ЛАФЕРМИЕР

РУССКИЙ ДВОР В 1761 ГОДУ

Перевод с французской рукописи Лафермиера, хранящейся в библиотеке Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Константина Николаевича в городе Павловске.

В “Русской Старине” изд. 1878 года, том XXI, стр. 325 — 346, с благосклонного разрешения Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Константина Николаевича, напечатан довольно важный памятник по отношению к истории первой половины XVIII-го века, именно: примечания одного лица — как есть основание полагать, историографа Герарда Mиллера — на письма лэди Рондо о России в царствование Анны Иоанновны, перевод немецкой рукописи, принадлежащей Павловской дворцовой библиотеке Его Высочества. В той же библиотеке находится, между многими другими историческими материалами, заметки на французском языке о Русском дворе и русской политике в конце царствования императрицы Елисаветы Петровны. Нам неизвестно, кому принадлежат эти заметки, но писаны они рукою Лафермиера, бывшего в последствии, в 1770 — 1780-х годах, секретарем великого князя Павла Петровича, и хотя они передают события и характеристики, уже известные из многих ныне обнародованных документов, как-то из депеш иностранных при Русском дворе послов, из отдельных монографий, мемуаров и целых исторических сочинений, тем не менее, как заметки очевидца-современника, не могут не быть интересны, и должны быть сохранены на страницах исторического издания, посвященного изучению преимущественно новейшей отечественной истории. В этих видах, заметки о Русском дворе 1761 года, с благосклонного разрешения Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Константина Николаевича, [188] помещаются ныне в “Русской Старине”. Читатели нашего издания припомнят при этом случае, что дворцовая библиотека в г. Павловске сохранила таким образом довольно много вполне драгоценных памятников для отечественной истории XVIII века, которые последовательно и явились в “Русской Старине” — из них особенно замечательны Записки Манштейна (при “Русской Старине” изд. 1875 г.). Ред.

Императрица Елисавета Петровна,

Девятнадцатилетнее царствование этой государыни (писано в мае месяце 1761 года) дало всей Европе возможность ознакомиться с ее характером. В ней привыкли видеть государыню, исполненную доброты и гуманности, великодушную, либеральную и щедрую, но легкомысленную, беспечную, питающую отвращение к делам, любящую сверх всего удовольствия и развлечения, верную скорей своим вкусам и привычкам, чем страстям и дружбе, до крайности доверчивую и всегда находящуюся под чьим-нибудь влиянием.

Все это и теперь еще верно до некоторой степени, но года и расстроенное здоровье, произведя постепенные изменения в ее организме, отразились также и на ее нравственном состоянии.

Так, например, любовь к удовольствиям и шумным празднествам уступила в ней место расположению к тишине и даже уединению, но не к труду. К этому последнему императрица Елисавета Петровна чувствует большее нежели когда либо отвращение. Для нее ненавистно всякое напоминание о делах, и приближенным нередко случается выжидать по полугоду удобной минуты, чтобы склонить ее подписать указ или письмо.

В течение настоящей длинной зимы (1760 — 1761 гг.), императрица всего только раз показывалась в публике (в праздник св. Андрея), а с тех пор по самую Пасху (греческого стиля и по 15-е апреля нашего) она не выходила из своих покоев, куда запиралась совершенно одна в частых припадках меланхолии или где забавлялась с детьми и маленькими калмыцкими [189] девочками (Различные черты этого характера и других, с какими нам придется иметь дело, заставляют нас прибегать к подробностям, которые на первый взгляд могут показаться мелочными. - Примеч. автора). Принимая же у себя общество, она выносила присутствие только самого ограниченного числа придворных (Ее успешно развлекает и забавляет один теперь из ее хора, буффон и мимик, по имени Компани. Он имеет свободный к ней доступ и даже допускается к ее столу во время маленьких, интимных ужинов, что дает ему известного рода положение. Граф Эстергази часто с ним виделся и приглашал его к себе обедать. Личность эта действительно забавна, вовсе не глупа и была ему не бесполезна. – Примеч. автора.).

Кроме истерических припадков, симптомов потери (крови), совершающейся у нее постепенно, и другой местной болезни, императрица Елисавета в течение всей настоящей зимы страдала еще от раны на ноге, но ни за что не хотела ни лечиться, ни следовать какому бы то ни было режиму. Она ни с кем не желает советоваться, кроме одного лекаря по имени Фуасавье (?), но он не иное что как цирюльник и ниже всякой посредственности.

В этом состоянии она еще сохраняет страсть к нарядам и с каждым днем становится в отношении их все требовательнее и прихотливее. Никогда женщина не примирялась труднее с потерей молодости и красоты. Нередко, потратив много времени на туалет, она начинает сердиться на зеркало, приказывает снова снять с себя головной и другие уборы, отменяет предстоявшее театральное зрелище или ужин, и запирается у себя, где отказывается кого бы то ни было видеть.

В общество она является не иначе как в придворном костюме из редкой и дорогой ткани самого нежного цвета, иногда белой с серебром. Голова ее всегда обременена бриллиантами, а волосы обыкновенно зачесаны назад и собраны на верху, где связаны розовой лентой с длинными, развевающимися концами. Она, вероятно, придает этому головному убору значение диадемы, потому что присваивает себе исключительное право его носить. Ни одна другая женщина в империи не смеет причесываться так, как она. [190]

Удовольствия стола наполняли прежде значительную часть ее времени. С целью внести в них по возможности более свободы и бесцеремонности, она часто заставляла давать себе ужины придворных и посланников, к которым нередко даже являлась неожиданно. Ужины эти, всегда продолжительные и веселые, обыкновенно оканчивались импровизированным балом. Теперь обо всем этом нет более и речи. Императрица, правда, никогда не обедает одна, но весьма редко не у себя дома. Ужины ее становятся все короче и скучнее. Она за ними ничего не пьет, кроме воды или, вернее, квасу (Квас — это приведенное в брожение тесто, разведенное водой, что составляет весьма прохладительный напиток. – Примеч. автора) и венгерского вина, но вне стола сильно возбуждает в себе кровь сластями и ликерами.

Особенно печально проводит государыня Великий пост. Она не терпит рыбы, но не смеет есть не только мяса, но и яиц, масла и молока: все это одинаково воспрещается суровыми правилами этого поста. Благочестие последователей греческого вероисповедания главным образом заключается в строгом держании постов, и императрица Елисавета, которая с каждым днем становится все набожнее, предпочитает (скорее) расстраивать себе здоровье, чем подавать подданным пример нарушения поста. Примеру же своего воздержания она требует, чтобы все следовали. Никто при ее дворе, ни первый министр, ни даже самый фаворит, не осмеливаются нарушать пост иначе, как самым секретным образом.

Но, ни эта крайняя точность в исполнении обрядов, ни суеверное (??) поклонение святым и иконам, ни страсть к построению церквей и монастырей (Императрица воздвигла много громадных зданий в этом роде. В бытность мою в Петербурге, она вспомнила, что св. Иоанн Дамаскин, один из всех святых греческого календаря, не имеет в империи церкви, и немедленно ассигновала на постройку ее 100 тысяч рублей, поручив наблюдете за этим делом графу Чернышеву, единственно по той причине, что он носил имя вышеупомянутого святого. – Примеч. автора), что все составляет отличительные черты греческой набожности, — нисколько не [191] препятствуют наслаждаться жизнью. Эти подвиги, напротив, как бы служат противодействием греху и содействуют тому, чтобы поддерживать душу в равновесии между добром и злом. Таково учение монахов и попов, и императрица Елисавета с ним сообразуется ..................................................................................

Обстоятельства, столь сильно расстроившие здоровье императрицы Елисаветы Петровны, имели также большое влияние и на ее нрав. Сквозь всю ее доброту и гуманность, доведенную до крайности безрассудным (?!) обетом (Обет этот, данный ею в ночь своего заговора и вступления на престол, заключается в том, что она в течение всего своего царствования никого не лишит жизни. Она до сих пор верно это выполняет: 70,000 преступников (?!) заслуживших смертную казнь и теперь живут на ее иждивении; за ними присматривают 20,000 человек, и хотя они приговорены к каторжной работе, тем не менее, в течении, по крайней мере, шести месяцев в году, ничего не делают вследствие климатических условии страны, где снега часто не позволяют работать ни над дорогами, ни над возведением укреплении. – Примеч. автора.), в ней нередко просвечивают гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего — подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезмерную щекотливость (Она не терпит титула Великий к приложении к придворным чинам и в особенности к званию великого канцлера, хотя обычаем принято такт, называть первого министра. Однажды Бестужев так называл себя в ее присутствии. — “Знайте, — сказала она ему, — что в моей империи только и есть великого, что я, да великий князь, но и то величие последнего не более, как призрак”. – Примеч. автора.). За то императрица Елисавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и свое мнимое доверие. [192]

Бестужев думал систематически управлять ей посредством страха, и с этой целью постоянно возбуждал в ней недоверие к великому князю Петру Федоровичу — и обратно. Это ему удавалось в течении двенадцати лет. Раскрытие его хитростей было чуть ли ни единственной причиной падения этого министра. С той поры императрица Елисавета стала еще гораздо сдержаннее и щекотливее во всем, что касается ее влияния на дела. Досада по поводу того, что она в течении стольких лет давала себя обманывать и позволяла собой управлять человеку, которого ненавидела, и по сю пору отражается на ее приближенных, когда те с жаром ее о чем-нибудь просят или настойчиво побуждают ее принять какую либо меру.

Трудно решить, какую из иностранных наций она предпочитает прочим. По-видимому, она исключительно, почти до фанатизма, любит один только свой народ, о котором имеет самое высокое мнение, находя его в связи с своим собственным величием. В детстве она училась языкам немецкому и французскому. Вследствие ли частых сношений с немцами или увлекаясь примером матери, императрицы Екатерины (Она была лифляндка, а все лифляндцы считают себя немцами. – Примеч. автора) глубоко преданной этой нации, которую она считала своею собственною, только императрица Елисавета в ранней молодости тоже их очень любила. Но поддержка, которую немцы оказывали императрице Анне и принцессе Мекленбургской (Анне Леопольдовне), а также все, что ей самой пришлось вынести в период их управления империей, с течением времени превратили ее любовь к ним в ненависть. Если же допустить, что она предпочитает которую-нибудь из иностранных наций, то это разве нашу (т. е. французскую). По крайней мере, ей очень нравятся наш театр, наши моды и наши песни.

В заключение, императрице Елисавете нельзя отказать в качествах сердца, но им недостает устойчивости и выдержки. [193]

Судьба несчастного Лестока и некоторых других служит доказательством того, что она умела быть неблагодарной — из трусости и несправедливой — по слабости; не мудрено, если она еще сделается жестокой — из суеверия.

Что касается до качеств ума, то ей тоже нельзя в них вполне отказать, но своего рода беспечность или умственная леность, от которой в ее годы уже не излечиваются, препятствует ей исполнять многие из обязанностей, неразлучных с ее высоким саном. Из великого искусства управлять народом, она усвоила себе только два качества: уменье держать себя с достоинством и скрытность.

Впрочем, ее с каждым днем все более и более расстраивающееся здоровье не позволяет надеяться, чтобы она еще долго прожила. Но это тщательно от нее скрывается и ею самой — более всех. Никто никогда не страшился смерти более чем она. Это слово никогда не произносится в ее присутствии. Ей невыносима самая мысль о смерти. От нее усердно удаляют все, что может служить напоминанием о конце. В случаях придворного траура, она никуда не показывается, чтобы не надевать черного и не видеть его. В городе не бывает ни погребального звона, ни похоронных процессий. Слабость эта, простительная ее полу, не находит себе извинения в особе, облеченной ее саном, так как заставляет ее пренебрегать обязанностью, в силу которой ей надлежало бы заранее сделать необходимые распоряжения на случай своей смерти. Это может повести к последствиям, которых нельзя ни достаточно предвидеть, ни достаточно предупредить. [194]

II.

Великий князь Петр Феодорович.

Великий князь представляет поразительный пример силы природы или, вернее, первых впечатлений детства. Привезенный из Германии тринадцати лет, немедленно отданный в руки русских, воспитанный ими в религии и в нравах империи, он и теперь еще остается истым немцем и никогда не будет ничем другим.

В нем, действительно, есть доля сходства с его дядей, Карлом XII, и с его дедом, Петром Великим, но, к сожалению, сходство это чисто внешнее. Он подражает обоим в простое своих вкусов и в одежде. Вид у него вполне военного человека. Он постоянно затянут в мундире, такого узкого и короткого покроя, который следует прусской моде еще в преувеличенном виде. Кроме того, он очень гордится тем, что легко переносит холод, жар и усталость. Враг всякой представительности и утонченности, он занимается исключительно смотрами, разводами и обучением воспитанников вверенного его попечениям Кадетского корпуса (Их от 1,500 до 1,800. Между ними весьма мало его подданных (?!) и ни одного русского. Это смесь всевозможных национальностей, преимущественно немцев, под командой иностранных же офицеров). Лето он проводит в Ораниенбауме, в тесном кругу оставленных ему немцев, которых он называет своими министрами и генералами (Один из них соединяет в себе оба титула и пользуется безграничным доверием великого князя. Это барон Брокдорф, который со временем может сделаться важным лицом. Он сильно ухаживает за нашими посланниками и министрами, в надежде, что покровительство короля доставит ему орден Белого Орла, довольно распространенный в Петербурге. Пока он имеет только орден св. Анны, который мало ценится. – Прим. автора.). От Петра Великого он главным образом наследовал страсть к горячительным напиткам и в высшей степени безразборчивую фамильярность в обращении, за которую ему мало кто благодарен. Народ опасается в нем проявления со временем непреклонности дяди и жестокости деда, но приближенные считают его легкомысленным и непостоянным, и тем успокаивают себя.

Как бы то ни было, однако существуют факты, [195] доказывающие, что он, по крайней мере, способен к упрямству. Так, например, он выказывает редкую стойкость в мнении, касательно вопроса о делах Курляндии и об обмене Шлезвига. распоряжение императрицы на счет Курляндии, которую она как бы до известной степени принесла в дар саксонскому принцу Карлу, не перестает возбуждать в нем протест. Выражение своей ненависти к этому принцу великий князь довел до того, что даже намеревался вызвать его на дуэль. Кроме того, всей Европе известно, как он до сих пор постоянно отказывается от всякого соглашения относительно своих прав на Шлезвиг.

Никогда нареченный наследник престола не пользовался менее народной любовью. Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа, и без того в высшей степени исключительного и ревнивого к своей национальности. Мало набожный в своих приемах, он не сумел приобрести доверия духовенства. Если подозрительный нрав императрицы Елисаветы, а также интриги министров и фаворитов, отчасти и держать его вдали от государственных дел, то этому, утверждают многие, еще более содействует его собственная беспечность и даже неспособность. Вследствие этого он не пользуется почти никаким значением ни в сенате, ни в других правительственных учреждениях. Погруженные в роскошь и бездействие, придворные страшатся времени, когда ими будет управлять государь, одинаково суровый к самому себе и к другим. Казалось бы, что военные должны его любить, но на деле не так. Они видят в нем чересчур строгого начальника, который стремится их подчинить дисциплине иностранных генералов. В особенности дурно расположен к нему многочисленный и в высшей степени бесполезный (?!) корпус гвардейцев, этих янычар Российской империи (!!), гарнизон которых находится в столице, где они как бы держат в заточении двор (!?). Сама императрица нашла в их среде безопасность только благодаря тому, что, оставив их без начальника, объявила сама себя командиром их трех полков................... [196]

У Воронцовой две сестры красавицы (Графиня Бутурлина и княгиня Дашкова, дочери сенатора Романа Ларионовича, брата великого канцлера. – Примеч. автора), но он предпочел ее, безобразие которой невыразимо и не искупается ни хорошим сложением, ни белизной кожи. Даже великая княгиня и та весьма довольна этой (дружбою), к упрочению которой сама не мало содействовала, так как не придает ей никакого значения. Девица эта, впрочем, не лишена ума, и при случае, конечно, сумела бы воспользоваться своим положением, если б на то представлялась хоть малейшая возможность.

Казалось бы, что разъяснение недоразумений, причинившее падение Бестужева, должно бы было произвести сближение между императрицей и великим князем и, породив между ними доверие, предостеречь их в будущем от дальнейших интриг министров и фаворитов. Но этого не случилось. Тетка остается по прежнему холодна и неприступна, может быть, вследствие своей слабости, племянник почтителен, но без малейшей нежности и, может быть, из робости, никогда у нее ничего не просит. Они видятся только ради приличия, и между ними нет ни дружбы, ни доверия.

Говорят, великий князь не любит нас, французов. Я думаю, что это правда. После немцев первое место в его сердце занимают англичане, нравы и обычаи которых ему сроднее наших. К тому же лондонский кабинет всегда относился к нему чрезвычайно мягко и осторожно, а кружок поселившихся в Петербурге и пользующихся большим почетом английских негоциантов выказывает много к нему уважения. Сам он со многими из них обращается скорее как с друзьями, чем как с кредиторами. Его считают вполне преданным интересам Пруссии и я этому верю. Склонность великого князя в этом отношении объясняется еще его пристрастием к мельчайшим подробностям военной дисциплины. Очевидно, он избрал прусского короля себе в образцы и герои, но в этом отношении с ним заодно все другие государи, разделяющие его вкусы, хотя бы даже они были в числе врагов этого короля. Что касается венского двора, то он вообще никогда [197] нимало не заботился о том, чтобы щадить великого князя, который считает его сторонником Иоанна Антоновича. Одним словом, он не любит Австрию, а та, в свою очередь, не любит его.

Расходы на содержание великого князя и великой княгини распределяются императрицей. Они вместе с детьми живут под одной кровлей с ее величеством (Это тем для них неудобнее, что Зимний дворец, в котором они живут восемь месяцев в году, имеет вид огромной деревянной клетки. Он весь сквозной, так что ни войти в него, ни выйти из пего нельзя иначе как чтобы все видели. Этот дворец (на Невском проспекте, близь нынешнего Полицейского моста) (императрица в нем живет пока отстраивается по ее приказанию другой, новый) имеет еще то неудобство, что в нем чрезвычайно тесно для всей семьи, исключая самой императрицы. В течение целой зимы он не иное что, как приличная тюрьма. Великий князь забавляется там стрельбой в цель, чему предается, может быть, с излишней страстью, но это не бесполезно для его здоровья в климате, где господствует скорбут. Вечера свои он, за исключением Великого поста, обыкновенно проводит в театре. Ужины его всегда продолжительны и он иногда их устраивает вне дома, в обществе, которое, по крайней мере в глазах императрицы, слывет предосудительным. Кроме того, он курит табак, пьет пиво и водку, что вовсе не совпадает с изящными и утонченными приемами двора, которые тот заимствовал у нашего. За то это вполне согласно с нравами не только массы народа, но и русского дворянства, духовенства и военного класса. Удивительно, что нация осмеливается порицать в одном только великом князе образ жизни, который так свойствен дверному климату и так согласен не только с примером Петра Великого но и вообще с незапамятных времен установившимися в России обычаями. – Примеч. автора.), исключая летнего времени, которое проводят в Ораниенбауме. Содержание их роскошно, но они терпят недостаток в наличных деньгах и потому имеют много долгов, которые, по всем вероятностям, не будут уплачены ими при жизни императрицы.

О системе в настоящей войне с Пруссией.

Достоверно, что императрица Елисавета первоначально вмешалась в эту войну по двум причинам. Одна из них заключалась в чувстве справедливости и великодушия, которой побудило ее оказать помощь своим союзникам. Другая — в личной злобе и досаде на короля прусского. [198]

Первая из этих причин, похвальная в принципе и уважительная в применении, нетерпима в здравой политике, потому что злоупотребления, какие всегда в подобном случае совершаются, на свой собственный счет превращают в донкихотство.

Вторая причина, гораздо более действительная в мелочах,. потому что вытекает из самолюбия, в важных случаях приобретает силу только вследствие интриг и внушений лиц, заинтересованных в возбуждении этого самолюбия.

В императрице Елисавете то было плодом продолжительных происков Бестужева, действовавшего за одно с венским и дрезденским дворами. Он в этом случае довел ее раздражение до такой степени, что уже в последствии сам не мог его более сдержать.

Но одобряя идею славы и мести, которая составляла единственную цель государыни, люди, пользовавшиеся ее доверием, что касается их самих, не ограничивали своих видов одним только должным воздаянием за обиды и наказанием (Фридриха II) за эпиграммы. Личный интерес прежде всего указывал им на обильную жатву трактатов и договоров. Я говорю — жатву, потому что за все это дорого платится наличными деньгами, из чего следует, что русский кабинет всегда любил сочинять трактаты и писать договоры. Однако, выигрывая с одной стороны, они, казалось бы, должны были терять с другой, потому что им, по-видимому, предстояло лишиться частых услащений, к которым они привыкли со стороны Англии. Но эта потеря была только кажущаяся. Чем более британский кабинет будет заинтересован в том, чтобы поддерживать в Петербурге равновесие между своим влиянием и нашим, — тем более следовало надеяться на усиленную дозу противоядия. Так, каждый, следуя обычаю заботиться прежде о себе, находил свою выгоду в том, чтобы Россия приняла участие в союзе против короля прусского.

К этим частным и личным причинам впрочем присоединялись также и весьма уважительные государственные интересы.

Новая держава, увеличенная остатками Швеции с помощью Петра Великого, видевшего от нее одну только неблагодарность, еще расширила свои пределы на счет Австрии, благодаря слишком долгой терпимости со стороны России. Со времени унижения [199] Швеции, эта держава была одна в состоянии противодействовать безграничной власти, какую Россия себе присвоила на севере. Честолюбивый и предприимчивый государь мог бы даже воспользоваться первым удобным случаем, чтобы помочь Польше свергнуть с себя: иго, или Швеции — возвратить себе по крайней мере независимость. Таким образом, делу Петра Великого, которое настоящее царствование Елисаветы еще увенчало, угрожала гибель, если будет упущен этот случай унизить короля прусского и привести наконец в исполнение давно проектированный план раздела его владений, что поставило бы его самого и преемников его в невозможность что-либо предпринять в будущем.

Что касается до военных издержек, то, благодаря субсидиям, контрибуциям и хорошим зимним квартирам, вся тяжесть их должна была пасть на союзников и врагов. Здесь, как и повсюду, предполагалось, что дело шло только об одном единственном походе и всему надлежало в самом скором времени окончиться миром, условия которого предпишет Россия.

С этой точки зрения вопрос и был первоначально представлен императрице. В тот момент никто не говорил ей ни о завоеваниях, ни о вознаграждениях. Она, в свою очередь, умалчивала о них в манифестах. Но когда война затянулась, а вместе с тем увеличились издержки, субсидии уменьшились, о контрибуциях и зимних квартирах не было и речи, тогда оказалось, что все обманулись в своих расчетах и для продолжения войны пришлось искать более основательных поводов, чем те, которыми руководились при начале ее. Было предложено овладеть Пруссией.

Сначала предложение имело мало успеха. Императрице и в голову не приходила подобная мысль, а канцлер тоже не осмелился бы явиться ее автором. Он совершенно естественно Должен был остерегаться мер и обязательств, которые могли продлить существующие затруднения или создать новые. Мне известно, что самые первые толки об этом пришлись ему не по вкусу, но во время дальнейших прений были выдвинуты вперед такие убедительные и блестящие доводы, в пользу которых уже успели расположить и императрицу, так что Воронцов не мог более противиться общему потоку. [200]

Камергер Шувалов взял на себя сделать первый приступ по этому вопросу к императрице, постоянно занятой мыслью о славе своего царствования. Напомнив ей, что приобретение некоторых частей Финляндии было ценой ее побед над Швецией, он представил ей, что целое королевство, присоединенное к ее обширным владениям, увековечит ее славу гораздо прочнее всех подвигов ее войск в настоящей войне и что, наконец, она обязана пред империей и пред самой собой получить вознаграждение за кровь, до сих пор напрасно пролитую, и за потраченные сокровища.

К этим, столь соблазнительным, для личного честолюбия, доводам, братья Шуваловы и сенатор Неплюев присоединили еще другие, касавшиеся политических интересов России.

Первые два доказывали, что покорение Пруссии даст возможность окончательно поработить Польшу; что город Данциг тогда будет существовать только по милости России. Запертый, так сказать, со всех сторон близким соседством русских войск, он под самым ничтожным предлогом может сделаться их добычей. Или же, если его оставить существовать, его легко можно будет обложить контрибуцией под страхом постоянных притеснений, которых он не будет в состоянии избегать. Таким образом был бы приведешь в исполнение любимый план Петра Великого, заключавшийся все в большем и большем приближение к границам Германии и в занятии позиции, которая поставила бы Россию в возможность управлять ее судьбами. Наконец, раскидываясь все дальше и дальше вдоль берега Балтийского моря, была бы достигнута еще другая великая цель этого императора — касательно флота и торговли.

Неплюев, вполне соглашаясь с братьями Шуваловыми на счет вопроса о покорении Пруссии, однако расходился с ними, что касалось употребления, какое следовало из нее сделать. Он предлагал ее некоторым образом отдать Польше, получив взамен от последней польскую Россию. Польша тем самым была бы совсем заперта со стороны Украйны и это сильно затруднило бы ее сношения с Турцией. Вследствие этого у нее была бы отнята последняя опора, на какую она могла рассчитывать после падения короля прусского. К русской державе таким образом было бы присоединено несколько [201] отрезанных от нее провинций, что придало бы особенный блеск и значение титулу Самодержицы Всероссийской.

Эта последняя мысль чрезвычайно как понравилась императрице и на ней, по видимому, остановились, по крайней мере, на нее ссылались в объяснениях, с какими в течение прошлой (1700 г.) зимы обращались к нам, да вероятно, и к остальным союзным дворам. Я сомневаюсь, однако, чтобы петербургский кабинет искренно намеревался сообразоваться с этим планом, так как сделал оговорку на счет вышеупомянутого обмена, замечая, что он может состояться впоследствии. К тому же тут бы еще представилось важное затруднение, проистекающее из самой сущности дела, а именно: подобный обмен мог бы состояться не иначе как с разрешения сейма, то есть с его единодушного согласия, что, как известно, физически невозможно.

Должно полагать, что мысль об этом обмене была пущена в ход единственно с целью успокоить Европу, союзников и даже самую Россию и рассеять совершенно основательные опасения, какие должно было вызвать намерение овладеть Пруссией.

Мы прежде всего имели в виду указать на причины, которые побудили петербургский двор начать и продолжать войну с прусским королем. Нам остается еще разобрать те причины, какими он станет руководиться в переговорах о мире (Как на документ, разъясняющий настоящие заметки, можно указать на проект присоединения покоренного королевства Прусского, к России, составленный русским кабинетом и утвержденный императрицей Елисаветой Петровной 30-го апреля 1760 г. См. “Русскую Старину” изд. 1873 г., том VII, стр. 705 — 713. – прим. Ред.). [202]

IV.

О настоящей системе относительно предстоящего мира.

Цели России в предстоящих переговорах о мире заключаются в трех главных пунктах:

1-й — имеющий в виду покорение Пруссии, был объявлен и разъяснен.

2-й — обещающий союзникам удовлетворение и вознаграждение, был слегка, хотя и с большим пафосом, упомянут.

3-й — еще не провозглашается открыто, но он тем не менее существует и близок сердцу русского министерства. Россия намерена явиться в предстоящих переговорах не только участницей, но распорядительницей и поручительницей в том, что все, что порешат на счет Германской империи, непременно будет исполнено. Таким образом она будет допущена до соучастия с Францией и Швецией в гарантировании новой германской системы, или старой, если та в предстоящих переговорах не подвергнется радикальным изменениям. Вестфальский мир по прежнему останется основанием этой системы, но Россия с той минуты, за одно с Францией и Швецией, сделается охранительницей его.

Хотя она уже давно стремилась вмешаться в домашние дела Германского союза, венский кабинет, однако, даже в тех случаях, когда призывал ее на помощь во время войны, при заключении мирных договоров всегда старался отстранять ее от участия в них и всегда этого достигал. До сих пор Россия не участвовала ни в одном из общих конгрессов, которыми оканчивались большие европейские войны. Ныне же русский двор поставил для себя вопросом чести достигнуть того, чтобы играть одну из первых ролей в предстоящем конгрессе, а главное — приобрести в Германском союзе столь желанное право покровительства и власти под именем гарантии.

Из этих трех пунктов последний так тесно связан с первым, то есть с тем, который касается покорения Пруссии, и так необходим для России, чтобы дать ей возможность управлять Германией, смысл его так осязателен и обусловлен местностью, что бесполезно долго на нем останавливаться. [203]

Замечу только, что разумное существо не может желать цели, не желая средств, и прибавлю этот довод ко всем тем, которые уже привел выше в объяснении, почему Россия упорствует в своем требовании на счет покорения Пруссии.

Кроме того, доходы этой последней, хотя и умеренные, однако не кажутся вполне безразличными в глазах петербургского кабинета. Оценивая их самым скромным образом и предполагая, что Россия отнесется к своему новому приобретению с той же политической умеренностью, какую Петр Великий выказал в отношении Лифляндии и других завоеванных стран, — все-таки тут следовало рассчитывать на 6 или 7 сот тысяч золотых монет чистой прибыли, так как для охранения Пруссии не потребовалось бы ни одним человеком и ни одним рублем больше чем в настоящее время. То был бы передовой пост, который служил бы прикрытием для Лифляндии. В мирное время в этой провинции обыкновенно бывает расположен шестидесяти и семидесятитысячный корпус. Стоило бы только часть этой армии выдвинуть авангардом в Пруссию. Вследствие этого раздела содержание всей армии облегчилось бы и удешевилось.

В силу всех этих соображений, а еще более того, что я мог наблюсти и проникнуть сам, я признаюсь, что в эпоху своего отъезда считал весьма не легким побудить русский двор отказаться от стольких существенных выгод, ради бесплодной и романической славы, какую он приобрел бы, даром разоряя чужие владения и в то же время свои собственные.

Тем не менее я был далек от того, чтобы не видеть или не вполне давать себе отчет в возражениях, какие могли бы быть подняты против этой системы. Напротив, я даже их себе весьма отчетливо представлял. Вот они все (как мне кажется) и с ответами.

Возражение 1-е. Польша станет ли спокойно смотреть на то, как Россия, посредством приобретения Пруссии, окончательно запрет ее со стороны Балтийского моря и даже получит возможность по произволу воспретить ей навигацию по Висле и прервать всякие сношения между Варшавой и Данцигом? [204]

Ответ: Польша, конечно, будет роптать, но она, по обыкновению, подчинится тому, чего не в состоянии избежать. Мы в другом месте будем говорить о ее положении в отношении к России и о системе этой последней в отношении к ней, но и теперь уже достаточно доказано, что страх возбудить неудовольствие этой сарматской анархии еще никогда никого не останавливал в исполнении своих планов. В настоящем случае слабая оппозиция, какую она могла бы противопоставить, только послужила бы новым поводом к осуществлению задуманного плана. Это будет вполне выяснено в указанной статье.

Возражение 2-е. Допустит ли это Порта, покровительница и охранительница польской независимости? Отнесется ли она спокойно к этому новому требованию России? Прусский король уже давно вступил в сношение с Константинополем; там даже начались переговоры. Не могут ли они иметь в виду поддержку для Пруссии со стороны Порты? Захочет ли Россия подвергнуться новой, отдаленной и разорительной войне?

Ответ: Турки с давних пор слывут покровителями Польши и с давних пор никому не препятствуют ее применять. Прусский король действительно ведет переговоры с Портой, но к чему привели они до сих пор? Диван так мало знаком с положением дел в Европе и так мало заботится об интересах, не касающихся его непосредственно, что ему нелегко объяснить далекую связь, существующую между Пруссией и Турцией. Он мог бы по той же самой причине гораздо более встревожиться обменом Пруссии на польскую Россию. Но какие бы заявления петербургский кабинет уже не делал по этому вопросу, ему нетрудно будет успокоить Порту, доказав ей, что намерение это не более как мечта и осуществление его несбыточно. Допустим однако, что Порта примет к сердцу положение короля прусского и на столько поймет свои собственные интересы, что не захочет его гибели; допустим, что она объявит себя его защитницей, — у России найдется еще не мало средств отвратить грозу. Ей не впервые придется затыкать глаза и рот кичливым оттоманам и осуществлять у них под носом такие планы, которые даже прямо [205] нарушают только что составленные с ними договоры. В другом месте я буду говорить о системе и об успехах России в этом отношении, причем приведу несколько из новейших примеров (в статье о системе России в отношении к Порте). Замечу только, что петербургский кабинет нынешней зимой нисколько не тревожился вмешательством Порты в настоящую войну. Он твердо верит, что прусский король погибнет или будет спасен гораздо прежде чем турки успеют двинуться. Одним словом, он смотрит на переговоры короля прусского с Константинополем как на пугало.

Возражение 3-е. Самые союзники России, не восстанут ли они против ее намерения овладеть Пруссией и может ли она надеяться на успех, вопреки их сопротивление? Швеция, уже и без того находящаяся в зависимости от русского двора и существующая отчасти только по его доброй воле, потому что снабжается хлебом из лифляндских портов, может ли она без опасений видеть, как Россия заиметь позицию, в которой будет в состоянии по произволу лишать ее съестных припасов, перерезывая им путь из Польши через Неман и Вислу? Венский двор, столь же заботливо удаляющий от себя русских, сколько усердно призывающий их на помощь в минуты опасности, неужели он без зависти станет смотреть, как те овладеют пунктом, откуда им так легко будет, даже незваным, проникнуть в Германию? А Франция, наконец, не рискует ли она утратить все свое значение и влияние на севере, если Россия, покорив Пруссию, успеет водворить в этой части Европы свой деспотизм?

Ответ: Швеция, конечно, не без зависти увидит это новое распространение русских владений вдоль Балтийского моря, но ей придется уступить, потому что она не может иначе как под этим условием получить то, чего сама желает в Померании. К тому же, ее положение в отношении России таково, что если петербургский двор и обратится к ней за согласием, то единственно для проформы. Пусть она откажет в этом согласии — и без него сумеют обойтись. До сих пор Швеция играла самую незначительную роль, как в союзе, так и [206] в войне. С ней вообще не много советуются, а Россия — меньше прочих держав. Эта мысль будет мною подробно развита в статье: о системе России в отношении к Швеции.

Допустим даже, что Швеция при заключении мира будет лишена обещанных ей выгод, что она рассердится и сделает вид, будто противится покорению Пруссии, — на ее оппозицию будет обращено так же мало внимания, как на протест Тевтонского ордена.

Примечание. Здесь оканчивается рукопись, написанная рукою Лафермиера и сохранившаяся в его бумагах, принадлежащих Павловской: дворцовой библиотеке Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Константина Николаевича. - прим. Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Русский двор в 1761 году // Русская старина, № 9. 1878