сперва искупались в красивом роднике, который уже не раз служил нам для этой цели. Он защищен от солнца пахучим кустарником, и туземцы, хорошо знающие это место, тоже любят его в меру прохладную воду. Таких мест для купания немало на острове, и они, без сомнения, столь же украшают страну, сколь служат здоровью ее обитателей.

В течение последующих дней мы искали в горах растения и в разных местах находили неизвестные доселе виды. Здешние горы напоминают таитянские, только немного ниже. Во время прогулок мы обнаружили, между прочим, романтического вида долину, окруженную густыми лесами; по ней протекал красивый ручей, ступенчатыми каскадами низвергавшийся со скалистых гор.

Вернувшись с последней ботанической экскурсии, мы узнали важную новость. Один из прибывших с Хуахейне [578] индейцев рассказал, что там стоят на якоре два корабля, один из которых больше нашего. Капитан Кук позвал этого человека к себе в каюту, чтобы расспросить подробнее. Индеец повторил то, что уже рассказывал на палубе, и в подтверждение добавил, что он сам побывал на борту меньшего судна, где его напоили допьяна. Мы спросили, как звали капитана; он ответил, что командира большего корабля звали Табане, а меньшего – Тонно. Капитан Кук немало удивился, ведь именно так индейцы называли Банкса и Фюрно, и спросил, как выглядели эти господа. Индеец отвечал, что Табане высокий, Тонно поменьше; это тоже соответствовало внешнему виду обоих. Все же у нас было немало веских причин усомниться в достоверности сего рассказа. Ведь если бы капитан Фюрно действительно был на Хуахейне, он, несомненно, узнал бы от тамошних жителей, что капитан Кук еще находится поблизости, а поскольку он отплыл из Англии под его командованием, то обязан был бы разыскать его. Но так как этого не произошло, оставалось полагать, что если у Хуахейне действительно стали на якорь какие-то европейские корабли, то, во всяком случае, не английские.

Позднее на мысе Доброй Надежды мы узнали, что капитан Фюрно покинул Столовую бухту задолго до того, как индейцы якобы видели его на Хуахейне, а Банкс вообще не покидал Европы. Все это, видимо, было чистой выдумкой; возможно, любезные островитяне просто хотели посмотреть, не испугаемся ли мы столь же могущественных или даже превосходящих нас мореплавателей (Судя по предварительным известиям о последнем плавании Кука, подобные же вымыслы, причем именно с этой целью, распространяли таитяне).

На следующий день толпы индейцев явились к кораблю, привезя на продажу много продовольствия; они услышали, что завтра (4 июня) мы собираемся отплывать. Хотя они запрашивали за все недорого, наш запас топоров и ножей уже столь оскудел, что оружейнику пришлось изготовить [579] некоторое количество новых; правда, они получились бесформенными и малопригодными. Особенно это относилось к ножам, лезвия которых выделывались кое-как из бондарных обручей. Но добрые простодушные люди были довольны и этим, ведь они еще не умели судить о ценности вещей только по внешнему виду. Зато мы теперь вдвойне отплатили им за привычку иногда забираться к нам в карманы или тащить что плохо лежит: мы обманывали их откровенно.

Среди жителей островов Общества есть несколько человек, живущих в разных местах и сведущих в традициях, мифах своего народа, а также знающих звезды. Махеине не раз говорил о них как о самых ученых людях страны; он называл их тата-о-рерро, что переводится примерно как «учителя». Мы давно хотели познакомиться с кем-то из них и наконец нашли здесь, в округе Хаманепо, вождя по имени Тутаваи, которого называли тата-о-рерро. Тем более нам было жаль, что мы сумели разыскать его только перед самым отплытием. Как бы там ни было, мой отец воспользовался хотя бы последними часами нашего здесь пребывания, чтобы исследовать столь важный предмет.

Высокоученый Тутаваи, видимо, был рад возможности показать свои познания. Его самолюбию льстило, что мы так внимательно слушаем его; возможно, это побудило Тутаваи задержаться на сей теме терпеливее и дольше, нежели обычно способны более непоседливые и поверхностные островитяне. В целом их религия представляет собой самую странную систему многобожия, какую только можно придумать.

Вообще немногие народы влачат столь жалкое существование, настолько поглощены заботами о поддержании своей жизни, что не могут думать больше ни о чем, не способны задуматься о Творце и попытаться составить о нем какое-то, пусть и несовершенное, представление. Эти представления, видимо, сохраняются в устном предании у всех народов с тех времен, когда бог непосредственно являл себя людям. Искра такого былого божественного откровения, передаваемого из поколения в поколение, сохранилась и на Таити, и на [580] других островах Общества; во всяком случае, они верят в высшее существо, которое сотворило весь видимый и невидимый мир. Однако история показывает, что все народы, желая ближе исследовать свойства этого всеобщего и непостижимого духа, скоро в большей или меньшей степени переступают границы, кои творец положил для наших чувств и разума, что обычно приводит их к самым глупейшим выводам. Отсюда и получилось, что ограниченные умы, неспособные составить понятия о высшем совершенстве, вскоре персонифицировали свойства божества или представили его как особое существо. Таким образом возникло это огромное множество богов и богинь, одна ошибка порождала другую, и поскольку у каждого человека имеется врожденная потребность в представлении о боге, то отец передавал все, что знал об этом, своим детям. Тем временем людской род множился и вскоре стал делиться на различные сословия. Появление сословных различий одним людям облегчило удовлетворение их чувственных желаний, другим затруднило. И если теперь среди тех, для кого они были затруднены, появлялся человек особых способностей, который замечал всеобщее желание своих собратьев поклоняться высшему существу, то часто (я бы даже сказал, всегда) он злоупотреблял этой общей склонностью. В конце концов обманщик старался сковать разум толпы и заставлял ее платить себе дань. Представления о божестве, кои он им внушал, должны были служить тем же намерениям, поэтому он насаждал в народе, который до сих пор испытывал врожденную детскую любовь к богу как к своему благодетелю, трепет и страх перед его гневом.

Примерно так, думается мне, произошло и на островах Общества. Там почитают божества всевозможного рода, наделенные разными свойствами, и, что особенно поражает, у каждого острова есть своя теогония, или история о происхождении богов. Это отчетливо видно при сравнении с известиями, которые приводятся в описании первого плавания капитана Кука (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 553). [581]

Вначале Тутаваи рассказал, что высший бог, или творец неба и земли, на каждом острове имеет другое имя, или, чтобы выразиться яснее, на каждом острове верят в особое высшее существо, которому подчиняются все остальные божества. На Таити и Эймео [Муреа] высший бог – О-Руа-хатту, на Хуахейне – Тане, на Раиетеа – О-Ру, на О-Таха – Орра, на Бораборе – Тауту, на Мауруа – О-Ту, а на Табуа-манну, или острове сэра Чарлза Саундерса [Тубуаи-Ману], его зовут Тароа.

Морем, по их представлениям, правят тринадцать богов: 1. Урухадду. 2. Тама-уи. 3. Таапи. 4. О-Туариону. 5. Таниеа. 6. Тахау-меонна. 7. Ота-мауве. 8. О-Ваи. 9. О-Ватта. 10. Тахуа. 11. Ти-утеиа. 12. О-Махуру. 13. О-Вадду. Тем не менее сотворил море другой бог – по имени У-мар-рео. То же и с солнцем: оно сотворено могучим богом О-Мауве, который вызывает землетрясения, но живет на нем и правит им другое божество, Тутумо-хорорирри. К этому самому богу, который имеет облик красивого человека и у которого есть волосы, достающие до пят, отправляются, по их представлениям, умершие, там они живут, едят плоды хлебного дерева и свинину, которую нельзя только приготовлять на огне.

Они также верят, что в каждом человеке заключено особое существо, действующее в зависимости от получаемых ощущений и составляющее мысли из отдельных понятий (Мысли называются парау но те обу, букв. «слова в животе», «внутри»). Это существо у них называется ти и соответствует нашей душе. Согласно их представлениям, оно сохраняется после смерти и живет в деревянных изображениях, которые ставят вокруг места погребения, и поэтому их тоже называют ти. Так представления о загробной жизни и о связи между духом и материей укоренились даже на самых отдаленных островах земли! Знают ли они что-нибудь о грядущем наказании и воздаянии? Мне сие представляется вероятным, хотя выяснить этого с помощью вопросов мы не смогли. [582]

Луна сотворена женским божеством по имени О-Хинна, она правит этим небесным телом и обитает там; видимые, подобные облакам пятна на Луне – это О-Хинна. Женщины часто поют короткую песню, видимо прославляющую это божество; возможно, они приписывают ей непосредственное влияние на природу. Песня звучит так:

Те-Ува но те малама
Те-Ува те хинарро,

что значит:

Облачко на Луне,
Облачко я люблю!

Впрочем, надо сказать, что таитянская богиня Луны – отнюдь не целомудренная Диана древних, она скорее напоминает финикийскую Астарту. Звезды порождены богиней по имени Тету-матарау, а ветрами распоряжается бог Ор-ри-Орри.

Кроме этих наиболее важных божеств, существует еще множество более низкого ранга. Некоторые из них насылают несчастья и умерщвляют людей во время сна. Близ самых значительных мараи, то есть каменных памятников, им служат службы таховарахаи, высшие священнослужители острова. Богам-благодетелям приносят молитвы, но произносят их не вслух, а лишь обозначают шевелением губ. Священнослужитель при этом смотрит на небо, и считается, что эатуа, то есть бог, спускается к нему и разговаривает с ним, однако народ его не видит; слышит и понимает его лишь священнослужитель.

В жертву богам на этих островах приносят приготовленных свиней, кур и всякую другую еду. Низших, особенно же злых, богов почитают лишь чем-то вроде шипения. Считается, что некоторые из них могут проникать в дома и убивать людей, другие же пребывают на одном необитаемом острове, который называется Маннуа; они имеют обличье могучих великанов со страшно сверкающими глазами и съедают каждого, кто приближается к их берегу. Впрочем, сказка эта [583] не столько относится к области их вероучения, сколько намекает на людоедов, которые, как уже говорилось, возможно, водились на этих островах в незапамятные времена.

Капитан Кук сделал важное открытие в области религиозных верований этих островитян, о котором во время нашего пребывания там мне не было ничего известно. Лучше всего рассказать об этом моим читателям его собственными словами.

«Я, – говорит капитан Кук, – не без оснований предполагал, что таитянская религия в некоторых случаях предусматривает человеческие жертвоприношения, поэтому однажды я вместе с капитаном Фюрно отправился к мараи, месту погребения, в бухте Матаваи и, как обычно в таких случаях, захватил с собой одного из своих людей, довольно хорошо понимавшего здешний язык. С нами были несколько туземцев, один из которых оказался человеком умным и сведущим. На площадке стоял тупапау, то есть помост, на котором лежал мертвец, а возле него кое-какая еда. Все это вселяло надежду, что мое любопытство будет удовлетворено. Я начал задавать короткие вопросы, например: предназначены ли бананы и другие плоды эатуа (то есть божеству)? Приносят ли в жертву эатуа свиней, собак, кур и т. д.? На все эти вопросы таитянин ответил мне утвердительно. Тогда я спросил, приносят ли в жертву эатуа «людей»? Таитянин ответил, что приносят таата-ино, злых людей, после того как их сперва типаррахаи – забьют до смерти. Тогда я спросил, не убивают ли иной раз таким образом и добрых, хороших людей? «Нет, только таата-ино». А приносят ли в жертву богу эри? Он ответил, что у них есть свиньи, чтобы отдать эатуа, и повторил свое таата-ино. Для большей уверенности я поинтересовался еще, может ли быть принесен в жертву честный, безупречный таутау – человек из простонародья, у которого нет ни свиней, ни собак, ни кур, чтобы принести в жертву эатуа? В ответ я услышал все то же: в жертву приносят лишь злодеев. Задав ему еще несколько вопросов, я окончательно убедился, что в жертву богам осуждают, видимо, [584] людей за известные преступления и грехи, в том случае, когда они не в состоянии откупиться, но такие люди принадлежат к самому низшему сословию.

Человек, которого я об этом расспрашивал, постарался описать нам всю церемонию, однако мы были недостаточно сильны в языке, чтобы все понять. Впоследствии я услышал от Омаи, что они действительно приносят человеческие жертвы высшему существу. По его словам, лишь от верховного жреца зависит, кого он назначит в жертву. Когда народ соберется, он один входит в дом бога и остается там некоторое время. Выйдя оттуда, он сообщает, что видел великого бога и говорил с ним (только верховный жрец имеет эту привилегию) и что тот потребовал в жертву человека. Затем он называет имя того, на которого выпал печальный жребий, но можно предположить, что выбор всегда падает на того, к кому жрец питает вражду. Его немедленно умерщвляют, и у жреца в случае необходимости всегда хватает хитрости убедить народ, что принесенный в жертву был действительно дурным человеком».

К этому рассказу капитана Кука могу лишь добавить, что слова, будто верховный жрец видел бога, не вполне соответствуют таитянскому вероучению, согласно которому божество незримо, однако, возможно, это выражение было не совсем верно им понято. В остальном весь рассказ о жертвах согласуется с предположением, которое я уже высказал выше, что таитяне были когда-то людоедами. Ведь известно, что этот вид варварства у всех народов перешел в обычай приносить человеческие жертвы и что эта богослужебная церемония сохранялась еще долго, даже когда культура возрастала и нравы улучшались. Так, греки, карфагеняне и римляне продолжали жертвовать своим богам людей, когда их культура уже достигла наивысшего расцвета.

Божествам кроме жертв специально посвящены также некоторые растения. Поэтому возле мараи часто сажают, например, казуариновое дерево, кокосовую пальму и банан. [585] Там же можно встретить сорт кратевы, перечный корень, Hibiscus populneus, Dracaena terminalis и Callophillum; все они считаются знаками мира и дружелюбия. Божествам посвящены и некоторые птицы: цапля, зимородок и кукушка. Но я уже упоминал, что не все почитают их одинаково; следует также заметить, чго на разных островах святыми считаются разные птицы.

Жрецы у этого народа исправляют свою должность пожизненно, их сан передается по наследству. Верховный жрец каждого острова всегда является эри и занимает следующую ступень в иерархии после короля. В важных случаях его приглашают для совета, он имеет долю во всех благах; словом, эти люди нашли способ стать необходимыми. Кроме жреца, в каждом округе есть один или два учителя, так называемых татаор-реро (один из них был Тутаваи), сведущих в теогонии и космогонии и, когда надо, передающих свои познания другим. Эти же люди хранят знания по географии, астрономии и летосчислению 7.

Месяцев у них четырнадцать, а идут они в следующем порядке:

1. О-Пороромуа. 2. О-Пороро-мури. 3. Муреха. 4. Ухи-эйя. 5. О-Вирре-амма. 6. Таова. 7. О-Вирре-эрре-эрре. 8. О-Теарри. 9. Оте-таи. 10. Вареху. 11. Вахау. 12. Пиппирри. 13. Э-Унуну. 14. Уманну. Семь первых месяцев вместе называются Уру, или Время хлебного дерева. Но как они высчитывают месяцы, чтобы из них составлялся ровно год, это для меня до сих пор тайна. Можно предположить, что некоторые месяцы, скажем второй и седьмой, – дополнительные, так как их названия особенно сходны с названиями первого и пятого. Если это так, то их вводят каждый раз через некоторый период времени.

Каждый месяц состоит из двадцати девяти дней; во время последних двух дней они говорят, что луна умерла, так как ее тогда не видно. Отсюда следует, что они считают начало месяца не от настоящего времени конъюнкции, а от первого [586] появления луны. Двадцать пятое число их тринадцатого месяца Э-Унуну пришлось на наше 3 июня – день, когда мы получили все эти сведения 8.

Таитянское наименование учителя, тахова, относится также к тем, кто сведущ в целебной силе трав, которые здесь используют для лечения всевозможных болезней. Однако нетрудно увидеть, что сия наука развита здесь еще очень мало: ведь им знакомы лишь немногие болезни, а значит, и нуждаются они в немногих и очень простых лекарствах.

Когда ученый Тутаваи довел свое объяснение до этого места, пришла пора поднимать якоря, и 4 июня в 10 часов утра мы покинули сей остров. Король Раиетеа Ууру, коему завоеватель О-Пуни передал титул и все внешние знаки королевского достоинства, посетил нас вместе с некоторыми из своих родственников, как раз когда мы собирались отчаливать. На борту был также О-Реа с семьей; явился попрощаться и Махеине со своими близкими. Сцена была необычайно трогательная. Добрые люди плакали от души, но больше всех – бедный Махеине, который, казалось, едва мог вынести столь сильную скорбь. Он бегал от одной каюты к другой и обнимал каждого, не в силах вымолвить ни слова. Его всхлипывающие вздохи, его взгляды и слезы не поддаются описанию. Когда корабль наконец пришел в движение, он вынужден был от нас оторваться и спуститься в свое каноэ; но когда все его земляки уже сидели, он продолжал стоять и не отрываясь провожал нас взглядом; наконец он опустил голову и закрыл лицо одеждой. Мы уже были далеко за рифами, а он все еще простирал к нам руки, и это продолжалось до тех пор, покуда мы его не перестали различать.

Так мы расстались с сим радушным народом, который при всех его несовершенствах можно, пожалуй, назвать более невинным и чистосердечным, чем иные другие, превзошедшие его утонченностью нравов и лучше образованные. Здешним жителям знакомы общественные добродетели и обязанности, и они верно следуют им. Добросердечие, которое проявлял честный Махеине при всяком случае, – [587] довольно верное мерило, по коему можно судить вообще о характере всего народа. Не раз я видел, как многие из них истинно по-братски делили свой единственный плод хлебного дерева или несколько кокосовых орехов, как они довольствовались меньшими порциями, лишь бы только никто не остался обделенным! И это единодушное желание помочь ближнему отнюдь не ограничивалось мелочами; с такой же готовностью, с какой они помогали друг другу продовольствием, делились они одеждой и вещами немалой стоимости.

Даже с нами, чужими в их стране, они обходились самым любезным образом. Когда мы хотели выйти из шлюпки на берег или перейти с берега в шлюпку, они всегда вызывались перенести нас на спине, дабы мы не замочили ног. Часто они носили за нами диковины, которые мы купили, и обычно были готовы полезть в воду за подстреленными нами птицами. Когда нас заставал дождь или когда мы от жары и усталости иногда не могли идти дальше, они приглашали нас отдохнуть в своих хижинах и угощали нас всем самым лучшим, что имели. Гостеприимный хозяин в таких случаях скромно стоял в отдалении и не желал ни к чему прикоснуться, пока мы настойчиво его не приглашали. Другие домашние тем временем обмахивали нас ветками или листьями, чтобы нам было прохладнее, и на прощание нас обычно принимали в семью, объявляли в зависимости от возраста отцом, братом или сыном. При этом они полагали, что наши офицеры и все, кого они таковыми считали, должны состоять между собою в родстве примерно так же, как вожди и вообще знатные люди на всех островах Общества, образующие как бы одну семью. Эта ошибка заставляла их принимать за братьев также капитана Кука и моего отца, ибо при всех своих других способностях физиогномисты они были довольно плохие, что, впрочем, делает вдвойне ценными такие их добродетели, как гостеприимство, радушие и бескорыстие; сами они их вовсе не осознают, как бы предоставляя воздать должное их достоинствам благодарным иноземцам, здесь побывавшим.


Комментарии

1. Красные перья были атрибутом культа бога Оро, перенесенного на Таити с острова Раиатеа. Очевидно, на Хуахине этот культ не получил такого распространения или не имел столь важного значения, как на Таити.

2. Эрриои (правильно ариои) – общество, генетически связанное с тайными («мужскими») союзами, существовавшими у многих народов на стадии разложения первобытнообщинного строя. Вступающий в это общество давал клятву умерщвлять своих детей либо в материнской утробе, либо сразу после их рождения. Ариои действовали в интересах господствующей верхушки и воспитывали у рядовых островитян чувство покорности вождям. Вместе с тем следует учитывать, что ариои были носителями культурного единства всего архипелага, что на время их «гастролей» прекращались все междоусобные войны.

3. В древнегреческих мифах богиня любви и красоты Афродита (у римлян – Венера) нередко связывалась с Ариадной – дочерью легендарного критского царя Миноса. Город Амат (южное побережье Крита) был центром культа Афродиты-Ариадны. Согласно одному из мифов, Тезей высадился в Амате с беременной Ариадной, которая вскоре умерла и была похоронена в священной роще. В ее память здесь ежегодно устраивалось празднество, в ходе которого юноша изображал муки роженицы.

4. Плутарх (ок. 46–126) – древнегреческий писатель-моралист. Жизнеописание афинского героя Тезея (Тесея) помещено в его «Сравнительных жизнеописаниях», где сопоставляются биографии выдающихся греческих и римских деятелей.

5. См прим. 17 к введению.

6. Обычай раздельной еды, существовавший на многих архипелагах Полинезии, был связан с религиозными запретами (табу), которые предусматривали сегрегацию полов и лишали женщин доступа к некоторым наиболее ценным видам продовольствия.

7. О таитянской религии и жречестве см. прим. 21 к гл. 8.

8. Более точные сведения о таитянском времяисчислении сумел получить через полвека после Форстера русский мореплаватель О. Е. Коцебу. (О. Коцебу. Новое путешествие вокруг света в 1823-1826 гг. М., 1981, с. 82.)

Текст воспроизведен по изданию: Георг Форстер. Путешествие вокруг света. М. Дрофа. 2008

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.