Камень, из которого выстроен весь храм, принадлежит к роду крепкого мела, весьма похожего на тот, который находится в Аппенинах. Он имеет цвет желтоватый и очень способен к обработке. От долгого времени показалось на поверхности множество неглубоких дыр, и вся развалина от тонкого моха, покрывающего камни, имеет серый вид: на ней не приметно следов ни штукатурки, ни красок (Я прочел это описание в Берлин г. Шинкелю, который во всех отношениях согласен с ним. Впрочем, это дело не новое. В книге Штакельберга описан весь храм в гораздо подробнее, тогда как мы говорим только о своих собственных наблюдениях, сделанных на месте.)”.

Между тем как мы занимались рассматриванием храма, наши провожатые (из которых [92] один старик, почти слепой, напомнил нам Эдипа), купили барана и сжарили его целиком, частно для нас, а частью и для самих себя. Вечером возобновили мы прежние свои занятия и продолжали их до ночи. Тогда мои товарищи начали ужинать, развели огромный огонь на двух местах, разговаривали о храме в прельщались простотою этого рода жизни, который нравился и предшественнику нашему, Лику, и наконец заснули вокруг огней. [93]

Суббота, 6 июня (18 по с. ст.). — Занятия художников задержали нас до трех часов. Между тем проливной дождь привел нас всех в большое затруднение, потому что все наши вещи, платье, бумаги и прочее, были разложены на траве; но мы еще вовремя успели снести все под дерево и сами отобедали под его ветвями. Дурная погода не помешала нам продолжать свой путь: оставаясь на месте, мы точно так же подверглись бы дождю, как едучи верхом, и потому мы решились расстаться с этой прекрасной долиной, в которой пожили как Аркадские пастухи и провели два таких дня, каких нам, вероятно, никогда уже не удастся провести в обыкновенной жизни. Мы проехали мимо серого храма, которого глубокое уединение потревожили на время и простились с ним, как бы с отшельником, который, испытав и блеск и несчастия [94] света, давно удалился из него и не хочет удерживать у себя надолго гостей, изредка его посещающих. Дорога, которою мы шли, извивается на краю глубокой каменистой долины, покрытой однако мелкими, вечнозелеными дубами, которые здесь называют пурнари. Перед нами была гора Диафорти, древний Лукаиос, которую Аркадийцы почитали жилищем Юпитера. Она явилась нам, окруженная всеми атрибутами царя богов. Тучи клубились около ее вершины и придавали свинцовый вид всей этой прекрасной, но дикой долине Ампелионы и Хагиос-Сости. Мы слышали отдаленный гром и видели орла, парящего над горою. Такие случаи, и в таком месть, сильно действуют на воображение. В этом нет ничего удивительного: древние Аркадийцы вероятно выбрали эту гору жилищем Юпитера, потому что часто замечали на ней натуральные атрибуты этого бога: тучи, гром и орлов; а как природа редко изменяется, то и нам удалось видеть все это. Дождь накрапывал, и туман стал подниматься вокруг нас. Два или три раза сбивались мы на горах с дороги и шли с большим трудом между огромными каменьями, скатившимися с вершины горы. Из двух рисунков Брюллова один дает понятие [95] о горе Диафорти и о странном отемнении ее, а другой об удивительном переходе красок, когда погода стала проясняться. То поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, мы в седьмом часу доехали до вершины Диафорти. Мы нашли там стадо овец под охранением огромных собак, которые с лаем бросились на встречу нашим мулам. Пастухи, одетые в овчины, скрывались от непогоды под кровом, сделанным из ветвей и утвержденным на кольях, так, что не было даже плетеных боковых стен. Возле этого бедного убежища, которое называют здесь мандри, был разложен огонь; над ним висел большой котел, который употребляют для делания сыра. Древние аркадийцы не могли иметь жилища проще. Здешняя природа и нравы жителей имеют много общего с Швейцарскими. Они жили в горах, занимались более скотоводством, чем хлебопашеством, питались молоком и были самым независимым пародом во всем Пелопонезе; наконец, чтоб довершить сравнение чертой сходства, более разительного, скажем, что они также вступали по найму в военную службу. Купив ягненка и отдохну несколько у огня, мы начали спускаться с горы, как скоро стало несколько яснее, и приехали на ночь [96] в деревню Кариес, из которой открывается пространный вид на долину. Здесь был праздник. Девицы плясали на лугу, держась за руки и распевая песни. Эта деревня показалась мне более Мираки. В ней иного новых каменных хат; домами их назвать нельзя, потому что они без дверей и окон, а на место их имеют только пустые отверстия. Нам отвели такую хату для ночлега, и мы провели ночь очень хорошо, и теплее, чем в долине Аполлона. [97]

Воскресенье, 7 июня (19 по с. ст.). — Деревня Кариес расположена на горе, и хотя она стоит не на самой ее вершине, однако из нее открывается прекрасный вид на раввину древнего Мегалополиса.

Так как дорога здесь очень крута, то нам пришлось идти пешком; прекраснейшая панорама расстилалась перед нами. Впереди равнина, орошенная Альфеем; по обеим сторонам ее тянутся горы, покрытые налево свежей зеленью; на право они представляют амфитеатр, постепенно возвышающийся от первого плана, занятого темным лесом, до снежных вершин Тайгета. Когда мы спустились ниже, вид этот скрылся от нас; но мы были вознаграждены другим, хотя не столь величественным, однако не менее замечательным и совершенно характеризовавшим греческую и особенно аркадийскую природу. Между острыми камнями и скалами, чрез которые лежит дорога, [98] множество ручьев протекает под тенью тополей, кленов и олеандров. Есть места, где скалы со всех сторон закрывают вид, а голубое небо едва бывает видно сквозь широкие листья тополя; ручей протекает с шумом близь его корня и теряется в кустах. Спустившись к подошве горы и достигнув полей, засеянных хлебом, мы сели на мулов и стали по обыкновению прокладывать себе путь сквозь кусты, которые раздирали наше платье и царапали нам лицо. Альфей, чрез который мы переехали, чтоб дойти до деревни Синано, древнего Мегалополиса (MegalopoliV), здесь довольно мелок, но быстр и, сколько можно судить по широкой полосе, видимой на береговых каменьях, должен часто разливаться. Цвет его, от шедших пред тем дождей, был желтоватый. Скоро дошли мы до речки Элиссона, которая немного уступает шириною Альфею. К полудню приехали мы в местечко Синано, назначенное для отдыха. Эта деревня состоит из полсотни хат, рассыпанных по зеленой долине. Между ними насажены тутовые деревья, а кругом, как вообще близь греческих деревень, тянутся поля, засеянные рожью и пшеницей с бородатыми колосьями. Мы воспользовались свободным временем и осмотрели [99] разваляны. Мраморные обломки рассыпаны по всей деревне; но главная масса развалин вне ее пределов. Я вошел нечаянно в бедную сельскую церковь, открытую по случаю сегодняшнего праздника, и удивился глубокой бедности, какую представляет собою этот храм. В потолке, весьма ветхом, были не заделанные дыры; иконостас расписан образами в древнем Византийском вкусе; у царского входа нет дверей, и священник совершает таинства за ветхой завесой. Распятие, нарисованное на бумаге, приколочено к дереву над царским входом. Кафедры для молящихся вырублены из соснового дерева и не покрыты краской; полуиссохшие венки развешаны на гвоздях, а над царским местом вставлена зеленая ветвь. Старая капитель, найденная близь церкви, поставлена на подножии и служит вместо налоя, а к стенам, украшенным иконами, кое-где приклеены патриотические песни и желания здравия королю и регентам. Я спросил священника о значении неизвестного мне слова Antibasileia, регентство, написанного на одном из этих листов. Вместо ответа, он намочил слюнями палец и смарал это слово, потому что регентов более уже нет и они, вместо того, чтоб [100] осчастливить Грецию, были ей только в тягость. Надпись осталась на стене с названием народа греческого и именем короля Оттона, и черное пятно заменило слово регенство. Эта церковь изображает лучше всех длинных описаний чувства Греков к их религии. Они сражались за нее и потому украшают церковь своими трофеями, то есть, национальными песнями; им неизвестна роскошь и для них не странно видеть бумажный крест; они не умеют употреблять краски, позолоту и лак, и заменяют эти украшения увядающими венками и обломками древнего искусства. — Видно, что не принято еще у них никакой церковной цензуры и что они еще не почитают долгом исключать то и другое из церкви, как непристойное. Они еще не созрели для этих тонкостей; для них, как сказано в Евангелии, все чисто, ибо они нечистоты не видят. — Мой Дмитрий пользуется всяким случаем приложиться устами и челом к иконе Богородицы. Он часто гордо рассуждает о превосходстве греческой веры над магометанской, и особенно основывает свое заключение на том, что сколько бы турки ни мылись, они всегда имеют неприятный запах, между тем, как грек может летом тридцать дней сряду носить одно и то же белье, и [101] вовсе не беспокоит соседа, когда станет раздеваться. Сравнивая греческую церковную службу с англиканской, которую видел в Корфу, он удивляется холодности последней. Ответ его одному англичанину, старавшемуся доказать, что совершенно бесполезно молиться о покойниках, очень понравился мне своим чувством и простотою. “Да”, — сказал он, — “я вас понимаю. Но положим, что отец мой, или сын, или дочь так сильно вас оскорбили, что вы по справедливости велели заключить их в тюрьму и оковать цепями; неужели не позволите вы мне, не смотря на всю вину их, просить вас хотя раз в год, например в день их ангела или рождения, снять с них на короткое время цепи, и тем облегчить их страдания?” Я не знаю, что может столько, как это простое уподобление, показать глубокую веру в правосудие Бога, и совершенную покорность его воле, при печальной и неизгладимой привязанности к человеку, тем более любимому и оплакиваемому, чем он более несчастен.

Местоположение древнего Мегалополиса посреди зеленеющей долины, окруженной горами, покрытыми к югу каштанами и другими высокими деревьями, прелестно. Самая долина усеяна [102] олеандрами. Кроме того это местоположение также совершенно отличается от других древних греческих городов, которые были вообще построены не в равнинах а на возвышенных, укрепленных природой местах. Лик извлекает два заключения из этого особенного местоположения: 1-е то, что главной его причиной было изобилие воды. 2-е то, что во время его основания т.е. за 4 столетия до Р. X. греки, а тем более такой опытной вождь, как Эпаминонд, не могли выбрать подобного места для основания города, если не имели уже в то время некоторое понятие об искусственном укреплении. Замечания Лика о древних памятниках этого города очень занимательны для ученых и драгоценны для путешественников. Но так как я сам не имел времени заниматься подробными наблюдениями, то ограничусь исчислением главных, виденных мною, остатков. Высокая стена, сложенная из огромных камней, соединенных без извести, смыкается с высоким, образующим полукружие, холмом. Этот холм, заросший травою и кустами, был некогда театром, и, по словам Павзания, самый огромный во всей Греции. В справедливости этого заключения сомневаться нельзя, ибо форма его сохранилась в [103] совершенной правильности. Некоторые следы стен, идущих к сцене, приметны и теперь еще. За ними два мелкие ручья текут в Элиссон, который теперь так мелок, что не обратил бы на себя внимания, если б не были еще видны обломки огромного каменного моста, заставляющего полагать, что река эта была некогда и шире и глубже. За рекой видно множество дорических колонн, окружавших, может быть, агору, или место, назначенное для народного собрания; но теперь эти колонны зарыты в землею до верху, и даже выше. Земля эта была верно нанесена наводнением, и закреплена растениями всякого рода. Как не измениться и не обрушиться городу, когда враждебные причины почти в продолжение 2000 лет беспрепятственно действуют на это опустевшее место? А что Мегалополис, бывший одним из новейших больших городов греческих, скоро опустел, тому свидетель Страбон, говорящий в шутку, что Мегалополис т. е. большой город, есть большая пустыня. Я полагаю, что причиной тому нравы аркадийцев, более расположенных к пастушеской, чем к городской оседлой жизни. Замечания Лика исполнены истины. Он говорит, что это второй пример, доказывающий, что Греция ныне более, [104] чем в минувших столетиях, походит на древнюю, и что эта прекрасная долина, в настоящем, опустелом виде, более напоминает древнюю Аркадию, чем в то время, когда город этот существовал.

Около двух часов пополудни мы выехали из Синано и, направляя путь в Триполицу, которая отстоит от него на шесть часов, выехали на дорогу несколько шире, вымощенную кое-где большими необтесанными камнями и все еще очень плохую. С приезда моего в Грецию, я не видал еще ни одной телеги, да м нет нигде дороги, по которой два колеса рядом могли бы прокатиться. Около часа после выезда из Синано, мы начали, не без труда, подниматься на одну из гор, окружающих эту прекрасную долину. К пяти часам были на ее вершине и насладились прекрасным видом пройденной нами страны до деревни Кариес, раскинутой на противоположной стороне. Дорога проведена так круто от сего пункта в другую долину, что мы должны были сойти с мулов. Эта долина, или, лучик сказать, раздвинутая теснина, называется Франко-Вризи. С обеих сторон возвышаются каменистые горы, и дорога идет то по правой, то по левой стороне их. [105] Замечательно, что внизу этого глубокого оврага нет речки. Это объясняют тем, что известковый камень сам собою принимает форму расселин, не требуя на то наружных причин. Далее, за этим оврагом, открылась нам совершенно иная природа, и, вместо прекрасных, зеленеющих лугов, показались дикие, крутые горы. Впрочем, я всегда представлял себе Морею в таком виде. Жители, которых мы встречали на дороге, по несколько вместе пешком и верхом, имели вид более дикий, чем сама страна, и их угрюмый поклон и пробормотанный сквозь зубы: “добрый день”, не казались вовсе дружеским приветствием. Мы въехали в Триполицу ночью. Она почитается вторым городом Мореи, но, сквозь окружавшую нас темноту, мы могли видеть, что и она также вся в развалинах. Турки под начальством Ибрагима занимали ее своими войсками во время войны, между тем как греки владели всею окрестностью; это продолжалось до Наваринского сражения, после которого Ибрагим-паша, в настоящем или притворном негодовании, подняв на воздух большую часть города, оставил опустошенную им страну. Насилу добрались мы на изнуренных мулах по длинным, деревянным базарам до бедной гостиницы. Видно, однако, [106] что это был город, потому что полицейские меры наблюдаются здесь, как и в других просвещенных городах. Офицер, в голубом греческом мундире, с фустанелью, явился в трактир и спросил наши паспорта; не удовлетворенный ими, он взял моего Дмитрия и под стражей повел его к губернатору. Признаюсь, это мне не понравилось, но прежде чем я мог сделать малейшее возражение, албанец мой, заткнув за пояс, на всякий случай пистолет, пошел за солдатами, и скоро возвратился, удовлетворив губернатора своими ответами. Между тем греки всех званий, по большой части военные, входили в комнату и ужинали за длинным столом, каждый особо. Нам подали, как и им, черной, сухой баранины и салат, приправленный весьма плохим маслом. Вино, по обыкновению, смешано со смолой: это настоящий разваренный гумиластик и его можно пить только как лекарство. [107]

Понедельник, 8 июня (20 по с. ст.). — Прежде чем я успел встать и одеться, посетил меня епарх, в мундире греческих нерегулярных войск. Он пришел поздравить меня с приездом и предложить свои услуги в случае моего пребывания в Триполице, или отъезда отсюда. Это человек довольно толстый, веселый, развязный и хвастливый; он участвовал в войнах Греческой революции, и описания его, с примесью разных замечаний, характеризировали как нельзя лучше нацию, только что вышедшую из подданства сильной державы. “Десять лет”, — говорит он: — “турки держались в этом городе. Но мы, не желая платить дани, ни чужим, ни своим, тревожили их всеми возможными способами. Как же мы это делали? Мы нападали ночью на всех турок, которые встречались, и даже на самый городе, а к утру уходили прочь, чтоб не подвергнуться [108] их мщению. Их кавалеристы могли свободно скакать по долине, но если случалось хоть одному из них подъезжать к горам, то пуля, пущенная из-за камня, в ту же минуту отправляла его в рай Магометов. “Благодарности к союзным войскам за сражение Наваринское, или к французам за экспедицию в Морею под начальством маршала Мезона, или к нам, за мир Адрианопольский, не было ни на грош. Судя по словам епарха, можно было, кажется, подумать, что греки сами себя освободили от ига. Он часто видел лорда Байрона в Миссолонги, и, отвечая на мои вопросы о нем, говорил, что жизнь его была презавидная. “Не удивительно” прибавил он, — что иностранцы высокого звания и с большим имением приходили в Грецию: их почитали здесь как царей и следовали всем их советам. — Это льстит тщеславию иностранцев, и Лорд Байрон получил также свою награду за услуги, им оказанные грекам. Теперь нам нужно, чтоб была всеобщая война в Европе, и тогда, если нас оставят прочие державы, мы можем напасть на Турцию и овладеть ею”. Пока епарх так разглагольствовал, секретарь его, или адъютант, приносил ему разные бумаги для подписания. [109]

Он шутил над ними, и не прочитывал, а только спросив о их содержании, подписывал с презрением. Все доказывает, что он принадлежал к числу весьма малограмотных Клефтов, и вероятно назначен епархом одной из значительнейших епархий Мореи, за влияние какое имеет на своих товарищей, а может быть и за природные свои способности. Я отдал ему визит, и он пригласил меня сесть, подавая мне единственный стул, бывший у него в доме. Вся остальная мебель состояла в тюфяке, покрытом коврами, который днем служит вместо дивана, а ночью заменяет постель.

Хотя вся Триполица ничто иное, как ряд новых развалин, однако жизнь снова начинает кипеть в ней. Внутри города заметна довольно большая деятельность, а в окрестностях видны признаки земледелия. Поля здесь обработаны довольно хорошо. Вид со старой крепости Триполицы простирается на всю долину, которая несовершенно плоска и кое где покрыта холмами. Но ни в долине, ни на пограничных горах не видать деревьев. Горы имеют резкий очерк; значительной реки нет. Со всем тем природа не имеет дикости. Здесь все прекрасно: ясное небо, прозрачность воздуха, зелень полей; не достает [110] только одних жителей. Это не то, что в Италии, где несколько долин поражают вдруг взоры путешественника, и где можно увидеть вдруг три или четыре города, раскинутые на разных возвышенностях. Здесь каждая равнина имеет свою особенную физиономию и отделена от других. Эта разница происходит, вероятно, от того, что здесь менее жителей, и что в каждой долине не более одного города, а потому для путешественника греческие долины точно звенья одной цепи, которые он, переходя через горы, невольно отличает друг от друга, не имея в виду никакого искусственного предмета, который мог бы развлечь его внимание.

После полудня я посетил развалины древнего Тегея, лежащие на расстоянии полуторы часов пути от Триполицы. По-моему, они не заслуживают в теперешнем своем положении особенного внимания. Множество обломков рассыпано в беспорядке, и хотя доктор Крамер исследовал их, но не мог найти никакой интересной надписи или остатка зодчества. Я, однако же, не сожалею, что сделал эту прогулку, ибо церковь, выстроенная в средних веках на этом месте, названном теперь Палаио Эпископи, из развалин, и сама представляющая развалину, [111] едва ли не интереснее древнего города. Сооруженная в живописном, византийском вкусе, из обломков города, она, кажется, была несколько раз сломана и перестроена: это доказывается разными украшениями, принадлежащими уже к Христианскому времени и вставленными кое где в стенах без всякого порядка. Войдя во внутренность церкви, нашел я, в одном из отделений алтаря, два камня, поставленные перпендикулярно, и третий, положенный над ними. Подле этих камней, пред иконой, висела лампада с елеем, и я узнал по этому, что эта развалина, в которой нет крыши, и где передняя стена имеет широкое отверстие, служит и теперь церковью. Храма беднее и проще этого нельзя себе вообразить. Я был тронут, глядя на этот памятник страданий греков и думал опять, судя по этому месту, служащему теперь для молитвы, как просты и чисты должны быть их религиозные чувства. Здесь нет ни вызолоченного иконостаса, ни потолка с изображением святых и ангелов, ни запрестольного образа. Два камня служат вместо иконостаса, небесный свод с своими тучами, ярким солнцем и миллионами звезд, расстилается над храмом. Перед мраморным обломком, [112] заменяющим жертвенник, стена имеет пролом, и первые лучи востока озаряют священника, служащего утреннюю. Этот храм в своем убожестве еще замечательнее того, что я видел в Синано. Тот имеет какое-то мишурное щегольство и походит на Грецию со своим нынешним королем, но этот на Грецию, еще подвивающуюся с турками за крест и свободу. — Возвращаясь в Триполицу, я думал, что греки должны бы иметь теперь свою собственную, новую архитектуру, если архитектура должна точно удовлетворять не одним нуждам, по и характеру народа. Светлый перистиль вечно смеющегося язычества не соответствует началам веры, основанной на сокрушении и грехопадения человека, искупленного кровью Сына Божия. Готические шпицы и высокие темные своды гораздо лучше напоминают то время, когда религия боролась с невежеством и насильством; но они не соответствуют ни голубому небу, ни воинской отважности, ни славной бедности греков. Еще менее приличен им, в настоящую эпоху их возрождения, ложный блеск, которым римлянка старается прикрыть свою красоту, давно отцветшую, и отданную в жертву суетности. Скажу даже, что византийское [113] зодчество, хотя и принадлежащее исключительно греческой религии и возбуждающее такое благоговение в сердцах русских, не может еще быть национальным зодчеством нынешних греков. В то время, когда императоры восседали на престоле Константина, эти пышные, но мрачные здания могли объяснять соборную приверженность всей Восточной Церкви к тем священным догматам древних обрядов, от которых Латинская Церковь отпала для мирских видов; но для нынешней Греции, бедной, нетеологической, но кровью защитившей крест от порабощения Магомета, должна бы проявиться какая-нибудь архитектура, более светлая, отважная и торжественная. Гению принадлежит найти роль зодчества, который соответствовал бы и древней славе, и теперешнему положению Греции. Пусть сохранит она некоторые украшения своей прежней, утонченной образованности; но, возле классического аканта Коринта, пусть она совьет терновый венец Палестины. Для нее не нужен высокий купол, подавляющий собою все прочие здания. Греки идут в церковь не по приказанию верховного епископа, но по влечению сердца, чтоб благодарить Бога, удивившего их своей милостью. Пусть средина храма [114] их будет непокрыта, как разрушенная церковь Тегея: это будет лучше соответствовать их бедности. Чело людей, привыкших стоять в битве за веру, не убоится ни дождя, ни солнца; фимиам священника воскурится к небу, и вздох страдальца, воспарив прямо к престолу Божию, не остановится ни у врат чистилища, ни у подножия святых.

Я возвратился в Триполицу, когда уже начинало смеркаться; и когда все художники, путешествовавшие со мною, собрались, все мы сели ужинать. Брюллов кончил два маленьких вида долины, пройденной нами после храма Аполлона. Краски его удивительно как натуральны и передают с необыкновенною верностью все цвета, которым подобных, по моему мнению, нельзя найти нигде, кроме Греции. Разговор Брюллова приятен как картина, ибо он все замечает, и кует новые слова для собственных мыслей. После ужина завязался жаркий спор об архитектуре. Речь шла о Пестуме, о Парфеноне, о прусском архитекторе Шинкеле, о ватиканских ложах и проч. и проч. Каждый остался при своем мнении, как то бывает обыкновенно. Брюллов вмешивался в разговор только изредка, как стрелок, который, выстрелив раз [115] или два, но метко, потом выходит из сечи и наблюдает за ней в некотором расстоянии. Спор был довольно продолжителен, не смотря на то, что на следующий день ожидали нас усталость и труды; было уже довольно поздно, когда мы улеглись спать вповалку на полу. [116]

Вторник, 9 июня (21 по с. ст.). — Я условился со здешними провожатыми, чтобы они в 4 дня доставили нас чрез Аргос и Навплию в Коринф. Воспользовавшись вчерашним отдыхом, мы отправились сегодня с новыми, свежими силами; несмотря на это, наше путешествие, при всей своей занимательности, было весьма тягостно. По всей дороге не найдешь хорошего ночлега; вина нет, молоко редко, огородных овощей нет вовсе; только в баранине и цыплятах нет недостатка. Всего более огорчает нас то, что у нас нет ни порядочных седел, ни уздечек; впрочем, я сам виноват, что не запасся ими. Доктор Крамер, вскоре по выезде из города, желая остановить своего мула, дернул веревку, проведенную к носу животного, и оно поскакало с нашим ездоком прямо в поле, усеянное рожью. Рожь была так высока, [117] что доктор в ней скрылся совершенно; но мы недолго его искали: он слетел с мула, и, по счастью, благополучно выпутался из веревок, служивших ему стременами. Этот случай задержал нас несколько, потому что мула не могли поймать ближе, как у самих ворот Триполицы. Мы еще утром вышли из долины Триполисской и начали подниматься в гору, а к полудню остановились у хана, или корчмы, стоящей, как полагают, возле развалин древнего города Hysia. Доктор Крамер в куче развалин мог узнать только городскую стену. После обеда и полуденного отдыха мы продолжали свой путь, подымаясь часа полтора в гору, пока не дошли до самой вершины горного хребта, составляющего, по моему мнению, границу между древней Аркадией и Арголидой. Около этих мест учреждено нечто вроде таможенного заведения, из которого два солдата, в полинявших светло-голубых мундирах, вышли к нам с допросом: по какому праву мы везем с собою оружия, и имеем ли на то законный вид. Так как у меня его не было, то они довольно снисходительно предложили мне: или оставить у них оружие, или ехать назад, по горам и камням, в Триполицу, чтоб [118] исходатайствовать законное позволение. Но мой Дмитрий не потерял головы; он им поставил на вид, что мы путешественники не простые, а знатные, и под конец речи так разгорячился, что предложил им отобрать у меня пистолеты и ружье, грозя, что им придется принести их на собственных плечах в Афины. Не столько удивительно, что эти угрозы подействовали — подобные случаи бывают и в просвещенных странах, — сколько то, что нас пропустили, даже не требуя ничего на водку.

Трудно передать го удовольствие, которое я почувствовал, достигнув вершины этих гор. Вместо долины, столько же неоживленной, как все прочие, открылись предо мною синее море и равнина Аргоса, которой древнейшая история доходит до героических времен Геркулеса и Пелопидов. Признаюсь, однако же, что мне более всего понравился лазурный цвет залива с его мелкими островами: Ипсили, Платиа и отдаленной, продолговатой Специи, а также и город Навплия, который, стоя у подошвы высоких скал, оттуда кажется очень невелик. Всем морским путешественникам известно, как приятна первая минута, когда, после продолжительного плавания достигаешь наконец берега. Я испытал [119] здесь подобное чувство, но только совершенно в другом отношении, и убедился, что, после трудного путешествия в странах гористых и ненаселенных, первый вид моря, и особенно морского города, очень приятен. Здесь по крайней мере я вижу людей. Им известны, хоть по слуху, те страны, где живут близкие моему сердцу, и я могу писать им оттуда, — словом, я как бы возвращаюсь в просвещенное общество. Общество людей нам необходимо; мы можем углубляться в мечтания о древних, но не можем надолго отказаться от любви к живым, и должны разделять их чувства, их страсти, их потребности. К тому же я мог порадоваться, что первый период моего путешествия кончился благополучно; никто не захворал ни от лихорадок, ни от простуды, не смотря на то, что мы спали под открытым небом. В случае нужды, можно отправиться из Навплии прямо в Афины, а оттуда куда захочешь; такая уверенность придавала нам какую-то особенную бодрость духа и располагала к дальнейшим трудам.

Аргос, находясь посреди равнины, виден издалека, когда приближаешься к нему с этой стороны. Не в дальнем расстоянии от города, [120] иного ключей выходят из гор и стремятся в равнину. Всех замечательнее, как быстротой, так и изобилием воды, древний Эразинус, который приводит в движение несколько мельнице и потом разделяется на разные ручьи, проведенные по полям. Мы нашли в равнине множество мужчин и женщин, занятых уже жатвою и свозкой с полей хлеба на ослах. Еще нигде в Греции не видал я такой деятельности. Самые окрестности города заняты виноградными садами.

Я был принужден прибегнуть к помощи полиции, чтоб достать себе квартиру, потому что никто не хотел принять нас добровольно. Здесь есть несколько порядочных домов; но нам отвели две комнаты в самом дрянном трактире. [121]

Среда, 10 июня (22 по с. ст.). — Гомер называет Аргос многожаждущим; не знаю, отчего придал он ему этот эпитет: ключей около него множество; прилегающая к городу страна болотиста и к тому же море недалеко. Не потому ли он много жаждущий, что жаждущие много пьют? По древним описаниям, город находился частью на горе, частью в равнине. Нынешний город построен только на той части древнего, которая стояла на равнине. Гора, на которой стоял знаменитый его акрополис (древняя Ларисса), находится вне его пределов. Она круто поднимается из равнины и очень удобна, по своему положению, для защиты города. До сих пор на ней остаются обломки крепости, но это постройка венециан или франков, и принадлежит к средним векам; она заключает в себе, как часто случается, обломки древней [122] скульптуры или надписи. Остатки строений, совершенно древних, состоят в циклопских массах разного времени. Часть их послужила основанием для построек Венецианских и переживет не только их, но и все будущие постройки. Героические времена созидали для веков; еще по более просвещения и мы будем строить только на продолжение жизни человеческой. Из всех остатков на этой классической горе самый интересный есть огромный театр, который сооружен из самой горы так, что большая часть скамей высечена из дикого камня. По сказаниям Павзания, он мог вмещать 30.000 зрителей. Лик описывает подробно как этот, так и прочие памятники. Доктор Крамер сообщил мне свои замечания, сделанные на самом месте. Я сохраню их, как весьма занимательные для тех, которые пожелают предпринять путешествие по Греции.

“Рано утром отправились мы из города к замку. На северо-восточной стороне, в скале, видна пещера, неправильная и глубокая. Почему предполагают здесь место Аполлонова прорицалища (Gell.)? Древние, идущие вдоль всей почти подошвы горы, остатки стен, построены из кирпича и мелкого камня; они [123] кажутся мне римскими, но отнюдь не городскими. Возвышение на котором стоит замок, скалисто и не представляет никаких следов обитаемости. На горе не заметно в наружной стене новой крепости никаких следов древней стены, но зато внутренний замок почти весь построен на древнем основании. В равных местах оно сохранилось различно, имеет различный объем, различный род и принадлежит к разным временам. Я не находил верного следа древних башен; но вид с этого места прекрасный: о него представляется вся равнина до самой южной оконечности при Лерне; она окружает пригорок, на котором стоит замок, со всех сторон. Горные массы к северу менее величественны, но тем более поражают на юго-западной стороне. Эта ли масса Партений? Выражение Страбона о Лариссе, что она metriwV euerkhV (с греческого — “хорошо ограждена”), справедливо с юго-восточной стороны, где пригорок, на котором она построена, мало-помалу теряется в долине; с других сторон он оканчивается крутыми скалами. Я пошел по этому скату в часовенку над театром. Означенную Джеллом надпись я не могу найти. Под ней, на восточном склоне, стоит театр (по этому должно [124] предполагать, что храм Афродиты стоял на месте часовенки Павзания). От него остались идущие вдоль ската горы, вырубленные в массивном известковом камне ступени: их всего 71 и они разделены двумя оградами на три части; чем они подымаются выше, тем короче полукруги и тем более должно было быть пристроек; но от них не осталось никакого следа. Диаметр этих полукругов очень значителен; работа правильная и превосходная. Над высшими рядами седалищ идет род низеньких навесов с небольшими карнизами, высеченными также в скале: этим означается определенно высота театра; в древние времена оркестр, на другой стороне, был вероятно только немногим ниже нынешнего. Сходя по ступеням театра вниз, видишь вправо, шагах в пятидесяти от него, на равнине, строение из кирпича, вероятно римское. Главные стены его сохранились довольно хорошо; все строение образует продолговатый четвероугольник, обращенный фасом к горе. При поспешности, с какою я рассматривал это строение, я не мог узнать, для какой цели оно служила; но кажется, что оно каким-нибудь образом находилось в связи с театром. На том же восточном склоне замка, далее к [125] северу и в направлении к городу, находится часть циклопской стены. Это не часть городской стены, как предполагает Джелл, а фундамент храма, стоявшего на боку горы. Еще очень заметна терраса, закрытая этим простенком, и имеются также очень любопытные остатки от храма. Нижняя часть его была высечена в скале. Основу составляет простой квадрат, передняя часть открыта. В задней стене приметны пристройки из кирпича и ниш, относящиеся к позднейшим временам. Упомянутые прежде остатки кажутся мне весьма древними. На фундаменте видны два неглубоко врезанные рельефа, с следами надписей, почти совершенно стертых, но отнюдь не относящихся к отдаленным временам.

Поездка в Навплию. — Туда ведет шоссе, чрез равнину, которая, удаляясь от Аргоса, является менее хорошо обработанною. Тиринфский пригорок находится на довольно невидном месте, и мало возвышается над равниной. Ближайшие окрестности Навплии необработанны и некрасивы. Крепость смело возвышается на огромной скале, над городом, которой не представляет ничего замечательного. С возвышения, на котором стоит крепость, представляется прелестный [126] вид города и моря. Город опирается на северо-восточную сторону вдающегося в море небольшого скалистого полуострова, в то же время образующего пристань и имеющего на своей вершине укрепления. Другое неприступное yкрепление из скал находится на склоне гор, тянущихся на северо-восток этого полуострова.

На обратном пути посетили мы Тиринф, весьма любопытный по своим стенам, хорошо сохранившимся. Объем его удивительно мал; в нем едва ли мог заключаться целый город, и гораздо вероятнее, что здесь находилась только настоящая крепость (цитадель). В плане Лика и массы соотношения показаны не совсем верно; кроме того, вовсе не означены небольшие ворота с острым сводом, находящиеся в стороне большой дороги. На чем также он основывает предположение галереи, и что именно он подразумевает под этим, я не могу никак гадать. Очень сомневаюсь, чтобы по мнению Джелля, подле лестницы находилась башня; но там находится отдельный с трех сторон отрез огромной стены. Эта лестница очень странна: через нее и относительно [127] великое число ворот твердость крепости должна была очень уменьшиться”. Остатки Аргоса чрезвычайно любопытны, когда вспомнишь, до какой глубокой древности они восходят; надобно также вспомнить при этом, что просвещение и мифология Египта и Малой Азии, вероятно, распространились по Греции чрез этот город.

Найдя старую коляску, я нанял ее, чтоб ехать до Навплии или Наполи ди Романия, до которой от Аргоса два часа езды по шоссе, которое напоминает путешественнику, что здесь была учреждена столица Греции президентом ее Каподистрия. Я едва приметил развалины древнего города Тиринфа, на левой стороне дороги, на возвышении. Меня в то время, признаюсь, более занимал вид отдаленных военных кораблей, которые салютовали крепости города, еще за год пред сим бывшего столицей нового королевства. Какой нации эти корабли? По какому случаю явились они у этих берегов, еще столь бедных и столь мало населенных, что их едва ли, можно причислить к семейству европейских государств? Приближаясь к какому-нибудь городу, после продолжительного отсутствия, мы всегда чувствуем [128] какое-то беспокойство: не произошло ли каких-нибудь важных перемен в том обществе, от которого мы были так долго отчуждены? Чувство это должно быть несравненно сильнее, когда, возвращаясь из стран, столь мало населенных и столь диких, видишь вдруг на рейде флот военный и флаг иностранный. Даже без этого явления будущая участь Греции сама по себе довольно любопытна; но этот флот, на котором я скоро заметил трехцветный флаг Франции, доказывает сколько участия вся Европа принимает в разрешении этой загадки. Продолжая путь свой к городу и нетерпеливо желая узнать в нем что-нибудь достоверное, я встретил предмет совершенно в ином роде, который также меня смутил. Это была телега с одной лошадью под дугой. Я узнал русскую упряжь — слабый памятник времени, проведенного моими соотечественниками в этой стране и участия, принятого ими в ее освобождении. — Проехав еще около полверсты, достигнули мы большого каменного дома, о котором я не могу умолчать. Дом этот был выстроен на счет нации, и назначен в жилище президенту Каподистрию. Но президент, верно постыдившись жить в [129] единственном порядочном доме греческом, между тем как все его соотечественники оставались в своих бедных хижинах, учредил в нем практический хутор, из которого выехала попавшаяся нам телега. Этот хутор кажется очень запущен, во семя брошено в землю и когда-нибудь принесет добрый плод.

Когда я доехал до городской стены, кучер слез с козел и выпустил меня из коляски, потому что въезд во внутренность города запрещен. Бродя по улицам, я искал русского консула и гостиницы, и не заметил в городе ничего особенно характеристического. Улицы правильны, дома довольно порядочны; кое-где есть площади; но греков, по крайней мере, в греческом платье, почти не видать. — Солдаты в светло-голубом мундире и несколько франков шатаются по неоживленному городу, который онемечился и онемел. Имена улиц написаны на угольных домах на греческом и немецком языках. — Читая такая-то и такая-то Strasse, и не слыша между тем почти человеческого голоса, можно легко обмануться и вообразить, что находишься в Штетине, а не в Наполи ди Романия. Жители, кажется, также удивляются прибытию французского флота, но не [130] показывают большого любопытства и не выбегают на морской берег, чтоб наслаждаться лицезрением гостей своих. В этом случае они, кажется, показывают более гордости, чем итальянцы. Я спросил одного грека: не знает ли он, с какой целью явилась эта эскадра? “Не знаем, — отвечал он, — но во всяком случае кораблям не взлезть на горы!” Этим хотел он намекнуть на горы, возвышающиеся на противоположной стороне залива, за которыми майноты находятся в беспрестанном возмущении. Здесь приметно общее неудовольствие на перенесение столицы из сего города в Афины. Мне показалось, что народ здешний был менее занят прибытием французской эскадры, чем выпуском на волю старого и знаменитого пали-кара Колокотрони, который находился целый год в тюрьме, и сегодня только получил свободу. Мне, к сожалению, не удалось его видеть. Пока нам готовили обед весьма порядочной гостинице, содержатель которой жил несколько лет в Одессе, я съездил на французский адмиральский корабль Suffren. Много офицеров расхаживало по палубе, они хохотали и, как говорится, переливали из пустого в порожнее. Какал противоположность с красноречивым [131] безмолвием Востока! На этом корабле было около 90 пушек. Он отличался необыкновенной чистотой во всех частях; но так как капитан ожидал гостей, то это и не удивительно; О чистоте и порядке можно судить только, когда корабль на ходу. Я не моряк, и не могу дать мнения об этом корабле; но мне показалось, что украшения на нем слишком массивны и неуклюжи, и что нет в нем той простоты и тонкого вкуса, которые видны на английских судах, столь удобных к ежедневному употреблению. Под кормой вход в каюту адмирала Massieu de Glerval, а над ней надпись бронзовыми буквами: Patrie et honneur.

Возвратившись с корабля в город, мы остались в нем только пообедать и отправились обратно в Аргос, для продолжения наших наблюдений над древней Грецией. Что же касается до новой, то я видел в Наполи ди Романия крепость, стоящую на высокой скале и до сих пор называющуюся Паламидой, город пустой и полунемецкий, флот французский, трактирщик из Одессы, и вся эта пестрая картина была освещена, по крайней мере в моих глазах самым сумрачным небом. Может быть статистическое описание города и то, сколько убыло [132] жителей и денег после переезда короля в Афины, было бы интереснее, чем простые впечатления; но я ногу только писать о том, что видел, а подробности можно угадать по общему изображению. На обратном пути мы остановились, что б осмотреть циклопские развалины Тиринфа (по нынешнему Палайо Анапли). Развалины сии представляют древнейший образец того первобытного и огромного рода зодчества, которое время, кажется, уважило, потому что тут искусство человеческое почти не изменяет формы натуральной. Одна скала навалена на другую, и обтесанный камень всунут только в промежутках. Впрочем циклопская архитектура бывает разных времен и родов. Последний есть тот, где каменные массы нетолько обтесаны, во еще регулярной квадратной формы. В развалинах Тиринфа все эти разницы приметны и показывают, что это произведение не одного, а нескольких веков. Гомер говорит о стенах этих, и я не знаю, какая причина могла бы помешать им устоять еще столько же, сколько они стояли до наших дней. Более утонченны я формы классических времен пали жертвою варварских веков, послужив для новых построек но, как справедливо замечает Лик, циклопские [133] массы были слишком неуклюжи, и не стоило труда перемещать их; теперь они как бы усыновлены природой, и то, что было когда-то зданием, теперь сделалось холмом. Судя по малому объему развалин, здесь не мог быть город, а разве только крепость. Описание Лика очень занимательно, но признаюсь, я не заметил того, что он называет галереями. Напротив, двери и наклонная площадь, ведущие к одному из выходов, до сих пор очень явны. Мы приехали на ночь в Аргос и остановились в том же самом трактире, где жили накануне. [134]

Четверг, 11 июня (23 по с. ст.). Сегодня рано, поутру мы опять были на конях, и караван наш, начинавшийся пешим провожатым, и оканчивавшийся лошадьми с нашей поклажей, вытягивался длинной линией в направлении к Коринфу. Мы скоро доехали до диких и каменистых гор, которые, соединяясь справа и слева, ограничивают к северу долину Аргоса. Часа через два мы приехали в бедную даже для Греции деревню Краватия, возле которой гора скрывает совсем от дороги развалины Микеп, бывшей столицы Агамемнона. Мы остановились, чтоб осмотреть эти остатки, которые Лик очень основательно полагает самым замечательным во всей Греции памятником героических времен. Город был построен на возвышении, в долине, окруженной со всех сторон горами, так что его положение было, так сказать, отделено от всех соседних мест. [135]

Огромные остатки циклопских стен, кое-где поправленные греческой работой, тянутся вдоль этой уединенной долины, и я должен признаться, что это исполинское зодчество нигде не производило на меня такого впечатления, как здесь. Этими самыми стенами укреплялось царское местопребывание покорителя Трои, потому что это зодчество современно эпохе, описанной в Илиаде. При самом поверхностном сравнении массы камней, можно узнать самую древнейшую часть этих развалин. Над воротами, ведущими в город и еще сохранившимися в целости высечены в самом камне два огромных льва. Львы эти суть остатки самого древнейшего ваяния известного мира, и ни варварство, ни просвещение не могли лишить их первоначального их места. К несчастью, та часть, на которой были вырезаны две львиные головы, отломана. Наружная сторона этих ворот укреплена выступающей стеной, целью которой, говорит Лик, было атаковать правый т.е. незакрытый щитом бок неприятеля. Даже глядя на эти остатки, едва ли можно себе вообразить какое было первоначальное их великолепие, ибо две трети этих ворот погружены теперь в землю и закрыты развалинами, под которыми они на веки [136] останутся скрытыми. Грустно это сказать, но нельзя не быть уверенным в том, ибо мусор здесь слишком тяжел и не для чего взрывать его, как только разве для науки, всегда бедной собственными: средствами.

Другой памятник, принадлежащие микенам, не уступает важностью своей львиным воротам и сохранился гораздо лучше их. Это огромное подземное строение, находящееся во внутренности горы, отделяющей бывший город от теперешней дороги. Ученые называют его двояко: одни говорят, что это были сокровищница Агамемнона, другие его гробница. Между самими жителями подземелье это называется, гробницей, и ми кажется, что мнением их не. должно пренебрегать, как бы непросвещенны и грубы они ни были. Предание, идущее даже от самых отдаленнейших времен, всегда заслуживает внимание; оно подобно реке, почти издохшей или обмелевшей, от боковых каналов, но все еще текущей и утоляющей струями своими жажду путника. Это подземелье, чтобы оно впрочем ни было сокровищница или гробница, состоит из двух комнат. Главная имеет правильную коническую форму и освещается треугольным окном, проделанным [137] над дверьми. Стиль этого здания более походит на Египетский, или, как говорит Лик, на древний Персеполийский, чем на Греческий. Пирамидальная форма строения, огромные массы камней, между, которыми один имеет около 4 саженей в длину, и прекрасная кладка этих обтесанных и плотно друг с другом соединенных камней, все отличает Агамемнову гробницу и от циклопского и от классического стиля. Я нанял несколько работников, чтоб очистить землю до самого пола, и, хотя мы не нашли ни каких сокровищ, но могли по крайней мере узнать точную вышину этой комнаты. Внутренняя комната соединяется с конической посредством дверей; но она так темна, что мы могли видеть ее только, благодаря огню, разведенному нашими провожатыми. Ее форма квадратная, и нельзя сказать наверное, высечена ли она была в дикой скале или обложена камнем как другие. Жители говорят, что в этой самой горе находятся еще три таких подземелья, но я видел только одно это. Кто их соорудил и для какой цели? Вопрос этот вероятно погружен, как и львиные ворота, на две трети в землю. На исследование этого места должно бы посвятить по крайней мере целый месяц, оставаться же [138] два или три дня было бы совершенно бесполезно. Итак, осмотрев слегка все описанное мною здесь вкратце, я возвратился в деревеньку Краватия, и, отобедав с товарищами своими под фиговым деревом, мы отправились в путь, как только жар несколько поуменьшился.

Дорога наша пролегала между сближавшимися справа и слева горами вдоль речки, обросшей совершенно олеандрами. После двух часов пути поэтому тесному и живописному ущелью, мы начали подыматься на небольшую гору, с вершины которой взорам нашим открылись развалины Цемейского храма во всей тишине прекрасного вечера. Эти остатки состоят или разных обломков, посреди которых только три колонны еще устояли на местах своих. Их формы гораздо продолговатее настоящей дорической, которая видна в храме Аполлона и почти во всех Греческих храмах; вообще находят, что она слишком бедна и не придает колоннам вида важности и твердости. Я понимаю, что в массе строения они не удовлетворяют вполне взоров, но в теперешнем положении, когда каждая колонна является порознь, эта тонкая продолговатая форма очень красива. Мне кажется, что этим последним трем колонам стоять [139] недолго, и что они скоро сравняются с землей. На одной из них капитель держится только краем, и ждет первого землетрясения или сильной бури, чтоб упасть. Эта осиротевшая группа трех колонн, стоя посреди большой равнины, окруженной горами, производит прекрасное действие. Сколько столетий от баснословных времен Немейского льва до времен торжественных Немейских игр, воспетых Пиндаром и Феокритом, и от них до нас, спят здесь непробудным сном! Полагают, что сам храм сей, посвященный Юпитеру, был выстроен в период между Персидской и Пелопонезской войнами, т. е. в самое то время, когда Пиндар прославлял эту страну стихами, более вековыми, чем мраморные громады (Лик). Брюллов сделал легонькой рисунок всей долины, храма и отдаленной горы ApesaV (с греческого — Апезас) на которой были приносимы жертвы Юпитеру (Павзаний 2-я книга, Corinth. Глава XV) и которая имеет форму большого натурального алтаря.

Располагаясь провести ночь в развалинах храма, мы не были атакованы драконом, некогда страшным в этом месте, но чуть не легли спать [140] на большую и прегадкую жабу, в которую, кажется, переродился прежний гений этого места. Эти животные, часто ядовитые, живут почти как драконы, и хотя один из моих товарищей каменьями превратил жабу в жидкость, в ней было приметно еще сильное трепетание. Они особенно любят развалины, и змеи также часто там показываются. Теперь кстати упомянуть о большом числе черепах, которые видны беспрестанно по дорогам в Морее, ибо храм Немейский был, по описанию Павзания, украшен каменным изображением этого животного, встречаемого также довольно часто на монетах Коринфских. Видно, что древние почитали черепаху характерной чертой этой страны. [141]

Пятница, 12 июня (24 по с. ст.). — Довольно рано утром мы выехали из храма, в котором ночевали под открытым небом, и, проехав мимо рассыпанных около него остатков древних зданий, пустились по лугам рысью на Коринфскую дорогу. Возле хана или корчмы Кортеза усмотрели мы, с дороги, остатки древнего города Kleonh (с греческого — Клеоне). С этого места мы впервые увидели великолепную вершину Акрокоринфа. Скоро мы выехали из лугов, и путь, проведенный то по одной, то по другой стороне речки, ограничивался с обеих сторон дикими бесплодными горами, которые все более и боле суживались в направлении к северу. Мы обратились из этого оврага к западу т. е. на правую руку. Горы сохраняют тот же характер, но на левой руке открывается вид Лепантского залива и сад оливковых деревьев. Спустившись несколько с вершины, по [142] которой проведена дорога, мы наконец увидели гору Акрокоринф во всем ее размере, круто подымающуюся из равнины. Много развалин укреплений видно на ней, но мне кажется, что большая часть сих остатков принадлежит к постройкам Венецианской и Турецкой эпох. У подножия горы виден, верстах в пяти или семи, новый город Коринф, который тем беднее кажется, чем ближе к нему подъезжаешь. Семь тяжелых дорических колонн, самих толстых во всей Греции, — вот единственный остаток храма, исчезнувшего с земли и будто в гроб упавшего. Г. Ефимов находит, что они своим характером походят на Пестумские, и гораздо тяжелее тех, которые мы видели в храме Аполлона. Они столько же толсты, против этого последнего образца, сколько виденные нами вчера в Немее тонки и высоки. Даже глазам, привыкнувшим к бедности греческих городов, тяжело видеть теперешнюю бедность Коринфа, который, в числе первых Греческих республик, славился просвещением и науками, и боле всех других городов противился владычеству римлян. Пока мои товарищи отдыхали от тяжелого путешествия по дикой стране в под палящим солнцем, я посетил умного и весьма приятного [143] гражданина, которому был рекомендован нашим консулом в Наполи ди Романия. Он мне сообщил разным, весьма любопытные сведения о теперешнем статистическом положении Греции, велел нанять для меня лодку, в которой я сегодня же вечером отправлюсь в Scala di Salona, чтоб оттуда посетить Дельфы, Фивы и проч. и в добавок прислал мне два графина порядочного вина, которые мы скоро осушили (Окончив в этом пункт поездку мою по Морее, я теперь помещу здесь сделанный впоследствии краткий обзор пройденной мною страны. Если мои наблюдения поверхностны, то они по крайней мере имеют то достоинство, что собраны на месте и переданы мною согласно тому впечатлению, какое они произвели во мне). [144]

Поездка моя в Морею доставила мне новый случай заметить на самом себе, сколь ошибочны бывают наши понятия о странах, известных нам только по одним описаниям, и как изменяются они, когда мы можем поверить их собственными наблюдениями. То даже, в чем я не ошибался, сохраняя прежнюю форму, представляется мне уже не в тех красках, в каких рисовалось оно в моем воображении: я нахожу в нем всегда что-нибудь новое, чего нет в описаниях. Я себе воображал Морею страной гористой, голой и опаленной солнцем. В этом мнении поддерживали меня нетолько выражения Гомера poludiyon (с греческого — “многожаждущий”) в отношении к Аргосу, hmaJoeiV (с греческого — “песчаный”), слово, употребленное для описания Пилоса, и многие другие; но еще [145] свидетельство всех почтя путешественников, и самые картины, привезенные ими. Увидев своими глазами все эти места, я должен был сознаться, что наблюдения, сделанные над ними, были самые точные и истинные, но что я им придавал слишком большой или слишком малый размер, и по этой причине сам себе составил картину ошибочную. Например, почти во все время моего путешествия по Морее, ехал я по горам и долинам, часто диким и безлюдным, часто также изобилующим прохладными местами, покрытым рощами и пересекаемым ручьями, которые нетолько освежали землю и воздух, но одушевляли ими всю страну. Когда мы ехали по долине Альфея, нам хотелось на каждом шагу останавливаться, чтоб снять картину, прелестную по свежести первого плана и нежным краскам отдаленных гор. Рисунок, представляющий место нашего ночлега, близь Фигалии, может дать понятие о множестве других мест тамошнего края, неменее свежих и приятных. Но если обратиться от природы к жизни человеческой, видно, что этот прелестный край весьма неодушевлен. Каждый день встречаются каменные памятники героических веков и просвещенного времени Перикла, [146] но следы нынешнего поколения и редки и бедны до крайности. Так мало видно народу, что даже не вспоминаешь о событиях, не так давно здесь свершившихся. Хотя несколько мелких городов в развалинах свидетельствуют о бедствиях, претерпенных с 1821 года в войне с турками, но малочисленность народонаселения такова, что нельзя принимать большого участия в его положении. Притом видно, что под столь прекрасным небом достаточно и этих хижин для жительства, и что народ не только не терпит недостатка в земле, главном источнике богатства, но даже имеет ее гораздо более, чем сколько может обработать. Прочитав историю Греческой революции, ожидаешь видеть землю, еще дымящуюся следами опустошения, народ, еще пылающий желанием битвы, по крайней мере, неусыпно и деятельно пекущийся о защите земли, столь дорогой ценою искупанной от ига; но всякий, бывший в Морее, объехав ее от одного конца до другого, сознается, что он нигде не примечал этого восторга. Я даже скажу более: греки, по-видимому, очень лениво принимаются за обработку земли, стоившей им столько крови. В приморских городах, по множеству мелких судов, видна наклонность греков [147] к мореплаванию; но, и при турках, они едва ли были менее предприимчивы, а между тем неприметно, чтоб они заботились об искусственном укреплении мест, столь важных для безопасности отечества. Во внутренности полуострова не видать ни малейшей торговли, и только изредка встречаешь следы земледелия. Вокруг деревень поля под хлебом или виноградом простираются не более как версты на полторы; на возвышенностях же много плодородной земли, совершенно запущенной, или занятой единственно стадами коз и овец. При виде этой мертвой тишины, невольно заключаешь, что при турках здесь было более жизни. Но неужели сами жители и помещики не знают цены своего богатства, и разве прежние ее обладатели оставили его добровольно, и земля досталась нынешним жителям также легко, как родовое наследство изнеженному вельможе? История утверждает противное; но есть некоторые обстоятельства, как в физическом положении полуострова, так и в образе, каким он перешел во владение настоящих жителей, которые могут объяснить эту мнимую несообразность.

Я начну легким обозрением местности. Всем известно, что полуостров, названный в [148] древности Пелопоннесом, принял в средних веках от венециан имя Мореи, по сходству наружного его очерка с формой листа тутового дерева (morus). Со всех сторон море вдается в твердую землю посредством семи глубоких заливов, считая и те два, которые отделяют Морею от материка Греции. Таким образом, нет ни одного пункта во всем полуострове, с которого бы нельзя было пешеходу дойти дня через два или три до морского берега. Разумеется, что в стране гористой, обратный путь должен быть тягостнее, ибо надо подыматься с морской плоскости в гору.

Главная возвышенность, образующая своим характером и формой все части полуострова, и к которой менее возвышенные горы принадлежать, будто отделенные ее члены или разбросанные обломки, есть цепь гор, простирающаяся от Калавриты к северу до гор Пентидактилона (древнего Тайгета) к югу. Во время пути нашего из Мираки в Фигалию мы видели, когда обращались назад, снежные вершины северной или Калавритской части хребта, возвышающейся над лесистыми и боле низкими Алфейскими горами, а вершины Тайгета, также покрытые снегом, остались у нас по правую руку, когда мы [149] спускались из деревни Кариес в долину Синано. Между этими двумя концами, самыми возвышенными во всей цепи, вид гор не прекращается. Они только спускаются немного к той части, где Альфей нашел свое природное русло, и потом начинают подниматься, как волны, друг над другом.

Таким образом, пересекая своими главными или побочными ветвями весь полуостров, цепь этих гор, каменистых и крутых, затрудняет земледелие, и, разделяя всю страну на множество независимых друг от друга долин, препятствует свободному сообщению парода. Самая возвышенная ее часть, которая, вместе с тем, и самая дикая и неплодородная, находится в епархии Калавриты т. е. близь самого центра всей Мореи.

Народы, следуя влечению выгод, также неизменно, как реки следуют стремлению, данному покатостью земли к океану, расположились ближе к берегам морским по разным сторонам этой главной массы; а в самой ее средине поселился народ пастушеский, бедный и менее образованный прочих, и именно по этой причине, равно как и по свойству природы, более склонный защищать свои горы от соседей, чем [150] открывать свободный пропуск торговле, в которой не имеет никакой надобности.

Перейдем от внутренности полуострова к странам, его окружающим, и мы увидим, что обстоятельства, совершенно противоположные бесплодию внутренности, манят жителей к берегам. Кроме того, что они имеют более средств к пропитанию своему на землях низменных, чем на горах, они находятся, сверх того, в ближайшем соседстве с разными странами вне полуострова и изобилующими всеми произведениями. Северный берег Мореи отделяется узким проливом от хлебородной равнины Виотийской. В виду западного берега возвышается прекрасный Занте, самый плодородный и богатый из всех Ионических островов. Южный берег находится также в незначительном расстоянии от разных мелких островов, а восточный от берегов Афинских и от Цикладских островов. Каждый из этих пунктов Мореи геометрическим размером ближе к своему заморскому соседу, чем к центру полуострова, но еще несравненно ближе к первым, чем к последнему, если принять в соображение трудность переходить горы с легкостью плавания по спокойному морю, при [151] благоприятных ветрах и частых убежищах от непогоды. Не только средства сообщения с чужими краями весьма легки, но есть даже гораздо более причин, привлекающих к дальнему мореплаванию, чем к путешествию во внутренность полуострова. Морея, находясь между самыми плодородными землями в мире, — Италией и Малой Азией, может, посредством свободного сообщения с ними, гораздо легче и дешевле приобретать их произведения, чем возделывать свою собственную почву. Таким образом кажется, будто каждая часть полуострова, выходящая в море, оттянута от общего центра в противную сторону. Мы действительно знаем, что Пелопоннес получил свое просвещение от Малой Азии и Египта, а простирал, во время своего могущества, влияние свое до Сицилии и Италии, хотя был сам разделен на несколько независимых республике, я следовательно должно заключить, что какими бы выгодами он ни был одарен, природа не создала его так, чтоб он мог составлять одно нераздельное и хорошо организованное государство. Впрочем я не вхожу здесь в разбор военных способов полуострова, относительно защиты против внутреннего или внешнего нападения, но говорю просто о натуральных причинах, [152] которые побуждают жителей обитать на берегам моря отдельно друг от друга, и обращать мало внимания на обработку земли и на внутренние сношения.

Мне кажется, что этот взгляд на местные обстоятельства может объяснить причину, почему характер, данный будто судьбою жителям каждой земли, остался, в одном отношении, неизменным у греков до нашего времени. Я говорю об их отвращении к сельским работам, которое заслуживает особенное внимание. Правда, первые греки, при получении образования из Египта, не показывали еще этого отвращения, видя мистическую аналогию между земледелием и торжественными обрядами поминовения мертвых, бывшими, так сказать, основанием всей их религии. Они умоляли те же самые божества — Плутона и Цереру — о семени, сокрытом в земле и о прахе, положенном в гроб; но это первоначальное уважение к земледелию недолго продолжалось, хотя обряд, вместе с ним принесенный, сохранился в Греции во всей своей силе до времен христианских. В эпоху Ликурга, земледельческие труды считались подлым занятием, достойным одних рабов. Прошли века, совершились многие политические перевороты, но [153] главная черта характера сохранялась. Теперешний грек, имеющий средства завести барку, гнушается пашней, как каторгой, и предоставляет ее самому бедному из своих соотечественников. Пастушеская жизнь была тогда, как и теперь, почетнее, оттого что в ней менее труда, и она теперь занимает жителей нагорной стороны, точно также, как в то время, когда эта страна называлась Аркадией. Прочие жители, поселившиеся в Патрасе, Модоне, Наполи ди Романия, Поросе и Коринфе, ведут морскую торговлю, которая гораздо свойственнее теплому климату, народу ленивому я вовсе не заботящемуся о внутренних сношениях друг с другом. Мы сами убедились в этом, видя дурное состояние тропинок, весьма неудобных для верховой езды я совершенно непроходимых для повозок.

В военном, точно так, как в хозяйственном отношениях, Морея гораздо более завесит от берегов, чем от внутренности страны. Если разделить ее на столько частей, сколько выходить в море частных полуостровов, тогда мы увидим, что каждый имеет натуральную защиту с твердой земли, и приступен только со стороны моря. Каждая часть опирается к центру на груду горе, удобных к защите при самых [154] ограниченных средствах. По этой причине напасть на Морею морскими силами и овладеть берегами очень легко; но удержаться в ней и установить одно общее правление во всем полуострове весьма трудно, и мы даже не видали тому ни одного примера.

История войны, выдержанной греками с египетскими войсками, под начальством Ибрагима Паши, весьма любопытна по сведениям, которые мы в ней находим о натуральных преградах, останавливающих неприятеля внутри полуострова и о раздорах между самыми жителями, которые никогда не могли составить между собою одного общего плана защиты. Мне удалось собрать некоторые сведения, не всем известные об этой войне от одного весьма образованного человека, который, во все время похода Ибрагима, находился при главном его штабе в должности медика. Извлекаю из его записок некоторые статьи, могущие на самом деле объяснить сделанные мною замечания.

“Ибрагим, прибывший на судах с острова Кандии, занял в феврале месяце 1825-го года Корон и Модон, бывшие уже перед тем во владении турок. По прибытии из Кандии другого отряда, он начал военные действия осадой [155] укрепления Нео-Кастро или нового Наварина, который, по своей слабости и плохому состоянию, должен был сдаться после непродолжительной защиты. После этого он обратил все свои силы на взятие соседнего острова Сфактерии, защищаемого греческими военными судами. Все суда, не предвидя успешной защиты, предоставили остров его горькой участи, и Ибрагим одержал вторую победу, не менее легкую и весьма важную для будущих своих предприятий. Греки в обоих случаях были виноваты, что не удержали Ибрагима, по крайней мере, несколько времени, до уступки двух столь важных пунктов. Нео-Кастро был уже несколько лет в их владении, но они были столь оплошны, что не занялись укреплением его, хотя, по природе, место на то весьма удобно; что же касается до Сфактерии, то они прельстились надеждой победить турецкий флот и по привычке пренебрегли верным добром на суше, чтобы достигнуть случайной победы на море. Греческому флоту удалось несколько раз, после этой потери, нападать с успехом на египетские корабли. Но главный вред был допущен ими при вступления египетских войск в Нео-Кастро и Сфактерию, и вся слава, которую они приобретали, не могла [156] быть им столько полезна, как эти два важные пункта. Ибрагим, опираясь на них, поразил скоро после того греков, взял местечко Аркадию и завладел местечком Низи близ Калиматы. Таким образом, он был уже владетелем одной части полуострова, совершенно независимой от прочих. Однако поход, сделанный им тогда на Майну, остался без успеха и он с потерею возвратился в Низи.

Меня уверяли очевидцы, что, в это самое время, адмирал французской эскадры, Риньи, подозреваемый многими в тайном расположении к успеху Ибрагима, имел с ним продолжительное свидание, и увещевал его, вместо того, чтоб продолжать войну во внутренности Мореи, занять острой Гидру и даже показал ему свой план, лучшее средство к занятию и выгоды этого острова относительно к соседним берегам Арголиды. Паша, опасаясь греческого флота, не решился на это предприятие и предлагал адмиралу дойти до этих краев сухим путем и напасть внезапно на Навплию. Риньи, предвидя все затруднения к исполнению этого плана, бился об заклад, что Ибрагим не проложит себе дорогу до Триполицы и через нее до Аргосского залива. Он рассуждал как хороший [157] тактик, знающий, сверх того, местоположение и все его опасности. Но раздоры и междоусобия греков помогли Ибрагиму. Колокотрони, известный по своей храбрости и большому влиянию на соотечественников, часто водимых им к победе, взял на себя защищать узкий дефилей Макриплаги, ведущий из Каламаты в равнину Синано. Его выгоды требовали этого действия, так как дом и все имение его находились в Каритепе, т. е. в том же направлении, по которому Египтяне старались проложить себе дорогу. Но он надеялся на помощь майнотов, которые, не имел тех же причин противоборствовать египтянам, изменили ему и он, державшись несколько времени и дефилее, должен был отойти со своими войсками и пропустить неприятеля в самую внутренность Мореи (В большом числе примеров междоусобий у греков, следующий не уступает никакому по своему сумасбродству и пагубным последствиям. Греки осаждали в третий раз Корон, занятый египетским войском. Два их капитана Кацани в Папа Сорелли, одушевленные желанием завладеть значительным местом, или пасть жертвами в этом предприятии, взялись влезть ночью на стену с 300 вооруженных соотечественников. Место было выбрано, лестницы поставлены без всякого шума; наконец два капитана с 20 из прежних жителей Корона благополучно взлезли, не будучи никем примечены. В эту, столь драгоценную минуту, все войско, обещавшее последовать за ними в город, вдруг спохватилось разбирать, к чему это делают. Некоторые требовала платы, им должной; другие, чтоб Корон по взятии принадлежал им, словом, ни один не двигался с места. Между тем из 22 коронцев, взошедших на стену, 18, устремясь в город, убили множество турков, еще захваченных во время сна и не ожидавших никакого нападения. Они потом завладели домом и, ожидая товарищей, держались в нем до тех пор, пока не погибли все в пламени. Остальные 4 коронца, стоявшие на стене, чтоб защищать лестницу, умоляли, грозили, проклинали спорящих внизу начальников и все по-пустому. Испуганные турки прибежали между тем и с ужасом увидели, как близки они были к своей погибели. Это происшествие сообщено мне доктором Миленгеном, находившимся при Ибрагиме Паше.). Ибрагим, без дальнейшего [158] сопротивления, дошел до Триполицы, которую нашел пустой и разграбленной и, продолжая путь свой, показался на высотах близь Мили. Довольно замечательно, что французский фрегат La Syrene, который стоял на якоре против Низи, когда Ибрагим оттуда выходил, представился египтянам возле самой Мили. Он пришел, как видно, только для того, чтоб видеть успех плана, прежде обдуманного и известного французам. Сражение с жителями этого места было незначительно; но Ибрагим, вероятно изнуренный маршами, должен был [159] возвратиться в Триполицу и оставить намерение напасть внезапно на Наполи (Двуличная роль французского адмирала, подающего военный советь египтянам, и человеколюбивые пособия медицины раненным грекам, весьма немногим известны. Его услужливость к первым повредила ему даже в их собственном мнении. Он употребил военное судно la Lamproi, чтоб перевезти шесть гаремных женщин Ибрагима с их смотрительницами из Смирны в Модон. Главная каюта была опорожнена для них, шампанское и все, что находилось лучшего на корабле, было им доставлено, словом, их привезли к Ибрагиму со всей возможной французской учтивостью и Египетский Киайя-бей, говоря о французским офицерах в египетском лагере, замечал, как хорошо образованы у французов люди, имеющие столь подлую должность!).

Вместо того он обратился вторично всеми силами на Колокотрони, и, после упорной защиты, взял Каритену и Калавриту, два ключа Аркадских гор. Он теперь мог открыть сообщение с Патрасом и всем северным берегом Мореи, а чрез это и с материком Греции, в котором свирепствовала война не менее кровопролитная. На юге занимал он своими войсками всю Мессению и пользовался ее портами, чтоб получать повыл войска из Кандии. Таким образом, хотя он на каждом шагу встречал отряды неприятелей, он успел однако же занять самые [160] значительные пункты, и держался против греков, беспрестанно нападающих на его войска, посредством вспомогательных отрядов, приходивших к нему из-за моря.

Второй его поход в Майну был также неудачен, как и первый, по причине дикости страны и упорной защиты жителей, которые никогда не были совершенно покорены ни одним из народов, владевших Мореей. Коринф также ему не сдался, но вся страна по северную сторону прямой линии от Коринфа до Каламаты, т. е. около двух третей всего полуострова, была занята его войсками, не смотря на ежедневные нападения греков. Остальная треть, состоящая из Майны и перешейка, пребыла совершенно независимою. Таково было, во время сражения при Наварине, взаимное положение двух войск, которому нельзя было предвидеть развязки.

Всем известно, как, после того, французские войска и переговоры иностранных держав довершили освобождение Морей. Страна, опустошенная войною, была отдана во владение жителям, которые были столь малочисленны и в таких раздорах, что могли только вредить поодиночке неприятелю, и ни разу не соединились всеми силами, чтоб его выгнать. Всякому, кто [161] наблюдает теперешнее положение жителей в Mорее, приметно, что они до сих пор носят отпечаток средства, которым получили свою свободу, т. е. иностранной защиты. Если б они воспользовались одними своими средствами, последствия были бы совершенно иные. Они сами или одержали бы победу, или были бы покорены, или частью только получили бы независимость, а частью остались бы под властью султана. Я полагаю, что последнее предположение есть самое вероятное, по следующим причинам:

1) Усмирить гористую страну, столь благоприятную для местных возмущений, и уже столько лет их скрывавшую, было, как видно из предыдущих замечаний, делом невозможным для египетских или для каких бы то ни было войск.

2) Нельзя также предполагать, чтобы народонаселение, не превышавшее 350.000 жителей, могло когда-нибудь совершенно освободить землю от ига иноверцев.

3) Итак, бедственная война продолжалась бы бесконечно, или часть только страны освободилась бы от ига. В таком случае должно полагать, что Майна, которая заключена между дикими горами и морем, и населена людьми самого [162] независимого духа, удержала бы свободу с некоторыми возвышенными частями Аркадии, и что остальные части Мореи покорились бы власти турецкого ига, и жили бы, как живут теперь греки в турецких владениях.

Можно, однако, допустить возможность освобождения Мореи одними греками, в таком только случае, когда бы к существующему народонаселению присоединилось из всей остальной Греции воинство, предпочитающее Морею всем другим странам своего отечества. Но тогда народ, более многочисленный, завладел бы после победы всеми местами, в которых турки прежде держались, и вместо теперешней пустоты, не осталось бы ни одного незанятого уголка. Но союз держав, одушевленных человеколюбивым желанием прекратить кровопролитие, не допустим Грецию до этого опыта, и потому Moрея, в настоящем своем виде, походит более на опорожненную жильцом квартиру, чем на землю, освобожденную кровью своих сынов.

Несколько весьма занимательных вопросов представляются касательно будущей участи этой страны, которая с давних времен принадлежит истории.

При народонаселение значительно [163] уменьшившемся вследствие выхода турок из Мореи, круг земледельческих работ естественным образом также стеснился. Будут ли употреблены эта пустопорожние земли, и кто ими воспользуется: поселенцы ли чужих стран, или туземцы, когда число их увеличится?

Между тем торговля не потерпела вреда, а напротив того увеличивается ежегодно. В течении сего 1835 года англичане продали в Патрас товару на сумму втрое более, и вывезли греческих товаров на миллион рублей более прошлогоднего. Это приращение торговли с одной Англией дает понятие о состоянии всей вообще торговли Мореи, так как сношения ее с Англией и Ионическими островами превышают все прочие с разными державами Европы, не исключая, и России. Должно полагать, что возрастающая важность портов, отправляющих эту торговлю, Патраса, Навплии, и проч. будет иметь благотворное влияние на соседние земли, и расширит постоянно круг земледельческой деятельности до того, что все жители сойдутся около центра полуострова; во здесь представляется вопрос, весьма важный, будет ли благоденствие это, перенесенное с берегов во внутренность страны, узлом, который соединит между собою [164] всех жителей, или, напротив, поводом к соперничеству и вражде? Почувствуют ли нужду в дорогах, чтоб облегчить сношения по горам и оврагам, находящийся на диаметре Мореи, где бы его ни провести, или, напротив, не возродится ли в жителях, по мере того, как недостаток в земле будет становиться ощутительнее, воинственный дух, чтоб укрепить возможно большее количество ее за своим портом? Какое бы из этих двух действий ни последовало, оно еще далеко впереди, ибо жители Мореи теперь не чувствуют нужды ни в сношениях, ни в земле.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. Том 1. СПб. 1839