ТИМКОВСКИЙ И. Ф.

МОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ В СЛУЖБУ.

ЧАСТЬ 2. КИЕВ И МОСКВА.

Egreclere....ac nostris succede penatibus hospes. Aen. VII, 121.

1. Пять лет я учился в Киеве. Академия киевская на Подоле в Братском монастыре, двуэтажное, массивное здание, с широкими колонадами, в верхнем этаже с залою и церковью конгрегации. Попечением митрополита Самуила ¹, кроме рядовых латинских семи классов, греческого и еврейского языков, она обогатилась новыми общими для средних и высших классов предметами:

1. Российской Пиитике и Риторике, Ломоносова, учил выписанный Троицкой семинарии богослов, Снегирев, кажется, Дмитрий; женясь, был протоиереем церкви царя Константина.

2. Французскому языку начально киевский гражданин Лапкевич, с резною латинскою надписью на воротах дому; ходил в богатой черкеске, с высокою тростию, и в праздники с дорогою саблею; учил gratis, за что портрет его поставлен был при вход в академическую конгрегацию; а после него содержатель пансиона и частных уроков, Француз Брульон, который гордился искусством топографа, и устроил магистрату солнечные часы на ротонде фонтана.

3. Немецкому языку иеромонах из Галиции, потом прусской службы офицер, — имен их не помню.

4. Географии и Истории твердоречивый Булгар Анатолий, первой по Бишингу, второй по Фрейеру. [28]

5. Вместо бывшей прежде Арифметики, учил всей чистой Математике, по курсу Аничкова, с разделением на два класса, также практической Геодезии и Фортификации, муж достопамятный, родом из-под Нежина, Иван Фальковский, вероятно Хвальковский, (по произношению хв как ф), — при мне стал в монашестве Ириней. По изучении в Киевской академии, зашедши охотою своею, он учился в Лемберге и Песте, а возвратясь поступил учителем в академию; имел тихий нрав и приятный дар слова. — Это были мои учители, кроме классных, — в латинской Пиитике и Риторике Афанасия Корчанова, и в Философии Амвросия Келембета. Я много всем обязан; особенно же Анатолий в своих многовидных описаниях дал мне прелесть Географии, Ириней любил мою привязанность к Математике. После меня он прикладную Математику с Астрономиею довел до издания киевских календарей и присылал их ко мне. Впоследствии Амвросий, Афанасий и Ириней были эпархиальными епископами.

2. Прибавилось к тому новое лице, учитель по классам годом ниже моего курса, иеромонах из Вуколы Виктор Прокопович-Антонский, родом села Погребков из-за Нежина. Он был отлично заметен и уважаем; учения сильного, остроумен и сладкоречив, крепкого здоровья и благовиден. Он и Ириней, в бытность Императрицы Екатерины в Киеве 1787 года, с января по май, говорили перед нею проповеди. — Виктор имел в Москве двух братьев, перешедших университет, Михаила секретарем у генерал-губернатора Еропкина, и Антона секретарем у куратора университета, Мелиссино; там же третьего брата Ивана студентом. От них получал он издаваемые новости и завел у себя маленькое собрание в воскресные дни по утрам для чтения, выбором четырех подростков, куда принят и я на последние три года. Рано мы сходились к нему в братскую обитель, пили чай и поочередно читали, то лучшие статьи периодических изданий листами при Московских Ведомостях, то переводы Фенелонова Телемака Мармонтелевых Инков, и другое, где он вмешивал свои [29] замечания. На первый звон к поздней обедне, он вел нас с большими ключами в академическую библиотеку своего ведомства. Там оставались мы до конца обедни.

3. Библиотека, в огромности своей, накопленной от времен основателей, многими взносами, помещалась прежде на монастырской трапезе; и от трапезы — важнейшею частию погорела. Остаток ее, что спасено, разложен был по родам в большой церкви монастыря, на широких от стен до столпов хорах. Там мы имели свободу рыться в книгах, читать что могли, и что позволено. Русские книги скоро перебраны. Фолианты Patres были не по мне. Меня занимали в сборе древние классики разных изданий, Physica mirabilis, Philosophus иа utramque partem, сокровище для диспутаций, Эразмова Encomium Moriae, похвала глупости, и подобные. Об иных сказано, что на них после будет время. Другие досадно были непонятны. Любопытство мое особенно возбуждала физико-математическая часть. Я знал простую Алгебру, Геометрию синусы и тангенсы, но там, начиная от Memoires de l’Academie до Мушенброка, в линиях, фигурах и вычислениях все было только дивно.

4. Библиография наша по себе была весьма тесная, — Нужные книги, словари и готовальни выписывались для нас академиею по вызову; для чего был при ней из Москвы комиссионер, который жил в монастыре, и принадлежав к обществу учителей. — В городских же лавках имел свою не малую торгашь, нашим прозвищем Гарбуз, который скупал и продавал битые, старые и старинные книги. О достоинстве последних осведомлялся от учителей, которые и сами у него покупали. — Но праздниками для нас были приезды итальянцев из Ломбардии, всякий год весною на месяц, с большою ловкою латинских и французских книг, эстампов и учебного снадобья. — Притом как рисованье было почти общим у всех, начиная правилами школы и восходя до фигур и ландшафтов, штрихом, тушью и красками; то нам приятно было в той же лавке получать себе образцы и материалы, а при выборе и других новостей наглядеться. [30]

5. Отец мой ценил уже мою математику. Когда с летнюю вакацию дома нашли надобным сделать мне новые сюртук и голандцы, мать взяла меня на ближнюю, — версты три, Ильинскую ярмарку, в местечко Крапивну, с тем, чтоб и сукно мне по выбору купить; а портной уже призван был из Золотоноши. По нашим ярмаркам именитый был нежинский краснорядец Мигрин. Он возил все товары, меха и материи, чай, сахар и вина, медь, железо и бакалию. Сукна взяли мне, сколько Мигрин уверил, что на меня довольно будет. Но дома на другой день, по смочке и размеру кройца, пана Остапа, оказалось его мало. Тогда отец, рассердись, упрекнул меня: какой ты дурак! учишься математике, а не знаешь, сколько на тебя надобно сукна! Я отвечал ему из Стереометрии, что я знаю только о правильных телах, цилиндрах, конусах. Отец улыбнулся, и того же дня аршин прикупили. Однако бывая в Киеве, и у Румянцова в Ташани, он столько нагляделся на планы и чертежи, на приемы и объяснения, что несколько раз отзывался дома: чего бы хотеть больше, как еслиб сын мой был губернским архитектором, или землемером.

6. Тогда не было еще слышно той высокой истины, что благородному человеку, для себя, света и службы, не много науки надобно ². Мы росли середи голов изученых не только в Киеве, но поименно в Кенигсберге, Лейпциге, Лейдене, Геттингене, Оксфорде и Эдинбурге. Такие были глубоко чтимы; таких я застал еще в 1803 году седых голов десяток и больше, кого мне знать досталось. — И так я весь был в моих уроках, и по обычаю с весны для оживления их часто ходил с товарищами на Крещатицкие горы, нависшие по Днепру вдоль Царского саду. Там горы, кусты и пригорки наполнены были шумом учащихся; а под ногами бьет священный ключ; свой Геликон! ³

7. Но тогда же о будущем звании зарождались у меня другие, высшие помыслы. Еще в Переяславле нравился мне инженерный капитан, в красном мундире с черным бархатом, как он ездил на беговых дрожках; [31] расхаживал по валу, уставленному пушками, уважаем был комендантом, гарнизоном и всем городом; сено на гласис одни деньщики его косили. А в Киев квартировали артиллерийские команды канонеров, фузилеров, бомбардиров. Я видел щегольство и чести офицеров, в красных мундирах с шарфами, иных с галунами на камзолах, в парадные дни, или, когда у полковника играли вечернюю зорю. Все, казалось, так и глядят алгеброю, мастера в фигурах! Наконец охота моя сделалась очарованием, когда по бытности Екатерины в Киев я увидел в сборе военную знать всех мундиров.

8. Раза два уже я просил у матери позволения и предстательства, чтоб мне, окончив мои науки, поступить в инженерную службу, так всеми уважаемую. Отец оба раза с негодованием отвечал: чтоб был мот и картежник! По несчастию, эта язва тогда свирепствовала. Я сам видал в Киев тех же щеголей, выходящих из трактиров полумертвыми, в одной рубах и солдатской шинели. А когда квартирующий в Золотоноше с ротою пехотный капитан, бывая у нас, в светлозеленом мундире с красными обшлагами и напыренными во всю грудь манжетами, сделал отзыв о старшей моей сестре, Татиане, отец вежливо отказал, а на слезы сестры до раздражения твердил ей: он голяк и картежник, — каков и был действительно.

9. На ответ же отца обо мне он имел и мою причину. На пятом или шестом году моем в деревне, о Светлом празднике, в ясную погоду, по улице к полю взрослая молодежь наша спускала змея по ветру, а другие близ наших ворот, по прочищенной дорожке ступени на три или четыре, катали крашанки по очереди в поставленный медный грош; кто сбил, того яйцо и грош, а промахи, один за другим, берет тот, чей грош. Наглядевшись на змея, подскочил я к игре. Побежал и вынес свои три крашанки, что даны мне матерью. Отец и мать тогда проходили из саду. Дядя Ив. Н., заметив меня, подозвал их, и все смотрели из за-амбара, что из меня [32] будет. Крашанки мои проиграны на посмех другим; я сбегал в комнаты, схватил из материной корзины еще три, и те проиграл. В досаде, я бросился опять; но меня остановили. С тех пор, отец мой, видевши и другие мои рьяности, часто укорял: из него будет мот и картежник; что позднее бывало мне до слез, и я приносил матери свои скорби на такое осуждение.

10. Между тем из академии каждый год один, два, три, кончившие курсы, выходили в Московский университет. Они списывались с товарищами, и носились об них завидные молвы. Дивнейшие, посещая родину, являлись в Киеве, и мы видели славу их. Библиотека собою, о чем сказал я, подстрекала мое поревнование, в котором все, однако, не терялась линия инженера. Я проговорил о том Виктору. Отец, бывая в Киеве, бывал у него. Советами положено, через год мне отправиться в Москву.

11. Отец мой в своей стороне чтился законником и юристом. Не редко бывали у него лица и он у них для судебных консультаций. Г. Б. по волостным его имениям в губернии, желал иметь на месте для своих поверенных надежного советника. Ему указали на моего отца, и года два уже звенели у нас колокольчики с приездами поверенных; с ними входили кипы, которые называются делами. Поступило в Сенат какое-то сложное дело, которое требовало личных объяснений. Ради того по сношениям в 1788 году он отправился е Петербург. Два месяца прожил у г. Б. в доме, исполнил все, чгб было к лучшему. На его отъезде, Б. спросил его, что может для него сделать полезного в благодарность? не желает ли он чина, как ему следует за прежние его службы? — Чина не нужно мне в деревне, отвечал отец; а если так благоволите, то прошу покровительства детям моим; я имею пять сыновей, старший оканчивает науки. — Очень хорошо, пришлите, привезите его, он будет служить при мне, — что было по иностранным делам. Рассказы дома о том заслонили моего инженера. [33]

12. Новая надобность такого же рода, быть в Петербург, зависела от воли отца моего. И так, по назначенному он отпустил меня в Московский университет на два года, с тем, что по пути на Москву возьмет меня с собою. Проводив меня до Нежина и за городской выезд, — прощай, — сказал он мне, благословляя, обнимая со слезами, — может быть, я тебя и не увижу. — Он глядел на мой отъезд, пока я скрылся. В последних его заповедях было: не пить крепких напитков до 28 лет, и век не играть в карты. Я исполнил то и другое ⁴.

15. Вступление мое в университет так произошло, что мне приятно было бы означить здесь эту часть жизни; но эта часть вся классическая, и подробности ее неуместны. Из всего сказать надобно, какое действие занимает в ней старейший профессор, статский советник Антон Алексеевич Барсов. Он грозен и суров был для меня в приеме, когда я после curriculum vitae в данной теме изъявил предпочтение латинского языка греческому. Но я скоро на его курсе угодил ему в разборе и чтении речей Цицерона, в горацианских метрах, в тираде из Киропедии Ксенофона и в критике вариантов, так что он, из проходимых авторов, на Плауте посадил меня близ себя. А нападая, по своему обычаю, на других за неисправности, и упрекая иных получаемым жалованьем, раз он, переходом от тех, обратясь ко мне, спросил: почему я не на жалованье? На ответ же мой, что моя просьба о том далеко в очереди ваканций, он отозвался: nulla regula sine exceptione, — нет правила без исключения; и недели через две объявили мне из конференции, что я определен. Я принес благодарность Барсову на дому; он занялся мною и дал позволение бывать у него на досуге.

14. На первом моем курсе я имел товарищем москвича, года три старше меня. Он скоро и так близко подружился со мною, что просил меня к себе. Я посетил его праздничным утром; и ему велели от семейства, пригласить меня к обеду. Это был для меня первый опыт московского гостеприимства, как начались другие мои знакомства. [34] Меня просили бывать в доме, и на третьем моем разе, предложили мне искренно, жить вместе с сыном. В январе, оставив мою квартиру на университетском двор, я занял назначенную мне соседнюю с сыном отдельную комнату. Когда же я помещен стал на жалованье 100 р., оно не налагало никакой взаимной обязанности, кроме пожить год или два в университете на призоре; но с позволения начальства, на просьбу моего хозяина, я прожил у них более года, и летом проводил с ними месяц в подмосковной. — Далее рассудил я, предпочесть свое время выгодам и приятности. Кроме домашних помех и скучных переходов от Арбата, товарищ мой был очень рассеян; не всегда, но не редко он увлекал меня с собою то в театр, то на гулянья, и даже в открытые тогда игорные домы. Отец его был несколько беспечен, мать на вечные просьбы снабдевала сына деньгами; деньги терялись на картах. — Там я видел смесь всяких лет и состояний, обороты и порывы фортуны, ссоры и заговоры мастеров, и гарпию аферистов. Не прельщали меня передвигаемые кучи золота и ассигнаций в руки счастливца; но я стенал за тех, которые их отдавали, которые, проигравши все, жалко и язвительно выпрашивали целковых пару или червонец, чтоб еще поставить на карту. Я возненавидел игру и охладел к доброму товарищу. Наконец и лучше было мне так оставить дом, в котором я не мог жить всегда. Я принял квартиру с товарищами на Никитской. Связи мои с домом, и от него с другими, остались неразрывны. ⁵

15. Скоро за моим приездом в Москву, в Киеве Виктор занемог глазами. Леченье было не успешно. Братья вызвали его к себе в Москву. Он жил у Антона Ант. в доме университетского пенсиона к Газетному переулку. Я часто навещал его, когда ему стало легче, и свет проникал в темноту. Болезнь была продолжительна, с операциями. Один глаз очистился, другой накипел. Это был мой Гердер.

16. Отец раза три писал ко мне с присылкою денег. Потом не стало известий; время проходило месяцами. [35] Я писал к дяде по матери, Платону. Не скоро получил от него уведомление о состоянии дому, за отсутствием отца в такую сторону, откуда писать не может. Наконец из Переяславля почтмейстер дал знать своему родственнику в Москве, служащему при старом архиве иностранных дел, Максимовичу, чтоб он известил меня о происшедшей болезни и смерти отца моего в Переяславле, где и похоронен. Максимович, из давних университетских, видел и знал меня; встретясь на Никитской, сообщил мне, что к нему писано. — Сирота! Я понес мои слезы к Виктору: потом отписал к матери.

17. Как старший сын в семействе, которое оставалось на попечении дяди Ивана Наз., я чувствовал мой долг, дать путь самому себе и четырем братьям. Кончив первый курс, я предался правам и политике, удержал только прикладную математику, по любви моей; знание побочное, но которое на веку часто было мне пригодно. — Понесся слух в Москве о приезде г. Б. Он остановился в Немецкой слободе. Не явиться ли к нему с письмом о себе? Виктор одобрил мое намерение и письмо. Подавая его, я прибавил: сын Колл. Асс. Т., поручаю себя вашему покровительству. — Федора Назариевича сын? — Так. — Вам, конечно, место надобно? — Я желал бы только окончить мои курсы, если позволите: впрочем, как будет угодно; я с тем явился. — Очень хорошо; так тогда вы явитесь у меня в Петербурге. — Все сказано так свежо. Я вышел с полными карманами ласки.

18. Виктор, по выздоровлении своем, представился митрополиту Платону. Тот принял его внимательно. По изготовлении церкви в университетском доме, поставил его иеромонахом в нее. — С того времени Виктор жил в университетском дом. Я стал чаще бывать у него вечерами. При всей разности лет он принимал меня дружески. Тогда же собирались у него по временам некоторые профессоры. Мои посещения в кипящем возрасте были для меня спасительны.

19. Года через два, опять г. Б. приехал в Москву. Говорили, для того, что он строит в ней свой дом на [36] Яузе. Тем же порядком я опять к нему явился. Не принимали никого. Зала была пуста. В кабинете только был у него Д. М. П. П. Я решился дождаться выхода. Подана карета. Вышли оба. Я объявил о себе. — Федор Тимковский, проворчал он толстыми губами сухо, мрачно, холодно, Тимковский! Ничего не помню! — О, как глубоко разом упало мое сердце! — Так вы ищете места? — Я могу теперь поступить в службу, сказал я, скрепя душу, и явился по вашему приказанию. — И. Б. промолвил он к П., проходя далее, дайте место этому молодому человеку. — Явитесь у меня завтра, сказал П., обратясь ко мне. — Тяжело было мне принять таких два удара; одним я окостенел, другим поражена моя гордость. — Не надейтеся на князя! сказал ли я это сам себе, или только подумал, выходя из ворот, и зарывшись в свою шубу; видно так судит мне Бог, своим лбом пробивать стену. Виктор искренно погоревал со иною. Была, впрочем, молва, что Б. приезжал в неудовольствии, когда из дел его негоциация чрез г. М. передана К. З.

20. До того запасаясь на чаемую службу, я твердил себе народное право Ваттеля, народное положительное Мартенса, европейское публичное Мабли с трактатами, и тешился мечтою, в какой лучше быть мне миссии. — Теперь я налег более на юридический объем от практики до антропологии. Особенно на римское право, corpus juris civilis и в нем пандекты. — Тогда зародилась у меня мысль составить подобно, из наших законов, сравнительное право, и действительно эту мысль я обработал после в опыте систематического Свода Законов, за который в августе 1802 года пожалован царскою наградою, и рукопись передана в коммиссию Законов, чрез начальника ее графа Петра Вас. Завадовского, у которого я имел по тому случаю большие объяснения о наших законах. — Он предлагал мне поступить в коммиссию. Я имел свои причины отказаться ⁶.

21. Начальник Черноморского флота, вице-адмирал Николай Семенович Мордвинов, представив на Высочайшее утверждение новые проекты и штаты своего управления, [37] чтоб иметь готовых на места людей, по обычаю тех времен, просил начальство университета, дать ему трех студентов на должности секретарей с хорошим чином, жалованьем и проездом. Требование внесено в конференцию ⁷. Я поступил в число назначенных. Но бывший из давних студентов секретарем у куратора Хераскова, изъявил желание поступить в то число. Им заменили меня, как младшего. Такую перемену я принял за обиду, и с огорчением говорил об ней Виктору. — «Не скорбите, И. Ф., сказал он, пройдя по комнате. Во всем есть дух Божий. Не известно, что было бы с вами. Вам готовится, видно, другая дорога. Если в намерении встречаются препятствия, не усиливайтесь перемогать их. Там чаще бывает, что человек найдет себе гибель».

Сердце мое было так готово принять эту истину, что я весь век содержу ее, и передаю другим. Так произошло и там. Мордвинов, желая лучшего, поспешил вызовом. Представления его долго не утверждали; оно введено в другое намерение. Вызванные скучали; он давал им вклады своими деньгами. Один, там занемогши, умер. Другой, зассорясь, воротился искать другого места. Начальство Мордвинова передано князю Зубову. Третий туда отправился.

22. Почти вслед за веселым сбором и отъездом Черноморской партии, профессор Петр Ив. Страхов объявил мне, что куратор Херасков желает меня видеть. Я отыскал дом его на Гороховом поле. Он, спросив меня, давно ли я в университете, предложил занять у него должность секретаря. Я объяснил ему, с круглым извинением, что без отца, как старший сын, по состоянию дому и семейства, я обязан служить в статской службе. — А! произнес он с трясущеюся головою; откуда вы родом? — Я родился в Переяславле. — Глаза у него прояснились. — О! так мы земляки; и я там родился, сказал он с видом больше удивления, нежели приятности, протянувши ко мне руки. — Я низко поклонился. — Мать его была Трубецких, что выразил он в поэме «Возрожденный [38] Владимир». — Есть там у вас имение? — Есть в Переяславском и Золотоношском уездах. — Наконец с важностию куратора он сказал мне, тряся головою: я доволен, молодой человек, что узнал вас; желаю вам счастливой службы. — Раза два случилось потом, что завидев меня на выходе от обедни, повторял он: здравствуй, земляк!

23. я должен сюда внесть особенно важную черту моей жизни, которая имела в ней свои отношения и составила для меня необыкновенную достопамятность. Давно уже прежними годами я увлекся в истины духовного мира. Неприметным тому началом было второе лето мое в Москве. Я любил ходить на Воробьевские горы, проводить там свободные дни, один или с товарищем, с деньгами, книжкой и бумагой; иногда выходил гуда с вечера. Питательница моя была, в крайнем домик к Москве, Дворцовой слободки Бавкида. — Она величалась мне тем, «что сын ее истопником при спальне Царицы, что всякий день много ему труда, перебивать двенадцать лебяжьих пуховиков постели, один на одном; как взойдет матушка на них по лестнице, так и потонет». — Там я то с гор задумчиво глядел черед собою на Москву, как белое море, то исходил много и далеко по сторонам; то бывал весь телесный, то весь умственный, и обращения мои на самого себя приносил домой. Не знаю, как я в прогулках моих, от Георгинов, которые захотелось мне прочитать по изданию Руэя, до того надумался, что стал щадить жизнь насекомых, одушевлял дерева, растения, листок, и скоро ощутил себя на следах пифагорейских. Тогда же два раза сряду прочитал я, как благовестие, не как поэму, Юнговы Ночи, перевод Гамалея. Читал, слушал и мыслил много другого в том роде. Мнения скоплялись, очищались и роднились.

24. Эта сторона жизни моей, когда взыскано было чрез профессора Шадена мое знакомство в доме, пришлась мне средством приобрести» высокую и приятную дружбу А. А. Т. — Если Мейснер шуткою хотел сказать правду, что в таком городе, где есть университет, ни одна красавица опасаться не может, чтоб ее прелести не были [39] замечены; то такая исключительность ни сюда, ни к Москве не относится; и где бы в мире прелести могли быть не замечены? — Но на возрасте годами двумя моложе меня с первого разу я нашел у нее в руках Oeuvres spirituelles, par Fenelon. Степень и зависимость этого творения были у нас увертюрою, откуда мы пошли, После, в этом полном и пылком сложении со всею образованностию для света, которою она вовсе не дорожила, я видел дух объемлющий, всегда вознесенный, жаждущий знания в древности, поэзии, философии, свойствах и таинствах натуры, который пламенно искал и требовал то уравненного соответствия, то иных путей; лицо историческое. — Подобная связь несколько позже того встретила меня случайно в К. А. В. К. Ш. лице, какого надобно было искать только в садах афинских. Сколько упоения видеть и взаимно объяснять этот небесный дар, стройное согласие тела и души, ума и сердца в существе прекрасно-цветущем. С тем она любила легкую свою и французскую литературу всех родов, и была в ней весьма разборчива. — Достойным украшением дней моих я поставляю сочетание этих двух идеалов; так они светлы пред лицом граций. Всегда весело гляжу я на их письма и памятники дружбы, на мраморную урну одной, и на писменный прибор другой, как некогда Элиза Дринер подарила Рейиаль, творцу «Истории Обеих Индий»; но Рейналь у себя, конечно, не нашел того, что мне было приложено. — Мне и то приятно, что они обе современно жили несколько лет в Киеве; и в 1807 году там последний раз, хоть малыми днями, я виделся с ними. От второй последнее письмо было в 1811 году, дышащее вкусом, огнем и жизнию. — Пусть этот кипарис растет на гробе твоем!

25. Другого рода образователь мой Виктор в 1795 году выбыл из университета архимандритом Волоколамского Иосифова монастыря и членом московской Синодальной конторы, жил на своем подворье, кажется, между Мясницкой и Покровки, с садом, в котором на цветнике [40] перед окнами до него выведено из разных гряд и цветов имя: Платон. Отношения наши продолжались, пока я оставался в Москве — А по знакомству моему в дом Николая Александровича Соймонова, за Варваркою, на Селянке, в последнее лето выехавши прожить у него месяц в деревне ⁸, не далеко от того монастыря, что дало мне случай по пути видеть еще раз Новый Иерусалим и скиток патриарха Никона, — тогда я целыми днями гулял у Виктора, который также проводил лето в монастыре своем. — Он любил мой логизм; часто, однако, я бывал у него и спорным собеседником в разностях; часто нападал он на мои доводы, выражая, как сатан может обаять ум, превращаясь в ангела светла. Он наделал было и шуму в Москве проповедью в июле 1796, на текст о существовании в каждом из нас по семи бесов. В нем я благословляю память моего разумного советника. Последний раз я видел его в 1803 году, архимандритом Донского монастыря.

26. Университет имел трех попечителей с именем кураторов. Первым был основатель его в век Императрицы Елисаветы, знаменитый предстатель муз, действительный оберкамергер, Иван Иванович Шувалов. Он в четыре царствования, кроме долговременной отлучки в чужие край, о чем скажу после, как начальник и протектор университета, имел пребывание в Петербурге. Имя его в университете с благоговением произносилось. Другие два были на лицо в Москве. Старейшим оставался тайный советник, Иван Иванович Мелисино, и прибавлен вышеупомянутый, действительный статский советник, Михайло Матвеевич Херасков; известен как поэт. — Управление более относилось к Мелисино. Он был добр и любил науки. В собраниях, раздавая шпаги, дипломы, награды, или когда мы приходили к нему поздравительным обществом, он свое приветствие заключал всегда латинскою сентенциею, как помню одну: Qui proficit in litteris et deficit in moribus, plus deficit, quam proficit; и другую: vis consilii expers mole ruit sua. Hor. Дом его был на Петровке за театром. Он умер к весне или осенью 1796 года. [41]

27. Памятны мне похороны его. Нас по выбору нарядили двенадцать для смены дежурными у гроба. На кануне похорон, из трех заготовленных четвернями карет с лакеем, для развозки билетов о выносе, на мою долю даны 20 билетов по стороне Тверской, Арбата и Знаменки. Встретилось приключение. Поздним вечером, у Страстного монастыря, по привычке к скорой ходьбе, чего и дело требовало, взбежал я по лестнице. В передней пусто, в зале никого кроме мальчика. — Где господа? я спросил его. Он только указал мне на дверь. Я вскочил в гостиную, и наделал крику и хохоту. Три молодых пригожих дамы, заметно приехавши из гостей, в разных позициях с служанками раздевались. Мне стало стыдно. Далеко ли бы Диане обратить юношу в Актеона? Отдавши билет, я расчел извиниться грациозно. Если это моя ошибка, сказал я от чистого сердца, то позвольте мне не почитать ее несчастием. Они с улыбкою повинили неосторожность людей. Я принял важность своей миссии, и тихо удалился легкими шагами.

28. На отпевании в приходской церкви действовал митрополит Платон. Служение и проповеди его прежде я слушал несколько раз. Но тут, как никогда больше, показал он высокое искусство. Вселяя и растрогивая тонами постепенно печаль, как с неба громовою речью потряс он всю церковь, на рыдание о себе каждого, произнеся: земля еси, и в землю пойдеши! Земля, казалось, разрушается под нами.

29. В последние годы курсов, я обращал свободные дни и часы на особые занятия дома, вмещая в них долю на переводы книг, иногда на журнальные статьи в прозе, и подчас охоты стихами; получал доходы, не далеко вдаваясь в них. Скопил библиотеку, имел в обществе почетные и приятные знакомства, не развлекаясь на многие домы. — На досугах любил беседовать у избранных профессоров, каковы для меня были: начально, латинской элоквенции, упомянутый А. А. Барсов; позднее потом, прикладной математики, Михайло Ив. Панкевич; Римских Прав и древностей Федор Франц. Баузе; Общих Прав и [42] Политики Матфей Богдан. Шаден. Первый ввел мена в филологию и критику. Он уважал формы малороссийского языка, завидовал употреблению в нем «бо» и многих лаконизмов. Второй был у меня упорный философ пространства. Третий, с охотою антиквария, обратил мое внимание в обширности на ingenium practicum et applicativum. У четвертого решены многие публичные вопросы и система долговечности. У обоих последних я получил навык латинской и немецкой речи. — Наконец я изготовлялся отправиться в Петербург искать места, для чего имел посредников.

30. В ноябре того года со вступлением на престол Императора Павла. Произведены в лицах и вещах великие перемены и новости. Генерал-прокурором, — должность, в которой заключались тогда, кроме военных, все внутренние министерства, — на место графа Самойлова поставлен князь Алексей Борисович Куракин, и обер-прокурором в Москву, племянник его, князь Яков Ив. Лобанов-Ростовский. Учреждены, военные губернаторы. Директор университета Павел Ив. Фон-Визин поступил сенатором. Место его занял вызванный из жизни в деревне Петр Ив. Тургенев. — На место Мелисина куратором университета определен тайный советник и камергер князь Федор Николаевич Голицын, племянник Шувалова по сестре. — В декабре новый куратор приехал в Москву и занял дом на Покровке. Недели за две до праздника Рождества, в день воскресный, мы большим числом были ему представлены, по факультетам. В день конференции, он имел в ней первое присутствие, осматривал университет, обошел по всем заведениям. А в первый день праздника мы опять, только меньшим числом, были у него с поздравлением. Обходя всех приветливо, нашел он, что сказать каждому дельно.

31. Между тем, как я располагал себе, когда у кого из моих знакомых проводить дни и вечера святок, на другой день утром я получил записку от содержателя университетской типографии, Клауди, с которым уже был знаком, по заказному переводу, просит к себе в контору [43] для надобности. — Велось тогда, на новый год, первый нумер издаваемых при университете Московских Ведомостей, в заглавие начать стихами. Тот, кто обещал ему стихи на 1797 год, занемог. Время готовить первый нумер, а стихов нет; просит у меня. Я отказался не моим делом, коротким временем, связями на праздник, стыдом пошлости. Но убеждения и добрая цена заставили потереть лоб. Я согласился на честном условии, что мое имя останется неизвестным; и весь тот день прогулял, в ожидании, где мне встретится моя муза.

32. На новый год, как я после узнал, был утренний съезд у князя куратора университетских чинов с поздравлением. Поднесен первый нумер ведомостей. Князь подал профессору Страхову, известному ораторским органом, прочесть стихи, и в другой раз прочитал их сам. — Кто писал стихи? — Неизвестно. — На полном сборе у обедни, в университетской церкви, с ее певчими, Страхов, стоя по обычаю у левой стены арки, оглянулся в передний предел, и на концерте подошед ко мне, спросил тихо: Вы писали стихи в газеты? — Нет, скрепя совесть, я сказал.

— Мне кажется, они ваши; князь поручил мне узнать.

— Я стыжусь солгать перед вами; но я хотел остаться неизвестным; мое время было так коротко и рассеянно. — Напротив, князь очень доволен. — В поздравлениях от креста Страхов шепнул нечто князю, и в расступившихся рядах проводил его ко мне. Князь благодарил сжавши руки. Еще хотел я поскромничать; но он пригласил меня к обеду. До обеда и за столом, где были Страхов и других профессора два, он обласкал меня в разговор, и отпуская, назначил обедать у него по воскресеньям. Так и было.

33. Новый генерал-прокурор, князь Куракин, отлично уважал университет. Говорили, что он и учился из него несколько. Притом он почитался в родствах племянником Шувалова. В январе он отнесся в университет, доставить ему в канцелярию двоих, знающих правоведение. Конференция избрала меня и другого товарища. Мы, [44] согласясь, взнесли объяснение о неизвестности для нас первого чина и жалованья. К уведомлению от 5 февраля о назначении нашем приобщено и то объяснение. Университет скоро получил ответ о нашем определении с замечанием, что в требовании от коронного ведомства на коронную службу, договоры не имеют места. А московскому обер-прокурору, князю Лобанову-Ростовскому предписано истребовать нас, и выдав подорожные, прогоны и путевых по 200 р., отправить к нему генерал-прокурору немедленно. Конференция объявила нам определение, а профессор Шаден прибавил мне суетливо: за вас, батюшка, мы получили вот такую носу, — приложив к носу растопыренные десять пальцев. С явкою нашею на другой день, обер-прокурор все то нам выдал, и на сборы, вместо просимой нами недели, дав сроку два дня, подтвердил, что за просрочкою он вышлет нас через полицию. В два дня расстаться с Москвой! По счастию у новоприбывшего военного губернатора, Павла Петр. Архарова, которого старший брат командовала, в Петербурге, был адъютантом знакомый мой М.; тот дал мне способ прибавить еще два дня, переменив мою подорожную.

34. Коронации своей Государь назначил быть в день Светлого Воскресения, 5 апреля, для чего и въезд его из Петровского дворца с Москву произведен в Вербную Субботу. Но уже с последних числ декабря Москва стала наполняться приходящими со всех сторон войсками. Тридцать тысяч, говорили, с гвардиею размещались в ней по всем домам. Из Петepбурга двинулись полки, запасы, клади, двор, чины, дипломаты и святейший синод. Пошли по Москве спорные толки, кто к кому первый, здешние и приезжие, поедут с визитом.

35. С первого назначения моего, я три раза еще был у князя Голицына. Отъезд мой сделался у него особым предметом внимания на многие подробности. Он вынес мне из кабинета и ссудил на просмотрение план Петербурга. — Я дам вам, — сказал он, и дал после письмо к матери, княгине Прасковье Ивановне Голицыной; — к дяде я не пишу [45] потому, что ожидаю его сюда; он должен быть уже в дорог. Вы, приехавши, не останавливайтесь нигде, ступайте прямо к дому на Невском проспект в виду гостинного двора. Там дадут вам помещение, и пробудете там, пока устроитесь. — Первый год, сказал он за столом, не пейте Невской воды без красного вина; не доверяйте там весною теплой погод. Совсем ли вы готовы? — Мне остается только купить кибитку. — Я дам вам свою, прибавил он, подумавши, и приказал об ней дворецкому. — Мне доставлена княжеская кибитка, крепкая, широкая, роскошная. Княгиня, жена его, и молодой сын Александр, лет тринадцати, которых, бывая у него, я всегда видел, глядели на меня с любопытством. Я думаю, что князь столько же утешался сделанным добром, сколько я его чувствовал. — Москва оставлена.

---

Комментарии

1. К с. 27 Митрополит Самуил Миславский родом из Глуховского уезда села Положек. Там построена им церковь, колокольня и ограда каменные. Село по Киевской дороге, от Глухова 8 верст, горными видами по реке красивое, известно богатыми копанями фарфоровой глины.

2. К с. 30 Ut pluries turpiter: nos nobiles sumus; rationem non curamus. Consultatio de principatu inter provincias Europae, Frid. Achillis. Tubing. 1613.

3. К с. 30. В мае 1787, трое мы вышли на Крещатик с своими уроками. Оба другие были старше меня. Середний, бродя в размытых провальях меж кустов, увидел снизу близ верху нависшую выпуклость, сухими комами глины выбил ее; свалился кувшин, полный серебряных монет. В находке сделали участником и меня. Монеты были древние размой величины, три или четыре слитка серебра в виде палок сургучу, несколько золотых колец и перстней. Но первый всех нас обманул серебренник, у которого старший товарищ имел квартиру. Главное, что было у находчика, домашний надзиратель его, дознавшись, заранее тайно увез на вакацию, о чем и дело от отца было. Я свою долю извел частию к сказанным италианцам, частию на мячи и другие детства.

4. К ст. 32. Любопытные происшествия моего времени в Киеве: 1) в 1787 году позднею осенью было северное сияние, которого яркий огненный свет с переливами занимал от севера обе стороны почти до зенита. Подобного после я не видел. Толковали к войне. Зима была жестокая. 2) С того же года на другой был великий голод; и как Днепр, отбиваемый устьем Десны, всякий год весною на Подоле к Оболонью разом обширно заливал и вырывал берег, и мы видели тогда плывущими на нем избы, сараи, обломки; то в 1788, для отвода его, разрывали у левого берега рукав, Черторый, поденною платою вольноприходящим от голоду по 3 коп. Теперь слышно, что полагают запереть Черторый, для обмелевшего Днепра. 3) В 1788 году, в мае и июне, при обыкновенном стечении с разных сторон на богомолье, бродил по городу рослый чудак лет 50, говорили, дворовый Нащокина из Белоруссии, одетый арлекином, с высокою пестроокрашенною жердью и на верху ее большим колокольчиком. Он называл себя человеком божиим, и проходя по частям города, на площадях и перекрестках, где больше видел народа, останавливался, звонил в колокольчик, рассказывал громким протяжным распевом: о посте 12-ти пятниц в году, страдания великомученицы Екатерины, деяния Апостолов, и другое, на раз одну статью, а пройдя далее, другую. Слышащие кругом давали ему за то произвольные подаяния. То же производил он невозбранно и в 1789 году. 4) В 1788 году весною, по большой улице, близ Духовской церкви занял большой дом к переулку, некий страшный астролог и провещатель. Он всякий день являлся важно на высоком крыльце дому с улицы в чудных креслах, в парчевом стянутом платье до колен, с перекинутым на шее широким зодиаком в золотой островерхой митре. Когда приходили к нему любопытные, он собирал плату, глядя по лицу и вопросу, вводил в темную комнату, освещаемую семисвечником, и за обрядами представлял свои мистерии-фокусы, а больше и чаще на вопросы, поглядывая в разложенные листы с знаками, выказывал свое искусство в физиогномии и хиромантии. Судя по его трудной речи, он мог быть венгер. За мои 20 коп. сереб. он, осмотрев меня, отвечал: ты любишь огонь, берегись воды. Это изречение много раз приходило мне на память. Он пробыл в Киеве недели две или три.

5. К ст. 34. Одно происшествие, Арбатского моего времени, не редко до сих пор занимает мою совесть. Летним вечером возвращаясь домой с лекций, и подходя боком улицы к [47] Арбатскому рынку, супротив дому Мамонова, я увидел плотный пакетный сверток, быстро схватил его и положил в карман. Не деньги ли находка, стал я думать, помяв незаметно пакет. О, если это деньги! На том полились мои мысли. — За рынком на углу к Поварской человек пожилых лет, в синем сюртуке и круглой широкой шляпе, смутно то обыскивал себя, то глядел и поступал назад, то опять шарил. Поровнявшись через улицу с ним, я остановился. Сказать или пройдти? На сердце повторилось, сказать. — Вы, конечно, потеряли что-нибудь? спросил я, подойдя к нему. — Ах! верно вы нашли, отвечал он горестно в испуге. — Нашел нечто. — Мои деньги? — Сколько? — Ассигнациями 850 рублей. — В чем они? — О, так вы нашли их! они в бумаге с моею запиской. — Я вынул из кармана пакет. Деньги точно были в таком виде и щете; они отданы. — Обрадованный хозяин предложил мне развернутым пакетом взять, сколько я пожелаю. Я отказался. Схватив две белых, он сунул мне в руки. Я не принял. — Скажите же, спросил он, сквозь слезы, дрожащим голосом, кому я обязан? Это все, что я имею. Я назвал себя только за честь, безыменно, студентом университета, с книгой в руке; и шагах в десяти мы разошлись своими улицами. — Случаи был мгновенный и не более двух, трех минут. Я мог пройдти не увидев пакета. Другой кто передо мной мог бы поднять его. Хозяин мог отыскаться, когда бы мы разошлись уже. Легко и я потяготился бы публиковать о находке. — Тогда я подвергся бы угрызениям на всю жизнь. Но счастье мое, что я вспоминаю о случае и поступке с удовольствием.

6. К ст. 36. Та же попытка Сводов помогла мне в последствии отвечать в Геттинген на запрос о нашем Поместном Праве. Из тамошней переписки я имею три письма от Герена и два латинских от Гейне.

7. К ст. 37. В лестном обычае таких требований, когда назначенные конференциею, глядя по выгодам, отказывались, объявляли вызов охотников у директора; и по внесенному от него списку их конференция давала назначение.

8. К ст. 40. Это пребывание мое в деревне напоминает мне, как могло вовсе не быть то, о чем далее говорить следует. Привожу себе на память, содрогался, сколько раз я тонул. — 1. В детстве моем, чего сам не помню, а говорю сказанное мне, отец и мать летом ездили в Ахтырск на богомолье, взявши меня с собою. В Сорочинцах, которые так многолетию, в виде Карлсбада, прославлял врач Трофимовский, мать на поле захотела купаться, оставив меня меж кустами у берега с нянею, а сам я не ходил еще. Глядь она, нет меня и няни. Я пополз к матери, и только вполголовы макушка из воды светилась. Мгновения стоило, что я не залился. — 2. В Киеве я уже плавал на глубинах и нырял на великую даль. В июне 1789 года, как берег Днепра унизан был плотами, нырнувши на быстрине, я ощупал спиною, что я под плотом, ужаснулся, и только напор воды меж плотов выхлынул меня на свет, как из чрева китова. — 3. В Москве реке под Воробьевыми горами, на безлюдье, в полдень рапалившись ходьбою, — и 4, как я любил и часто делал, так тот раз в деревне, раскалившись в бане жарким паром, я выскочил из нее в пруд у саду; в обоих случаях, не охладив наперед голову, я почувствовал кружение, засинело и позеленело в глазах, вода заливала голос, в беспамятстве, обомлевая, последними усилиями едва мог выкинуть себя на берег. — Но купанье, от первых восточных вод, так естественно телу, приятно и целебно, что я тешился им весь век на реках от Невы до устья Дона, по взморьям и под каскадами, наслаждаюсь и теперь дома всякое лето, столько-же, как люблю купаться в солнечных лучах.

Текст воспроизведен по изданию: Мое определение в службу // Москвитянин, № 18. 1852