Протокол показаний Е. И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената ¹

4 — 14 ноября 1774 г.

/л. 228/ 1774 года ноября 4 дня присланной из Синбирска ² от генерала-аншефа графа Панина ³ пойманной государственной злодей и бунтовщик Емелька Пугачев за караулом лейб-гвардии Преображенского полку капитана Галахова ⁴ в Москву, в Тайную експедипию, привезен пополудни в 9-м часу, и того ж числа в присудствии генерала-аншефа, сенатора, лейб-гвардии Конного полку подполковника, ея императорскаго величества генерала-адъютанта, разных орденов кавалера князь Михаилы Никитича Волконского ⁵ в Тайной экспедиции обер-секретарем Шешковским ⁶ о учиненных оным злодеем Пугачевым злодействах и о чем надлежало роспрашиван /л. 228об./, а в допросе сказал:

Отец его Иван Михайлов сын Пугачев ⁷ был Донскаго войска Зимовейской станицы казак, от коего он слыхал, что ево отец, а ему, Емельке, дед Михаила, а чей сын, — не знает и не помнит, — был Донскаго ж войска Зимовейской же станицы казак, и прозвище было ему Пугач. Мать ево, Емелькина, была Донскаго ж войска казака Михаилы дочь, но, чей он был сын, — не знает, и звали ее Анна Михайловна ⁸. И оные отец его и мать померли, а имянно: отец помер лет с пятнадцать, — а подлинно не помнит, — а мать его умерла тому ныне третий год, а имянно после побегу его, Емельки, з дому.

Он, Емелька, родился, как слышал он от помянутой матери своей Анны Михайловой, тому было тогда тритцать лет, а ныне щитает он от роду /л. 229/ себе тритцать третей год. Родился ж он в помянутой Зимовейской станице в доме показанного деда своего Михаилы, где он и вырос. Брат ему родной одного отца и матери Дементей Иванов ⁹, ему большой, — оной же станицы казак, но жил с ним в разделе, в своем доме, и женат на казачьей же дочери Кабылянской станицы казака Никифора Хомутихина, зовут ее Настасья Никифорова. У оного брата ево два сына: один — Никита, а [128] другаго как зовут, — не знает, и две дочери, а как зовут, — не; помнит, — только обе малолетные.

Слыхал он, Емелька, от отца своего и матери, что он крещен в показанной Зимовейской станице в церкве Казанския богородицы священником Тимофеем /л. 229об./ Авдеевым, которой был ему и отец крестной, а мать крестная была казачья ж дочь по отечеству Игнатьева, а прозванием Ермолова, но как ей имя, — не помнит. С самого ево малолетства в церковь божию он, Емелька, ходил, и отца духовного имел он показанной церкви Казанский богородицы священника Федора Тиханова, которой и ныне жив.

Жил он, Емелька, в помянутом доме отца своего безотлучно до семнадцати лет, где кормился он, пахав сам свой казацкой участок земли, а в самом бывши малолетстве боронил за отцом своим землю. Как же ему минуло от роду семнадцать лет, то он еще при отце своем и при матери женился [на дочери] Есауловской станицы /л. 230/ казака Дмитрия, а чей сын, — не знает, но по прозванию Недюжев;

отечества ж тестя своего не знает он, Емелька, потому что теща ево, а жены его мать, Аксинья Кононова, вышла, когда уже он женился, за другова мужа, казака ж Королева. Жену ево, Емелькину, зовут Софьею Дмитриевой ¹⁰. Венчан он со оною своею женою по церковному чиноположению в Есауловской станице, в церкве Михаила архангела, священником, а как зовут, — не помнит; оная ж станица, в коей он женился, от Зимовейской станицы в десяти верстах.

По женидьбе ж, пожив он с оною своею женою одну неделю, выслан он с протчими казаками в каманде казацкого полковника Ильи Денисова ¹¹, есаула Романа Пименова ¹² в пятисотной /л. 230об./ каманде, в Прусию ¹³ чрез Киев; и по приходе сперва в Тарунь, а потом в Познань, — главной же над сею камандою камандир был граф Захар Григорьевич Чернышев ¹⁴, — где и бывал он, Емелька, под предводительством помянутого полковника Денисова с протчими своею братьею, рядовыми ж как и он, Емелька, казаками, против неприятеля на шермицах (Шермиция — небольшой бой, стычка). Но, однако ж, ничем не ранен. По кончине ж покойныя государыни ¹⁵, когда мир у России заключен с Прусиею ¹⁶, то оная пятисотная команда и другия полки под камандою ж графа Чернышева по указу, покойного государя Петра Федоровича ¹⁷ отданы оне все были прускому королю, где оне и были месеца с полтара ¹⁸, ибо [129] они поход /л. 231/ свой продолжали до Прусии, кажетца, около четырех месяцев. А потом, как перевели их каманду за Одер, то получили указ, что ея императорское величество ¹⁹ изволила принять престол российской ²⁰, и ведено уже короля прускаго почитать по-прежнему неприятелем. И потом вся их пятисотная каманда в походной церкве приведена в верной ея императорскаго величества службе к присяге, где и он, Емелька, с протчими своею братьею казаками полковником Денисовым был привожен, и целовал крест и святое евангелие. И потом, вскоре после сей присяги, та их пятисотная каманда отпущена домой на Дон. По приходе ж домой получен в войско указ, что его императорское /л. 231об./ величество государь Петр Федорович скончался ²¹, о чем и во всех станицах были указы ж. Которой и ему, Емельке, ото всех живущих казаков на Дону сказыван был, ибо он, Емелька, грамоте ни на каком языке ни читать, ни писать не умеет, и никогда не учился, потому что как он, Емелька, так и отец его, как выше он показал, были простые казаки.

По приходе ис Прусии жил он в доме своем года с полтора, в кое время жена его родила сына Трофима ²², которой и крещен в церкве Казанский богородицы священником, помянутым отцом его духовным Тихановым, а восприемником был живущей в их станице в работниках малороссиянец Алексей, а чей сын и прозвания и откуда он в их Зимовейскую станицу пришол, — не знает. Из своей же братьи /л. 232/ казаков в кумовья не позвал для того, что в то время была пора рабочая, и все были в поле.

Выжив же в доме своем полтара года, камандирован он в каманде есаула Елисея Яковлева в Польшу ²³ для выгнания бывших тамо беглых раскольников, коих оной есаул и привел в Чернигов; но, сколько было числом тех раскольников, — он не знает. А ис Чернигова отпущен оной есаул с камандою так, как и он, в домы на Дон, где и был он года с три или с четыре, а подлинно не упомнит; откуда посылыван бывал в разные партии, но не более бывал в тех партиях, где месяц, где два, и потом возвращался паки в дом свой.

А потом, как объявлена была с турками война ²⁴, то камандирован он, Емелька, в каманде полковника Ефима Кутейникова ²⁵, атамана Тимофея Грекова ²⁶ с другими его братьею казаками в Бахмут, где и зимовали. А по наступлении весны пошла сия каманда под /л. 232об./ Бендеры, где [130] были с турками и сшибки; но как Бендер взять было неким, что мало людей, то и отошла сия каманда прочь ²⁷. По прошествии того лета оной полковник Кутейников с оною камандою зимовали на реке Донце в двух селах — Веревкине и Протопоповке. А по прошествии зимы, весною пошел полковник Кутейников с своею камандою под Бендеры в каманду графа Панина ²⁸, а ис-под Бендер, по взятии оных ²⁹, — в Елисаветгород пришла сия казачья каманда на зимовыя квартиры ³⁰, и стояла оная каманда в селе Голой Каменке, где он, Емелька, был весьма болен, и гнили у него грудь и ноги. Перед Сырною ж неделею (Сырная неделя в 1771г. приходилась на 31 января — 6 февраля) прислан был из армии к полковнику Кутейникову ордер, чтоб из оной каманды для исправления казакам лошадьми отпустить /л. 233/ при старшине сто человек, по которому ордеру в числе оных ста человек и он, Емелька, отпущен за показанною болезнию, и был харунжим, а в оной чин выбран он, Емелька, был помянутым полковником Кутейниковым.

По наступлении ж весны, как оные отпущенные казаки стали збираться по-прежнему итти з Дону в поход, то он, за означенною своею болезнию, в тот поход итти не мог, а вместо себя нанел он Лазуновской (Речь идет о Глазуновской станице (на реке Медведице)) станицы казака Бирюкова, коему он за то дал две лошади с седлами, саблю, бурку, зипун синей, харч всякой и денег двенадцать рублев. А сам он, Емелька, остался в доме своем и лежал болен ногами и грудью, кои у него, как и выше он показал, гнили без мала год. А как он остался дома, то старые /л. 233об./ казаки, приходя его навещать в болезни, советовали ему, Емельке, проситься в отставку и ехать в Черкаск. По коему совету и, что он уже столько времяни был болен, выпросил у станишного атамана Трофима Фомина ³¹ пашпорт, поехал в Черкаск на собственной своей лотке водою, а жену свою и упомянутого сына Трофима, и двух малолетных дочерей Аграфену ³² и Крестину ³³, коим от роду: Аграфене шестой, а Крестине четвертой год, а сыну десять лет или двенатцатой год, оставил в доме своем.

По приезде в Черкаск, и имянно спустя после Петрова дни (Петров день — 29 июня) дней двенатцать или тринатцать, стал он на квартиру х казацкой жене вдове Скоробогатой, а имяни и отечества ее не знает (у которой сын Иван, и оной сын служил с ним [131] вместе под Бендерами, почему оная вдова /л. 234/ ему и знакома). И как оная Скоробогатая спросила ево — зачем он в Черкаск приехал, — то он, Емелька, сказал ей, что приехал проситца за болезнию в отставку. И сказав оной Скоробогатой, тот же самой день пошол он, Емелька, в войсковую канцелярию. И по приходе в канцелярию данной ему из станицы пашпорт подал войсковому дьяку Калпакову ³⁴, и оной Калпаков спросил ево, Емельку: “Зачем ты сюда, Пугачев, приехал?” И он ему сказал: “Я, батюшка, приехал сюда проситься за болезнию своею, что у меня гниют ноги и груть, в отставку”. На что Калпаков сказал: “Тебя прежде отставить нельзя, как надобно тебе лежать здесь в лазарете и лечить; и когда уже тебя вылечить будет нельзя, то тогда отставят”. Но что он, Емелька, отвечал: “Нет, я в лазарет /л. 234об./ не пойду, а лутче стану на своем коште лечитца”. И потом, поклонясь оному Калпакову, пошол из войсковой вон. Но в то ж время и есаул войсковой, а кто он таков по имяни и прозванию, — не знает, говорил ему, Емельке: “Да на што тебе отставка? Вить кали ты болен, так тебя на службу не пошлют, а кали выздоровеишь, так отставить нельзя”.

И потом, простясь он и с оным есаулом, пошел в квартиру показанной Скоробогатой. А как он пришол, то сказал ей: “Вот, меня не отставляют, а говорят, чтоб лечитца в лазарете”. На что оная Скоробогатая говорила: “Нет, Пугачев, не ходи в лекарство, вить оно очень трудно, покажи-ка мне ноги-та”. И он, Емелька, ей те раны на ногах и показал. И она, посмотря на те раны, говорила: “Лечись ты из убитых баранов лехким и прикладывай /л. 235/ то лехкое к ранам, то тебе лехче будет”. По коим словам он, покупая лехкое, три дни к ногам прикладывал, от чего и стало ему несколько лехче.

Быв он в городе Черкаске только четыре дни, захотелось ему повидатпа с сестрою его родною Федосьею Ивановою, коя в замужестве за донским казаком Симоном Никитиным сыном Павловы ³⁵. И жил оной его зять в одной с ним Зимовейской станице, но как война Турецкая началась, то оного зятя перевели на вечное житье в Таганрок. Почему наняв он, Емелька, у оной вдовы Скоробогатой лошадь за два пуда пшена и за два ж пуда муки, кою он привез с собою из дому в лотке, поехал в Таганрок. И по приезде к Таганрогу наведался о показанном зяте своем чрез стоящих на карауле казаков, что он живет /л. 235об./ в третей роте, куда [132] и поехал. Приехав к нему в дом, увидел и помянутую сестру свою, и у оного зятя своего жил он две недели.

Во время сего житья зять его говорил ему, что-де здесь жить трудно: во-первых, заведены полковники, ротмистры, и совсем уж не так с казаками поступают, как на Дону, второе — лесу нет и ездют за лесом недели по две, и оттого многие уж казаки бегут: “Да и я уже согласился с четырью казаками бежать”. И он, Емелька, спросил зятя: “Да куда же ты хочешь бежать-та?” И оной ему сказал: “Коли-де в Русь побегу, то з женою, а естли без жены, то хоть в Сечь Запорожскую”. И он, Емелька, говорил: “Как тебе туда бежать? В Прусь не попадешь, а на Руси поймают, в Запорожье ж коли один пойдешь, то по жене стоскуешься, а приедешь за ней, /л. 236/ так тебя схватают. И так, коли уж бежать, так бежать на Терек, там наши семейныя живут; а сверх того тамошнему атаману Павлу Михайлову ³⁶ дан указ, чтоб таких тамо принимать”. На что оной зять ево сказал: “И ведомо, это лутче, что мы будем все жить вместе”.

И после сих слов сестра ево, по совету мужнему и его, выпросилась у ротмистра как бы для свидания с матерью своею в показанную Зимовейскую станицу, которой и дал ей билет. С коим она обще с ним, Емелькою, и поехала, условясь з зятем, чтоб он с показанными товарыщами своими, тремя человеки, бежал после их спустя неделю-другую, для тово, что естли он скоро за женою побежит, то ротмистр догадаетца, что и жена бежала с ним вместе, то пошлет в погоню, и их /л. 236об./ тотчас схватают, за что и ему достанетца так, как подговорщику.

И потом он с сестрою своею поехал, взяв с собою и дочь оной сестры малолетную Парасковью, на двух зятних лошадях. И как они были в дороге с сестрою только дней с пять и проехали Черкаск, то оной зять ево с помянутыми товарищами, ис коих один Зимовейской же станицы ³⁷, а те двое, которых станиц и как зовут, — не знает, его догнали и сказали, что оне все четверо бежали. И он, Емелька, говорил: “Што вы это наделали? Вить тово и смотри, что нас поймают! Вить я говорил, чтоб помешкать недели две. Погубили вы и меня, и себя”. Однакож поехали они все вместе. Но, не доезжая до Зимовейской станицы, сестру и троих беглецов оставил в степи, а зятя взял с собою в Зимовейскую станицу, в дом свой, ночью, для того, чтоб не увидели соседи зятя его. И пришед, матере своей, которая тогда еще была жива, /л. 237/ и жене говорил: “Вот, матушка, знаешь [133] ли, вить зять-та хочет и з женою бежать на Терек, да и меня зовут с собою”. Мать и жена, услыша эти вести, стали плакать, на что он, Емелька, сказал: “Нет, матушка, не бось, я только их провожу чрез Дон, а сам никуда не поеду”.

И поговоря об оном, тою ж ночью он з зятем поехал в степь, где оставлена была сестра его и зятины товарищи. А по приезде, взяв он, Емелька, сестру свою, поехал в дом свой, а зятя оставил в степи, сказав при том, что-де “вам днем ко мне ехать никак нельзя, а разве приезжайте ночью”. По приезде в дом сестра, побыв у матери ево часа з два, поехала к свекру своему, а он остался дома. Жена и мать уговаривали ево, Емельку, чтоб он за Дон тех беглецов не перевозил, что за его будет и ему беда, на что он и согласился было. /л. 237об./ И как зять ис степи приехал к нему ночью, то ему сказал: “Как ты хочешь, я не поеду, потому што жена твоя у отца, и как я ее возьму, так догадаютца в станице, што вы бежали”. Оной его зять тою ж ночью пошел к отцу своему, сказав ему, што бутто он приехал за женою. И потом, начевав у отца, детей своих, двух дочерей (ибо одна жила все у отца ево), оставя, взял жену, сказав, что он поехал в Таганрок, но вместо того поехал он в степь, где оставались означенные товарыщи его. Как же пришла ночь, то оной зять его опять к нему приехал, и как постучался у ворот, то жена ево, Емелькина, вышла к воротам и, не хотя, чтоб он от нее з зятем ехал, увидев зятя, сказала: “Што вы ездите? Вас уже ищут и знают, што вы бежали”.

Зять, испужавшись, пошел от ворот прочь. Но чрез /л. 238/ три дни ночью паки оной зять его з двумя уже товарищами приехал к нему (а о третьем сказал, что-де он отстал и пошол на родину) и по приезде просил ево, чтоб он конечно их за Дон с товарыщами перевез да и сам бы с ними поехал. И он, Емелька, видя такую неотступную прозьбу и хотя оного зятя своево тем потешить, несмотря на слезы матери и жены (коих он однакож уверил, что он с зятем не побежит, и статное ли дело, чтоб он оставил отечество и поехал бы на Терек), взяв свою лотку и посадя в оную зятя, сестру и показанных двух товарыщей, сел в оную лотку и сам и, спустясь на нис по Дону, от дому своего верст с семь, против Зимовной луки перевез на Нагайскую сторону. А по перевозе, /л. 238об./ высадя всех их на берег, сам с лоткою от берегу отвалил. Зять, увидя, что он с ними на берегу не остался и их оставил, кинулся, обнажа саблю, в воду и хотел ево, Емельку, срубить, но однакож он уехал. Оной зять [134] гнался за ним с серцов, потому что он ево обманул, ибо, как оне вознамеривались бежать на Терек, то он, Емелька, обнадеживал зятя, что и он с ними туда поедит. И потом, тою ж ночью приехав домой, сказал жене и матере, что зятя и сестру проводил, и жил в доме своем после сего проводу месяца с полтара.

А после сего времяни услышал он, Емелька, что сперва сестра, а потом и зять пришли в их станицу. И казаки, приходя к нему, сказывали, что уже зять его отведен в станишную канцелярию и показывает на него, Емельку, что он ево /л. 239/ перевес за Дон и с ним обще также хотел бежать. Чего он, Емелька, испужавшись, зная, что всем казакам под казнию объявлено, чтоб за реку беглецов не перевозить и самим не бегать, почему и боялся он, Емелька, наказания, из дому своего, взяв лошадь, бежал и шатался на Дону по степям две недели.

А как стала ему скушно, да и хлеб, который взял с собою, весь съел, приехал ночью в дом свой к жене. А по приходе в дом жена ево сказала ему, што мать ево, также и зять, взяты в Черкаск. Он, услыша о сем, из дому поехал сам тот же день в Черкаск и торопился ехать для того, чтоб прежде ему приехать туда матери и зятя с таким намерением, что бутто он — человек правой, что сам явился /л. 239об./ в Черкаске. Пришед, явился дьяку Калпакову и сказал: “Я-де слышу, што про меня говорят, бутто я бежал, а я-де не бегал”. И показал тому дьяку пашпорт станишной, самой тот, с которым он приходил того ж лета, как выше он показал, к дьяку Калпакову для отставки. Калпаков, посмотря пашпорт, сказал: “Кой же чорт пишут, что ты бежал, а у тебя пашпорт!” И потом ево, Емельку, отпустил ³⁸.

На другой день привезли в Черкаск мать и зятя. И как зять показал, что он ево провожал и с ним бежать хотел, то и велели ево, Емельку, в Черкаске искать. Он, прослыша о сем, ис Черкаска бежал в дом свой. И только переначевал одну ночь, то пришли из станишной избы и ево из дому взяли. О приходе ж ево домой проведали так скоро потому, как он домой приехал, то пришла к нему повидатца /л. 240/ сестра ево родная Ульяна (которая замужем той Зимовейской станицы [за] казаком Федором Григорьевым сыном Брыкалиным); а повидавшись с ним, пошед домой, сказала мужу своему, а муж объявил в станишной избе. В станишной избе держался он только две ночи, а в третью ночь, боясь, чтоб не отослали ево в Черкаск, оттуда бежал ³⁹ и лежал [135] в камышах в болоте двои сутки. Но как есть ему было нечево, также и холодно, ибо сие время было в Филипов пост (Филиппов пост — с 15 ноября по 25 декабря), на третей день пошол в дом свой и, пришед, сказал жене, чтоб она никому о нем не сказывала.

И прожил он в доме своем почти весь Филипов пост скрытно. В доме ж ево не сыскивали, потому что не могли старшины думать, чтоб, наделав столько побегов, осмелился жить в доме своем. А за два дни до Христова Рожества (Рождество Иисуса Христа — 25 декабря), взяв лошадь и приказав жене, /л. 240об./ чтоб приготовила харчю, что она и исполнила, он, Емелька, сказав жене своей, что он поедит на Терек, и кали ево тамо примут, то он и за нею приедит, и потом он и поехал чрез Дон по льду верхом с тем намерением, чтоб ехать на Терек ⁴⁰.

Ехал он семь дней и, не доехав до Кумы, занемог, а лошадь пала, почему он и лег и лежал. А отдохнув, чрез великую силу пошол х Куме, а дошедши до берега, не мог больше ступать ногами, лег на берегу и лежал трои сутки, не видав ни одного человека. Чрез три дни пришли к нему два человека с ружьями, руские, и спросили ево,что он за человек. Он сказал им о себе, что он — донской беглой казак. Оные два человека были на лошадях. Сжалившись над ним, посадили ево на лошадь, а сами сели на одну двое, и поехали с ним по зделанному идущими в то самое время ис Кизляра /л. 241/ донскими казаками мосту чрез реку Куму. И отъехав от реки верст с тритцать, привезли ево оные два человека в зделанной шалаш, где он, Емелька, лежал недели з две. Кормили ж ево оные люди зверями, яблоками и терном. Оные ж люди сказывали ему о себе, что оне беглые из Сибири з заводов и, наделав тамо бед, бежали: “Мы-де были и в Астрахани, да там-де публиковано о нас, так мы и оттуда ушли”.

Как же ему стало полехче, то увидел он, что оные два человека режут ис прутьев жеребейки, то он их спросил: “Што вы, братцы, пульки што ли режите, и ети прутики свинцовыя што ли?” На что оне сказали ему: “Это не свинец, но золото”. И он их спросил: “Да где ж вы берете?” На что оне ему сказали: “Да мы нашли здесь этово сокровища множество, да жаль-де, что /л. 241об./ всемилостивейшая государыня етово не знает. Мы-де бывали на многих государевых заводах, да только такого сокровища не видали”. И он, [136] Емелька, спросил их: “Да как же-де вы нашли?” И они сказывали ему: “А вот как. Увидели-де мы-де лисицу и погнались за нею, хотели застрелить, и мы-де к ней, а она от нас. И так она отвела нас от шелаша нашева верст з двенатцать и вдруг-де бросилась в нору почти при наших глазах. Мы-де стали ту нору рыть. А как-де порыли аршина два в глубину, то и нашли тут это золото”. И он, Емелька, спросил их: “Что, не можно ли мне это место указать?” И оные люди сказали: “Пожалуй, покажем, пусть во время, кали случит-ца, то хотя ты детям своим покажешь”. После чего они все трое и пошли и, отойдя от шелаша как верст двенатцать, взошли как бы на какой невысокой вал, и ту нору ему показали, и рыли. Где он, Емелька, /л. 242/ то золото видел. И потом ту нору зарыли и заравняли, и пошли по-прежнему в шелаш.

После сего, пожив в шелаше дней с пять, стоскнулось ему по жене и детях, а к тому ж и на Терек попасть — за болезнию ево — нельзя, то, простясь с теми людьми, не спрося их не о именах, ни о чинах, пошол к реке Куме. И перешед по тому ж мосту, шол прямо на Дон и в свой дом две недели. Но не дошед своего дома, зашол он в Нижнюю Курмоярскую станицу х казаку Дмитрею Плохову, у коего он, переначевав, дал ему, Емельке, до дому ево доехать лошадь, на которой он в те ж сутки приехал в дом свой ⁴¹.

По приходе ж ево жена, сына и двух дочерей ево взяв, отнесла в дом к брату ево родному Дементью Пугачеву и оставила у жены ево ⁴², ибо брат его тогда был в армии. Детей же /л. 242 об./ жена ево из двора увела для тово, чтоб они о приходе ево домой не разболтались. Жене ж своей, видя, что она плачет, то, обманывая ее, говорил: “Я-де был на Тереке, и меня принять семейные хотят ⁴³. А как у них теперь нет атамана, а я — человек честной, то оне меня и атаманом выберут” ⁴⁴. Но жена сим словам не верила и плакать не переставала. Что видя, он, Емелька, сказал жене: “Ну, ин, кали так, так поди и скажи про меня, што я пришол”. Жена, пошед, сказала братниной жене, а оная сказала казакам, кои тот час пришли и, взяв, отвели ево к атаману. А атаман на другой день поутру послал ево не скованого в Чирскую станицу, а розыскную каманду, к старшине Михайле Федотову ⁴⁵, — прозвания не знает, — куда ево чрез три дни и привезли.

/л. 243/ А как привезли, то оной Федотов наодине говорил ему, Емельке: “Ну, Пугачев, дай мне сто рублев, так я напишу тебя в службу, чтоб ты вину свою заслужил, и в [137] Черкаск тебя не пошлю”. За что он благодарил и сказал, что “у меня ста рублев нет, а пятьдесят рублев дам” ⁴⁶. И потом отпустили ево за караулом Чирской станицы к старшине Карпу Денисову ⁴⁷, х коему пришед, он сказал, что надобно подарить старшину Федотова за то, что он не хочет его послать в Черкаск, а хочет определить для заслужения вины своей в службу. И оной Денисов сказал: “На, возьми и отнеси. Это хорошо, кали он тебя запишет в службу” ⁴⁸. Он, Емелька, взяв деньги, понес к Федотову. А как стал Федотову деньги отдавать, то Федотов /л. 243об./ спросил ево: “Где ты деньги эти занял?” И он, Емелька, сказал: “Я-де эти деньги занял у Карпа Петровича Денисова”. И оной Федотов сказал: “Нет, кали ты деньги эти занел у нево, то я у тебя их не возму. Он-де свой брат — полковник, так как он о этом сведает, что я с тебя взял, то он на меня донесет, и меня за это разжалуют. Поди-де вон”. И он, Емелька, вышед от него, тот же час те денги отдал по-прежнему Денисову, сказав оному, что-де Федотов у него их не взял. Денисов взял себе сорок рублев, а десять рублев дал ему, Емельке, сказав: “На, тебе-де в Черкаском згодятца”. Он, поблагодари, пошол опять к Федотову, а Федотов того ж дня — за караулом четырех человек казаков — послал ево в Черкаск. И везли его, Емельку, под таким караулом с неделю, от станицы до станицы.

/л. 244/ По приезде ж в Цымлянскую станицу ⁴⁹ посадили ево в станишную избу. И как он в той избе посидел не более часа два, то — незнаемо чрез кого — уведал о привозе ево той же Цымлянской станицы казак Лукьян Иванов сын Худяков ⁵⁰ и, пришод к нему в станишную избу, говорил: “Я-де, сведав про тебя, што ты привезен сюда, и везут тебя в Черкаск, то-де я ходил к атаману и выпросил тебя у него на свои руки, чтоб тебя отвести в Черкаск” ⁵¹. Он, Емелька, за то его поблагодарил. И потом оной Худяков, взяв ево из станишной избы, повел в дом свой. А по приходе в дом оной Худяков говорил: “О, Пугачев, жаль мне отца твоего хлеба-соли, погиб ты, а хочетца мне тебя спасти вот как: я пошлю с тобою своего сына ⁵² и велю, отъехавши отсюда несколько, /л. 244 об./ тебя отпустить” ⁵³. И он, Емелька, по-благодаря того Худякова, сказал: “Чем мне твою любовь платить?” И переночевав, поутру оной Худяков дал ему свою лошадь, саблю, чтоб не признали ево за беглеца, синей кафтан, с помянутым сыном своим, дав оному другую лошадь, отпустил. И ехал он, Емелька, с тем его сыном верст [138] со ста. И потом, простясь с ним, Емелькою, поехал в свою станицу ⁵⁴.

А он, Емелька, поехал на реку Койсуху, где поселены выгнанные ис Польши беглые раскольники. И по приезде в верхнюю поселенную раскольническую слободу (Речь идет о слободе Черниговке на реке Ковсуг (Койсуха) Валуйского уезда Белгородской губернии) и спросил у одного мужика, не наймется ли кто из оного селения отвести ево х каманде, коя тогда перед ним шла с Краснощоковым ⁵⁵. На что оной мужик сказал: “Есть-де здесь такой человек, которой вашу братью возит”, /л. 245/ Оных лошадей он нанимал для того, что у него лошадь стала, а о Краснощокове говорил, чтоб не подумали о нем, что он — беглец. И оной незнаемый мужик привел ево ко двору другаго мужика, коего называют Алексеем ⁵⁶, с которым договорился он, чтоб его отвести до села Царева ⁵⁷ за два рубли. Оной Алексей впрег в телегу дву лошадей ево и повес, а своя лошадь шла за телегой на поводу.

И как пришол вечер, и остановились в поле начевать, и варили кашу, то, зная, он, Емелька, что оной Алексей — раскольник, говорил тому Алексею: “Што, брат, доброй человек, мне хочитца пожить для бога, да не знаю, где б сыскать таких богобоязливых людей?” И оной Алексей сказал: “Я-де знаю такого человека набожнова, которой к себе таких /л. 245 об./ людей принимает”. И он, Емелька, просил того Алексея: “Пожалуй-де, бога ради, отвези меня к нему”. А притом спросил ево: “Што-де это за богобоязли-вой человек, и где он живет?” На что оной Алексей сказал: “Оной-де человек — села Кабаньи, и живет-де на своем хуторе, а прозывается он — Коровка” ⁵⁸.

И, начевав на том месте, поутру поехал оной Алексей прямо на оной Коровкина хутор ⁵⁹, куда и приехали на вечер. А по приезде на хутор послал он, Емелька, того Алексея к тому Коровке с тем, чтоб он спросил ево: пустит ли он к себе такого человека, которой хочет пожить для единаго бога. Алексей по сим словам к Коровке ходил и, немного погодя, пришел к своим роспускам (Роспуски — тележный возок, дроги), и с собою привел незнаемого ему мужика старого, которому оной Алексей, /л. 246/ указав на него, Емельку, рукою, говорил: “Вот, Осип Иванович, этот человек, которой желает пожить бога ради”. И он, Емелька, встав с телеги, спросил: “Пожалуй, Осип [139] Иванович, прими меня к себе бога ради”. И оной Коровка на сию ево прозьбу сказал: “Милости прошу, поди, брате, за мной”. И он, Емелька, дав Алексею полтара рубли, ево отпустил ⁶⁰. А он [Пугачев], взяв свою лошадь, пошол в дом Коровки, и по приходе жил у оного Коровки до Благовещения (Благовещение — 25 марта) за два дни даже до светлаго Празника (Светлый Праздник — Пасха, которая в 1772 г. приходилась на 15 апреля), да и после Празника еще пробыл у него в доме две недели.

Во время ж ево житья оному Коровке о себе объявлял он, что беглой донской казак, а бежал из усердия к богу, потому што-де в службе никак богу угодить /л. 246об./ неможно. Оной Коровка говорил: “Ну, живи, у меня-де много бывало и салдат беглых, и всяких людей; и я их зберегал, но только-де мне от них и хлопот много бывало. И как-де их поймают где, то они, ис полков-та приходя, да меня ограбят; меня-де всего раззорили. Я-де и сам с сыном семь лет страдал за крест, бороду и молитву, и держался в Белегороде ⁶¹; да, дай бог здоровье милосливой государыне, она дала свой о кресте-та и бороде указ ⁶², так меня освободили. Да я-де и тебя, Емельян, болыне-та держать опасаюсь, что приезжают часто сюда каманды, а слышно-де, што Бендеры взяты, и тамо-де велят селитца всякому без разбору, так не лутче ли тебе туда итти и тамо поселитца?”

И он, Емелька, на те слова сказал: “Да я бы рад пошол, да бес пашпорта-та поймают”. И оной Коровка сказал: “Это — безделица, /л. 247/ Я велю написать пашпорт сыну”. Почему сые его Антон ⁶³ пашпорт и написал, где назвал его, Емельку, станичным атаманом, а Антон назвал себя сыном ево, Пугачева, и якобы отправлены они из Донского войска х каманде. И по написании старик Коровка возил оной пашпорт в Ызюмскую правинцию, а из оной правинции привез уже оной Коровка такой же пашпорт печатной ⁶⁴. И скоро по привозе того пашпорта оной Коровка дал ему пару лошадей, на коих, оставя свою лошадь у Коровки, ево, Емельку, и сына своего отпустил.

Как же оне надлежащим к Бендерам трактом поехали ⁶⁵, то разного звания встречающияся с ними люди на вопросы ево сказывали, что-де в Бендерах никакого нового поселения не заводят ⁶⁶, /л. 247об./ И он, слышав эти вести, советовал с Антоном Коровкою, куда ж бы им ехать для [140] спасения. И оной Коровка говорил: “Поедим-де в стародубовские слободы, вить-де туда и батюшка нам приказывал ехать”. Куда они и поехали ⁶⁷. И по приезде в стародубовскую Климову слободу ⁶⁸ оной Коровка спросил тутошняго незнаемаго ему жителя, где живет поп Михаила ⁶⁹. И оной житель сказал, что-де поп Михаила живет в Стародубовском монастыре, куда оне и поехали. И сыскал тамо оной Коровка того попа, однакож ево, Емельку, прежде отвел в келью к старцу Василью ⁷⁰, у коего оне и жили оба недель с пятнадцать. Оному ж Василью расказал он и о побеге своем з Дону. И оной Василей сказал: “Здесь много приходит всяких беглых, и отсюдова только нужно провесть чрез заставу, а там-де пойдут на Ветку ⁷¹ и, малое время побыв там, прямо придут /л. 248/ на Добрянской фарпост ⁷² и скажутся выхотцами, так-де им с фарпоста и дают билеты в те места, куда кто пожелает, на поселение”.

И он, Емелька, услышав о сем от оного старца, просил ево: “Пожалуй, батюшка, уж и нас ты, бога ради, так же выпроводи”. И оной старец сказал: “Поноровите-де немного, покуда с таперишнова места перейдет застава в другое место, так я вас провожу”. И после сего оной старец, сведав, што застава в другое место перешла, то, взяв их обоих, за границу и выпроводил пеших, а лошади остались в монастыре, и, выведчи их на небольшую тропинку, где нельзя инаково как ходить пешим, сказал: “Вот это прямая дорога на Ветку”.

И потом, простясь со старцем, оной пошол в монастырь, а Емелька с Коровкой пошли на Ветку /л. 248об./, куда и дошли они в третей день. И Коровка пошол к знакомому попу, имени его не знает, а он остался в слободе и жил в доме у руского человека Семена Крылова ⁷³, коего он прежде не знал. И как он, Емелька, ево, какой он человек, не спрашивал, так и оной Крылов ни о чем с ним не говорил, потому што в оной слободе живет всякой зброд, откуда б кто не пришол.

И, быв в Ветке семь дней, простясь с помянутым Коровкой, пошол прямо и на Добрянской фарпост, а Коровка остался в Ветке ⁷⁴ для тово, што отец ему при нем приказывал принести к себе от тамошних попов причастия. По приходе на фарпост увидел он множество беглых руских, кои выдерживают карантин, и спросил их: “Как, братцы, здесь являютца на фарпост?” И оные /л. 249/ ему говорили: “Ты-де, как придешь х камандиру ⁷⁵, и он тебя спросит — откуда ты [141] и што за человек, — так ты скажи: “Я родился в Польше, а желаю итти в Россию”, так больше тебя и не станут спрашивать, а кали-де ты скажешься чьем из России, то-де делают из этова привяски”. По коим словам он, Емелька, прямо на фарпост х камандиру и пришол. А как его спросил: “Откуда ты?” — то он сказал: “Я-де ис Польши”. И как же спросил ево, что “какой ты человек и как тебя зовут?” — он на сие сказал: “Я-де польской уроженец, зовут меня Емельян Иванов сын Пугачев”. Камандир велел записать ево имя в книгу и потом послал его в карантин, где ево, не раздевая, а только перешод через огонь, лекарь посмотрел ему в глаза: /л. 249об./ “Ты — здоров, но надобно тебе высидеть в карантине шесть недель”. И дав ему салдата, отвели его в карантинной дом, где он был трои сутки безвыходно, где познакомился он с выходцом же Алексеем Семеновым ⁷⁶. А чрез трои сутки стали ево, також и оного Семенова из дому выпускать для работы. И как выпустили, то с оным Алексеем Семеновым пошли в дом живущаго в Добрянке купца Кожевникова ⁷⁷, имяни и отечества не знает. И по приходе подрядились у него построить сарай за два рубли, на ево хлебе. И ходя, он, Емелька, на оную работу с Семеновым по три дни, ничего от Семенова не слыхал. А на четвертой пришол он, Емелька, с Семеновым и еще четыре человека выходцов ⁷⁸, — кто оне таковы и как их зовут, — не знает, — для обеда х Кожевникову в ызбу, где и обедали.

Во время ж обеда пришол тут в ызбу /л. 250/ и Кожевников и сел на лавку. Означенной Семенов, сперва смотря ему, Емельке, в глаза пристально и потом, не говоря ничего, вдруг сказал: “Кожевников, смотри! — указав на него, Емельку, пальцом, — Этот человек точно как Петр Третей!” ⁷⁹ А на то слово он, Емелька, сказал: “Врешь, дурак!” И в тот час подрало на нем Емельке кожу. И потом отобедали, а отобедав означенные четыре человека пошли из избы к женам своим отдыхать; а оне — Емелька, Семенов и Кожевников — остались в избе. И оной Семенов говорил: “Слушай, Емельян, я тебе не шутя говорю, что ты — точно как Петр Третей”. И он, Емелька, смотря на Кожевникова, говорил: “Слушай, старичок, ты знаешь, что нас за крест и бороду всех гонят, а я тебе сказываю, что я — з Дону донской казак Емельян Пугачев; но на Дону жить нельзя, и я, /л. 250об./ бога ради, бежал з Дону”. И на сии слова Кожевников говорил: “Это правда, што нам, староверам, везде гонение. Ваши-де казаки были многие и в Ветке, и в Стародубе есть. [142] Да вот-де што: была река Яик, и та-де помутилась, так-де ты возьми на себя это имя, а тебя-де там примут” ⁸⁰. А Семенов говорил: “Изволь, я от нево не отстану, и кто меня спросит, то я сказывать буду, что он, Емелька, — Петр Третий. Мне-де как не знать, я вить служил гвардии гранодером и государя-та видал, так ты не бойся — прими на себя это имя” ⁸¹. И он, Емелька, говорил: “Хорошо, ну я приму, да с чем я туда пойду? У меня денег только дватцать алтын, да и теми надобно пашпорт выкупить. Да пусть меня и на Яике примут, вить там хлеба не пашут, а казакам-та дают по двенатцати рублев жалованья, так что ж я им буду давать?” И на сии слова оной Кожевников сказал: /л. 251/ “А ты, как тебя тамо примут, то ты отпиши ко мне, я тебе хотя тритцать тысяч рублев тотчас пришлю, — у меня столько своих денег сыщется. А буде-де этих мало будет, то у протчих приятелей достать можно, сколько потребуешь” ⁸².

А по сим помянутого гранодера Семенова уверениям, что он, Емелька, похож на покойного государя ⁸³, в душе своей возмечтал, что тот гранодер Семенов говорил ему правду, ибо он, Емелька, никогда покойного государя не видал и в Москве и в Петербурге во всю жизнь свою не бывывал. А по словам Кожевникова думал он, Емелька, что его на Яике, как казаки все находятца в возмущении ⁸⁴, конечно примут и Семеновым словам веру дадут; а сверх того и Кожевникова деньги много сему его предприятию помогут, /л. 251об./ точное намерение иттить на Яик и объявить себя Петром Третьим и принял ⁸⁵.

Оной же Кожевников говорил, что-де “Еще когда и тебя не было, то у нас был совет, чтоб итти за Кубань” ⁸⁶. У оного ж Кожевникова в доме видывал он, Емелька, живущаго в Добрянке ж купца, а имяни и прозвания его не знает, только приметами он — рот у него искривлен на сторону, тако ж и косоглаз ⁸⁷, — с коим оной Кожевников, поговоря с ним, Емелькой, о всем сказанном, да и пересказывает, — посему и думает он, Емелька, что и оной криворотой о всех его и Кожевникова злых замыслах знает.

Как же шестинедельной карантин вышел ⁸⁸, то он, Емелька, пошол х карантинному камандиру обще с Семеновым и объявили желание свое иттить поселитца на Иргис ⁸⁹ в дворцовую Малыковскую волость, по которому их желанию и даны им обоим для проходу до Малыковской волости два билета, которые и подписал маэор [143] Мыльников (Так в оригинале; правильно: Мельников.). Взявши билеты ⁹⁰, пошод он, Емелька, с Семеновым х Кожевникову, и сказали ему: “Ну, старичок, прощай, мы идем”. И оной Кожевников сказал: “Бог с вами, час доброй. А я вот напишу х Коровке, которой живет в Кабаней слободе, /л. 252/ и вы обо всем ему, што мы здесь говорили, не тая ничево, скажите. И он-де, узная о тебе, так же, как и я, помогать станет и не отречется” ⁹¹. И потом, написав письмо ему, Емельке, отдал. При отдаче ж письма, говорил ему, Емельке: “Вот, как ты придешь на Иргис, то сыщи тамо игумна Филарета, он-де нам великой приятель, и ты ему поклонись, и поведай о себе все; он-де тебе не только даст совет, да и поможет, — тамошние-де староверы к нему прибегают, да и я-де, когда езжю на Яик за рыбою, то никогда ево не проезжаю” ⁹². И потом дал оной Кожевников ему рубль и на дорогу хлеба, с ним простились.

И как он, так и Семенов пошли из Добрянки чрез малороссийские местечки и деревни и мимо Чернигова, которой оставался /л. 252 об./ в левой стороне ⁹³. Напоследок дошли они оба в помянутую слободу Кабанью ⁹⁴ х крестьянину Коровке, о котором он уже выше сего показывал. И, пришод х Коровке, посланное от Кожевникова письмо он подал. И Коровка, прочтя письмо, говорил: “Спасибо Кожевникову, што он так стараетца”. А потом спросил ево, Емельку: “Вот Кожевников пишет, что ты принял на себя имя Петра Третьяго и намерен итти на Яик. Бог с тобой, поди! И когда ты посоветуешь с яицкими казаками, и они тебя примут за Петра Третьяго, и поведешь всех их на Кубань, то отпиши ко мне. Мы вам помощь зделаем, да мы, староверы, от нынешняго гонения и многия к вам пристанут” ⁹⁵. А Семенов при сем разговоре сильно уверял, что он, Емелька, точно как покойный государь Петр Третий: /л. 253/ “И я-де везде уверять о сем буду, потому што я служил в гвардии гранодером” ⁹⁶.

Жили у оного Коровки неделю. Во время житья их у Коровки приехал к нему Луганской станицы казак Долотин ⁹⁷, которому по приезде оной Коровка о всем, что к нему писал Кожевников, сказал. А потом и с ним, Емелькою, и с Семеновым говорил как о приеме им, Емелькою, на себя имяни Петра Третьяго, так и о намерении ево иттить на Яик и возмутить казаков, чтоб всем итти на Кубань, також чтоб и [144] всех староверов вывесть туда ж, причем оной Долотин обещался делать ему, Емельке, помощь. И, переговоря об оном о всем, оной Долотин дав ему, Емельке, денег сорок два рубли и, простясь с ним, от Коровки вечером уехал ⁹⁸. А на другой день поутру и Коровкин, /л. 253об./ дав ему, Емельке, денег триста семьдесят рублев ⁹⁹ и, простясь с ним и с Семеновым, их отпустил ¹⁰⁰.

На оставленной ево, Емелькиной, как выше он показал, лошади и поехал он с Семеновым степями к Дону. И, доехав до перевозу чрез реку Дон, что называетца Медведицкой, переехавши Дон, ехали они мимо Островской станицы прямо на Глазуновскую станицу ¹⁰¹. А по приезде на хутор казака Андрея Федорова сына Кузнецова ¹⁰², которого он прежде ни по чему не знал, а только как переезжали они Дон, то старик, донской казак, сказал им: “Вы-де поезжайте на Глазуновскую станицу, там живет старовер и самой хлебосол Кузнецов, так-де вы к нему заезжайте. Он-де вам будет рад”. Почему они к нему и приехали ¹⁰³, и оной Кузнецов спросил их, что оне за люди. И он, Емелька, сказал, что оне — с Ветки, и едут с пашпортом /л. 254/ на Иргис.

И как только Кузнецов услышал, что оне с Ветки, то оной им обрадовался и их накормил, и потом разговаривали между собою. Кузнецов зачал говорить: “Вот-де вы едите на Иргис, но ныне-де и там великое гонение на староверов. У меня-де там есть родной брат. Да, полно-де, ево не выгонят ли оттуда?” И он, Емелька, сказал: “Ну, кали на Иргисе худо, так мы пойдем на Кубань”. А Семенов говорит: “Да он-де затем и едет, вить он явитца сперва на Яик, и там объявит себя Петром Третьим и, как казаки ево примут, так он и пойдет с ними на Кубань”. Кузнецов, выслушав сии слова, весьма порадовался и сказал: “Хорошо, и кали казаки согласятца тебя принять, то и мы к тебе придем”. И он, Емелька, говорил: “Вить на этакое дело надобно помощь. А бес помощи што зделаешь? Нам добрые люди, /л. 254об./ а имянно Коровка и Долотин, помощь, спаси их бог, дали, да этова мало” ¹⁰⁴. И оной Кузнецов пошел, принес к нему, Емельке, семьдесят четыре рубли ¹⁰⁵ и, отдав ему эти деньги, сказал: “Здесь есть казак Вершинин ¹⁰⁶, которой также-де с радостью пойдет со мною на Кубань” ¹⁰⁷.

И потом, начевав у оного Кузнецова две ночи, от него поехали (которой дал им свою лошадь и на дорогу харчю) мимо Камышенки и мимо Саратова в Малыковку ¹⁰⁸. По приезде в оной явились оба управителю ¹⁰⁹, и оной, [145] посмотря их данные с фарпоста Добрянского билеты ¹¹⁰, сказал: “Надобно-де вам ехать в Синбирск и тамо записатца” ¹¹¹. Они оба стали его просить, чтоб он позволил им прожить в Малыковке хотя до Рожества (Рождество Иисуса Христа — 25 декабря), чтоб лошедям дать отдохнуть, что им и позволил. А в Малыковку приехали оне еще до Филипова посту (Филиппов пост — с 15 ноября по 25 декабря), и он, Емелька, /л. 255/ дав товарищу своему Семенову денег двенатцать рублев, поехал в Мечетную слободу ¹¹², а Семенов остался в Малыковке ¹¹³.

По приезде в Мечетную заехал сперва в монастырь к вышеупомянутому игумну Филарету ¹¹⁴ и, увидя Филарета, отправил от Кожевникова и Коровки поклоны, а притом сказал, что он, Емелька, был в Ветке и в стародубских раскольнических слободах. Сему оной Филарет был очень рад. А потом он, Емелька, тому Филарету говорил: “Вот, батюшка, бьш я вместе у Кожевникова гвардии з беглым гранодером ¹¹⁵, которой мне и Кожевникову, а потом и Коровке уверял крепко, что я точно похож на Петра Третьяго ¹¹⁶. И Кожевников и Коровка мне присоветовали, чтоб оное имя /л. 255об./ мне на себя принять и объявить себя Яицкому войску. А как оно его примет, то, чтоб избавитца всем староверам гонения, то я пойду с ними на Кубань. А коли будет нужда в деньгах, то Кожевников и Коровка обещались помогать” ¹¹⁷. Филарет, выслушав сии слова, говорил: “Нет, ты на покойного государя не похож. Я его знал. Однакож это хорошо. Яицкие казаки этому поверят, потому что ныне им худо жить, и все в побегах, и они тебе будут ради. Только разве кто из них не знавал ли покойного государя? Но и это даром: они спорить не станут, только им покажись” ¹¹⁸.

А притом спросил оной Филарет: “Да где ж тот гранодер?” Он отвечал: “В Малыковке остался” ¹¹⁹. И оной же Филарет говорил: “Съездим-де к малыковскому управителю, чтоб вам отсрочил ехать в Синбирск, а ты-де между тем съезди /л. 256/ на Яик”. И он, Емелька, поехав с игумном, в селе Терса ¹²⁰ купил пуд меду. И, приехавши в Малыковку, с игумном, отвесши мед, просили управителя, чтоб он ему и Семенову отсрочил ездить в Синбирск до Крещенья (Крещение (Богоявление) — 6 января). По сей прозьбе управитель, приняв мед, отсрочил до Крещенья.

Оной же игумен Филарет — еще в бытность ево пред [146] отъездом в Малыковку — в монастыре говорил: “Ты-де, Пугачов, для записки, когда уже на Яике-та тебя не примут и ничево там не зделаешь, то в Синбирск не езди, там-де хотя и запишут, но нескоро, а поезжайте лутче в Казань”. И он, Емелька, сказал: “Да вить у меня и в Казане-та знакомых нету не однова человека”. И оной Филарет говорил: “У меня-де есть в Казане приятель — купец Василей Федорович Щолоков ¹²¹. Он-де наш старовер и человек доброй и хлебосол. Так буде я с тобою /л. 256об./ сам в Казань не поеду, так-де я тебе тогда скажу, где ево сыскать; а он-де за тебя тамо постараится и попросит, так тебя скорее запишут. Он-де тебя станет кормить, да и лошедь твоя спокойна будет”.

И потом он, Емелька, и Филарет из Малыковки поехали в Мечетную ¹²², и, не доезжая Мечетной, Филарет поехал в свой монастырь, а он поехал в Мечетную и стал в доме той слободы жителя Степана Косова ¹²³. А переначевав, на другой день, взяв он данные ему от Коровки, Долотина и Кузнецова деньги четыреста семдесят четыре рубли, боясь, чтоб их у нево не украли, отвез к Филарету ¹²⁴, и просил ево, чтоб он оные зберег до приезду ево с Яику: “А я-де, заговевшись, на третей день в Яик х казакам поеду и погляжу на них и, кали мне льзя будет, то я намерение свое им объявлю. А буде нельзя будет, то ничево не скажу”. И Филарет сказал: “В доброй /л. 257/ час, поезжай! Я бы-де и старцов своих с тобою туда послал, да они уж уехали за рыбой. Да вот я б и сам с тобой поехал, да боюсь: там, видишь, живет розыскная каманда, так зараз поймают, и беда будет”.

И, попростясь с ним, поехал он, Емелька, в Мечетную в дом помянутого Косова. А на третей день Филипова заговенья (Филиппово заговенье, или Филиппов день — 14 ноября) тесть оного Косова стал збиратца ехать в Яик с хлебом. А как он, Емелька, на другой день у оного Косова окрестил рабенка, и стал ему кум, то оному тестю Косова, коего звали Семеном Филиповым ¹²⁵, говорил: “Возьмите, Семен Филипович, и меня с собою на Яик. Я-де хочю ехать туда и купить рыбы”. Почему они оба и поехали ¹²⁶. По выезде выговорил он, Емелька: “Што, Семен Филипович, я тебе поведаю! Вить я в Яик-та /л. 257об./ еду не за рыбою, а за делом. Я намерен яицких казаков увести на Кубань. Видишь-де ты сам, какое ныне гонение. И хочю я об этом с ними поговорить: согласятся ли они итти со мною на Кубань”. И оной Филипов сказал: “Как-де им не согласитца? У них-де [147] ныне великое идет раззорение, и все-де с Яику бегут. Так-де, как им о этом скажешь, то они с радостию побегут с тобою, да и мы не отстанем, а пойдем все за вами” ¹²⁷.

И потом оной Филипов, привезши его на Яик ¹²⁸, взъехал прямо на двор яицкого казака Дениса Степанова сына Пьянова ¹²⁹. А на другой день их к Пьянову приезда оной Филипов, будучи около своих лошадей, сказав ему, Емельке: “Ну, я Пьянову о том, што ты хочешь казаков вывести на Кубань, сказывал, и Пьяной-де сказал: “Мы-де ради куда б ни на есть от эдакова /л. 258/ раззорения все бежать. А сверх того, ты сам с ним обо всем поговори”. И того ж дня, как он, Емелька, взошел в ызбу и увидел, што в той избе один казак Пьянов, то он, Емелька, говорил: “Што тебе, Денис Степанович, Семен Филипов говорил?” И на то Пьяной сказал: “Филипов-де говорил мне, што ты хочешь нас, казаков, из нашей нужды вывести и провесть на Кубань”. И он, Емелька, спросил: “Што ж, согласны ль вы будите итти со мною?” И Пьянов сказал: “Я-де с радостию пойду, а протчих стариков я соберу и с ними поговорю, так услышишь, што оне скажут” ¹³⁰.

И он, Емелька, на сии слова Пьянову говорил: “Вот, слушай, Денис Степанович, хоть поведаешь ты казакам, хоть не поведаешь, как хочешь, только знай, что я — государь Петр Третий” ¹³¹. И оной Пьянов /л. 258об./ изумился, а потом, помолчав немного, спросил: “Ну, коли ты — государь, так расскажишь мне, где ты странствовал?” И он, Емелька, говорил: “Меня пришла гвардия и взяла под караул ¹³², а капитан Маслов ¹³³ и отпустил. И я-де ходил в Польше, в Цареграде, в Египте ¹³⁴, а оттоле пришол к вам на Яик”. И оной Пьяной сказал: “Ну, все это хорошо, вот я пойду и соберу стариков хороших, и все им, что я от тебя слышал, проговорю, и што мне оне скажут на это, то я тебе скажу”.

И на другой день, пришод оной Пьяной в ызбу свою, и наедине сказывал ему: “Я-де севодня стариков Черепанова ¹³⁵, Кановалова ¹³⁶, Антипова ¹³⁷ собирал и им, што я от тебя слышал и што ты — государь, сказывал ¹³⁸. И оне-де мне на те мои речи сказали: “Все это хорошо”. И они ради, да /л. 259/ только-де у нас есть много бедных людей, так подняться нечим”. И он, Емелька, тому Пьянову говорил: “Поди-шь ты и скажи им, что я обещаю им дать каждому казаку по двенатцати рублев”. И оной Пьяной сказал: “Да где ж-де ты деньги-та возьмешь? Вить ты странствовал, так у тебя [148] денег нет”. На что он, Емелька, сказал: “У меня на границе тысяч тритцать и более есть, да сверх тово там у меня и товар лежит. А кали и этово мала покажетца, то мы сыщем хоть до ста тысяч”. И оной Пьянов говорил: “Ну, это все хорошо, да как же мы пройдем? Орды нас не пропустят”. И он, Емелька, сказал: “Эта орда, которая здесь качюет, она нам рада будет, и она нас встретит /л. 259об./ и проводит” ¹³⁹. И на сии слова оной Денисов сказал: “Ну, так я пойду и о этом тем старикам, с коими я о тебе говорил, все, што от тебя слышал перескажу”.

А на третей день оной Пьянов так же в ызбе наедине говорил: “Я с теми ж стариками виделся ¹⁴⁰ и им обо всем, то есть о деньгах, товарах, и што и орда турецкая нам рада будет, сказывал, и оне на то сказали: “Все хорошо, но таперь нет еще время, што народ весь в разброде. А скажи-де, штоб подождал он, — то есть он, Емелька, — Рожества Христова, тогда-де на багренья (Багренья — зимний лов рыбы; малое багренье производилось с 18 по 25 декабря; большое багренье — с 6 января и до конца этого месяца) народ зберетца, и мы де поговорим обо всем этом с хорошими людьми. И буде-де народ согласитца, то мы его, — то есть, ево, Емельку, — примем; а буде-де народ не согласитца, так мы к этому делу не приступим” ¹⁴¹.

Показанных же /л. 260/ казаков, трех человек, сам он, Емелька, не видал и, кроме Пьянова, о вышесказанном ни с кем в то время на Яике не говорил. Оному Пьянову при объявлении себя Петром Третьим сказывал, что ево, Емельку, взяла гвардия под караул, и што капитан Маслов ево выпустил, по научению вышеупомянутого гранодера Семенова ¹⁴², которой его научал: “Как-де тебя кто спросит, хто ж тебя с престола-та свергнул? — так ты скажи, — пришла-де гвардия да и взяла меня под караул, но капитан-де Маслов, спаси его бог, ис-под караула меня выпустил, то я и стал странствовать. И скажи-де, что ты был в Цареграде, в Польше и в Египте” ¹⁴³. Что он, Емелька, по сим словам, как выше он показал, исполнил, думая в себе, /л. 260об./ что эти слова достойны веры. О деньгах же он Пьянову говорил по словам Кожевникова ¹⁴⁴, что он говорил, што у них денег много, а о таварах, также и о турецкой орде, что она их встретит, лгал, вымысля собою, желая этаким вымышленным лганьем больше приклонить к себе казаков. В Царе ж граде и Египте он никогда не бывал, да и быть, как выше [149] сего он показал, никак неможно, а был только в Польше, на Ветке.

И пожив на Яике у Пьянова неделю ¹⁴⁵, обще с показанным Филиповым поехали в Мечетную слободу ¹⁴⁶ х куму своему Косову, а Филипов — за усталостию лошади — от нево на дороге отстал ¹⁴⁷. По приезде в Мечетную пришол к нему, Емельке, показанной Семенов ¹⁴⁸. А как он збирался ехать с Косовым для продажи купленной им четырех /л. 261/ возов рыбы в Малыковку, и оной Семенов просил ево, чтоб и ево с собою взял туда же, почему он, Емелька, пожив в Мечетной только три дни, поехал в Малыковку с кумом Косовым и с Семеновым. И по приезде в Малыковку остановился на постоялом дворе, а Семенов пошол на другую квартиру. Но на другой день оной Семенов пришел к нему на квартиру с малыковскими мужиками и говорил: “Прости, Емельян Иваныч, я нанелся у этих мужичков в салдаты, с коими я и еду в Синбирск”. И он, Емелька, тут же с ним и простился, и более уже оного Семенова нигде не видал и, где он ныне находитца, — ни от кого не слыхал, и не знает ¹⁴⁹.

Пробыл он в Малыковке ¹⁵⁰ на свободе трои сутки, а на четвертой день пришли на постоялой двор от управительских дел /л. 261об./ розсылыцики и, взяв ево, отвели в управительскую кантору ¹⁵¹, где управитель ¹⁵² спрашивал ево, — какой он человек и откуда родиной? На что он сказал, что-де он — донской казак, и з Дону бежал. А потом управитель говорил: “Показывает на тебя мечетной житель Филипов ¹⁵³, что ты яицких казаков подговаривал на Яике к побегу за Кубань, и что тебя дожидаетца орда”. И о всем вышесказанном, что он с Пьяным говорил (кроме того, что он, Емелька, называл себя Петром Третьим), оной управитель высказал, но он, Емелька, управителю сказал, что он этаких слов Филипову не сказывал и яицких казаков не подговаривал, а только пересказывал о побеге за Кубань Некрасова ¹⁵⁴. И потом оной управитель сек его батожьем, но однакож /л. 262/ он и ис-под батожья ни в чем не признался, а, как выше показал, заперся ¹⁵⁵. Быв в управительской канторе три дни, а на четвертой послан он скованной в ручных и ножных кандалах из оной канторы под караулом розсылыциков в Синбирск ¹⁵⁶.

И едучи дорогою, отъехав несколько верст от Малыковки, на другой день их езды бывшие при нем караульные розсылыцики, два человека, просили с него, Емельки, двух [150] сот рублев, говоря ему, что, ежели он им даст те деньги, то оне ево отпустят. Оных же денег просили с него два розсылыцика, — один Василей Иванов Попов ¹⁵⁷, а другаго не знает ¹⁵⁸, — на что он им говорил, что “у меня-де со мною денег нет, а есть мои деньги, 474 рубли, у шумна Филарета ¹⁵⁹, и коли-де /л. 262об./ вы меня отпустите, то мне вить итти некуда, я пойду к нему и вам деньги тотчас отдам”. Но россылыцики, видно, словам ево не поверили, а отвезли ево в Синбирск ¹⁶⁰.

И как приехали в Синбирск ¹⁶¹, и стали на квартиру, то реченной Попов говорил: “Ты-де обещай здесь господам судьям, кому сто рублей, кому пятьдесят, то-де тебя и отсюда свободят”. И он, Емелька, сказал: “Да мне-де здесь знакомых нет, так кому мне обещать?” И оной Попов, та-кож и другой ево товарыщ, сказали: “Добро-де, поговорим”. И потом товарыщ Попова ходил куда-то с квартиры, а при-шод, сказал: “Я-де о тебе подьячему говорил, и он-де хотел о тебе постаратца, но спрашивал-де денег”. И он, Емелька, сказал: “Вить я-де вам сказывал, что деньги мои у игумна Филарета” ¹⁶². И потом, того ж дня, отвели ево в Синбирскую /л. 263/ канцелярию и посадили в канцелярии. А как скоро он посажен, то подъячей ¹⁶³, — имяни его не знает, видно только, самой тот, с которым товарыщ Попова о нем говорил, — подошед к нему, Емельке, говорил: “Што ж, где деньги-та, што ты сулил?” И на то он подьячему сказал: “Деньги-де мои у отца Филарета, так вы их роспиши-те, — сколько воеводе ¹⁶⁴, секретарю ¹⁶⁵ и тебе, — да и возьмите; а кали-де не возьмут, так перешлите ко мне в Казань”. А на другой день поутру позвали ево в судейскую, и только што судья на нево погледел, и, не спрашивая ево ¹⁶⁶, выслали из судейской вон.

А ввечеру того ж дня, то есть на другой день после Крещенья (Крещение (Богоявление) — 6 января) 773 году, из Синбирска послали его под караулом же в Казанскую губернскую канцелярию ¹⁶⁷, куда дня чрез четыре или пять /л. 263об./ дней ево и привезли ¹⁶⁸, и посадили в покоях губернской канцелярии ¹⁶⁹. А дня чрез четыре ¹⁷⁰ приехал в губернскую губернатор ¹⁷¹, х коему ево взвели в судейскую ¹⁷². Губернатор только што посмотрел на нево, и, не говоря ни одного слова, вывели ево опять в канцелярские покои, где он и сидел. А черес четыре дни ¹⁷³ повели ево, Емельку, в деревянные покои, и как привели, то [151] секретарь ¹⁷⁴, — а как его зовут, ныне сказать не помнит, — прочол ему Филипова на него донос ¹⁷⁵. И оной же секретарь спросил ево, для чего он прописанные в доносе Филипова слова говорил? На что он сказал, что-де “я Филипову говорил пьяной, а казаков не подговаривал, а я-де это все пересказывал, как ушол за Кубань Некрасов” ¹⁷⁶. Секретарь, не говоря больше ничего, сказал: “Поди в прежнее место”. Куда он и отведен, то есть в каменныя губернской канцелярии покои, где и сидел он с неделю времяни.

И как он /л. 264/ в один день сидел с другими колодниками под окошком, то из оных колодников, — а кто, — не знает, — говорил: “Вот Василей Федорыч Щолоков ¹⁷⁷ идет. Никак-де он приехал уже с Москвы?” И в тот же или на другой день пришол в канцелярию, где он содержался, мальчик с калачами, коего он спросил: “Чей ты, мальчик, и от кого ты ходишь с калачами?” И мальчик ему сказал: “Я-де хожу со двора Василья Федоровича Щолокова”. И он, Емелька, вспомня, что оного Щолокова Филарет называл своим приятелем и хвалил его, что он — доброй человек ¹⁷⁸, то оному мальчику говорил он: “Пожалуй, мальчик, скажи, бога ради, чтоб Василей Федорович пришол ко мне, и скажи ему про меня, что я — донской казак и имею /л. 264об./ до него нуждицу. Пожалуйста, попроси, чтоб пожаловал, повидался он со мною”.

После ж сей ево, мальчика, прозьбы, спустя недели з две оной Щолоков, пришод к канцелярию, и спросил: “Кто здесь держитца донской казак?” И он, Емелька, сказал: “Я, мой осударь, — и при том спросил Щолокова, — што, не ваша ли милость — Василей Федорович Щолоков?” Ибо он уже, как выше сего показал, в окошко ево видел. И оной Щолоков сказал: “Я”. И он, Емелька, желая пользоваться старанием Щолокова, говорил ему: “Отец Филарет приказал вашей милости кланятца, а притом приказал просить вас, чтоб обо мне, бедном, бога ради, постарались и попросили господина губернатора и ково надобно”. И оной Щолоков спросил: “Да давно ли ты отца Филарета видел?” И он, Емелька, говорил: “Меня-де взяли от отца Филарета с Ыргиса еще в Филиповки” (Филипповки — Филиппов пост). И оной же Щолоков спросил ево: “Да по какому /л. 265/ делу ты сюда прислан?” И он, Емелька, сказал: “Меня, взяли по поклепному делу да за крест и бороду”. А что он взят по произшедшему от него [152] разглашению, також и что он назывался Петром Третьим, от того Щолокова утаил и не сказал. И оной Щолоков сказал: “Добро, миленькой, я к губернатору схожу и к секретарю, и их попрошу”. И он, Емелька, говорил: “Пожалуй, бога ради, постарайся о свободе моей и посули губернатору хоть рублев сотину и больше, також и секретарю, у кого мое дело”. И оной Щолоков сказал: “Добро, попрошу”. Он же, Емелька, говорил Щолокову: “Пожалуй, обещай подарить кого надобно, вить у меня деньги, слава богу, есть, и оне лежат у отца Филарета. И как скоро вы к нему отпишите, то он их к вам пришлет”. И потом оной /л. 265об./ Щолоков, дав денег рубль, от него пошол ¹⁷⁹.

И после сего зачали ломать губернскую, и имянно, например, а подлинно не упомнит, как недели через две, помянутой секретарь позвал ево паки в деревянные покои ¹⁸⁰. И как ево привели, то секретарь, не говоря с ним ни одного слова, а только сидя за столом, на него взглядывал, — то, видя, он, Емелька, что оной секретарь не о чем его не спрашивает, говорил тому секретарю: “Пожалуй, мой государь, постарайтесь о свободе. А вашей милости Василей Федорович Щолоков, что обещал дватцать рублев, отдаст”. Ибо думал он, Емелька, что Щолоков уже его просил и денег дать обещал, но о сем он тогда не знал ¹⁸¹. Притом же, показав на руках и на ногах положенныя кандалы, говорил, что-де оне очень тяжелы, и обломило ему руки /л. 266/ и ноги. Но оной секретарь на все ево слова ничего не сказал, а только, махнув рукою, выговорил: “Поди в свое место”. А как его вывели от секретаря, то в тот же час кандалы с рук и с ног сержант велел с него, Емельки, снять. А положили на ноги ему только легинькия железы, которыя тут же в канцелярии и заклепали ¹⁸².

Как же он, Емелька, содержав был в канцелярии, то никуда его ни на пять не выпускали. Спустя, как с него сняли тяжелые кандалы и наручни, дня с три отвели его в острог, и имянно на Вербной неделе (Вербная неделя Великого поста приходилась в 1773г. на 18 — 24 марта), где все колодники содержатца ¹⁸³. На Страшной же недели (Страстная (“страшная”) неделя Великого поста приходилась в 1773 г. на 25 — 30 марта) Великаго поста стали его отпущать из острога для прошения милостыни по городу — за караулом одного салдата, — где он повсеместно и хаживал. [153] Во время ж содержания ево в остроге принашивал в острог к содержащемуся колоднику Замшеву ¹⁸⁴ /л. 266об./ (которой в Казане господам делавал кареты, и его тамо многие знали) называющейся купцом Иваном Ивановым Хлебниковым ¹⁸⁵ (В действительности это был не Иван Иванович Хлебников, а Иван Иванович Седухин) милостыню, где оной Хлебников, увидя ево, Емельку, и подав милостыню, спросил ево: “А ты-де што за человек, и откуда?” Которому он сказал, што он — донской казак, а прислан сюда из Малыковки. И оной Хлебников спросил же ево, Емельку: “По какому ж делу ты сюда попал?” И он, Емелька, сказал: “Я попал по поклепу, да за крест и бороду, а взяли меня с Ыргиса от отца Филарета” ¹⁸⁶.

После же сего, как ходил он, Емелька, в Казане за милостынею, то сошолся оной Хлебников с ним на улице и, поклонись, он, Емелька, оному Хлебникову, спросил его: “Што, Иван Иванович, нет ли каких вестей от отца Филарета?” И о Филарете спросил он, Емелька, Хлебникова потому што, как /л. 267/ он пред сим в остроге сказывал Хлебникову о своем деле и упомянул о Филарете, то оной Хлебников сказал: “Я отца Филарета знаю, и как я у него, так и он у меня бывал”. И оной Хлебников сказал: “Слава-де богу, все здорово, и я-де заутра пошлю к Филарету человека для причастия”. И он, Емелька, говорил тому Хлебникову: “Пожалуй, Иванович, отошли к отцу Филарету, — я напишу письмо и к твоей милости принесу. У нево-де есть мои деньги, так я напишу к нему, чтоб он пожаловал вашему посланному отдал”. Хлебников сказал: “Хорошо, принеси, я перешлю”. И потом, дав ему, Емельке, рубль, разошлись ¹⁸⁷.

И по приходе ево в острог просил он содержащегося тут же колодника Ивана Никитина Бичегова ¹⁸⁸, чтоб он написал от имяни его к игумну Филарету письмо ¹⁸⁹, чтоб он пожаловал прислал к нему оставленные у него ево деньги с человеком Хлебникова, /л. 267об./ которой ему по той его прозьбе и написал. А на другой день, как отпустили ево за милостынею из острога, то он пошол на ватеру (Ватера (фатера) — простонародное выражение понятия “квартира”) к оному Хлебникову, которая неподалеку от кремля за мостом, и по приходе, не говоря ни о чем, отдал показанное письмо к Филарету, кое было и не запечатано. И оной Хлебников (В действительности это был не Иван Иванович Хлебников, а Иван Иванович Седухин) [154] сказал: “Добро, я отошлю; а кали отец Филарет пришлет деньги, то я к тебе принесу” ¹⁹⁰. И потом, простясь с ним, он, Емелька, пошол для збирания милостыни по городу, оному ж Хлебникову ни о каких своих злых замыслах, такоже и о побеге своем, ничего не сказывал.

После сего времяни означенной Щолоков приходил к нему в острог два раза, а имянно: в первой раз приносил он всем колодникам милостыню, и в то время, увидя, он, Емелька, оного Щолокова, спросил ево: “Што, Василей Федорович, просил ли ты обо мне /л. 268/ господина губернатора и секретаря?” На что оной Щолоков сказал: “Я-де просил губернатора ¹⁹¹ и секретаря, и они мне сказали, што когда-де они о тебе дело разсмотрят, тогда и резолюция будет”. И он, Емелька, спросил же: “Да што ж, секретарю-та, батюшка, обещал ли ты?” И на сие Щолоков сказал: “Я-де ему дватцать рублев обещал” ¹⁹².

А в другой раз Щолоков приходил к нему в острог спустя после перваго раза недели с полтары и, по приходе, не говоря ничего, подал ему пять рублев, сказав только: “Прими Христа ради”. И он, приняв деньги и поблагодаря, спросил ево: “Што, Василей Федорович, не слышно ли чево об моем деле?” На что Щолоков, сказав: “Ничево не слышно”, — пошел от острога прочь ¹⁹³. О злых своих намерениях, також и о побеге ис тюрьмы, и что он назывался Петром Третьим, Щолокову никогда он, Емелька, не сказывал.

Во время ж содержания ево, Емельки, /л. 268об./ в остроге познакомился он с содержащимся в том остроге колодником Парфеном Дружининым ¹⁹⁴. И как случалось, что в Казане станут кого ис колодников сечь кнутом, то оной Дружинин говорил: “Што, Пугачев, вот, товр и смотри, что как и нас также выведут да пороть станут”. И он, Пугачев, говорил: “Ну, да как же быть, чем переменишь? Вить разве отсюдова бежать?” И оной Дружинин говорил: “Да как же бежать-та?” И он, Пугачев, сказал: “А вот как бежать: нас для работы гоняют на Арское поле ¹⁹⁵, так как туда пойдем, караул-ат за нами не велик, то, сев на судно (а тогда была еще полая вода), да и были таковы”. И Дружинин спросил ево: “Да куды ж мы побежим?” И он, Пугачев, сказал: “Премехонько выедим на Иргис”. По коим его, Пугачева, словам, как сказывал ему, Дружинин купил и лотку, но однакож, как не могли они найтить /л. 269/ к побегу удобного случая, а между тем реки упали, то сие намерение их — бежать водою — так и прошло ¹⁹⁶. [155]

Но после того стали они з Дружининым советовать, как бы бежать сухим путем. Но он, Пугачев, говорил: “Вить пешим бежать никак нельзя, а надобно б купить лошадь”. На что Дружинин сказал: “Конешно, надобно купить”. И он, Пугачев, сказал: “Да деньги-та где? На што купишь лошадь ту?” И оной Дружинин сказал: “Да лошадь я куплю, только как уйдем, то куда мы денимся?” И Пугачев говорил: “Мало места, куда бежать! На Яик, на Иргис, а не то - так на Дон! Уш о этом не пекись, найдем дорогу, лишь бы отсюда как выбраться” ¹⁹⁷.

После сего разговора помышлял он, Пугачев, что, не подговоря с собою к побегу салдата караульнова, уйтить не только трудно, но и нельзя. Но, между тем, случилось, что приметил он /л. 269об./ пришедшаго в острог на караул салдата одного из малороссиян ¹⁹⁸; и человек показался ему тихой, не так, как руской салдат. Коего он спросил, смею-чись: “Што, служивой, служить ли ты хочешь, или на волю бежать хочешь?” И оной салдат сказал: “Я б давно бежал, да не знаю, куда бежать-та, видишь, стало от своей стороны далеко”. И он, Пугачев, сказал: “Бежим со мною да вот с этим человеком”, — указав на Дружинина, ибо, как он разговаривал с сим салдатом, то Дружинин стоял тут же и весь этот разговор слышал, — на што салдат сказал: “Пожалуй, я готов с вами бежать, куда хотите” ¹⁹⁹.

И потом Дружинин сказал ему, Пугачеву, и имянно перет Петровым постом (Петров пост в 1773г. приходился на время с 27 мая по 28 июня), что у него лошадь и с телегою уже куплена. На что Пугачев сказал: “Хорошо, таперь только нам надобно сыскать место, где б эта телега приготовленная /л. 270/ стояла”. И Дружинин сказал: “У меня есть знакомой поп ²⁰⁰, так мы поутру выпросимса у афицера для нужды к нему, и тут мы посидим. А сыну своему ²⁰¹ прикажу я, чтоб он с телегою дожидался нас у церкви ²⁰², которая против двора того попа”. И после сего, — а имянно, сколько он припомнить может, на третей или четвертой день Петрова поста, — Дружинин говорил ему, Емельке: “Ну, Пугачев, я уж сыну своему приказал, чтоб сего дня ²⁰³ приезжал к показанной церкве и нас бы смотрел у попова двора. Так попросимса-ка мы теперь у афицера”. На что он, Пугачев, согласился, и оба пошли они проситца у караульного в остроге афицера ²⁰⁴, — а как зовут того афицера, — не знает, — и просили ево, чтоб он отпустил их для /л. 270об./ нужды к [156] попу, которой их тот час и отпустил — за караулом салдат, дву человек, в том числе показанной малороссиянин, с ко-им оне бежать условились, а другой — им незнакомой ²⁰⁵, — к попу; и пошли оне з Дружининым оба. Но как пришли к попу, то его не застали дома и так, не мешкав ничего, возвратились в острог. И афицер спросил их: “Што вы так скоро пришли?” На то они сказали, что-де попа не застали дома. Но погодя часа с три, и имянно, как в самые полдни, паки они попросились оба с Дружининым к попу у афицера, который их отпустил за тем же караулом ²⁰⁶.

Пришли они к попу, застали ево дома. Дружинин, поздоровавшись с попом, как з знакомым человеком ²⁰⁷, тот час послал Дружинин попа купить вина, пива и меду. И как поп принес, то пили все, а паче поили незнакомого салдата. И как покупное вино выпили, то Дружинин, еще дав попу денег, /л. 271/ послал еще ево за вином. Поп еще принес штоф вина, и так напоили опасного им салдата. И потом, простясь с попом, пошли все четверо со двора. Поп проводил их к воротам и, спустя со двора, вороты затворил. А они отошли несколько шагов от ворот, увидели кибитку с лошадью, которою правит Дружинина сын. Дружинин закричал: “Емщик, што возьмешь отвести в кремль?” Оной Дружинина сын сказал: “Пять копеек”. Дружинин сказал: “Постой, отвези”. И тотчас посадили сперва пьянова салдата в телегу, а подле него сел Емелька, Дружинин и другой салдат, их согласник. И, кибитку, закрыв рогожею, поехали из города ²⁰⁸.

А как отъехали от города верст с восемь, то пьяной салдат спрашивал ево, Емельку: “Што, брат, долго едим?” И он /л. 271об./ Емелька, смеючись, сказал тому салдату: “Видишь, кривою дорогою везут”. И после сих слов, отъехав еще с полверсты, остановились, и пьянова салдата Дружинин, взяв в ахапку, ис кибитки высадил, где салдат весьма оробел и стал, как изумленной ²⁰⁹ (оного ж салдата никто из них не тронули ни волосом) ²¹⁰. А они, ударив по лошади, поехали большою дорогою, и ночью приехали они все в одну татарскую деревню ²¹¹, — а как зовут, — не знает, — в которой жила Дружинина жена з дочерью ²¹².

Дружинин, взяв жену и дочь и купя у татарина лошадь, поехали в городок ²¹³, но, как ево зовут, — не знает. И приехав, не ездя в город, в лесу дождались ночи с тем намерением, чтоб увести из городка двух дочерей Дружинина ²¹⁴, ибо у него тут был ево двор. Но как ходил от них из лесу в [157] город сын Дружинина и проведал, что уже в доме /л. 272/ Дружинина стоит караул, то они тою ж ночью чрез город проехали так, что никто их не видал. И доехав до Куравского перевоза, переехали чрез реку Вятку ²¹⁵, а оттуда — на Керженки, а от Керженки ехали на Котловку, где переехали оне реку Каму, и приехали в село Сарсас ²¹⁶.

И по приезде пришло ему в память, что когда держался он в Казанской губернии, то в то время привожены были из оного села на поселение крестьяня, и приводец оных, того ж села крестьянин Алексей Кандалинцов ²¹⁷, узная о нем, Емельке, что он — з Дону и, думая, что он раскольник, с ним познакомился, и по тому знакомству сперва спросил ево, откуда он прислан? И как он сказал, что прислан с Ыр-гиса от отца Филарета /л. 272об./ за крест и бороду, то оной Кандалинцов сказал, что Филарет и ему знаком, и он к нему ездит. После чего оной Кандалинцов давал ему милостину и очень был к нему ласков. Почему и захотелось ему с ним повидатца, и для того сыскал ево в том селе.

И, увидясь с ним, Кандалинцовым, спросил его, нет ли у него лошади, чтоб его, хотя ис платы, верст дватцать подвес, потому што у них стали лошеди. И оной Кандалинцов сказал: “Да куда тебе ехать? Ты побудь у меня”. И он, Емелька, сказал: “Вить, видишь, нас — садом (Точнее — содом; этим понятием обозначил Пугачев многочисленную и шумную группу беглецов, где наряду с ним, Пугачевым, солдатом Г.А. Мищенковым и купцом П.П. Дружининым была и семья последнего (жена Домна Степановна, сыновья Филимон, Максим и дочь Мавра)); мы же бежали ис тюрьмы, так как тебе нас всех держать? Да и кармить-та убытошно”. И потом, запрегши лошадь в телегу, поехали, — Дружинин — на своих лошадях, а он с Кандалинцовым позади.

И едучи /л. 273/ дорогою, Кандалинцов спросил ево: “Куда-де ты едишь?” Он сказал, что “еду на Яик, а оттуда на Иргис”. И Кандалинцов сказал: “Пожалуйста, отстань ты от товарищей. А я с тобой и сам поеду. Готово (Так в оригинале; слово “готово” употреблено в значении: совсем решено), я один ехать хотел же”. И так условились они Дружинина оставить: “Как-де станим кормить лошадей, так-де ты спрячься где ни есть, и они-де поищут тебя, да вить стоять не станут и уедут; а как уедут, так и приди на ту фатеру, на которой остановились”. Что он, Емелька, и исполнил.

И Дружинин, жена ево, сын, дочь и [158] салдат-малороссиянин поискали-поискали ево, да и поехали одне. А он с Кандалинцовым поехал в село Сарсасы по-прежнему и жил у Кандалинцова недель с пять ²¹⁸. Кандалинцову ни о каких своих злых /л. 273 об./ замыслах не ведал, и он ему, кроме что о бежании им ис казанской тюрьмы, ни о чем не сказывал. Где ныне показанные Дружинин ²¹⁹ и малороссиянин-салдат ²²⁰, — он не знает; да и прежде, до поимки ево, Емельки, в злодейской его шайке оные не были. Как он, Емелька, з Дружининым ис Казани бежал, то ехали они до показанного села Сарсасы большою дорогою и весьма тихо, но, однакож никакой погони они за собою не видали, да и по дороге ни от кого не слыхали.

Поживши у Кандалинцова, как выше он показал, недель с пять, оной Кандалинцов поехал с ним, Емелькою, на ево лошадях на Яик ²²¹. И не доехав до городка версты с четыре, попалась им навстречю баба, которую он спросил: “Што, молодушка, можно ли пробратца на Яик?” И оная им сказала: “Кали есть у вас пашпорты, так, пожалуй, поезжай, а кали нет пашпорта, то тут есть /л. 274/ салдаты, так вас поймают” ²²². И они, испужавшись сих слов, не ездя на Яик, поехали на умет ²²³, то есть постоялой двор, к мужику, называемому Еремина Курица ²²⁴ (Еремина Курица — прозвище Степана Максимовича Оболяева). Но, не доезжая до оного умета, Кандалинцов, увидев едущих из Яика порожняком Мечет-ной слободы мужиков, говорил ему, Емельке: “Оставайся ж-де ты здесь, а я поеду в Мечетную”. И он, Емелька, сказал: “Мне-де никак в Мечетную ехать нельзя: меня там схватают. Да как же мне остатца и здесь одному пешому на степи? Вить тож поймают. Так продай ты, бога ради, мне своих-та лошадей”. На что Кандалинцов согласился и лошадей продал за дватцать рублев. И потом, с ним разстав-шись, поехал к умету Ереминой Курицы, но к нему не показался того вечера, а приехал к нему на двор поутру, накануне Успеньева дни (Успение, Успеньев день (Госпожин день) — 15 августа).

/л. 274об./ И как увидел ево Еремина Курица, то спросил ево: “Как ты, Пугачев, свободился?” И он ему сказал: “Бог помог мне бежать, так я ис Казани ушол”. И Еремина Курица сказал: “Ну, слава богу, што бог тебя спас!” И он, Емелька, спросил Еремину Курицу: “Што, брат, не искали ли меня здесь?” И он сказал: “Нет”. Емелька ж спросил: “Што слышно на Яике?” И Еремина Курица сказал: [159] “Смирно”. Емелька спросил же: “Што, Пьянов ²²⁵ жив ли?” И Еремина Курица отвечал: “Пьяной-де бегает ²²⁶, для тово что проведали на Яике, што он подговаривал казаков бежать на Кубань”.

И, побыв у Ереминой Курицы два дни, оной позвал ево, Емельку, в баню, и он ему сказал: “У меня рубашки нет”. И Еремина Курица сказал: “Я-де свою рубашку дам”. И потом пошли только двое в баню. А как взошли в баню, и он, Емелька, /л. 275/ разделся, то увидел Еремина Курица на груди под титьками после бывших у него, Емельки, от болезни ран знаки, и спросил ево, Емельки: “Што у тебя это такое, Пугачов, на груди-та?” И он, Емелька, догадался, что конечно, ему Пьянов от том, что он (как выше сего показал), Пугачев, бывши на Яике, называл себя Петром Третьим ²²⁷, сказал, то он, Емелька, сказал Ереминой [Курице]: “А это знаки государския”. И Еремина Курица, услыша оное, сказал: “Хорошо, кали так” ²²⁸. И он, Емелька, спросил Еремину Курицу: “Што ж, как ты думаешь, будут ли яицкие казаки согласны и примут ли меня?” И на сии слова Еремина Курица говорил: “А вот ко мне скоро будет казак Закладнов ²²⁹, так я ему поговорю, чтоб он /л. 275об./ прислал ко мне хорошева человека, ково я знаю”.

После сих слов Закладнов к Ереминой Курице приехал ²³⁰. А как приехал, то Еремина Курица сказал Закладнову про него, Пугачева, что он — Петр Третей: “И скажи-де ты Караваеву ²³¹, чтоб он сюда приехал, мне-де надобно с ним поговорить”. Закладнов, несмотря на него, Емельку, и не говоря ничего, тот же день поехал на Яик. А как Закладнов уехал, то Еремина Курица сказал ему, Емельке: “Вить-де я Закладнову о тебе, что ты — Петр Третий, поведал” ²³².

Спустя после сего дня с три приехал к ним Караваев ²³³ и сперва говорил незнаемо что с Ереминой Курицей, а потом, взошед в ызбу, оной Караваев, и подшед к нему, Емельке, говорил: “Мне-де Еремина Курица сказывал /л. 276/ про тебя, что ты — Петр Третей”. И он, Емелька, сказал: “Так, подлинно есть я Петр Третей. И примут ли меня ваши казаки?” На сие Караваев сказал: “Я теперь тебе ничево сказать один не могу, а поеду домой и скажу хорошим людем, так пускай и они приедут к тебе, так тогда и положим, как делу быть” ²³⁴. И он, Емелька, спросил: “Да когда ж вы сюда будите?” И Караваев сказал: “Да мы-де будем в середу” (Ближайшая среда приходилась на 28 августа 1773г). И [160] он, Емелька, сказал: “Хорошо, приезжайте, а я между тем съезжу в Мечетную, и в середу назад буду”. И, отобедав, Караваев поехал на Яик.

По отъезде ж ево советовал он с Ереминой Курицей, что, как Караваев и другие казаки в середу приедут к ним и что-нибудь о нем положут (“...что-нибудь о нем положут” — то есть примут решение относительно признания Пугачева “Петром III” и предстоящего выступления), так “вить это надобно написать, а у нас грамотея /л. 276об./ нет, так я хочю съездить в Верхней монастырь ²³⁵ и там взять писаря, — так он покуда и станет всякия дела писать, а к тому же мне надобно съездить в Мечетную х куму ²³⁶ и забрать у него рубашки и лошадь”. И так Еремина Курица согласился, и тот же день, севши в телегу на дву лошадях, поехали ²³⁷. И сперва заехали на хутор Верхнева раскольнического монастыря, и спросили, — нет ли тут какого письмянного человека, — где им сказали, что нет. И Еремина Курица пошол в монастырь, нет ли тамо такого письмянного человека, но, возвратясь, сказал, что и там такого человека нет ²³⁸.

И он, Емелька, Ереминой Курице говорил: “Съездим же мы в Мечетную х куму для взятья рубах и лошади, которая осталась после взятья ево в Малыковку под караул” ²³⁹. И оседлав он, Емелька, свою, а Еремина Курица выпросил /л. 277/ у старцов лошадь, поехали в Мечетную верхами. А как приехал х куму, и его дома не было, а сказал сын ево, что он возит с поля хлеб, но, однакож, скоро приехал. И, как приехал домой, то он, Емелька, спросил того своего кума: “Што, братец, где мои остались у тебя рубашки, рыба и лошадь?” И на то оной кум сказал, што это все у него взяли в Малыковку, да и ему было хлопот. И он, Емелька, сказал: “И кому это взять? Оно все у тебя”. И оной же кум спросил ево: “Да как же ты ис Казани-та вышел?” И он на то сказал: “Слава богу, бог свободил!” И кум же ево спросил: “Да есть ли у тебя пашпорт?” Он сказал: “Есть”. И кум спросил: “Да где ж он?” И Емелька сказал: “Вон-де у меня пашпорт лежит в телеге для тово, што, видишь, идет дозжик, то, штоб /л. 277об./ не замочить, и оставил в телеге”. Догадался он, Емелька, что кум собирается его изловить ²⁴⁰, то тот же час, севши на лошадь, поехал с Ереминой Курицой в монастырь ²⁴¹ к старцу Пахомию ²⁴². И коль скоро они во оной монастырь взошли, то монахи закричали: “Смотрите! За вами погоня!” И он, Емелька, услыша оное, говорил: [161] “Еремина Курица, убирайся за Иргис”. Он на то сказал: “Ты поезжай себе. А мне чево боятся и от чево бежать?” И он, Емелька, сев в лотку, чрез Иргис переехал и пошол в лес, а Еремина Курица остался в монастыре. И как уже он переехал чрез реку, то слышен был голос Еремяной Курицы, что ево били, и он кричал ²⁴³.

Был он, Емелька, на той стороне Иргиса часа три ночи. А как уже люди угомонились, то он, переехав к хутарам монастырским /л. 278/ и, впрегши свою лошадь в телегу, тайно от старцов поехал на умет к Ереминой Курице.

И по приезде на умет только што выпрег лошадь, то пришол к нему Караваев ²⁴⁴ и сказал: “Я-де привез Шигаева ²⁴⁵, так пойдем-де к нашей телеге, а здесь-де много людей ездит, так еще хто увидит”. Почему он, Емелька, и пошол. Тут, нашод Шигаева, поздоровались и, как время было около обеда, то они все трое сели есть. А как сели, то в степи увидел он, Емелька, двух разъезжающих в степи неподалеку от них на лошадях верхами казаков и спросил: “Што это за люди разъезжают?” Шигаев сказал: “Это-де наши казаки — Зарубин ²⁴⁶, он же Чика (и после будет называтца Чернышевым), и Мясников” ²⁴⁷. И как оные казаки стали подъезжать к ним /л. 278об./ блиско, то Шигаев сказал ему, Емельке: “Встань, пожалуй, да пойдем поодаль, чтоб они тебя не видали. Зарубин-ат — человек некрепкой, он разболтает, так-де дела-та мы не зделаем, а хлопот наведем”. И так он с Шигаевым несколько сажен и удалились.

Зарубин и Мясников, подъехав к Караваеву, спросили: “Што ты делаешь здесь?” Караваев сказал: “А вот стреляем сайгов” (Сайги, сайгаки — степные антилопы). И Зарубин сказал: “Што вы таитесь? Мы знаем, чево вы здесь ищите, да вить и мы тово же ищем”. И Караваев сказал: “Ну, кали вы уже знаете, то, — Караваев закричал, — Шигаев, подите сюда!” Почему он и Шигаев и пришли и, пришед, поздоровавшись, сели есть. А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: “Ты-де называешь себя государем, /л. 279/ а у государей-де бывают на теле царские знаки”, то Емелька, встав з земли и разодрав у рубашки ворот, сказал: “На вот, кали вы не верите, щто я — государь, так смотрите — вот вам царской знак”. И показал сперва под грудями, как выше сего он говорил, от бывших после болезней ран знаки, а потом такое ж пятно и на левом виске. Оные казаки, Шигаев, Караваев, Зарубин, Мясников, [162] посмотря те знаки, сказали: “Ну, мы теперь верим и за государя тебя признаем” ²⁴⁸. И потом, поевши арбуза, встали, и Шигаев сказал: “Ну, братцы, я ево до времяни отвезу к себе на хутор”. А Зарубин сказал: “Нет, у тебя на хуторе много людей ездют, так опознают, а лутче я ево возьму на свои руки”, /л. 279об./ И Шигаев сказал: “Возьми хоть ты, только надобно зберечь” ²⁴⁹. И потом все оне пятеро поехали под Яицкой город, но, не доезжая до города, как был час ночи, заехали на умет ²⁵⁰, которой на большой дороге. Шигаев и Караваев, поужинав на умете, поехали в город, сказав притом Шигаев: “Нам надобно в город въехать так, чтоб нихто нас не видал”. А он, Емелька, Зарубин и Мясников, начевав на умете, поутру поехали. И, едучи дорогою, Зарубин сказал ему: “Я-де тебя, надежа-государь, повезу х Кожевникову” ²⁵¹. И потом ехав они трое целый день вместе, а как стало к вечеру, то Зарубин поехал наперед один, и потом скоро возвратился, и идет уже им навстречю пешком сам-друг. И подошед пришедший с ним, то есть Андрей Кожевников ²⁵², поклонясь, сказал ему: “Милости прошу, только /л. 280/ опасаюсь я, чтоб не проведали”. И он, Емелька, сказал: “Пожалуйте, детушки, поберегите меня и не выдайте, а я вас заступать рад”. И потом пришли в дом Кожевникова, где и ужинали.

С сего времяни стали уже все казаки, которыя к нему пристали, называть его, Емельку, надежой-государем.

Отужинав, Мясников поехал в город ²⁵³, а Зарубин и он остались у Кожевникова. А на другой день поехали в город и Зарубин ²⁵⁴, но на другой день приехал опять и привез с собою казацкое знамя, сказав: “Вот, надежа-государь, это знамя было в походе ²⁵⁵, но я его атаману не отдал, а таперь вашему величеству оно изгодилось”. За что он, Емелька, Зарубина похвалил и сказал: “Да нет ли-де еще знамен-та?” И Зарубин сказал: “Есть кое у ково у наших, так-де я поищу”.

/л. 280об./ Пожив у Кожевникова в доме неделю ²⁵⁶, оной Кожевников ездил в Яик, и по приезде сказал ему: “Ну, надежа-государь, убирайтесь — из города собираетца сыскная каманда вас ловить” ²⁵⁷. Он, Емелька, испужавшись, сев на лошадь и взяв с собою Зарубина и Мясникова, поехали. И оные Зарубин и Мясников провезли его верст тритцать на реку, называемую Усиху. И по приезде, покорми лошадь, Мясников поехал в город для разведания, што там делаетца, и в которое место каманда наряжена. А он, Емелька, з Зарубиным остался один на Усихе. Но как им [163] стало скушно, а притом хотели сведать, што не была ли каманда у Кожевникова, того ж дня, как до вечера часа за два, поехали на хутор х Коновалову ²⁵⁸, ибо оной подле Кожевникова в соседстве, а к Кожевникову /л. 281/ ехать они побоялись.

Приехав вечером х Коновалову, спросили ево: “Што, Василей Семеныч, не было ли из города присылки?” Оной им сказал: “Нет, все было тихо”. Потом пришли х Коновалову Михаила ²⁵⁹ и Сидор Кожевниковы ²⁶⁰, и из них Сидор говорил (на спрос ево, Емелькин, што в городе делаетца), что-де “в городе стали, было, наряжать для поимки вас сыскные каманды ²⁶¹, и объехали кругом города. Но, как никого не нашли, то каманды приехали в город, и таперь, слава богу, все утихло. Я-де только што приехал из города”. И потом тою ж ночью до свету из дому Коновалова он, Емелька, Зарубин, Коновалов, Михаила и Сидор Кожевниковы поехали опять на Усиху.

А как приехали на Усиху, то того ж дня ввечеру /л. 281об./ приехал к ним из города показанной Мясников. И как он его спросил, што в городе говорят, то оной Мясников сказал: “В городе-де старики ²⁶² положили, чтоб вашему величеству здесь жить до того времяни, как пойдут казаки все на плавную ²⁶³ (Плавная, плавня осенняя — осенний лов рыбы на Яике, производившийся с 1 октября по середину ноября). А как соберутца, так-де те, которыя с нами согласны вас принять, те все и отберутся от несогласных, да и приедут сюды”.

После сего спустя приехали к нему, Емельке, тут же на Усихину [россошь] казаки Дмитрей Лысов ²⁶⁴ да Козьма Иванов ²⁶⁵, — прозвания не знает, — из городка, которыя, сказав ему, что в городе тихо, и казаки-де положили принять ево, Емельку, как пойдут на плавную, и побыв у него не больше, как час времяни, поехали обратно в город; коим он, Емелька, говорил: “Пришлите ко мне писаря да /л. 282/ кафтан”, — с чем оне и поехали.

После сего вскоре приехали из города два или три казака, — а имян их не помнит, — и привезли к нему семь старых знамен казацких ²⁶⁶. А как оне были ветхи, то приказал он Михаилу Кожевникову, чтоб он их починил и совсем, как надобно, приготовил. Почему оной Кожевников те знамена и отвес к себе на хутор. После чего вскоре ж приехали к нему казаки Иван Почиталин ²⁶⁷ да Василей Якимов ²⁶⁸ и [164] привезли с собою канаватной бешмет да кафтан и шолковой кушак. И он, Емелька, спросил: “Кто это ко мне прислал?” И Почиталин сказал: “Это — мое, я вашему величеству кланяюсь”. И он, Емелька, сказал: “Благодарствую, я тебя не оставлю, и будь ты при мне секретарем” ²⁶⁹.

После сего скоро ж приехал к нему /л. 282об./ Яицкого ж войска казак ис кибиток Идарка ²⁷⁰, татарин некрещеной, да другой с ним — Баранга ²⁷¹, коих он спросил, зачем они к нему приехали. И оне сказали, что приехали ево погледеть и проведать, и служить ему. Он им сказал: “Хорошо, послужите, я вас не оставлю, бутьте при мне”.

В тот самой день приехал из города казак меньшой Кожевников ²⁷², — но, как зовут, не помнит, — и сказал ему: “Казак-де ²⁷³, — коему сказал и имя, но он таперь не помнит, — при народе в городе пьяной выговорил, что-де царь стоит на Усихиной, коего-де казаки взяли под караул, а сюда-де послана каманда ²⁷⁴, да брата-де Михаилу также уж, приезжая из города, каманда взяла” ²⁷⁵ (этот самой тот Михаиле, которой чинил знамена, и оные уже опять переслал к нему, Емельке). И как он сии вести услышал, то он, испужавшись, закричал: “Казаки, на кони!” И потом /л. 283/ поскакали, а куда, — не знает. Но, как несколько от того места, где их был табор, отскакали, то он, Емелька, спросил Зарубина и Почиталина: “Куда ж это мы едим?” И на то Зарубин и Почиталин сказали: “Ехать больше некуда, как поедим на хутор к Толкачовым” ²⁷⁶. Сей хутор от их табора верстах в сороке, а от городка верст со сто. При отъезде их с табора остался у них безлошадной казак, приехавший с Почиталиным, Василей Якимов, о коем опосле он сведал, что его взяла посланная каманда под караул ²⁷⁷.

Не доезжая Толкачевых хуторов, послал он, Емелька, Почиталина вперед с тем, чтоб он их спросил, примут ли они ево к себе. Почиталин поехал. И чрез несколько часов едит он неподалеку от хутора Толкачевых к ним навстречю, и он, Емелька, спросил Почиталина: /л. 283об./ “Што, примут ли меня?” На что Почиталин сказал: “Я-де только Андрею Толкачову ²⁷⁸ сказал, что едит к вам на хутор государь, то вы ево примете ль?” И оной Толкачев сказал: “Добро пожаловать, мы ево примем с радостию”. Почему они и приехали прямо на его, Толкачова, хутор ²⁷⁹. Толкачов был ему рад. Как же он поехал на хутор, то упомянутые татара Идарка и Баранка с ним не поехали, а сказали, што “мы-де поедим домой и скажим об вас другим своей братье, [165] татарам. И когда-де вы пойдете в город, так мы вить вас увидим, то тогда за вами и пойдем вместе. Ежели ж вы не пойдете, так мы и останемся в своих кибитках”.

Разставшись с оными татарами, и прежде /л. 284/ еще посылки Почиталина к Толкачеву на хутор, говорил он, Емелька, Зарубину и Почиталину: “Што мы едим к Толкачову собирать народ? Ну, как народ сойдетца, а у нас письменнова ничево нету, што б могли народу объявить”. И потом сказал Почиталину: “Ну-ка, Почиталин, напиши хорошенечко”, ибо он не знал, чтоб сказать: “Манифест напиши” ²⁸⁰. И оной Почиталин и все, остановясь в поле, писал, что хотел, ибо он не одного слова не знал, как бы написать надобно. И по написании ему при Зарубине, Коновалове, Михаиле (Ошибка: М.А. Кожевников не был в то время в отряде Е.И. Пугачева, он находился под арестом в Яицкой комендантской канцелярии (см. прим. 137 к док. № 1). В данном случае речь могла идти о родном брате Михаила Кожевникова — Степане) и Сидоре Кожевниковых оную написанную им бумагу прочол, о которой притом Почиталин сказал, что-де “это — манифест, и надобно-де вашему величеству подписать самому”. Емелька сказал: “Подпиши ты, а я до времяни подписывать не буду” ²⁸¹. А как Почиталин названной манифест прочол, /л. 284об./ то, как ему, Емельке, так и показанной его сволочи пондравился больно. И оного Почиталина как он, так и все хвалили и говорили, што Почиталин гораст больно писать.

И потом приехали к Толкачову, которой его привел. По приходе в ызбу Чика говорил Толкачову: “Поди шь, Толкачов, скажи своим соседям, што государь приехал, и штоб они к нему пришли”, — ибо подле оного Толкачова хуторов много поселено. По сим словам Толкачов, пошол, и весьма скоро нашло к нему, Емельке, народу человек, как помнитца ему, больше сорока ²⁸², между коими были по имяном ему знакомы Яким Давилин ²⁸³ да Степан Шолохов ²⁸⁴, а другим никому имя в той куче он не знал. И как ети люди вобрались в ызбу, то он, Емелька, приказал Почиталину показанную написанную им в поле бумагу читать, но прежде читанья говорил он той собранной /л. 285/ куче: “Слушайте, детушки, што будет читать Почиталин, и бутьте мне верны и усердны, а я вас буду жаловать”. И потом Почиталин стал читать. А как прочол, то он, Емелька, всех спросил: “Што, хорошо ль? И вы слышали ль?” На што все единогласно закричали: “Хорошо, и мы слышали, и служить тебе [166] готовы!” А как Почиталин ту сделанную им скверную бумагу читал, то все люди были тогда в великом молчании и слушали, как он приметить мог, весьма прилежно ²⁸⁵.

И потом он, Емелька, той собранной злодейской его куче говорил: “Ну, таперь, детушки, поезжайте по домам и разошлите от себя по фарпостам и объявите, што вы давича слышали, как читали, да и што я здесь”. И оне единогласно сказали: “Слышим, батюшка, и все исполним, и пошлем как х казакам, [так] и х калмыкам”, /л. 285об./ И он, Емелька, им сказал: “Хорошо, и завтре рано, севши на кони, приезжайте все сюда ко мне”. Почему сия толпа вся и разошлась. Сбираться ж он сей толпе приказывал для того, что, как еще оне ехали к Толкачову на хутор, то тогда положил он з Зарубиным, Кожевниковыми, Почиталиным, чтоб, сколько на хутор людей не зберется, мало или много, но, однакож ехать в город и, ежели удасся, то завладеть городом, а противников наших всех перевяжем, а буде удачи не будет, и нас мало будет, то уже тогда бежать им, кто где спастись может.

А по сему условию он, Емелька, то свое намерение и исполнил, то есть на другой день поутру ²⁸⁶ с фарпостов и из домов съехались руских казаков и калмыков человек с шездесят и, севши /л. 286/ на лошадей и взяв с собою вышеупомянутые семь знамен, пошли, распустя оные, к Яику. И как пришли х кибиткам кочюющих татар, кои причислены к Яицкому войску, где вышел с татарами помянутой татарин Идорка з другими татарами, но, сколько числом, — не знает. И Идорка, подошед к нему, Емельке, говорил: “Не изволишь ли, государь, написать письмо и послать к Марали-хану ²⁸⁷, што вы здесь находитесь, и штобы он прислал к вам на помощь войска. А я думаю, что он пришлет человек сто-другое”. И Емелька сказал: “Хорошо б послать да хто ж письмо-та напишет?” И оной Идорка сказал: “У меня напишет сын мой — Болтай” ²⁸⁸. И Емелька сказал: /л. 286об./ “Ну, хорошо, вели ж сыну-та хорошенька написать”. Которой и написал, но, что написано было, — он не знает. И потом оной Идорка с тем письмом ²⁸⁹ послал каманды своей татарина ²⁹⁰, — как зовут, — не знает. Но как пришли они к татарским кибиткам вечером, то уже тут и начевали ²⁹¹. Сия их станция была от города не более как в сороке верстах, но только из города никакого поиска не было.

На другой день пошли оне к Яику и, не дошед до города верст пять, остановились ²⁹². А как остановились, то толпа [167] его стала час от часу умножаться, и собралось ее как, например, до двух сот человек. А как оне пришли на оное разстояние, то увидел он, Емелька, стоящую под городом каманду казаков и полевую лехкую каманду ж, которая стояла неподвижно, /л. 287/ И он, Емелька, желая, чтоб его в город пустили без драки, то, по совету бывших при нем Почиталина, Зарубина, Кожевниковых и Коновалова, велел он По-читалину послать х казачьему камандиру Акутину ²⁹³ написанной им злодейской манифест с тем, чтоб он прочол его во всем войске. И с тем манифестом злодейским послал Почиталин казака Быкова ²⁹⁴, которой отвес и отдал Акутину, но Акутин, не читав, отдал афицеру Крылову ²⁹⁵, а Крылов, также не читав, положил в карман. Быков по подаче Акутину возвратился к нему и об оном ему объявил.

За оным вслед пришол к нему из означенной городской каманды казак Андрей Авчинников ²⁹⁶ и привел с собою несколько казаков, а за Овчинниковым /л. 287об./ пришол ис той же городской каманды казак Дмитрей Лысов с другими казаками. И по приходе сказали ему, что-де “манифеста твоево не читали, хотя казаки сильно того просили, и казаки-де почти все желают тебе служить”. Но как уже стала наступать ночь, то он со всею своею злодейскою шайкою пошол к реке Чиган. А как скоро он с прежняго места сшол, то из городской каманды послана за ним в погоню каманда с старшиною Андреем Витошновым ²⁹⁷, человеках в двух стах, где был и вышепомянутой Шигаев. Он, Емелька, увидя ту каманду, остановился и стал нажидать на себя, думая, что оне станут с ним драться, ибо и у него было его толпы человек также з двести. Но оной Витошнов дратца с ним не стал, а пристал с командою к нему. А как /л. 288/ пристали, то каманды ево, Емельки, казаки Овчинников, Давилин, Лысов, — одним словом, почти все, — привели к нему одиннатцать человек ²⁹⁸ связанных и приносили на них разные жалобы, — но, кто оные одиннатцать человек казаки имянами, — не знает. И он, Емелька, на те их жалобы сказал: “Держите их до завтре под караулом, а завтре резолюция будет”.

А потом того вечера перешли речку Чиган и тут начевали ²⁹⁹. А поутру означенные просители все к нему приступили и говорили, чтоб он от оных одиннатцати человек их избавил. И он, Емелька, видя столь сильную их жалобу и хотя их тем удовольствовать, чтоб оне к нему были усерднее, а другим, кои ему не хотят быть верными, подать страх, [168] /л. 288об./ приказал казаку Ивану Буркову ³⁰⁰ тех одиннатцать человек повесить, которой, по собственному своему желанию, и повесил. А показанные просители после тех повешенных разделили по себе бывшую на них одежу.

/л. 289/ Запамятовал он, Емелька, выше сего показать, коим образом в первой день приходу его с своею сволочью под город Яик, и имянно прежде еще посылки от него в стоящее подле города верное войско с злодейским манифестом казака Быкова, повесить он, Емелька, приказал верных войск казака Шкворкина ³⁰¹. Как он с своею сволочью был на походе ис Толкачева хутора, то, не доходя до городка верст двенатцать, привели к нему оного Шкворкина его злодеиския казаки ³⁰², — имян их не знает, — и сказали ему, Емельке, что-де этова Шкворкина поймали они, кроющагося в хуторах, — “а он-де послан шпионом из городка разведать о вашем величестве”. И он, Емелька, спросил сам того Шкворкина: “Зачем ты здесь по хуторам, позади моего войска ездишь? /л. 289об./ И откуда ты послан?” На что оной Шкворин сказал: “Я-де послан от старшины Мартемьяна Бородина ³⁰³ из городка проведать об вас, где вы идете, и сколько у вас силы, а проведав о том, ему сказать. Чево-де ради стороною мимо вашей силы и пробирался опять с тем известием, что где вы идете в городок”. И он, Емелька, выслушав сии слова, сказал тому Шкворину, сидевши на лошади и не останавливаясь: “Ты — человек молодой, и должно было тебе мне служить, а ты еще поехал против меня шпионничать, а тебе б, коли мне не хотел служить, так сидеть уже было дома, а проведать-та бы пусть ехал хто постарея и посмышленея тебя”. И потом, выговоря эти слова, оного Шкворкина так и оставил едущаго в его шайке. Но, как приехал он с своею злою шайкою на хутор, — а чей, — не знает, — и остановились /л. 290/ отдыхать, и он и все слезли с лошадей, то, тот час, подошед к нему, Емельке, двое казаков — Яким Давилин да Дубовов ³⁰⁴, — а как зовут, — не знает, — говорили, приветчи оного Шкворкина с собою: “Надежа-государь, прикажи сего злодея повесить. Отец ево нам делал великие обиды, да и он, даром што молот, но так же, как и отец, нас смертельно обижал”. А притом и другие злодейской его артели казаки в розные голоса закричали: “Подлинно он, батюшка, плут, прикажи его повесить, — таковской”. И он, Емелька, не размышляя нисколько, сказал: “Ну, кали он такой худой человек, так повесьте его”. Которого тот час схватили и тут же при нем и [169] перед всею сволочью /л. 290об./ повесили, — но, кто имянно вешал, — не знает.

В самое то время, как повесили Шкворкина, пришол к нему татарской мулла ³⁰⁵ и говорил чрез перевотчика, помянутого выше сего Идорки: “Киргис-кайсацкой Мурали-хан приказал вам кланятца и прислал в подарок вам чекан”, — который ему и отдал. И он, Емелька, велел того татарина спросить, што он за человек, и зачем прислан? И оной отвечал: “Я-де мулла и прислан поклонитца, а притом и вас посмотреть, для того что я бывал в Москве и в Петер-бурхе и государя видал”. На что он, Емелька, велел спросить: “Што, узнал ли он меня, что я — государь?” На что оной мулла отвечал чрез оного Идорку: “Как не узнать? Я узнал, что ты — государь”. И потом оной мулла говорил: “Марали-де хан /л. 291/ приказал ваше величество просить, чтоб вы написали к нему письмо”. И он, Емелька, Идоркину сыну Болтаю приказал написать письмо в такой же силе, как и первое к нему было послано, то есть, чтоб он прислал к нему на помощь своего войска, хотя б человек двести ³⁰⁶.

И в оных обоих к Мурали-хану письмах велел себя он, Емелька, именовать императором Петром Третьим. И по написании того письма оной мулла от него поехал. Что ж в письме Болтай написал, — он не знает. Оного муллу ничем он, Емелька, не дарил, для того что у нево и у самово денег ни копейки не было. Оную ж от Мурали-хана силу требовал он не столько для помощи разбойничать, как для славы такой, что ему и уже орды прикланяютца.

/л. 291об./ Коль скоро муллу он отпустил, то яицкие казаки, — кто имяны, — не знает, — привели к нему сержанта ³⁰⁷ и сказали, что-де он из Яицкого городка от каменданта послан по всем [форпостам] до Астрахани курьером. И он, Емелька, спросил, есть ли у него письма, и куда он едит? На что оной сказал ему, что “я-де еду по фарпостам, чтоб стояли караулы осторожно, для тово што-де орда пришла к Яику”. И он, Емелька, сказал: “Ну, кали ты за этим послан, так поезжай”. Которой, было, и поехал, но подводчик, яицкой казак, не повезя оного сержанта в путь, а пришод, сказал казаку Давилину: “Этот-де сержант государя-та обманул, вить-де он везет указы во все места, чтоб государя-та везде ловить, и называют его не государем, а донским казаком Пугачевым”. И оной Давилин того сержанта привел к нему, Емельке, и об оном /л. 292/ о всем ему расказал, [170] причем и взятыя у того сержанта тем Давилиным бакеты (Пакеты) ему ж отдал. И он, Емелька, те бакеты велел Почиталину роспечатать и прочесть, которой при всех злодейской его шайки людех и читал. В коих было написано, чтоб везде ловить его, Емельку, и точно сказано о нем, что он — беглой донской казак Емельян Пугачов ³⁰⁸, и он, выслушав, те указы велел изодрать и бросить, а сам говорил при всей своей сволочи слова такия: “Што Пугачева ловить? Пугачев сам идет в город! Так пусть, коли я — Пугачев, как оне называют, возьмут и свяжут. А кали я — государь, так с честью примут в город”. И потом кричал на того сержанта: для чего он ево обманул и не сказал правды, и тот час закричал: “Приготовьте висилицу”, — кою и приготовили при глазах /л. 292об./ оного сержанта. Сержант, кланяясь ему в ноги и плачючи, говорил: “Виноват пред вашим величеством, помилуй, я вину свою заслужу вам”. А злодейской шайки его казаки закричали: “Што на нево смотреть? Прикажи повесить!” Но он, слыша, что оной сержант обещался ему служить, да и показался ему человек — молодой и что объявил, что он и писать умеет, а как у него был писарь только один Почиталин, то, сего ради, говорил он, Емелька: “Добро, господа казацкое войско, я его прощаю, пусть ево и мне, и вам служить станет”. Почему вешать его и не велел, а остался [он] в команде Почиталина писарем.

После того как повешены [были] вышеозначенные одиннатцать человек за речкою Чеганом, того же утра пошол он со всею своею воровскою артелью, коей уже набралось сот до пяти, и все яицкие казаки, опять к Яицкому городку ³⁰⁹. И как /л. 293/ подошли на пушечный выстрел, то вышедшая из города каманда стала по его сволочи стрелять ис пушек, но однакож из его толпы ни одного не ранили, да и ядры, как ниско опущены были пушки, до них не доходили. Он, Пугачов, простоя на том месте с час и видя, что к городку под пушки подойтить неможно, то, по совету Андрея Овчинникова и Дмитрия Лысова, Шигаева, Витошнова, от города, не слазя с лошадей, поворотил со всею толпою прочь от городка, и пошли вверх по Яику.

И, отошед верст дватцать, остановился для корму лошадей. И потом собрал он круг, и в том кругу пожаловал он, Пугачев, злодейской своей толпы способников своих, во всех злых его делах бывших яицких казаков, а имянно: [171] Андрея Овчинникова — атаманом, Дмитрия Лысова — полковником, Андрея Витошнова — есаулом, и других, — а кого имянно, — не упомнит, — в разные казацкие /л. 293об./ чины, то есть в сотники и хорунжия ³¹⁰. И как он тех всех изменников теми чинами объявил, то они кланялись и целовали руку ево, Емелькину.

В то ж самое время показанного сержанта, которого он не повесил, спросил он, Емелька, умеет ли он написать присягу? И оной ему сказал: “Умею”. То он, Емелька, сказал: “Подишь, напиши как водитца поварове” (Поварове — в значении: покрепче, поострее). Оной сержант, доколе еще круг не розошолся, тот час написав, принес к нему. И он, Емелька, взяв присягу ³¹¹, отдал Почиталину и велел громко, чтоб вся его сволочь слышала, прочесть, которой и читал. А как прочол, то все единогласно закричали: “Готовы тебе, надежа-государь, служить верою и правдою”. В сей злодейской составленной мерской бумаге написано было, сколько помнит он, что называли его Петром Третьим и что тут же написано, /л. 294/ что он жалует Яицкое войско, которые ему, Емельке, верно служить будут, рекой Яикой с верху до устья, рыбными ловлями и всеми морями и лугами. Эти последние слова написаны по прошению злодейской его шайки яицких казаков, ибо они его о том просили; где также по прозьбе ж их написано, что жалует он их вольностью, крестом и бородою.

После сего злаго совершения показанных Овчинникова и Лысова, как главных своих в сем зле сообщников, спросил он, Емелька: “Куда ж отсюда мы пойдем?” (о сем он спросил потому, что он нимало о сей дороге не ведал, равно и какие там города есть). И оные ему сказали: “Отсюда де пойдем мы чрез все фарпосты нашего Яицкого войска, кои-де с нами согласны, и их всех поберем за собою, а не доходя до Илецкого городка, Овчинников в городок поедит один и наведаетца”, примут ли /л. 294об./ ево, Емельку, илецкие казаки. И Лысов сказал: “Как не принять!”

И потом пошол он со всею своею сволочью по берегу реки Яика, проходя все фарпосты без малейшаго супротивления, на коих фарпостах взяли они или, лутче сказать, фарпостные караульщики отдали, — три чюгунные пушки со всеми снарядами. Сколько тех фарпостов он прошол, и как те фарпосты назывались ³¹², и кто имянно на тех фарпостах камандиры были, — он, Емелька, не знает, а может о том [172] показать Овчинников (Далее в скобках: Лысов), ибо он, как выше сего показал, в тем местах никогда не бывывал.

Сколько помнитца ему, шли они до Илецкого городка трои сутки. И потом, не доходя Илецкого городка верст за семь, вся толпа остановилась ³¹³, и он, Емелька, взяв от Почиталина два написанные злодейские возмутительные манифеста ³¹⁴, отдал Овчинникову ³¹⁵ с таким приказом, /л. 295/ чтоб он, кали ево впустят в город, то б один его злодейской манифест отдал атаману Лазареву ³¹⁶ (Так Е.И. Пугачев называет атамана Илецкого городка Л. И. Портнова), а другой — илецким казакам с тем, чтоб Лазарев тот манифест при собрании казаков прочол, а буде он читать не станет, то б прочли казаки сами. Оной Овчинников ³¹⁷ с сими скверными бумагами поехал, взяв с собою казаков шесть человек. Овчинников поехал от него, Емельки, в Илецк уже вечером.

А поутру на другой день рано прислал Овчинников ³¹⁸ к нему, Емельке, яицкого войска с тем, что-де Илецкое войско принять его, Емельку, желают и встретят-де его, Емельку, с хлебом и солью. И он, Емелька, услышав эти слова, тот час, собравшись со всею своею артелью, поехал в Илецк ³¹⁹. И как подъехал он к городу, то встретили его за городом два попа ³²⁰ в ризах со крестом, а казаки — з знаменами, кои, как он равнялся /л. 295об./ против их, и уклоняли. Он, Емелька, а потом и вся его толпа спешились, и он, подошед ко кресту, приложился. А как приложился, то попы целовали его, Емелькину, руку. По входе в город по-шол прямо в церковь и приказал петь за здоровье Петра Федоровича, знав он, Емелька, что он давно скончался, молебен, где попы молили за него бога, а в эктениях ли, или в чом другом, как он — человек безграмотной и устава церковного ничего не знает, — того сказать он не может, — только слышал он, што много рас пели: “Господи, помилуй”. По отпении молебна, помянутой сержант отдал написанную Почиталиным изменническую присягу попу. Поп оную читал и после присягнул, а потом приводил илецких казаков к оной, но цаловали ли крест и евангелие, — он не знает, потому что он, Емелька, по отпении молебна ис церкви скоро вышел ³²¹.

По выходе /л. 296/ ис церкви пошол он в дом Творогова [173] Ивана ³²², потому что тут ему Илецкое войско отвело квартиру, а прежде ево не знал. По приходе к Творогову спросил он Овчинникова: “Где здешней атаман Лазарев?” (Так Е. И. Пугачев называет атамана Илецкого городка Л. И. Портнова) Овчинников ему сказал: “Я его арестовал”. И он, Емелька, спросил: “За што?” И Овчинников говорил: “А вот за што арестовал: ваше величество приказали, чтоб посланной от вас манифест он прочол казакам, но он читать его не стал, а положил в карман. Он же-де разламать приказал чрез Яик мост и вырубил два звена, чтоб вам сюда с войском перей-тить было нельзя; а после хотел уже и бежать”. И как скоро Овчинников сии речи окончал, то Творогов, Горшков ³²³ и все — сколько ни было в избе у Творогова илецких казаков — все заговорили, что оной Лазарев великия им делал обиды и их раззорял ³²⁴. Он, Емелька, выслушав все сии слова, Овчинникову сказал: “Прикажи ево, Лазарева, кали он такой обитчик, повесить”, /л. 296об./ И после обеда, как пошол он, Емелька, за город, то в то самое время при нем, Емельке, того Лазарева на зделанной висилице помянутой же Иван Бурново и повесил ³²⁵. Но он, Емелька, с Лазаревым ни одного слова не говорил и прежде ево нигде никогда не видывал.

После сего в тот же день поехал он около всей крепости и, как объехал, то имевшияся на крепости пушки приказал снять и, выбрав годных три или четыре, велел под них зделать лафеты, ибо под ними оных не было, а валялись на земле. Потом забрал весь порох, — а сколько, — не помнит, — и свинец, и к тем взятым пушкам ядры. К оным и ко взятым на фарпосте пушкам камандиром определил он казака Федора Чюмакова ³²⁶. Оставшее после Лазарева имение все пограблено ево сволочью, и имянно Зарубиным, а о других он скажет, а ему принесено денег триста рублев да ковш, два бешмета, кафтан и коноватная шуба, да кушак.

/л. 297/ Побыв в Илецкой крепости две ночи, переправился за реку, и того ж дня пошол он со всею своею сволочью, х которой пристали илецкие казаки, как думает он, человек с триста, к Разсыпной крепости ³²⁷. И отошед от Илецкой крепости, остановился и, остановясь, зделал круг. И в том кругу упомянутого илецкого казака Ивана Творогова объявил Илецкого войска полковником, казака [174] Максима Горшкова — секретарем, а есаулов, харунжих велел выбрать самому Творогову по своему усмотрению.

Как же он, Емелька, пошол из Клецкой крепости, то оную поручил эсаулу станишному ³²⁸, — а как зовут, — не знает, только человек оной престарелой. И потом, накормя лошадей и распустя означенной круг, пошли под Рассыпную крепость. И как Овчинников с ево сволочью стал подходить х крепости, то из оной стреляли /л. 297об./ небольшое дело из ружей. Но сволочь ево усилилась и, отбив в крепости ворота, вошла в оную ³²⁹. Камендант той крепости ³³⁰, - а какого чина и как ево звали, не знает, запершись в камендантском доме, из окошек отстреливался, и казаки хотели, было, зажечь его дом. Но, как он, Емелька, в крепость въехал, то жечь затем, чтоб не выжечь всей крепости, зажигать не велел, а приказал оного каменданта достать так. Казаки, кинувшись, выломали двери и оного каменданта и двух афицеров ³³¹ взяли. И он, Емелька, за то, что он противился и заперся в доме с афицерами и что он и те афицеры ранили из ево сволочи двух казаков, велел оных каменданта и обоих афицеров повесить, которых тот час, выведя за крепость, и повесили при нем, Емельке. И потом, взяв в той крепости три чюгунные пушки, пять боченков /л. 298/ пороху и несколько ядер, ис крепости вышли. Салдат же, кои в крепости были, также и казаков, потому што оне им не противились, взяли с собою и причислили к своей злой шайке. А крепость поручили тутошной крепости жителю, — а как зовут, — не знает, — коего он назвал атаманом ³³². Как оне подходили х крепости, то ис пушек по них не палили.

Потом от оной крепости пошли к Озерной крепости, но, не дошед, на дороге начевали. Куда прислали к нему остав-шие в Илецком городке казаки казака ³³³, как зовут, — не помнит, в том, что тот казак по уходе ево, Емельки, из Илецка послал с уведомлением о нем, Емельке, что он намерен итти в Оренбурх, сына своего ³³⁴ к тамошнему губернатору ³³⁵. В чем оной казак при допросе Твороговым /л. 298об./ винился, за что он, Емелька, приказал того казака повесить, что Творогов и исполнить и велел ³³⁶. Как же пришол он с артелью своею к Озерной крепости, то стали из оной стрелять ис пушек, и продолжалась пальба часа з два Но, напоследок, его сволочь, отбивши ворота, ворвалась ³³⁷, где Давилин той крепости каменданта ³³⁸ срубил до смерти ³³⁹, да еще видил он, Емелька, одного убитаго афицера ³⁴⁰ и человек десять рядовых, но кем убиты, — не знает. [175] И потом, забравши оставших салдат, — а сколько числом, — не знает, — также пушек сколько, — не помнит, да пороху пять бочек и несколько ядер, пошли под Татищеву.

Как оне шли к Татищевой, то встречю шол его толпе брегадир Билов ³⁴¹. Но, услышав, что толпа его, Емелькина, идет блиско, то он с пехотою и с казаками, и с пушками и двумя единорогами пошел назад к Татищевой /л. 299/ крепости ³⁴², а против толпы его оставил лехкую каманду, человек со ста, и одну пушку при дву афицерах. И как его толпа была больше, то афицер один приказал, было, стрелять, но его тотчас застрелили ис пищали, то салдаты, оробев, положили ружья ³⁴³, а другаго афицера, коего называли Иваном Иванычем ³⁴⁴, казаки схватали. И как афицера, так и салдат приказал он, Емелька, отвести в свой воровской стан.

После сего послал он Татищевской крепости с казаком, которого толпа его поймала бродящаго по полю пешаго, воровской свой манифест, чтоб здалась крепость ³⁴⁵. А сам он с толпою к той крепости подходил так, что, хотя ис пушек и стреляли, но ядры уже вредить толпе его не могли, а переносило /л. 299об./ черес ³⁴⁶. Но как он еще приближаться зачал, то бывшие в той крепости оренбурхские казаки, человек с шесот, под камандою полковника Подурова ³⁴⁷, верные войски, изменили, и оной Подуров с теми казаками пристал к его воровской артеле. И соединясь с оною, тут же пошли все пешие с ымевшимися у него пушками х крепости и, зажегши стоящее подле самой крепости сено, а потом взлезли казаки на стену, ту крепость при помощи пожара от сена овладели. И салдат ис крепости выгнали, коих было сот до пяти, и оные все, вышед ис крепости, положили ружья, коих он так, как и первых, отослал в свой злодейской стан.

Во время взятья той крепости Почиталин, наехав на брегадира Билова, уже раненого, его срубил. В сие время побили толпы его казаки и афицеров ³⁴⁸, но сколько, — /л. 300/ не знает, а из ево толпы побито пять казаков: до смерти — три, да ранено два. И потом крепостью он, Емелька, завладел (упомянутой сержант ³⁴⁹, которой писал присягу, найден в воде утоплен, но кем, не знает) (Слова, заключенные в скобки, в оригинале написаны на поле), а завладевши, саженях в пятидесяти росположил свой злодейской стан. И потом стаскали с крепости, как помнитца ему, пушек с пять да два единорога, также небольшое дело пороху [176] и ядер, сколько тут было. А крепость поручил живущим в той крепости казакам, приказав и каменданта в оной поставить ис казаков, кого они сами выберут ³⁵⁰.

А того ж дня вечером оные оставшие в крепости казаки привели к нему, Емельке, пять человек салдат да каменданта Билова жену ³⁵¹ с тем, что они хотели ис Татищевой бежать и дать весть в Оренбурхе, что он, Емелька, овладел крепостью. И по допросе Овчинников /л. 300об./ лепортовал ево, Емельку, что оные салдаты и каменданша во всех винах винились, и он, Емелька, велел их всех повесить, кои при Овчинникове и повешены.

Под Татищевою передневав ³⁵², пошол он с толпою в Чернореченскую крепость, и пришли под оную без всякого супротивления ³⁵³. Жители той крепости встретили, где оне и начевали. Как он был в Татищевой, то казаки взяли тут афицера ³⁵⁴, которой и шол в его толпе, но, как он — житель Чернореченской крепости, то из его стана, как он под караулом держан не был, пошед в ту крепость, и людем своим, расхвастаясь, сказал: “Я-де сей ночью от злодея Емельки уйду и скажу в Оренбурхе, что он идет с толпою под Оренбурх”. И сказавши о побеге своем тем людям, сам пошол опять в его, Емелькин, стан. И как он пришол, а люди ево, /л. 301/ коим он сказывал о побеге, пришли к нему, Емельке, и о говоренных им оным их помещиком речах ему донесли, за что он оного афицера велел повесить, а людей отпустил.

Ис Черноречья пошол он, Емелька, с артелью своею под Каргалинскую татарскую слободу, где татары встретили его с честию ³⁵⁵ и, пристав все, сколько их не было, к его шайке, были во все время его злодеяней безотлучны.

Потом пришол он в Сакмарской город, где живут яицкие казаки, которые их без всякого супротивления встретили и так же, как и каргалинцы, к нему пристали ³⁵⁶ и были при нем, Емельке, безотлучны. И перешед по мосту чрез Сакмару-реку, остановились начевать, и вечером привели к нему объезжие казаки посланного с указами ³⁵⁷, — а откуда имянно, — не помнит, — чтоб его, Емельку, /л. 301об./ ловить как возможно везде. И он, Емелька, велел того салдата повесить, а указыв изодрать.

На другой день бытности его в Сакмаре пришол к нему, Емельке, незнаемой человек ³⁵⁸, у коего вырезаны ноздри, которого он спросил, что он за человек и откуда? И на то оной человек сказал: “Я-де оренбурхской ссыльной [177] Хлопуша и прислан к тебе от оренбурхского губернатора с тем, чтоб в толпе вашей людем отдать манифест ³⁵⁹, коим повелено, чтоб от тебя народ отстал и пришол к ея величеству с повинною, да и тебя бы изловили”. Также-де приказано ему, чтоб “у тебя сжечь порох и снаряды воинские, а пушки заклепать. Но я-де этого ничево делать не хочю, а желаю послужить вам верою и правдою”. Причем и отдал ему, Емельке, манифест, а он отдал Почиталину. А потом он и Овчинников спрашивали /л. 302/ Хлопушу: “Полно, ты подослан к нам подмечать, и ты, подметя все здесь, отсюда уйдешь”. Причем стращали того Хлопушу: “Скажи правду, а то повесить прикажу”. Хлопуша сказал, что он сказал уж всю правду. И потом велел отдать ево под караул. И Овчинников говорил ему, Емельке: “Воля твоя, — прикажи ево повесить: он, плут, уйдет и, што здесь увидит, тамо скажет, а притом и наших людей станет подговаривать”. Емелька сказал: “Пусть ево бежит и скажит. В этом худова нет, а одним человеком армия пуста не будет”. Подержав Хлопушу под караулом одне сутки, велел свободить, но приказал за ним крепко примечать, што он будет делать. И так Хлопуша у него в сволоче и остался, и доносу на него никакого не /л. 302об./ былого ³⁶⁰.

Ис-под Сакмары пришол он с толпою под Оренбурх и, прошед оной мимо версты три, остановился в лугах. Как он пришол с своею шайкою под Оренбурх, то у нево той шайки, по его тогда исчислению, а имянно: яицких казаков — пять сот, илецких — триста, Разсыпной крепости — сорок, из Озерной — сто, лехкой каманды, коя под Татищевою здалася, — сто, оренбурхских и других казаков и калмыков в каманде полковника Подурова — шесть сот, ис Татищевой салдат же здалося — триста, каргалинских татар — пять сот, сакмарских — человек з дватцать, и пушек дватцать, в том числе два единорога, пороху, — сколько помнитца ему, — было бочек до десяти ³⁶¹.

Комментарии