МАРТОС А. И.

ЗАПИСКИ ИНЖЕНЕРНОГО ОФИЦЕРА МAPTOCA.

о Турецкой войне в царствование Александра Павловича.

1806—1812.

Оставляя военную службу, которой было посвящено двенадцать лет лучших моей жизни, я поставил себе долгом кратко описать все мои занятия в оной, поручения, делаемые от начальства, и походы противу Турок и Французов. Мысль сия явилась у меня от желания когда-нибудь передать сии Записки моим друзьям, которых я приобрел служа и которых выбором могу гордиться. Они мне простят за то, что некоторые материалы будут слишком растянуты, некоторые описаны кратко, ибо прощали мне и прежде в моей с ними переписке сии погрешности, которые строго не требуются от человека взрощенного в кругу военном и следовательно не имеющего ни случая, ни удобности и самой возможности соделаться красноречивым и приятным писателем.

Так, друзья мои! Мысль быть полезным на самом деле своему отечеству и желание сражаться и увидеть опасности внушили мне избрать класс военного состояния предпочтительнее других; выбор военной службы перетянул другие, и я, казалось мне, не ошибся в выборе сего ремесла благородства, с жаром молодости показывая себя готовым быть там, где более требовалось отваги. Но двенадцатилетняя опытность поселила во мне не меньшую охоту расстаться с службою и охладила прежний порыв к славе или блеску.

Вступление в службу.

Посвятив себя военной службе, я решился приобрести в оной нужнейшие познания, дабы соделаться хорошим офицером, почему и избрал вступить в Инженерный Корпус. [306]

1806 года Августа 11-го я был определен юнкером 2 класса в С.-Петербургскую крепость, где и не служил более 1 1/2 месяца. Первое случившееся оттуда отправление в Киев подало мне желание быть в сем назначении. Признаться, страсть посмотреть незнакомых мест, которая была мне внушена любимыми мною путешествиями по Южной России Измайлова и других авторов, и надежда в Киеве скорее получить Офицерский чин, мне не давали ни на минуту покоя быть на одном месте. Я был отправлен в Киевскую крепость к инженерной команде, в начале Ноября, на казенный счет, и прибыл через шестнадцать дней к исходу того месяца. Большие морозы и глубокие снега, обманы на станциях и воровство почтовых смотрителей, которым они щедро наделяют неопытных молодых людей (к тому же, по несчастью, я ехал в нижнем чине, а потому имел всюду не уважение, а притеснение), соделали сей вояж весьма несносным. В таковом расположений духа, наконец, достиг я до Киева, города великолепнейшего по наружности, величественнейшего и поражающего взоры путешественника красивостью мест, горами, огромными монастырями, массами церквей. На переправе Днепра я забыл дорогу, любуясь противулежащим городом. Грубость станционных смотрителей, которая провождала меня слишком 1200 верст, должна была последний раз побеседовать со мною на станции Броварах, в 18-ти верстах от Киева, в Малороссии; ибо я уже после того отправлялся почтою через 3 1/2 года Офицером и мстил сим извергам жестоко в моем мнении: мне тогда еще было шестнадцать лет.

1807, 1808, 1809 годы.

Явившись по службе к кому следует, первоначально любопытствовал все достопримечательности в Киеве, о коих много писано, а потому и не распространяюсь излишним повторением, и занялся должностью. Читал Курс математики Войтяховского, один из лучших на нашем языке, чертил планы, профили и мало-помалу, чувствуя необходимость не терять время, заглядывал и в фортификацию поминаемого автора, которая была моим вступлением к другим лучшим и полезнейшим книгам. Я просил книг из Петербурга, доставление которых сколь удовлетворило моей страсти читать беспрестанно, столь и послужило руководством к усовершенствованию в сей полезной науке убивать людей с проворством [307] и искусством. Из фортификации Сент-Поля и маршала Вобана, которые я и имел, увидел я обширный гений последнего и сколь Сент-Поль нечувствительно приохочивает познакомиться со всеми деталями сей важной науки. Разумеется, что г. Войтяховской брошен к стороне, на переплете коего одна пыль возымела свой престол. Зная Французский язык грамматическим образом, при помощи лексиконов Татищева, я разбирал Сент-Поля, также атаку и оборону крепостей Вобана, не имея же никакого учителя, кроме самого себя, оставил до времени его высокое рассуждение о минах. Между тем по положению в инженерной команде делали экзамен юнкерам два раза в год, которые экзаменные листы отправлялись в Петербург к инспектору Инженерного Департамента. В 1807 году от него был прислан прожект укрепить дальние пещеры в Печерской Лавре, которые угрожали падением в реку Днепр и которое очень возможное событие повлекло бы за собою гробы святых угодников, угрожая падением одной церкви. Сии несчастные последствия, где фанатизм народа Русского первый раз удержало искусство гидравлики в пределах почтения и доверенности к святым мощам, инженер—генерал-майор Глухов должен был отвратить и на развалинах испорченной крутой горы и предрассудках тамошнего духовенства, создать новое здание, которое долженствовало успокоить набожных... Генерал Глухов, приступая к сей трудной работе, взял к себе в помощь инженерных офицеров, практиковаться молодых юнкеров, в том числе и меня. Сия пространная упавшая гора сначала была снята нами в плане и детальных профилях чрез самые крутые обрывы. Потом упавшая масса земли очищена, и открылось в материке песчаного грунта множество ключей, которые, не имея постоянного выхода, текли разными своими извилинами внутрь горы, промывали подошву ее, от чего земля, будучи рыхла, делала осадку по всему пространству, и только на 3 1/2 фута один угодник Божий оставался от обвала; осенние дожди могли бы тотчас размыть слабой грунт песка, и вот когда падение всех пещер было неминуемо. Обстоятельство сие много тревожило генерала; работы поспешали целое лето до глубокой осени и успели кончить продольные и поперечные акведуки или трубы со сводами для стока водяных ключей. Сии трубы двумя трубами коммуникационными сообщали всю воду чрез твердую каменную стену, на которую опиралась вся гора, в реку Днепр. Исчислено, что в продолжение 24 часов вытекало воды из пещерной горы 343 кубических фута, или одна кубическая сажень. Вот главнейшая причина, нарушающая спокойствие монашествующих братий и самые [308] гробы в обители преподобных. На следующий год продолжалась еще работа насыпать земляные крутости до вершины горы, дабы дождевая вода, туманы и другие физические причины не имели более никакого повода вредить горе у пещер, называемых дальними. От продольных акведуков была опять насыпана земляная крутость под профиль, которая насыпь для прочности соединена была с материком деревянными сваями и плетневыми квадратными анкерами. Действительно, одна сия мера могла отвечать за успех сей работы и продолжительной, и очень трудной. Мы окончили ее в 1809 году.

В продолжение сих трех зим, я занимался в инженерной команде и в канцелярии генерала Глухова сочинением смет и отчетов с планами по изданным формам, которые отсылаются в Инженерный Департамент. За сию службу, особенно при работах о исправлении Киевских военных гошпиталей, 1808 года в 20 день Декабря произведен юнкером 1-го класса. Награда сия нимало не льстила меня, ибо смело могу сказать, что занимался более моих товарищей и офицеров, сидел в чертежной всякий день до полночи при свечах, а приходил туда после пробития утренней зари. Жизнь провождал единообразную: не притворяясь никогда в молодых летах солидным, был весел, приобрел хорошее знакомство и хорошо был принят в лучших домах, не смотря на то, что не имел еще офицерского чина. Случай познакомил меня с генералом Димитрием Матвеевичем Бегичевым, благороднейшим и умнейшим из людей. Чувство признательности и уважения, как к ему, так и к Ивану Васильевичу Сабурову, который меня любит нежно, никогда во мне не погаснет. В семействе генерала Полынева, которого сыновья служили вместе со мною, я был принят как родной. Потеряв свою матушку, я нашел в генеральше Полыневой почти такое же ко мне участие и сим образом, как бы сказать, наградил потерю.

1809 года 20-го Июня по экзамену я был произведен в подпоручики. Всякому, кто получил первый Офицерский чин и шпагу, известно, что в свете редкое удовольствие может сравниться с сею наградою. Я от радости, очень помню, не спал целую ночь, ожидая утра, когда поехал к коменданту присягать под знаменами. Все мои знакомые брали истинное участие в сей моей радости, не имевшей ни границ, ни меры. Будучи службой старее моих товарищей, я потому скорее их помещен был на вакансию. По общему военному порядку и правилам общежития первый чин был вспрыснут у хозяина; утро напомнило гостям о времени оставить пирушку и разойтиться. В сие время майор Корольков, начальник [309] мой, поручил мне присмотр за работами строющегося в ретраншаменте порохового погреба на 5000 пудов пороха и одного каменного строения на дворе окружного командира. Будучи офицером, я по долгу службы должен был смотреть за юнкерами при составлении планов или отчетов ежемесячно по Киевской крепости. Юнкера, товарищи мои, предпочитали всегда веселую жизнь канцелярии и чертежной, я же советовал им работать в тоне инженерного офицера, но они меня мало слушали; жаловаться же на них мне казалось стыдно, и вот причина, что я все вечера убивал вместе с ними. Даже и теперь не могу умолчать о приятнейшей моей с ними связи, и тот, кто не питает в себе искры дружества, не может чувствовать, как чувствую я. Прошло около десяти лет, но где бы я ни встречался с моими Киевскими сослуживцами, я всегда нахожу себя в доверенности расположения и братства к ним.

Потом я просился в отпуск в Петербург, на который и получил согласие инспектора корпуса, с тем однакоже, что ежели я вместо отпуска соглашусь отправиться в Молдавскую армию, послать меня к генерал-майору Гартингу. Сие случилось по силе его требований, после неудачного штурма крепости Браилова, где убито и переранено несколько наших офицеров. Разумеется, что желание быть в армии был мой выбор. Генерал Глухов советовал мне быть менее опрометчивым и побеседовать с своим рассудком. Мой рассудок не дал мне покоя оставаться на месте, и я спешил отъездом к армии, боясь даже, чтоб сие повеление не было кем отменено. Майор Корольков, еще вдобавок к сему, остановил меня на два месяца. Боже мой, какая скука, какое малодушие! Дом президента Проскуры, один сей дом рассеивал мою грусть, мое нетерпение. Здесь я старался забыть веселости своих товарищей и жизнь столь рассеянную и столь однакоже приятную. Почтенный Каетан Николаевич меня любил как сына и заставил меня казаться и прослыть любезным, как говорят люди нынешнего света. Спросите причину: он имел племянницу ¹ милую Польку, прекрасную, любезную, воспитанную и добрую. Она меня очаровала. Кажется, наши лета требовали сего обоюдного, чистого и искреннего дружества. Чрез сию фамилию я познакомился с лучшими Польскими домами, и мечты приятной будущности следовали за мною, как тень моя собственная. Вот, друзья мои, моя исповедь. Больно и не хотелось расставаться с столь драгоценными предметами; мне казалось, что слава ждала меня и грозила пальцем за то, что я уже почти не хотел оставить Киева. [310]

3-го Марта, рано поутру, я объездил всех знакомых, казался везде веселым и был очень счастлив. Обедал у генерала Глухова, и разумеется, что вечер был посвящен прощанию с семейством почтенного президента. Я мало говорил, но умная тетушка все видела, брала участие, и я торжествовал. Все мои планы тогда стремились: отличиться, воротиться в Киев с хорошею репутациею, прослыть храбрым противу такого неприятеля, о коем я ничего не слыхал, а наслышался от господ офицеров (они, признаться по совести, солгать не любят) и воротиться в Киев, который мне оставлять никак не хотелось, и так далее. Но я простился, получив от всех и милой Катерины искреннее желание всех счастий. Президент Проскура меня поцеловал, а я в ответ говорил всем им, но без складу.

Отъезд в Яссы, к армии.

На квартире меня ожидали товарищи, с которыми простился, и сии минуты были самые убивственные и самые черные. Представляя себе хорошую перспективу, я до отъезда всегда был развлечен или обществом или приуготовлением в дорогу; после укладывал сам белье, мундиры, завязывал шпагу, предназначенную карать неверных, суетился и ничего не делал. Но когда все кончилось, и почтовая тележка была готова, я истинно раскаивался своему намерению, — бросил из головы бить Турок, плакал, как ребенок, сам не зная от чего, и 4-го Марта по утру в 10 часов велел ударить по лошадям. Никогда, кажется, не могли быть желания молодого человека столь удовлетворенными, как теперь мои; но с отъездом из Киева, в страны мне неизвестные, я был встревожен и нашел только отраду в доме г-д Тишенских в Белой Церкви, с которыми я давненько знаком и у коих провел время с удовольствием. Погода столь была грязна, что я всегда откладывал по сей причине верховую прогулку, не умея еще ездить верхом. Доброе сие семейство я никогда не забуду, равно как и фамилии генералов Глухова, Полыневых и Бегичева, почтеннейшую г-жу Яновскую, у которой в доме я жил и которая во всем, а наипаче в жестокой моей лихорадке, летом 1808 года, смотрела за мною, как мать. 9-го Марта я переправился за Днестр, под Могилевым, из которого города видны горы Молдавии. Здесь мы наменяли Турецких серебряных и золотых денег и вместе с другими пассажирами сели на паром. [311]

Взгляд на Молдавию.

Итак я в Молдавии, думал я, достигаю своей цели. Не зная будущего, я не знал, что сия земля будет уроком моей жизни и службы, что здесь я найду начальника, которому я буду обязан многим на свете, что здесь меня ожидают горести и удовольствия, воспоминание коих столь приятно и поныне, что я, кажется, решился бы жить и умереть в сих странах. Между тем паром пристал к берегу, и тогда прощай Россия! Первая встреча жителей местечка Атак уже сильно меня поразила: нашел иных людей языком, одеждою, обычаями, образом жизни, людей добрых и только имеющих с нами сходство одной религией. Я вместо скуки, которая гостила на моей тележке в проезд из Киева через Польские губернии и го-рода, наполненные Жидами и грязью, начал обретать какое-то спокойствие, рассматривая прекрасные и счастливейшие места и людей; казалось, замечал, что они брали участие в доставлении мне удобств: у меня ничего не было украдено, не смотря, что почтовые тележки, которые там употребляются, способствуют лучше Русских вытащить все мое богатство, заключавшееся в двух маленьких чемоданах.

Вот земля, думал я, в которой так хорошо описаны подвиги Македонского Александра Квинтом Курцием, в которой смелая опрометчивость Скифов остановила могущество величия Римлян, выгнала сих владык вселенной обратно через Дунай. Земля сия славилась издревле храбростью своих народов, населенная под именем Дакии, Бритолагами, Гетами, Теврискими и Анартскими народами, окруженная Понтом Евксинским, реками: Истером, (Дунаем), Тирасом (Днестром), народами: Рокиаланами, Сарматами — и опять покоренная Римлянами. Беспечность и малодушие Восточных императоров, вместе с сокрушением колосса Константинопольского престола, покорили под власть Турок и земли между Дунаем и Днестром, разоряемые при императорах Поляками и Немцами. Молдавия однако защищала свою независимость и вольность, но посланные Турецкие армии принудили ее признать своих завоевателей. Гораздо после того Петр, победивши Карла при Полтаве, имел величайший план вырвать, так сказать, сии прекрасные провинции из Турецких рук; его предположение не имело успеха, необдуманная его переправа за реку Прут противу урочища Рябой Могилы, не согласная с планом общего похода или приуготовлениями господаря князя Кантемира, заплачены честью оружия нашего. Ум одной жены [312] тогда только сохранил полки храбрых, по ошибке своего государя и начальника заведенные в такие места, где они без выстрела должны были сдаться или умереть с голоду. Турки, заключив с Петром мир, поступали с невинными жителями Молдавии гораздо хуже, и даже варварски. Они же много потеряли от привязанности к Русским во время 1-й и 2-й Турецкой войны при Екатерине. Исполинскими шагами Румянцов-Задунайский прошел Бессарабию до Кагула и, проникнув внутрь Булгарии, занял княжества Молдавию и обе Валахии; но недисциплина войск, злоупотребление чинов, беспорядки внутреннего управления оставили и по сие время следы опустошений. Образ тогдашней войны отвратил сердца доброго Молдавского народа от Русских. Так прошли грозные годы несчастий. Народ, будучи опять предметом зависти Австрийского дома, был оставлен Туркам по Ясскому трактату: это была награда за его усилия и пожертвования к пользам нашим. В исходе 1806 года, генерал Михельсон вступил в Молдавию и занял оба княжества без потери люден и времени. Война продолжалась шесть лет и окончилась полезным приобретением Россиею всей Бессарабии с пятью крепостями и части Молдавии.

Я ехал вслед за графом Каменским, назначенным главнокомандующим армиею, вместо князя Багратиона, и не застал его уже в Яссах, городе хорошо выстроенном и красивом. Азиатской вкус архитектуры здесь мне понравился; он конечно не имеет правильности расположения, но, признаюсь, имею я такой характер, что ежели мне при первом взгляде нравится, тогда и все ваши возражения не сильны доказать и математическими проблемами противное. Что делать — я не виноват.

Марта 14-го числа, откланявшись графу Ланжерону, получил я прогоны из комиссариата, поехал в Валахию, к главной квартире, в Бухарест. Город Фокшаны лежит на границе Молдавии с Валахиею; он есть, лучше сказать, пространной сад, в коем раскинуты монастыри, церкви и домы, вкуса Азиатского, столь мне нравящегося. За городом поле, известное победою Суворова, в правой стороне виноградные горы и деревни Адабешти, славящиеся своим вкусным вином. Вот места, стоящие быть описаны кистью художника и пером не простого офицера, сидящего на перекладной тележке и беспрестанно готового растрясти все кости свои, но пером писательским романиста, который, видев много живописной натуры и богатств ее под счастливым небом, так хорошо обворожает чувства читателей и милых читательниц. [313]

Прибытие в Валахию.

Я приветствовал Валахию каким — то радостным восторгом, удивлялся множеству садов фруктовых, речкам, лугам и точно так доехал до Римника. Вам, известно, друзья мои, сие место. Суворов помог принцу Кобургскому разбить здесь Турок, пришел к ним столь быстро и скрыто, что они не ожидали героя и, одним постоянным мужеством выручив Цесарцев из беды, решил сражение. В 3-х часах езды от речки Римника, при урочище Тыргу-Кукулуй, Суворов выстроился в ордер-де-баталии и пошел в дело. Мне показана сия удивительная дорога; она мне будет всегда памятна, сколь и самое место, которое столь пленяет взоры путешественника. Суворов разбил верховного визиря, топил Турок в разлившемся Римнике, и чувствовал ли тогда старик, что сия же самая река, давшая ему имя Римникского, будет некогда гробом сыну его? Вы увидите ниже сего смерть молодого графа Римникского. Местечко разорено и очень бедно от беспрестанного прохода команд и полков. Я любопытствовал видеть древний монастырь, в котором и теперь еще видны стены, простреленные ядрами в Римникскую баталию.

Здесь я нашел адъютантов главнокомандующего, которые ехали в главную квартиру и от которых я был принужден отстать, захворав ночью. На сей станции по утру настиг меня инженерный капитан И.А. Гульковиус, который ехал обратно к генералу Гартингу и меня взял с собою. Вот мой первый товарищ и друг, которого случай со мною встретил в Римнике; он мне много помогал, познакомил со вступлением на военное поприще и брал участие в моем положении. Мир праху твоему, истинно храбрый и благороднейший из людей! Ты своими добродетелями украшал дни твоих товарищей и везде, где опасность и слава, стремился первый на оные. Друзья мои! Гульковиус убит после Турецкой войны, под Лейпцигом.

От Римника переехали реку Бузео на пароме, при городе того же имени, и только были в ста верстах от Букареста. Я в сие время делал множество вопросов г. Гульковиусу, и таким образом сокращена сия дорога. От загородного дома Мария-Домняска спустившись с горы, в 3-х часах расстояния, начали показываться монастыри и церкви в Букаресте, а потом и самый город, величественно раскинутый на 17 верстах пространства на пространной равнине и скрытый в садах и рощах. [314]

Прибытие в главную квартиру.

Это было 22-го Марта; в Букаресте давно наступила весна; все цвело, поселяне работали в поле, и армия, получив нового главнокомандующего, готовилась открыть кампанию. Я явился у своего генерала Гартинга, который был начальником инженеров, и оставлен при главной квартире. Четыре недели прошли до похода, носились разные слухи про Турецкие силы. Я познакомился с г-ми инженерными офицерами, бывшими при Молдавской армии, и с образом жизни настоящих военных людей. Сначала скучал, но мало-помалу привык, гулял по городу, за городом, квартировал у купца Василья Ивановича, достаточного человека, очень любезного, с которым жили всегда на дружеской ноге и которым я отменно доволен.

Выступление в поход.

Апреля 23-го числа, в день св. Георгия, мы выступили в поход в Слободзею, что на реке Яломице, правым берегом реки, где назначен был сборный лагерь, расстоянием от Букареста 117 верст и в четыре марша прибыли туда. Здесь собралась армия, которая будет действовать противу Турок под предводительством генерала графа Каменского 2-го. Она простиралась с прибывшими двумя дивизиями из Подолии до 90.000 человек. Авангард находился на той стороне Дуная, в крепости Гирсово, где он и зимовал. Дунайская флотилия была в готовности и после согласовала свои движения с движениями армии.

Открытие кампании 1810 года.

11-го Маия из лагеря у Слободзеи армия получила повеление следовать к Дунаю. Все инженеры поступили в корпус г.-л. графа Ланжерона, которому назначено осаждать крепость Силистрию. В два перехода сделали 60 верст, достигли Дуная и тотчас перешли понтонный мост, заняв позицию на высотах при крепости Гирсово.

Переправа за Дунай.

Крепость Гирсово сдалась в прошедшую кампанию князю Багратиону. Она прикрывала переправу Дуная, и ежели бы мы оной не имели, то должно бы ее избирать боем, и с тою потерею, какая случается при переходе через большие и быстрые реки. Самое расположение крепости не важно; высоты гор командуют городом, [315] с коих тотчас можно принудить гарнизон к сдаче. Замок подлинно живописательный: он, как бы сказать, восседает на скалах и обрывах гор при Дунае, и величавость его трогает, поражает. Древность его неизвестна; мы усмотрели на башнях несколько надписей Греческих Палеологов, оставив без внимания имена пустых людей, из глупого суеверия изгладивших имена Греков из числа Европейских народов. При занятии Силистрии, куда переведен и понтонный мост, главнокомандующий приказал сжечь Гирсово, и замок подорван, как пункт бесполезной. Я вам прибавлю, друзья мои, что Суворов, занимая Гирсово, был в самом критическом положении. Турки в великих силах должны были проглотить его в невыгодной крепости. Суворов это предвидел и с слабым гарнизоном пошел встретить неприятеля в поле, удивил Турок решимостию и, на голову разбивши неприятелей, победитель возвратился зимовать в Гирсовскую крепость, спокойнее прежнего. Я читал его письмо, где он признается, «что он было под Гирсовым пропал». Вот она чем знаменита в нашей военной истории.

Из Гирсова корпус графа Ланжерона сделал два марша в Карасу 60 верст, степными местами, почти безводными.

В Румянцовскую кампанию славный Вейсман здесь побил Турецкое войско и взял весь их лагерь. Скоро, друзья мои, прочтете про Дервентские дефилеи, где Вейсман, за все труды и славу, им доставленную Румянцову, пожертвован сим последним. Зависть послала Вейсмана на смерть неизбежную: он убит в тех дефилеях и похоронен в Измаиле в Греческом монастыре. Могилу его приобрела Россия вместе с покорением сей важной крепости.

О Траяновом вале.

Траянов вал, о котором я пишу, идет от Черного моря, при крепости Кистенжи, к Дунаю, у урочища Черноводы. Карасу есть средина оного, простирающаяся на 47 верст. Вал теперь весьма приметен, и кто из вас не знает, что вообще дела Римских рук и самое время не может истребить? Император Траян имел один земляной вал в Бсссарабии и части Молдавии, удерживая сии места, как Римские провинции. Всего удивительнее, что Римляне имели каменный мост через Дунай, которое место довольно приметно у крепости Исакчи. После того, будучи поражен Скифами и другими народами, Траян насыпал другой вал, тот самый, про который я говорю теперь, где мы стояли лагерем, и принужден был истребить Дунайский мост, ради спокойствия от набегов. Перед сим [316] валом простирается цепь озер, которые заросли камышом и травою. Легко быть могло, что сии озера были копаны руками человеков и служили надежным и верным оплотом сей части границ Римской империи противу варваров. Но предоставим это доходить ученым и историкам.

Из Карасу армия следовала на город Кузгун в два перехода по страшным горам. Все деревни по дороге и в окрестностях и самый город, любимое место пехлевана, сожжены, город испорчен и разграблен жалким образом, мечети раскрыты и оборваны, свинцовые крыши, все лучшие домы и дворец сераксира-пехлевана преданы огню. Некоторые г-да офицеры хотели нас уверить, что сие необходимо по правилам военным; но, кажется, сие послужило затруднением операций нынешней кампании и раздражило противу нас бедных, несчастных жителей, которые при виде солдат или казаков бежали с детьми и женами в леса и укрывались там вместе с дикими зверями от варварской руки хищного солдата. Разумеется, что в столь пространной пустыне мы везде только встречали голод, а часто и недостаток и в самой воде. Таким образом продолжали марш опустелыми деревнями 30 верст, без проводников, не видя человеческого жилья, кроме следов опустошений, к Дервентским дефилеям. В сих ужасных местам, где невольно содрогаешься и спешишь миновать их, убит генерал барон Вейсман: с горстью людей он был послан противиться тем силам Турок, которые противустояли целой нашей армии. Он погиб, и его отряд вырезан.

Армия выступила в поход и расположилась за 8 верст, от Дервентского моста, ближе к крепости. Лагерь еще был занят в отдалении от Силистрии. Многочисленные ее мечети и высокие городские башни напоминали мне, что многие опасности и трудности походов уже минованы; но здесь мой будет первый урок испытать свое мужество и твердость духа, ежели его имею. В продолжении тихого вечера я любовался, когда солдаты начинали оттачивать свои штыки, отвастривать тесаки и палаши, и был не совсем равнодушен. Дунайская флотилия тянулась в виду нас, противу Силистрии; на острове Калараше стоял отряд генерала Штетера для закрытия Букарестской дороги, где же и приуготовлялись фашины, туры и другие потребности к открытью осады. Вечером генерал Гартинг разделил инженерных офицеров в колоны осаждающего корпуса. Я вместе с адъютантом его превосходительства, капитаном Гейченковым, поступил в колонну генерал-маиора Попандопуло, который после того убит 11-го Июня, под крепостью Шумлой. [317]

Осада Силистрии.

22-го Маия, по утру, главнокомандующий сделал форсированную рекогносцировку в виноградные сады, в коих и занял позицию корпус Ланжерона за выстрелами крепостных орудий.

23-го, по назначению генерала Гартинга, лагерь осаждающего корпуса, раскинутый по возвышениям, укреплен сильными редутами. Крепостные верки анфилированы нами, устроенными рикошетными батареями, и по обеим сторонам Цареградской дороги выстроена кессель-батарея. Большая часть осадной артиллерии поставлена на противулежащем берегу Дуная, которая могла удобнее всего действовать по слабой стороне крепости и жечь город, а для начала осады в форме ведена летучая сапа и поставлена брешь-батарея на пистолетном выстреле. При сих столь трудных и смелых работах ранено несколько нижних чинов. Дунайская флотилия под командою храброго капитана Акимова подтянулась на самую близкую дистанцию, и вдруг со всех батарей и флота открылся жестокий огонь по крепости. Я невольно содрогнулся; первое ядро, казалось, назначило меня убить. Я разговаривал на горе с полковником Ульрихом, ядро мгновенно прилетает к ногам нашим и по счастью делает рикошет. Тогда же по утру взорван в цитадели пороховой погреб. Упорное защищение паши Елик-оглу принесло ему много чести. Я после был знаком с сим храбрым Туркой, когда он по обстоятельствам прибегнул под покровительство Российского престола и жил в Измаиле. Силистрию бомбардировали 7 суток, разбили бастионы, подбили их пушки, но осады не превозмогла упорная защита, и 31-го Маия, в поддень, Силистрия принуждена сдаться неприятелям. Все отдавали справедливость гарнизону и искусным действиям Турецкой артиллерии. Графу Ланжерону поднесены ключи знаменитой крепости, о стены коей дважды тщетно сокрушились усилия Румянцова и Багратиона. Нашего отряда Колыванский полк первый вступил в крепость Силистрию с распущенными знаменами и барабанным боем.

Друзья мои, сии минуты сколь я был восхищен, горд, сколь чувствовал прелесть удачи в войне! Никакие удовольствия на земном шаре не могут, кажется, возвышать душу нашу, как чувствование победоносного и счастливого вашего друга на стенах Силистрии. Я был рекомендован за осаду крепости, генерал мною был доволен; расторопностью и готовностью, какие случается перенести инженеру при осаде крепости, приобрел любовь наших офицеров [318] и, будучи младшим подпорутчиком, награжден вместе с старыми нашими порутчиками и армейскими штаб-офицерами. Вот рескрипт на орден мой:

Господин инженер-подпорутчик Мартос.

В воздаяние отличного усердия вашего к службе, мужества, оказанного вами противу Турок, при осаде крепости Силистрии, время коей находились вы при траншейных, батарейных и сапной работе и с особливою храбростью и расторопностью исполняли даваемые вам поручения, жалую вас кавалером ордена Св. Анны третьего класса, коего знак у сего к вам препровождая, повелеваю возложить на себя и носить по установлению, уверен будучи, что сие послужит вам поощрением к вящему продолжению усердной службы вашей. Пребываю вам благосклонный Александр.

В С.-Петербурге,
26 Сентября 1810 года.

Контросигнировал военный министр Барклай-де-Толли.

1-го Июня я получил позволение любопытствовать покоренную нами крепость. Внутри города нет ничего примечательного; но как это был почти первый Турецкий город, который я видел, то меня весьма занимали узкие и темные улицы, кофейные дома, где Турки с важностью сидя курили трубки, были к нам учтивы, подчивали кофеем и фруктами. Надобно отдать им справедливость, что они гостеприимны и в обращении с иностранцами любезнее, нежели Немцы. В городе все дома внутри дворов, и таким образом, проходя через лавки, где встречали часто зверообразные их физиономии, а другие добрые лица, дошли мы до цитадели. Все окрестное жилье к замку выжжено от канонады, и земля во дворах и на улицах изрыта бомбами; всюду валялись куски убивственного чугуна, — картина неприятная и печальная! К нам не умедлил подойти Турок, виду важного; он был, как после узнали, начальник крепостной артиллерии, которую он уже сдал нашим, и шел к себе домой. Мы были им приглашены; угощение состояло в фруктах и в кофе без сахару, что меня крайне удивило, но в последствии отменно нравилось и теперь нравится. Надобно знать, что они пьют кофе Левантской, гораздо вкуснейший, нежели употребляемый Европейцами. После обыкновенных учтивостей, за которых мы не могли ручаться, так ли были ему пересказаны от пьяного Черноморского казака, нашего переводчика, мы расстались. Турок подарил каждому из нас по хорошей трубке; я ее долго сберегал, но после она затерялась.

Окрестности Силистрии живописательны; здесь, кажется, натура отдала все свои дары богатства счастливым жителям. Какое благословенное [319] небо в сравнении тех мест, где основана столица России! Самый Киев я считал тогда тюрьмою беднейшею в сравнении мест у Силистрии. Высокие ее горы усеяны виноградными садами, черешнями, вишнями, абрикосовыми и столетними ореховыми деревьями, которые своею величавостью превосходят огромнейшие сосны в наших Литовских лесах. Всюду видна трудолюбивая рука земледельца, всюду радость и счастие. В тени сих дерев мы находили успокоение от зноя, брали чистую и холодную воду из мраморных фонтанов, которыми так щедро окружена Силистрия; величественный Дунай, огромные мечети с своими высокими минаретами, раскинутые лагери в разных местах, мраморные Турецкие кладбища, военные суда, беспрестанное движение людей, были такие предметы, которые удивляли наблюдателя и оставили в моей душе приятное впечатление.

После занятия Силистрии, главнокомандующий повелел главной армии идти к Шумле, где находился лагерь верховного визиря.

Взгляд на кампанию Румянцова.

Успехи занятия Базарджика графом Каменским 1-м (его старшим братом и покорение Силистрии) уверили графа, что победит главные Турецкие силы и предпишет мир. Последствия не оправдали сего предприятия. Румянцов сам не так достигал своей цели. Он выманил великого визиря из Балкан от Шумлы, уклонялся от генерального дела, утомлял неприятеля движениями, отрезал комуникации, грозил и не атаковал. Напоследок, генералы Суворов и Каменский, отец нашего главнокомандующего, исполнили назначение Румянцова, – и без одного выстрела, кроме искусства тактики, подписан славный и полезный России мир на барабане, при Кучук-Кайнарджи. Вот славнейший подвиг гения Румянцова!

Сравнение Каменского с Румянцовым.

Теперь делалось совсем противное. Граф Каменский, выступая под Шумлу, в самонадеянности на удачу в Финляндскую войну, удалил людей, которые делали прежние кампании противу Турок и знали опытом образ их войны. Окруженный толпою молодых людей, приехавших с ним из Петербурга, он ставил себя в числе первейших генералов, но совершенно ошибся. Он не рекогносцировал позицию, окружающую Шумлу, повелел запереть визиря (это значило отрезать ему комуникации с Румелией и Цареградом), но вскоре сам увидел, как по Константинопольской дороге шли [320] к хитрому визирю подкрепления и верблюды с провиантом. Это значило, что начальник армии составил сей план на удачу.

Надобно вам знать, что все инженеры из главной армии были отправлены в корпус генерал-лейтенанта Засса, под Рущук, левою стороною Дуная; осадная артиллерия до времени оставлена у Силистрии. При графе занимали должность главных инженеров полковники Фридериций и Бержер, приехавшие с ним из Финляндии, которые не имели большой практики в сей для них новой войне.

Итак, друзья мои, я опять тащусь в поход. Новый восторг, новая радость! Я увижу Рущук, Туртукай, думал я; мы их возьмем. Как лестно, сколько славы! Конечно, Рущук был бы взят, ежели бы не разные обстоятельства и ошибки грубые военачальника, которые вы прочтете ниже. Но чтобы вас познакомить с успехами большой армии, я на время отступлю от собственного о себе описания.

Граф Каменский, достигнув Шумлы, 11-го Июня, атаковал высоты перед городом. Позиция столь скрытая, всюду пересекаемая буераками и глубокими рытвинами, никем не была рекогносцирована. Турки были не вдруг атакованы, генералы Левиз и Раевский штурмовали не вместе, и Турки имели возможность отбивать их каждого порознь: прежде бьют Левиза, Раевский на это смотрит; Левиз отступит, они отбивают Раевского. Главнокомандующий не умел исправить сей важной погрешности; никто не знал, что делать, и так солдаты дрались с храбростью, но не исполняли в виду неприятеля никаких движений. Главные силы неприятеля были скрыты в самой Шумле; они удержали с честью возвышения, с коих графу очень хотелось их сбить. В таком положении дел наступила ночь и прекратила драку. Мы лишились генерала Попандопула и множества убитых и раненых нижних чинов.

Главнокомандующий, желая загладить прошедшую неудачу, по крайней мере отдал приказ, чтобы завтрашний день, т.е. 12-го Июня, взять штурмом Шумлу и грабить до отбою. Эта строгая и благоразумная мера не помогла взять крепость и побить на голову всю силу Турок, до последнего человека; ибо сие значит штурмовать, как, и вы помните, взят Измаил Суворовым. Войска наши, одушевленные храбростью, оказали и в сей день не менее оной; но все распоряжения были неуместны и бестолковы, и сражение потеряно. Вечером 12-го Июня главнокомандующий начал опасаться нападения от Турок, дал повеление отступить: это все, что было предпринято противу главных Турецких сил. Генерал Раевский выслан командовать [321] резервом, а Левиз поехал лечиться. Теперь стадо меньше двумя…²

Теперь обратимся ко мне. Вы увидите, сколь нечаянно явился к нам под Рущук главнокомандующий с частью своих сил, совсем без нужды; следовательно общий план кампании при открытии кампании вдруг отменен, и война сего года не могла окончиться, как желали: ибо даже в Военном Журнале Рахманова было писано, что Каменский отрезал верховного визиря от Андрианополя, что визирь должен сдаться, и так далее. Полагали, что мы будем в сем последнем городе или на марше к столице Константина; но вы увидите, что победоносные войска отступили 300 верст и имеют предметом занять только одну крепость.

Простившись с Силистриею, которую я больше не видал, переправились мы на левый берег Дуная, в селение Калараш; оно разорено от войны, или лучше сказать от беспорядочной войны, лежит в виду Силистрии, верстах в 8-ми. Я с сих пор был всегда вместе с нашим капитаном М.Н. Клименкою, сведущим и храбрейшим офицером и человеком превосходного сердца и правил. Здесь течет река Барщ. В приятный вечер мы катались на лодках, сами гребли, шутили, смеялись и провели время с удовольствием. Это было 4-го Июня, поутру. Узнавши, что сия река славится своими стерлядями, мы достали множество сих превосходных рыб и обедали на берегах ее. Все служители, бывшие при инженерном парке, ели стерлядей, сколько кому позволял аппетит или крепость натуры.

Из Калараша до с. Ольтеницы, держась берегу Дуная, в три перехода сделали 70 верст. В Ольтенице устроен редут для наблюдения противулежащего Туртукая и обеспечения устья реки Аржиса. Понтонный мост был наведен, и я опять в Булгарии.

Вторичная переправа за Дунай.

Мы перешли Дунай у самого Туртукая, столь известного переправою и победою Суворова в первую войну, из коего он послал донесение графу Румянцову:

«Слава Богу! Слава вам! Туртукай взят и я там!»

Небольшой Турецкий гарнизон не мог защищать переправу корпуса генерала Засса, назначенного осадить Рущук, и закрыть от крепости Журжи большую Букарестскую дорогу. Турки немедленно [322] оставили без выстрела Туртукай, ретировались в Рущук и не были преследуемы. Но Засс, следуя принятому правилу, не оставил описать сию блестящую победу и переправу и был награжден. Но разве мало имеем перед глазами подобных примеров?

На высочайшей горе мы отыскали мраморный камень с Латинскою надписью, из которой догадаться можно было, что здесь заключен был мир между Римскими императорами, Британцами Персидскими и другими народами. Я скопировал надпись и после, стоявши на зимних квартирах в Яссах, отдал ее перевести знакомому Французскому аббату; но он мне ее не отдал обратно. Турецкая мечеть разбита ядрами при Суворове, и башня ее, испорченная выстрелами, представляет смешную кривую колонну; на вершине ее большие птицы, называемые пеликанами или хаджи, вьют гнезда. По невозможности разделить войска генерал-лейтенанта Засса, в местах неизвестных и не снятых в прошлые войны квартермейстерскими офицерами, корпус шел в одной колонне от Туртукая до с. Турсимил, прекраснейшими урочищами и виноградными садами, переход 15 верст.

От Турсимила переход 20 верст до Булгарской деревни, где находится большая мечеть, разоренная в первую войну графом Салтыковым, наблюдавшим тогда Рущук. Имя сей деревни я не мог узнать, потому что, при приближении нашего авангарда, жители оставили ее и удалились одни в Рущук, а другие в леса, откуда делали нападения на наши транспорты, отбивали обозы и резали головы отставшим солдатам. День был очень жаркий; я целый марш спал, закрывшись в кибитке. В опустелой деревне достали множество белого меда, гусей и других живностей. Первый раз люди наши пригнали нам рогатого скота и буйволов; мясо их молодых, из которого вместе с виноградными листьями, в отдаленности от отечества своего за Дунаем, варили мы себе Русские щи, было очень хорошо. С кофеем и вечерами с чаем употребляли буйволовое молоко; оно густо, цвету желтее обыкновенного и весьма вкусно.

От сей деревни сделали марш к пустой деревне Моратин, переходу 15 верст. Корпус расположился правым флангом к высокой горе, на которой построена Турецкая батарея. В прошлую кампанию князь Петр Васильевич Репнин ³ имел смелость штурмовать сию от натуры крепкую и сильную позицию. Он взят в [323] плен и его целый корпус вырезан. Надобно знать, что сия неудача происходила в виду целой армии, стоявшей на противулежащей стороне Дуная и в виду графа Румянцова; однако не было возможности выручить Репнина от опасности и постыдного плена.

Остается до Рущука 8 верст; корпус шел в боевом порядке. Я был при своем генерале, на правом фланге каре, шел по ржи, которая почти была с человека малого роста. Неприятель показался в кавалерии, фланкировал, и несколько удачных выстрелов противу Турецких лодок принудили их возвратиться в Журжинской пролив. Тогда предпринято сильное рекогносцирование, и наша кавалерия принудила неприятельскую отойти под пушки крепости.

Осада Рущука и Журжи.

14-го Июня, корпус Засса занял позицию на Туртукайской дороге у большой лощины в 3 верстах от города, на самом том месте, где стоял лагерем в прошлую войну граф Салтыков. Правый наш Фланг был беспокоен пушечными выстрелами из Журжи, а потому и принуждены были примкнуть к двум большим курганам. Найдено, что позиция сия невыгодна, а потому лагерь перенесен за лощину вперед, где и расположились ночевать в неизвестности о положении главной армии под Шумлой и о наших коммуникационных дорогах. Мы брали воду из колодцев, которые были в лощине, ибо Дунайская была мутна и иловата.

Генерал-майор Хитров, с отрядом левее нас, занял горы над городом, в виноградных садах; генерал-майор князь Вяземский и полковник граф Орурк приняли левее его, и таким образом, левым флангом осаждающий корпус примкнул к реке Лому, предоставив гарнизону большую Систовскую дорогу. Скоро примечена сия ошибка, составлен особый отряд в начальстве полковника Бердяева. Я был назначен от своего генерала для укрепления сей позиции от, части невыгодной, а отчасти представляющей все удобства жечь с некоторых высот городские строения, магазейны и пороховые погреба.

Положение островов противу Рущука.

Город Рущук, с честью выдержавший продолжительную осаду и два приступа, который после мне столь нравился, лежит на крутых горах при Дунае; против его крепость Журжа с своим каменным замком Дон-Жуан и два большие острова Кашара и Назирлуй, разделенные проливом, вход коего защищается сильною батареею, называемою Разбойничьею. [324]

Город основан великим князем Святославом; герой любил изящное, ему понравился за-Дунайский берег, и столица Киев немедленно была оставлена. Жаль, что его преемники не следовали склонности Святослава; они беспечно остались в местах бедных и климате неблагословенном. Некоторые колонии Славян случайно зашли еще далее на Север, к озерам Ильменю и Ладоге, где и основали города; тогда план Святослава сам собою уничтожился. Замок в крепости Журже, называемый Дон-Жуан, выстроен Генуэзцами и Венецианами во время владения их некоторыми местами на Дунае. Сии места я знаю очень хорошо; два года сряду стояли лагерем и на острове Кашаре, где есть укрепление Малая-Слободзея, на следующую кампанию взята была нами вся Турецкая армия военнопленною.

Осада Рущука продолжалась 93 дня; комендант Босняк-ага оспорил здесь славу Падафокса, защитителя Сарагоссы; он отбил два приступа и сдался, не имея хлеба, но и здесь требовал свободного выхода гарнизону с военными почестями. До последней минуты сохранив в себе приличие истинного военачальника, он взял с собою уважение его победителей.

15-го числа Июня, на другой день по занятии позиции, по утру в восемь часов, гарнизон сделал вылазку в виноградные сады, на отряд генерала Хитрова, был отбит и прогнан в крепость. Первая сия вылазка нам очень не понравилась: они ежели продолжатся, то помешают нашим полевым работам. Генерал Гартинг сделал сильное рекогносцирование, избрал пункты для укрепления лагеря, и на высотах, командующих городом, заложены рикошетные батареи для анфилирования двух полигонов. Батарея майора Веселицкого, выгодно поставленная у Цареградской дороги, удачно действовала в самую внутренность города. Настоящая правильная атака поведена на равнине у Туртукайской дороги, где расположен наш правый фланг. Пионеры работали на островах туры, фашины и прочие потребности. Дунайская флотилия стояла ниже Журжи; ей назначено отрезать коммуникацию обеих крепостей с городом Систовым. Но каким образом пройти ей мимо сих мест, столь укрепленных, усеянных батареями и противу течения быстрого Дуная? Вы увидите, что сия отважная экспедиция совершилась.

Между тем я был отправлен на левый фланг, в отряд полк. Бердяева. Осмотрев позицию между рекой Ломой и Дунаем, я счел за нужное перекопать дороги от разоренных двух деревень при Ломе к городу, сделал несколько флешей, где впереди линии поставлены легкие орудия, а в центре пятиугольный редут с барбетами, которые могли очищать все пространство впереди позиций [325] лагеря. Мы стояли от города на возвышении, гораздо далее пушечного выстрела; следовательно не было надобности увеличивать сии полевые укрепления. Я успел познакомиться с А.Н. Бердяевым и жил с ним вместе в одной палатке.

Флотилия пробивается по Дунаю.

Генерал Засс приказал флотилии пройти боем между Рущуком и Журжею, дабы отрезать им водою сообщение с городом Систовым. 4-го Июля, в полдень, ветер несколько благоприятствовал, 17-ть военных судов на парусах тронулись и были встречены убивственным огнем с крепостей и Разбойничьей батареи и с берегов ружейными выстрелами. «Все потеряно!» вскричали мы, когда в сии критические минуты утих ветер и суда неподвижно остановились на одном месте выдерживать адский огонь. Однако 11-ть баркасов Черноморских и один Галицкий усильно и решительно прошли боем, тянувшись бичевой; всякий шаг земли им оспоривал упорный неприятель, в виду целого корпуса, и эта победа куплена пролитием дорогой крови! Храбрый лейтенант Центилович убит; он похоронен мною в глубокой лощине, у подошвы горы, за Дунаем. Место сие, освященное прахом истинного сына отечества, прахом героя и моего друга, никому неприметно, нет камня, нет надписей; но ежели случай когда приведет меня в те места, я найду его могилу. Теперь да будет благословенна память его! Ядро оторвало ему всю правую ногу и раздробило часть правого бока выше груди. Тогда Турки, видя, что остальные баркасы стоят без ветра на одном месте, устремились с обоих берегов на абордаж; они взяли пять канонерских судов, на коих 15 пушек, 9 офицеров и 170 нижних чинов; кто более сопротивлялся, все преданы смерти, и головы несчастных брошены в Дунай.

Сражение 6-го Июля.

5-го Июля вечером полковник Бердяев, возвратившись из корпусной квартиры, получил диспозицию на следующее утро вести фос-атаку в садах от каменного магазейна и прочие отряды также. Настоящее нападение поручено инженеру генерал-майору Гартингу, на правом фланге с Малороссийским гренадерским полком. Генерал Засс располагал завладеть одним разбитым бастионом и там ложироваться. Конечно сие бы привело город немедленно к сдаче, но не было успеха. Все винят солдат, которые, не успев достигнуть крепостного рва и влезть на лестницы, потеряли мужество [326] и присутствие храбрости. Офицеры впереди принуждали трусливых гренадер овладеть бастионом; но смелые Турки, собравшись в превосходных силах, опрокинули и принудили наших отступить. Сие происходило на правом фланге. В нашем отряде сделаны нужные распоряжения с рассветом вместе начать фос-атаку, для коей с полночи послан 27-й егерский полк в сады у самой крепости и каменного укрепленного бастиона; люди дошли смирно и должны были открыть огонь по известному сигналу и таким образом сделать большую диверсию. Вятский пехотный полк подкреплял егерей и Тверской драгунский составлял резерв. До свету услышали огонь на правом фланге, а потом и в прочих отрядах; он усиливался гораздо более, и заключали, что там происходило жаркое дело. Потом наступило тише и скоро замолкло. От нашего отряда послан офицер узнать, что там происходило. Когда 27-му егерскому полку должно производить фос-атаку, совсем неожиданно мы услышали страшную канонаду из крепостных бастионов; вскоре наши егеря отвечали сильным ружейным залпом и открыли в садах перепалку. Отрядный командир послал им повеление отступить, но вместо того они требовали сикурса, куда и командирован Вятский полк. Мы все были удивлены и не знали, что сие бы значило. В то время, когда везде успокоилось, у нас начиналось жестокое сражение. Переранено много солдат. Полковник Бердяев просил меня наискорее поехать в сады к егерям и велеть шефу, полковнику Гренгаммеру, ретироваться на высоты, где ожидали, что мы будем атакованы. Я поскакал к крепости, где была перестрелка, нашел людей в расстройстве, встретил полк. Гренгаммера и отдал ему приказание отступить. Огонь тут был самый страшный, ядра и гранаты били в деревья, и должно было надеяться быть убиту или ранену каждую минуту щепами и обломками; я же в рассеянной толпе был один верхом. Полковник Гренгаммер требовал, дабы я ему тотчас доставил лестницы, что он с двумя своими батальонами хочет штурмовать город и возьмет его. Я ему сказал, что предмет его назначения была фос-атака, а не штурм, что здесь водяной ров и что прежде должно всю воду из реки Лома вылить или выпить, а потом ставить лестницы на приступ. Множество егерей в сии минуты перебито, остальные отступили. Но вдруг в крепости спущают подъемный мост, и неприятель делает вылазку. Я поотъехал в первый случившийся сад. Гренгаммер командовал впереди стрелять из ружей по крепости, Турецкие стрелки в превосходных силах стали обходить, наши егеря собрались к отступлению. Видя, что из города выезжает множество кавалерии [327] с байраками, я сблизился к стрелкам, которые были в суматохе, не зная зачем так далеко заведены. Гренгаммер уже взят в плен и потащен в Рущук. Я донес об опасности нашего положения отрядному командиру. Он спешил часть драгун, послав их в сады удерживать вылазку и прикрыть бегство пехоты. Сие произвело хорошее последствие. Турки возвратились обратно в крепость, а мы в прежний лагерь, потеряв много егерей 27-го полка; несколько офицеров ранено и шеф взят в плен. Вот что делает пустая горячность одного хмельного человека, который еще нашелся выдать себя за пашу; иначе бы потерял голову!

Вот чем кончилось сражение 6-го Июля. Я был отлично рекомендован от полковника Бердяева корпусному начальнику, но ничем не награжден. На другой день получил повеление от генерала Гартинга, по надобности в офицерах, прибыть к нему наипоспешнее, что и исполнил.

После неудачного предприятия завладеть крепостным бастионом, положено продолжать осаду, и работы начались; неприятель вредил нам бомбами, ядрами и гранатами, а после ружейными и пистолетными выстрелами. Не имея двух или трех батальонов пехоты, сожалели, что не могли занять островов Кашары и Назирлуя и чрез то отрезать коммуникацию Журжи с Рущуком.

Сия неудача 6-го Июля нимало не расстроила общих распоряжений взять Рущук, и надеялись принудить город к сдаче. Осадная артиллерия на брешь-батареи действовала удачно, пожары внутри города по ночам увеличивались, многие дома и лавки были объяты пламенем, но жители тушили; тогда все орудия как с высот, так и от реки Лома и где ведена атака, устремлены на те пункты, где показывался пламень. Темные ночи много способствовали наводить к одному предмету орудия, после залпов в городе было ответствуемо ревом умирающих и стенаниями раненых. Работы продолжались деятельно, прорыть крошет от кессель-батареи и летучая сапа на пистолетном выстреле; ежели бы гарнизон и тогда не сдался, то чрез несколько дней один бастион был бы минами подорван.

В сие время вдруг нечаянно является в лагерь главнокомандующий с большими силами подкрепить корпус Засса. Мы имели нужду в двух полках пехоты; теперь чрез меру и ожидание находим свежие войска, приведенные сюда из-под Шумлы. Граф Каменский хотел свою неудачу против визиря наградить взятием Рущука; но попытка стоила дорого: целые полки погибли на несчастном [328] приступе, и после того, подобно рыцарям крестовых походов, нам ничего не оставалось, как искать приключений.

22-го Июля, в день Марии Магдалины, главнокомандующий назначил штурм; вместо торжественного венка, боязнь и угрызение совести преследовали его. Мы видели его в сем положении у батареи № 1-й, когда он, без надобности, начав и потеряв сражение, ехал в свой лагерь. Причина сего приступа и кто подал первый жестокую мысль жертвовать армиею, осталась от всех сокрытою.

Приказ главнокомандующего в армию, отданный Июля 21-го 1810 года, за № 200. Лагерь при Рущуке в Булгарии.

«Завтрашнего числа имеет быть штурм городу Рущуку по данной от меня диспозиции. Храбрые воины! Я удостоверен, что мужеством вашим, усердием и рвением все препоны преодолеются».

Подписано: генерал граф Каменский 2-й, дежурный генерал Булатов.

22-го числа, поутру в 8 часов, наши колоны были отбиты на всех пунктах. Дело продолжалось 4 часа и 20 минут. Армия потеряла лучших 422 офицера, 3 полковников, генерала графа Сиверса и более 10 тысяч рядовых, столько же переранено. С начала неудачи, когда взошло солнце, должно бы велеть отступить и чрез несколько дней опять попробовать; но главнокомандующий форсировал и скоро после рассвета на стенах Рущука увидел 7500 отрезанных голов, воткнутых на наши же ружья: Турки считают сей не очень вежливый обряд своим блестящим трофеем. Колоны были в прежестоком огне, со всех сторон осыпаны дождем пуль, картечь и ядра; в чрезвычайной опасности и смятении все кричали, никто ничего не делал; солдаты, спустившиеся в глубокую канаву, не могли вылезти ни на стены, ни назад, ибо почти все штурмовые лестницы перепорчены. Начальники колон не исполняли свою должность; они сами не знали, что им делать, и никто из нас не знал, что кому делать: ибо в диспозиции графа ни слова не сказано о неудаче, ежели бы случилась. Не было определено сборных пунктов для колон куда ретироваться, а только более всего упомянуто: влезть на бастионы, отбить ворота, броситься в улицы и проч. В сии критические минуты неприятель употребил все жестокости, лютость, бесчеловечие, которых никакое перо не в состоянии изобразить. Турки, воспламененные примером неустрашимого коменданта и утомившись, как бы сказать, пить кровь Русскую, прибегли к злейшей выдумке: катали по стенам бревна, лили кипящую воду и металл, малые ребята косами и кольями сбрасывали раненых гренадер в глубокий ров, где они все преданы смерти. Женщины, [329] в сей примечательный день, оказали храбрости не менее своих мужей, заряжали ружья, некоторые стреляли со стен, резали головы; напоследок, потеряно терпение, и остатки полков без всякой команды бросились бежать. Преодолев здесь препятствия, рассеянные толпы в поле и около рва крепости, без начальников, всюду смешанные со своими офицерами, были провожаемы сильным крепостным огнем; и тут множество лишено жизни.

Граф рвал на себе волосы и поехал в лагерь. В сии важные минуты не было сделано никаких распоряжений. Турки тотчас воспользовались и хотели сделать вылазку; но наша осадная артиллерия, видя, что уже все предоставлено одному Промыслу, искусным действием удержала их; несколько сот смельчаков убиты. Я скажу, что граф обязан сохранением лагеря и артиллерии полковникам Полю, Богуславскому, Тимофееву, капитану Бантышу, поручикам Фигнеру, Фролову, инженерным капитану Клименке, поручику Черкасову и мне. Это справедливо.

Немедленно было заготовлено донесение в Петербург, и генерал Ушаков, полковники Бриммер и Голенищев-Кутузов, на коих сложена неудача приступа, представлены к выключке; скоро они были отставлены. Другие более сих виновные остались, и я сам часто слышал во многих домах в Букаресте рассказывающих о своих доблестях. Умалчиваю их имена, ибо они того не стоят.

23-го был день похорон. Я оплакал смерть моего лучшего друга Ивана Ивановича Шультена, с которым вечером, до вступления в дело, я простился на веки. Его тело не отыскано; он был любезнейший молодой человек, да будет его память всегда священною! О других убитых умолчу, ибо потребна особая книга включить несчастных жертв. Нашему офицеру Крети отрезана голова. Полковник князь Степан Васильевич Мещерский, который меня всегда ласкал и любил, убит.

В странах чуждых, далеко от отечества, остались ваши могилы. Но вы сражались и умерли честно: всякий из вас исполнял свою должность. Над вами, почтенные сотоварищи, не поставлены памятники: мы боялись, чтобы неприятель по сим признакам уважения к памяти храбрых не отрыл трупов ваших, и тем даже бы не нарушил вашего спокойного, крепкого, славного сна! Памятники сии глубоко впечатлены в сердцах наших. Я уважаю сии места, самое время не истребит их из моей памяти. Прошло более 8 лет ⁴, пройдет и 20 и 40, и я все, мысленно переносясь на [330] кровавые побоища Рущукские, вижу: там лежит граф Сиверс, подле него адъютант князь Баратаев, рядом артиллерии поручик Лисенко и другие; они погребены на высокой горе, под деревом.

Ночь с 22 на 23 число была проведена в беспокойстве и какой-то неизвестности. Остатки армии совершенно потеряли дух; общий страх и малодушие были написаны на лицах каждого. Полки, каждый в особенности, походили на осиротевшее семейство, которое потеряло родителей и руководимо отчаянием. В палатках ужасно было слушать разговоры солдат на счет главнокомандующего и положения их. Без охоты и с робостью заняты кое-кем караулы на батареях и в траншеях.

24-го поутру, прибыл в главную квартиру, из под Шумлы, от графа Каменского старшего, адъютант с донесением о победе, одержанной им над великим визирем в 30 т. человек, где взято 40 знамен и 2 жезла начальничьих. Сражение происходило в 8 верстах от Шумлы 23 Июля, или на другой день, когда мы были отбиты от Рущукского приступа. В армию поджидали прибытия артиллерийских парков для того, что заряды и снаряды были израсходованы. Но с какими издержками и трудностью было сопряжено сие! Надобно знать, что 5-ти пудовая бомба из Киева к Дунаю везлась на колесах, и доставка каждой стоила 104 рубля, кроме чугуна и состава ее. В сем содержании видны и прочие снаряды. В иной день по повелению главнокомандующего бросали со всех батарей до 700 бомб. Итак, чего стоит осада обширного города?

Занятие и укрепление двух островов.

После неудачи 22-го числа, велено занять два острова, Кашару и Назирлуй, дабы отрезать Журжу и удовольствоваться овладением оной. Всегда несчастия делают людей опытнее. Сии острова дадут нам способ отплатить Туркам. Два брата Мишо (нынешние один генерал, а другой флигель-адъютант) посланы для занятия островов и построения набережных укреплений, противу города на самом выстреле; к ним я был назначен и пионерная рота. Мы приступили к работам в то время, когда вся армия спокойно была расположена по возвышениям, окружающим Рущук, и с 13 Августа по 1 Сентября отрезали коммуникацию Журжи, завладели Разбойничьею батареею, взяли там 5 пушек и много шанцового инструмента, разбили янычарские казармы, анфилировали городские улицы, и в самом Рущуке посеян ужас. Они начали помышлять о сдаче, Журжинский паша в свою очередь всякий вечер делал свои вылазки [331] в большем числе кавалерии, и мы принуждены днем драться, а ночью работать. Так прошло 15 дней, и операция наша кончилась. Главнокомандующий был доволен успешными работами; я вместе в г-ми Мишо был отлично рекомендован к ордену, но не награжден.

Работы в тет-де-поне у Маратина.

Получив от генерала Гартинга повеление, я отправился обратно к Маратину, где был наведен понтонный мост, который предполагалось укрепить, дабы конные неприятельские партии не могли беспокоить и даже уничтожить сию главную переправу армии. Мне досталось строить большую батарею для комплектного батальона с артиллериею на левой стороне Дуная, в 7-ми верстах от Журжи, близ урочища, называемого Чадырджи-оглу; работа была кончена поспешно. Граф приехал смотреть и при собрании генералов объявил мне свою благодарность.

От сего места до самой Журжи простирается низменный полуостров, заросший камышом. Турки высылали туда часто своих стрелков и нас беспокоили. Генерал Гартинг, дабы отучить от сих шалостей, желал более выиграть земли ближе к неприятелю и на одном возвышении, которое из гор несколько выдалось вперед к сему низменному полуострову, поручил мне выстроить легкий редут. Я поспешил окончить его в одну ночь. Журжинские Турки по обыкновению и на завтрашний день делали тоже, что и прежде; но как они зашли слишком далеко, то мы, воспользовавшись сим, внезапно ударили, и все фуражиры взяты в плен, в том числе один байрактар; несколько человек убито и ранено. В сем деле командовал полковник Греков 8-й, изрядный пьяница и козак. После сего никто не смел из Журжи показываться, а мы в свою очередь подвинули переднюю цепь к самому ретраншаменту, держали гарнизон в респекте, принудив его не вдаваться в опасности, а запереться в тесной крепости. У полковника Грекова я был отменно хорошо угощаем, разумеется, по военному; спали подлинно, как говорится, на носу у неприятеля, с заряженными ружьями, под маленьким шалашом на траве, в головах казачья подушка; изрядный стол, более рыба и икра, а как она особенно в жары дает большую жажду, то пили доброе Молдавское вино, после чай; от скуки опять за икру; там посмотреть, что делают Турки, на перепалку пошалить, а вечер опять, что подадут пить и есть, до тех пор, пока Морфей не примет нас в свои пределы забвения. С странными, но добрыми козаками простился и явился в главную [332] квартиру к генералу Гартингу, куда был вытребован. Он обошелся со мною отменно хорошо. Я разведал, что, желая переменить своего прежнего адъютанта капитана Гейченкова, я был назначен в сию должность, о чем и послано представление к инспектору Инженерного Департамента.

Сдача на капитуляцию Рущука и Журжи.

15-го числа Сентября, Рущукский и Журжинский паши, после переговоров и соглашений с обеих сторон, сдались на капитуляцию, по содержанию коей вышли с военными почестями. Нет, думал я, мы славнее заняли Силистрию, гораздо славнее! Рущук, теперь подобно Данцигу в 1807 года кампанию, сдается от самой обыкновенной причины, от голоду и недостатку в снарядах. Мы осаждали его 93 дни, потеряли лучших офицеров, более половины армии, сколько пролито крови на окрестных полях, сколько стоят издержки, употребленные на осаду? 6 и 22 числа Июля, первый раз дали Туркам перевес храбрости противу Русских. Эти два роковые дня должны им быть жестоко отплачены.

Главнокомандующий совершенно переменил свое мнение, какое прежде имел о инженерах; он нас ласкал и потребовал от генерала представлений отличнейших. Я был помещен в сем списке за работы, произведенные под крепостным огнем, под картечьми, за вылазки и сражение. Граф одобрил, уверил нас, и опять мы не были награждены. Это нас огорчило. Мы чувствовали, что заслуги инженера только видны при осаде крепости, а не в полевом деле. Вся армия свидетельствовать хотела в справедливости нашего требования, и этого довольно, хотя мы не были награждены. Приятство дружбы и беспечность военной жизни, благодаря Бога, никого не подвергли из моих товарищей ни параличу, ни спазмам.

Таким образом знамена Русских стоят на высоких стенах Рущука и Журжи.

Я теперь опишу окончание кампании главнокомандующего, которая была блестящее самого начала и поставила его на ряду лучших генералов. После неудачных дел под Шумлой и у Рущука, главнокомандующий, образом своего поведения с заслуженными генералами и приветливостью, казался иным человеком: все имели к нему доступ; в последнем же походе я и многие наши всегда обедали у его сиятельства. Он был вспыльчивого характера, но добр и чувствителен. Замечали также в солдатах весьма возрастающую любовь к графу. Это часто случается, говорили нам старые служивые, [333] что новые начальники, не узнав прежде людей, с коими им доведется служить, не хотят или обращать к ним своего внимания, или обласкать их. Замечание совершенно справедливое.

Турецкая армия на Янтре.

Еще во время осады Рущука получено известие, что корпуса Турецких войск сераскира Кушанц-Али, соединившись с Мухтар-пашею, переправились через реку Янтр, которая находилась от нас в два небольшие перехода, числом до 30 т.; они имели намерение приближиться к городу, ударить нам в тыл и принудить снять осаду. Последние новости были неприятны, и слухи, которые носились, кажется, на каждом шагу, на всякой тропинке поставили неприятельские отряды, которые отрезали наши коммуникации и проч. Граф тотчас оставил осаду и назначил блокаду; осадная артиллерия свезена с ближних батарей, взяты все предосторожности, как в лагере, так и окрестностях его. Сии распоряжения принесли графу много чести; можно сказать, что с тех пор он приобрел привязанность войск, и победа его уже более не оставляла.

Немедленно храбрый Кульнев был послан в партию к реке Янтру открывать неприятеля, летучие отряды разосланы по Цареградской, Туртукайской и Тырновской дорогам. Корпус Каменского 1-го из-под Шумлы форсированными маршами подоспел к Рущуку, у коего сосредоточилась вся Молдавская армия, и все ожидали больших сражений.

Батинское сражение.

По полученным сведениям от передовых постов, главнокомандующий решается сам предупредить неприятеля, занявшего в 35 верстах выше Рущука сильную позицию. Для наблюдения и блокады сего города оставлен обсервационный корпус. Турки заняли три высокие горы, которые, по их обыкновению, тотчас окопали ретраншаментами. Левый их фланг был прикрыт Дунаем и флотилиею, назначенной с снарядами и провиантом для Рущукского гарнизона. 26-го Августа поутру, граф, разделив армию на пять колон, атакует Турок; они упорно защищаются и опрокидывают некоторые наши линии назад. Средний ретраншамент был важнейший, в коем начальствовал сам сераскир. Генерал Кульнев получил повеление главнокомандующего штурмовать сии высоты. Он представил графу невозможность, что Турки в среднем лагере гораздо многочисленнее, нежели в остальных двух укреплениях, [334] что следует прежде атаковать слабые пункты, занять их, и что только тогда главные силы сдадутся. Граф огорчился сим справедливым замечанием, и Кульнев даже был арестован. Вторичная неудача против средней горы переменила общий план нападения. Главнокомандующий быстро велел штурмовать два слабейшие редута. Генерал Иловайский 2-й в точности исполнил сие назначение; он выбил Турок из крепкой позиции, очистил наш правый фланг, отрезав неприятеля от берега, но ранен смертельно. Граф Мантейфель принял по нем команду.

Граф Каменский после сего решительно ударил на правый неприятельский фланг; неприятельские редуты и ретраншаменты попеременно были взяты, и упорный неприятель бросился в свой средний лагерь. Кавалерия спаслась бегством чрез большие лощины и деревню Батин, по Никопольской дороге. После продолжительной канонады из 60-ти орудий, победа склонялась на нашу сторону, но Турки держались отчаянно. Сераскир Кушанц-Али-Галиль-паша, хороший полководец, убит; он не пережил постыдного плена остатков ему вверенных войск и умер, как герой. Тело его предано земле, на самом месте его смерти. Окруженные со всех сторон Турки, без военачальника, лишенные иметь воду, томились жаждою; множество раненых померло от зною, и уже ночью прислали парламентеров просить пощады, согласившись сдаться военнопленными. Победители получили в добычу одну булаву, два начальничьих жезла, 14 пушек и весь лагерь, более 5000 пленных, бунчужного Ахмет-пашу и множество других чиновников. Остатки сильной армии погибли во время сражения, кроме кавалерии, которая спаслась.

Взятие Систова.

Таким образом кончено Батинское сражение, и 30-ти тысячная Турецкая армия, решительностью графа Каменского и быстротою его нападений, уничтожена, как бы сказать, одним разом. Немедленно корпус Каменского 1-го перешел Янтр, обложил город Систов и взял его. После сражения 26-го числа, граф, победитель при Батине, обратно прибыл в лагерь под Рущук, где и находился по 15-е Сентября, день покорения оного. В нашей армии как-то повеселело, из Молдавии прибыли резервы, раненые под Рущуком начали вылечиваться, полки усилены, и лагери по-прежнему представляли вид удовольствия и братства. Солдаты, забывши прежние неудачи, хотели подраться; одним словом, тот, кто видел сию самую армию в ее несчастнейшие дни, теперь не поверил бы сам своим глазам. [335]

Сожжение Систова.

Известия, получаемые из Шумлы, где находился верховный визирь, удостоверяли, что он располагает оставить свою крепкую позицию в неприступных горах, намерен выступить по Разградской дороге и ударить нам в тыл. Корпус, перешедший Янтр, в следствие того получил повеление опять сблизиться с главною армиею, и город Систов, древний, прекраснейший, которым Булгария славилась несколько столетий, которого жители, будучи Славянского поколения, приняли нас, как родных, был сожжен. Они не верили сему ужасному намерению; но пламень, свирепствовал в Турецкой части города, наскоро собрали свои пожитки и принуждены удалиться от жилища своих предков, на левую сторону Дуная, к городу Зимнице, тоже нами разоренному, откуда смотрели на свирепство пламени, пожиравшее их домы. После того, 15-го Сентября, крепости Рущук и Журжа сдались, армия заняла позицию на бывшем правом фланге; все укрепления, батареи, тет-де-поны на острове Кашаре срыты. Главнокомандующий у Рущука при армии учредил свою главную квартиру. Жители продавали свои вещи, которые можно было купить за недорогую цену; но лучшие кинжалы, пистолеты, сабли и ружья нельзя было достать за самую большую плату: Турки столь великие охотники до сих вещей, что решаются их продавать в самой необходимости. Некоторые из офицеров имели позволение входить в город. Я воспользовался оным и, по билету князя Вяземского, был пущен в тот город, на который только смотрел три месяца издали. Внутреннее расположение такое же, как и в Силистрии; некоторые дома лучше, но мечети великолепнее, нежели в первой. Город весьма много почернел от бомбардирования, целые улицы сожжены; к сожалению сгорел великолепный дом Мустафы-байрактара, человека известнейшего на новой политической сцене, в последнюю Константинопольскую революцию. Сады все прекрасны, опрятные кофейные дома и богатые мраморные фонтаны. Булгарская и Армянская части более прочих уцелели от пожаров. Идучи по улице к цитадели, встретился я со старухою, которая должна была быть Сербка, по одеянию; ее вид, столь уважительный, позволил мне адресоваться со всею откровенностью. Я оглядывался по сторонам, не примечает ли кто меня; но мимоходящие вооруженные Турки проходили без внимания, следовательно я опять повторил мою надобность к любезной бабушке. Я говорил языком довольно странным, дабы она поняла меня; она плутовка давно догадалась, но я продолжал идти и, преследуя ее, нагнал, положил в руку золотую [336] монету и опять пошел на некоторое расстояние за нею далее мимо рынку, называемого здесь Цыганский базар, и опять в тесную улицу. Старуха вошла во двор. Я прохаживался по улице без всякой цели, жалел, что позволил себя обмануть и радовался, что помог бедности. Несколько спустя из двора вышла та же самая старуха, осмотрелась и опять туда же; я думал, что это служило мне знаком, подошел к воротам, вошел на двор, и там очутился один со старухой, опасаясь, что какой-нибудь проклятый Турка нечаянно войдет туда же и по своему обыкновению и запальчивости обнажит саблю, не смотря, что я был Русский офицер; тогда должно бы было драться, на шум могли бы и другие черти сбежаться, могли бы селадона поколотить и после насмеяться. Вот, что я тогда думал, и ей Богу простительно; пусть всякий из вас будет на моем месте, в Турецком городе, в глухой улице, да еще на дворе, да еще один. Старушка показала мне что-то, знак ли чтоб шел тише или скорее. Однако вошли в дверь, и я остался один в комнате довольно темной; окна были завешаны, на полу диваны, везде простота, но довольно чисто. Старуха вошла с женщиною и тотчас вышла. Heзнакомка сняла с головы покрывало, которое там все женщины носят. Она была белого лица, черные глаза, как смоль, розовые уста, не искусством подделанные, густые, черные локоны были небрежно разбросаны по грудям белейшим снега. Она была Турчанка, я ее слов не понимал, она меня тоже; но она понимала меня столь же хорошо, как и я ее; она была моложе меня годом, то есть в своей девятнадцатой весне. О Иорик, твоя горничная девушка, которая, сидя у тебя на кровати в Париже, зашивала тебе манжеты у ворота, была ничто в сравнении моей милой Турчанки. Ежели Француженки любезны, то Турчанки, которых после я имел случай многих знать, – ангелы небесные. Младая красавица, подобно Праксителевой Венере, упоевала мое сердце, и каждой взор ее, проникший в глубину души моей, приводил меня в краску и смятение. Прочь, хладные люди! Не читайте строк моих: они худо писаны, но от сердца, обожающего женщин нежных, чувствительных. Ваше хладнокровие, или ваши советы, вы, мнимые школьные учители, ничто в сравнении с объятиями прежде пылкой, нежной, а после томной Азиатки. Я был совершенно счастлив. Благодарю тебя, друг мой Иорик: ты опроверг закоснелые предрассудки, описав столь хорошо приятности любви. У меня это была первая!... Время напоминало мне о своей должности, о лагере, о своем генерале. Я не узнал хорошенькую незнакомку, как ее зовут, а она не узнала моего имени; я ее поблагодарил, она отказалась от подарка и была тогда еще тысячу [337] раз привлекательнее, положа по своему обыкновению одну руку на сердце, а другую подняв к глазу, означая знак благодарности. Нет, еще рано! думал я, останусь еще в доме радостей. И так я опять там же, откуда хотел уйти, – и опять в объятиях красоты. Она не могла догадаться, что я говорил ей в упоении чувств; переводчиком были наше сердце и чувства. Между тем наступил вечер; по тесной улице я шел назад скорыми шагами, ослабленный удовольствиями, которые не имели меры, и прежде заревой пушки прошел переднюю цепь. По окончании дел, какие в лагерях случаются, гений удовольствий водил меня туда, куда страстно влекло сердце. После я сделался смелее, ездил верхом к самому дому красавицы и отдавал своему казаку держать на улице мою лошадь. Турки, по силе капитуляции, выбираясь из города, тогда очень присмирели; я был всегда спокойнее, не опасаясь быть зарезанным или застреленным на дворе. Верьте, друзья мои! Это не загадка: некоторые купцы в Рущуке и тамошние Жиды говорили нам, что в городе много есть молодых женщин, которые работают и, посредством добрых, набожных старушек, знакомятся; а старухи во всем свете одинаковы. Вот мое знакомство; оно не есть романическое, и моя богиня, которой образ столь мне нравился, досталась мне без серенад, без подземельев или пустого острова, куда я брошен сердитой бурею и где, в готическом обветшалом замке, она томится, стонет и проч., но досталась случаем обыкновенным. Через несколько дней сделалось привычкою навещать ее, а после необходимостью; но как некстати получено повеление выступить в поход, и должно все оставить! Возвратившись сюда через два месяца, я никого не нашел в сем домике, кроме солдат, расположенных на квартирах. Я старался тогда же расспросить у соседов, но никто не понимал про кого я говорю и что спрашиваю. Я не знал сам, что спрашивал и был смешон.

Назначен адъютантом к генералу Гартингу.

20-го Сентября из Петербурга по почте получено от нашего инспектора утверждение меня адъютантом к инженер генерал-майору Гартингу; и того же дня, получив сие повеление, вступил я в новую должность, принял все письменные дела и планы в свое ведомство. Должность сию исправлял я более 5-ти лет и был призван в Петербург. Сие меня разлучило с генералом, но мыслями я никогда не могу разлучиться с моим благодетелем: генерал в походах был моим отцом, в семействе его я нашел себе лучших [338] родных; княгиня, мать генеральши, была ко мне весьма благосклонна. В доме их, в Яссах, на зимних квартирах, я пользовался всеми удобствами и был содержим не так, как бы знакомый, но совершенно как родной. Вот при каком почтеннейшем человеке я почти начал свою действительную службу и провел лучшие годы моей жизни. Генерал, по своим военным талантам, занимал важнейший пост при армии, и я из-за сего был виден и старался иметь хорошее знакомство.

Поход армии к Никополю.

Оставив в Рущуке сильный гарнизон, армия 9-го Октября выступила в поход до разоренного селения Тарсенек, переход 25 вер. Другой марш к реке Янтру до селения Чауш-Киой, 20 верст.

Авангард расположился по той стороне Янтра в превосходнейшей позиции.

Река Янтр течет в крутых горах извилинами, берега ее каменисты и покрыты лесом; места от Рущука по мере приближения нас к Янтру становились веселее.

От Чауш-Киой до сожженного пред сим города Систова переход 30 верст, прекраснейшими местами, населенными деревнями, богатыми фруктовыми и виноградными садами.

Лагерь расположен на большой равнине при Дунае. Обгорелые стены города и его замок, построенный на высочайшей горе, делали сей вид мрачным; окрестная зелень в садах привлекательна и для взора представляет противоположную картину.

От Систова до крепости Никополя считают 35 верст. Армия сделала марш 25 верст и расположилась лагерем в 7 верстах от города.

Из Систова послан отряд г.-м. графа Воронцова в Малые Балканы для разведания неприятельских сил и для диверсии Никополю, которой, полагали, что будет держаться. Воронцов занял города: Плевно, Ловчу, Сельве, с окрестными дефилеями, и отряд после присоединился к армии, с великою добычею рогатого скота, овец и верблюдов. Это было собрано реквизициею, сиречь насильственною рукою у беззащитных жителей.

Покорение Никополя и Турно.

Главнокомандующий, подступив к Никополю, послал к паше парламентера, требуя сдачи города, и на другой день, 16-го Октября город сдался, без потери с нашей стороны ни одного человека и без выстрела. За несколько дней перед занятием Никополя, противулежащая [339] крепость Турно взята князем Вяземским. Теперь, начиная от устьев Дуная, все крепости по обоим его берегам до Виддина и минуя его до реки Савы, впадающей в Дунай при Белграде, были во владении нашем. Оставалось на следующую кампанию идти в Балканы, проникнуть в сердце Турецкой монархии; но обстоятельства переменились, и в будущем году, при Кутузове, мы принудили упорных Турок просить мира у победителей.

Описание Никополя и окрестностей.

16-го Октября Никопольские ключи поднесены главнокомандующему, и город занят. В тот же день генерал со мною ездил осматривать крепость и по возвращении в прежний лагерь от его превосходительства даны повеления инженерным офицерам снять его и противулежащую крепость Турно с устьем реки Алты, при коем она лежит. На другой день, по приказанию генерала, я ездил в Никополь с генерал-адъютантом Уваровым. Крепость расположения неправильного, эскарп и контр-эскарп по обыкновению Турецкому земляные, а мерлоны на батареях и бастионах плетневые с дубовыми перекладами. Набережная часть отделана каменной работой на извести, тут и комендантский дом Азиатской архитектуры, на ровном месте и близ его гавань, где пристают грузиться суда. Самый город разбросан по крутым горам и ущельям, дома и часть лавок почти висят, и боишься, дабы тотчас не обрушились. Турки, как мы заметили, любят выбирать такие места строиться. Улицы узки и чрезвычайной крутизны. Над городом возвышается древний готический замок, который имеет коммуникацию с Дунаем, довольно скрытой каменной потерной со сводом, по которой мы принуждены были ходить наклонившись.

К самому городу примыкают горы белого мелу, неимоверной высоты. Я не был в Швейцарии; но случившиеся с нами офицеры уверяли нас, что сии высочайшие горы столько же высоки, как и некоторые в Швейцарии. По крайней мере возвышения, на коих лежит Киев, не составят одной трети противу Никопольских высот. Как величественна, как прекрасна, казалась нам картина сия; как разнообразно изобрела натура свои перемены, чтобы удивить или нравиться человеку. Я был изумлен, мы все в сравнении высот, прилегающих к живописному городу, были маленькие насекомые или не составляли ничего! На правой стороне города, по ровным, богатым лугам течет извивающаяся река Осьма, которая в Никополе своими водами, столь привлекательными, соединяется с шумным и быстрым Дунаем. [340]

Левее от города, саженях в полутораста, в меловой висящей, может быть, несколько столетий скале, находится в пещере, иссеченной руками человеческими, церковь; сюда приходили истинные сыны религии молиться Творцу; здесь, в объятиях веры, находили они отраду и утешение в несчастные дни гонения христиан; может быть, здесь спасались невинные жертвы от смерти лютой и всеобщего врага нашего счастия и спокойствия. Это чудовище я назову фанатизмом.

По крайней мере древность сей церкви священна. Генерал Уваров и множество офицеров были все удовлетворены сколь сим случайным для нас отысканием, столь и предметом ныне изглаженным из памяти нашей, то есть взаимной враждой народов от разности вер, волновавшей умы народов происками духовенства. Я оставил сии места с воспоминанием приятным. Прощай, Никополь! Прощайте, прелестные окрестности, и меловые горы, и река Осьма, и церковь посвященная столь дивно истинному Богу природы! Вы пережили множество неизмеримых веков, переживете и мой век; но я вас всегда помню, и самое время не изгладит вас из моей памяти. Воображение мое отвлекло меня от истории. Близ Никополя еще в 1396 году христиане были разбиты Турками. Тому уже прошло 420 лет ⁵, и магометане еще пользуются плодами своих завоеваний. В Никополе оставлен гарнизон и учреждена переправа с Валахиею.

Выступление армии на зимние квартиры.

Победоносная армия получила повеление идти обратною дорогою к Рущуку и оттуда на зимние квартиры по росписанию. Обратный марш был прежнею дорогою на Систов, Чауш-Киой и Тарсенеки.

Осень была прекрасная; но ночи сделались чувствительно холодны, и мы почти всегда сколь тяжело переносили днем жар, столь же трудно было согреваться под палатками в холоднейшие ночи. Трудолюбивые Булгары работали в своих садах вино, встречали нас, подчивая зрелым виноградом. Видя, как разработывают вино, я смотрел всегда с неприятностью на голые ноги, коими топчат ягоды в кадках; вино молодое мне также не нравилось, но за то сколь приятен вкус всякого старого вина, когда подадут его на стол дружеского обеда, или лучше сказать: старое вино также вкусно и приятно, как молодые женщины, а молодое я сравниваю со старухами вкусом и здоровьем. Из Тарсенек выступили в поход в Рущук, надеясь, что там несколько обогреемся от лагерной жизни и даже забудем ее. [341]

Триумф главнокомандующего.

Подъезжая в должном порядке к месту, где занят лагерь для главнокомандующего и уже поставлены его палатки, мы были встречены знатнейшим Булгарским духовенством; митрополит, почтеннейший старец, вышел из города пешком, предшествуем юношами, одетыми в белое платье, каждый из них имел масличную ветвь и бросал цветы под ноги главнокомандующего. Граф быль изумлен сею нечаянностью. Старец-митрополит, на открытом поле, окруженный полками храбрых, повелевает, и народ воспел кантаты в честь победителей! Мы восхитились, и слезы полились невольно из очей каждого. Эхо далеко повторялось в горах; митрополит велит окончить пение, с крестом выходит один несколько шагов вперед, молится, приближается к графу и надевает на него лавровый венок; весь народ произносит радостные клики, войска кричат ура, все оканчивается. Величественнейшая и прекраснейшая церемония, какую я видел в жизни моей! Ни один военачальник, кроме графа Каменского, не имел такой почести от духовенства и народа Булгарского. Какой радостный и приятный день для всех нас! Граф был весел и принимал с удовольствием все поздравления о благополучном и славном окончании кампании. Замечено однако же много принужденности в его речах и даже в самой радости. Он простудился в сей поход и страдал жестоко своею болезнию, однако переносил все трудности, но вскоре впал в болезнь неизлечимую и в цветущих летах окончил свои славные дни.

Я знаю, вы догадываетесь, где я был в Рущуке; вы не ошибаетесь, друзья мой. Это был мой первый визит, но вместо столь любезного мне предмета, вошедши на двор, нашел квартирующих солдат, запор испорчен, и в комнате удовольствий была полковая швальная. Это огорчило меня, и я должен был идти грустить к себе домой. Любезные мои знакомые развеселили меня, были в трактире, шутили, смеялись, играли, пили и разошлись. Рано поутру прислали за мной от генерала, который отпросился у графа в отпуск к своей супруге. Того же дня должно было переправиться через Дунай в крепость Журжу и оттуда скакать на почтовых прежде в Букарест, а потом в Яссы. Я уложил мой чемодан, распорядился о своем экипаже и был готов к отъезду. [342]

Кампания в Сербии.

Граф Цукато, генер.-майор, командующий отдельным отрядом в Сербии, был также счастлив, как и главнокомандующий в Булгарии, переправился за Дунай через Большой Остров, соединившись с Сербами, завладел укреплениями: Зимна-Дуду, Бирза-Паланкой и своими искусными маневрами в земле, столь невыгодной в позициях, отвлек с одной стороны силы Нисского паши, который шел ворваться в Сербию, а с другой – удержал Босняков. За рекой Дриной народ воинственный и непримиримый враждою с Сербами. В самое блистательное время кампании смерть похитила графа Цукато; он умер в Гогоше 25 Августа. Вскоре после смерти сего искусного генерала сдалась крепость Кладово, которая с честью выдержала приступ наших войск, под командою ген. Исаева или, лучше сказать, ген.-адьютанта князя Трубецкого.

Генерал Засс принял начальство в Сербии и Малой Валахии после смерти графа Цукато, продолжая его распоряжения столь обдуманные; скоро были заняты укрепления Неготин, Брегово, Гургузовцы; граф Орурк с своим летучим отрядом взял штурмом укрепление Баню, близ крепости Ниссы. Он соединяется потом с Сербами, атакует неприятеля, разбивает, преследует его и чрез несколько дней принуждает Нисского пашу ретироваться, убив у него множество людей во время сражения при Варваринцах. Быстрота и успехи графа Орурка на берегах Тимока посеяли везде ужас и страх; кажется, сими успехами пробудилась дремавшая Сербская храбрость; корпус в Сербии, после сих побед, расположился в сем княжестве на зимние квартиры.

8-го числа Ноября мы приехали с генералом в Яссы. Тут прожили около двух месяцев, в продолжение коих я был посылан с письмами в Букарест, но главнокомандующего не видал по причине его болезни, которая с окончанием кампании более и более увеличилась.

Ясская жизнь.

В Яссах я был принят во всех лучших домах. Дом княгини Мариолы Стурдзы был один из первейших; здесь я познакомился со всеми лучшими фамилиями; с генералом часто ездили в собрания и на балы, куда редкий день проходил, чтобы нас не приглашали. Время летело неприметно: каждую неделю два раза был благородный клуб; там танцами и другими невинными забавами сокращали длинные вечера, волочились за пригожими и часто бесили [343] старух-кокеток, особенно сенаторшу Милашевичеву. С сих пор я полюбил Молдаванок; они милы и имеют сколь много приятности, столь и выразительности в физиономии. Мы можем гордиться, что сии несравненные женщины любили Русских офицеров предпочтительнее других. Одежда их довольно со вкусом, и богатством своих шалей; дамы Ясские перещеголяли Русских: большие охотницы украшаться бриллиантами и драгоценными каменьями, что, кажется, у нас не в обыкновении, или от недостатку, или подлинно от того, что не в обыкновении.

Путешествие в Бессарабию.

По повелению главнокомандующего, генерал отправился в Измаил осмотреть сию крепость, куда и приехали 9-го Генваря вечером. На другой день в доме генерала Тучкова, где мы квартировали, сделался пожар, при жестоком ветре; к счастью, что его потушили; хотя большая часть дома сгорела, но не было вредных последствий.

Генерал сделал в Измаиле нужные распоряжения: при начале весны немедленно приступить к работам, и 14-го числа выехали в Браилов. Я теперь ничего не скажу об Измаиле; в последствии моих записок будет подробно говорено о сей знаменитой крепости. Мороз и вьюга были ужаснейшие, не смотря, что я был одет тепло, промерз до костей; мне казалось, что и кровь перестала меня греть; все дороги занесло метелью, и мы принуждены ехать по снеговым глыбам. Напоследок наступил вечер, а мы еще не сделали 30 верст. Лошади наши не могли тащить коляску, поставленную на сани; не оставалось более, как ночевать в холоднейшую ночь в поле. Но ветер и мороз увеличивались; гораздо более в здешних пустынях, где нет никакого жилья на 50 и 70 верст, сии вьюги опасны. Однако слышим лай в отдаленности; мы думали, что это лаяли собаки и следовательно есть и жилье или хутор; но по приближении к тому месту оказалось, что это лай волков, которые, как нам сказывали почтальоны, здесь бегают стадами в чрезвычайно большом числе. Я решился ехать верхом до ближней почты, дабы выслать оттуда на перемену свежих лошадей. Верхами вместе с почтарем поскакали по озеру Ялпуху и к полночи успели кое-как добиться на станцию Табак. Можете себе представить мою радость при виде землянки, в которой думал согреться и уснуть после скучного вояжа. Я вхожу в маленькую и душную землянку, считая себя укрытым от непогоды; но первый предмет, встретившийся моим глазам, был больной, бледный, умирающий человек; подле [344] него на койке сидела молодая, здоровая женщина. Надобно вам признаться, друзья мои, что я очень боюсь умирающих и мертвых; это смешное предубеждение увеличивалось еще более, когда мне случалось видеть умирающих с растворенными глазами, страшные, безобразные, отвратительные лица. Вы скажете, что это малодушие в военном человеке; ваша правда. Я видел смерть во всем ее величестве во всем блеске и не ужасался. 1811 года, 4-го Октября, в 5-м часу вечера, подле меня стоявшему канониру Епифану Менщикову Турецкое ядро оторвало голову и меня обрызгало мозгами; я не боялся. Сколько видел убитых Французов, сколько их замерзло рядом подле меня в лесу у Молодечны во время сражения, сколько убитых товарищей пулями под Рущуком, с которыми тогда я разговаривал; но я не боялся. А все же я остался большим и превосходным трусом, когда доведется видеть людей, умирающих на постели или уже мертвых. Между тем человек, лежащий в землянке на рогоже, испускал тяжкие вздохи и отходил на тот свет: начал прежде стонать, потом реветь. Боже мой, в каком худом состоянии я был тогда! Я хотел выбежать, но метель свистела в разбитое окно, и двери выхода уже были занесены снегом. Я дрожал, лихорадка начала меня одолевать. Женщина, сидевшая у умирающего, все находилась в одном положении; она хладнокровно говорила ему: «Скажи, кто тебе должен? Ведь ты скоро умрешь». При сих словах, не знаю от чего, был я в исступлении ужаса, полез на печь согреться, закрыл голову шинелью и лежал как человек приговоренный к смерти. Лихорадка мучила меня более и более, и я почувствовал по всему телу холодный пот. Я задремал; к моему счастью послышались голоса почтарей: это был генерал, который, подъехав на станцию, вошел в сырую землянку. Он приметно удивился, взглянув на меня, заметил, что я верно простудился и был желт и бледен. Нам немедленно согрели чаю, напившись коего с ромом, я начал согреваться и вошел сам в себя. Сидя у камина, я рассказал мое приключение о сидящей женщине. Генерал смеялся словам ее: «ты скоро умрешь, скажи, кто тебе должен?»

Рано поутру погода несколько поутихла, и мы отправились в дорогу, переправились реку Прут по льду у селения Вадулу-Исааки и на другой день к обеду поспели в Галацы.

Город построен во вкусе Турецком при Дунае, на месте весьма выгодном, имеет хороший порт. Он лежит между устьями рек Серета и Прута и есть один пункт, куда обращается вся коммерция богатой Молдавии. Отсюда обыкновенно вывозятся водою в [345] Константинополь пшеница, мед, сало, кожи, селитра, строевой и другой лес и множество разных произведений. В Греческом монастыре в городе похоронен Малороссийский гетман Мазепа, после Полтавской баталии принятый в покровительство Турецкого двора. Мазепа умер в отдаленности от отечества своего, коего он защищал независимость; он был друг свободы и за сие стоит уважения потомства. После его удаления из Малороссии, жители ее потеряли свои права, столь священные, которые Мазепа долго защищал с свойственною каждому патриоту любовью и горячностью. Его не стало, и имя Малороссии и ее храбрых казаков изгладилось из списка народов, хотя не великих числом, но известных своим существованием и конституцией. Теперь богатая Малороссия составляет наряду с прочими две или три губернии; но это общий удел государств и республик: стоит только заглянуть в политическую историю наций. Кроме других добродетелей, Мазепа был друг наук: он увеличил в Киеве академию в Братском монастыре, который им возобновлен и украшен, снабдил ее библиотекою и редкими манускриптами. Однако основатель академии и многих церквей и человеколюбивых заведений ежегодно исправно проклинается в Воскресенье первой недели Великого поста, вместе с Стенькою Разиным и иными ворами и разбойниками. Но какая разность! Последний был разбойник-святотатец, Мазепа – просвещеннейший, человеколюбивейший человек, искусный полководец и повелитель вольного, следовательно, счастливого народа. Я слушал сию гнусную церемонию в Киеве, которую совершает митрополит с архиереями и всем духовенством, совершенно с пренебрежением имени нашей церкви.

16-го Генваря, вечером, приехали в крепость Браилов. Генерал на другой день дал нужнейшие приказания о работах. Я смотрел обширные ретраншаменты, окружающие город и крепость. Внутри ее был каменный замок, который прошедшею зимою от неосторожности весь взлетел на воздух. Инженерные офицеры должны были осмотреть казематы и пороховые погреба; они вошли в один из оных с фонарем; вдруг раздался ужасный треск, замок взлетел весь на воздух, и никого не стало. Настоящие причины сего несчастнейшего происшествия покрыты вечною тайною. Все погребены в развалинах камней. Крепость Браиловская не важна, ретраншаменты слабой профили; но известно, что целая наша армия была отбита от приступа с большою потерею. Турки превосходно защищаются. [346]

Генерал, получив письма из Ясс по своим делам, поехал туда на самое короткое время, приказав мне поспешнее отправиться в главную квартиру и дожидать его там. Нет, друзья мои, мне не так легко было расставаться с Браиловым: здесь я нашел добрых армейских знакомых, которые меня удерживали и, не краснея скажу, что обворожен быль прелестьми Авдотьи Ивановны Сазоновой, у коей мужа мы и обедали. Это была первая Русская дама, с которой я имел удовольствие познакомиться в Молдавии и которая так сильно подействовала на меня; я уже страстно любил ее и, кажется, не мог скрыть перед миловидной и приятной Московкой моих чувств, и вместо курьерской езды я походил на тяжелую почту и провел самые прекраснейшие дни в моей жизни в Браилове. Несравненная женщина, нежная, как роза, была пылкого ума и отменно приятна. Какая разница, какое несходство в характерах: муж ее изрядной наружности, естественный флегматик, удивил меня, когда я зашел к нему проститься и застал его в колпаке. Какую смешную фигуру представлял счастливейший из смертных в моих глазах! Но время напоминало мне о моей должности, о почтенном генерале. Прощайте, Браиловские башни, прощай милая, единственная, несравненная женщина! Генерал, от которого в последствии не мог я скрыть моих чувств и обстоятельства, часто заговаривал при дамах со мною и шутил на мой счет; я, как чувствительный любовник, должен был переносить и смеялся сам от души.

22 Генваря, после обеда я приехал в Букарест. Благодаря Бога, генерал еще не возвратился из Ясс потому я имел полное право обмануть его, сказав, что я давно уже здесь и что соскучился ждать его превосходительства. Квартиру для себя получил подле генерала, на улице Поду-Могушой и целый день употребил на отдохновение.

Между тем, здоровье графа Николая Михайловича ⁶ становилось час от часу слабее: он гас, подобно утухающей свечке, и не было никакой надежды к выздоровлению. Все вечера до полуночи сидели у больного графа полномочный наш министр при Порте Андр. Яков. Италинской, генералы Резвой, кн. Суворов, Сабанеев, Гартинг и еще некоторые. Как мне казался тогда жалок главнокомандующий: в самых цветущих летах, обладая многими талантами, должен был перестать жить, когда был нужен отечеству. Граф скончался в Одессе, куда его повезли лечиться, 4-го Маия. [347]

Новый главнокомандующий.

Во время его продолжительной болезни, назначен главнокомандующим нашею армиею Михайло Ларионович Кутузов. Свидание их было трогательно. Граф хотел что-то говорить Михайлу Ларионовичу, но от истощения сил и слабости ничего не мог. Старик, видя болезненное состояние графа, успокаивал его; но приметно, что он был сильно тронут и в растроганном положении вышел из залы. Тогда же князь Аркадий Александрович Суворов-Римникский отправился к своей дивизии в Яссы и, переправляясь в брод реку Римник, в 135 верстах от Букареста, утонул; коляска была в реке, куда она спустилась, опрокинута порывистым ветром и сильным стремлением прибылой воды. Генерал Удом сидевший с князем рядом в коляске, волною был выброшен на отмель и вскоре вывезен на берег верховыми обывателями. С князем утонул маленький Турок, которого он очень любил и с которым они только и умерли. Странно, что стоявший за коляской любимый князя гусар, не потеряв присутствия духа, успел, всплывши, схватить князя за ногу, но к сожалению, поймав за ногу, стащил с нее сапог. Судьба определила иначе. Ночью река Римник прибыла гораздо более от шедшего дождя, на вершине ее в Карпатских горах, но к утру сбыла, и найдено тело погибшего князя, более половины занесенное песком и илом. Друзья мои! Это та самая река и почти самое то место, где старик Суворов выиграл столь славное Римникское сражение, и здесь-то Провидение назначило кончить жизнь сыну героя, подававшему большие надежды достигнуть знаний своего отца в военном искусстве. Он был истинно добродетельный и храбрый человек, любим своими подчиненными до страсти. Величественная его наружность была одушевлена откровенностью сердца и приятностью лица. Я пользовался отличным расположением князя, часто был у него с генералом, с которым князь был дружен со времени Итальянской кампании, находившись весь поход при бессмертном отце его.

Тело князя, со всеми военными почестями, свойственными его сану, было похоронено в Римникском монастыре и после перевезено в Россию.

Вот стихи на смерть сего любезного человека:

«Где Славой Русский Марс-Суворов увенчался
И где она клялась ему предтечей быть.....
Там сын его безвременно скончался,
Горевши рвением отечеству служить». [348]

Отъезд к Днестру.

Получивши от генерала предписание освидетельствовать переправы через Днестр у Могилева и под Бендерами, я проезжал Римник 23-го Апреля и был на гробе князя. Всякий раз, когда я бываю в Римнике и переправляюсь сию реку, меня поражает чувство соболезнования о несчастной кончине князя Суворова. По повелению же генерала, кроме мостов, я должен был освидетельствовать паромы на Днестре, наличные материалы, расход оных и сочинить, что будет стоить на сей год содержание обоих мостов и переправ.

Время было прекрасное; исход Апреля в Молдавии всегда хорош. Все расцвело, поля покрыты бесчисленным множеством пасущегося скота, сады зеленели; дорога, простирающаяся в оба пути более 1000 верст, была лучшая прогулка, какую можно желать. В Яссах пробыл я день, откуда, переправившись за реку Прут по Бендерской дороге, в 40 верстах от столицы Молдавии, под крутой горой возвышается каменная колонна, поставленная на том месте, где умер Потемкин. Я осмотрел место с любопытством и скопировал надпись, высеченную на колонне:

9-го Маия отправился из Тирасполя на Дубосарры, Балту, Ольгополь к Могилеву, следуя по дороге близ Днестра и имея перед собою возвышенный берег Молдавии, покрытый лугами, селениями и местечками. В отаках, на Молдаванской стороне был наведен пловучий мост в город Могилев, я скоро осмотрел оный. Материалов в наличности не было, сие несколько облегчило мои хлопоты; капитану Куцевичу, содержащему с пионерною ротою ту переправу, я доставил экстраординарную сумму. Прошлою осенью сей мост был снесен сильною кригою льда, и большая часть пропала [350] в сем случае; для того капитан Куцевич заимствовался в гор. Могилеве бревнами, досками и другими материалами от жителей, коим казна должна была заплатить значительную сумму. Я должен был рассмотреть, но справедливость сих показаний лежала на совести г. Куцевича; он выставил мне Могилевских Жидов, у которых заимообразно браты леса; не веря ни в чем сынам Израиля, которые формально все естественные воры и плуты, я подписал бумаги и отправил к генералу. Я так был счастлив, что сие представление принято во внимание и по повелению главнокомандующего ассигнованы требуемые деньги.

В Могилеве время проводил отменно весело, часто был в клубе; город был наполнен множеством офицеров, почти всех мне знакомых; вечера бывали у таможенного чиновника г. Дариенкова, который, имея доброе семейство, живет по состоянию, не роскошно, но открыто; в его хорошем саду, на берегу Днестра, пили чай, и в дружеской беседе, где не было никаких пересудов или осмеяний, вечера пролетали стрелою. Со мною были неразлучны артиллерийский подполковник Гирш, порутчик Блинов и любезнейший Константин Павлович Сахновский. Они меня проводили в Молдавию, куда я отъезжал 11-го Маия, и с тех пор я с ними еще не видался, а с почтенным Гиршем не увижусь никогда: он после убит под Бородиным.

16-го числа Маия я приехал в Букарест, отдал все нужные бумаги генералу и опять вступил в свою должность. Сия обратная дорога была чрезвычайно хороша, много встречал проезжих знакомых, время было ясное и теплое. Я нечувствительно проехал всю Молдавию и Валахию и уже опять в Букаресте.

Перемена в положении армии.

В сие время некоторые дивизии получили повеление выступить из Молдавии в нашу Польшу. Резервы наши оставались в Бырлате, Яссах, Стефанешти и Хотине, по сему росписанию они должны подкреплять нашу армию, а в случае надобности и те войска, которые растянуты от Днестра к Бресту-Литовскому. Армия под начальством генерала Кутузова, столь ослабленная, должна была весною открыть кампанию; в сем предстояло главнейшее затруднение главнокомандующего. Было предположено действовать оборонительно, или смотря по обстоятельствам. Следовательно наша операционная линия сама собою уничтожалась, вследствие чего Силистрия разрыта, замок подорван и город сожжен, Туртукай также, Никополь еще [351] в начале года был оставлен, замок подорван и город превращен в пламень. Мост у Силистрии был снят, и Дунайская флотилия подтянулась к Рущуку, который единственный пункт в Булгарии предположено удерживать.

6-го Июня главная квартира выступила из Букареста. Все дамы и знатнейшее дворянство провожали нас и желали счастливых успехов. Но как можно было нам надеяться с слабыми силами противиться Туркам и одержать поверхность? Желание жителей Букареста сбылось: мы возвратились в него по окончании кампании, победив несколько раз силы Турецкие, и самая их армия, хорошо устроенная, имеющая отборный корпус Янычаров, сдалась военнопленною. В 16-ти верстах от Букареста в с. Капочени, где и мост на реке Аржисе, нагнал нас главнокомандующий. Генерал не умедлил нас представить главнокомандующему; старик был тогда очень вежлив и любезен. Он спросил мою фамилию и, подняв свой кивер, сказал ласково: «прошу познакомиться, вместе служить будем». Мы тут же завтракали у Михайла Ларионовича; он, не оставаясь более, тотчас поехал в Журжу, а мы в след за ним уже отправились под вечер. В Рущуке командовал генерал-лейтенант Эссен 3-й. Корпус графа Ланжерона был расположен лагерем по сю сторону Дуная и 12-го числа Июня начал переправляться за Дунай в противулежащий город. Получено известие о неприятеле, кавалерийские партии имели сшибки, и авангард поступил под начальство Войнова, отличнейшего генерала.

Приготовление к сражению.

Авангард был расположен в 4 верстах впереди Рущука, минуя сады, на месте довольно открытом, где после того было жаркое кавалерийское дело. Главнокомандующий дал повеление моему генералу отправиться в авангард для избрания позиции обще с генерал – квартирмистром Хоментовским. Левый фланг был открыт, его можно было обойти большою лощиною, простирающеюся около 10-ти верст от леса при урочище Черноводы. Здесь от пленных узнали, что верховный визирь Ахмет-эффенди, который был комендантом в Браилове и отбил нас от приступа, сам при армии, расположенной в укрепленной позиции при ceлении Кади–Киой, в 10-ти верстах от нас; он имел при себе лучших генералов и дожидал подкреплений, дабы атаковать нас. Вечером в отдаленности пушечные выстрелы возвестили, что ожиданный им сикурс или восемь аянов прибыли. [352]

Бывший Рущукский комендант Босняк-Ага, Яур-Гассан, Myxтар-паша, Вели-паша, два сына славного Албанского Али-Паши, и сераскир Чапан-Оглу были при армии. Верховный визирь, сражавшийся еще противу нас при Румянцове, имел превосходную конницу и артиллерию и с сими силами вероятно надеялся иметь удачу. Наши аванпосты стояли противу Турецкой цепи. Ночью была принята всякая предосторожность от нечаянного нападения. Мы сидели в палатке генерала Войнова, пили чай, курили трубки; рассуждаемо было о завтрашнем дне и нападении, которое предпримут Турки. В полночь получено от главнокомандующего повеление, содержаний коего было двоесмысленно. Генерал, оставшись в авангарде, послал меня испросить объяснения у дежурного генерала Сабанеева. Я его разбудил, и он обещал рано до свету сам прибыть из города в наш лагерь. С сим ответом я возвратился, с трудом сидя на лошади: так сон клонил меня.

20-го Июня, рано по утру, неприятель в больших кавалерийских силах показался. Он, казалось, рекогносцировал нашу позицию, но был везде отбит и преследуем. Когда он получал подкрепления из своего лагеря при Кади–Киой, по мере того и к нами из Рущука высылались вспоможения. В полдень огонь прекратился и наша армия стала на позицию.

Расположение армии было в две линии пехоты. Вся кавалерия находилась в третьей линии, резервы в городе, сзади нас в 4-х верстах отстоящем: 1-ю линиею командовал граф Ланжерон, 2-ю г.-л. Эссен 3-й, всею кавалериею г.-л. Войнов. Правый фланг примыкал к садам и к реке Лому и был поставлен довольно выгодно к выдержанию нападения, левый поставлен к одной большой лощине на месте открытом, возвышенности командовали им; его было можно обойти, ударить в тыл, но что еще опаснее – скрыто по лощине теснить и во фланг. Не было взято никаких мер укрепить сие невыгодное место, ибо уже после сражения 22-го числа главнокомандующий, нашед сказанный пункт слабым, назначил устроить один сильный редут, который я и работал. Это после покойника посылать по лекаря. Генерал Гартинг поставлен закрывать и удерживать левый фланг, с 7-м и 37-м егерскими полками. Во время дела 37-й полк взят на правый фланг, и мы остались в каре 7-го полка.

Армия ночевала в сей позиции и следующее 21-е число была спокойна. [353]

Сражение 22-го Июня.

22-го числа было самое туманное утро. Турки, пользуясь им, атаковали нас на левом фланге, быстро прорвались между кареев, выдержав жестокий залп из ружей и опрокинули Белорусских гусар и Кинбурнской драгунский полк. В сей несчастной атаке отрезаны в виду нашем наездниками головы полковнику Небольсину и у майора Булгакова, отбита пушка подполковника Кривцова 2-го. Отчаянные Турки вогнали драгун и гусар в виноградные сады, где бесчеловечно предавали их смерти. Ужас посеялся в Рущуке, бедные жители с беспокойством принялись за оружие и вышли на городские валы защищаться. В сии минуты, когда у нас происходило большое сражение, Турки не оставили в покое центр и правый фланг наш; но там атака была ничтожная, лучше сказать они занимали нашу пехоту одною перестрелкою. В таком положении дел не было от главных начальников никаких приказаний, что кому делать, все заимствовались вздорным батальным огнем; неприятель, господствующий полем битвы, спокойно резал конницу, и тогда решительность генерала Гартинга и храбрость егерей 7-го полка исторгла победу из рук уже кичливых Турок. Гартинг, не получая никакого приказания и видя, что не время дремать, сам собою вышел из второй линии, и один каре смело тронулся вперед к Турецкому лагерю, в виду всех наших войск, ведущих пустой ружейный огонь. Успех увенчал мудрость сего генерала. Едва мы спустились в глубокую, но довольно отлогую лощину (где есть и мраморный фонтан) и стали вздыматься на гору, не смотря на усилие неприятеля задерживать нас и довольно сильный огонь конной артиллерии, Турецкая кавалерия, рубившая нашу в виноградниках, видевши, что егеря идут вперед в их лагерь, немедленно сама собою обратилась в бегство. Ольвиопольские гусары и Чугуевский уланский полк воспользовались их беспорядком или лучше изнеможением и живо теснили на плечах. Вся эта толпа неслась прямо на нас; их крик, развевающиеся знамена, пестрота одежд, составили прекрасную картину для глаз и неприятную, страшную музыку для слуха. Каре хладнокровно и славно встретил смельчаков; в несколько минут навалены были груды мертвых тел, и ряды их совершенно расстроились. Надобно знать, что гусары и уланы, сомкнувшись, заняли уже свое место, предоставивши егерям управиться с противниками. [354]

Преследуют неприятеля.

Главнокомандующий в полной мере одобрил искусный маневр генерала Гартинга и дал повеление на всех пунктах преследовать неприятеля. Нашею кавалериею отбито тринадцать знамен. Армия подвинулась вперед верст на семь (откуда начал показываться не- приятельский лагерь при Кади-Киой), а вечером ретировалась и вошла на прежнюю позицию.

Тогда только приметили страшные невыгоды нашего левого фланга, который ежеминутно мог быть атакован по скрытой рытвине. Там главнокомандующий велел построить редут на два батальона. Мне от генерала до свету приказано исполнить то повеление. Но где взять фашин и туров? Вязать и приуготовлять их было некогда, а требовались в самоскорейшем времени. Итак третью ночь я не сплю! Два дня дрались, две ночи и третий день употреблены за приказаниями; я от расслабления не походил сам на себя. На работу откомандированы наши храбрые егеря 7-го полка, и работа началась. Линии редута трасированы в виноградных и фруктовых садах. Скуки ради в теплую ночь я забавлялся персиками и абрикосами, которые рвали мне егеря с деревьев, назначенных в рубку. Удивительное богатство фруктов в Рущукских садах, и в военное время созрелые плоды так и пропадали на своих ветвях. Одежду редута я сделал из рубленных виноградных кустов, они заменили фашины и были очень прочны. К рассвету редут кончен, я поехал в каре донести генералу; с трудом, сквозь зубы, мог я пересказать, каким образом устроен редут, отказался от завтрака и, завернувшись плащом, бросился наземь. Вечером разбудили меня мои душевные приятели Степан Герасимович Соболевский и князь Оболенский. Я не верил, чтобы летний день был так короток, но заходящее солнце за лес и заревые выстрелы в Турецком лагере доказали истину их слов. Поздно вечером главнокомандующий ездил осматривать мою работу, был доволен и подарил егерям 20 червонных. Я льстился, что за два, сражения, где был употреблен в самые опаснейшие места, за устроение полевых укреплений, буду награжден лучше армейских офицеров, с которыми находился вместе; но вы увидите, что я ошибся: были, помещен какими-то метафизиками Лейбницевой системы на ряду козачьих офицеров, спокойных зрителей прошлых дел, и награда моя состояла только в благоволении. [355]

По 24-е число не было никаких перемен в нашем расположении: Турки были смирны и нас не трогали; передние форпосты делали разъезды, содержали день, а мы жили на бивуаках под открытом небом. Гроза висела над головами сражающихся сторон.

Сожжение Рущука и ретирада армии.

25-го рано поутру получено повеление главнокомандующего оставить нашу позицию и всей армии ретироваться в город, куда мы и выступили немедленно. Жителям предоставлялось, не теряя времени, с семействами и пожитками своими перебираться на ту сторону в Валахию. Город было должно зажечь, цитадель, Янычарские казармы и каменный магазейн подорвать. Я не описываю сего трогательного зрелища, ни бегства Булгар из своих домов; они бросили их на жертву пламени; из сих несчастливцев множество больных, которых было прибрать некому, также сгорело. Упорные Армяне никак не хотели оставить Рущук; им объявлено, что их квартал будет зажжен первый, все они единогласно пожелали лучше сгореть, чем удалиться; их желание было удовлетворено. Так прошли 24, 25 и до полдня 26 числа. Народ обширного, цветущего города волновался, сбирался шумно на улицах и, кажется, судя по их лицам, имел столько к Русским доверенности, что не верил нашему гибельному предприятью. Но война имеет свои законы, они вредны в частном, но полезны в общем; они бесчеловечны, опустошительны, они марают достоинство человека, сего совершеннейшего из тварей создания, но законы сии необходимы, и так покоримся необходимости! Скоро наступили проклятия Болгар, на нас изливаемые. Они правы, думал я, совершенно правы; их бледные лица, плач ребят, крик жен и стоны старцев, коих поспешно волокли к мосту, были предметы, приводящие в ужас железные сердца.

26- го вечером, все материалы жечь город приуготовлены, и сделано распоряжение, каким образом отступят полки, занимающие городские валы. К сему несчастью и к суматохе, обыкновенно бывающей на пожарах, солдаты, которым назначено класть сожигательные вещества, вместо порядка, бросились первые грабить, отбивать лавки и все, что только попадалось им на глаза; они друг перед другом торопились скорее напиться. Пьяный солдат всегда дерзок и опасен. Их стращали, уговаривали, но никто не слушался: продолжали грабительства, и сладить не было возможности. Скоро армия стала оставлять Рущук и потянулась через мост. Наступила [356] темная ночь, и мгновенно город вспыхнул в разных местах. Величественные Янычарские казармы, на каменных терассах возвышающиеся пред всеми строениями, загорелись первые; цитадель и магазейн взлетели на воздух. По беспорядку пьяной, зажигательной команды, некоторые улицы загорелись прежде, чем успели пройти полки, и люди пробегали в пламени. Пожар увеличивался более и более; мы перешли последний понтонный мост, который тотчас был снят, и очутились на противулежащей стороне. Какое разительное зрелище видеть пылающий город! Зарево играло в спокойном Дунае. Картина ужаснейшая; все было тихо, сверкающие пламенные столбы восходили клубом к верху и мало-помалу сливались с густыми, багровыми облаками. Наконец, из всего Рущука версты на четыре составилась одна горящая масса; гибельное пламя, подобно быстрому потоку, все уничтожало и где предстояло больше препятствий, там являлось больше свирепства. Через несколько часов вспыхнули лавки, зарево увеличилось, увеличился треск и гром, и сам Дунай начал пениться. Я закрылся плащом, сошел на самый берег и прислонился к одному большому якорю, теперь вытащенному от понтонного моста. В сие время главнокомандующий, при свете пожара, сидел по близости моста на барабане. Полки в беспорядке бежали мимо его, он был недоволен своею ретирадою, он думал и говорил, что наши пушки брошены в Рущуке, – предлог совсем неосновательного страха. Скоро старик вышел из себя; его оскорбительные слова гр. Ланжерону, Эссену, Гартингу и всем без исключения около его стоящим генералам были чрезмерны. Мы видели, что он не умел владеть собою, что принесло ему в глазах страшного множества чиновников, слышавших его площадные ругательства, немного чести. Я довольно близко слушал происходившую комедию и скоро заснул между другими якорями; надобно знать, что весь прошлый день и половину ночи я ни на минуту не имел покоя, измучил себя и лошадь, скакавши туда и сюда по обширному Рущуку к командам, так ли они действуют, чтобы жечь строения.

Главная квартира расположилась в разоренном форштате крепости Журжи. Армия была в 1 1/2 верстах, примыкая правым флангом к бывшему Турецкому укреплению Малой Слободзее, на месте довольно выгодном. Верховный визирь стоял на том берегу Дуная немного левее Журжи, от нас вне пушечных выстрелов. Корпус генерала Засса прикрывал Малую Валахию от нападений Видинского паши. Небольшие отряды находились противу Туртукая и Силистрии. [357]

31-го Июля пели в Журже молебен о победе, одержанной 20 и 22 числ Июня над верховным визирем Ахметом. В этот день приехал из Петербурга адъютант Кайсаров с разными наградами. Главнокомандующему пожалован государев портрет с бриллиантами, моему генералу бриллиантовая шпага за храбрость, всем офицерам от его рекомендованным ордена, кроме артиллерийских и меня; надобно знать, что мы были точно там, где и первые. Нам дали благоволение (термин, думаю, технический); хотя оно по своему свойству и прибавляет мне год службы, по я, чувствуя себя достойным получить другую более значущую награду, был крайне огорчен и не ходил на молебен. Признаться, что было весьма неприятно быть выкинутым каким-нибудь аудитором или, еще хуже, скверным писарем или, еще хуже, пьяным дежурным генералом, врагом Гартинга, у коего я служил, но которому он сам лично не мог мстить. Здесь помещаю повеление, мною полученное при объявлении высочайшего благоволения.

Господину адъютанту, инженер-подпорутчику и кавалеру Мартосу.

Августа 8 дня 1811 года, 501. Крепость Журжа.

Господин главнокомандующий, генерал от инфантерии и кавалер Голенищев-Кутузов, приказом, отданным сего Августа 4-го, за № 106, дал знать всем войскам Молдавской армии, что по засвидетельствованию его высокопревосходительства, Государь Император, между прочими чиновниками, ознаменовавшими себя мужественными подвигами и храбростью в сражениях противу Турок, в 20 и 22 дни Июня, сего года, за Дунаем, в Булгарии, в 4-х верстах впереди крепости Рущука бывших, изволил объявить вашему благородию монаршее благоволение, сего же года Июля в 19 день. О каковой высочайшей награде, вас, с удовольствием моим известить честь имею. Подписано инженер-генерал-маиор Гартинг.

Генерал заметил мое неудовольствие, сколь я ни старался скрыть. Нечем было пособить; но скоро опять откроются беспрестанные сражения, и я совершенно буду развлечен.

Бездействие великого визиря весьма подавало повод к догадкам; но никто не полагал, чтобы Турки осмелились перейти Дунай: ибо можно воспрепятствовать их переправе всюду, где бы они ни хотели. Приуготовления их продолжались два месяца.

Действия Турок против генерала Засса.

21-го Июля, Измаил бей с 20 тысячным корпусом перешел Дунай в полутора верстах выше Видина, в Малую Валахию, противу генерала Засса и 22 числа старался ворваться внутрь провинции, [358] но был отбит. Он укрепился 5-ю редутами на острову, отдаленном от левого берега Дуная болотами и тростником... Измаил-бей, занявши сию позицию, согласовался с движениями верховного визиря, перешедшего Дунай 28-го Августа в виду нашей армии, выше Рущука, в 3-х верстах, на остров Малую Слободзею.

Переправа визиря в виду армии через Дунай.

С 27-го на 28-е ночью неприятель перешел Дунай. Главнокомандующий по утру дал повеление атаковать перешедших Турок; найдено, что они уже успели окопаться ретраншаментами, следовательно, все опоздано и потеряно. Они встретили наши колонны сильным огнем. Генерал Булатов дрался с своим отрядом; скоро он заметил многочисленность Турок и невыгоду своего положения, увидел невозможность, или лучше, нелепость удерживать переправу, когда уже она хитро без его согласия приведена в действие. Неприятель действовал врассыпную в густой лозе, батареи с противулежащих высот защищали его и выхватывали рядами наших. Булатов употребил в дело все резервы, но это была жертва людей. К стыду послали несколько орудий в камыши, тогда отчаянные Турки бросились на артиллеристов, вырезали их кинжалам, и отняли одну пушку Черемисиновой роты; артиллерийской порутчик Соколов изрублен в сей атаке. На левом нашем фланге дела происходили не лучше правого и центра атакующего корпуса. Полковник Жабокритский с своим Старо-Ингерманландским полком принужден был ударить в штыки. Сей храбрый офицер неустрашимо бросился на неприятеля; но два батальона, при коих он находился, были окружены превосходными силами, солдаты отступили; тогда Жабокрицкий устраивает их; он идет вперед, с знаменем в руках, сильно вторгается в толпы устрашенных Турок и погибает. Ему отрезана голова, и отбито знамя. Это единственный трофей, коим могут гордиться Турки: со времен Петра, воюя с нами, они никогда не приобретали знамен Русских.

Генерал Булатов находился в самом критическом положении; он потерял множество людей убитыми и ранеными. Несколько раз присылал он адъютантов с донесениями главнокомандующему о невыгоде места, где дрались наши почти врассыпную в густых камышах, имея перед собою всю неприятельскую армию. Булатова отряд мог быть весь выбит неприятельскою артиллериею, осыпавшею его со всех сторон ядрами и гранатами. Вскоре генерал Булатов потребовал себе подкрепления. Адъютант его донес [359] главнокомандующему, но, не получая резолюции, осмелился напомнить об опасности дравшегося отряда. В числе других мне тогда случилось стоять подле Кутузова палатки; старик был взбешен и гневно возразил адъютанту: «скажи Булатову, что мне негде взять ему сикурса, а что я пошел спать!» Слова неприличные предводителю армии. Мы удивились его беспечности или равнодушию, видели на деле ошибки его; но осмелился ли кто подать вид, что примечает их? И к чему бы послужили толки молодых, неопытных офицеров?

Однако же немедленно положено было избрать лагерное место на Букарестской дороге, отсюда верстах в 16-ти. Журжинской гарнизон усилен тремя батальонами, из чего и догадывались, что главнокомандующий имеет в предмете отступить. Между тем на берегу реки происходило жаркое сражение, и пушечный и ружейный огонь все более и более усиливался.

Генерал Булатов, сообразив все свои невыгоды и видя, что он оставлен действовать без всякой цели или плана, что старшие генералы, граф Ланжерон и Эссен 3-й, были в 3 верстах от места сражения на одних высотах, отступил сам собою, и сие он сделал весьма благоразумно. Неприятельские батареи, расположенные на ближних горах, открыли сильный огонь по нашей расстроенной пехоте и довершили ее поражение.

Таким образом, Турецкая армия перешла через Дунай боем, в виду нашей, разбила ее на всех пунктах, взяла знамя и отбила одну пушку. Наша потеря 28-го Августа простирается более 2000 человек; к сожалению лучшие офицеры все переранены. Турки скоро окопались обширным ретраншаментом, украсили его своими знаменами и отрезанными Русскими головами и вечером по обыкновению страшным криком молились Богу. Мы не знали, что с нами будет и были не больше, как зрителями их радости и восхищений.

Но не то следовало Туркам делать. Они не должны были ограничиться одною переправою: им следовало тотчас самим атаковать нас. Тогда бы несомненна была их победа.

28-е Августа ничего не было предпринято от неприятеля; он продолжал окапываться.

Главнокомандующий после неудачного дела решился вторично атаковать Турок в их окопах. 16 батальонов, 29-го перед рассветом, должны взять штурмом укрепление и лагерь, а в тоже время 12 баркасов должны бичевой пройти мимо Рущука, к самым неприятельским ретраншаментам и сжечь все их перевозные суда и лодки. Тогда, будучи отрезанными, они бы принуждены были сдаться. [360]

Впрочем, кто знает будущее? Часто один случай, часто одно отчаяние венчает успехом сражающихся. Генерал Гартинг, командующий тою флотилиею, отправил, вследствие распоряжений генерала Кутузова, меня с приказаниями к флотскому начальнику капитану 2 ранга Акимову, дабы привести в исполнение план главнокомандующего. Мне позволено от него быть в числе охотников на военных судах, Будучи в нескольких полевых сражениях, я кипел желанием сразиться на водяной стихии, и мое намерение, благодаря судьбам, казалось мне, теперь достигло своей цели.

Проход флотилии под пушками Рущука.

Вскоре по пробитии зари в Журже, флотилия тронулась; я сидел в авангарде с капитаном Акимовым; к рассвету довольно благополучно успели пройти Турецкие отводные караулы, батареи их, а после и самый Рущук; сначала темнота ночи, а после густой туман благоприятствовали нам. К полночи мы страшным образом перезябли, особенно я от непривычки к воде весь передрог; скоро посредством грока старик Акимов вывел меня из столь скучного положения. Мне было стыдно, дабы матросы не причли трусости это дрожание, которое, как думаю, делало из меня не очень приятную фигуру. Туман все становился гуще, это значило скорый рассвет; уже начали показываться огни в Турецком лагере, сделались слышны голоса часовых, мы были в маленькой версте от их главных ретраншаментов. Тотчас на маленькой лодке мы съехали на берег и, по счастью, почти наткнулись на казачий пикет. Здесь казаки сказали нам, что вместе с ними была и егерская цепь, но она снята, что никакой пехоты поблизости нет, что она отступила на возвышения в 3 1/2 верстах отсюда и что они имеют приказание с рассветом уехать в лагерь. Сие известие совершенно было противно тому назначению флотилии, за чем она послана к Турецкому лагерю; оно оставило нас в ужасной неизвестности на счет самих нас. Ежели отступить, то, проходя по Дунаю, должно нам выдержать огонь с набережных укреплений; ежели здесь остаться, тогда Турки могут подвести свои пушки на самый берег и принудят баркасы отойти, перебьют и изранят премножество людей, перепортят суда и снасти.

Между тем казаки уехали в лагерь, стало на горах виднеть, и проясневшее утро указало Туркам наши суда. Можете себе представить их неожиданность, их пронзительные крики, которые я еще и теперь будто слышу, их беспокойство; они большими толпами опрометью [361] прибежали на берег, засели в камыше и производили ружейную пальбу. На нашем судне убито 4 и ранено 6 человек. Капитан 2 ранга Акимов, видя невозможность удержаться, будучи под градом выстрелов из ружей и пушек, дал сигнал спуститься в свою прежнюю позицию ниже Журжи. На обратном проходе нашем нас проклятые Турки изрядно провожали; несколько ядр попало в мачту и закидало нас щепами. Один баркас в виду Рущука сел на мель; экипаж и артиллерия были свезены с него, а ночью и он стащен.

Сия неудачная экспедиция нам была досадна. Если бы главнокомандующий не переменил своего плана, наша бы флотилия тогда сожгла все перевозные суда; сие славное дело верно наградило бы нас.

В положении переправившихся Турок не было примечено никаких перемен; они упустили самое дорогое время воспользоваться своею победою, над нами 28-го числа одержанною, и переправа их через Дунай, в виду неприятельской армии, как сказать, потеряла всю цену; тогда трудно было Ахмету достигнуть своей цели, без коей никто не воюет. Турки беспечно сидели в своих ретраншаментах; у нас, напротив того, была совершенная противоположность. Ошибки столь непростительные 28-го числа были исправлены; главнокомандующий отбросил свое ленивое бездействие, лагерь наш укреплен редутами, выстроенными на местах выгодных, кои могли остановить на всех пунктах Турок, ежели бы они хотели пробиваться в Валахию. У нас на правом фланге находился высокий курган, неприятели упустили занять его; мы упредили их и, сделавши им сию вежливость, в одну ночь поставили сильную батарею с ложементами. Она всегда со вредом анфилировала часть их лагеря.

Вследствие расположения Турецкого лагеря наша армия разделилась на три корпуса:

1. В центре находились главнокомандующий, граф Ланжерон и генерал Эссен 3-й.

2. На правом фланге генерал Булатов.

3. На левом фланге генерал Гартинг. Он командовал Якутским и Колыванским пехотными полками, батальонами 39-го егерского полка, Лифляндским драгунским полком и Дунайскою флотилиею.

Центр занимал возвышения правее Слободзейского укрепления, расстоянием до трех верст от главного Турецкого лагеря. Правый фланг подвинулся гораздо ближе, а наш левый находился в 170 сажен от ретраншаментов, защищая флотилию с береговой [362] стороны. Ночью же всегда отступали на двойную дистанцию. Мы была весьма неприятны Туркам, и сами часто выдерживали их жестокий огонь.

Сражение 23-го Сентября.

23-го, Турки, желая прикрыть свой левый фланг и выиграть более земли для фуражирования, сделали вылазку к нашему кургану, весьма в больших силах, под прикрытием пехоты и артиллерии, и стали работать отдельное укрепление от своего главного ретраншамента. Под вечер они были открыты в прегустой лозе. Генерал Булатов, с 7-м егерским полком ударил в штыки, обратил пехоту в бегство и взял штурмом редут, почти оконченный. Давно Русские не делали столь прекрасного дела: 600 человек храброй Албанской пехоты при сем случае заколото егерями, множество потоплено в Дунае.

B то же время граф Мантейфель и ген. Ланской врубились в неприятельскую кавалерию, прикрывавшую на полянке работу своего редута; Турки разбиты и преследуемы до своего лагеря. В сем деле пленных не было, ибо наши ожесточенные солдаты вовсе никому не давали пардону. Таким счастливым происшествием ознаменовано 23-е Сентября. 7-й егерский полк в виду всей армии дрался с удивительною храбростью; кавалерия равным образом приобрела себе славу. С нашей стороны потеря маловажна: в числе убитых два адъютанта 7-го егерского полка и командир С.-Петербургского драгунского полка полковник Козырев.

После прогнания Турок с места, где они почти кончили редут, по повелению главнокомандующего, ген. Гартинг осмотрел сие место. Он нашел его невыгодным, и в ту же ночь разрыты неоконченные линии; убитые Албанцы складены в ров и сравнены землею. Место избрано еще ближе к Турецкому ретраншаменту, где при самом береге предположено поставить сильный редут. Таким образом Турки в своем лагере с нашей стороны совершенно будут заперты, обложенные полевыми укреплениями. Долг умного генерала велел их сераскиру, после неудачи 23-го числа, бросить лагерь и поспешнее выиграть противулежащий высокий берег; но верховный визирь не знал предусмотреть своего будущего критического положения, противу коего не принял никаких деятельных мер и был побежден теми слабыми полками, кои он разбил с толикою для себя честью на Дунайской переправе. [363]

Сражение ночью с 23-го на 24-е Сентября.

С 23-го на 24-е назначена рабочая команда для построения редута, по близости того, который взят от Турок. Белостокский и Старооскольский полки находились в прикрытии, также послано 200 человек пехоты и три эскадрона спешившихся драгун чистить и топтать высокий и очень густой камыш, окружавший наш курган. В полночь Турки сделали вылазку, атаковали с превеликим криком наше прикрытие. Старооскольский и Белостокский полки и часть передовой цепи вдруг бросились бежать; они расстроились, и ужас посеялся в темноте ночи: в глазах испугавшегося солдата все увеличивало его страх. Я находился подле генерала Гинкуля, из предосторожности слез с лошади и держал ее в поводе. Огонь открылся все более и более. Бедный Гинкуль не мог скрыть своего замешательства; скоро он потерялся; это было, как мне сказали после, первое сражение, в котором он находился в целую свою жизнь, и через несколько минут он убит ружейною пулею. Полки пришли в совершенный беспорядок, начали крик, потом стрелять, и свои били своих. Я бежал вместе с своими. Между тем наши, которые успели ранее пробраться вперед, там устроились и открыли по нас ужаснейший огонь. Тогда я примкнул к некоторым егерям, мы повернули в камыши к Дунаю и кое-как пробрались тропинками до укрепленного кургана. Моя лошадь при первом залпе вырвалась и на следующее утро поймана в лагере.

Необычайная перепалка на правом фланге встревожила всю армию. Как и обыкновенно в войне бывает, мало-помалу все замолкло, и скоро восстановлен прежний порядок. Рано поутру я поехал к генералу с донесением об окончании работы. Расспрашивая меня о ночном происшествии, он дал мне заметить, что в тех камышах, где я находился, огонь был чрезвычайно велик, и полагали, что я непременно должее быть убитым. Мои товарищи, не видя меня рано в землянке, также думали, что я отправлен в лучший свет, и их беспокойное недоумение на счет меня я разрешил, вошедши вдруг в наше жилище. Я отдыхал все 24-е число, чувствовал усталость и благодарил Промысл, что покуда мне не предоставлена участь генерала Гинкуля быть ни за что убитым.

24, 25, 26 и 27 Сентября со всех наших батарей производилась сильная канонада по неприятельскому лагерю. 26-го числа ранены два егеря 39-го егерского полка. [364]

С 28-го на 29-е ночью я строил батарею на восемь батарейных орудий для воспрепятствования неприятелю прохода из укрепленного лагеря паромами или судами в Рущук.

29-го и 30-го, из Рущука и с правого берега Дуная по оной батарее неприятель производил сильную канонаду, без всякого нам вреда. Батарея была повреждена, а в ночное время исправлена.

Главнокомандующий, желая решительно кончить кампанию и принудить упорных Турок, перешедших на остров Малую Слободзею, сдаться, назначил ген.-лейт. Маркова с корпусом перейти на ту сторону Дуная, разбить неприятеля и таким образом отрезать их переправившуюся армию. Сей искусный маневр, поставивший Кутузова на ряду величайших генералов, только один помог к заключению выгодного мира с Портою.

Переправа корпуса 2-го Октября за Дунай.

С 1-го на 2-е Октября ночью корпус генерала Маркова переправлялся выше нас в восьми верстах. Его полки рано показались на противулежащих высотах, опрокинули Турецкую кавалерию, и лагерь визиря взят без малейшей потери: несколько пленных, восемь пушек, визирская богатая палатка и множество оружия. Турки ценят свою потерю в сем лагере в 7 миллионов левов. День был прекраснейший, наши победоносные войска на тех высоких горах закричали ура! Мы здесь приняли также, и в несколько минут вся армия, одушевляемая радостью, повторила те восклицания. Всюду было слышно ура! Победа! В Турецком лагере было тихо и мрачно: с сих пор счастие оставило их, они подвергнутся игралищу Фортуны.

Ошибки генерала Маркова.

Генерал Марков удовольствовался взятием лагеря. Ему бы следовало пользоваться победою и расстройством неприятеля; он должен был быстро его преследовать, ворваться на его плечах в Рущук, послать сильные партии по всем дорогам, столь нам знакомым, и тогда сам великий визирь со всеми чинами достался бы нам военнопленным. Тогда бы заключен был на развалинах Рущука мир блестящий и выгодный для России. Я не осмеливаюсь делать сравнения дела у Кучук-Кайнарджи с сражением здесь упоминаемым: одни и те же обстоятельства, кто помнит кампанию Румянцова, но страшная разница в генералах!

Марков, упустив из рук сей драгоценнейший случай, еще бы мог исправить ошибку, хотя впрочем самую непростительную [365] в генерале. Ему бы следовало тотчас перейти за Лом и обложить Рущук. Турки были бы мгновенно отрезаны ото всех коммуникаций, и обе армии заперты: одна на пустом острову, другая в пустом городе. Но великие предприятия лишь предоставлены умам великим.

Вот две важные ошибки, после счастливой переправы восьмитысячного корпуса на правый берег Дуная.

Каре, составленное на левом фланге армии, под начальством генерала Гартинга, дабы маскировать часть переправы наших войск, подвинулось вперед к неприятельскому лагерю под пушечные выстрелы. Сражение было довольно сильное. Тяжело ранен рядовой Якутского полка. Неприятель весь тот день продолжал канонаду на вновь построенную мною батарею, из коей наши артиллеристы, искусными выстрелами, остановили ретирующиеся в Рущуке два парома и девять больших лодок, которыми и овладели полки корпуса Маркова.

Сию ночь к нам подошла Дунайская флотилия. Предмет ее назначения был отрезать всю водяную коммуникацию с городом, для чего 3-го Октября за час перед рассветом, принимая к Дунаю, подвинулся вперед, отрядив от себя 100 стрелков к самому берегу в кустарники. Турки, увидевши сие движение, открыли по нас жестокий огонь. Мы стояли на 350 сажень от неприятельского лагеря и продолжали целый день канонаду.

4-го Октября, флотилия из 11 военных баркасов, поставлена поперек Дуная в линию; дистанция взята ею столь прекраснейшая, что 18-ти фунтовыми картечьми стреляли в средину неприятельского лагеря. К полдню у нас началось жаркое сражение. Турки, собравшись в больших силах, начали пресильную перепалку, но наша артиллерия искусством и проворством принудила замолчать их и, кажется, оставить намерение сделать на нас вылазку. Под генералом ядром ранена лошадь, возле убит бомбардир, ранено 4 человека и 16 лошадей. Давно не помню я столь большого дела. С двух сторон мы были осыпаемы огненным дождем картечей, ядр и пуль. Вечером главнокомандующий просил генерала не подвергаться столь очевидной опасности; он присовокупил, что, в случае несчастного случая, его некем заменить. Это было сказано в присутствии многих генералов.

С 4-го на 5-е ночью, для лучшего поддержания флотилии и демонтирования четырех Турецких орудий. действующих по нашей переправе, я строил при Дунае батарею с ложементами на четыре батальона орудий, из коей 5-го числа целый день производилась беспрерывная [366] канонада, подорван пороховой ящик и демонтированы те четыре орудия.

6, 7, 8, 9, 10 и 11-го производилась денно и ночно с батарей и флотилии сильная канонада. Сначала Турки отвечали нам, но после гораздо слабее. Мы были весьма счастливы, ибо в сии шесть дел ранено 2 и убито 2 человека.

12-го по утру в 10 часов, по повелению главнокомандующего, остановлены военные действия впредь до повеления.

12-го числа, по просьбе великого визиря, заключено с ним перемирие, вследствие которого уполномоченный от Порты рейс-эфенди с знатнейшими Турецкими и Греческими чиновниками, 13-го числа в 5-м часу вечера, переправился на нашу сторону Дуная к батарее № 1-й и после продолжали шествие в город Журжу, место назначенное для конгресса. Я смеялся, когда полномочный министр прежде встал на спину своего чиновника, в пребогатой одежде павшего навзничь, и после в стремя и на лошадь.

С Турецкой стороны был первым драгоманом князь Мурузий ⁷, просвещеннейший и благороднейший человек, каких я немного видел и который, делая сей мир, много действовал к пользе России. Скоро за сию привязанность он потерял жизнь. Наполеон, овладев Москвою, требовал смерти Мурузия, и он пожертвован в угодность страшному повелителю. Таковы плоды просвещения и политики! Я очень часто имел удовольствие видеть князя в доме генерала, удивлялся его любезному характеру и глубоким познаниям. Его жена и дети были оставлены в Константинополе, и мог ли он не возвратиться к ним? С нашей стороны на конгрессе присутствовали чрезвычайный посол Италинской, дежурный генерал Сабанеев, действительный статский советник Фонтон и полковник Кайсаров, адъютант главнокомандующего.

После переезда на нашу сторону Турецких полномочных, сношения с великим визирем сделались весьма часты. 15 Октября от главнокомандующего я был послан с письмом к великому визирю в Рущук. Вышедши на берег, я тотчас был окружен множеством Турок и Запорожцев, которые чистым Русским языком спрашивали меня, что мне надобно? Я сказал, что имею к визирю письмо, которое должен сам отдать ему. Один Турок побежал в город сказать о мне, а другие между тем просили меня войти в кофейный дом, близ сгоревших янычарских казарм, и по своему обыкновению подчивали меня кофеем, трубкою [367] и зрелым виноградом. Скоро приехал от визиря чиновник, расспросил, что я за человек, и сказал, чтобы я тут несколько подождал ответа. После того приехал другой чиновник пожилых лет. (Это был Мустафа-Ага, с коим впоследствии мы сделались самыми добрыми друзьями; в прежнюю войну он был пленным в Полтаве и очень хорошо говорил по-русски. Старик обо всех делах судил весьма основательно. Почти каждый день по надобностям Мустафа бывал в нашем каре. Первый раз генерал подчивал его ромом. Турка всегда отговаривался, но после, познакомившись покороче, не уступал в истреблении горячих напитков самым северным жителям. Он всегда, просивши у нас рому или водки, прибавлял, чтобы давали ему из серебряного стакана, дабы мои люди этого не заметили, говорил шутливый Азиатец, а они очень глупы). Я объявил Мустафе, что имею приказание лично отдать письмо. Он поехал и, возвратившись, извинялся, что верховный визирь никак не может теперь принять меня, что это письмо не столь важное, ибо служит только ответом на посланное накануне и что визирь просит меня взять с собою, на наш берег, племянника главнокомандующего Ольвиопольского гусарского полка, майора Бибикова, который в сражении 2-го Октября раненый захвачен в плен, а теперь разменен. Скоро приехал и Бибиков с Турецким чиновником, довольно важной наружности, и мы все вместе сели в мою лодку.

Несчастный случай.

На самой средине Дуная, который здесь шире версты, в лодке показалась течь; ежеминутно она увеличивалась, и мы непременно должны были утонуть. Матросы гребли сильно на всех веслах, я и Бибиков отливали воду, она страшно как хлынула в лодку; напоследок, и спесивый Турка, потеряв свою важность, присоединяется к нам и также отливает воду. Не откудова было ждать помощи? Я никогда не забуду этой роковой минуты, когда бледный Бибиков вскричал, что он только для того избавился Турецкого плену, дабы после утонуть в Дунае. Мы не переставали работать и, благодаря Промыслу, скоро сели на мель, которая простиралась до самого берегу. Множество любопытных собрались видеть сие зрелище; офицеры с берега что-то кричали нам, махали руками, мы опять снялись с мели и гребли, все держась ее. Разные мысли колебали нас, и кто может быть в подобном случае равнодушным? Однако вот и берег. Бибиков и прилежный в опасности Турка [368] поехали в главную квартиру, и я простился с ними в нашем каре.

На сих днях получено из Петербурга известие, что я прошлого Сентября 20-го на вакации произведен в инженер-поручики с оставлением в прежней должности. Генерал объявил мне вновь пожалованный чин 14-го Октября, на верность коего я присягал в креп. Журже у полкового священника Старооскольского полка.

Во время мирных переговоров Турецкий лагерь все был окружен со всех сторон по прежнему; наступила глубокая осень, проливные дожди, холодные ночи, напоследок и выпал снег. Турки, не имея никакого продовольствия, ели лошадей, за недостатком же соли, пересыпали падаль порохом. Скоро главнокомандующий вошел в их жалкое положение, и всякий день в их лагерь доставлялся печеный хлеб. Тогда некоторым образом облегчили их голод и страдания с ним неразлучные.

Армия Турецкая взята военнопленною.

Переговоры продолжались с 15 Октября по 27 Ноября. Тогда переправившийся корпус на остров Малую Слободзею, под начальством сераскира Чапан-Оглу, одного из храбрейших военачальников, положил оружие и сдался военнопленным. Множество знамен, 56 медных пушек и весь лагерь достался победителям; корпус сей обратно выпущен по размене ратификаций Букарестского мирного трактата.

Главнокомандующий дал повеление генералу всех больных и раненых Турок из лагеря переправить в Рущук отвозом коих, числом до 3000 человек, занялись целый день. Боже, какая трогательная картина видеть сих бледных страшилищ! Как горестно было слышать их всхлипывания, их прощания с друзьями, родными своими, их наказы, повторения, что сказать у себя дома. Я скоро далеко отъехал от сих мрачных сцен, но они глубоко; вкоренились в моем сердце. Тогда в первый раз я почувствовал ужасы войны во всем ее блеске. О, Боже, думал я, ежели Ты справедлив, почему допустил Свое совершеннейшее творение сделаться хищным зверем, почему Ты дал ему сердце тигра и не воззришь; на тучи бедствий, покрывающих сию планету! Но судьбы Твои неисповедимы...

За сообщение этих Записок (в списке) обязаны мы Андрею Александровичу Титову. П. Б.

Комментарии

1. В рукописи пропущено имя – П. Б.

2. Так в рукописи – П. Б.

3. Пропущенный в Родословной Книге кв. Долгорукова, младший брат фельдмаршала. Он умер в 1775 г. в чине полковника. – П. Б.

4. И так Записки эти писаны около 1819 года. – П. Б.

5. Сличи выше, стр. 329, примечание. – П. Б.

6. Каменского. Замечательно, что Мартос ничего не говорит о том, что граф Каменский заболел вследствие отравы, в чем был убежден его адъютант (гр.) Закревский. – П. Б.

7. Дед (по матери) графини Р.С. Эдлинг? – П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Записки инженерного офицера Мартоса о турецкой войне в царствование Александра Павловича. 1806-1812 // Русский архив, № 7. 1893