О САМОЗВАНКЕ, ИЗВЕСТНОЙ ПОД ИМЕНЕМ

княжны Таракановой.

Из Государственного архива,

(Сообщено К. К. Злобиным).

Именный указ Императрицы Екатерины ІІ фельдмаршалу князю Александру Михайловичу Голицыну (с черновой бумаги при деле находящейся).

Князь Александр Михайлович!

Тому сего дня тридцать пять дней, как контр-адмирал Грейг с эскадрою отправился от Ливорнского рейда, и, чаятельно, буде в Англию не заедет или в Копенгагене не остановится, что при вcкрытии вод прибудет или в Ревель или к самому Кронштату, о чем не худо дать знать адмиралтейской коллегии, дабы приготовиться могли, буде к тому им приготовления нужны. Господин Грейг, чаю, несколько поспешит, потому что он везет на своем корабле, под караулом, женщину ту, которая, разъезжая повсюду с беспутным Радзивиллом, дерзнула взять на себя имя мнимой дочери покойной Государыни Императрицы Елизавет Петровны. Графу Орлову удалось ее изловить, и шлет ее с двумя, при ней находящимися, поляками, с ее служанкою и с камердинером на сих кораблях и контр-адмиралу приказано ее без именного указа никому не отдавать. И так воля Моя есть, чтоб вы, буде Грейг в Кронштат приедет, женщину сию приказали принять и посадить ее в Петропавловской крепости под ответом обер-коменданта, который ее и прокормит до дальнего Моего приказания, содержав ее порознь с поляками ее свиты. В случае же, буде бы Грейг прибыл в Ревель, то изволь сделать следующее распоряжение: в Ревеле есть известный цухтгауз, отпишите к тамошнему вице-губернатору, чтоб он вам дал знать, удобно ли это место будет, дабы там посадить сию даму под караулом, а поляков тамо в крепости, на первый случай, содержать можно. [170]

Письма сих беспутных бродяг теперь разбирают, и что выйдет, и кто начальник сей комедии вам сообщим, а только известно, что Пугачева называли братом ее родным. Пребываю доброжелательна.

Подлинный писан Собственной Ее Императорского Величества рукою и подписан тако:

Екатерина.

Марта 22 дня 1775 г.

Всемилостивейшая Государыня!

Известная женщина, во флоте контр-адмирала Грейга находившаяся, и свиты ее два поляка, пять человек слуг и одна служанка наконец в Петропавловскую крепость, 26 числа, в два часа по утру, привезены и посажены в приготовленные для них в равелине места. В тот же самый день приехал я в крепость, нашел сию женщину в немалом смущении от того, что она не воображая прежде учиненной ею дерзости, отнюдь не думала того, что посадят ее в такое место. Оказывая мне о том свое удивление, спрашивала за что с нею столь жестоко поступают? Я тотчас дал ей разуметь причину сего основательного поступка и сделал всевозможное увещание, чтобы она на все то, о чем ее будут спрашивать, ответствовала самую истину, не скрывая в своем признании никого из своих сообщников, почему и приказал в тоже время делать ей, на французском языке (для того, что она по русски ничего не говорит), вопросы и записывать ее показание, переводя на русский язык. История ее жизни наполнена несобытными делами и походит больше на басни; однакож, по многократном увещевании, ничего она из всего ею сказанного не отменяет, так же и в том не признается, чтоб она о себе под ложным названием делала разглашение, хотя она против допроса поляка Доминского была и спрашивана. Не имея к улике ее теперь потребных обстоятельств, не рассудил я, при первом случае, касательно до пищи наложить ей воздержание или, отлуча от нее служанку, оставить на некоторое время в безмолвии (поелику ни один человек, из приставленных к ней для присмотра, иностранных языков не знает), потому что она без того от долговременной на море бытности, от строгого нынешнего содержания, а паче от [171] смущения ее духа, сделалась больна; ибо, сколько по речам и по поступкам ее судить можно, свойства она чувствительного, вспыльчивого, разума и понятия острого, имеет многие знания, по французски и по немецки говорит она совершенно, с чистым обоих произношением и объявляет, что она, вояжируя по разным нациям, испытала великую в себе способность к скорому изучению языков, спознав, в короткое время, английский и италиянский, а живучи в Персии учила арабский и персидский языки. Впрочем росту она среднего, сухощава, статна, волосы имеет черные, глаза карие и несколько коса, нос продолговатый с горбом, почему и походит она лицом на италияику. Но как выше сказано, что она находится в болезни, то приказал я допустить к ней лекаря, который ее осматривая, мне репортовал, что он находит ее в жизни опасною, ибо у ней, при сухом кашле, бывает иногда рвота с кровью; а потому, чтоб облегчить ее состояние, приказал я из равелина перевести ее в находящиеся под коммендантским домом покои, также от виду посторонних удаленные. Что касается до двух поляков, то об них, кажется, заключить можно, что они совершенно уверились по слуху о мнимом сей женщины названии; а потому, применяся к ней как бродяги, льстились, может быть, в мечте своей надежды сделать чрез то со временем свое счастие. Касательно же до слуг оных поляков трех человек и вышесказанной женщины, двух италиянцев, в Риме уже ею в услужение принятых, то они, будучи допрашиваны, ничего такого, которое бы служило к улике той женщины и поляков, не показали, сказав только, что они ее по слуху почитали за принцессу; и для того всеподданнейше при сем представляя учиненные оной женщине, двум полякам и ее служанке допросы, ожидаю на оное Высочайшего Вашего Императорского Величества повеления.

Вашего Императорского Величества

Допрос самозванки.

Привезеная из Ливорны в эскадре контр адмирала Грейга женщина на учиненные ей вопросы ответствовала следующее: [172]

Имя ей Елизавета, от роду двадцать три года; какой она нации, в котором месте родилась и кто ее отец и мать, того она не знает. Воспитана она в Голштинии, в городе Киле, у госпожи Перет или Перан. однакож подлинно сказать не помнит; тамо крещена она в самом младенчестве в веру греческого исповедания, а когда, и кто ее крестный отец и мать не знает. В Голштинии жила она до девяти лет и когда пришла в смысл, то спрашивала иногда у своей воспитательницы, кто ее отец и мать, однако она об них ей не сказывала, но говорила только, что она их скоро узнает. По прошествии сказанного времени, воспитательница ее послала ее из Киля, с одною женщиною (коя родом из Голштинии, а именем Катерина), при ней с самого начала в няньках находящеюся, и с тремя человеками мущин, — а какой они нации и что за люди, не знает — в Россию, куда она и ехала чрез немецкую землю, Лифляндию, Петербург и далее, ни где не останавливаясь, даже до границ персидских. При отъезде ее из Киля и в дороге ей того не сказывали, что везут в сие место, а говорили только, что едут к ее родителям в Москву; но кто они таковы и того не упоминали. Но как в сей город они привезены не были, то нянька ее, приметя, что их обманули, на то огорчилась, сетовала; а потом ей обещалась, что она ее никогда одну не оставит, уговаривая, чтобы она не грустила: может быть им Бог поможет. По приезде на персидские границы, оставили ее с нянькою в одном доме, а в которой провинции и городе, того она не знает; только то ей памятно, что около того места, в расстоянии на шесть или на семь верст, была орда, а в том доме жила одна неизвестная старуха и при ней были человека три стариков, но какие они люди — ей неизвестно. Старуха, сколько она помнит, была, кажется, хорошато воспитания, и слышала, что она в том месте жила более двадцати лет; почему и думала, что она также по какому нибудь несчастию в то место привезена. В сем месте жила она год и три месяца, находясь во все сие время в болезни, о которой она иногда такое делала заключение, что, может быть, испорчена была ядом. Скучив сею жизнию и угнетающими ее несчастиями, стала она плакать, жаловаться на свое состояние и спрашивать, кто тому причиною, что ее в том доме посадили? однакож все это было бесполезно; только иногда из разговоров оной старухи она слыхала, что ее содержат тут по указу покойного Императора Петра [173] Третьего. Нянька уговаривала ее, что не надобно отчаяваться и плакать, и что она может с нею куда нибудь уйти, в надежде, что их Бог не оставит; что они действительно и исполнили таким образом: нянька ее, во время тамо ее бытности, научилась говорить тем языком, каким в той стороне говорят (сей язык, как она может ныне рассуждать по слуху, походит на русский, который она и сама несколько разумела, но ныне позабыла), а сим средством, подговоря одного из ближних деревень мужика, — который, помнится ей, был татарин, и знаком им, потому что к ним иногда принашивал провизию из того места — все трое ночью ушли и шли четверы сутки пешком, а ее и малое число ее одежды, мужик нес на себе, и проходя в сие время леса и пустые места, дошли наконец до другой деревни, а в чьем она была владении, — того она не знает. Сей деревни старшина, сжалясь над ними, дал им лошадей, на которых они и приехали в Багдад, город персидского владения. В оном нашли они богатого персиянина, именем Гамет, к которому нянька ее и пошла, и что она ему об ней сказывала, того она не знает; только после того вскоре Гамет, пришед к ней в домик показывал знаками, что он ей очень рад, сожалел об ее состоянии и потом тотчас взял ее к себе в дом, в котором обходился с нею учтиво и содержал очень хорошо. По некотором времени узнала она, что во оном доме имел убежище один персидский князь Гали, имевший большую власть и великое богатство в Испагане. Сей человек, вошед также в ее состояние, обещал не оставит; почему и действительно, по прошествии года, когда он поехал в Испаган, то ее и с нянькою взял с собою. Из Испагани ездил он в Ширван, для смотрения провинции, где и был шесть недель; а ее, в отсутствие свое, поручил одному человеку, называемому Жан Фурнье, которого предки природою были из Франции, а он, в Испагане поселяся от давнего времени, имел персидский закон, у которого она и жила. Когда Гали возвратился в Испагань, то тотчас взял ее к себе в дом, и содержа ее, весьма отменно почитал, так как знатную особу, тем более, что он уверен был о настоящей ее природе, сказывая ей неоднократно, что она дочь покойной Государыни Императрицы Елисаветы Петровны, что подтверждали не только живущие в его доме, но и приходящие к нему люди, а об отце ее рассуждали различно: кто называл его Разумовским, а иные [174] сказывали, что кто нибудь другой, только имени сего последнего не упоминали. Князь Гали столь много ей благодетельствовал, что неоднократно ей отзывался, что он готов все свое имение употребить в ее пользу с тем, чтобы оно способствовать ей могло в том, дабы утвердить настоящую ее природу. Но за что он делал ей такое благодеяние, — она не знает. В Испагани жила она до 1769 года. Но как происходившие в Персии неспокойствия не позволяли князю Гали тамо оставаться, то он, убегая всякой опасности, вознамерился, оттуда уехав, вояжировать в Европе и для того, в одно время, сделал ей предложение, хочет ли она ему последовать или, переменив закон, остаться в Персии, где может быть великою госпожею. Но она от сего вовсе отреклась, в Европу ж ехать хотя и согласилась, однако с тем, чтобы он не возил ее в Россию, ибо она никогда ехать туда отнюдь не намерена для того, чтобы избегнуть всякой опасности: ибо, как ей известно, что содержана она была по указу Императора Петра Третьего с великою строгостию еще во младенчестве, то кольми паче должна была ожидать такого же жребия во своем возрасте, еслиб только узнали настоящую ее природу; да, и к чему бы в России она была потребна, когда уже коронована ныне владеющая Государыня Императрица Екатерина Алексеевна. Гали ее уверил, что он довезет ее до Астрахани, а оттуда, нарядя в мужское платье, провезет безопасно чрез всю Россию, нигде не останавливаясь, так что никто ее не узнает, почему она и положилась во всем на его благоразумие. Таким образом послал он наперед в Астрахань, с нарочным, письмо, а к кому, она не знает; а потом вскоре и сами отправясь из Испагани поехали прямо в тот город, взяв сию дорогу для того, что он не хотел ехать чрез Турцию. Няньку свою Катерину оставила она в Персии, по причине ее болезни, в одной из деревень галиевых. Хотя они с собой из Испагани вывезли, для услуги им, персиян не малую свиту, но, недоезжая до Астрахани, Гали всех их отпустил назад, а вместо того взял двух человек русских. В Астрахань приехали они в 1769 г. Гали, под именем персидского дворянина Крымова, а ее называл своею дочерью. Тамо были они не более, как дни два, а оттуда, переодев ее в мужское платье, поехали в Россию чрез разные города, в которых Гали останавливающим их показывал бумаги, о коих она думает, что это был пашпорт, а откуда он его получил, она не знает. По приезде в Петербург ночевали они только одну [175] ночь в неизвестном ей доме, а можеть быть это было и в трактире. Из Петербурга поехали они в Ригу, а оттуда в Кенигсберг, в котором жили шесть недель и где вышереченные двое провожатых приняли прусскую службу, а Гали, на место их, нанял к себе в услужение других человек шесть. Из Кенигсберга приехали они в Берлин, и пробыли в сем городе шесть же недель; оттуда поехали в Лондон, где князь Гали, жив с нею несколько времени, сказал ей некогда, что он получил из Испагани письма, по которым должен возвратиться в свое отечество, после чего вскоре и уехал. Сей человек богатейший был в Персии, и как в Индии и Китае, так и в разных местах, чрез купцов, интересован был в коммерции; торги его столь обширны, что у него было кораблей до шестидесяти. При отъезде своем из Лондона оставил он ей драгоценных камней, золота в слитках и наличными деньгами великое число, так что она сама не только делала большие издержки, но и за других платила по сту тысяч гульденов долгу. По отъезде его жила она в Англии пять месяцев, а потом вздумалось ей ехать во Францию, где жила она около двух лет, называясь так как и в Англии персидскою принцессою Гали. В сие время была она в разных городах и селениях сего королевства, и имела знакомство с людьми знатными, от коих принимана она очень хорошо; иногда некоторые ей выговаривали, что хотя она и скрывает настоящую свою природу, однакоже они знают, что она российская принцесса, дочь покойной Императрицы Елисавет Петровны, но она от того отрекалась. Из Франции поехала она в немецкую землю с таким намерением, чтобы в Голштинии, или в другом месте, купить себе землю и жить тамо спокойно. Но в одном немецком городе получила она от герцога Шлезвиг-Голштинского князя, графа владетельного Лимбург Стирумского Филиппа Фердинанда (который об ней уведомлен был из Франции) письмо, в котором он, предлагая ей свои услуги, желал ее видеть, а после того и сам к ней приехав, предложил, чтоб она поехала с ним в его владения, где она может остаться сколько ей угодно, а потом принять свои меры; почему они вместе туда с ним и отправились. Во время ее там бытности, князь сделал ей, чрез своих советников, формальное предложение о своем намерении, что он желает ее взять за себя; но она, не зная ничего подлинно о своей породе, хотела наперед о том известиться, что и на [176] деялась получить, по причине вышесказанного ей Галием, в России, a потому и думала, чтобы, приехав сюда предстать к Ее Величеству и сделать достаточные объяснения в пользу российской коммерции касательно до Персии, потому что она, по долговременной ее там бытности, обо всем сведение имеет, чему она, живучи y Лимбургского князя, сделала свои примечания и план, который и послан был, при письме от князя, к здешнему вице-канцлеру, чрез находящегося в Берлине российского министра и которого плана концепт находится между ее бумагами, взятыми в Пизе. Сею услугою думала она получить от Ее Величества какую либо милость и приличное название, по которому бы она могла выдти за князя Лимбургского, о чем она ему тогда и сказала. Князь, желая сие намерение употребить себе в пользу, дал ей, за своею печатью, полную мочь — которая также находится между ее бумагами — с тем, чтобы ей ходатайствовать по претензии его, в рассуждении княжества Шлезвиг-Голштинского. Хотя к отъезду ее и сделано было уже приготовление, но как, между тем, получено известие о размене оного княжества на Ольденбург и Дельменгорст, почему не оставалось ему надежды получить удовольствие по своей претензии, a при том, в то время, курфирст тревский находился в Аугсбурге, куда надобно было и лимбургскому князю ехать, для окончания трактата касательно до Comtе, souverainetе, Etat d'Empire d'Oberstein sur la Nahe, proche de Deux-Ponts, чего для он, отменив помянутое свое намерение до другого времени, туда и поехал, то она осталась в сем графстве, где, по той причине, что князь хотел ее взять за себя, признавали ее за будущую его супругу. После сего получала она письма, как от оного князя, так и от первого министра тревского, барона Горнштейна, кои также в ее бумагах находятся. Князь лимбургский, возвратясь из Аугсбурга, где он, по трактату, получил помянутое графство, сказывал ей, что для оного, равно как и для уплаты его долгов, потребны были ему деньги. Она, имея кредит в Персии, — ибо князь Гали, при отъезде своем из Лондона, в том ее обнадежил, — надеялась деньги занять в Венеции, куда она, взяв с собою двух женщин и одного полковника, барона Кнора, чрез Тироль и приехала под именем графини Пимберг, и зная по газетам, что князь Радзивилл тамо находится, послала к нему билет, чтобы он назначил место, где с нею видеться, думая что как он поедет [177] в Константипополь, то бы послать с ним кого-нибудь из своих людей, через Турцию, в Персию. Радзивилл ответствовал ей письмом, что он, почитая ее за персону, полезную для его отечества (Сие значит, что он почитал ее Елизабетою, дочерью Государыни Елизавет Петровны, о чем, думает она, известился он от французов, да и ей он тоже неоднократно говаривал, но она от сего названия отрекалась.), за удовольствие сочтет с нею видеться, и что он для того уже и дом одного тамошнего сенатора назначил, в который она в уреченное время и приехала и разговаривая с ним, нашла, что он человек недальнего разума, и что дела его никакого основания не имеют, почему и отменила посылать с ним своего человека. Между тем сестра его, познакомясь с нею, усильно просила ее, чтобы она, как сведущая о обычаях восточных, не оставила его своими советами. Почему она рассудила лучше ехать с ним самой до Констаитинополя, чтобы оттуда продолжать путь свой в Персию. Сие намерение предложила она Радзивиллу, и он тем был доволен. И так, оставя в Венеции помянутого полковника Кнора, для пересылки к ней от князя лимбургского писем, поехали они, на венецианском судне, в препровождении некоего Гассана, сродника князя тунисского, да другого турки алжирского капитана Мегемет Баши, в Рагузу. В дороге были они пятнадцать дней. Между тем, приехав на остров Малуку, сестра Радзивиллова и с дядею его поехали в Польшу, a она с Радзивиллом приехала в Рагузу, откуда послала она одного из тех поляков, кои сюда привезены, шляхтича Черномского, в Венецию, с полною от себя мочью, для негоцирования о деньгах, адресовав его к милорду Монтегю. Черномский прислал к ней из Венеции письмо, уведомляя ее, что некоторые люди из генуэзских купцов обещают дать ей требуемую ею сумму с тем, чтоб она прислала к ним надлежащие о займе артикулы. Между тем ожидали они в Рагузе турецкого пашпорта, по которому бы можно было им свободно приехать в Константинополь. Но чрез пять месяцев, не дождавшис оного, получила она из Венеции, чрез нарочного, 8 июля прошлого 1774 года, пакет с письмами, между коими было одно без имени и без числа такого содержания: усильнейшим образом просили ее, чтоб она поехала в Константинополь, и что тем спасет она жизнь [178] многих людей; (Сему дает она такое толкование: когдабы она, под именем принцессы Елизабеты, как в двух приложенных в пакете письмах упоминается, поехала в Турцию, то своим ходатайством, по причине настоящей тогда войны, заключить могла между Портою и Россиею союз) чтоб она, приехав туда, предстала прямо в Сераль пред султана и вручила ему пакет, приложенный при оном письме, a другой пакет, тут же приложенный, отослала бы она, с нарочным, к графу Алексею Орлову в Ливорно, который она распечатав, сняла с находящихся в оном писем копии и, запечатав оный своею печатью, к нему отослала; a пакет султанский оставила y себя, равным образом распечатала и, в рассуждении содержания включенных в оном писем, отменила свою поездку в Константинополь. Между сим временем получила она известие о заключении между Россиею и Портою мира, о чем сообща Радзивиллу, убеждала его ехать в его отечество, на что он, однакож, не согласился, a решился тем, что поехал в Венецию, оставив при ней, из своей свиты, двух поляков, сюда привезенных, Доменского и вышесказанного Черномского, который, не окончив порученной ему от нее в Венеции коммиссии, в Рагузу возвратился. По отъезде Радзивилла, поехала она с ними, чрез два дня, водою в Барлет, под именем графини Пимберг, где выдержа карантин, отправилась в Рим; тамо жила два месяца и наконец писала к князю лимбургскому, что она намерена возвратиться в его земли и, едучи чрез Геную, окончить начатую в Венеции, о деньгах негоциацию. Незадолго пред ее отъездом прислан к ней от графа Алексея Орлова Крестенек и велел о себе сказать, что он его адъютант и желает ее видеть, но она его к себе, как незнакомого ей человека, тогда не допустила, a приказала ему сказать, что если он что с нею говорить имеет, то подал бы ей письменно; что он и исполнил, написав только, что прислан от графа Орлова, — и сия записка, так как и все вышесказанные письма находятся между ее бумагами; после чего она ему к себе придти позволила. Крестенек ей объявил, что граф Орлов велел ему спросить, полученный им в Ливорно пакет, подлинно ли прислан от нее; она ответствовала, что это правда. Потом он ей сказал, что граФ Орлов желает ее видеть, но не знает где. Она ему отвечала, что она поедет в Пизу, где он ее и видеть может. Согласяся в том, по [179] некото ом времени, все они туда и поехали; a за три почты Крестенека послала она вперед, для предуведомления о ее приезде графа и приготовления ей дома. В Пизу она приехала под именем графини Силинской. Граф Орлов, по приезде ее, вскоре к ней явился и учтивым образом предлагал ей свои услуги повсюду, гдеб она их не потребовала. Прожив в Пизе девять дней, предложила она графу, что желала бы быть в Ливорно, и он на то согласясь с нею и поехал, взяв с собою и вышесказанных поляков. В Ливорно, в тот самый день, обедали они y английского консула кавалера Дика, a после обеда просила она графа, чтоб посмотреть ей российский флот, в чем он сделал ей удовольствие, спрашивая на который она хочет корабль; она отвечала, что желает лучше видеть адмиральской. Граф проводил ее на оный со всею ее свитою, куда пришед и сам, сказал ей, что она увидит морскую экзерцицию, которая и действительно, при многократной из пушек пальбе происходила. Потом граф от нее отлучился, a она, ожидая его, услышала от пришедшего к ней офицера, что ее велено арестовать. От сей вести, пришед она в крайнее смущение и отчаяние, послала к графу письмо, в котором она оказывала ему свое удивление, что он, поступая с нею всегда учтиво, вздумал так ее обидеть, и чтоб он, по крайней мере, повидался с нею и открыл ей причину такого жестокого с нею поступка. На сие ответствовал он ей письмом, при сем в оригинале приложенным. С сего самого времени осталась она на адмиральском корабле с своею служанкою и поляками, a из вещей ее, сюда привезенных, прислали к ней некоторую часть на другой день, a достальные привезены уже в Гибралтар на фрегате. Из ливорнского порта поехали они, спустя после ее ареста дни два, в море, и с того времени никаких больше приключений ей не было. В дополнение сего она сказала, что она никогда и никаких не изыскивала средств и замыслов, следовательно и советников, к утверждению себя в том ложном названии — дабы почитали ее дочерью покойной Государыни Елизавет Петровны — не имела; никогда о себе под сим именем разглашений не делала; ни от кого (кроме вышесказанного ей Галием) тому не научена; a когда ей князь Лимбургский, Радзивилл и многие другие знатные персоны выговаривали, что она скрывает настоящее свое имя, о котором она уже знает, и называли ее, как выше сказано, российскою принцессою, производя рождение ее в России, где [180] будтo она воспитывалась до семи — a другие говорили — до девяти лет, a потом послана в Сибирь, откуда увезена потом в Персию; то, чтобы ей избавиться от таких неоднократных вопросов, напоследок, принуждена была им отвечать, что почитайте меня какою знаете, хотя дочерью турецкого султана, персидского шаха, российскою принцессою, только я подлинно о рождении своем ничего сказать не знаю, ибо натурально что нибудь таким знатным людям отвечать было надобно. Сверх самоличных сих вопросов от Лимбургского князя и от тревского министра барона Горнштейна имеет она письма, кои ей выговаривали, что она скрывает настоящее свое имя; a в бытность ее в Венеции, вышесказанный полковник Кнор, пришед, называл ее в одно время ее высочеством, сказывая ей, что он об этом узнал действительно, но она так называть себя ему запретила; однакож, в Венеции и в Рагузе повсюду об ней то говорили; почему она прежде времени принуждена была из Венеции выехать, a в Рагузе просила она тамошних начальников, чтоб ее тем именем не называли. О духовных и манифестах ответствовала, что она, будучи в Рагузе, получила, как выше сказано, при письме без подписи, в пакете запечатанном к султану, три тестамента, первый от имени Государя Петра Великого о короновании Императрицы Екатерины Первой, второй от Императрицы Екатерины Первой о короновании Елизавет Петровны, a третий от Елизавет Петровны о короновании дочери ее Елизаветы II, да два письма без подписи, касавшиеся до тестамента Елизавет Петровны на оную ее дочь; a о манифесте сказала, что это был не манифест, но так как бы инструкция или указ, коим графу Орлову предписываемо было, чтобы о завещании Елизавет Петровны о дочери ее объявить во флоте, и сия бумага послана от нее была к нему с тем, что не узнает ли она чрез него лучше о причине, от кого и почему произошли сии сочинения, и не из России ли они присланы; a сама после того писала в Венецию к оставленному тамо, после полковника Кнора, ее служителю, чтобы он старался на почтовом дворе наведаться, откуда помянутый пакет к ней прислан; ибо она с клятвою утверждает, что она той руки, коею написано письмо, совсем не знает, и никакого в том никогда и ни с кем согласия не имела. Однакож, наслышавшись о своем рождении и рассуждая при том о бывших с нею в малолетстве приключениях, иногда в мыслях своих льстила себя [181] такою надеждою, что, может быть, она не та ли самая персона, о которой в тех тестаментах упоминается, хотя оные письма ни кем подписаны не были; но она думала, что оное дело происходило по какому либу политическому согласию. Адресованных к султану писем не послала она для того, что надеялась наперед обо всем обстоятельно известиться от графа Орлова, однакож она от него никакого объяснения на то не получила. В таких обстоятельствах рассуждая обо всех сих письмах различным образом, от французского ли двора, или от турецкого, или же из России оное произошло, пришла в такое замешательство своих мыслей, что сделалась оттого на несколько времени больна: потом оставшись в том же неведении, не помышляла она более о сем деле, и старалась только, достав денег, возвратиться в Германию и остаться в землях князя лимбургского, который обещал ей уступить, для пребывания ее, графство Обер-Штейн, a все оные бумаги оставила она y себя для одного любопытства и показания князю. При том еще с клятвою уверяет, что она из Рагузы в Константинополь ни к кому того не писывала, чтобы, назвав себя российскою принцессою, просить от султана протекции, и между прочим говорит, что она всегда находила в себе довольно крепости душевной, снося столь многоразличные несчастия и что она, как прежде, так и ныне твердое имеет упование на Бога тем наипаче, что никому в свете никакого зла не учинила и потому ни малейшего угрызения совести не имеет, a надеется всякого от Ее Императорского Величества милосердия; что она всегда чувствовала в себе некоторую склонность к России, и что потом, при всех случаях, где только могла, старалась отвратить своими советами всякие для оной вредные намерения, a особливо в рассуждении князя Радзивилла, с которым y нее напоследок сделалось несогласие, по нижеписанным причинам: один его офицер некогда сказывал ей, что он едет в Константинополь, с тем, что он из всего того, что в Рагузах слышал (давая ей по виду знать о известном ее названии), чрез французского посла, может сделать большое дело, но она на то не согласилась и воспрепятствовала ему занять в Рагузах, для сей поездки, денег; a он, по неудаче в том, осердясь, хотел сыскать какое нибудь судно, ехать во флот российский с тем, чтобы его сжечь; однако она и в том ему воспрепятствовала, a как все сие намерение в действо желал произвести [182] Радзивилл, то за препятствие ее в том на нее он осердился и с тем на последок они расстались.

Elisabeth.

Письмо Таракановой к фельдмаршалу князю Голицыну

(Перевод)

Ваше Сиятельство.

Имею честь писать Вам эти немногие строки с тем, чтобы просить вас представить прилагаемое письмо Ее Величеству, если Вы то признаете удобным. [183] Я полагаюсь на ваше доброе сердце, ваше сиятельство; здесь нет нужды входить в длинные рассуждения о всех этих историях, я готова сделать известным всему миру, что все мои поступки были для пользы вашего отечества, здесь неуместно входить в политические предметы, я их объясню в свое время и где следуеть, но время коротко, я не боюсь ничего, потому что я делала добро, и если бы ко мне прислали кого нибудь, как я того желала, все было бы иначе и было бы много такого, чего теперь нет.

В ожидании пока окончатся мои несчастия, я заклинаю ваше сиятельство иметь некоторое внимание к моему положению. Вы рассуждаете хорошо, ваше сердце, князь, добро и правдиво, я полагаюсь на вашу справедливость. Для чего делать несчастными невинных. Верьте мне, я благонамеренна и Бог справедлив, хотя и страдаю, я нравственно убеждена, что это не может продолжиться, потому что вся моя система состоит в справедливости и в том чтобы обращать на добро все продолжение моей жизни, я не знаю что такое зло. Если бы его знала, я не отдалась бы в руки генералу Орлову, я не поехала бы с ним на флот на котором было двенадцать тысяч человек. Нет, князь, я неспособна на низость. Тысячу раз прошу прощения если я вам надоедаю, но люди чувствительные как Ваше Сиятельство принимают весьма легко участие в других, я имею к вам слепую доверенность. Утешьте меня, князь, уверением в вашей благосклонности, я буду всю мою жизнь с чувствами величайшей признательности и остаюсь, князь,

Вашего Сиятельства покорнейшая и
преданнейшая к услугам

Елисавета.

Донесение Императрице фельдмаршала князя Голицына.

Всемилостивейшая Государыня!

Известная женщина, в здешней крепости содержащаяся, просила y меня дозволения, чтобы написать ей к Вашему Императорскому Величеству письмо. Сие я ей позволил в таком рассуждении, что, может быть, она не сделает ли в оном такого признания, что при допросе открыть не хотела; и она, написав к Вашему Величеству письмо, просила меня особливым, чтобы доставить оное до рук Вашего Величества. Почему я оба сии письма при сем в оригинале всеподданнейше и представляю. Ваше Императорское Величество, по содержанию оных, усмотреть соизволите, что сия персона, кажется, играла сходственный с своим характером роль. Между тем же я известясь, что ее болезнь несколько уменьшилась, то я приказал оставить ее, до времени, в прежнем месте.

Вашего Императорского Величества
всеподданнейший раб князь Александр Голицын

Июня 2 дня 1775 года. С.-Петербург. [184]

Письмо Таракановой к Императрице Екатерине II.

(Перевод)

Ваше Императорское, Величество !

Я полагаю, что было бы полезно предварить Ваше Императорское Величество, касательно историй, которые были писаны здесь в крепости. Их недостаточно для того, чтобы дать Вашему Величеству объяснение ложных подозрений, которые имеют на мой счет. Поэтому я решаюсь умолять Ваше Императорекое Величество лично меня выслушать, я имею возможность доказать и доставить большие выгоды Вашей Империи.

Мои поступки это доказывают. Достаточно того, что я в состоянии уничтожить все истории, которые вымышлены против меня без моего ведома.

Ожидаю с нетерпением повелений Вашего Императорского Величества и уповаю на Ваше милосердие.

Имею честь быть с глубоким почтением, Baшeгo Императорского Величества, покорнейшая и послушная к услугам

Елизавета.

Копия с письма Императрицы Екатерины II к князю A. М. Голицыну.

Князь Александр Михайлович! Пошлите сказать известной женщине, что если она желает облегчить свою судьбину, то бы она перестала играть ту комедию, которую она и в последних к [185] вам присланных письмах продолжает, и даже до того дерзость простирает, что подписывается Елизаветою; велите к тому прибавить, что никто ни малейшего не имеет сумнения о том, что она авантюрьера, и для того вы ей советуйте, чтоб она тону убавила и чистосердечно призналась в том, кто ее заставил играть сию роль, и откудова она родом, и давно ли плутни сии примышлены. Повидайтесь с ней и весьма серьезно скажите ей, чтоб она опомнилась. Voila une fieffee canaille! Дерзость ее письма ко Мне превосходит, кажется, всякого чаяния, и Я начинаю думать, что она не в полном уме. Остаюсь доброжелательна

Екатерина.

Москва, 7-го июня
1775 г.

Милостивый государь мой князь Александр Михаилович!

Ея Императорское Величество Высочайше повелеть соизволила к вашему сиятельству отписать. Ее Величеству чрез английского посланника донесено, что известная самозванка есть из Праги трактирщикова дочь, a как посланным указом повелено допустить к ней пастора, то сие обстоятельство к обличению ее, конечно, послужит, и ваше сиятельство можете к опровержению ее явно лжи употребить в пользу, и что откроется Ее Императорскому Величеству донесть изволите. Впрочем, с совершеннейшим почитанием и искреннею преданностью пребываю

вашего сиятельства,

милостивого государя моего, покорнейший слуга

князь Александр Вяземский.

Июня 26-го дня
1775 года.
Москва

Донесение Императрице фельдмаршала князя A. М. Голицына.

Всемилостивейшая Государыня!

После отправления всеподданнейшей моей, от 6-го сего месяца, к Вашему Императорскому Величеству реляции, получил я, наконец, то письмо, в коем самозванка, с клятвенным уверемием, о себе истину объявить обещалась. Но, вместо того, писала [186] она то, o чем y нее не спрашивали, старалась оправдаться в подложных письмах, кои y нее найдены (в чем никак оправдаться не может, поелику оне писаны ее рукою и неизвестно, были ли сих писем оригиналы, может быть те, кои найдены, заготовлены ею в черне), жаловалась на строгость, с нею употребляемую, и на свое худое состояние, в коем она теперь находится; сказывала, что известный князь Лимбург-Стирумский ей супруг; что о происхождении ее знает какой-то Кейт, и напоследок повторяла всякую неправду, как человек, не имеющий стыда и совести и неисповедающий никакого закона. Она говорит, что должна иметь католицкий, потому что она сие обещала князю, но в самом деле еще не имела, ибо служанка ее, при ней всегда находившаяся, сказывала, что она хотя и ходила в католицкие церкви, однакожь никогда не исповедывалась. Сие открывает ясно, что и чрез духовника, как безверную, усовестит не можно, почему не призывал я более русского иеродиакона, не готовил также и католицкого пастора, да и сама она, в последний раз, сказала, что не имеет в нем надобности. Я говорил ей, для чего же она прежде требовала священника греческого исповедания? a она отвечала, что настоящее ее состояние столько ей причиняет горести и прискорбия, что она иногда не помнит, что говорит.

После того спрашивал ее, для чего она прежде не показывала что князь Стирумский ей супруг и что она под сим словом разумеет, обыкновенное ли по обряду бракосочетание, или что другое. Она отвечала, что хотя при том попа и не было, однакожь князь дал ей обещание, что он на ней женится и в залог сего условия уступил ей с письменным обязательством графство Обер-Штейн с тем, хотя бы она за него и не вышла. Ему неизвестно, от кого она родилась, да и сама она того не ведает, a знает (как сказывала ей нянька ее Катерина) о ее родителях вышесказанный Кейт и упоминающийся в последней ее записке Шмидт, который учил ее математике, Кейт есть тот самый милорд Маришал, которого брат служил в прежнюю Турецкую войну в нашей армии. Она говорит, что видела его один раз во младенчестве в Швейцарии, когда она привезена туда была на короткое время из Киля, a когда отправили ее обратно в Киль, то он дал ей для свободного возвращения и паспорт. Она знала, что y него была турчанка, подаренная ему от его брата, который вывез ее из Очакова или из Черкес [187] и y которой она видела много на воспитании малолетних девочек, однакож сама она не из тех сирот, но может быть родилась в Черкесах; что сия турчанка по смерти Кейтовой жила в Берлине и она там ее видела. По окончании сего требовала чтобы дозволить ей отписать к своим приятелям, сказывая будто они уведомят о ее рождении. Но я говорил, что никакой нужды нет переписываться о том с другими, о чем она сама непременно знать должна, ибо не можно статься чтобы она по сие время столь была беспечна дабы не спрашивать от кого родилась, потому что всякому свойственно о том ведать и никакого нет стыда от крестьянина или мещанина или же от благородного человека, кто родится. И когда есть неопровергаемое доказательство, что она из Праги трактирщикова дочь, то с ее стороны надобно только в том признаться. На сие она отвечала, что всю свою жизнь никогда в Праге не бывала; и если бы узнала, кто ее тем происхождением поносит, то бы она тому глаза выцарапала.

В течении сего времени, когда она писала свои письма, при сем всеподданнейше подносимые, сказано было поляку Доманьскому, что если он по чистой совести откроет настоящую сей самозванки природу совокупно же и все ее в принятии ложного названия замыслы, то он может совершенно надеяться, что ее за него выдадут. Он говорит, что если бы он кроме того, что в своем допросе уже показал, знал что другое, то все конечно бы сказал без всякого упрямства, сказывая при том, что он готов дать такую подписку чтобы во всю свою жизнь никогда из сего места, в коем он ныне содержится, не выходить, лишь бы только выдали ее за него в замужество. Сего кажется довольно, a потому говорил я о нем с самозванкою. Но она по горделивому ее свойству не иначе отзывается как, что он дурак незнающий языков и сказывает, что она обоих их как Доманьского так и Черномского всегда не лучше сего трактовала. Следственно по сему отзыву, равномерно же и по той причине, что она как сказывает имеет обязательство с Стирумским князем, не было надежды, сказав ей о замужестве за Доманьского и о свободе, довести ее до того чтобы она во всем призналась. Гораздо лучшее средство к убеждению ее было то, когда я многократно обнадеживал ее, что буду стараться об отпуске ее к помянутому князю, только бы она сказала о своей природе истинну. Но она и на сие отвечала, что хотя и лестно ей такое обещание, однакож ничего более [188] сказать не может как то, что она в последней записке написала. Дано мне было знать, что она запечатывая сию бумажку плакала горько, a для чего неизвестно, кажется в оной кроме математика Шмидта и Данцигского купца Шумана ничего любопытного не видно, да и тому поверить сумнительно. Различные рассказы повторяемых ею басней открывают ясно, что она человек коварный, лживый, бесстыдна, зла и бессовестна. В последний раз я, ее увидев, сказал, что она, как не раскаявшаяся преступница, по правосудию предается вечно темнице, с чем ее и оставил.

Всемилостивейшая Государыня, я принимаю смелость Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше донести, что при сем случае, дабы привести сию лживицу к истинному признанию, употребил я всевозможные способы, как увещанием, так строгостью содержания, уменьшением пищи, одежды и других нужных потребностей до того, что она теперь имеет только необходимое, окружена караульными и одна, без служанки; но ничего более, кроме известных Вашему Величеству ее сказок, из нее извлечь не мог; может быть время и потерянная к свободе надежда, принудят ее к открытию таких дел, кои достойны будут веры.

Всемилостивейшая Государыня, Вашего Императорского Величества

всеподданнейший раб

Князь Александр Голицын.

Августа 12-го дня
1775 г.
С.-Петербург

Письмо Таракановой к фельдмаршалу князю Голицыну.

(Перевод)

Ваше сиятельство !

Имею честь препроводить к вам эти немногие заметки; я сделала все, что могла чтобы собрать все мои силы. Я здесь так больна и так огорчена, что ваше сиятельство были бы тронуты до слез, если бы вы все видели. [189]

Именем Бога, умоляю вас, князь, сжальтесь надо мною. Здесь кроме вас некому меня защищать; мое доверие к вашему сиятельству не имеет пределов, и нет ничего на свете чего бы я нe сделала, лишь бы вам его засвидетельствовать. Вот маленькое письмо к Ее Императорскому Величеству; я не знаю можно ли будет вашему сиятельству его отправить; я так сказать не в силах стоять, мое положение ужасно.

Я совершенно полагаюсь на доброту вашего сиятельства. Бог благословит вас и всех тех, кто вам дороги. Если бы вы знали князь мое положение, вы сами не стали бы держать мужчин день и ночь в моей комнате. Не знать ни одного слова языка — все противу меня — лишенная всего, одним словом я изнемогаю. Окажите мне дружбу князь, позвольте мне написать к моим друзьям для того, чтобы я не слыла за ту, какою я не бывала. Я лучше хотела бы провести жизнь мою в монастыре, чем подвергаться дальнейшим преследованиям. Одним словом все меня угнетает. Я умоляю ваше сиятельство оказать мне ваше покровительство. Не оставляйте меня, достойный князь.

Имею честь быть с преданнейшими чувствами вашего сиятельства, послушная и покорнейшая к услугам.

(Подписи, года и числа нет). [190]

Записка, писанная рукою Таракановой.

(Перевод)

Вот список лиц, которых, сколько, помню, я видела в моем детстве.

Когда мне было шесть лет, меня послали в Лион, мы проехали через страну, которую г. Поэи (?) имел в своем управлении; мы отправились в Лион где я осталась от пяти до шести месяцев, за мной приехали и снова отвезли в Киль.

Г. Шмидт давал мне уроки в математике, других учителей нет нужды называть, только он знал домашние секреты.

Г. барон Штерн с своей женой и сестрой, г. Шуман купец в Данциге, который платил за мое содержание в Киле, вот лица, к которым надобно обратиться, я не знаю ничего вернее этого. От меня таили все и я вовсе не старалась узнавать то, что для меня было совершенно бесполезно и сверх того мне никогда не говорили кто я была, мне говорили тысячу сказок, которые не касаются ни до кого потому, что это сказки. [191]

Письмо Таракановой к Императрице, Екатерине II.

Ваше Императорское Величество

Наконец находясь при смерти я исторгаюсь из объятий смерти, чтобы y ног Вашего Императорского Величества изложить мою плачевную участь.

Ваше священное Величество, меня не погубите но напротив того прекратите мои страдания. Вы увидите мою невинность. Я собрала слабый остаток моих сил чтобы написать отметки, которые я вручила князю Голицыну. Мне говорят что я имела несчастие оскорбить Ваше Императорское Величество, так как этому верят, то я на коленях умоляю Ваше священное Величество выслушать лично все — Вы отмстите вашим врагам и будете моим судьею.

Не в рассуждении Вашего Императорского Величества хочу я оправдываться. Я знаю мой долг и Ваша глубокая проницательность так известна, что я не имею нужды разбирать мелочи.

Мое положение таково, что природа содрагается. Я умоляю Ваше Императорское Величество во имя Вас самих благоволить меня выслушать и оказать мне Вашу милость. Бог имеет к нам милость. Не мне одной Ваше священное Величество откажете в своем милосердии. Да смягчит Господь Ваше великодушное сердце в рассуждении меня и я посвящу остаток моей жизни Вашему высочайшему благополучию и Вашей службе. Остаюсь Вашего Императорского Величества.

всенижайшая и послушная и покорная с преданностию ко услугам.

(Подписи, года и числа нет). [192]

Донесение Императрице фельдмаршала князя Голицына.

Всемилостивейшая Государыня !

Содержащаяся в Петропавловской крепости известная самозванка, от давнего времени находяся в слабости, пришла ныне в такое худое состояние здоровья, что пользующий ее лекарь отчаевается в ее излечении и сказывает, что она, конечно, не долго проживет. Хотя во все время ее содержания употребляется для нее строгость в присмотре, однакожь всегда производимо ей было неизнурительное пропитание: следовательно, если она умрет, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния. Чего ради я почитаю за должность Вашему Императорскому Величеству о сем всеподданнейше донести, пребывая, впрочем, со всеглубочайшим респектом.

Всемилостивейшая Государыня, Вашего Императорского Величества

всеподданнейший раб

князь Александр Голицын.

Октября 26-го дня
1775 г.
С.-Петербург.

Рапорт с.-петербургского обер-коменданта Фельдмаршалу князю Голицыну.

По секрету.

Его сиятельству

высокоповелительному господину генерал-фельдмаршалу, сенатору, Ее Императорского Величества генерал-адъютанту, действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю Александру Михаиловичу Голицыну.

От генерал-маиора и санктпетербургского обер-коменданта

рапорт.

Во исполнение Высочайшего Ее Императорского Величества соизволения, данным мне сего году минувшего мая 12-го числа, [193] Ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя, при ней находящимися, поляками, с ее служанкою и камердинером, в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в том месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина и с теми, находящимися при ней людьми, и сверх того четырьмя ее слугами, от посланных того ж Мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержана была, которая с самого того времени означилась во одержимых ее болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, a напоследок сего, Декабря 4-го числа, пополудни в 7 часу, означенная женщина, от показанной болезни волею Божиею умре, a пятого числа, в том же равелине, где содержана была, тою же и командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам, по объявлении для напоминовения верности Ее Императорского Величества службы, присяги о сохранении сей тайны, от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят все благополучно, о чем вашему сиятельству покорнейше рапортую.

Андрей Чернышев.

6-го Декабря
1775 г.

Робронды и юпки попарно:

Объяринные белые с такою же выкладкою и бахромкою.

Гранитуровые черные, с таковою же выкладкою.

Тафтяные белые полосатые, с черною флеровою выкладкою.

Палевые, с флеровою белою выкладкою.

Голубые, с флеровою белою выкладкою. [194]

Кофточки и юпки попарнож:

Объяринные белые, с таковою же выкладкою и бахромкою.

Тафтяные розовые, с белою флеровою выкладкою.

Одне юпки атласные:

Голубая.

Дикая стеганая.

Три кофты и столько же юбок белых канифасных.

В том числе одна пара стеганая.

Польские кафтаны:

Атласный полосатый.

Тафтяной дикой.

Кушак сырсаковой (?) с серебряными и золотыми полосками и с кистьми из золота с серебром.

Амазонские кафтаны, камзолы и юпки с серебряными кистьми и пуговицами.

Гранитуровые :

Мордоре (к сеи паре есть и нижнее такое же платье).

Черные (с кистьми и пуговицами под цвет).

Объяринные:

Ранжевые. Голубые.

Суконные голубые.

Китайчатые дикие (с кистыии и пуговицами под цвет).

Две круглые шляпы, из коих одна белая с черными, a другая черная с белыми перьями.

Салоп атласный голубой на куньем меху.

Мантильи:

Три розовые, из коих одна атласная, a две тафтяные, в том числе одна с блондовою выкладкою.

Четыре белые кисейные.

Восемь рубах голландского полотна.

Одно белое бумажное одеяло.

Одна простыня и две наволочки полотнянные.

Одна скатерть и семь салфеток.

Осъмнадцать пар шелковых чулков. [195]

Десять пар башмаков шелковых, надеваных.

Семь пар шитых золотом и серебром на шелковой материи, не в деле, башмаков, в том числе шесть белого и одне ранжевого цвета.

Ток головной, низаный перлами.

В ящике несколько итальянских цветков.

Блондовых агажантов две пары.

Белый барбар (?) один.

Платков:

Батистовых тридцать четыре.

Флеровых новых, в куске, двенадцать.

Один зонтик тафтяной кофейный.

Лент разных цветов десять кусков целых и початых.

Двадцать пять пар новых лайковых перчаток.

Веер бумажный.

Несколько блонд новых и старых.

Английского шелку разных цветов, например с полтора фунта.

Ниток голандских пятнадцать мотков.

Трои фижмы, из коих одне большие.

Карман и книжка розовые объяринные, стеганые.

Старого золотого узенького позументу аршин с шесть.

Четыре рисунка лайковых на подобие фрака.

Три плана о победах, российским флотом над турецким приобретенных.

На медной доске, величиною в четверть аршина, живописный Спасителев образ.

Книги:

Четыре географических (на иностранных языках.)

Шестнадцать, видно, исторических (на иностранных языках.)

Один лексикон на французском, немецком и российском диалектах.

Ящичек туалетовый, покрытый лаком, с разными мелкими к нему принадлежащими вещами, в том числе серебряный ароматничек.

Ящик с разными каменными табакерками, с томпаковою оправою и без оправы в одних дощечках. [196]

В ящике одни перловые браслеты с серебряными замками; подвеска на склаваж с осыпью; двои пряжки, из коих одне с хрусталями, a другие стальные; серги в футляре перловые; два небольшие сердолика, из коих один красный, a другой белый; да пятнадцать маленьких хрустальных красных камешков; серебряный чеканный футлярец для карманного календаря; старая голубая кавалерская лента; чернильница с прибором дорожная; агатовый ящичек в томпаковой оправе с перлами, в ящичке восковая фигурка, означающая двух мущин.

Чепраки:

Немецкий суконный зеленый с шелковою жолтою тесьмою.

Гусарский суконный красный шитый серебром, ветхий.

Три камышевые тросточки: две тоненькие, a одна обыкновенная с позолоченною оправою; вместо темляка серебряный снурок и две кисточки.

Несколько аршин лакейского синего сукна, с гарусными под цвет пуговицами.

В чемодане семь пар пистолетов, в том числе одни маленькие.

Солонка, ложка столовая и чайная, ножик и вилка столовые, серебряные с позолотою.

Текст воспроизведен по изданию: Бумаги из дела о самозванке, известной под именем княжны Таракановой. Сообщено из государственного архива К. К. Злобиным // Сборник русского исторического общества, Том 1. СПб. 1867