Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

МАРКОВ Е.

В БРАТСКОЙ ЗЕМЛЕ

(Путевые очерки по Сербии)

(Продолжение. См. Русский вестник, август)

______________

3. Поле битвы под Алексинцем

Путь наш очень кстати начался историческими местностями, так еще недавно освященными братскою кровью русского народа, который пришел в лице своих добровольцев, старых воинов и геройской неопытной молодежи, — защищать от турецких поработителей своих славянских братьев и положить за них, по заповеди Христа, душу свою.

Кругом нас теперь широкая холмистая равнина отчаянного и неравного боя, который выдерживало в течение многих недель малоопытное и малосильное сербское войско, вдохновляемое, как живым знаменем своим, горстию русских героев под предводительством смелого и талантливого русского полководца, прославленного завоевателя Ташкента и Сыр-Дарьинской области.

Это окрестности города Алексинца, по-народному Шумавца, под которым происходил ряд битв, окрещенных в военных реляциях именем не Алексинца, как бы следовало говорить по-славянски, а Алексинаца, словно это не сербский, а немецкий город. Маленькая станция железной дороги, чрез которую мы проезжаем, тоже называется Алексинац. Моему русскому уху звучат очень выразительно и симпатично эти родные славянские названия местностей, далеко затерянных от нашей родины среди всяких греческих, турецких, албанских, румынских, немецких и венгерских земель...

«Шума» значит по-сербски «лес», и нельзя не пожалеть, что это живописное слово, гораздо более осмысленное, [62] чем наш «лес», не удержалось в русской ветви славянства...

Когда читаешь стихотворение Некрасова:

«Зеленый шум, весенний шум»...

то, кажется, слышишь в этом слове живое могучее веяние ветром всколыхнутого леса.

Шумовац — стало быть «лесной город», как есть в другом месте Сербии Лесковац.

Проводник наш сам оказался участником битвы при Шумовце или Алексинце и мог указать нам здесь каждый бугорок, каждую долинку, чем-нибудь ознаменованную.

— Мне самому пришлось стоять с отрядом вон в той деревне под горою, - одушевленно повествовал он нам, показывая рукою то в одну, то в другую сторону. — На высотах, что вправо, укрепились турки, а на этой цепи холмов устроены были сербские и русские батареи и шанцы для пехоты. Видите на вершине холма памятник в виде обелиска? Это недавно воздвигли павшим здесь вашим и нашим воинам. Оттуда гремели двести две наших пушки, и турки никак не могли взять этой позиции. Тогда они задумали обойти нас справа, чтобы взять Алексинац и забрать живьем в плен всю нашу армию. Пятнадцать тысяч у них тогда было в строю. Бой шел семь дней, семь ночей не переставая. В Шумовце не было никаких укреплений, а ядра все сыпались туда. Мы были по эту сторону Муравы, а они по ту. Так, бывало, по целым дням без воды мы оставались. Река под носом, а подойти нельзя ни днем, ни ночью: обдают с того берега то пулями, то картечью. Посмотреть тогда на каждого из нас было страшно — от дыма да от пороха все черные как арапы стали. Ну, однако, не пропустили мы их тогда...

— Что ж, хорошо добровольцы русские дрались? - спросил я.

— Ну, еще бы!.. Они всегда в первую голову шли, народ же опытный был, солдаты старые... Русские — молодцы, что и говорить! Много помогли нам... У нас до сих пор Черняева вашего вспоминают, вот это настоящий воин... За таким всякий смело пойдет...

— Однако ж одолели вас турки? Как же это вышло? - старался я поддержать своими вопросами словоохотливость нашего проводника. [63]

— Да вот когда к Дьюнишу они повернули, нам тоже пришлось за ними идти, чтобы не пропустить их в Крушевац. Тут они и побили нас, позиции у нас хорошей не было. Отступили мы под Делиград и все-таки целый месяц там их удерживали. То они нас вытеснят, то опять мы их и ни туда, ни сюда не двигались... А уж отступить потом было приказано по политическим причинам, иначе бы мы ни за что не отступили, - самоуверенно хвастал простодушный серб. — Нужно было России Балканскую войну начинать, так вот и решили поскорее здесь покончить...

В это время мы как раз очутились в местности Дьюниша. Этим именем называется целая окрестность. Проводник наш не преминул показать нам скоро за городом Алексинцем, направо от дороги, дом на холме где была главная квартира Черняева и долину, отделявшую сербские позиции от турецких. Это почти на одной линии с Делиградом, роковым местом, где уже и раньше в дни освобождения Сербии разразились кровопролитные битвы с турками.

Следующая за Алексинцем станция железной дороги тоже называется Дьюниш.

Алексинац недаром был выбран Черняевым точкою опоры для сербской армии. Его положение само вызывает к этому. Тогдашняя южная граница Сербии проходила между Алексинцем и Нишем всего в каких-нибудь 8 верстах от Алексинца, а Ниш был еще в то время сильною турецкою крепостию, около которой сосредоточена была многочисленная армия Абдул-Керима-паши. Алексинац лежит в пазухе двух рек: Болгарской Муравы и впадающей в нее здесь же Муравицы, которые его отлично защищают с юга, запада и востока, так что он доступен только с севера, от Сербии. Но все-таки главная сила позиции Черняева была не в самом городе Алексинце, который служил ему только передовым фортом своего рода, а в Делиградских высотах, расположенных несколькими верстами севернее Алексинца, пересекающих большую шоссейную дорогу из Ниша через Чуприю в Белград, этот магистральный путь Сербии — и торговый, и стратегический. Делиградские позиции захватывали собою целых восемь верст в длину, упираясь правым флангом своим в Мураву, и были усилены в промежутках сильными батареями. Миновать их врагу, вторгающемуся в Сербию с юга, очень трудно, потому что к востоку от большой Белградской дороги и от реки Муравы вся страна к бассейну реки [64] Тимка гориста и труднопроходима, а к западу от Муравы для вторжения с юга открыта одна только долина р. Ибара, которого верховье течет в узких ущельях и легко может быть защищаемо небольшими силами.

Вследствие этого Делиградские высоты были издавна обычным местом отпора сербов от турецких вторжений. Еще в 1806 году, когда Георгий Черный в первый раз поднял знамя восстания против турок, сербский воевода Петр Добринец устроил здесь укрепление, в котором засела его малочисленная отчаянная дружина, решившаяся биться там до последней капли крови против многочисленных турецких полчищ. С тех пор народ прозвал это укрепление «городком отчаянных», или «Делиградом». («Дели» — по-турецки значит: отчаянный, безумный).

Что Черняев не ошибся в выборе позиции и что он сделал все возможное для торжества сербского дела, — доказывает та страшно-упорная четырехмесячная борьба, которую должна была вести здесь чуть не стотысячная регулярная турецкая армия против молодой и неопытной сербской милиции, значительно уступавшей ей в числе, чтоб овладеть в конце концов Дьюнишем и Алексинцем, — но все-таки не Делиградом.

Можно без преувеличения сказать, что каждый шаг почвы, каждая маленькая деревенька в окрестностях Алексинца уступались только после отчаянного боя и по нескольку раз переходили то от сербов к туркам, то от турок к сербам.

Обходное движение на Княжевац в тыл Алексинцу, с восточной стороны Муравы, которое задумал и настойчиво приводил в исполнение Абдул-Керим-паша, было победоносно отброшено сербами назад. Но обход с левого берега Муравы, на Дьюниш, к сожалению, удался турецкому полководцу гораздо лучше. Боясь за участь Крушевца, откуда открывался беспрепятственный путь во все Сербское княжество, Черняев должен был растянуть свою линию защиты до Дьюниша, лежавшего по дороге в Крушевац. А между тем силы его были страшно ослаблены ежедневными четырехмесячными боями, в то время как армия Абдул-Керима постоянно пополнялась гарнизонами турецких городов и присылаемыми подкреплениями. Сколько ни бился русский лев, какие чудеса храбрости ни проделывали русские добровольцы — и офицеры, и солдаты — везде показывая молодым сербским новичкам, как нужно биться и как нужно умирать, — сила сломила солому: [65] когда после многочисленных сербских побед, не раз отбрасывавших и уничтожавших турецкие отряды, многолюдство, наконец, одолело, и когда почти весь русский батальон геройски пал на окопах Дьюниша в роковой день 29-го октября 1876 года, Дьюниш очутился в руках турок, и защитная линия сербов была прорвана. Алексинац пал вслед за Дьюнишем... Сербские войска отступили на Делиград и Крушевац, но надежда удержать дальнейший напор турок была уже потеряна.

Тогда раздалось историческое слово русского государя, спасшее Сербию на пороге ее окончательного разгрома...

2-го ноября война прекратилась.

Замечательно, что в то самое время, когда подвиг Черняева и его изумительная стойкость в такой долгой и неравной борьбе с турецкою армией возбуждали во всей России взрывы горячего сочувствия, когда жертвы деньгами и вещами стекались к нему изо всех ее углов и благородные геройские души, старые и молодые, заслуженные полковники, даже генералы, как Новоселов, простые рядовые, студенты, крестьяне — спешили стать под его знамя на освобождение своих православных славянских братьев, когда Киреевы и Раевские своею кровью запечатлевали этот истинно братский подвиг любви, в числе убитых «турок», к вечному позору цивилизованной нации, находили целые десятки английских офицеров, ставших добровольцами в ряды мусульман на порабощение и разорение христианской страны.

Некоторые критики Сербско-турецкой войны упрекают Черняева в том, что он не воспользовался своим первым ловким ударом, когда, искусно обманув турок своим обходным движением на Княжевац, он сразу молодецки выбил их сначала из Бадиной Главы, потом из Ак-Паланки, потом из Пирота. Ему следовало, говорят эти критики, не давая туркам образумиться, еще не совсем собравшимся тогда с силами, продолжать наступательную войну, которая всегда гораздо более смущает и расстраивает противника, и смелым натиском овладеть Нишем. Тогда судьба войны могла бы быть, по их мнению, совсем другая. Против такой постановки вопроса, конечно, нельзя спорить. Оборонительная, затяжная война — без крупных, эффектных успехов, без блестящих подвигов, действующих на воображение и нападающих, и защищающихся — сама по себе сулит мало хорошего. И никто, конечно, лучше [66] покорителя Ташкента — города со 150.000 вооруженных жителей и 30.000 войска, взятого штурмом трехтысячным геройским отрядом — не может оценить всей материальной и нравственной выгоды смелой наступательной войны. Что Черняев вел бы непременно эту именно, а не какую другую войну — в этом ручательством и его среднеазиатское прошлое, и самое начало Сербской войны, на которую ссылаются его критики. Но мне кажется, эта-то первая проба и должна была убедить Черняева, что за ним не та выкованная из стали, опытная и надежная дружина, готовая идти за своим вождем в огонь и в воду, с какою он брал Чекменты, Туркестаны и Ташкенты, а — слабо подготовленная, разношерстная милиция, никогда еще не нюхавшая пороха, и еще не успевшая нравственно дисциплиновать себя в тяжелой боевой школе.

Она-то, без сомнения, и определила волею-неволею весь последующий характер Сербско-турецкой войны.

Все деревни окружающей нас местности до самого Делиграда и Ражана были дотла выжжены турками и разрушены ядрами воюющих. Башибузуки свирепствовали здесь как звери. В три дня 48 деревень Крушевацкой округи исчезли с лица земли. Они даже вырывали с корнем и жгли виноградники, сады, хлебные поля, несмотря на то, что сами оставались чрез это без припасов и без крова по целым месяцам.

Теперешние селения выстроены все заново; оттого они смотрят так свежо и красиво своими каменными белыми домиками под красною черепицей, среди зелени садов и огородов.

Спереди каждого домика непременно тенистая галерея с арками на столбах, заменяющая летом столовую и рабочую комнату.

Вообще долина Болгарской Муравы — плодородная и оживленная. Винограда здесь мало видно, все больше поля, сады, огороды да много лесов по холмам; а между тем и в Нише, и в Крушевце, и везде в окрестности очень недурное собственное вино, за которым наезжают сюда, по словам нашего спутника, французы, бельгийцы, итальянцы и увозят его отсюда целыми вагонами, вероятно переделывая его потом у себя дома в разные дорогие бургундские и иные вина. В Крушевце мы пили потом превосходное «жутское» белое вино пятилетнего возраста, о котором не раз [67] с сожалением вспоминали в своем путешествии, когда не раз приходилось довольствоваться какою-нибудь местною кислятиной.

После Дьюниша вместо широкой равнины, усеянной богатыми селениями, потянулась узкая долина между лесистых гор, и железная дорога то и дело стала нырять в туннели. Но до Столача мы все-таки продолжали держаться берегов Болгарской Муравы. У Столача Болгарская Мурава, текущая с юга, даже немного с юга-востока — на север, встречается с Муравою Сербскою, прорезающею самое ядро старинной земли сербской и падающею прямо с запада на восток; после слияния этих двух славянских сестер, река уже называется просто Муравою и, значительно пополнев водами, направляется довольно величественною рекою на север в Дунай к Смедереву и Пожаровцу, между которыми и впадает в него двумя рукавами, разрезая Сербское королевство на две половины и служа ему главнейшею водною артерией.

Столач — большое и красивое местечко, белые домики которого тонут в садах; на крутом холме над селением живописно вырисовываются на синем небе развалины башни и стен древнего Столача.

Здесь мы должны были покинуть железную дорогу и углубиться во внутренность коренной исторической Сербии. В Сербию, даже и в глухие углы ее проникли некоторые цивилизованные обычаи австрийских немцев, так что мы могли, к удивлению своему, нанять в Столаче очень сносную колясочку парой до города Крушевца. Путешествовать на лошадях, верхом или в экипаже, хотя и долго, и дорого, но для меня несравненно приятнее, чем в вагоне железной дороги. Собственно говоря, только этот способ передвижения и достоин названия путешествия, только он и даст вам сколько-нибудь обстоятельные и живые впечатления от людей, обычаев, местностей незнакомой вам страны, заставляя вас — иногда, правда, всеми ребрами своими — ощущать и запоминать каждый сделанный вами шаг и каждый труженически проведенный день.

Мы едем теперь по правому берегу Сербской Муравы прямо на запад, все время над рекою.

Пейзаж нельзя назвать особенно красивым. Слева нас провожают невысокие лесистые холмы, справа — желто-бурая лента Муравы в обрывистых глинистых берегах. Камень этих скалистых возвышенностей необыкновенно крепок и [68] глядит чем-то вроде серого гранита. Здесь выламывают из него куски для мельничных жерновов, но по отсутствию предприимчивости и знаний поставляют в необделанном виде в Вену, и уже там они превращаются в очень ценные жернова, которые приходится выписывать оттуда и самим дешево сбывающим их сербам. Та же история, что и на нашей возлюбленной родине по части многих и многих товаров — и по той же, конечно, причине.

Это навело нас на разговор о промышленной предприимчивости сербов.

— Какая же могла развиваться у нас промышленная предприимчивость, посудите сами! - говорил наш спутник. — Для этого необходимо сознание своей безопасности, твердость законов обеспечивающих каждому его собственность, а давно ли мы получили все это, давно ли перестали быть турецкими рабами? А уж особенно в этой местности, которую прирезали к Сербии только по Берлинскому трактату. Сербы, взятые от Турции, никогда прежде не работали на своих местах, потому что здесь все отобрали бы у них в десятину бея или отняли бы какие-нибудь спаги и им подобные; вот они и уходили на заработки в Румынию, Венгрию, куда только было можно; платили подати какие следовало, а остальное все-таки себе могли удерживать.

— А в остальной Сербии, стало быть, это дело лучше идет? - осведомился я.

— Да видите ли, должно бы было лучше идти, если бы политика их не портила, - с огорчением сообщил наш спутник. — Прежде, действительно, сербы были трудолюбивый народ, а от этого парламентского режима совсем распущенные стали; партии тут у нас разные объявились, каждая ухаживает за избирателями, льстит, потворствует. А тут еще на беду и две династии в такой короткий срок — Обреновичи и Карагеоргиевичи; каждая готова всякие льготы и привилегии дать, чтобы только за нее стояли. Вот и политикуют наши крестьяне вместо того чтобы работать по-старому; по ханам да по кофейням выучились рассиживать целые дни, газеты читать, болтунов разных слушать... Лениться-то, конечно, легче чем работать. Руки нет твердой, которая бы их подтянула, дело бы делать заставила! - со вздохом закончил наш провожатый. — По-моему, слишком рано Сербии конституцию и печать дали! Промышленности нет, а политика есть; на что же это нужно? Вот хотя бы горнозаводское дело: [69] у нас ведь в Грубевце и в других местах всякие руды есть — и серебро, и даже золото, а заводов почти никаких...

____________

4. Крушевац и «Белый Двор» царя Лазаря

В Крушевац мы приехали среди развала летней жары. Так было приятно отдохнуть в большой прохладной зале гостиницы, напомнившей мне старинные гостиницы, которые так заманчиво описывал Вальтер Скотт. Вокруг обеденного стола сидела кучка местных нотаблей и офицеров за стаканами вина и трубками. Отвели нам очень порядочную для Крушевца комнату и накормили потом сносным обедом со старым жутским вином и крупными черными черешнями.

В Крушевце мало любопытного для путешественника, но все-таки город этот со славным историческим именем, когда-то столица сербского короля-героя Лазаря, так что нам хотелось поглядеть на него поближе; когда схлынул полдневный жар, мы наняли коляску и отправились со своим чичероне по улицам города. Городок плохенький, бедный, вроде наших глухих уездных; праздная толпа везде с любопытством глазеет на нас, очевидно, мало привыкшая к посещениям чужих людей и к движению экипажей по ее мирным переулкам, обставленным мелкими лавчонками, дешевыми кофейнями, народными кухоньками.

Нас привезли на самый конец города, где на холмике против очень скромного, хотя и довольно большого дома гимназии высится знаменитая в летописях Сербии «Белая церковь» царя Лазаря и развалины его бывшего «Белого дворца».

Просторный двор кругом исторической церкви теперь обнесен вместо былых палат бесхитростным деревенским частоколом; внутри его по молодой зеленой мураве мирно расхаживают, жуя свою жвачку, пасущиеся коровы. Церковь смотрит нашею обычною православною, с центральною башней над самым храмом, с более высокою башней колокольни над входом. Верхи обеих башен надстроены позднее, по освобождении Сербии от турок, которые в свое время сняли их, обратив храм Лазаря в склад пороха и разных военных припасов. Наружная отделка стен зато сохранилась хорошо и дает понятие о былой характерной красоте этой древней церкви. Вся она украшена кругом [70] оригинальными сквозными розетками, вырезанными из камня, а фризы и карнизы окон — очень тонкой старинной скульптуры, искусно сплетенной из колонок, двуглавых орлов, голубей и разных других фигур своеобразного и красивого стиля. Мы вошли и внутрь церкви; там высокие и узкие своды на пилястрах и очень высокий купол, сильно напоминающие Софийский собор Киева; и купол, и паруса, и пилястры, и своды, и все стены кругом сплошь расписаны, как и другие старые православные храмы, очень темною и очень наивною живописью, впрочем, вовсе не древнею по времени, а только древнего вкуса и древнего умения; потемнела же она до такой степени просто от сырости стен и плохих красок. Иконостас оригинальной резьбы, престол в алтаре — все устроено по-нашему, но все вместе с тем очень бедно. Кроме стен, внутри храма не сохранилось, к сожалению, ничего старинного. Невежественные реставраторы ее при Александре Карагеоргиевиче сравняли и замазали все уцелевшие внутри характерные остатки старинных архитектурных украшений; а между тем это — та самая историческая церковь, на ступенях которой грозный враг победоносных османов, славный «краль Лазарь», горделиво выслушивал донесения своих вестников о разгромах турецкой силы Мурада его храбрыми сербскими дружинами чуть не накануне Косовского побоища.

Недалеко от церкви развалины мечети, воздвигнутой турками сейчас же после Косовской битвы из камней разрушенного ими «Белого дворца» сербских кралей. В мечети этой дочь погибшего «благочестивого царя» Лазаря вынуждена была обвенчаться с турецким султаном Баязидом, сыном Мурада, победителя ее отца, убитого вместе с своим царственным соперником на том же роковом Косовском поле. Сербы, изгнавшие, наконец, турок после едва не пятивекового пленения, отплатили тем же разрушением и их мечети...

Внизу у подножия холма, при въезде на мост, показывают другой исторический памятник Крушевца — могилу ненавистного сербам Вука Бранковича, зятя Лазарева, сыгравшего такую печальную и постыдную роль в дни гибели Сербского царства. Кости предателя Вука были выкинуты Георгием Черным из освобожденной им сербской земли, опозоренной изменою Вука, и рассеяны по ветру, так что только одно имя его, проклинаемое до сих пор каждым добрым сербом, живет еще в Крушевце. Зато благодарные турки в [71] течение более четырехсот лет, вплоть до самого изгнания своего из Сербии, каждую пятницу зажигали свечи на опустевшей ныне могиле Вука Бранковича, помогшего им своею изменой одолеть могучего противника.

Я стоял, задумавшись, на краю плоского холма, когда-то увенчанного стенами и башнями царского замка и на котором теснился в то далекое время и сам старый город Крушевац, спустившийся потом, в более мирные времена, на береговую низину Муравы.

Долина Сербской Муравы надалеко видна мне отсюда со своими тихими полями, скромными деревеньками, лесными горами. Это была издревле коренная сербская земля, и Крушевац был издревле ее твердынею. Самое имя его уже красноречиво говорит о его кровавой истории, о тех частых «крушениях», которые ему приходилось выдерживать в свой долгий век; одни турки шесть раз разрушали его до основания и даже не раз в нашем столетии. Ни в каком другом историческом уголке Сербии не осаждают так мыслящего путешественника воспоминания о кровавом побоище Косовском, как на этом опустевшем «белом дворе» сербского героя-царя «святого князя Лазаря», над проклятою сербским народом могилою его предателя Вука.

Не столько интересны точные исторические подробности об этой великой битве, положившей конец могущественному царству Сербскому, сколько те поэтические предания и песни о Косовом побоище, которые сделались своего рода символом веры каждого серба, где бы ни жил он, которые до сих пор известны в Сербии каждому калике перехожему, каждому малому ребенку и которыми вот уже пятое столетие, словно молоком матери, питался и под игом варварским, питается и теперь на свободе сербский патриотизм и привязанность серба к своей старой вере православной...

Народ сербский в своих эпических былинах о Косовской битве, как и греки Троянскую войну, на женщину взваливает причину великого исторического бедствия, постигшего его землю пять веков тому назад.

«У окна сидела Милица, подруга князя Лазаря, и с нею были у окна две родные ее дочки», говорит одна из таких старых народных песен. Милица стала говорить им, своим дочерям: «Любо поглядеть на Лазаря между зятьями! Но я, Милица, дала бы из головы свои черные очи, чтобы Волк (то есть Вук) Бранкович был таков, как Милош [72] Кобылович!». А Волкова невеста отвечает своей матери: «Но зато Волка родила прекрасная боярыня (владика), а Милоша Кобыловича молодая влахиня (пастушка), влахиня родила, под кобылою вскормила!». Ей говорит невеста Милошева: «Все то правда, что ты говоришь, сестрица, что Волка родила прекрасная боярыня, а моего жениха молодая влахиня, влахиня родила, под кобылою вскормила, — поэтому и зовется он Милош Кобылович. Но та кобыла на двух бы наскочила волков и вышибла бы им задним копытом передние зубы!».

С этого и началась ссора между зятьями Лазаря и злоба Вука на тестя своего, — так уверяет народное сказание. Когда союзники-витязи собирались в стан Лазаря на отчаянную битву с турками, Милица говорила зятю Милошу: «Тяжелый сон я видела нынешнюю ночь: будто звезды падали у меня с неба на черную землю, будто месяц затмился у меня на небе, и ведрое небо разорвалось начетверо». А Милош Кобылович отвечал теще: «Я могу отгадать, Милица, твой сон: что звезды падали с неба на черную землю, это — головы будут падать витязей! а что на небе затмился ясный месяц, это — лицо затмится у славного Лазаря князя! А что ведрое небо разорвалось начетверо, — это твое, Милицыно, сердце у тебя разорвется...».

Вот князь Лазарь «вышел из своих белых палат, сел на своего доброго коня, и они весело пошли на ровное Косово поле. Они раскинули шатры на краю ровного Косова поля, а царь (султан) стал с войском на быстрой реке Ситнице».

«Веселятся они у стола за золотыми чашами. Но Волка Бранковича научила злая судьба: он стал говорить князю Лазарю пред господами: «Когда Вука Бранковича услышал князь Лазарь, он взял в руку золотую чашу с холодным вином и стал из золотой чаши напевать Милошу: «Будь здоров, зять Милош, за мое и за твое здоровье и здоровье всех господ около нас! Заклинаю тебя Единым, Который тебя сотворил и заклинаю тебя Даницею, твоею прекрасною подругой, заклинаю тебя ею, если ей тобою славиться и хвалиться, не будь мне изменником на Косове!».

Клянется ему Милош и Единым, и Даницею что не будет ему изменником на Косовом поле, а еще обещает ему пред всеми витязями:

«Прежде, нежели солнце будет завтра на восточной [73] стороне, я буду находиться под царским (то есть султанским) шатром, и я ударю царя кинжалом в живое сердце и еще к тому придавлю его правою ногой!».

И Милош со своими верными слугами свято исполнил обещание, — убил султана в его собственном шатре, вскочил на коня и «поскакал вниз по ровному Косову полю».

Но турки настигли его, и сколько он ни перебил их, отрубили ему правую ногу.

«Схватил Милош в руки боевое копье и стал опираться на него вместо ноги и еще не дал себя убить крепким туркам. Он крикнул, несчастный, из своего тонкого горла: «Где ты, князь Лазарь, да видит тебя Бог великий! Помоги мне, тесть мой, теперь или никогда больше. Я согнал тебе турок на быструю реку Ситницу, одних я убил, а другие потонули!».

Все это хорошо слышал изменник Бранкович Вук и стал радоваться гибели Милоша: «Теперь ты выплатишь мне все зубы до единого!».

«Подступили турки и ударили на них, разбили Лазаря, ни с чем не оставили, а Вук Бранкович убежал в зеленые горы». Лазаря они схватили живого в руки и отвели его к султану; с ним привели и Милоша Кобыловича. «Еще царь не расстался с своею душой, так говорил он своим пашам и визирям: — когда я буду расставаться со своею душой, вы отрубите голову славному Лазарю князю, и вы отрубите также голову Милошу Кобыловичу, и похороните меня на Косове ровном поле: под ноги мне положите славного Лазаря князя, а Милоша Кобыловича у моей правой руки».

Но Милош упрашивает султана под ноги положить Милоша, а князя Лазаря у правой руки.

«Как я ему всегда при жизни был хорошим слугою, пусть буду ему слугою и в матери черной земле».

Когда услышал Лазарь своего зятя, «слёзы полились у него по белому лицу, и он говорил ему, Милошу, такие слова: «Ах, блаженна мать, которая тебя родила, но да будет проклята мать, которая родила Вука, он опозорил меня перед господами, он выдал меня на Косове!».

Старый сербский летописец, рассказ коего тоже, впрочем, весь основан на живых преданиях народа, прибавляет некоторые характерные черты к этому наивно-героическому рассказу и делает его еще более осмысленным. По летописи этой, [74] Амурат «остановился в полях Косовских в преизобильнейшей земле златом и серебром и прочими рудами, хлебом и вином и всяческими человеческими и скотскими пищами».

«Даде же Лазарю седьмнадцать дней на рассуждение и приготовление. Лазарь же в Крушевце со князи своими ближайшими рассуждаше».

«Князь же Вук Бранкович такожде лукавнейшее Лазарю подстрекаем, Баиошиею и Марком. Милош же Обилич бяше человек борец пресилный и премужественный, и воинских дел искусен, аще и млад, обаче во всех делах и повелениях Лазарю бодр и верен».

После ссоры жен Вука и Милоша, «Милош отмастив Вуку, на поединку сверг Вука с коня, ударив о землю. Вук же не могий иначе отмастити Милошу, но начет у Лазаря клепетати на Милоша».

Подвиг Милоша, убившего Амурата, рассказывается летописцем так же как в былине, но измена Вука гораздо обстоятельнее:

«Турци увидеша яко сербского воинства мало есть число, укрепиша и отовсюду обступиша. Вук же Бранкович со всею своею от Босны силою, то есть со десятию тысящ воинов, отступив от воинства Лазарева и стаде со другиа страны реке Ситнице. Его же видев Лазарь рече: проклет Вук во всех делах своих, во животе и по смерти да будет! И обращся ко всему воинству рече: хотяй разлучитися мене, да идет за проклятым Вуком Бранковичем; аз же днесь умерети хощу за веру Христову и церкви Божия».

Лазарь бился с турками так сильно, «яко река Ситница от крови человеческие и коней воскровавилась бе; сам бо Лазарь человек великога тела бысть, единым удареньем от презельные ярости по два человека или человека и коня просецаше».

Три коня были убиты под Лазарем, он сел на четвертого, «шестнадесять ран имеяше на себе от меча и копия». Но в общем разгроме и он принужден был спасаться бегством. Вместе с конем падает он в волчью западню, и там турки настигают его, ослабевшего от ран и многочасового боя, и берут в плен. Только в плену узнает он о геройском подвиге Милоша, которого считал было изменником и благословляет его. Оба христианские вождя — и Милош, и Лазарь — были погребены тут же на Косовом поле [75] «вкупе со утробою царя Амурата», тело которого турки взяли с собою в Бруссу.

Замечательно, что Сербское царство того времени летописец называет «Российским владением», о чем я уже говорил раньше, при проезде через Старую Сербию:

«Вук же возвратися в пределы своя и собрав крепчайшее воинство хотяше восприяти Российское владение, но ради измены всего народа возненавиден бысть; и сего ради людие обще избраша и поставиша младого Стефана, сына Лазаря краля, да владеет над пределы Российскими с материю своею».

Народная память, справедливо проклинающая изменника Вука, странным образом совсем забыла о гораздо более крупной измене другого сильного сербского князя того времени — Марка, сына короля Вукашина, который еще раньше Косовского боя стал союзником турок, подбивал отпасть от Лазаря и Вука и других князей и был, может быть, главным виновником Косовского разгрома Сербии. Забывчивость народного мщения можно объяснить разве тем, что Марко не был прямым участником всем памятного рокового боя на Косовом поле. Еще более странным образом этот самый Марко Кралевич до сих пор воспевается как герой и патриот в любимейших старых песнях сербского народа.

____________

Нам очень советовали осмотреть в Крушевце казенный пороховой завод, которым сербы не на шутку гордятся, уверяя, что он устроен со всеми новейшими усовершенствованиями и может снабдить снарядами всю сербскую армию. Мы наняли туда коляску городского извощика. Завод всего около версты от города, но, чтобы попасть в него, нужно переехать через речку Расину (опять тот же корень Рас, Рос). Это целое просторное имение с садами и сенокосами, среди зелени которых весело разбросаны красные крыши многочисленных заводских построек.

Самая фабрика оказалась запертою и вход посторонним воспрещен без дозволения майора, главного хозяина завода. Послал этому майору с драгоманом своим свою карточку, и любезный воин тотчас же явился сам, радушно предложив показать все интересное. Он учился долго в Бельгии, в Брюссельском политехническом училище, бывал в [76] Париже и даже в Петербурге, и не забыл еще объясняться по-французски.

Я, конечно, не судья в деле заводских устройств, но, по-видимому, фабрика действительно поставлена на современную ногу. Машины приводятся в действие силою падающей воды, которая проведена каналами из Расины и низвергается маленькими водопадами на многочисленные колеса и турбины. Твердые черные плиты пороховой массы растираются в пыль громадными каменными «бегунами», то есть жерновами, катающимися кругом оси, до 500 пудов веса каждый, и нужно изумляться, как еще сравнительно редки бывают при таких рискованных процессах вспышки и взрывы этой легковоспламеняющейся массы. Просевается она через вращающиеся цилиндры и сита, напоминающие наши крупорушки. Мы последовательно посетили все стадии приготовления и хранения пороха, слушая объяснения любезного хозяина завода, который нарочно для нас заставлял рабочих проделывать разные манипуляции над всевозможными машинами, конечно, обязывая нас этим к неизбежным «наводкам» во всех отделах завода. Мимоходом мы обменивались с этим сербским воином дружелюбными выражениями нашего славянского братства и расстались с ним, как добрые старые знакомые.

Вот мы опять в походе. Едем по дороге в Тростеник. Мурава давно ушла от нас вправо поближе к горам, но ее прекрасная долина все еще кругом нас. Мы все время двигаемся словно по аллее парка, среди садов слив и вишен, через обильные деревенские хозяйства; белые хорошенькие домики с красными черепичными крышами, с арками и колонками своих галерей смотрят из этой зелени простодушно и мило, будто одетые в чистые сорочки наивные селяки — обитатели их... Малороссийская чистота и прибранность везде, все в строгом порядке: сады обнесены тыном, огороды отлично обработаны; поля кукурузы хоть бы и немцу на диво, каждое растение тщательно окучено, словно любой виноградный куст. Бабы и мужики все в поле и усердно работают мотыками. Не понимаю, где же эта пресловутая лень, о которой так скорбит сидящий перед нами на переднем сидении коляски наш проводник Николай Иваныч.

Сено уже скошено или еще косится. Косцы с косами то и дело виднеются по сторонам, но жатва еще не начиналась, — не то, что в Греции! В полях превосходная пшеница, рожь, ячмень; перед этим два года был полный [77] неурожай всего: кукурузы, хлебов, винограда, но теперь надеются вознаградить себя за прошлое. Женщины, девушки, дети — все смотрят так симпатично, все такого родственного нам типа; да и мущины многие сильно смахивают на хохлов. Те же возы хохлацкие по дороге, те же серые волы под ярмом, — чистая иллюзия! Только пейзаж — не хохлацкая безбрежная степь, а прелестные холмистые горы в лесах. Мне тут кажется все счастливым и радостным: и этот общительный приветливый народ, и этот оживленный, веселый зеленый пейзаж...

Винограда тут не видно, — он южнее, за горами, но у Тростеника появляется опять.

Школа непременно в каждом селе. Это уже детище нового времени. Церкви вроде домов, колокольня отдельно; школьные дома поражают своими грандиозными размерами: высокие, каменные, в 8 и 9 окон по фасаду, смотрят настоящими казенными заведениями. Рядом с домом мужской школы такой же – для женской. Кажется, это труды радикалов, партии Пашича.

Ни по одной чужой стране не ездилось мне так спокойно и приятно, как по этим почти родным селам Сербии, где все выглядит так знакомо моему глазу, так близко моему сердцу.

А между тем приятель и проводник наш Николай Иваныч не перестает рассказывать нам об этой милой стране и об этом милом народе далеко не милые вещи.

Огромный неоплатный долг тяготеет над Сербиею, и это тревожит всякого доброго серба.

— А все опять эта политика да политические партии причиною! - горячился наш серб. — Для страны, для народного хозяйства никто ничего не делает, все помыслы их о клубах, газетах, да о голосах выборщиков. Вот считают у нас Ристича великим государственным человеком, а ведь, в сущности, он погубил Сербию, потому что это он выдумал конституцию, когда нам нужна только сильная, заботливая власть!..

— Скажите, пожалуйста, кто же накопил столько долгов на государстве? - спросил я.

— Конечно, радикалы! - с уверенностию ответил Николай Иванович. — Они все заигрывали с простым народом, не смели взыскивать с него податей, а расходы все увеличивались; вот и вырос долг в несколько миллионов... [78]

— Они же, верно, и хлопотали больше всех о благоустройстве народном, если столько тратили? - заметил я.

— О, нет, о народном хозяйстве, железных дорогах, шоссе больше всего Гарашанин заботился с напредняками... – уверял нас словоохотливый нишанин.

Ясно было, что он верный и последовательный ученик своего экс-короля.

— Вы говорите о долгах, о разорении, а между тем мы видим кругом такую картину обилия и зажиточности, какую не везде увидишь? - еще раз заметил я.

— Да, видите ли, страна наша действительно очень богата по природе своей, а сербский селяк довольствуется очень немногим. Красивый опрятный дом для него вопрос честолюбия своего рода; вино, кукуруза, свиньи у него почти всегда есть для своего употребления, ну, а денег все-таки очень мало теперь у кого есть... Прежде больше было зажиточных и скопидомов, а теперь баловаться стали, роскошь ненужную заводить... Впрочем, у нас закон есть прекрасный, от которого тоже много зависит благосостояние селяков... Какие бы ни были долги и взыскания с него, никто не смеет продать его двора, пары волов, плуга, двух гектаров земли и еще некоторых необходимых предметов хозяйства. Это дает ему вечное обеспечение...

— А кроме того, мне кажется, ваш селяк нуждается далеко не так как наш русский мужик в расходах на теплое платье, на топливо, пожалуй еще на водку, тоже внутреннее топливо своего рода в 20-тиградусную зиму, прибавил я. — Ведь в Сербии, наверное, не бывает слишком больших морозов?

— Ну, не говорите! Случаются у нас 35-тиградусные морозы — по Цельзию, конечно, — и снег на аршин глубины выпадает. А все-таки селяк наш шубы не знает; всю зиму щеголяет в коротенькой куртке из толстого сукна, даже не на меху, а на вате, — и ничего, жив и здоров себе!..

— А доходы вашего селяка? Дорого ли он продает свои продукты?

— Вот в том-то и беда, что у нас дешевизна на все страшная, все чуть не задаром идет... Везет селяк воз дров за 25 верст и выручает какие-нибудь 3 франка; овцу за 2? франка продает. Из чего же доход извлекать, сами посудите? [79]

— И ничего здесь кроме хлеба да скота?

— Вино есть, да его еще мало вывозят и делают немного. Вот около Ниша трюфели нашли, продавать пробуют; говорят, не хуже французских; посылали в разные места, — отовсюду отзывы отличные и заказы; да много ли этим наживешь? - с безнадежным вздохом закончил проторговавшийся коммерсант.

Евгений Марков

(Продолжение следует.)

Текст воспроизведен по изданию: В братской земле (Путевые очерки по Сербии) // Русский вестник, № 9. 1898

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.