ОТРОЩЕНКО Я. О.

ЗАПИСКИ ГЕНЕРАЛА ОТРОЩЕНКО

(Русский Вестник № 9й)

V.

Весной 1808 года, возвратились наши пленные из Франции. Генерал-майор Миллер третий, шеф наш, прибыл в марте месяце и в то же время войска наши двинулись к Турецкой границе, но пришедши в Подольскую губернию расположилясь по квартирам, 7й Егерский полк в местечке Мясковке. Здесь получены были рекруты для укомплектования полка.

Мой ротный двор был в сельце Зеленых Водах; здесь жил почтенный старик генерал-адъютант бывшего польского короля Понятовского. Он имел небольшой домик, потому что состояние его было весьма ограничено, несколько домиков крестьянских и небольшое количество земли составлявшее все его имущество. Я сделал ему визит, он заплатил мне тем же. После сего знакомства он полюбил меня, я же полюбил единственную дочь его, а она меня и мне было не скучно. Днем я занимался ученьем, а ввечеру, когда являлась луна на небе со звездами, спешил к возлюбленной моей и все денные заботы на время забывал с нею. Когда же последовал наш поход из тех мест, мы дали друг другу клятву во взаимной любви и простились навсегда, [509]

В июле месяце мы вступили в Молдавию и прошедши Яссы расположились лагерем при селении Сербешты на правом берегу реки Серета, за неимением полаток, в кое-каких шалашах, которые не защищали ни от дождя, ни от зноя. Расторопные солдаты где-то захватили несколько рыболовных сетей и из этого-то материала мы устраивали стены шалашей. Главнокомандующим был фельдмаршал Прозоровский.

В августе месяце умножилось число больных, как полагали доктора от фруктов; я тоже получил перемежающуюся лихорадку и отправлен в госпиталь устроенный в камышевых сараях при селении Сербешты. Офицеры были расположены по молдаванским хатам, а нижние чины в сараях. Людей умирало так много что трупы вывозили на возах для погребения.

Со мною случилось здесь странное приключение. Однажды поутру когда я встал с постели представилось мне что я не Яков, а Николай, и никак не мог себя переуверить в том; приметив что у меня делается помрачение ума, закричал чтобы подали мне воды, помочил голову и рассудок мой воротился.

Войска, простояв здесь до глубокой осени, разошлись по квартирам. 7й Егерский полк расположился при местечке Слободзее, что при реке Яломице. Я также выписался из госпиталя, хотя лихорадка еще не совсем прошла; все средства медицины не пособили мне, но один Грек излечил меня, как догадываюсь, сулемой, потому что он старался закрываться от меня когда приготовлял лекарство к приему, однакоже я подсмотрел что он сыпал в чашку белый порошок.

Весной 1809 года, 7й Егерский полк перешел реку Яломицу и расположился с присоединенною к нему легкою артиллерией лагерем на берегу дунайском против крепости Силистрии при селении Калараш.

Весна дышала уже ароматным воздухом и полк стоя в чистом поле освежался от зимних молдаванских бурдей (землянок). Пред нами расстилалась Дунайская долина верст на пять покрытая густым тростником; долина эта отделялась от нашего берега дунайским протоком, хотя не весьма широким, но глубоким, так что [510] могли свободно проходить по нем суда купечески и даже военные нашей Черноморской флотилии.

Полк наш имел хорошую духовую музыку и хор певчих: мы с хвалебными гимнами провожали зорю вечернюю и также встречали утреннюю. Нашим гимнам акомпанировал хор пернатых с островов и от заливов дунайских, и мы с умилением слушали их пение, стоя в величественном храме нерукотворенном, под лазуревым сводом утвержденным за необозримым горизонтом и в особенности в то время когда только-что зажигалась великая лампада освещающая мир, и суетные заботы человека не разбудили еще царствующей тишины. Вокруг нас утренняя роса озарялась на траве радужными цветами, а за Дунаем ярко отражался утренний солнечный луч на шпицах и полумесяцах высоких минаретов Силистрии, и у ея прибережных стен плескались пловучия водяные мельницы. Мы здесь наблюдали чтобы Турки из крепости не переправились на нашу сторону. Для сего построена была батарея на берегу, которая могла действовать вдоль по протоку отделяющемуся к Большому Дунаю.

Иногда казаки подъезжали к Большому Дунаю против крепости и Турки стреляли по них из крепостных орудий безо взякого вреда.

2й баталион с двумя орудиями, под командой полковника Лаптева, был откомандирован в селение Олтеницу, что на берегу дунайском против Туртукая. Здесь казаки делали разъезды по самому берегу Большого Дуная, который во многих местах здесь покрыт густым высоким тростником. Турки, пользуясь темнотой ночи, переезжали в небольших каиках через Дунай, укрывались в тростниках и разъездных убивали.

Однажды они днем переправились на больших судах на наш берег и прогнали казаков с бывшей Суворовской батареи, которая построена была при впадении речки Оржим в Дунай. Но баталион пошел на них дружно и заставил Турок поспешно убраться назад, постращав их в догонку ядрами; чрез несколько времени баталион возвратился в Калараш.

В это время шеф наш, генерал-майор Миллер, уволен в отставку без просьбы: его сочли помешанным. По всему можно было видеть что это произошло [511] по проискам подполковника Лаптева. Отдав все сему человеку на покрытие объявленных претензий от полка, Миллер отправился в Россию в весьма стесненном положении. Многие радовались что его сбыли с рук, во я знал его хорошо и со слезами простился с ним.

Потом мы расположились по деревням ближе к крепости Браилову.

В это время произведен был несчастный Браиловский штурм, но 7й Егерский полк не участвовал в нем. И после штурма мы ходили два раза в экспедицию с атаманом Платовым к этой крепости, и захватывали Турок выезжавших за кормом для скота и за хлебом. При этом случае мы более всего нуждались в воде, ибо проходили 60 верст безводною степью. Деревни где жили Турки все были разорены до основания. Высокие бурьяны и колодези являли что здесь было селение; но во всех колодезях вода была испорчена Турками и имела несносный смрад. Жар был нестерпим, и мы изнемогая от жажды пили эту воду, но и той недостаточно было. Ко мне явилась лихорадка с большим ожесточением со рвотой и поносом.

В августе месяце приказано войскам собраться к местечку Галацам, ниже коего устроен был мост через Дунай для переправы в Болгарию. Накануне нашей переправы пред вечером нашли черные тучи от севера с сильным громом и полился дождь. В это время я боролся с лихорадкой под войлоком; мне советовали остаться в лазарете, во я на это не согласился.

Не упомню которого именно числа по утру началась переправа. Казаки перешедши понтонной мост на Большом Дунае, проложили дорогу по камышу, который чрезвычайно был густ, толст и высок, сомкнувшись ехали и ломали тростник; пехота притоптала его и шла по эластической мягкой дороге, около пятнадцати верст. Возле гор был проток отделившийся от Дуная, весьма глубокий, но не широкий, чрез него устроен был тоже мост, перешедши который войска расположились в пустом месте. Турки не звали о нашей переправе, хотя это место было не далеко от крепости Мачин.

В сумерки войска пошли на горы в лес и чем выше поднимались, тем лес становился выше и чаще, [512] наконец так ветви его сгустились от дикого винограда и других подобных растений что совершенно нельзя было видеть ничего кроме проглядывавших изредка звезд. Тогда мы взяв друг друга за полы мундира так шли гуськом во тьме глубокой, потом проводник потерял дорогу, и мы остановились где кто стоял, и так уснули до света.

С рассветом увидели мы впереди себя глубокие стремнины с каменными скалами. Тогда люди начали спускаться по одиночке по опасным тропинкам в долину. Патронные ящики спустили на веревках; к половине дня сошли в прекрасную долину и расположились отдохнуть между виноградных садов. Небольшая деревенька лежала у подошвы горы, которую жители оставили. Солдаты нашли там много домашних птиц и меду.

Ночью выступили в поход к крепости Бабадагу. Крепость эта уже оставлена была Турками; мы простояли здесь два дня, и солдаты наши лакомились изюмом найденным в оставленных лавках. Один из солдат достал боченок с добычей, небольшой, в каковых обыкновенно хранится изюм, и не желая ни с кем поделится, пробрался с ним в кусты, взял камень, выбил дно, и захвативши полную горсть ягод сунул их в свой жадный рот; но вдруг выбросил все обратно, стал отплевывать и обтирать рот; потом схвативши камень, бросил со всей мочи в боченок и сам пошел опять в город на добычу. Я заметил издалека его действия и пришедши увидел что это были прекрасные соленые маслины.

Отсель отряд наш под командой атамана Платова выступил к крепости Гирсону, где ожидали нас отважные Турки. Мы обложили крепость и требовали сдачи, но гарнизон отвечал нам гордо; мы построили на скорую руку несколько батарей и открыли канонаду по крепости. Одна граната залетела в цитадель и лопнула; вдруг поднялся крик и вопль: там были собраны все жены и дети осажденных. Вопль этот тронул турецких воинов: на другой день вышли переговорщики и крепость сдалась. Гарнизон взят военнопленными.

Отправивши весь гарнизон за Дунай, отряд двинулся к крепости Кюстенджи, к берегу Черного Моря. С [513] вечера нависла черная туча над нами. Она зевала огненными устами, изрыгала молнию с громом; земля тряслась под нами от поцелуев небесных при проливном дожде. Воздух так был наэлектризован что на многих казацких никак виден был электрический огонь.

На третий день с восходом солнца открылось пред вами Черное Море и небольшая крепость Кюстенджи. Я будучи впереди, с моею ротой, подошел к крепости на полвыстрела ружейного и расположился в старом рву, параллельном к крепостному, от которого была уже частая равнина до самого крепостного рва. Впереди ворот была навалена солома вместо бруствера, за которою стояли два орудия. Турки видя что мы так близко подошли и ружейными пулями бить их могли, отворили ворота, ввезли орудия в крепость, закрыли ворота и завалили, камнями; потом поставили орудия по обе стороны ворот, пробили маленькие амбразуры и стреляли.

Крепостца эта расположена на малом мысе вдавшемся в море, перешеек коего перекопан глубоким рвом; в параллель ему был другой старый, в котором находился я. Казаки бывшие впереди меня, прежде нежели я подошел к крепости, видели два орудия впереди ворот, как было мною сказано, и донесли о том отрядному начальнику. Тот не сделав сам осмотра, прислал ко мне адъютанта с приказанием чтоб я взял эти орудия. Доложите его сиятельству, сказал я, что орудия уже в крепости и потому взять их невозможно. Он прислал вторично с тем же приказанием и обещанием Георгиевского креста. "За крест я всепокорнейшее благодарю; моя обязанность и без обещания велит исполнить долг мой, но орудия можно взять только вместе с крепостью." В третий раз прислано то же приказание, с угрозой предать меня суду если не исполню его воли. "Но извольте, господин адъютант, доложить генералу что я поведу людей на бесплодную жертву. Он даст ответ за них пред Богом." Приказал людям собраться и устроил их в этом же рву против крепостных ворот, и уже был готов броситься к воротам, но в это время подъехал ко мне 13го Егерского полка полковник Книпер и спросил, куда я собрался? "Поведу на убой людей к крепостным воротам; мне приказано [514] взять вон те орудия которые стоят в крепости". — Остановитесь, сказал он, я поеду доложу о невозможности отрядному начальнику. — "Я не могу остановиться, отдадут под суд; но если вы останетесь при мне, я исполню приказание ваше." Он остался при мне и послал адъютанта.

После сего сделано было распоряжение о штурмовании крепости. Для сего назначены два баталиона: один от 7го, а другой от 14го Егерского полка. Баталионы эти собрались в том же рву где я стоял с ротой. Баталион 14го Егерского полка левее, а три роты 7го Егерского правее меня. Мы с криком ура! бросились к крепостному рву. Пространство это было не велико, и мы пробежали его живо, хотя с потерей людей убитых, потому что Турки сыпали на нас пулями и картечью из-за вала. Я прибежал прямо к воротам, но отбить их не мог, потому что изнутри они завалены были каменьями. Те люди которые спустились в ров поражаемы были пулями, каменьями и ятаганами бросаемыми на шнурках. Ров был глубок, а у нас лестниц не было. Наши видя неудачу, кричали чтобы мы отступали назад; но крик их за шумом нам не слышен был: ура! и Алла! потрясали воздух. Наконец в прежнем рву стали бить сбор в барабаны и мы побежали от крепости в тот же ров где прежде были, потеряв людей напрасно. Турки выскочив из-за вала известными им тропинками, отрезали головы убитым и тяжело раненым и опять ушли в крепость.

После сего из нашей артиллерии посылали в крепость ядра, изредка, до самого вечера. Для ночного времени пехота была поставлена в каре; ночью нашли тучи и полился дождь. Турки при блеске молнии заметили наше каре, стреляли из орудий, но не сделали никакого вреда. Каждую четверть часа они стреляли из пистолетов и кричали Алла. Это у них делается во всех крепостях для того чтобы люди не спали и были всегда в готовности.

На другой день от нас послан был парламентер, и Турки согласились сдать нам крепость и два орудия, которые в ней находились; гарнизон же вьпущен на капитуляцию с оружием. Турки, выйдя из крепости, выстрелили заряды вверх, пошли по дороге к Мангалии; [515] их было всего 900 человек. Начальник, которому вверена отдельная часть войска, не должен доверять всякому донесению и опрометью, без личного осмотра, бросать на жертву жизнь людей. Еслибы наш начальник сам осмотрел местность, то вероятно не решился бы начинать штурм, который принес нам только потерю людей.

Турки при отступлении своем в Мангалию оставляли позади себя конные патрули одни от других на расстоянии 500 шагов, которые, сменяя друг друга, следовали за отступавшею толпой.

На другой день мы оставили крепость Кюстенджи и направились к Дунаю, следуя возле Троянова Вала, и при разоренном селении Карасу присоединились к главным силам, бывшим под командой князя Багратиона, уже после полудня; ночью же выступили в поход, с намерением напасть на сераскир-пашу, находившегося в селении Рысовато. Перейдя Троянов Вал, оставили его в правой руке, а сами взяли направление на селение Рысовато, на рассвете напали врасплох на Турок. Они были расположены в самом селении и с левой его стороны на поле. Гром наших орудий пробудил их от сна. Они начали было выстраиваться к бою, но увидев что казаки наши с драгунами идут во фланг им, бросились бежать. Пехота наша, спустившись к селению, теснила их штыками. Им остался один только путь к спасению по дороге к крепости Силистрии, но он был затруднителен, потому что позади селения, под крутым и высоким берегом, был хотя не широкий, но глубокий проток, прорезавшийся из болот в Дунай. Чрез этот проток устроен был деревянный мост, не очень широкий. К этому-то пункту бросились Турки стремглав с высокого берега; многие из них задавлены были собственною своею кавалерией и многие утонули в протоке; ими так овладел страх что пехотинцы успевшие перебраться за проток кинулись для спасения своего в тростник покрывавший долину, а другие бросились направо, на остров, чрез маленький проток, но их почти всех забрали в плен. Сам же сераскир с небольшим числом кавалерии побежал в Силистрию, оставив все свои орудия и несколько тысяч пленных.

Я забыл сказать что Троянов Вал начинается у самой [516] крепости Кюстенджи и простирается до берега Дунайского; он есть двойной и, как видно, сделан был для конных разъездов, которые производились между двух валов. Кое-где сделаны круглые места, довольно просторные; можно полагать что в этих местах были маленькие отряды, которые имели между собою сообщение разъездами. Близь крепости Кюстенджи видны огромного размера валяющиеся обтесанные камни. Я думаю что в этом месте были ворота для проезда через вал. Судя по теперешней высоте насыпи, должно полагать что вал был вдвое выше, потому что и теперь еще во многих местах высота его выше двух сажен. Понятно что перекоп этот сделан не для одной только защиты от народов обитавших между Черным Морем и Дунаем к востоку. Как видно, и западная сторона была не безопасна, ибо вал, будучи двойным, представляете оборону на обе стороны. Ширина его не везде одинакова: в иных местах не более шести сажен, а в других более двадцати. Всякому известно что построение этого вала делали Римляне, и в Бессарабии также имеется подобный этому ров; он начинается от реки Прута и продолжается до крепости Аккермана. Его называют Змеевиком, вероятно потому что он лежит не в прямом направлении, но извилинами. Но этот ров или древнее задунайского, или был не так высок.

Войска ваши простояли здесь несколько дней н пошли к Силиетрии; мы шли день и ночь. Атаман Платов, проезжая мимо полков, говорил: "Мы возьмем Силистрию, там много денег, там есть монетный двор". (Слова эти он говорил так чтобы слышали солдаты.) Дорога пролегала все по берегу Дуная; несмотря на то что уже был август месяц, мы находили еще в прибрежных ущельях лед.

Наконец, при восходе солнца, мы увидели чрез сады блестящие на минаретах золотые полумесяцы, но сама Силистрия была закрыта садами. Мне предоставлена честь идти вперед с ротой; я пошел и тотчас встретился с Турками. Завязалась перестрелка и я живо наступал; за мною вслед вступили в дело и прочие егерские полки. Мы заняли в тот день сады от берега Дунайского до Константинопольской дороги; а казаки спустились на [517] Туртукайскую дорогу и до самого берега Дунайского за крепость. Турки сделали вылазку и бросали из крепостного вала к нам ядра большого калибра, однако же мы удержались на своих местах. За это дело я получил Владимирский крест 4й степени с бантом.

Таким образом мы держали крепость в осаде до 15го сентября, того же числа получено было известие что на помощь крепости идет с войсками сераскир-паша по Туртукайской дороге и расположился в селении Татарицы, в десяти верстах от крепости. Князь Багратион оставил при крепости малую часть войск, с прочими пошел к Татарице.

С восходом солнца пришли войска наши к сему селению под предводительством князя Багратиона. Мушкатерские полки направлены на построенные Турками укрепления, а егерским полкам с двумя батарейными орудиями, драгунам и Донским казакам, при коих было двенадцать легких орудий Донской артиллерии, приказано обойти деревню с левой стороны и стать при Туртукайской дороге для пресечения отступления Туркам. Отряд этот вверен был генерал-адъютанту князю Трубецкому. Обошедши деревню, егерские полки построили каре из 900 человек. Поставлены в углах два батарейных орудия, а драгуны и Донские казаки с артиллерией спустились вниз до самой Туртукайской дороги. Мушкатерские лодки тотчас взяли укрепление, но Турки держались крепко в деревне, может-быть и оттого что им был прегражден путь. Мы видели что многие из них уходили за гору к Дунайскому берегу.

Так наше каре простояло до 10 часов утра спокойно. В это время завидели мы турецкую кавалерию, идущую к нам по Туртукайской дороге. Турки сильно наступали на казаков и драгунов и опрокинули их. Смешавшись с артиллерией те неслись прямо на наше каре, Турки вслед за ними. Каре предстояла большая опасность, мы кричали чтоб наши раздались, брызнули картечью из батарейных орудий и батальным огнем из фронта и остановили напор Турок. Казаки и драгуны стали за задний фас каре, которое открыло батальный огонь, орудия Донской артиллерии разместились по углам каре. В [518] это время мы увидали два донских орудия, оставшиеся на поле впереди каре, в расстоянии двухсот шагов. Они были без передков, а передки с лошадьми вскочили в каре. К ним подъехали Турки, но егерские стрелки с казаками выскочили из каре и отбили орудия. Каре наше было расположено невыгодно, имея справа и слева вершины спускавшиеся к Туртукайской дороге. Турки захватили эти вершины и наносили нам вред ружейным огнем; в то же время турецкая кавалерия бросала к нам ядра с высот за дорогою бывших. Янычары так дерзки были что выбегали с ятаганами к самому каре, на верную смерть, Один из драгунских офицеров встал с лошади, взял заряженное ружье, приложился, но с выстрелом сам упал: его сразила турецкая пуля.

Наконец, видя превосходство неприятельских сил, каре стало отступать, оставя тела убитых на месте, потому что не было возможности в это время погребать. Турки, завидев издали идущий к вам на помощь мушкатерский полк, слабо преследовали.

Таким образом пред закатом солнца каре присоединилось к прочим войскам и последовало общее отступление. Турки не беспокоили нас.

Пришедши к Силистрии на рассвете, мы никого уже не застали в лагерях, нам сказали что в то время когда началось сражение при селении Татарицы, Турки сделали сильную вылазку из крепости и принудили к отступлению оставленные здесь войска.

Чрез два дня войска дошедши к разоренному селению Карасу, расположились тут. Таким образом кончилась кампания и осада крепости Силистрии 1809 года.

Погода сделалась ненастная, то дождь, то снег попеременно наскучали нам; в дровах был большой недостаток и вода здесь болотная; солдатам негде было укрыться от непогоды. Отсель войска отступили и расположились при крепости Гирсове. Чрез несколько времени последовало назначение некоторым полкам, в числе которых был и 7й Егерский, переправиться через Дунай в Валахию и там расположиться на зимния квартиры в деревнях назначенных по росписанию. [519]

В бытность лодка при крепости Гирсове, ночью пред рассветом я видел сон. Мне казалось что полная луна стояла высоко над горизонтом, на северо-восток от нея спустился широкий луч даже за горизонт. В это время меня разбудили и я прочел приказ о назначении меня как старшего в дивизии капитана в учебные баталионы находящиеся в С.-Петербурге, для узнания порядка службы.

VI.

Полки переправились через Дунай и расположились в назначенных местах. Я сдал мою 7ю роту капитану Гипиусу и отправился в С.-Петербург, Дорога была самая несносная и не лучшая погода. Я ехал попеременно то на санях, то на телеге до города Могилева; тут уже была совершенная зима. В это время в Молдавии почтовых лошадей изнуряют без корма, а ямщики оставляют станки и уходят в деревни. На станциях один только имеется почтовый сарай и по средине его разведен огонек; при этом огоньке я должен был сидеть по четыре часа и более пока соберут лошадей. Саночки и телеги так малы что положив чемодан я садился на него, а денщик должен был помещаться у моих ног. Экипаж можно сказать плыл по грязи и часто нырял в лужи, так что и нас захватывало водой. В С.-Петербург прибыл я 7го января 1810 года, часу в первом пополуночи.

Мороз был трескучий и извощик мой подъежал к нескольким гостиницам, но сколько ни стучались у ворот, никто не откликался. Тогда он сказал:

— Эх! ваше благородие, поедем, я знаю где нас примут.

— Ступай братец куда хочешь, ведь не ночевать же нам на дворе, сказал я.

Мы поехали на Петербургскую Сторону, в Разночинную улицу. Здесь остановившись возле ворот небольшого домика, извощик постучался. У ворот показалась девушка; он переговорив с нею сказал: пускают нас. Я встал с саней, велел человеку взять чемодан, а извощик сел на сани и покатил. Вошедши в дом я увидел несколько девушек все взрослых, веселых, приветливых и [520] тотчас понял куда попал на ночь, но делать было нечего. Сказала хозяйке что мне более ничего не нужно как только место для покойного помещения. Хозяйка попросила меня написать записочку кто я и послала ее в полицию. Я уже было стал раздеваться, но вдруг сказали мне что частный пристав желает меня видеть; я пошел к нему. Он спросил меня откуда я приехал и для чего; я сказал ему, добавя притом что в первый раз в Петербурге и что по позднему времени не пустили нигде на ночь в трактирах, ямщик мой сыскал эту квартиру, и я без всяких видов остановился на ней, желая укрыться на ночь от мороза. Ежели он сомневается во мне, то я прошу его позволить мне остаться у него на квартире. Тогда он сказал:

— Нет, извольте идти на квартиру, там вам будет и покойнее и веселее.

Тогда я, пришедши на квартиру, проспал до самого света. Встав пошел отыскивать себе квартиру, которая попалась на этой же улице, в доме придворного истопника; тотчас расплатился на прежней квартире и перешел на новую. Расположившись здесь, послал нанять извощика, поехал явиться к баталионному командиру первого учебного баталиона полковнику Траскину. Он назначил меня в 1ю роту. Потом я поехал для представления к военному министру Барклай-де-Толли. Он был столь милостив что пригласил меня остаться у него обедать. Стол был не пышен и обедало не более десяти персон. Супруга его, как заботливая хозяйка, отдавала приказания и наблюдала за исполнением.

После обеда я, вспомнив об одном нз товарищей полковых, вышедшем уже в отставку, припомнил по его разказам что дом отца его на Васильевском Острове, в первой линии, против Первого Кадетского корпуса. Отыскав дом этот, я застал товарища дома. Он обрадовался и все домашние его приняли меня радушно. Я разказал ему о ночном моем приключении, и все смеялись надо мною. Когда объявил о настоящей моей квартире, то товарищ мой сказал что хозяйка этого дома ему троюродная сестра, и поехав со мною, отрекомендовал меня ей и познакомил поближе. Муж ея был титулярный советник, служивший где-то; он нанял весь этот дом [521] для себя, и так как у них детей не было, то они прижимали постояльцев на квартиру. Квартира эта была для меня выгодна тем что была близко к казармам первого учебного баталиона.

В этих баталионах не было ни прапорщиков, ни поручиков, ни подпоручиков, ни штабс-капитанов, тут был все капитаны.

Мы обучали людей, ходили с ними в караулы, иногда с двенадцатью человеками только. Мне случалось быть на главной гауптвахте Петропавловской крепости, на площади против Академии Художеств, в Галерной гавани, и дежурить по госпиталям на Выборгской стороне. Случалось также быть во дворце во время праздников и видеть торжественное шествие всей царской фамилии к обедни в придворную церковь. Участвовал в церемониальных разводах и на маневрах, производимых на Смоленском поле.

В июле месяце назначен был первый экзамен всем капитанам. Я выдержал исправно, и назначен к представлению для производства, а те которые не выдержали экзамена оставлены до другого, который должен быть чрез полгода.

1го числа августа высочайшим приказом произведены выдержавшие экзамен в майоры, и я переведен в 14й Егерский полк.

Экзамен производил директор Второго Кадетского Корпуса, генерал Клейнмихель, После сего велено отправиться всем к полкам по назначению.

Я на обратном пути заехал в дом к родителям, пробыл три дня и поспешил к своему месту.

Полк я нашел при осаде крепости Рущука, в Болгарии. В полку были старшие меня четыре майора (шеф полка, генерал-майор Штетер, находился в Букуреште вице-президентом). Один по праву старшинства командовал полком и тремя баталионами на законном основании; другой, по доверенности шефа, командовал двумя действующими баталионами; третий командовал сводным гренадерским; четвертый и я были младшие.

Когда прибыл я в полк, то на другой день пришли ко мне два старшие капитана сего полка в пьяном виде с вопросом, кто просил меня переходить в этот полк. [522]

"Никто не просил, отвечал я им. По высочайшей воле государя императора назначен я сюда, и как начальник ваш приказываю вам выйти вон." Они поклонились и ушли.

Войска простояли при Рущуке до самой сдачи; потом прошли через местечко Систово к крепости Никополю которая скоро сдалась. Мы простояли здесь около двух недель, и потом переправились через Дунай в Валахим и расположились по росписанию на квартирах. Крепость эта небольшая, она лежит на самом берегу Дуная, вся в широкой яме, открытой совершенно к реке и кроме сего разрезает ее на две части глубокий овраг; на левой стороне высокий утес, на нем небольшая цитадель, доминирующая над всеми укреплениями. У подошвы скалы имеется древняя христианская церковь, совершенно пустая она уже опустилась глубоко в землю. Переправившись в Валахию, мы расположились на зимния квартиры в окрестностях местечка Фальчи, при реке Пруте.

В это время прибыл шеф к полку, и предписал мне отправиться в одну из деревень, взять там одного из Греков полковника российской службы и отправить за конвоем в Россию. Я приехал туда вечером и, видя у него большое семейство, не тревожил его пока все разошлись спать. Полковник был весел и между прочимая взял старую греческую книгу, прочитал и перевел: "В 1812 году будет Александр, который победит сильного и прославится на всей земле." Когда все ушли, я объявил полковнику причину моего приезда. Он начал было находить предлоги почему невозможно ему ехать, но я объявил ему чтоб он избавил меня от насильственных мер, и он добровольно отправился с конвоем.

Генерал не долго находился при полку: он, получив экономические деньги, отправился обратно в Букурешт.

В марте месяце 1811 года полк перешел в Бутушаны, проследовав через Яссы. Дорога была самая несносная. Здесь простояли мы не долго и перешли в город Бельцы.

По выступлении из местечка Ботущан, для распожения лагерем в окрестностях города Бельцы, полку должно было проходить через дивизионную квартиру, — запятая эта стоила круглой точки. Всякому известно было что [523] генерал Евгений Иванович Марков имел остистый нрав; его звали очень хорошо все командиры нашего полка. Надобно было подумать как показать вверенные им части пред грозным лицом его и какие дать ответы на вопросы его превосходительства. Но сколько ни думали, а не звав дела, ничего не выдумали; однако же этот предварительный страх притушил враждебное пламя между баталионными командирами, и они, смиренно следуя, при мысли об Евгении Ивановиче страдали перемежающеюся лихорадкой. Наконец прибыл полк к селению где квартировал его превосходительство. Здесь остановился полк для приготовления к проходу мимо квартиры дивизионного начальника. Мне, как младшему в полку штаб-офицеру, поручено было ехать с докладом к его превосходительству что 14й Егерский полк готов, и испросить каким порядком прикажет его превосходительство проходить. Я сел на свою лошадь, но в это время подошел ко мне старший и потихоньку сказал чтоб я заметил весел ли будет генерал или зол. — Как же узнать можно это, ведь я его никогда не видал? — Когда он будет гладить шпица то это значит что он зол, и чтоб я был осторожен чтобы более еще его не рассердить. Получив таковое наставление, я отправился.

Подъезжая к квартире его превосходительства, я увидел чрез забор что он стоить у открытого окошка, пред ним на окошке седел шпиц и он его гладит. Заметив это я шевельнул шпорой лошадь мою и она пошла полною рысью; ворота были отворены, я подъехав к крыльцу, отдал лошадь вестовому, сам вошел в комнату, где находился генерал. Видя что он не переменяет своего положения, я доложил спине его превосходительства что полк готов и как прикажет проходить. "Церемониально", загремел он на двор; я поклонился его затылку, вышел из дому, сел на лошадь и курц-галопом выехал обратно.

Товарищи мои ожидали меня и судя по погоде которая была светла надеялись что и его превосходительство простится благосклонностию.

Ну что, спросили меня, — как проходить? просто или церемониально?

Церемониально, сказал я. [524]

— Весть эта натянула на лбах их морщины: церемониал был не по сердцу.

— Ну, а как ты нашел его превосходительство?

И когда я им разказал все как было, все закричали на меня: "как можно подъезжать к крыльцу верхом на лошади, ведь это ужасная дерзость; надобно было оставить за воротами лошадь и пешком подойти дому." Видя что они намерены сердиться на меня долго, Я сказал им что его превосходительство ожидает нас стоя у окошка и гладя шпица. Они приказали людям становиться повзводно чтобы двинуться вперед, во тут возник вопрос, где должно быть начальникам баталиона и младшим штаб-офицерам во время церемониального марша. Я разказал им порядок: мне быть впереди полка с адютантом, за мною барабанщики, а за ними музыканты и так далее. Но тут пошло дело о старшинстве; тот который командовал двумя баталионами сказал: я буду ехать впереди баталиона; тот который командовал отдельным баталионом сказал что и он по старшинству должен быть впереди баталиона; старшый же по мне сказал: я люблю музыку слушать, я буду ехать впереди баталиона. Советы мои были не действительны всакий из них остался при своем, т.-е. все они стали позади музыкантов, чинно в ряд, а я впереди музыки и так двинулись мы с места повзводно, и все было благополучно пока подошли к воротам его превосходительства. Тут гаркнула музыка; турецкие жеребцы, на которых ехали начальники, испугавшись бросились назад, разогнали три взвода передних пред самыми воротами его превосходительства и потом выбравшись на простор понеслись с ними гулять. Моя лошадь вела себя весьма хорошо, хоть была и молдаванская; вздрогнула немножко и пошла шагом. Я отсалютовал его превосходительству и ехал себе покойно; но оглянувшись назад увидел что далеко взводы отстали от музыкантов, по крайней мере на шесть взводных дистанций. Я приостановил музыкантов и когда подошли взводы, то продолжал путь. Начальники мои другою улицей объехали и стали по-прежнему.

Когда вышел полк на поле, то остановился, а между начальников начался шум, спор. Они сыпали друг на [525] друга обвинения, всяк оправдывая себя. Приехавший адъютант от его превосходительства объявил что генерал требует к себе всех штаб-офицеров. Спор прекратился и мы отправились верхами на лошадях к генералу и далеко не доезжая ворот встали с лошадей, потянулись гуськом на двор. Мы вошли в переднюю комнату и построились фронтом по старшинству лицом к лицу его превосходительства. Он начал с правого фланга пушить старших, а я стоя на левом фланге думал: и по делом им, ко мне не за что привязаться, моя лошадь вела себя благоразумно. Но наконец. по порядку дошел и ко мне вопрос.

— Ты где получил Владимирский крест?

— В 7м Егерском полку, ваше превосходительство.

— О, там дают кресты даром.

— Позвольте доложить вашему превосходительству что в 7м Егерском полку кресты получают по заслугам.

— Вон! закричал он, и отворотился от нас. Мы поклонились вслед его превосходительству и выведши по одиночке на двор пошли к полку. Я однакоже заметил что шляп пристально смотрел на нас, когда мы выходили из комнаты.

Отсель пошел полк до селения Шентешти, и тут расположился лагерем. Чрез месяц назначен был инспекторский смотр. В это время в ожидании прибытия Евгения Ивановича собран был совет какой маневр представить генералу, причем и меня удостоили вопросом. Я, пропитанный с.-петербургским учением с дирекциями направо и налево, с гордостию рассылал пред ними мои познания; но они к удивлению моему сказали: "сохрани нас Господи от ваших правил, за них от Евгения Ивановича и места не найдешь." — "Ну, так делайте как хотите", сказал я им. Наконец приехал Евгений Иванович; мы пошли к нему на квартиру. Он принял нас гордо и с презрением; не удостоил никого ласковым словом. Назначил смотр на другой день по-утру в 10 часов, и мы вышли.

По обыкновенному порядку я послан был с докладом что полк готов. Он приказал мне ехать с ним до учебного места, дорогой сказал мне ласково: у тебя лошадка хороша. Мне похвала эта была очень приятна, [526] я толкнул носком правою ногой немножко лошадь и она поворотила правое ухо к генералу и ей весело было. Когда же выехали на луг, то старший прискакал к нему верхом с рапортом, а он, не принимая рапорта, сказал — Дурак! встань с лошади, командуй на карауль, прикажи играть музыке и приди ко мне пешком с рапортом.

Я в это время отделился и стал на правом фланге полка.

Началось ученье, но такое которого я никогда не видал истинная кутерьма, взводы и баталионы перепутались и доставили приятное удовольствие Евгению Ивановичу пушить всех баталионных бранью сколько душе его угодно было. Потом он поверил полковые суммы и, посмотрев стрельбу в цель, отправился к себе, а мы душевно радовались что он от нас уехал.

В селении Шентешти жил майор Вощинин, служивший некогда в 14м Егерском полку; он сделал мне честь, пожаловал ко мне в лагерь и убедительно просил посетить его дом, тем более что сын его служит унтер-офицером в этом полку. Я дал слово быть у него и по вторичному приглашению согласился сделать ему удовольствие.

Мы пошли оба вместе по извилистой дорожке на гору и шли около версты. Вдруг раздался выстрел.

— Что это? спросил я у него.

— Это сигнал, дают знать что я иду домой, это моя сигнальная пушка, и я вам разкажу как это случилось. Когда я сочетался браком с моею супругой, которую буду иметь честь представить вам, то нашел что бедная сирота ограблена совершенно алчными родственниками до того что даже приюта не было. Тогда я прибегнул к правосудию Дивана ясского, но видя что нет справедливости, я решился военным правом расширит свои владения. Вот тут где теперь мой дом, жил каналья Молдаван; я сжег его дом и поставил свой; но за то я уже должен всегда брать меры к сохранению собственной жизни а потому выезжая куда-либо из дому, я беру пару пистолетов, пику и саблю. (Хорош ты и без этого, подумал я: всякая лошадь шарахнется, черные брови нависшие на глаза, лицо без жалости исцарапано оспой и через левую щеку [527] и губу переехала турецкая сабля, на голове засаленная фуражка с половиной козырька). Однажды, отправляясь из дома, я стал заряжать пистолет, он каналья выстрелил и вот оторвал мне мизинец, я взбесился на него, приказал отнять замок и вдолбив в колоду ствол, назвал его вестовою пушкой.

Вместе с этим мы уже были у дверей молдаванской мазанки, владетельного дома моего героя. Он остановился тут, указал мне прелестные окрестности, а потом просил в дом. Кучка эта разделена была на три часто, средняя представляла сквозные сени, а крайния отдельные апартаменты: налево жила его супруга, а направо он. Он пригласить на свою половину, которая была разделена надвое. Приказал мальчику доложить супруге обо мне. Потом, войдя в свой кабинет, просил меня садиться, сам вытащил из-под кровати тяжелый сундук, отомкнул его, вынул верхнюю тетрадь и просил меня прослушать. Он стал читать просьбу поданную им императору Александру I, в которой изложены доказательства наследственного права жены его на огромнейшие владения. В просьбе бранит присутствующих в Диване гологоловыми, широкоштанными канальями. Прочитав тетрадь, он взялся было за другую, но я сказал ему что время идти в лагерь.

— Но позвольте показать вам план предположенный к постройке дворца.

Он развернув сверток и стал указывать расположение где что будет.

— Но здесь не так понятно, сказал он, — пойдем в сад. Выйдя в виноградник указал: здесь де будет идти скрытая галлерея, там поворотишь направо к храму Божию. Поставлю его там где этого канальи дом стоит. Я уже объявил что его сожгу и самого Молдавана сжарю, если он не уйдет, и еще вон тот сожгу, на месте коего будет дом служителя Божия. О, все уже прекрасно обдумано, стоит только вырвать достояние моей супруги из когтей алчных родственников.

Я услышал что зорю уже бьют в лагере, стал прощаться с ним.

— Но позвольте же представить вам жену мою и угостить чаем, который сейчас прикажу готовить.

— Вы сами знаете строгость службы и не захотите чтоб [528] я получил неприятность за то что не был при зоре, сказал я, — время еще много впереди, надеюсь что позволите мне иметь удовольствие быть пораньше другой раз. И не вслушиваясь в его комплименты поклонился и ушел удвоенным шагом, давая себе клятвенное обещание никогда не бывать у него.

Я пришел в лагерь и разказывал с удивлением товарищам, которые больше звали его.

- Но что у него за сундуки выглядывающие из-под кровати? — Они все набиты бумагами, сказали мне. — Какими? — А вот какими: с того времени как перестали принимать я прошения его в Диван и запрещено подавать государю, Я он учредил у себя в доме Диван. По предварительному уведомлению жена его, одевшись, приходить в переднюю на его половину. Мальчик, занимающей должность докладчика, слуги, истопника и артиллериста, докладывает ему что пришла просительница. Он, сидя по средине комнаты, за столом, приказывает впустить ее, предлагает садиться на засаленном диване; та отказывается от этой чести. Тогда он начинает спрашивать о причине ея прихода; она разказывает с подобострастием свое дело о наследстве. Он слушает ее внимательно и важно, потом говорить что об этом деле нужно подать формальную бумагу. Она поклонившись уходит, а он начинает писать просьбу, потом назначает присутственный день. Просьба переписанная пересылается чрез докладчика просительнице; та является прежним порядком в полное это присутствие, подает просьбу, судья читает ее вслух и положив помету объявляет просительнице что просьба ея справедлива и доказательства ясные и что она может надеяться на правосудие. Та кланяется и уходит, а он кладет просьбу в сундук на вечный покой.

Чудак этот хотел устроить возле своего дома водопад, но для этого нужно было перевести из-за горы воду. Он нанял работников и начал делать плотину (в чужом владении) чтобы возвысить воду и дать ей направление к своему дому. Владелец того имения не мешал его работе. Когда же была окончена плотина и вода собралась, то хозяин приказал раскопать с другой стороны и вода ушла. Тогда храбрец наш, видя неудачу, построил на горе ветряную мельницу и огромными литерами на крыльях написал: Слава России. [529]

После инспекторского смотра наш полк расположился на тесных квартирах близь города Белицы, а в октябре месяце разместился по деревням (в это время явилась знаменитая комета, предвестница страшных событий совершившихся в 1812 году), но в скором времени предписано было выступить в поход и следовать поспешно к крепости Журж. Слух разнесся что верховный визирь переправился при крепости Рущук через Дунай с войсками и сделал было нападение на наших, но, получив сильный отпор, расположился на берегу Дунайском лагерем и окопался, что и было в самом деле. Прибыв к Журже мы уверились собственными глазами: на равнине разлегся огромный лагерь и впереди его отдельный большой редут. Вокруг турецкого лагеря наши также построили небольшие редуты с фланговыми ложементами; на противоположном высоком берегу в Болгарии также виднелся огромный лагерь. Турки начали было строить редут на левом фланге своего лагеря, но их отбили; при этом случае убит один из наших генералов своими по неосторожности, так как дело происходило между густых тростников.

Когда собрались все наши войска в лагерь при селе Слободзее, возле крепости Журжи, главнокомандующий, генерал-от-инфантерии Михаил Иларионович Кутузов поручил генерал-лейтенанту Маркову десятитысячный отряд, с которым он должен был переправиться в Болгарию и разбить видневшийся лагерь.

Не упомню которого числа октября, по пробитии вечерней зари обыкновенным порядком, войска назначенные в отряд пошли тихо вверх Дуная, мимо турецкого лагеря, и отошедши десять верст утром прибыли на место предположенной переправы. Позади нас была деревня в двух верстах, но паромов и никаких судов еще не было, исключая нескольких маленьких лодочек, на которых переплыло несколько казаков на ту сторону; лошади их плыли возле лодок. Мы составили кое-как паром который мог поднять десять человек, потом другой и начали переправляться егеря 14го Егерского полка. Первый я переправился с ними, но видя что там было 25 человек казаков, я приказал им занять цель по возвышенности для наблюдения, но себя не выказывать. Приняв [530] самовольно начальство над переправой я приказал отправлять поскорее обратно ваши паромы и лодки.

Между тем приведен был большой паром и переправа усилилась. Когда же переправился шеф 13го Егерского полка князь Вяземский и расположился завтракать, то я доложил ему, не угодно-ли ему будет приказать и его полку принять участие к успешнейшей переправе. Он поблагодарил меня и поручил переправу в мое распоряжение, приказав в своем полку исполнять мои приказания. Тогда переправа пошла живо и к двум часам пополудни вся пехота переправилась с легкими орудиями и часть кавалерии.

Войска эти поднялись на возвышенность и тотчас пошли по направленно к Рущуку. Отошедши около шести верст, остановились в лощине. Генерал Марков желал имеет при себе и батарейную роту, которая еще не переправлялась., Князь Вяземский отрекомендовал ему меня для привода, этой роты, тогда он потребовал меня к себе и отдал следующее приказание.

— Ступай назад на переправу, переезжай за Дунай, там найдешь на берегу генерала Дехтерева с драгунским полком, скажи ему так: генерал-лейтенант Марков приказал переправить тотчас артиллерию, и ты поспеши с нею к отряду, чтобы к свету был ты здесь непременно.

Я поехал поспешно к переправе и нашел на берегу казаков; они перевезли меня на лодке через Дунай. Тогда уже было около десяти часов, и ночь безлунная; одна комета горела ярко и изливала к земле слабый свет. Я отыскал генерала Дехтерева и передал ему приказание. Он сидел с офицерами вокруг разведенного огня, и когда я передал ему приказание, то он махнул на счет генерала Маркова бранное словцо и никакого распоряжения по его приказанию не сделал. Я, заметя что вся эта компания готова была покориться сну, пошел на пристань, приказал поставить на паромы артиллерию и зарядные ящики и отвалил от берега. Один паром перешел благополучно Дунай, а прочие понесло быстротой и бросило на мель. Пока эти паромы стаскивали с места, стало рассветать, проснулись удалые драгуны и отняли у меня паромы; переправились и пошли вслед за [531] отрядом. Я переправил артиллерию и привел ее к отряду, но дело было уже кончено. Отряд наш стоял уже на месте турецкого лагеря, и посылал за Дунай к Туркам в лагерь из своих орудий ядра и гранаты, и из турецких больших единорогов и мортир бомбы. Можно судить какое было удивление и страх Турок, когда они увидели из-за Дуная что решена участь их на погибель. Они отстреливались, но ядра их переносило далеко даже за проток называемый Лом, и вреда никакого нам не делали.

Я явился к князю Вяземскому, который спросил, отчего я так опоздал, и когда я объявил ему как было принято приказание генерала Маркова генералом Дехтеревым, то он сказал: "пожалуста не сказывай об этом Маркову, ты не виноват, я постараюсь чем-нибудь наградить тебя."

Верховный визирь пользуясь темнотой ночи уехал на лодке в Рущук, оставя на произвол судьбы войска свои без продовольствия и средств к спасению. Будучи на месте его, другой полководец воспользовался бы разобщением наших сил, бросился бы решительно на оставшиеся войска в лагере при Слободзее со своими превосходными силами, тогда наши войска находящиеся на болгарском берегу были бы поставлены в таком положении как мы поставили их.

Задунайский лагерь представлял только вид грозного стана; но в существе там были раскинуты только палатки, находился рынок с разными съестными припасами и стояла малая часть войск. Мне сказывали что отряд наш пришель так рано что все еще спали. Пущенные ядра и гром орудий пробудил беспечных Турок, которые не защищались, а спешили бежать в крепость для спасения своего. В лагере найдено много кофею, сарацинского пшена, разного драгоценного оружия, розового масла, опиуму, коровьего масла и варенья; и визирская богатая палатка досталась нам. Также запас серебряных перьев которые давались простым Туркам за отличие в бою. Они делаются из трех прутиков серебряной проволоки расплющенной и в нижнем конце, где соединены эти проволки, припаен серебряный небольшой розан, в средине коего вставлен небольшой бирюзовый камешек. [532]

В ту же ночь Черноморская флотилия стоявшая ниже Рущука при темноте прошла мимо крепости и составила через реку из судов цель между лагерем и крепостью. Таким образом визирский лагерь разобщен был совершенно с крепостью. Турки в продолжение ночи покопали ямы в лагере и вставили туда свои палатки для укрытия себя от ударов наших. Но худая защита сидеть в ямах, не видя ничего что делается по сторонам. Да и тут не могли они укрыться от бомб брошенных из их же мортир с болгарского берега.

На другой день по утру, в 10 часов, главнокомандующий атаковал лагерь со всех сторон, но штурма не было, постреляли только из орудий и наши войска окружили лагерь совершенно. Мы с высоких болгарских берегов смотрели на этот прекрасный маневр. День был светлый и яркие лучи перебегали по штыкам атакующих войск.

У Турок не было ни дров, ни достаточного припаса продовольствия для людей и лошадей, потому что они все получали из того лагеря который мы заняли. В воде не было недостатка, но и ту даем получали подвергаясь опасности. Наши артиллеристы не давали им покою. Но при всем том они отстреливались двенадцать дней. Потом заключено было перемирие, пока получится от султана разрешение о заключении мира.

На перемирие согласились, но войска остались в том положении как были. Турки истаивали в лагере от голоду и холоду. Сначала сели они всех лошадей, а потом, как говорят, ели и мертвых товарищей своих. Говорили что главнокомандующий, будучи движим чувством человеколюбия, позволил пересылать несчастным продовольствие в малом количестве. Через месяц получено было известие о заключении мира, но говорят что из числа 38.000 бывших в лагере три части умерло, а остальные едва движущиеся перевезены в Рущук, могшие же ходить взяты в плен и содержались в Букуреште до заключения мира.

Погода уже была ненастная; дождь, снег, мороз с сильными ветрами попеременно наскучали нам. Для защиты от них приказано сделать землянки. В них мы [533] укрывались от непогоды. В дровах мы не нуждались, несмотря на то что лес был далеко; во мы не пощадили ни виноградных кустов, ни фруктовых деревьев в садах бывших вокруг крепости, и даже огромных ореховых дерев стоявших несколько веков безвредно. Землянки наши были все теплые и только те солдаты которые наряжаемы были в карауле для содержания цепи терпели от погоды. Я был несколько раз дежурным и во всякую погоду исполнял строго свою обязанность днем и в особенности ночью.

В разных лодках я находил беспечность и беспорядки, но о нашем полку мне приятно сказать что солдаты и офицеры стоявшие в карауле в полном смысле строго исполняли свою обязанность. Полк занимал цепь в садах между виноградных кустов. Я старался, для испытания, подойти при темноте ночи к часовым, так чтобы меня не заметили, во везде встречал пару штыков.

Однажды, когда проглянуло солнышко, я, вышедши из землянки и ходя вокруг моего каре, смотрел как солдаты чистили свои ружья, починяли сапоги и одежду. Вдруг повеял на меня сильный розовый запах, я остановился и увидал что между двух солдат стоит прекрасный хрустальный флакон с розовым маслом. Они смазали уже им сапоги и также ружейные замки. "Что это у вас такое?" спросил я. — "Какое-то масло, ваше высокоблагородие, мы клали его в кашу, да не годится, так и дерет рот, а пахнет оно хорошо." Я дал им целковый и они с удовольствием отдали мне его. Масла уже оставалось не более половины, но судя по его дороговизне было еще по крайней мере на двадцать червонцев. Солдаты, будучи довольны, добавили: "да вот еще, ваше высокоблагородие, какой-то турецкий горох, сколько его ни варили, а все не подается проклятый." Это был кофе; я сказал им: "это только годится Туркам есть, а солдатам нейдет." К счастию опиуму они не наелись. Я видел в некоторых местах его лепешки затоптанные в грязи.

Через несколько времени позвал меня князь Вяземский и спросил: "Желаешь ли быть плац-майором в Букуреште?" Но я отвечал ему что в этой должности не случалось мне быть никогда и я ее не знаю. "Это ничего, сказал он, ты уже назначен." Тогда я поклонился ему и [534] ушел. На другой день получен приказ из главной квартиры с моим назначением и я поблагодарил князя Вяземского, отправился в Букурешт, но при переезде через Дунай, на пристани увидал генерала Маркова, который грубо спросил у меня:

— Куда ты едешь?

— В Букурешт.

— Зачем?

— Я назначен плац-майором.

— Кого ты просил об этом?

— Никого.

— Врешь!

— Я не имею надобности льгать пред вашим превосходитедьством, и имею честь уверить вас что никого; не просил.

— Поезжай! закричал он, — а не то я тебя здесь арестую.

Я рассудил что лучше исполнить его приказание чем быть арестованным.

Прибыв в Букурешт, я явился к бывшему там коменданту, Архангелогородского мушкатерского полка полковнику Шульцу. Он меня знал еще прежде и был весьма доволен моим назначением. Он просил меня принять в свое ведение комендантскую канцелярию, потому что ни один из плац-адютантов не был способен к этой должности, а нанятой секретарь слабо понимал порядок комендантского управления. Я осмотрел канцелярию и нашел ее в величайшем беспорядке.

Через несколько дней призвал меня к себе комендант и сказал: "У меня есть дело которое должно решить по совести, но я не тверд в русской грамоте; прошу вас по дружески рассмотреть и написать ваше мнение по истинной справедливости." Я взял толстую тетрадь и увидел что дело возникло между двумя Евреями и что оно, по согласию обеих сторон, рассматриваемо было избранными ими медиаторами, которые увлекаясь пристрастием к избравшим их решили несправедливо. По этому обстоятельству избран был обоюдно комендант для решения этого дела. Тяжущиеся были так уверены в его справедливости что дали от себя расписку на гербовой бумаге, с тем что ежели который-нибудь из них не будет доволен его решением, то должен внести штрафу на [535] содержание гауптвахт пять тысяч рублей ассигнациями. Расписки эти приложены были к делу.

Сущность дела сего было следующая:

Один из Евреев заключил контракт с казной на поставку рогожных кулей для провианта; потом сделал контракт с другим Евреем чтобы тот доставил ему определенное количество кулей в назначенный срок, с тем что он даст ему в задаток условленное число денег также в назначенный срок непременно; а остальные деньги будут отданы тотчас по принятии кулей. Но первый не выдал в назначенный срок денег, а последний не поставил в срок кулей, но позже; однако же кули первым были приняты, а денег за оные 24 тысячи рублей он незаплатил, потому де что кули не были поставлены в назначенный срок.

Рассмотрев внимательно дело сие, я нашел много фальшивых действий и, сообразив все со строгим наблюдением справедливости, написал мое мнение. Заградил тщательно предусмотрительностию все лазейки бессовестных людей, так что они иначе не могли опровергнуть моего мнения, как действуя уже явно вопреки законам и справедливости. Я прочитал мое мнение коменданту; он будучи доволен благодарил меня и приказал переписать, потом подписал, приказал вытребовать спорящие стороны к выслушанию решения. Я знал наперед что ответчик решением не будет доволен и потому доложил коменданту чтоб истец и ответчик оба принесли по пяти тысяч рублей, и прежде объявления решения положили бы на комендантский стол. Пять тысяч рублей не малая сумма, и следовательно виновный не захотел бы потерять их, и без сомнения обе стороны подписали бы удовольствие. Но он сказал что не нужно это. Евреи выслушали решение, и истец подписал удовольствие, а ответчик так ушел. Посему можно было предвидеть что дело это вопреки законной силе пойдет к высшим начальствам; так и случилось. Через неделю потребовано оно для рассмотрения к вице-президенту генералу Щетере, и прислано обратно также через неделю безо всякого замечания. Потом потребовали его в канцелярию дежурного генерала. Тогда я приказал секретарю сделать опись, прошнуровать все аккуратно и отправить при рапорте к дежурному [536] генералу. По прошествии двух недель возвращено к коменданту с предписанием привести дело к окончанию как следует. Комендант призвал меня, и я видя его очень скучным спросил что угодно ему приказать. Тогда он подал мне написанные начерно на двух листах пункты для перерешения этого дела по оным: пункты уничтожали все решения коменданта, оправдывая совершенно ответчика. После сего я просил коменданта чтоб он положил дело на стол как оно было прислано к нему из. канцелярии дежурного генерала. Он положил дело, на дело пункты не подписанные, а на пункты предписание о приведении дела в исполнение как следует. Я взял предписание, прочитал его коменданту громко, положил в сторону, потом взял пункты, перевернул вниз листы и сказал: это какая-то черновая ремарка, и бросил под стол. Потом, положив предписание на дело, сказал: "не угодно ли будет вам приказать вследствие этого поведения дать предписание полицеймейстеру о взыскании с ответчика, присужденных денег"; он с удовольствием согласился на это. Поведение дано полицеймейстеру, а сей принялся за ответчика. Еврей испугавшись бросился в канцелярию дежурного генерала, и оттуда получено предписание остановиться взысканием. Через неделю дело это потребовано было к главнокомандующему, и комендант удален от должности (но это его не много огорчило, он уже давно собирал на этом поле золотую жатву). На место его назначен комендантом полковник Штерман, и когда он вступил в должность, то в скорости прислано было к нему предписание главнокомандующего. Я знал кто действовал по сему делу в канцелярии главнокомандующего, и что это дело не могло быть рассматриваемо самим главнокомандующим но вероятно так сказано что-нибудь о нем при поднесении для подписания множества разных бумаг.

Комендант, получив дело, видя что оно многослойно, просил меня пересмотреть и написать решение по справедливости. Я взял дело на квартиру, продержал его три дня и потом, принести к коменданту, рассказал наизусть словесно в подробности существо его, уверяя притом что следуя строгой справедливости решения переменить невозможно. Если же желает он переменить его, [537] то поручил бы кому-нибудь другому, а а не способен действовать против справедливости. Тогда он приказал написать рапорт что рассматривал дело это по всем частям, нашел что решение сделано справедливо. Рапорт послан, а через три дня комендант получил выговор.

Ответчик, зная кто ставил ему преграду, сказал об этом в канцелярия главнокомандующего, из которой для отвлечения меня от занятия комендантскими делами, назначено произвести мне сообща с инженерным офицером поверку материалов употребленных на исправление строения военных госпиталей, на исправление и меблировку квартир для главнокомандующего и для тех генералов которые квартировали в городе Букуреште — с определением и цен материалу, Дело было многослойное и трудное, поверять всякие мелочи, как то: кирпичи, гвозди, лес, известь, бронзовые вещи, бумажные и шелковые материи, и пр. и пр.

Но я, видя что скоро заключится мир с Турками, решил дело это кончить скорее.

Признав рядчика, который производил все эти постройки, я объявил ему что он должен быть непременно под начетом. Молдаван упал на колени и залился слезами, говоря что он не только ничем не попользовался, но еще и свое потерял. Но я уверил его что делается это для будущего его спокойствия, в противном случае если его не подвергнуть начету, то эта поверка будет недействительна и его будут поверять несколько раз.

И так, побывав во всех госпиталях и в генеральских квартирах, сделав для формы измерение, насчитал на подрядчика сорок тысяч левов и представил мою поверку на рассмотрение в канцелярию главнокомандующего (казна наша ничего тут не теряла, потому что все это делалось на счет города Букурешта). И после сего получил предписание отправиться вслед за полком, который пошел уже к пределам Российским.

И нагнал полк в Яссах и явился к новому полковому командиру полковнику Афанасию Ивановичу Красовскому. Из Ясс полк взял направление на крепость Хотин и здесь переправился через реку Днестр в Российские пределы.

Текст воспроизведен по изданию: Записки генерала Отрощенко // Русский вестник, № 10. 1877