КОНСТАНТИН БАЗИЛИ

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА IV.

Начало преобразований. — Очерк истории янычар. — Хаджи Бекташ и дервиши. — Обряд побоев. — Дисциплина янычар. — Их бунты. — Их присяга и селам. — Привилегии и угнетения. — Султанские ласки. — Предусмотрительность Махмуда. — Поединки. — Гербы и котлы. — Торжественный вынос пилава.

В наши дни совершился огромнейший переворот в соседней нам великой империи; монарх с железной волей усильно стряхивает предрассудки закоптевшие на преждевременно устарелой его монархии, и жадно ищет ей элементов новой жизни в преобразованиях. Мы не будем рассуждать об этих преобразованиях, возбудивших досель столько различных толков в Европе; но с уверенностью можем сказать, что ни самый глубокомысленный европейский политик не мог их предвидеть, даже накануне того великого дня, в который волны пламени и крови возвестили испуганному Стамбулу, что раздавлена наконец гидра, служившая всегдашним пугалищем султанов, что звезда Махмуда в несколько часов потушила двухвековой мятеж. Махмуд мечом [70] открыл путь к народному благосостоянию (так выражается его историограф), истребив кусты терниев, в коих зацеплялась его царская мантия.

С того дня как пали янычары беспредельная перспектива преобразований, открылась деятельности султана; посему самому этот подвиг— пьедестал всех его подвигов—есть первая характеристика современной Турции, так как все прежние перевороты этой империи носили на себе более или менее видимый отпечаток чудного ее военного устройства, и преимущественно проистекали от грозной милиции—ровесницы первых дней величия турецкой державы.

Когда меч первых султанов, преемников Эртогрула, сковал эту державу из разбросанных по Малой Азии дребезгов великой монархии сельжуков, был нужен постоянный корпус пехотного войска для скрепления быстро основанного царства и для прочности дальнейших его завоеваний. Во время первых халифов аравийской монархии не было никакого войска; тогда в фанатическом порыве последователей Пророка всякий правоверный был воином Корана, и целые племена обращенные в [71]

Исламизм шли на кровавое дело его проповедания; только после первого бурного величия Халифата, когда, роскошные столицы Востока напоили негою кочующий от завоевания к завоеванию Аравийский Двор, когда в этом исполинском царстве, основанном религией и кровью, проявились первые стихии гражданства, И с ними поблекла военная его слава, тогда только были образованы постоянные войска. Это было при Абдаллахе II в 700 году. До него при открытии похода раздавалось, оружие всему пароду, и правительство обязываюсь только помышлять о пропитании этой движущейся на завоевания массы.

Но первые войны Османского дома были ив религиозные; турки должны были бороться с единоверцами своими в мусульманской Азии, в после продолжительных мелких войн, служивших первой школою их племени, хлынуться в Европу, и к врожденному фанатизму завоевателей присоединить фанатизме воины против иноверцев, которая и ныне называется у них именем войны священной, как нарек ее Магомет.

При Орхане были уже конные войска: Спаги [72] и Силихтары; туркменцы его не была способны к пехотной службе; он уничтожил состоявшую из них милицию Иая, и желая вести строгую дисциплину в этот род службы, и приготовить к нему людей долгим повиновением и долгими трудами, составил небольшие отряды из молодых христиан, попавших к нему в плен (1530 г.). Какой-то шеик Хаджи-Бекташ, основатель ордена дервишей Бекташи, славился тогда своею святостью по всему Востоку; он благословил новую рать, наложив рукав свой из белого толстого сукна на головы офицеров, и предвещал ей много подвигов. Он дал этой рати название Ени-чери, что значит новое войско. Впрочем какой-то ученый римский монах недавно хотел уверить Европу, что имя янычар происходит от римского бога Януса, находя неизвестно какие связи между воинственною милицией Хаджи-Бекташа и богом мира.

Хаджи-Бекташ был признан патроном и покровителем новой милиции. Кусок Толстого белого сукна, привязанный к чалмам офицеров, напоминал обряд благословения, и орден [73] дервишей Бекташи вступил в братство с янычарами и до последнего времени состоял в 99 их роте. В походах они сопровождали янычар, молились за счастие их оружия, возжигали их воображение пред боем описанием Магометова рая и гурий, и повторяли им слова Магомета: «Не говорите, тот убит кто лег на поле битвы; он жив, Аллах, из своей руки кормит своего избранника», и тому подобные изречения Корана. В парадах в Константинополе восемь Бекташи шли пред конем Янычар-Аги, с кулаками сжатыми на груди; старший из них ворчал Керим-Аллах (милосердый Боже) а прочие глухо отвечали Гу (он—это один из 99 эпитетов Аллаха); от чего и назывались они в народе Гу-кешаны.

Сперва принимались в янычарские дружины исключительно христиане из Болгарии, Боснии, Албании, Греции и других областей покоренных оружием султанов, или подверженных опустошительным походам мусульман. Их не обращали силою в магометанство; и уважение, коим пользовалась янычарская рать, заставляло родителей желать и просить, чтобы [74] приняли в ее ряды одного из сыновей. Пленные дети вывозимые из Венгрии и Польши умножали янычарские дружины.

Малолетние составляли особенные роты под названием Аджами-Оглан, а в них упражнялись в военном искусстве до определения в действительную службу. В последствии, когда умножилась янычарская дружина и получила новое образование при великом Солимане, принятие христиан прекратилось. По его постановлениям стали принимать в янычары только детей и родственников янычарских; ибо хотя в первое время не был дозволен янычарам брак, но это не долго соблюдалось. Шесть янычар должны были явиться свидетелями родства желающего вступить в их корпус с каким-нибудь из убитых товарищей. Таким рекрутам давалось имя Кул-Оглу сын раба; рабами султана в Турции называются все находящееся в его службе, а военные исключительно присваивают себе это почетное наименование. Прежде до того дорожали правом записаться в янычары, что, по рассказу Эсад Эфендия, купец пожертвовавший при Селиме 160,000 цехинов для войска, [75] просиле, как единственной награды, чтобы единородный его сын был принят в янычары, и эта милость была ему отказана. В наше время до того упали эти строгие постановления, что всякий негодяй и сорванец, искавший защиты после совершенных им бесчинств, вписывался в роту янычар. Весь обряд принятия состоял в том, что унтер-офицеры вводили рекрутов в казармы (кишла) после вечерней молитвы, надевали им чалму и плащ янычарские, и секли в их присутствии по пятам провинившихся в тот день, как бы в предварительный урок нововступающим. В военное время принятие. делалось в лагере; это считалось гораздо почетнее; в присутствии Янычар-Аги Бат-чауш брал каждого из рекрутов левою рукою за ухо, и правою крепко бил по бритому затылку.

Число янычар было неопределенно; Магомет II назначил их 12,000, и назвал этот корпус Килидж сабля; его янычары заслуживали это название; они были первыми на победах, и дрались как тигры под Константинополем. При Солимане их было 40,000; потом постепенно умножились до 200,000. [76]

Многие султаны желало уменьшить число их, но ропоты и бунты янычар препятствовали. Нельзя с точностью определить их число в последние четыре царствования; беспорядок их корпуса был уже в высшей степени, и обыкновенно при выдаче жалованья предъявлялось втрое более билетов, нежели сколько было солдат на лицо; так как жалованье выдавалось по числу билетов, многие вельможи забирали огромны я их количества и получали следуемые по ним суммы; а билеты убитых и умерших никогда не возвращались в казну.

Платья отпускалось из казны только на 12,000, как было при Магомете; оружия обыкновенно не давалось: всякий янычар должен был вооружиться как и чем мог; особенный отряд был назначен для доставления в действующую армию всякого оружия из Константинопольских арсеналов; оно раздавалось накануне битвы не имевшим оружия солдатам, и никогда уже не возвращалось в казну.

В походах несчастные области, по коим двигалась армия, должны были кормить янычар, как и все войско; тогда они все получали [77] жалованье, хотя незначительное, и составлявшее несколько копеек в день; они удерживали утешительное воспоминание богатой добычи, с которой возвращались некогда их победоносные дружины. Во время мира три года службы давали право на жалованье. Пищи отпускалось от казны на весьма малое количество; и потому все почти янычаре в столице и в провинциях занимались разными ремеслами; лодочники, башмачники, хлебники Константинополя большей частью принадлежали к Оджаку, так называлось общим именем их сословие. Едва сотая часть из них занималась постоянно военной службой. И те из янычар, коим были вверены кулуки или гауптвахты, служившие полициями, держали только палки в руках, а оружие им было запрещено носить. Несмотря на то вечно происходили между вини и другими военными корпусами стычки, которые нередко оканчивались открытою войною в самой столице, в виду султана, или в окрестностях. Я видел в 1820 году драку их с артиллеристами топчи на скате Перского холма. Дело, как, обыкновенно, началось под влиянием винных паров, и за бесчестную [78] женщину; со всего города сбирались к месту драки приверженцы той или другой партии; драка продолжалась три дня, и кончилась когда были перебиты все виновники и зачинщики. Между тем в городе все было спокойно; никто этим не встревожился, и менее всех правительство, которое в тогдашнюю эпоху не имело другого врага, кроме своих войск, и с удовольствием смотрело как они взаимно истреблялись. Это напоминает достопамятные слова Абдул-Хамида, когда визирь докладывал ему о безумном намерении капитан-паши послать трехтысячный отряд для принуждения русских снять осаду Лемноса. Визирь предсказывал верную погибель этому отряду, а султан ему заметил «тем лучше, будет тремя тысячами негодяев менее».

Всякой раз, когда вооружался флот Калионджи, или флотские солдаты, имели право ходить по городу в полном вооружении. Нельзя себе представить ничего отвратительнее этих солдат, которые навешивали на себя сколько могли разного оружия, и со всем азиатским молодечеством пьяные толкались по улицам, крутя отчаянный ус. Это была [79] эпоха явных разбоев в гаванях и на улицах, омерзительных сцен разврата и вечных кровопролитий с янычарами.

Подвиги янычар не ограничивались драками и кровопролитием с одними Калионджи или Топчи; в 1819 году янычар вздумал увести невесту черногорца садовника в одном из из предместий. Черногор подстерег своего злодея в кофейном доме, и по обычаю своей родины вонзил ему в сердце кинжал, и умчался в горы, где его ждала бодрая ватага его соотечественников. Черногорцев в Константинополе было в ту эпоху несколько тысяч; они большей частью служили телохранителями при вельможах и при частных людях, или берегли загородные дачи и занимались садоводством. В самой столице султана сохраняли они природную свирепость своих гор, военную гордость, независимость и верность. Туча янычар высыпала из Константинополя, чтобы отомстить за убитого товарища. Черногорцы в числе трех тысяч дружно соединились под начальством старейших из среди себя, и укрепились в горах. Война их с янычарами продолжалась более [80] недели; все окрестности столицы кипели раз-боем. Наконец правительство выслало для их унятия артиллерию и несколько других отрядов.

Таково было в последние годы состояние этого корпуса, которого военная дисциплина и храбрость положили первое основание величию Оттоманской империи, и которого буйный дух, укрепленный сознанием собственного могущества, с давних пор тревожил султанов.

Первый бунт янычар был при четырнадцатилетнем Магомете II, когда Амурат во второй раз передал ему престол (1444), Это заставило Амурата, еще более нежели опасности, угрожавшие извне государству, принять вновь наскучившую ему власть (Подозревают также, что их бунт был тайно возбужден самим Амуратом, который искал предлога занять вновь престол.). Янычаре возмутились опять против Магомета II в Караманийском походе, и требовали денег и даров. Но они имели дело не с четырнадцатилетним султаном; Магомет не любил шутить, и наказал палками всех янычарских полковых командиров. Сила характера первых [81] султанов и беспрерывные военные тревоги Империи удерживали янычар в сомнительном повиновении. Царствование Селима I, славное в турецкой истории приобретением Халифата оттоманскими султанами, представляет эпоху начала их самоуправства в Константинополе и вмешивания в дела правительства. То явными ропотами, письменными жалобами и пасквилями, прибиваемыми к стенам Сераля и мечетей, заставляли они исключать из Дивана ненавистных им вельмож, то вооруженным бунтом требовали смены визирей и министров или их голов. Не один раз война открытая Портою европейским или азиатским соседям имела причиною необходимость удалить из столицы янычарские дружины, и дать буйству их какое-нибудь внешнее направление. Не один раз также заключаем был мир, и Порта отказывалась от исполнения своих планов единственно по той причине, что янычары хотели возвратиться к своему Оджаку. Сколько честолюбивых замыслов пашей и вассалов Порты основывалось также на буйстве янычар, и сколько раз их ропоты служили пружинами [82] политических интриг. Когда Селим II приступил к исполнению своего огромного плана — соединить Азовское море с Каспийским посредством судоходного канала между Доном и Волгой, крымский хан Девлет-Гирей, опасаясь, что силы Султана окружат его со всех сторон, и что его ханство обратится в простой Пашалык, распустил слухи между янычарами, которые под предводительством черкеса Касим-Бея начали работы близ Царицына, по отступлении русских от Астрахани, о невозможности соблюдать пост рамазана в долгие дни северного лета, и этим одним заставил их бросить все работы, объявить, что северный климат не годится для правоверных, и с ропотами возвратишься в Стамбул (Мураджа Охсон.).

Бунтам их в самом Константинополе, нет числа. В возмущениях проистекавших или от праздной лепи, или от надежды вынудить подарки, но всегда провозглашаемых во имя Бекташа и религии, они умертвили четырех султанов, и многих свергли, вынудив у муфтия фетву об их отрешении. Первыми [83] признаками их неудовольствий были всегда пожары, которые обращали в пепел самые богатые части города. В двадцативосмилетнее царствование Ахмеда III. было сто сорок больших пожаров, и по точным вычислениям весь город перестроился пять раз после всякого политического переворота жители Стамбула должны были сызнова строиться.

Из прежних янычарских бунтов самые кровавые воспоминания о ставил в Константинопольских летописях бунт их при Османе II. Молодой султан, которого ранний гений предвещал Турции одно из самых блистательных царствований, первый возымел твердое намерение ввести преобразование в военную систему Турции. Планы его приписываются наставлениям его учителя Ходжа-Омара. Он намеревался отправиться на поклонение в Мекку, потом остаться в Египте, и там образовать регулярное войско для обуздания янычар. Подозревая его намерения, янычары восстали; реки пламени и кроме облили столицу. Молодой султан пал жертвой их теметовства (1655 г.). Мурад IV наказал их потом, он истребил и предал проклятию [84] шестьдесят пятую роту, коей солдат поднял руку на злополучного Османа — проклятие которое и до наших времен возобновлялось чрез каждые две недели.

После каждого восстания янычары, соблюдая наружные формы подчиненности, присылали в Сераль депутацию просить прощения у монарха, так как Карл V вымаливал прощение у Папы. Для них было довольно от времени до времени показывать султанам грозу своего могущества. Потом приводили их к присяг пред серебряным блюдом, на коем были Коран, сабля, хлеб и соль. Этот обряд тем более важен, что ни в каком другом случае в Турции нет присяг. Янычарский селам, или приветствие султану в парадах, состоял в наклонении головы на левое плечо, в знак что она готова упасть под грозную секиру повелителя правоверных.

Напуганные уроком Османа II, его преемники проводили время в бездейственном желании освободиться от янычарского ига, и между тем каждый из них при восшествии на престол покупал их приязнь щедрыми подачами. Еще со времени Баязета II (1481 г.) утвердился [85] обычай при восшествия султанов на престол раздавать войску несколько миллионов пиастров, коими как будто окупалось право царствовать над ними. Многие султаны старались, освободиться от этой постыдной дани, но янычары гласно говорили, что мултаны Оттоманского Дома должны пройти под саблею войска, чтобы вступить па престол.

В знак особенной доверенности мултаны вверили янычарам ох ранение своего семейства; это ограничивалось об рядом показывать янычарскому Кул-кеае (Интенданту) тело умершего князя для засвидетельствования пред народом и войском, что не было насилия в его смерти. Все янычарские привилегии до такой степени были уважаемы султанами, что в Байрам 1745 года, потому только, что штаб хранителей оружия, Джебеджи, против установленного церемониала, пошел прежде янычар приложиться к султанскому кафтану, Махмуд I велел казнить церемониймейстера у ворот Сераля, чтобы янычарские офицеры получили удовлетворение при самом выезде, проезжая над его трупом. [86]

Сами султаны записывались в рядовые в первую роту янычар бюлюков (янычары разделились на четыре дивизии: джемат, бюлюк, сеймен и аджами-оглан). После раздачи третного жалованья, султан инкогнито тептиль приходил пред казармами этой роты; ее Ода-Баши или квартирмейстер выносил причитавшееся ему солдатское жалованье, и султан прибавляя к нему две горсти цехинов, раздавал караульным. Иногда и крымские ханы записывались в янычары, желая привязать к себе этих защитников их областей. Султаны соблюдали также другой обряд, введенные Солиманом I, и состоящий в том, что каждый раз, когда они проезжали пред казармами, в коих была главная квартира янычар, офицер подносил им вазу с шербетом. Шербет этот обыкновенно готовился в Серале, и доставлялся в казармы под печатью; султан отведывал его, потом наполнял вазу цехинами. Любопытен Хати-шериф данный Махмудом I при даровании подобной привилегии и новым казармам янычар; он говорил в нем, что хочет дать, новый знак своего благорасположения к [87] войску, славному рядом великих подвигов и своей верностью, отличающемуся воинскими и религиозными доблестями, имевшему в своих рядах героев и мучеников за веру, исполненному благословений неба, вспомоществуемому ликами ангелов, и заслуживающему хвалу и благодеяния Оттоманских султанов. Притом каждый раз когда султаны или первые вельможи проходили пред янычарскими орта, имели обыкновение посылать им денежные подарки; подобные обычаи в Турции обращались в законы, и янычары этими подарками взимали несмешную дань от правительства. Кроме того имели они тысячу средств обирать народ; они заведовали в Константинополе водопроводами, портили сами оловянные трубы, по коим течет вода в разные части города и в дома частных людей, и без значительных денежных сборов оставляли целые кварталы без воды. Перед гауптвахтами имели обыкновение стоять с метлой будто для вымешания улицы, и проходящие должны были окупаться мелкой монетою от необходимости чистить улицу. В пристанях, во всех загородных местах, во всех гуляниях [88] находили они тысячу предлогов чтобы требовать свои кайве-параси т. е. денег на чашку кофе. При входе барок и кораблей с провизии в порт какой-нибудь из янычарских орта навешивал на корму значок с своим гербом, и потом взимал значительную сумму с хозяина за покровительство дарованное ему. Когда обыватели привозили свои фрукты на рынок, это самозванное покровительство иногда отнимало у них весь сбор. Самовольно строили навесы и лавки, и принуждали купцов поселиться в них, предоставляя себе половину их сбора. Овладели привилегией жарить и молоть кофе в огромном заведении, которое снабжало им весь Стамбул, и таким образом по своему произволу взимали подать за этот напиток. При строении домов усильно предлагали свои услуги и покровительство, навешивая роковой значок на материалы; нередко делалось это даже в казенных зданиях; шест, на коем висел их значок, считался главным архитектором и за него взималась особенная плата. В случае надобности сбирали всех мастеровых квартала, и заставляли их даром строить великолепный кофейный дом [89] для полка, с расписанными стенами, с бассейном и фонтаном. Никто не сил на них жаловаться; он подвергся бы мстительным угнетениям целого полка, а правительство не могло наказать обидчика, если полк за него заступался. Были примеры, что сын или брат человека убитого янычаром объявлял суду, что он получил от убийцы цену крови, которую турецкий закон присуждает наследникам убитого, и сам платил судебные издержки, чтобы избавиться от мщения янычар.

Никогда эти злоупотребления не доходили так далеко как при нынешнем султане. С одной стороны народ был напуган ужасами последних янычарских бунтов, с другой правительство на все смотрело сквозь пальцы, допуская обиды наносимые народу и другим войскам от янычар, чтобы от этого возрастало общее негодование на детей Хаджи-Бекташа, чтобы ослабли узы связывавшие их с фанатизмом других классов, и чтобы в решительную минуту они остались одни. Политика Махмуда заблаговременно обтянула свою жертву поясом всеобщей ненависти, и с той минуты, когда он решил в своей душе [90] истребление этого войска, он откладывал все заслуженные им наказания.

Внутреннее управление янычарских орта было и до последнего времени довольно строго; за ослушание начальнику, за обиду товарищу больно секли по пятам; за важные преступления Верховный визирь и Янычар-Ага присуждали янычар смертной казни или вечному заточению в босфорских крепостях. Так как в привилегии каждого класса граждан в Турции входит и присвоенный ему род казни, то янычары гордились и тем, что разделяли с пашами честь удушения шнурком; их душили в крепостях, выбрасывали труп в море, и при исполнении казни пушечный выстрел был последней почестью казненному янычару.

Ссоры между янычарскими полками оканчивались особенного рода поединками; каждая партия избирала по несколько головорезов, которые сходились в известном месте, над большим рвом в Пере, и в присутствии товарищей рубились. [91]

знаке, растение ли, птицу, животное, топор, саблю и т. п. эти знаки служили гербами, были нарисованы на палатках, над дверьми казарм, на посуде роты, и даже выкалены на руках и на ногах всех янычар. Оставшиеся. теперь в живых янычары тщательно скрывают эти знаки, по коим их узнавали в дни преследования и истребления оджака.

Янычарский корпус имел огромное шелковое, знамя и белого цвета с разными надписями из корана, вышитыми золотом; в средние была следующая надпись: «Дарую тебе победу, великую победу; всесильный Аллах вспомоществует тебе, о Магомет; объяви радостную весть правоверным! Но более всего были привязаны янычары к своим котлам. Каждый орта имел два или три огромные котла, в коих варился пилав; унтер-офицеры были поварами и хранителями котлов. Когда из казарм посылался пилав в янычарские гауптвахты, два рядовых несли, котел, унтер-офицер за ними следовал с огромной ложкой в руках; они шли мерными шагами, в благоговейном молчании, и если первый вельможа встречался с ними на улице, он должен был [92] посторониться, а христиане и евреи робко опускали взоры пред заветными котлами, и в случав дерзкого непочтительного взгляда доставалось колоссальною ложкою по головам гяуров. По особенному какому-то поверью янычары ожидали величайшего бедствия в случае потери этих котлов, составлявших эмблему братства всей дружины за общим столом, и святые пенаты оджака. Если янычарская рота теряла на войне свои котлы, все офицеры разжаловались в солдаты, целая рота считалась лишенной военной чести, и в парадах, когда другие роты несли торжественно и высоко свои котлы, она проходила пристыженная и без котлов.

Эта религиозная привязанность к котлам простиралась до того, что при возмущении янычар в Константинополе, первому возмутившемуся орта стоило только захватить котлы других, и одним этим он привлекал их на свою сторону, и заставлял действовать заодно. Бунты открывались тем, что янычары торжественно, при раздаче им провизии, опрокидывали свои котлы, и первый опрокинутый [93] котел приводил в трепет Сераль, вельмож и весь Стамбул. Не проходило пятилетия, чтобы опрокинутый котел не производил кровопролития и перемены в министерстве.

ГЛАВА V.

Левенды и калионджи. — Низам-джедид. — Халет-эфенди. — Просьба янычар. — Смерть Халета. — Его жена. — Аллеи из разбойников. — Первое совещание. — Речь визиря и фетвы муфтия. — Положение об эшкенджи. — Хатишериф. — Низам-аттик. — Раздача оружия. — Учение. — Опрокинутые котлы. — Неистовства янычар. — Спокойствие султана. — Вельможи и распоряжения. — Магометово знамя. — Сила предрассудков. — Глупость янычар. — Молитвы и атака. — Артиллерийский офицер. — Мясная площадь и побоище. — Трупы. — Платан и песня.

Янычары должны были предвидеть свою судьбу, когда Абдул-Хамид, отец Махмуда, уничтожил корпус левендиев, или флотских солдат, в 1774 году после Кайнарджийского мира. Левенды были всегдашние соперники янычар, столько же буйны как они, но не столь многочисленны. Народ так много терпел от буйства левендиев, что Абдул-Хамида, как избавителя своего, прозвал святым за их истребление. Вместо левендиев образовал султан корпус калионджи, и в то же время завел регулярную артиллерию, которую обучали в Левенд-Чифтлике французские [95] офицеры. Селим III продолжал дело начатое предшественником; он присоединил к артиллеристам роты ружейных, и препоручил образование их по европейскому образцу Омар-Аге, бывшему долго в плену в России.

По рассказу турецкой летописи Вассиф-Эфендия сами янычары подали Селиму поводе к введению между ними европейской тактики. Это было во время первой войны с Екатериною. Янычарские офицеры явились к Великому визирю Ходжа-Юсуф-Паше, жаловались ему на то, что их войска было 100,000, а только 8,000 русских переправились чрез Дунай и обратили их в бегство, и все от того, что их не научили этому новому способу сражаться, которым европейцы их побеждают; они писали просьбу султану, чтобы их научили сражаться подобно европейцам, и просили визиря подкрепить их просьбу своим представлением. Селим ободренный этим слишком горячо принялся за европейскую тактику. Он образовал несколько регулярных батальонов, одел их в куртки и шаровары турецкого покроя и в черкеские шапочки, построил им прекрасные казармы в Скутари на берегу [96] Босфора и вскоре увеличил их число до 15,000. Янычары сначала спокойно видели этот зародыш регулярного войска, и многие из них вступили в его ряды. Три тысячи этого войска были в египетской компании против французов. Их хорошее содержание, их храбрость в защите Акры, их дисциплина и кротость, которыми привязывали они к себе жителей, привыкших дотоле к варварскому обращению турецкого солдата, возбудили к ним зависть других войск, в особенности янычар, предчувствовавших, что новое, войско отнимет у них первенство. По возвращении их в Константинополь исключительная заботливость султана о регулярных полках, и возрастающее их число, явно вооружили янычар против Низам-Джедида или «нового устава», так назвал султан свое регулярное войско. Селим не касался привилегий янычар, и он, по выражению турецкого историка, «не обуздал могучих лиц оджака, бешеных скакунов, которые по воле неслись на пажитях беспорядка». Янычары ждали только удобного случая для ниспровержения всех его планов. Случай представился в 1807 году при открытии войны [97] с Россией. Не будем повторять здесь подробностей их возмущения, ниспровергнувшего с престола добродетельного Селима, их трусости при появлении Мустафы-Байрактара, и ужаснейшего из стамбульских кровопролитий, коим началось царствование Махмуда, и в коем могучий Байракшар сгорел в подвалах Сераля примирительной жертвой между султанов и оджаком. Янычары оставшись победителями не подозревали, чтобы Махмуд после подобного урока мог еще помышлять о планах своего двоюродного брата; но Махмуд, наученный, а не напуганный этим уроком, готовил им медленно свою султанскую месть. Неудача Селима показала ему только, что он слишком спешил, действовал слишком открыто, а не имел довольно жестокости и довольно хитрости для подобного предприятия. Махмуд решился задушить своего врага, но задушить после долгих лобызаний, и сжимая его дружески в своих объятиях.

Здесь нам должно упомянуть о самом достопримечательном лице Махмудова царствования, о любимце, который столько лет правил султаном и империей, который [98] приготовил все развернувшееся ныне с такою быстротою преобразование, но не дожил до того дня, когда его планы созрели. Это Халет-Эфенди.

Халет служил в молодости носильщиком у армянского купца Серпо; в этой школе приготовился он носить предназначенное ему в «книге судеб» бремя государственного управления. Какой-то Эфенди, имея дело с армянином, был поражен наружностью и умом его носильщика, и взял его в свою службу. Это было началом политического поприща Халета; он способностями своими пробил себе дорогу при Дворе, сделался известным султану, и когда занимались выбором посланника ко Двору Наполеона, взоры Махмуда пали на него. В новом дипломатическом поприще Халет-Эфенди изучил науку правления, имея образцом европейские государства; вникнул во внутреннее их устройство, взаимные соотношения и в быть европейской жизни. По его возвращении султан с восторгом внимал поучительным его рассказам, и в тайной беседе с ним раскрывал предначертанные им планы преобразований. Он приобрел [99]

искреннюю дружбу своего монарха, сделался первым его любимцем, и хотя всегда довольствовался должностью хранителя султанской печати «Низамджи», и не захотел сделаться визирем, но и визирь и все вельможи трепетали пред ним.

Ему приписывают долговременную систему политики султана относительно янычар; он соединял все правила европейского макиавеллизма с таинственностью восточных дворов. Он научил султана ласкать опасных врагов, поселять между ними недоверчивость и раздоры, губить одних другими, в при удобном случав освобождаться от них то подкупленным кинжалом любимой рабы, усыпляющей свою жертву в любовных восторгах то отравою в дружеской, чашке кофе, или в шербет подносимом немым невольником.

В начале Греческой войны притеснения вельмож и дороговизна съестных припасов породили неудовольствия в народе; какой-то фанатик Дервит Бекташи встревожил янычар своими пророчествами; правительство велело сослать пророка в Малую Азию, но люди посланные Халетом утопили его в [100] Мраморном море; это вооружило янычар. В пятницу 25 октября 1822 года, когда султан ехал в мечеть, представили они по обыкновенно свою жалобу на Халета и на других министров. Долго они ждали султанского решения; наконец они просили своего Агу, чтобы он потребовал объяснения у султана. Янычар-Ага имел привилегию держать султану стремя, когда он садился на лошадь пред дверьми мечети; он в немногих словах изъяснил султану негодование янычар, и говорил о необходимости их успокоить. Султан тогда вспомнил о просьбе, и с гневом узнал, что по проискам Халета она была утаена; а в этой просьбе была фраза оскорбительная для султанского самолюбия: янычары говорили, что Халет сделался полномочным правителем Халифата. Султан, чтобы лично удостовериться в народном мнении, несколько дней, подобно Гарун-аль-Ратиду, переодетый посещал народные гульбища; янычары узнавали своего повелителя, и стали при нем громко повторять подобные намеки. Это погубило Халета; и он и другие министры были сменены. Халет, предчувствуя свою [101] судьбу, умолял только о жизни, и в прощальной беседе с Султаном напомнил ему свою неизменную привязанность; Султан успокоил его, снабдил собственноручным охранным фирманом, и уверил, что его ссылка в Бруссу, в Малой Азии, была не надолго. Халет с почетной стражей отправился к месту ссылки; на пути он получил повеление ехать в Иконию; это показалось ему новою милостью; в Иконии он был связан узами братства с орденом дервишей Мевлеви. Недалеко от городка Булабат проскакал мимо его султанский капиджи с фирманом о его казни; капиджи представил свои фирман местному Аге, извещая что опальный вельможа за ним едет. Ага выехал на встречу к прежнему любимцу, принял его с почестями, как в дни его величия, и угостил у себя. Халет доверчиво пил кофе наедине, с ним, когда представился к нему капиджи с фирманом; он с благоговением приложился к фирману, и в то же время представил охранный фирман, коим был снабжен от Султана. Ага сравнил, два султанские повеления, и заметил что повеление о казни было дано после. [102]

Халега уверял что должна быть ошибка, и просил отсрочки, но его задушили на гостеприимном диване, и чрез несколько дней голова любимца была выставлена на серебряном блюде на дворе Сераля. Жена Халета, питавшая к нему тайную ненависть, так была обрадована сим известием, что принесла благодарственную жертву Аллаху из двух ягненков; потом захотела полюбоваться зрелищем его головы, но была сильно поражена безжизненным укором ее взгляда, и для успокоения своей совести купила ее за 2,000 пиастров, и предала земле в богатом мавзолее, который приуготовил для себя Халет в дни своего могущества, подле Теккие дервишей Мевлеви в Пере. И в этом последнем убежище судьба халетовой головы была подобна беспокойной его жизни. Гроб изменил ему, как изменила дружба. Неистовые янычары насильственно вырыли его голову, и в виду султанского киоска с ругательствами бросили в Босфор, как бы в урок новым любимцам и советникам. Потом однако дервиши, признательные за благодеяния Халета, послали рыбаков, которые тайно принесли им его [103] голову, и теперь оказывают особенное благоговение к гробу, в котором она похоронена. Все имение Халета было конфисковано; пытками выведали у банкира его, жида Хаскеля, где хранились его богатства, и около 5 миллионов рублей поступило в казну.

Ниспровержение Халета было последним торжеством янычар. Махмуд согласил в этом случае чувство оскорбленного самолюбия с удовлетворением фанатиков, которые по особенному инстинкту узнавали своих недоброжелателей; но он не отказался от планов казненного советника. Подобно римлянину, который во всяком случае говаривал: hoc censeo, et delendam esse Carthaginem—Махмуд направлял все свои помышления и все деяния к своей сокровенной и обширной мысли, коей тяжкое бремя так осторожно носил во все свое продолжительное царствование. Мысль эта была ужасная; кто бы из его предшественников не ужаснулся пред нею? — он думал не о преобразовании но об истреблении своего лучшего войска. Его железная воля так свыклась с ней, что и теперь он [104] деятельно преследует их ненавистную память (В 1830 году султан посетил семейство одного бывшего посланника; две пожилые девицы, Баронессы Г. показывали ему свои портфели; султан с удовольствием рассматривал виды Константинополя, но когда ему попался вид старых янычарских казарм, он оттолкнул от себя портфель, и явно выразил свое негодование на бумагу, которая сохраняла память зданий, им истребленных.).

Махмуд начал предуготовлять свой подвиг издалека. Он упорными усилиями очистил окрестности столицы от шаек разбойников, которые при вспышке политических беспокойств соединялись обыкновенно с янычарами, и безнаказанно продолжали свои разбои в сак мой столице. Не долго спустя по вступлении Махмуда на престол все большие дороги, ведущие к Константинополю, представили ужасное зрелище. Разбойников сажали на кол сотнями. Эти трупы, которых иногда несколько дней не покидаешь мучительная жизнь, расставленные по обеим сторонам больших дорог, составляли отвратительные аллеи, по коим с трепетом во безопасно пробирался народ в столицу Хункяра.

Прежний янычарский Ага Гуссейн и [105] наследовавший ему в этом звании, последний Ага-Паша Магомет Дже-аль-Эддин, всеми силами содействовали исполнению султанских планов, подрывая могущество покорного им корпуса. Все средства коварной измены были ими употреблены; в каждом орта были люди подкупленные, которые ню возжигали взаимные ненависти янычар, то направляли их к поступкам противозаконным, а босфорская пушка возвещала казнь тех, кои своим умом или силою характера могли быть опасными противниками, и коих не удавалось подкурить золотом или обещаниями. «Эти вельможи, говорит турецкий историограф, вполне доказали свою преданность султану, отрубив множество янычарских голов».

13 мая 1826 года соединился в доме муфтия чрезвычайный совет из первых сановников военной и духовной иерархии. Верховный визирь предложил совету присутствовавших улемов рассмотреть в отношении к закону проект правительства, состоявший в том, чтобы взять из каждой янычарской роты по нескольку солдат, и учить их регулярной службе. Бесполезно говорить, что все мнения [106] были уже предуготовлены, для этого собрания. улемы отвечали, что образование регулярного войска согласно с учением Пророка; Янычар-Ага уверил, что его офицеры рады содействовать; все исполнили свои роли. Султан был твердо убежден в скорой вспышке бунта, и тем более хотел оградить свои действия святостью религиозного мнения улемов.

Три дня спустя другое собрание, гораздо многочисленнее первого соединилось у муфтия. Визирь в длинной речи изложил прежнее величие Оттоманской державы, когда она показывалась европейским государствам «грозною гидрою, открывавшею над каждым из них одну из своих пожирающих пасшей» — и сравнивал с настоящим положением, «когда строптивые рая греки, слабые камыши, удерживали и разбивали неугомонный поток Оттоманского мужества». Всю эту перемену приписывал он ослаблению военной дисциплины янычар; он говорил, что даже ненавистные греки давно вкрались в расстроенные их дружины, то уверяли их, что войны предпринимаемые правительством имели только целью их собственное истребление, то распускали [107] слухи, что министры Порты подкуплены врагами, и продают Оттоманские земли. Визирь спрашивал свободного мнения всех присутствовавших о средствах искоренения сего зла и возвращения Оттоманскому войску прежней его силы.

Затем Реиз-Эфенди изложил трудности греческой войны, и угрожающие со стороны европейских держав опасности.

Улемы отвечали что обстоятельства требовали, чтобы все правоверные изучили науку войны, и оказали бы совершенное повиновение воле султана. Был прочитан султанский рескрипт, коим подвергался рассмотрению совета устав нового образования регулярного войска. В силу сего устава каждая янычарская рота (Читатель заметит, что слово орта заменено без различия словами рота и полк.) должна была представить 150 человек Эшкенджи, т. е. солдат, находящихся в действительной службе, и кои должны были образоваться в регулярные роты. Устав вовсе не касался остальных янычар, но со всеми подробностями излагал род, службы регулярных рот, по образцу европейских войск, [108] определял им постоянное содержание от правительства, пенсии и проч.

В подтверждение устава муфти прочитал фетва, писанный «могучим пером закона» и основанный на том, что сам Пророк, сражаясь против неверных, употреблял собственное их оружие—сабли и стрелы; потому и теперь следовало принять тактику врагов исламизма на их же поражение. Другой фетва, выданный муфтием в этом же собрании, давал право правительству наказывать всех злонамеренных людей, которые попытались бы поселить неудовольствия в войске и в народе, по случаю принятых правительством мер.

Все присутствовавшие поспешили приложишь свои подписи к приготовленному уже акту, коим обязывались содействовать нововведению султана. Таким образом в этом заседании духовная власть вручала воинам корана штык и тактику христианской Европы. А европейская тактика, по мнению улемов, годилась для правоверных, потому только, что по ее правилам воины строятся в правильные ряды, так как мусульмане в своих [109] мечетях: (магометане в мечетях соблюдают, чтобы строиться линиями).

В тот же день султанский Хати-териф был прочитан толпе янычар пред Домом Янычар-Аги. Эсад-Эфенди, нынешний историограф турецкой империи, рассказу коего мы следуем, заимствуя даже собственные его выражения, служил в ту эпоху секретарем. Он сам читал Хати-шериф, и как он уверяет, «так громко, что могли его услышать обитатели того света». Первое обнародование этих актов не произвело столь сильного действия на янычар.

Составлен был список для желавших записаться в Эшкенджи, и они с такой ревностью подписывались, т. е. по турецкому обыкновению прикладывали свои печати, что этот список «как пучок розы, едва расцветший, был уже смят». На третий день уже считалось до 5,000 эшкенджи. Давно тайным образом значительный запас оружия был приготовлен в Серале; правительство медлило раздать его, опасаясь, что янычары ожидали раздачи оружия для открытия мятежа. Вместо предположенного церемониального [110] обмундирования войска на равнине Даут-Паша, собрали по нескольку солдат и офицеров на Янычарской площади Этмейдане (Мясная площадь, так названная потоку что в ней раздавались янычарам провизии.), с молитвами и религиозными обрядами раздали им мундиры и ружья, и четыре обучателя начали первый урок ружейных приемов офицерам.

Султан назвал свою новую систему Низам-атик, «старое уложение», для противоположности названию Низам-джедид «новое уложение» данному султаном Селимом его регулярному войску. Но янычары вскоре, поняли, что проект был тот же; они начали роптать, и многие из них, охотно принявшие участие в преобразовании, были увлечены товарищами в тайные совещания оджака, где рассуждалось о том, как ниспровергнуть нововведение. Они то хотели немедленно открыть мятеж, то предпочитали повременить, чтобы большее число оружия было роздано Эшкенджи. Но измена окружала их тайные совещания; правительство было уведомляемо обо всем, не робкая осторожность была заметна во всех его действиях. [111]

Султан предвидел возмущение янычар; его тайная политика даже готовила его; он не хотел бы чтобы янычары покорились новому порядку вещей; было очевидно, что из них и при них невозможно будет образовать регулярное войско, и их истребление было необходимо для его планов. Но он хотел, чтобы они сами призвали на свою главу султанскую опалу, чтобы пред законом и пред народом была оправдана их казнь.

Последнее их возмущение имело поводом обстоятельство незначительное: на учении один Эшкенджи, которого заставляли маршировать, сказал: так только гяуры умеют ходить; египетский офицер, один из обучателей, его ударил; в следующую ночь—это было три недели спустя после прокламации — со всех сторон Константинополя высыпали янычары на площадь Этмейдана. На утро (4 июня) открылся мятеж, по обыкновению тем что котлы с пилавом были опрокинуты. Отряд бунтовщиков изменою овладел котлами пятого полка Джебеджи, или хранителей оружия, и таким образом этот полк, привязанный дотоле к правительству, нашелся [112] в роковой необходимости присоединиться к бунтовщикам.

Более всего кипели злобою янычары на своего Агу, изменника их братства; толпа их бросилась в его дворец; не было ли его дома, или успел он спастись,— но янычары не нашедши его излили свое мщение на окна, на диваны, на старух оставшихся в гареме, и изрубили его людей. Другие бросились во дворец Верховного визиря и в дом египетского офицера Неджиб-Эфендия, который был одним из главных лиц новой тактики. Они оба, вероятно предвидя опасность, ночевали в предместьях; их дома были разграблены; скрытное подземелье, спасло гарем Визиря от взоров и от обид фанатиков, а в доме Неджиб-Эфендия они захватили несколько миллионов пиастров. Они подожгли Диван Визиря, в коем хранились государственные Архивы, чтобы скрыть пред светом стыд, нанесённый янычарскому корпусу новыми уставами.

Между тем буйные их отряды обегали константинопольские улицы, и сбирали всех праздношатающихся, всю сволочь Стамбула, особенно многочисленное сословие носильщиков [113] (хамаль), всегдашних приятелей оджака. Везде прозывалось священное для янычар имя Хаджи-Бекташа, и раздавались неистовые крики «смерть аге, смерть муфтию, смерть визирю». Они надеялись, что перепуганное правительство и в этот раз для утешения их согласятся на примирительную, выставку голове. Но времена переменились.

Махмуд в это время, спокойно сидел в загородном дворце в Бетикташе, на Босфоре, и ежеминутно получал донесения о происходившем, внутренне радуясь беспорядкам коими начали свой мятеж янычары, и вооружили проплаву себя промышленные классы народа. Впрочем, они старались успокоить купцов и ремесленников, и убеждали их открыть базары и лавки. «Если кто из наших похитить кусок стекла, кричали они на улицах, мы вознаградим хозяина алмазом; если кто обидит народ, мы изрубим его топорами».—Эти шумные голоса, говорит Эсад-Эфенди, раздаваясь на рассвете по всему городу, отторгли честных людей от объятий сна, и погрузили в океан удивления. [114]

Таково было утро Стамбула в незабвенный день 4 июня.

Верные бостанджи были под ружьем на дворе Сераля; Калионджи держали гавань; ага-паша, глава янычар и злейший их враг, высадил у серальской пристани артиллерию и все войска, которые успели соединиться под его начальством. Визирь и все вельможи собрались на совещание в босфорском киоске Сераля, Яли-киоске, и вскоре увидели они длинный ряде каиков, в коих повелитель правоверных ехал к ним из Бетикташа с своими приближенными, чтобы лично участвовать в их совете. Султан произнес краткую речь великим сановникам своего престола, возбуждая их рвение в наступающий решительный час. Эсад-Эфенди уверяет, что он, видя горячую их готовность идти на мятежников, опоясал меч, и хотел лично ими начальствовать; но что они упросили его остаться во, дворце. Они желали только, чтобы султан вручил им санджиак-шериф, для призвания народа «под этот [115] величественвый кипарис сада побед, под зеленое знамя халифов».

Султан собственноручно вручил это знамя своим наместникам—Визирю муфтию, велел открыть серальский арсенал и раздавать правоверным оружие и снаряды, в чрез Кадиев известить всех жителей Стамбула, Галаты и Скутари о выносе великого знамени, и возбудить их религиозное рвение в критическую минуту борьбы, которая решала участь царства. Глашатаи султана встречались в разных кварталах города с глашатаями янычар; одни призывали Пророка и Хаджи-Бекташа, другие Пророка и санджиак-шериф; все делалось, как и во всех бунтах в Турции, во имя религии.

Мечеть Султан-Ахмета назначена главной квартирой Султанских сил; в ней был водружен санджиак-шериф; визирь с муфтием, сидя на мехрабе, возвышенности занимающей место алтаря в мечетях, совещались с корпусом улемов, о том, имеет ли право правительство наказать мятежников. Такова сила предрассудков; всякий шаг [116] защитников престола должен был утверждаться торжественным ободрением улемов, и нет сомнения, что без Магометова знамени, первой святыня исламизма, которой вид так сильно возжигает всегда фанатизм правоверных, Махмуд не мог бы остаться победителем в этот день (Санджиак-шериф был сперва чалмою одного из Магометовых воинов; потом сделался первым знаменем исламизма и хэлифов; он перешел к турецким султанам вместе с халифатом по завоевании Каира Селимою I. В Серале хранятся также другие мусульманские святыни: черное шерстяное платье Магомета, надетое им по восточному обычаю, в знак высочайшей милости, на одного поэта, воспевшего его славу; один из четырех зубов, вышибленных у Магомета в Ухюдской битве, и клочок Пророковой бороды. Но санджиак-шериф почитается выше всех этих святынь, и имеет неимоверное влияние на фанатизм мусульманской черни. Его выносят обыкновенно в лагерь, когда сам султан или Верховный визирь предводительствует армией; все правоверные должны соединяться под этим знаменем. В 1769 году, при вынос его, толпа эмиров, т. е. потомков Магомета, которые составляют самую грязную чернь Стамбула, была разъярена таким фанатизмом, что бросилась на христиан, зрителей этой военно-религиозной процессии). В первый раз это священное знамя развивалось тогда против янычар. Опасаясь его появления, они [117] …. [118] ской славы. Махмуд был обязан своим спасением пишу, что у него не было брата, и что его старший сын незадолго умер. Это обстоятельство подало повод к нелепым слухам, будто он сам посягнул на его жизнь; во положительно известно, что молодой султан умер от оспы, и Махмуд велел тогда же, привить оспу другим детям, не спросясь у муфтия: согласно ли это с законом Магомета.

Янычары могли по крайней мере укрепиться соединенными силами у одних из сухопутных ворот Константинополя, удержать сообщения с окрестностями, и во всяком случае иметь верное убежище в горах. Из 100,000 янычар, бывших в Константинополе, до 25,000 приняли деятельное участие в мятеже; другие заперлись в домах, не решались пристать к ним, ни драться против них; но движете этой фанатической массы могло быть грозно для правительства, имевшего только немногие роты артиллерии, батальоны морских солдат и дворцовую стражу Бостанджи; что же касается до солдат, записанных в регулярные [119] Эшкенджи, они в этот день растоптали свои мундиры, и пристали к оджаку.

Гуссейн-Паша и Магомет-Паша вышли из мечети и повели свое войско к Этмейдану, с двумя пушками, по большой улице Дивана; отряды артиллерии и вооруженного народа были расставлены по всем узким и кривым улицам, ведущим к сей площади. Имамы с муфтием в своих молитвах в мечети призывали благословения Пророка на рать султана, а султан сидел в одном из киосок Сераля, и смотрел, как автор, на открытие колоссальной своей драмы. Первый выстрел очистил улицу от янычар; они заперли большие ворота своей площади, и укрепились в казармах. Паши предложили им покориться и уповать на помилование, но предложения были отвергнуты. Пушечные выстрелы сломали ворота; тогда сила янычар ужаснула войско пашей; янычары дружно бросились на пушки; артиллеристы убежали; один офицере, Кара-Джехмен, оставшись у орудия, выпалил из пистолета по затравке; этот выстрел решил судьбу воинов Хаджи-Бекташа и целой Империи. Картечь в десяти шагах произвела [120] ужасное опустошение в куче янычаре; трупы и раненные заслонили узкую улицу; артиллеристы возвратились, и открыли убийственную пальбу по всей площади. Отчаяние янычар не внушало им довольно храбрости, чтобы вновь попытаться отнять пушки; губительные выстрелы возвещали им последний час. Успех ободрил войска султана и вооруженных граждан; все рынулись на Мясную площадь, которая сделалась тогда площадью трупов. Казармы, в коих скрывались несколько тысяч янычар, были подожжены, и среди пламени и дыму долго продолжалась резня. Те из янычар, которые были пощажены опьяневшим от паров крови солдатом, связанные попарно посылались к Верховному визирю, который в мечети, окруженный вельможами, как Сатурн, среди, своего светлого кольца, принимал поздравления.

Это все кончилось около полудня; но и вечер этого дня был облит кровно; тысячи янычар, искавших спасения в своих домах, не принявших никакого участия в бунте, были схвачены, представлены Визирю, одни казнены, другие подвержены пытке для открытия [121] сообщников. Секира палачей и их адские инструменты довершали победу над оджаком. Палачи всю ночь были в работе. Старые казармы (эски-одалар), кофейные дома, все места, в коих могли скрываться оробевшие янычары, были строго обысканы, и неумолимая казнь их ожидала в тюрьмах, в подвалах, в крепостях. Переодетые офицеры Визиря всю ночь обходили разные кварталы города, чтобы узнать, где могли скрываться еще янычары, и не готовится ли новая вспышка мятежа.

Поспешные, темные казни были впрочем для янычарской черни; визирь на другой день продолжал заседать в мечети, производил суд над значащими лицами оджака, и посылал одного за другим к палачам в Гипподром. Известно, что и в обыкновенное время правосудна в Турции есть вещь самая поспешная; судья сделает следствие, присудит, а у первого переулка, или первого окна, с первою надежной веревкой, палач исполнит приговор.

Янычар-Ага, Мустафа-Паша, Гуссейн-Паша, каждый в своем доме были заняты подобно Верховному Визирю. Последний из них присоединял и иронию и какую-то зверскую [122] веселость к своим кровавым приговорам. У начальника пожарной команды (Пожарная команда (тулумбаджи) состояла из янычар.) спросил: как он не поспешил тушить пожар в казармах?—и мигнул служителям; те повели его в подвал где его ждал палач со шнурком из змеиной кожи. У других спрашивал, как они не были у котлов, и от чего не пришли поставишь их на место, когда их опрокинули; одного из янычарских командиров принесли к нему в сундуке, как нашли спрятанным в гареме; Гуссейн изъявил удивление, что такой высокий чин мог поместиться в такой тесноте.

Каждый из пашей выставил в тот день в Гипподроме по нескольку сотен обезглавленных янычар. Кругом огромного платана; на этой площади, собрали кучу трупов, в память того, что торжествующие янычары в другую эпоху повесили на этом дереве вытребованных ими министров; Эсад-Эфенди говорит о министрах, что они и при жизни и по смерти занимали высокие места, а турецкий поэт сравнивал этот [123] платан с баснословным деревом востока уак-уак, которого плоды имеют человеческую форму, и издают странные, звуки. Вот содержание его стихов:

Преступные люди повесили пред мечетью Ахмета-Хана невинных рабов божьих. Теперь на этом месте преступники лежат лишенные жизни. О древо, коего ветви были прежде обременены человеческими телами, и коего корень окружен ныне трупами, не ты ли уак-уак? Твои плоды созрели и упали.

Текст воспроизведен по изданию: Очерки Константинополя, сочинение Константина Базили. Часть первая. СПб. 1835