МАРКОВ Е.

В БРАТСКОЙ ЗЕМЛЕ

(Путевые очерки по Сербии)

(Окончание. См. Русский Вестник, август, сентябрь, октябрь и ноябрь, 1898 г.)

_________________

10. Старая столица Милоша Обреновича.

Крагуевац — своего рода Москва Сербии. В те дни, когда над Белградскою цитаделью развевался турецкий флаг, а в стенах ее восседал турецкий паша со своим войском и наведенными на город пушками, было бы крайне неудобно и неблагоразумно учреждать в Белграде постоянную резиденцию сербского господаря и столицу сербского государства. Осторожный и расчетливый Милош Обренович хорошо понимал всю шаткость тогдашней сербской самостоятельности под верховным владычеством султана и должен был готовиться ко всяким неожиданным случайностям. Поэтому он благоразумно решился основать свой правительственный центр в самом сердце Сербии, подальше от турецких крепостей и турецких границ, в Крагуевце, лучшем городе родной ему и верной Шумадии. Только впоследствии, когда судьбы Сербии были обеспечены европейскими договорами и вмешательство Турции в сербские дела ограничено тесными и определенными рамками, — явилась возможность перенести столицу Сербии и постоянное пребывание князя ее на берега Дуная и Савы, в пограничный с Австриею «Београд», как называют Белград сами сербы.

Крагуевац сохранил, однако, и до нашего времени значение второго после столицы города Сербии. Это центр сербской внутренней торговли хлебом, скотом, кожами. Тут много кожевенных заводов и вместе с тем главное [36] средоточие оружейной части Сербии, для которой Крагуевац служит в этом отношении фабрикою и запасным складом.

В Крагуевце постоянно стоит довольно много войска. Мы застали здесь два батальона пехоты, эскадрон кавалерии и две батареи, не считая команды саперов и пиротехников.

Город сам по себе вполне порядочный: прекрасные тротуары и мостовые, много красивых больших домов, вообще его нельзя сравнять с Кралево, Нишем, Крушевцем и другими посещенными нами сербскими городами. Еще подъезжая к Крагуевцу, любуешься прекрасным зданием Пиротехникума, стоящим на отдельном холме около города; там начиняют порохом, динамитом, пулями — разные виды гранат и ядер. Хорошенький тенистый сад на берегу Лепеницы тоже скрашивает пейзаж города. Около сада, тоже на берегу реки, с одной стороны старый конак Милоша Обреновича, с другой — громадные заведения арсенала, составляющего патриотическую гордость сербов. Милошев конак напомнил мне своею простотой бывший конак турецкого паши в Нише. В нем не сохранилось ничего исторически-интересного; в настоящее время в нем помещается офицерское собрание, а в надворных постройках его штаб Шумадийского корпуса. Главная улица людна и оживлена; хорошие дома, порядочные магазины; кофеен, конечно, без числа. Гостиница Такова, где мы остановились, обширная и удобная; нумера приличные, постели чистые; внизу большая зала для театра, большая столовая, большая кофейня; все на широкую ногу, хотя и не совсем чистоплотно.

У нас были записки от любезного нишского префекта к некоторым знакомым его, и мы с женою решились, пользуясь хорошею погодой, пройтись пешком, чтоб осмотреть город, а вместе с тем разыскать своих будущих знакомых. Драгоман наш Николай Иванович, разумеется, нам сопутствовал. Один приятель префекта был ротмистр, другой — доктор.

На квартирах этих господ не оказалось, и знающий все местные обычаи драгоман наш предложил заглянуть в наиболее посещаемые кофейни, так как в известные часы дня каждый порядочный серб обязательно заседает в своей излюбленной кофейне.

Николай Иванович не ошибся, и мы без особенного труда разыскали в кофейнях главной улицы обоих адресатов. Доктор, впрочем, отнесся к нам совсем не любезно, [37] извинился, что этот вечер не может быть у нас по случаю каких-то занятий и обещался зайти завтра, но так и не зашел. Ротмистр же встретил нас очень радушно, поводил нас по городу, посидел с нами в нашей гостинице и, уходя к себе, обещал прийти еще раз вечером. Действительно, он явился к нам после нашего позднего обеда или, если хотите, ужина, когда мы еще сидели внизу в столовой, и привел с собою, во-первых, родного брата своего, штатского, а во-вторых, капитана, молодого человека, всего только два года кончившего курс в Петербургской артиллерийской академии и говорившего довольно свободно по-русски, хотя, конечно, с сербским акцентом и с примесью сербских слов. Мы просидели до глубокой ночи в этой компании своих новых знакомых за стаканами вина. Главным оратором был ротмистр, горячий патриот с решительными взглядами, умный и хорошо образованный, учившийся в Брюссельской военной академии и в каком-то из немецких университетов; он говорит и по-французски, но гораздо лучше по-немецки, как все образованные сербы; знаком по книгам с Россией и с ходом европейской политики и лично участвовал в сербско-турецкой войне.

Меня очень заинтересовали его энергические и откровенные речи, в которых он на отличном немецком языке высказывал интимные взгляды сербов на Россию и Европу, много раз потом слышанные мною из разных других сербских уст.

— Ни к одному народу Европа и Россия (?) не были так неблагодарны как к нам, сербам, между прочим говорил он. — Все забыли, какую великую роль сыграла Сербия в истории Европы. Сербия грудью отстояла ее от турецкого нашествия и, хотя сама легла костьми в неравной борьбе, но остановила на себе поток мусульманства, не пустив его дальше за Дунай, и защитила христианскую веру. Вспомните потом, как освободилась Сербия! В то время как Греции и особенно Болгарии помогали и Россия, и разные другие европейские государства, Сербия была оставлена безо всякой помощи и исключительно собственными ничтожными силами, геройством своего народа, отбилась от варваров и сбросила с себя пятисотлетнее иго...

— Вы забыли, однако 1810 и 1811 год, - напомнил я,— забыли Цукато, графа Орурка, Кутузова, которые столько помогли вам. А потом забыли самое главное: мощный голос [38] русского царя, спасшего Сербию от полного разгрома после Дьюниша... Не говорю уже об Андрианопольском мире, которым опять же русские окончательно закрепили самостоятельность и права сербского княжества.

— Да, конечно, русским мы несколько (!!) обязаны в этом отношении, но все-таки Россия никогда не принимала серьезно к сердцу сербские интересы, - продолжал ротмистр свою горячую диатрибу. — Сравните, например, что она делала, чем жертвовала для Болгарии, и что сделала для нас? Болгарию она взлелеяла как родное детище, а к нам отнеслась как к каким-то пасынкам. А что сделала для России Болгария, чем заслужила она такую любовь? Тем разве, что в то время как, русские войска проливали за них свою кровь, болгары передавали туркам оружие, раздававшееся им русскими и служили туркам надежными шпионами за движением и расположением русских войск? Да и вообще что сделали болгары в истории, в чем проявили свое право на сочувствие просвещенного мира? Сами они, можно сказать, пальцем не пошевельнули, чтобы добиться свободного и достойного человеческого существования, за них все думали и делали другие. А между тем ваша русская идея так называемой великой Болгарии, никогда, кстати сказать, не существовавшей и прямо-таки сочиненной вашими дипломатами по подстрекательству близких к ним болгар, должна была нанести смертельный удар самым дорогим надеждам сербского народа и самым священным историческим правам его... Это еще счастие, что Берлинский конгресс разрушил ваши Сан-Стефанские планы. Дипломатам вашим некогда, конечно, изучать нашу историю, мы слишком мелкие сошки сравнительно с Россией, а если бы они знали, как следовало, историю балканских народов, так они убедились бы, что награждали выдуманную ими Болгарию старыми родовыми землями Сербии. Даже София их была всегда сербская. Там до сих нор хранится гроб сербского царя Милютина.

— Знаете что, ротмистр, - заметил я. — Я тоже немного знаком с историею балканских народностей, на которую вы ссылаетесь, и скажу вам что одни и те же области в разные эпохи истории, несомненно, бывали и под греческою, и под болгарскою, и под сербскою властию, так что разобраться в этих наслоениях веков и в правах, ими создаваемых, довольно трудно даже для ученых специалистов, а не только для дипломатов. Россиею, во всяком случае, [39] руководила цель очень практическая и направленная ко благу всех вообще славянских народностей Балканского полуострова. Важно было, прежде всего, освободить эти балканские народности от непосредственного турецкого владычества. Сербия, Румыния, Греция — тогда уже были свободны благодаря больше всего той же России, очередь оставалась за Болгарией; естественно, что на ней и сосредоточились русские усилия.

— Но зачем же в таком случае заграждать нам путь в бесспорно сербские древние земли, на которые не простирает своих притязаний ни Болгария, ни Греция? Я говорю про Боснию и Герцеговину, составлявшие издревле основное ядро Сербского царства, удел нашего св. Саввы? Зачем этот деспотический запрет сербам переходить Дрину? Мы могли рассчитывать, по крайней мере, что наше кровное наследие: Старая Сербия, Призрен, Печ, Косово Поле, добытые во время русско-турецкой войны кровию сербов, с боя отнятые у турок, будут оставлены нам как законный трофей наш. И что же вышло? Сербия покорно, как ребенок, слушалась России, не пошла за Дрину, не послала ни одного солдата в Герцеговину и Боснию, геройски билась за вас с врагом вашим в Старой Сербии, а в Сан-Стефанском договоре и на Берлинском конгрессе ее совершенно забыли, за ее интересы не поднялось ничьего голоса. Мало того, Сербию принесли в жертву, разбили всю историческую будущность Сербии, отдав половину земель древней сербской короны во владычество гораздо более опасного и гораздо более ненавистного сербу врага — швабов! У Сербии, кроме того, отняли завоеванные ею драгоценнейшие для нее области, священное для каждого серба Косово Поле и всю Старую Сербию и заставили ограничиться клочком земли с Пиротом и Нишем!.. Вы скажете, — я знаю, — что виновата в этом Европа, Берлинский конгресс, а не Россия. Но это несправедливо, этот вопрос теперь выяснен вполне: Россия связала себя обещанием уступить эти области Австрии еще ранее войны. Значит, я прав, что Сербия была принесена в жертву интересам вновь созданной Болгарии, которая одна была нужна России...

— Вот эта-то взаимная зависть и взаимные счеты всегда губили славянство! - заметил я. — Вместо того, чтобы быть благодарными России за то, что она могла сделать для Сербии, вы, сербы, завистливо учитываете, что для других ваших братьев она успела сделать больше, — и плоды этой взаимной [40] враждебности уже сказались в сербско-болгарской войне... Много добра принесла она и вам и болгарам?

— В этой безумной войне виновата не столько Сербия, сколько Австрия, - сказал ротмистр. — Она всячески подбивала нас против болгар, чтоб обессилить и их, и нас, и чтобы надолго установить среди балканских народностей вражду и рознь, которые ей так с руки. А мы сдуру поддались ее коварным советам, надеясь на ее помощь. Та же Австрия так же подло подбивала прежде к восстанию Боснию и Герцеговину, чтоб иметь потом повод водворять в них спокойствие своими войсками и присоединить их к себе под благовидным титулом «оккупации». Но то Австрия, вечный враг и ненавистник Сербии. От нее и ожидать другого было нельзя. Но Россия!.. Знаете ли, что в Сербии всякий крестьянин так привязан к России, что при нем невозможно сказать дурного слова про русских, про русского царя! Знаете ли вы что в наших деревнях «Боже царя храни» — любимейший гимн, который они нередко играют целую ночь во время своих праздников? Простой серб не называет русских иначе как братьями... Оттого-то нам особенно больно невнимание России к Сербии и ее ничем не оправдываемое пристрастие к болгарам, отплатившим ей такою позорною неблагодарностию...

Мне были очень приятны эти уверения сербского офицера в привязанности сербов к России, но в то же время я внутренне улыбался, что эти выражения братских чувств между сербом и русским должны происходить не на сербском и не на русском языках, а на языке тех самых ненавистных сербу швабов, которых он только что обвинял во всех бедах.

Мы сговорились с капитаном, что он заедет за нами утром показать нам их знаменитый крагуевацкий арсенал, где он заведует одним из отделов. Напившись с ним кофе в кофейне нашего отеля, мы действительно отправились на этот осмотр. По дороге видели прекрасный пятиглавый собор совершенно в русском вкусе и красивое здание гимназии в стиле Лувра. Заведения крагуевацкого арсенала составляют целый отдельный городок огромных и ценных зданий; в бойкое время тут работает до 2.000 рабочих, во время затишья, как теперь, человек до 700. Стоит он несколько миллионов рублей в том виде, в какой он теперь приведен перестройкою старых и [41] постройкою новых зданий и расширением сферы его деятельности в 1880 году. Но основание ему положено было, как и почти всему полезному в Сербии, Милошем Обреновичем — этим Петром Великим сербского царства — который лил здесь свои первые чугунные пушки. В складах арсенала нам показывали эти «пушки освобождения», маленькие, грубые, неуклюжие, почитаемые, однако, как заслуженные ветераны великой эпохи. Мастерские арсенала самого разнообразного характера: это практический политехникум своего рода. Тут фабрикуют и гильзы для патронов, и ружья, и сабли; тут льют пушки, тут изготовляют седла, повозки, сельскохозяйственные орудия, даже кареты и коляски, вьют канаты, делают кирпич, режут доски. При крайнем недостатке в Сербии частных заводов, фабрик, мастерских и мастеров, крагуевацкий арсенал является незаменимым, почти единственным поставщиком необходимых предметов всякого рода даже и частным лицам, от которых он охотно принимает заказы в мирное время.

В отделении, где старое оружие переделывается на новое, нам показывали и русские пушки, подаренные нами болгарам и отнятые у них во время сербо-болгарской войны; вместе со старыми турецкими и сербскими их переливают теперь на колокола для церквей.

После всех оружейных, «ливниц», где льют чугун и сталь, кузен, седелен, столярен, мы посетили и склад готового оружия, собственно арсенал или цейхгауз, где сложены бесчисленные количества сабель, ружей, из которых очень много русских, седел, конских приборов и т.п. Пушки тут висят в чехлах, на цепях, как опасные звери. Склад этот рассчитан на целый Шумадийский корпус, а для остальных войск в разных местах Сербии устроены еще четыре других оружейных склада.

Пробродив несколько часов среди целого леса колес, ремней, шестернен, станков, мы простились с любезным спутником нашим и вернулись в свою гостиницу, чтоб успеть поесть и тронуться в дальнейший путь.

Но осмотр всех этих истребительных орудий, изобретаемых гением человечества на взаимную гибель, оставил во мне тяжелое впечатление, и я искренно жалел, что даже такой скромно поставленный народец как сербы вынужден общею системою политической жизни Европы расходовать свои последние скудные гроши на устройство миллионных заводов [42] для приготовления всяких смертоносных средств, в то время как во всем государстве до сих пор нет ни одной хорошей фабрики необходимейших сельскохозяйственных машин и орудий.

_______________

Путь наш лежал на город Ягодин. Это все та же Шумадия с ее счастливыми лесистыми холмами, обильными полями, зелеными пастбищами. Жатва уже началась, сенокос был в полном разгаре. Сады как кровью облиты красными вишнями.

По дороге нам захотелось осмотреть простую крестьянскую хату, одиноко торчавшую в лощинке среди зеленого садика. Внутри — бедно, неприютно, нечистоплотно, — какая-то цыганская сакля вместо ожидаемой мною прибранной и аккуратно смазанной малороссийской хаты. Турецкое рабство без сомнения повлияло на этот бездомный характер сербской «кучи». В первой комнате очаг под сквозным татарским камином; казан висит над огнем; другой казан стоит около; в золе валяются две плоские лепешки, заменяющие хлеб. Даже и способ печения хлеба совсем цыганский. В углу шкапчик с грязною посудой; несколько низеньких самодельных стульцев стоят кое-где. Другую комнату всю заставил ткацкий станок, и захватили в свое владычество куры. Третья комната, тоже очень неопрятная, служит спальнею хозяевам. Кроме избы есть еще кладовая в особом строении и крошечная молочная. Двора, хлевов, сараев — никаких. Сад полон фруктов. Полную корзину вишен нам с радостию отдали за 10 копеек, потому что никто из селяков плодов не покупает, все имеют свое и едят даром.

К Ягодину уже начинается равнина большой Муравы, соединенной из болгарской и сербской, хотя город еще в нескольких верстах от самой реки; чрез него проходила до постройки железной дороги большая государственная дорога из Ниша в Белград. Драгоман наш посоветовал нам осмотреть, не доезжая Ягодина, единственную в Сербии стеклянную фабрику, что мы, конечно, и исполнили по обязанности присяжных туристов. Фабрика действительно очень мала и по внешнему объему своему, и по своим торговым оборотам, — работает в ней всего 70 человек.

В благодарность за внимание хозяина, которого мы отвлекли от дела часа на два, мы накупили из его склада [43] разных стеклянных вещиц довольно аляповатой работы в воспоминание об едва начинающейся сербской промышленности.

Замечательно что до сих пор в Сербии не основалось ни одной фарфоровой и фаянсовой фабрики: до того страна эта бедна знаниями, капиталами и предприимчивостью; а между тем, по словам самих сербов, у Ниша и, вероятно, в других местностях есть прекрасная фарфоровая глина, так же как глина для каменной посуды.

Ягодин — неважный городишко; хотя улицы его окружены порядочными каменными домами, но торгового движения никакого, как в наших захолустных уездных городах; единственный завод его — большая пивоварня. Мы были в отчаянии от его убийственной мостовой, которая изумила нас даже после наших родных русских мостовых. В Сербии есть пословица: «скверно, как мостовая Ягодина». К несчастию, дело не окончилось одними нашими ругательствами по адресу этих мостовых: недалеко от выезда из города одна рессора разлетелась пополам. Прошел добрый час, пока укрутили ее кое-как веревками и деревяшками, что живо напомнило нам знакомые обычаи далекой родины.

К Мураве мы подъехали еще засветло, уже под самою Чуприею. Знаменитая сербская река здесь очень широка и смотрит настоящим Дунаем. Чуприя уже с древнейших времен была важным пунктом в системе путей сообщения Балканского полуострова. Чрез нее всегда шла главная торговая и стратегическая дорога из южных областей Балканского полуострова к Белграду, Дунаю, Вене. Точно также суда, двигавшиеся по некогда судоходной Мураве, которую эллины называли Ангрусом, а римляне Маргусом, — не могли миновать Чуприи. Поэтому здесь еще римлянами был устроен каменный мост на арках через Мураву, а сама Чуприя издавна сделалась важным торговым местом и вместе сильною крепостью, преграждавшею в случае нужды и водяной и сухопутный путь. Римская крепость, перестроенная турками, была уничтожена только Георгием Черным, завладевшим этою основною твердынею турок при первом изгнании их из Сербии. Три темных громоздких обломка древних арок римского моста хорошо видны и теперь несколько выше нового каменного моста. Самое название «Чуприя» по-турецки значит «мост».

Около Чуприи существовали в древности многочисленные римские поселения, следы которых попадаются еще и теперь. [44] Между прочим, в окрестностях Чуприи найдены были камни с изображением реки Маргуса в виде водяного божества, как обыкновенно изображались в классическую эпоху все знаменитые реки — Тибр, Нил и пр. Это одно уже указывает на серьезное значение, которое придавали теперешней Мураве древние римляне.

В XVII веке по Мураве еще велась оживленная судовая торговля, вывозная и привозная, с Австрией, Венгрией и другими придунайскими странами. Но турки за время своего господства обнесли своею обычною мертвою рукой все пути сообщения, промышленность и торговлю подвластных им стран, а в том числе и великую водную артерию Сербии; запущенная река сама себя занесла песком и илом, нагромоздила мели и перекаты и прекратилось прежнее деятельное движение по ней судов и товаров.

Сербское правительство озабочено теперь приведением этого важного водного пути в судоходное состояние, но, сколько я слышал, успело сделать в этом направлении еще очень немного по недостатку капиталов и предприимчивых людей.

В Чуприи местопребывание окружного суда и начальника Муравского округа, или префекта, которому подведомственны 5 начальников срезов. Этот окружной начальник, предуведомленный любезным префектом Ниша, тотчас же явился к нам в гостиницу и провел с нами целый вечер. Мы сидели с ним в крошечном садике гостиницы, слушая музыку каких-то бродячих цыган, раздававшуюся из кофейни нашего отеля, за довольно обильным ужином, который немало скрасило привезенное нами с собою из Кралева «Жупско одобрано» вино. Все время мы беседовали с чуприйским администратором на воображаемом, конечно, нами сербском языке, который, однако, не мешал нам хорошо понимать друг друга и высказывать все, что нам было нужно. Чуприйский префект был настолько мил, что обещал сам съездить с нами в знаменитый сербский монастырь Раваницу, ради которого собственно мы и заехали в Чуприю, которая сама по себе не представляет ничего интересного. С вечера послан был верховой пандур предуведомить архимандрита о нашем прибытии в монастырь, где, как нарочно, праздновалась завтра «слава», то есть престольный праздник этого древнего монастыря.

Завтра было 15-е июня, прискорбный для памяти сербов «Видов день», — день Косова побоища и геройской смерти [45] их святого царя Лазаря, имени которого посвящена Раваница. В этот день во всех церквах Сербии совершается панихида по убитым на Косове воинам. Префекту необходимо было поэтому отстоять обедню в городском соборе, и он обещал приехать в монастырь вслед за нами, как только кончится служба.

_________________

11. «Слава» в монастыре Раванице.

Мы встали в 5 часов утра и, напившись кофе с молоком, тотчас же отправились в путь, предшествуемые верховым пандуром. Сербы необыкновенно приветливы к иностранцам: не только простой народ, но многие офицеры и по-европейски одетые пожилые люди вежливо кланяются, встречаясь с нами. На базаре толпилось множество народа. Тут в первый раз мы увидели сербских румын, обитателей восточных округов Сербии, в их громадных лохматых «шубарах», т.е. бараньих шапках грибом, совершенно таких, какие носят у нас за Кавказом елизаветпольские и карабахские татары. Эти полудикие румыны, когда-то переселившиеся из соседней Валахии, гораздо грубее и невежественнее сербов; оттого в местностях, где они живут, в том числе и в окрестностях Раваницы, почти всегда бывают грабежи, воровство, разбои, так что иметь при себе конвойных на этой дороге вовсе не лишнее.

Дорога в Раваницу идет сначала открытою плодоносною равниной, и мы бойко подвигаемся по ней; вообще в Сербии дороги значительно исправнее наших русских, Да и порядки жизни в их провинциях выработаны как-то строже, проще и удобнее, чем у нас. Влево от дороги мы оставляем «Добричев» — казенный конский завод, большие и красивые постройки которого выглядывают из окружающей его густой зеленой рощи. Это одно из отделений обширного «Любичева», казенного завода, устроенного около Пожаровца на Дунае. Кукуруза тут главный хлеб, и она заполонила всю равнину, успев уже разрастись могучими сочными стволами; каждый ствол тщательно окучен мотыками, как виноградные лозы в Греции. Кукуруза для серба все — и хлеб, и каша, и корм его возлюбленных свиней, почти единственного товара, которым он снабжает свою соседку Австрию. [46]

Мало-помалу, однако, дорога забирает все круче в гору, и горизонт начинает загромождаться совсем другими декорациями. Лесные и голые пирамиды появляются одна за другою со всех сторон, затушеванные туманами дали, и по мере подъема нашего ясное летнее утро дышит на нас еще свежее и отраднее...

Вот мы переезжаем и узкоколейную железную дорогу в «Сеню» или «Сено», где разрабатываются копи каменного угля; вагоны, нагруженные рудою, скатываются от рудника вниз собственною тяжестию, без помощи паровозов. Сама деревня Сеня с хорошими крестьянскими домами, по-видимому, богатая всем — и пастбищами, и лесами, и хлебами, — прячется в своих садах вдоль быстро несущегося с гор ручья Раваницы. Вьющиеся петли железной дороги то и дело пересекают наш путь. То и дело торчат на столбах при переездах предостерегательные надписи: «Пази на воз!», т.е. «Смотри на поезд!».

Наконец мы и у подошвы холма, на котором расположен монастырь, все в том же тесном ущелье горного ручья Раваницы.

Монастырь Раваница спрятан, как историческое сокровище своего рода, в глухой и тесной долинке, загороженной со всех сторон, будто титаническими ширмами, курчавыми лесистыми горами. Едва ли в Сербии найдется более пустынное и безлюдное место. На целых двенадцать часов пути от стен монастыря вплоть до турецкой границы тянется лес по вершинам и ущельям почти необитаемых гор. Взгляните на подробную карту Сербии, и вы увидите, что от Раваницы почти до самого Зайчара, с запада на восток, огромное горное пространство не отмечено именем ни одного селения; на такое же расстояние эта безлюдная горная пустыня тянется и с юга на север, от верховья р. Малого Тимока до истока р. Млавы, или «Извор Млава», как говорят сербы.

Вся эта труднодоступная площадь занята отрогами «Подгорачке планины», по плоскому темени которой проведена грань между Муравским (Чуприйским) округом и округом «Црноречки», т. е. Зайчара.

Древний монастырек мирно и приветливо глядит на подъезжающего путешественника пятью главками своего старого храма, с высоты своего холма приютившегося под защитою неприступных горных стен у самого подножия их. Два [47] каменные дома окружают церковь, а на обрыве холма, над ручьем, еще высятся остатки былого замка злосчастного царя Лазаря. Когда-то это был семибашенный замок, но теперь видны торчащие осколки только двух круглых башен, да хорошо уцелевшая массивная четырехугольная башня, где жил сам Лазарь. Снизу не было входа в эту башню; вероятно в нее вели двери с какой-нибудь разрушенной теперь стены; но наверху сквозь распахнутую грудь башни можно хорошо разглядеть нависшую над развалинами нишу дворцовой церкви царя Лазаря, расписанную по синему фону фигурами святых.

Храбрый и благочестивый царь Лазарь, воинская слава которого, по выражению народных песней, «прошла в горы и скалистые ущелья, в Герцеговину и Албанию, до утесистого морского берега и до старого дужда великолепного Млетана» (венецианского дожа), жил в этом замке со всею семьею своею; одна из башен называется до сих пор Милошевою, потому что в ней обитал любимый герой сербских народных сказаний Милош Обилич, или Кобылич, ни разу не побежденный победитель турок во ста сражениях, поразивший собственноручно султана Мурада в его шатре на Косовом поле и заплативший за этот подвиг своею жизнью.

Была в замке и башня другого зятя Лазарева — изменника Вука Бранковича, главного виновника Косовского поражения сербов, но сербы сами разрушили ее до основания. За ручьем Раваницею против замка царя Лазаря стояла в его времена построенная им больница с церковью, но теперь мы нашли там среди лесной поросли только глубокую черную пещеру в скале.

Народ рассказывает об этой пещере всякие легенды. Уверяют, будто она тянется до самого Зайчара на протяжении нескольких десятков верст и что через нее в прежние времена спасались в минуты опасности. В монастыре рассказывали нам, будто одна девочка пастушка, выгоняя овец из пещеры, прошла через нее из Зайчара и явилась в Раваницу, но силы ее не могли выдержать этого томительного подземного путешествия и, придя сюда, она будто бы умерла в монастыре.

Король Милан, посетив вместе с королевою Раваницу, тоже ходил в эту пещеру в сопровождении факелов, но, пройдя целый час, был остановлен подземною водою, которая прекратила дальнейший его путь. [48]

Монастырь и замок Раваница были построены царем Лазарем, так что уступают по возрасту обителям Студеницы и Жичи. После Косовского побоища сын Лазаря Стефан перенес его кости, как говорит старая сербская песня, «в задушбину его в его прекрасную Раваницу, под высокую, под Кучай-планину, что соградил Лазарь церковь еще при жизни своей, что соградил себе задушбину на свой хлеб, на свои деньги, без слез без сиротских»; но когда через пятьдесят лет после Косова турки овладели замком и монастырем, останки царя мученика, глубоко почитаемые сербским народом, были перенесены за рубеж Сербского царства, во владения австрийского цесаря, в тот Срем, или Сирмию — пограничную с Сербией страну между Дунаем, Савою и Дравою — куда сербский патриарх Арсений Черноевич возымел, в 1690 году, несчастную мысль перенести «Славяно-сербский патриарший престол» из разрушенной турками Печи и переселить вслед за собою 37.000 сербских семейств из разоренного Сербского царства.

В знаменитой тамошней лавре «Фрушка гора», в монастыре Врдник, недалеко от Карловца, теперешнего местопребывания патриарха австрийских сербов, до сих пор сохраняются вместе с серебряною моделью Раваницкой церкви, праздничным платьем царя Лазаря и различными историческими документами, касающимися Раваницкого монастыря, мощи св. царя, привлекая к себе в день 15-го июня бесчисленное множество богомольцев изо всех стран, где только живут сербы. Богатство и роскошное убранство этого сербского монастыря, как уверяли нас в Раванице, превосходит всякое воображение. Но это внешнее благосостояние австрийско-сербской церкви не может вознаградить собою той смертельной раны, которая была нанесена сербскому православию злополучным поступком патриарха Арсения. Он имел, конечно, очень важные причины к задуманному им перенесению центра сербского православия из древнего исторического гнезда в чужую землю, где вместо невыносимых турецких притеснений и обид ему обещана была полная свобода вероисповедания, самостоятельность местного управления посредством выборных народом властей и свобода сербского племени от податей, с одним только условием — быть верными стражами против ненавистных им турок южных рубежей Австрийской империи. Но будущее показало, как прискорбно ошибся несчастный патриарх. Сербская народность [49] на северных берегах Дуная была скоро задавлена наплывом мадьярских, валашских и немецких колонистов и почти везде уступила пм господство, едва отстаивая в настоящее время свое право на самостоятельное существование; свобода православия торжественно обеспеченная грамотою венского цесаря на деле окончилась насильственным обращением сербов в унию, вследствие которой уже в 1751 г. сто тысяч сербов ушли из Австрии в южную Россию, где императрица Елисавета устроила из них так называемый славяно-сербский округ, до ныне сохранившийся в названии Славяносербского уезда. Самый сан сербского патриарха был уничтожен распоряжением австрийского правительства и только в годину смертельной опасности, которой подвергалась Австрийская монархия от восстания венгров, сербы, геройски сражавшиеся против них за австрийскую корону в своем народном собрании, 1-го мая 1848 г., заставили восстановить сербский патриархат в лице митрополита Иосифа Раячича.

Так же вероломно поступила всегда коварная Австрия и с политическими правами сербских поселенцев своих. Первый же выбранный сербами воевода был заточен в крепость и там окончил свои дни после 22-летних страданий. Вместо излюбленных народом своих же властей сербы были отданы на произвол и притеснения мадьярских и немецких начальников и обременены, вопреки цесарской грамоте, самыми тяжелыми податями. Но главный вред нанесен был переселением Черноевичем самой Сербии. Так называемая «Старая Сербия», основа всего Сербского царства, обратилась сразу в пустыню, потому что переселенцы, двинувшиеся вслед за патриархом, были именно жители мест, ближайших к патриаршей Печи, Дечанам, Призрену, Косову полю, Новому Пазару и пр. Сейчас же вслед за этим отливом лучшей сербской крови от самого сердца сербского тела в образовавшуюся пустоту хлынули со своих бесплодных гор дикие арнауты Албании, и плодоносные равнины Старой Сербии, сиявшие древними монастырями и богатыми православными храмами, «задушбинами» тут же погребенных славных «кралей» Сербии, обратились с тех нор в гнездо самого ярого мусульманского фанатизма и в недоступную глушь албанского варварства.

Оттого, когда Кара-Георгий поднял впоследствии свое геройское знамя на освобождение родины, все сербские земли [50] стали под это народное знамя, но Старая Сербия — сердце древнего царства — не только не могла присоединиться к призыву свободы, но даже остановила своими арнаутами движение Кара-Георгия в братскую Черногорию и лишила сербов возможности восстановить в эту благоприятную для них историческую минуту Сербское царство в его старых пределах.

Мы застали в монастыре утреню и простояли потом всю обедню и длинную панихиду по убитым в Косовом поле. Старый храм царя Лазаря несколько напомнил мне стилем своей постройки, своею восьмигранною центральною башнею и своими узкими окнами — древние грузинские храмы Кавказа. Вокруг центрального купола четыре маленьких купольчика, когда-то все позолоченные. Карнизы, окна, двери украшены снаружи еще кое-где уцелевшими скульптурными орнаментами уже знакомого нам сербского вкуса. Внутри — обычный характер византийского храма: своды, колонны, паруса, ниши, простенки и стены, даже деревянные переметы, распирающие своды, — все сплошь покрыто фресками. Снизу эти фрески почти уничтожены фанатизмом турок, но выше они сохранились хорошо, хотя и очень потускнели от времени и сырости. Фигуры царя Лазаря и жены его Милицы выделяются заметнее других. Хранится и опустевший гроб царя Лазаря. Иконостас в четыре яруса и, хотя поновлен не в особенно старые времена, но, очевидно, по старым рисункам и с соблюдением старого колера; он весь раскрашен подобно русским поливанным деревянным чашкам простою красною краской, почти без золота, и глядит очень бедно; иконы его, также как и висящие по стенам образа, совсем ребяческого неумелого рисунка, иные совсем слезлые или черные от копоти. Некоторые изображения поражают своею детскою наивностию. Так, праотцы Исаак и Иаков нарисованы среди деревьев сада держащими каждый в подоле своей рубашки по девяти крошечных человечков, вероятно будущее потомство свое; а Михаил Архангел на боковых дверях алтаря попирает ногами не змия как обыкновенно, а лежащего на земле человека, который, сколько я понял из объяснений архимандрита, должен изображать собою изменника Вука Бранковича, приравненного, таким способом, к самому духу тьмы.

Вообще внутренний вид Раваницкого храма производит впечатление запущенности: все в нем облезло, обносилось, [51] осыпалось. Мраморный пол разошелся широкими трещинами, растрескался на кусочки, трава пробилась сквозь швы плит; земля видна сквозь трещины. Плохенькие аналои прикрыты сальными тряпками или грубыми пестрыми полотенцами; священники в самый главный свой престольный праздник служат в потертых и лопнувших по швам стареньких ризах.

Но тем больше впечатления производит на душу среди царящей здесь бедности и запущенности искреннее и благообразное служение скромных иноков, которые охраняют эти исторические развалины, как доблестные воины – вынесенное из кровавого боя в клочки изорванное старое знамя свое. Эти кинжалами выскобленные, выбитые пулями лики угодников на стенах так живо переносят воображение в долгие века страданий и преследований, окружавших христианскую церковь Сербии; сербский народ отстоял, однако, ценою своей крови и своего благосостояния, не продавая ни за какие земные блага, свое право молиться у этого бедного алтаря, перед этими полинялыми, детски неумелыми изображениями, которые он прятал как драгоценнейшее сокровище свое в глубине глухих ущелий, на недоступных обрывах гор.

Мы простояли в церкви от 7-ми до 11-ти часов. Здесь даже и в утрени почти ничего не читают, а все поют — и поют старательно и благоговейно, ясно выговаривая всякое слово, нисколько не торопясь, значительно понятнее, чем у нас в приходских церквах. Басов тут нет, а все высокие и тонкие тенора. Напевы несколько напоминают простые русские напевы.

Сербский народ не понимает своих церковных книг, кроме некоторых начетчиков и учившихся в школах церковно-славянскому языку; даже старые попы не все и не всё понимают в них, но молодые попы новой школы подготовлены в этом отношении гораздо лучше. Нам же, русским, было отрадно слушать в этой далекой от нас чужой стороне церковные службы на своем родном языке, с давно знакомыми напевами и по нашим же книгам, отрадно было сознавать, что этот разлученный от нас целым тысячелетием маленький единоплеменный народ сумел сохранить в такой целости, несмотря на всевозможные препятствия и опасности, единую с нами веру и единую речь в молитвах своих. [52]

Архимандрит Иосиф, служивший обедню — человек еще довольно молодой; другой священник — старый и заметно хуже читает по-церковнославянски. Зато дьякон — только что окончивший учение юноша, очень симпатичный и благообразный, служит превосходно. На левом клиросе пел простой серб, кажется, сторож монастыря, на правом — священник из соседнего села Сени, пришедший на «Славу» в Раваницу во главе своих прихожан или, вернее, прихожанок, потому что всей публики было только 15 баб и ни одного мущины. Хотя священник объяснял это нам спешностью полевых работ, задержанных постоянными дождями, но во всяком случае это дает довольно печальное понятие о характере сербской религиозности, так близко напоминающей все то же, чему мы были свидетелями в Греции. И тут и там церковь обратилась в знамя народного патриотизма, за которое и грек и серб готовы умереть на поле битвы, но которое не проникает нисколько во внутреннюю жизнь народа, ничем не отражается на его духовных потребностях и привычках.

Сербские бабы из села Сени одеты довольно своеобразно: на головах у них не то турецкие чалмы, не то какие-то сицилианские повязки из белых платков или полотенец с поперечными полосками. Несмотря на летнюю жару, они укутывают себе этими повязками голову, уши, шею, подбородок и спускают еще сзади концы на затылок и на спину. Одежда их — кофты-безрукавки и юбки с фартухами; на шее так же много монет, как и у наших хохлушек.

После обедни архимандрит показал нам маленькую монастырскую библиотеку. В двух шкафах небольшое собрание сербских книг и среди них очень немного русских. Тут же и ризница. Большое кованое Евангелие из России, как и все вообще богослужебные книги и некоторые сосуды. Есть древние стоячие кресты разных веков, но монастырь уже не помнит, кем и когда пожертвованы они. Самый интересный исторический документ библиотеки — это жалованная грамота русских царей и великих князей Петра и Иоанна Алексеевичей с уцелевшею еще при ней массивною восковою печатью, обернутою в шелк; грамотою этою представляется Раваницкому монастырю право через каждые семь лет присылать в Россию монахов для сбора на монастырь. Такая же точно подтвердительная грамота и от императрицы Елисаветы Петровны, 1748 года. Хранится здесь и копия с [53] дарственной грамоты царя Лазаря, из которой видно, что в его время во владении Раваницкого монастыря было 148 сел, 3 ярмарки, 5 мостов и кроме того монастырь получал ежегодно по 125 литр серебра из царских серебряных рудников. Показывали нам также часть шелковых одежд царя Лазаря и некоторые другие древние вещи.

По осмотре всего, что было интересного в монастыре и древнем замке, мы, наконец, были приглашены в комнаты для почетных богомольцев, где архимандрит угостил нас, по обыкновению, сначала вареньем с водою и кофеем, а потом и обедом, к которому кстати подоспел и префект Чуприи.

Меня очень утешало, что мы все время объяснялись, и с архимандритом и с сенским попом безо всякого посредства драгомана, вполне понимая друг друга. Сенский поп оказался бывшим военным и не раз сражался рядом с нашими русскими добровольцами под командою Черняева.

— О, да и юнаки же ваши русские! – с увлечением рассказывал нам этот воин-священник. — Так и лезли вперед, за ними всякий храбро шел. А уж отступить ни за что не отступят, — на месте умирали, не жалели себя!

В два часа дня мы распростились с гостеприимным архимандритом, вручив ему свою лепту на монастырь, и покинули Раваницу, чтобы посетить последнюю из намеченных нами исторических святынь Сербии — монастырь Манассию. Мы выехали в двух колясках — в одной я с женою, в другой префект, захвативший к себе и нашего Николая Ивановича; на козлах каждой коляски восседал теперь вооруженный пандур, и, кроме того, три верховых пандура, все в ружьях, пистолетах, кинжалах, скакали впереди нас. Здешние губернаторы не выезжают иначе, чтобы не уронить своего начальнического престижа. А вместе с тем пустынность и безлюдие этой горной местности, населенной полудикими румынскими выходцами, заставляет принимать некоторые меры предосторожности, особенно относительно путешествующих иностранцев.

Мы скоро оставили влево береговую равнину Муравы и выбрались на небольшой кряж холмов, поросших древними развесистыми дубами.

Справа и слева — зеленые долины, зеленые холмы с такими же редко разбросанными тенистыми деревьями, зеленые хлеба. [54] Множество народа, несмотря на праздник, работает на кукурузных полях. В одном месте сбилось человек полтораста мужиков и баб, вероятно так называемая «помочь». Все они усердно разбивают мотыками землю и окучивают каждый стебель кукурузы. Среди них много румын в так называемых «шубарах», то есть громадных черных и белых бараньих шапках грибами длиннейшей шерсти. Бабы тоже в шубарах своего рода, потому что волосы их подбиты высоко вверх и в стороны подсунутыми под них клоками шерсти и навязанными фальшивыми косами, вследствие чего охватывающие эти копны волос белые покрывала вздуты как тюрбаны каких-нибудь турецких улемов. Впрочем, многие из них щеголяют и голыми копнами волос, без всяких повязок. Нужно удивляться, откуда взялась в среде рабочего народа требующего особенной простоты и удобства нарядов эта неестественная и уродливая мода, напоминающая своею громоздкостью многоэтажные парики французской знати времен Лудовика XIV.

Я заметил, что пейзажи Сербии всегда удивительно пропорциональны: нигде вы не встретите сплошных лесов, сплошных скал, сплошных полей, сплошных лугов. Здесь все вперемежку, здесь везде всего много, все в счастливой гармонии друг с другом: поля, леса, пастбища, долины и горы — на каждом шагу. Оттого Сербия производит впечатление какой-то полной чаши, обильной решительно всем.

Я залюбовался на скачущих около нас молодцов-пандуров в красивых военных мундирах, рослых и сильных как на подбор, ловких и смелых наездников, слившихся в одно целое со своим конем. Вдруг слышу — какие-то неистовые крики о помощи доносятся до нас из дубового леса, опушкою которого мы проезжали в эту минуту. Скоро мы увидели около дороги человека, который, стоя на коленах, простирал к нам в отчаянии руки, вопя и плача и о чем-то горько жалуясь. Рядом с ним стояли еще двое, по виду цыгане, с мешками набитыми шерстью.

— Стой!..

Префект останавливает наш поезд и начинает допрос.

Оказывается, что это действительно румынские цыгане, торгующие по деревенским ярмаркам. Они везли на нескольких вьюках мешки с шерстью из соседнего селения и легли отдохнуть в лесу, пустив лошадей походить по траве. [55] Когда они заснули, лошадей их угнали и товар увезли. Они бросились по следам и разыскали только два мешка; остальные пропали вместе с лошадьми.

Префект живо распорядился:

— Марш сейчас в лес на розыск!

Пешие пандуры соскочили с козел и приготовили на всякий случай ружья, а лихачи драгуны понеслись в лес, рассыпавшись как ищейки в разные стороны.

Все трое вернулись довольно скоро. Притащили еще несколько брошенных в лесу тюков шерсти и пригнали лошадь, но на след грабителей не напали.

Префект послал их вниз на поля согнать работавший поблизости народ, среди которого большинство были румыны в шубарах. Объяснение с толпою было довольно кратко, но очень выразительно.

— Если к завтрему не разыщете грабителей и не возвратите похищенного, перевяжу все ваше село! Это шутки ваших! Никого другого! – энергически объявил им префект.

Начались торопливые и крикливые объяснения, размахивание руками, клятвы и кресты с одной стороны, начальственный крик и угрозы — с другой.

Но я, к сожалению, очень мало мог понять изо всего этого импровизованного полевого суда, отнявшего у нас, однако, немало времени.

_______________

12. Крепость и обитель Высокого Стефана Деспота.

Передохнули немножко в одинокой меане и опять в путь. После бесконечных кукурузных полей и свиных стад, которых хватило бы, кажется, на всю Европу, после зеленых пастбищ, усеянных овцами, для которых везде тут выстроены навесы от полдневного зноя, мы повернули в глухое горное ущелье и стали забираться все круче и выше. Еще один поворот, и мы в настоящих лесных дебрях, над ревущими стремнинами Ресавы, которая бешено низвергается с гор, прорываясь к равнине.

Совсем неожиданно вырезались впереди высоко над нами оттененные фоном курчавых лесных гор башни и зубчатые стены обширной крепости, венчающей вершину холма. Кресты и куполы обители мирно сверкали из-за этих стен [56] на лучах догоравшего вечера. Мы были у подножия монастыря Манассии. Редко какой древний город сохранился в такой целости, как эта знаменитая крепость «Высокого Стефана Деспота», сына и преемника несчастного краля Лазаря. Время едва тронуло ее двенадцать массивных башен, немного осыпав только зубцы и верхние карнизы их. Все окна еще видны, а во многих башнях уцелели и прилепленные к их верхним ярусам каменные стрельбицы, приспособленные к обстреливанию вниз подступов башни. Это крытые балконы своего рода с проделанными в полу бойницами для ружей.

Коляски наши, провожаемые скачущими пандурами, с громом вкатились под древние своды ворот. Везде кругом навалены тесаные камни, брусья и бревна, приготовленные для постройки.

Навстречу нам идет быстрыми шагами изнутри двора старый седобородый монах в поношенной ряске, бронзовый от загара, худой, костлявый, но подвижной как юноша, с глазами, горящими как угольки из-под седых нависших бровей.

— Кад си дошо? Еси ль се уморно? – радушно спрашивает он у префекта, знакомившего его с нами.

Это архимандрит Кирилл, хозяин древней обители, теперешний комендант, а вместе с тем и единственный гарнизон когда-то неприступной крепости царя Стефана. Ему уже семьдесят лет и в монастыре он живет сорок два года, чуть не празднуя свою золотую свадьбу с ним, но он до сих пор как коза бегает по скалам, карабкается на стены, спускается в пропасти. Он тут все и вся — начальник и подчиненный, работник и хозяин. Когда нужно – архимандрит, когда нужно – дьячок, пономарь, кухарка, дворник, садовник и архитектор...

С ним в монастыре живет только старичок-священник, мало на что полезный, да старуха-кухарка, как объявил он нам. Мы спросили: почему же в такой знаменитый и древний монастырь не поступают у них монахи? Отчего, например, у нас в России все монастыри полны иноков?

— В Сербии не то, в Сербии редко кто идет в монахи, - объяснил нам архимандрит. — «Сваки хоче да се жени» (всякий хочет жениться).

Впрочем, в настоящую минуту, по случаю больших [57] перестроек в монастыре, тут еще целая артель мастеров, штукатуров и каменщиков. Старый архимандрит был искренно обрадован приездом нашим в его глухую пустыньку, которую очень редко кто посещает, кроме соседних селяков, а уже тем менее из иностранцев.

Он сейчас же повел нас осматривать свои владения, проворно перепрыгивая через наваленные камни, сбегая и вбегая, куда приходилось, с легкостию мальчика. У него тут и садик, устроенный его собственными трудами, огромные цветущие олеандры в кадках, крытые аллеи из винограда, свежеполитые цветники около древнего храма. Мы прежде всего обошли и подробно осмотрели старую крепость, ее высокие трехстенные башни с узкими бойницами и массивные стены ее, двумя кольцами охватывающие монастырь.

В громадной шестиугольной башне, которая значительно шире и выше всех других, было жилище Высокого Стефана Деспота. Этот злополучный сын злополучного царя Лазаря вынужден был после Косова побоища не только подчиниться турецкому султану, но и выдать свою родную сестру за наследника Мурадова — Баязета, которому он поклялся как родственнику в вечном союзе и помощи. Он как рыцарь исполнил этот договор, повсюду сопровождая Баязета до самой смерти его и сражаясь со своими сербами в его рядах против всех врагов его. Но эта политика не спасла, а окончательно погубила Сербию. Турки стали смотреть на Сербию как на наследственное владение своего султана и в 1438 году построили в Крушевце, столице Сербии, первую мусульманскую мечеть. Это так огорчило Стефана Лазаревича, что он переселился из Крушевца в неприступную и далекую Манассию, не раз выдерживавшую осады турок.

С каждой стороны этой башни-дворца выдаются по пяти крытых стрельбиц для нижнего боя, из которых защитники совершенно безопасно могли поражать сверху вниз своими выстрелами неприятеля, подступавшего ко входам башни или подставлявшего лестницы к ее стенам.

В противоположной стороне крепости, уже внутри ее — большое полуразрушенное здание в два яруса с остатками алтарной ниши или, может быть, алькова для царского трона. Весь обширный верхний ярус этой палаты был некогда роскошною тронною залой Высокого Стефана. Древний храм — посредине двора, ближе к башне-дворцу. Он очень пострадал от землетрясения, бывшего в 1893 году перед самым [58] Светлым праздником. Купол храма и верхние стены центральной башни его дали большие трещины, которые теперь приходится разбирать и с большим трудом заделывать свежими камнями.

— Такие страсти были, — я не видал никогда ничего подобного! – рассказывал нам словоохотливый хозяин монастыря. — Вся церковь качалась на моих глазах, с башен, со стен камни срывались и сыпались, будто кто-нибудь бросал ими оттуда... Я не подозревал ничего и готовился к великому празднику. Только что хотел было поймать поросеночка пожирнее, себе на разгвины, побежал за ним под ворота, а сверху как полетели камни большие, чуть было на месте меня не убили! Едва успел к стенке прислониться... Весь наш монастырь тогда расшатало: и стены, и башни, и храм Божий... Вот теперь собрались с силами, поправлять взялись... Много труда и денег потратить придется... Нелегкое дело...

Вздохнул архимандрит, оглядывая испытующим взглядом начатые уже в храме работы.

Действительно, везде кругом виднелись леса, кружала, подмостки, тесаные камни, ямы с известью. Древний храм Манассии очень похож на храм св. Лазаря в Раванице. Он тоже пятиглавый, но над входом высится отдельно еще шестая главка. Башня над его главным куполом такая же шестигранная и с такими же окнами-щелями, как и в Раванице. Скульптурные украшения карнизов и окон такие же простые и скудные, но внутри своды храма высоки и изящны и, как везде в древних византийских, сербских и русских храмах, словно сплошными обоями расписаны были фресками святых. Теперь эти фрески сильно полиняли и стерлись и наполовину уже замазаны белою известью, но по уцелевшим можно судить о красоте и правильности рисунка, о былой яркости красок. По синему фону идут тесным ожерельем круглые медальоны в золоченых рамках с ликами святых; выше их, по красноватому фону, целые картины из священной и церковной истории. Вся живопись серьезная и выразительная, с большим обилием золота в одеждах и убранстве; фигуры все крупные и все с надписями, хотя большею частию уже стертыми. Портреты Высокого Стефана, семьи его и разных других сербских царей составляют главное историческое содержание фресок. Четыре пилона, поддерживающих башню купола, облегчены стройными и тонкими [59] колонками, бегущими по их ребрам, и тоже расписаны по голубому фону медальонами в золотых рамках и арабесками благородного вкуса. Лучше всего старая живопись сохранилась в алтаре и в арках окон и дверей. Глядя на эти бесчисленные священные лики, покрывающие внутренность храма, кажется, будто здесь налицо вся торжествующая небесная церковь Христова окружает столбы и стены, сходит с куполов и сводов, наполняет собою ниши алтаря...

Мраморный пол весь взбуравлен и вытоптан ямами от старости. Посредине храма большой круг из разноцветных мраморов с огромным цветным крестом. Турки поместили в этом древнем храме конюшни своих янычар, но не могли окончательно уничтожить его былой красоты и богатства. Как во всех посещенных нами древних храмах Греции и Сербии, иконостас Манассийского храма тоже новый. Его устроил на свой счет уже при архимандрите Кирилле «Милимаркович из Београда», которого сын-живописец написал все иконы.

Ради нас архимандрит распорядился отслужить вечерню. Служил старый священник, а архимандрит пел на клиросе за дьячка. В монастыре нет не только причетника, но даже и сторожа. Трогательно и жалко было смотреть на этих двух дряхлых стариков, которые старались придать возможную для них торжественность церковной службе в этом полуразвалившемся и обнищавшем храме, скудно освещенном двумя железными лампадками. Священник, служивший вечерню, произнося ектении и молитвы, в то же время сам набивал кадило углем и то и дело переходил на левый клирос прочитать необходимые псалмы. А уж бедняга архимандрит из кожи лез, выводя на всю церковь своим надтреснутым старческим голосом — когда-то, без сомнения, могучим и звучным — всякие хитросплетенные рулады церковных песнопений, более походившие на вопли отчаяния, чем на богослужебные гимны. Его энергическая натура и тут, очевидно, не хотела поддаться роковым законам времени, и он просто надрывался в своих настойчивых усилиях петь как можно громче, убедительнее и выразительнее в наслаждение и поучение единственным двум слушателям, случайно заехавшим сюда и затерянным в этом большом пустом храме. Сами же монахи служат обыкновенно только в праздники.

После вечерни мы долго бродили следом за стариком [60] архимандритом кругом древней крепости. Положение ее по старым временам должно было считаться неприступным: река Ресава огибает кольцом обрывистый холм, на котором угнездилась крепость с монастырем, оставляя проход только с передней стороны. Широкий и глубокий ров, облицованный с обеих сторон каменными стенками, идет, кроме того, у самого подножия крепостных стен и башен. В самых доступных местах за рвом возведены еще дополнительные каменные укрепления. Архимандрит показал нам известковую пещеру на том берегу Ресавы, где во времена царя Стефана была монастырская больница. Сейчас же за рекою, смыкаясь тоже кольцом вокруг древней крепости, встают лесистые горные громады, загораживающие эту пустынную обитель ото всего остального мира. Их далекие вершины горели в эти минуты розовыми огнями заката, и мне представлялось, будто какой-то нерукотворный огненный венец сиял над стенами древней многострадальной обители, как над головою доблестного мученика. Тут природная неприступная крепость, тут и природная пустыня иноку. Нельзя было выбрать для монастыря более подходящей обстановки. Тихо, безлюдно, здорово, безмолвная красота кругом. Дышится так легко и свежо в этом зеленом ущелье, орошаемом быстро несущимся горным потоком.

— Не надышусь этим воздухом! – с наслаждением говорил нам отец Кирилл. — В таком здоровом месте сто лет можно прожить. Выедешь, бывает, на несколько дней по монастырским делам в Чуприю или Белград, так просто болен делаешься. Дышать ихним воздухом не могу! Не понимаю, как только живут люди в городах, — отрава одна, а не воздух. То ли дело у нас в Манассии! Потянешь в грудь, так даже сладко становится...

— Давно же вы здесь, отец архимандрит? – спрашиваю я.

— Да уж давненько, 42 года без выезда тут живу; все равно как родился здесь. Я ведь прежде по торговой части занимался, у меня и теперь родные в Београде есть; может быть, знаете Матича, что был министром народного просвещения, так это брат мой двоюродный. Все меня тогда отговаривали не поступать в монахи; да мне так понравилась Манассия, что расстаться не мог: чудное ж место, в самом деле! Нигде такого другого нет! Привязался я к нему, никуда больше не хотел, куда потом ни предлагали. По мне лучше умереть, чем отсюда уйти. Вот пятый [61] десяток здесь живу, а ни разу не пожалел об этом; здесь должно быть и кости свои сложу, недолго теперь осталось!..

— Ну, а зимою как вы тут выдерживаете? Ведь вас должно быть снегом совсем заносит? – спрашивал я.

— Зимою точно глубокие у нас снега бывают, - отвечал отец Кирилл, — а в дожди осенние никакого переезда через Ресаву нет, так что мы по месяцам никого не видим. Мосты пробовали через реку строить, так только до весны... Весною Ресава все до камушка сносит... Ничего сделать нельзя! Зимою и я чувствую себя много слабее, потому что дела нет никакого, а летом опять оживаю, как за свои работы любимые принимаюсь, строю, с садом вожусь, со скотиной, с огородом... Хлопоты всегда на пользу здоровью! У меня чем больше хлопот, тем я веселее и здоровее! Вот пойдемте, я вам покажу труды свои! – прибавил архимандрит, подбирая полы своей рясы и препокойно перелезая через плетень в огород.

Мы волею-неволею должны были последовать его примеру.

— У меня затеи тут всякие! - с нескрываемым удовольствием рассказывал старик, подводя нас по очереди к каждой грядке и к каждому кустику. — Вот это фасоль Бисмарк, а это фасоль Вильгельм, из Берлина мне семена прислали. А это виноград, мною разведенный, только филоксера его в конец уничтожила, ягод два года уж нет...

— Так что вы теперь без вина коротаете зиму? – улыбнулся я.

— Ну, вот! Я тоже на выдумки хитер, - отвечал, усмехаясь, архимандрит. — Не было винограда, — я наделал вина из груш и яблоков, тоже вкусное вышло. Кто не привык, даже не узнает сразу. Потом я сливную водку всегда делаю, — слив у нас девать некуда. У нас ведь полное свое хозяйство, все есть, что нужно: сад свой, мельница своя, свои пчелы, свой хлеб, сено свое, лес свой, — на стороне ничего не покупаем, а еще сами многое продаем...

— Сколько ж у вас земли монастырской, отец Кирилл?

— Полевой земли мало, всего 30 гектаров, а леса по горам больше чем нам нужно. Мы там свиней своих пасем, коров, овец... Вот загляните на наш скотный и птичий двор.

Дворы эти помещаются уже за воротами крепости, над рекою. Коровы прекрасные, есть много симентальской породы, [62] пропасть свиней, коз, овец и птицы всякого рода. Чистая сельскохозяйственная ферма, и там уже нанятые работники.

Мы от души похвалили ретивого хозяина, и я спросил его, как это они уберегают скот от грабителей-румын, про которых мы слышали здесь столько плохого.

— Случается, и нас грабят, без этого нельзя, признался архимандрит. — Несколько лет тому назад меня самого чуть не убили, да Господь спас. Забыли как-то ночью ворота запереть, а разбойники и пробрались ко мне в комнату, кинжал уж на меня один занес, я со страха схватил рукой за самое острие, не выпускаю, все пальцы себе перерезал; изранили они меня тогда всего, и ноги, и живот поранили, отобрали у меня все деньги, что у меня тогда были, 14 дукатов золотых; слава Богу, я только что свез дня за три раньше в Белградскую консисторию три с половиною тысячи франков, что собрал в монастыре. Как живым меня они тогда оставили — и не понимаю! Я и разбойников узнал: итальянцы, что у меня камень для монастыря тесали и деньги у меня часто в руках видели... Искали их потом, да не нашли нигде; должно быть в свою землю ушли... Теперь уж мы зато крепко на ночь запираемся... - спокойно и весело улыбнулся добродушный старик.

Мы еще долго бродили по окрестностям монастыря, беседуя со словоохотливым архимандритом и любуясь догоравшим летним вечером.

— Почему ваш монастырь называется Манассией? – спросили мы между прочим.

— А видите ли, в этом монастыре при царе Высоком Стефане Деспоте жило до 200 монахов. Кто-то из гостей царских и сказал ему: «У вас тут все монаси! Это настоящая Монасия!». С тех пор и пошло это название... Так, по крайней мере, старики наши передают с древних лет...

— А бывают у вас когда-нибудь иностранцы? – полюбопытствовал я.

— Как же! Бывают, хотя и не часто; все восхищаются дивным местоположением Манассии, - отвечал архимандрит. — Князь Михаил покойный с княгинею Юлиею, когда у нас были, так по всем стенам и башням лазали, даже камни из-под ног их сыпались... Король Милан с королевой Наталией и теперешний молодой король наш Александр тоже сделали нам честь — посетили наш монастырь. [63]

— А русские?

— И русские у нас бывают... Только тоже редко. Вот я вам завтра поутру покажу книгу, где мы записываем посетителей. Там все увидите.

Вечер прошел очень оживленно. В саду, в тени старых деревьев был накрыт стол для ужина; гостеприимный архимандрит наготовил нам много мясных и всяких других кушаний с неизбежною в Сербии паприкою и вместо десерта прекрасную малину, которую нам пришлось есть здесь в первый раз. Но главную надежду добрый старик возлагал на свою двадцатилетнюю сливовку, которую он принес осторожно, в кармане своей рясы, и в своем иноческом простодушии упрашивал по очереди меня и чуприйского префекта хлебнуть прямо из горлышка бутылки, из которой и сам он отпивал аппетитными глотками, ничтоже сумняся, свой драгоценный напиток; я, конечно, отказался от сливовки, ссылаясь на то, что не пью никакой водки, и предложил взамен распить бывшую с нами бутылку очень хорошего неготинского вина, изрядно оживившую нашу дружескую беседу. Мы проболтали за столом до десяти часов вечера и только тогда разбрелись по своим спальням.

Встали мы в 6 часов утра, отлично отдохнув на чистых и покойных постелях. После долгой езды и ходьбы спали, конечно, как убитые. Комнаты наши, по обычаю сербских монастырей, увешены портретами всех сербских царей и князей и сценами из сербской истории. Есть и литографированные виды монастыря. Между царственными портретами и наш покойный император Александр II с императрицею Мариею Александровною. От нее был получен монастырем драгоценный дар — массивное золотом кованое евангелие с богатою закладкою и золотой крест с эмалью, которые нам с гордостью показал отец Кирилл. Евангелие работы Сазикова и стоило 5.000 рублей; его привез в Манассию г. Фонтон, русский дипломатический агент в Сербии, портрет которого тоже висит на стене монастырской гостиной. Посмотрели мы и книгу посетителей Манассии: русских имен там крайне мало; последними записаны компания путешественников из 6 человек — г. Тимирязева, представителя фирмы Саввы Морозова, первого секретаря русского посольства в Белграде и др., которые вместе вписали в книгу свою общую жертву на монастырь, что должны были проделать и мы с женою. [64]

В саду под деревом нас ждал кофе и опять неизбежная ракия, которую архимандрит во что бы то ни стало желал выпить за наше здоровье. Еще часа два прошло у нас в излияниях взаимной любви и дружбы, тем более что расходившийся инок пожелал угостить нас напоследок кроме пищи вещественной еще и духовною пищею. Он проворно сбегал в келию и принес тетрадь своих восторженных патриотических стихотворений на разнообразные события новейшей сербской и общеславянской истории. Тут есть дифирамбы нашим русским царям и за присланный в монастырь подарок, и по поводу избавления Сербии и славян от турецкого ига, и по случаю чудесного спасения императора Александра II от покушения злодеев, и в память тысячелетия России. Неутомимо деятельный и предприимчивый старик еще способен вдохновляться и волноваться как юноша и посвящает свои зимние досуги сочинению этих стихов, в которых силится вылить, как умеет свои православно-славянские чувства, мысли и сердечные чаяния.

Я просил его списать для меня некоторые из этих любопытных обращиков сербского творчества, и отец Кирилл обещал мне прислать их потом в Россию, но, без сомнения, позабыл свое обещание среди своих многочисленных хозяйственных хлопот.

Чокнувшись с нами несколько раз старою сливовкою и провозгласив за нас несколько сердечных тостов, старик пешком и без шапки проводил нас довольно далеко за крепость до подошвы горы. Там он показал нам род пещеры, прорытой Ресавою, где, по словам его, она текла до Стефана Деспота, который отвел ее в ее нынешнее русло. Мы еще раз дружески облобызались с ним и, пожелав друг другу всего лучшего, сели в свои коляски и понеслись опять по той же дороге обратно в Чуприю, окруженные своими лихими наездниками...

Но образ этого замечательного старца, хорошо известного и глубоко уважаемого во всей Сербии, долго еще не покидал меня и заставлял меня многое передумать. Вот такие-то люди и куют неведомо для мира те незримые духовные связи, которые возникают в таинственных глубинах народных масс и являются потом на сцене истории непобедимыми стихийными влечениями и сочувствиями. Этот «ветхий денми» сербский пустынник, вдохновляющийся в глуши Ресавских ущелий политическою и религиозною ролью России [65] в судьбах славянства, благоговеющий перед царями могучего братского народа, как перед Богом, призванными вождями славянского освобождения и славянского объединения, — конечно служит самым надежным проводником и распространителем среди народа своего, по мирным хуторам и селам родной земли своей, инстинктивной веры в Россию, инстинктивной любви к России, которые так поражают иногда путешественника своею кажущеюся беспричинностью и загадочностью. Неслышною, так сказать подземною, работой подобных друзей наших Россия незаметно делается в убеждении простодушных детей славянства идеальною представительницей общеславянской силы и избранною носительницей православия, в котором серб, черногорец, болгарин привыкли видеть своего рода отличительную историческую физиономию свою, свое право на самостоятельное существование среди других народностей.

______________

Позавтракав в Чуприи и наградив, как могли щедрее, удалых пандуров, мы распростились не только с любезным «начелником округа», но и с нашими неразлучными спутниками — Николаем Ивановичем и извощиком Михайлом, к которым успели привыкнуть за все эти дни наших изрядно далеких странствований и которые расстались с нами с большим дружелюбием, очевидно вполне довольные нашим расчетом с ними и полученными сверх договора деньгами «на чай».

В 12 часов дня мы уже неслись с громом и свистом по прекрасному железнодорожному мосту через Мураву в скором Белградском поезде. В купленной на вокзале сербской газете, объявляющей что она «излази свако дан», то есть «выходит всякий день», мы прочли, что один горный житель того самого «Ресовского среза», где находится Манассия, убил на днях человека и ушел в гайдуки, то есть в разбойники, так что конвой из пяти вооруженных пандуров был, очевидно, дан нам не случайно осторожным «начелником Чуприйского округа».

Дорога идет гладкою и прекрасно обработанною равниной Муравы, с бесконечными полями кукурузы и хлебов, с теми же зелеными рощами и разбросанными по полям дубами, с теми же уютными хуторками по холмам, но уже без [66] живописных горных видов. Жар страшный, хотя в нашем вагоне никого, кроме нас, подушки кожаные, стекла отворены настежь; на станциях продают только одни кислые вишни, которые нисколько не утоляют жажды. В Лапове особая ветвь из Крагуевца примыкает к Нишско-Белградской магистральной линии; не доезжая нескольких верст до Белграда, железная дорога покидает долину Муравы, которая направляется вправо, к Пожаревцу, где она и впадает в Дунай, а сама поворачивает налево в горные ущелья, где она то и дело ныряет в черные дырья туннелей, иногда изрядно таки длинных.

Вот, однако, кончается эта цепь гористых холмов, и, прорезав ее насквозь, рельсы бегут уже по людному и плодородному низменному побережью Дуная.

Мы несемся мимо живописнейшего тенистого Топчидерского парка, и перед нами на высоком полуострове, разделяющем Дунай и Саву, открывается во всей своей красоте давно желанный «Београд» — твердыня и столица Сербии.

Евгений Марков