СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ ГРАФА А. И. ОСТЕРМАНА.

Жизнь и государственная деятельность графа Андрея Ивановича Остермана (родился в Бохуме (в Вестфалии) 80-го мая (9-го июня) 1686 года, скончался в Березове 22-го мая 1747 года.), бывшего в течение тридцати лет душой петербургского кабинета, руководителем слабых преемниц и юного преемника, наследовавших престол Петра Великого, на столько общеизвестны, что мы считаем излишним о них распространяться. И нравственный облик великого государственного мужа, его двоедушие, притворство, хитрость, вкрадчивость, были уже великое множество раз описаны русскими и иностранными историками, из сказаний которых у нас сложились более или менее преувеличенный, стереотипный понятая о графе Остермане. Трудно сказать о нем что-либо новое, или малоизвестное. Только одна сторона его жизни, именно семейный быть, его отношения к жене и детям недостаточно обратили на себя внимание его биографов. Ныне, благодаря любопытным архивным документам, сообщенным редакции «Исторического Вестника», мы имеем возможность отчасти пополнить этот пробел. Хитрый дипломат, лукавый царедворец, то притворно больной, то притворно здоровый — граф Остерман, в своем семейном быту, без всякой личины, был добрый муж и примерный отец. Как ни черство было его сердце, но он умел внушить своей жене нежнейшую любовь и безграничную преданность.

В воскресенье, 18-го декабря 1720 года, в день рождения царевны Елизаветы Петровны, в дворцовых апартаментах государя Петра Алексеевича, в присутствии многих знатных [604] персон обоего пола, происходила торжественная помолвка тайного советника царской канцелярии Андрея Ивановича Остермана с боярышней Марфой Ивановной, дочерью покойного ближнего боярина и стольника Ивана Родионовича Стрешнева.

Помолвка эта, а за тем и свадьба, возбудили сильное неудовольствие среди тогдашней русской знати и казались унизительными для родовитых русских людей. Действительно, двадцатидвухлетняя боярышня Марфа Ивановна доводилась двоюродной правнучкой покойной царице Евдокие Лукьяновне (скончалась 18-го августа 1646 года. Вторая супруга царя Михаила Феодоровича (умер 18-го июля 1646 г.); мать царя Алексея Михайловича (умер 28-го — 80-го января 1676 г.)), родной бабке самого государя, и считалась одной из богатых невест, а тридцатичетырехлетний жених ее был не более как пришлец-иноземец, пасторский сын, и притом лютеранин.

Но брак этот был устроен самим царем, который не допускал никаких возражений своим приказаниям. Со свойственной ему прозорливостью, Петр Великий оценил обширный ум и редкие способности Остермана; предвидя, какую громадную пользу может принести этот замечательный иноземец России, царь решился, так сказать, «закрепить» его новому отечеству. Лучшим средством для этого представлялись брачные узы, кровное родство со старинным русским боярством.

Свадьбу Остермана сыграли в воскресенье 21-го января 1721 года, Об этом достопамятном дне, через двадцать один год, в Березове, уже ссыльный и лишенный всех почестей, Остерман, на листках своей немецкой библии, сделал следующую заметку:

«1721 года января 21-го старого штиля, праздновано бракосочетание наше со всем возможным великолепием, при котором с обеих сторон: их императорские величества, заступая место родителей наших, присутствовать изволили и мы от высочайших особ, их императорских величеств отведены были к брачному ложу».

Помимо богатого приданого за женой деньгами, драгоценностями и поместьями, Остерман—владелец одного из красивейших домов на Невской набережной, был щедро награжден государем и в том же 1721 году удостоен звания барона. Недолго однако же веселились и пировали новобрачные: в марте месяце Андрей Иванович отправился в Ригу, оттуда 24-го апреля в Ништадт на съезд русских и шведских дипломатов, имевший целью заключение давно желанного мира, которым так славно была закончена великая северная война. Летом, получив известие о болезни Андрея Ивановича, супруга посетила его в Риге, [605] откуда, после непродолжительного пребывания, возвратилась в Петербург. Достопамятный мир был подписан 30-го августа, но Остерман и Брюс—царские посланные, возвратились лишь 22-го октября. Оценивая по достоинству заслуги Остермана, государь пожаловал ему золотую медаль, денежное вознаграждение и несколько деревень. Радостно и торжественно праздновали заключение мира в обеих столицах. Помня правило своего родителя: «делу время, потехе час», Петр Великий давал Остерману на отдых весьма малые промежутки; одно дело сменялось другим, одно другого важнее, и на каждое из них государю был необходим умный, расторопный Андрей Иванович. В начале 1722 года он занялся составлением «табели о рангах» и образованием коллегии иностранных дел; по падению Шафирова исправлял должность вице-канцлера; 12-го сентября 1723 года участвовал в постановлении мирного договора с персидским шахом. Драгоманом при переговорах с послом был секретарь Остермана, один из ученейших ориенталистов своего времени, Геор Якоб Кэр (Kehr).

В январе 1722 года, баронесса Нарва Ивановна проживала в Москве у своей матери. Здесь 21-го марта она разрешилась от бремени сыном первенцем, окрещенным 29-го числа того же месяца и нареченным в честь государя Петром. Восприемниками и восприемницами новорожденная были: государыня [606] Екатерина Алексеевна, великие княжны Анна и Елизавета и светлейший князь Александр Данилович Меньшиков. Подобной чести удостаивались немногие из знатнейших вельмож; купель сына еще более прежнего приблизила Остермана к царскому семейству. Младенец был недолговечен, 1-го мая 1723 года он скончался в Петербурге, куда переехала супруга Остермана вместе с двором, по возвращении государя из дербентского похода. Около года времени Остерман провел безотлучно со своей молодой женой.

Марфа Ивановна любила своего мужа безгранично. Не чуждаясь большого света, она тем более предпочитала ему свой тихий, домашний уголок, что в течение трех лет ежегодно дарила своего мужа потомством. 21-го марта 1723 года у них родился сын Федор, 1-го апреля воспринятый от купели царевной Анной Петровной. На следующий год они были обрадованы рождением дочери, а в 1725 году —сына Ивана.

О домашнем быте Остермана и его отношениях к жене сохранилось несколько сказаний современников, далеко не сочувственных. Леди Рондо, обвиняя Остермана в равнодушии к женщинам, говорит, что он называл их «дорогими игрушками». Но, вероятно, он отзывался так о женщинах именно потому, что не хотел знать иных, кроме своей жены. Последнюю Манштейн называет почему-то «одним из самых злых созданий, существовавших на земле». Пороком, свойственным супругам Остерман, была излишняя расчетливость, близко граничившая со скупостью. Жена была не великая охотница до нарядов, муж— и того менее: его пренебрежение к щегольским одеждам доходило до неряшливости, ославленной, не без преувеличения, всеми биографами Остермана. Но не любя щегольства, Андрей Иванович не отказывал себе в лакомом куске, любил хорошо покушать, а при случаев и выпить; последнее всегда в пределах благоразумия. Никто и никогда не видал его хмельным. Некоторые биографы утверждают, что он исстрачивал на свой стол две трети ежегодного своего дохода. По словам князя М. М. Щербатова, он один из первых держал у себя открытый стол, «хотя впрочем, весьма умеренно жил». По другим сказаниям, Остерман, приглашаемый куда либо на обеды, имел обыкновение брать с собой для прислуживания ему за столом собственного лакея, привозя с собою и свое вино.

Но, что бы ни говорили современники, и в особенности Манштейн, о неряшливости в доме Остермана, о нечистоте его серебряной посуды, до того тусклой, что она казалась оловянного, наконец, о его дворне, постоянно грязной и оборванной,—нельзя этому верить безусловно. Марфа Ивановна вела свой дом исправно и заботливо, входя во все хозяйственные мелочи. Домовитая и экономная в молодых летах, она делалась расчетливее, может [607] быть, и скупее по мере своего приближения к зрелому возрасту. Но и этот недостаток, в сравнении с мотовством и нерадивостью большинства знатных барынь того времени, нельзя вменить во грех. Читателю, может быть, покажется странным наше желание представить домашний и семейный быть Остермана в более выгодном свете, нежели в каковом его изображают нам современники знаменитого дипломата. Нас подкупают не читаемые ниже письма его жены, в которых так безыскусственно, так простодушно высказывается русская помещица былых времен. Она тоскует в разлуке со своим «батюшкой» Андреем Ивановичем; высказывает опасение за его здоровье, успокаивает на счет своего, — хотя и находится в последнем периоде беременности... И в то же время сообщает ему о делах хозяйственных, заботится о варке пива, о провизии и т. п. Ни тени боярской беспечности, праздности, или чванства; совестливый отчет в каждом своем поступки, в каждой мимолетной мысли. «Злая» женщина не могла написать подобных писем; в каждой строке мы видим добрую жену и добрую хозяйку.

В половине февраля 1724 года, государю Петру Алексеевичу угодно было отправиться в Москву на коронацию своей супруга. В предстоявших торжествах барону Андрею Ивановичу было намечено занять одно из первых мест. Его пребывание в Москве продолжалось до июня месяца. В день коронования императрицы, 7 мая, князь Димитрий Голицын и барон Андрей Остерман несли императорскую мантию; когда же коронованная Екатерина восседала на престоле, Остерман, по выражение Петра великого, стоял при нем, «как страж».

Весело было в Москве, куда собрался весь двор, где торжества сменялись торжествами; но тоскливо было в Петербурге, из которого повыехали все вельможи с женами и чадами, в котором оставалась по необходимости баронесса Марфа Ивановна. Ненастная весенняя пора только усиливала ее тоску по отсутствующему мужу. В течение трех первых месяцев этой досадной разлуки, она написала Андрею Ивановичу следующие письма:

I.

Из Санкт-Петербурга, марта 2.

«Батюшка мой дорогой, любимый мой друг Андрей Иванович! Я в мыслях моих целуя ручки и ножки и дорогую любимую шейку твою и прошу Бога, чтоб дал мне тебя видеть поскорее и в добром здоровья, а тебя прошу пожалуй мой любимой друг по всякой возможности стараться, чтоб ты был здоров я чтоб не было так как в Риге я в Ревеле ужо меня ваше разлученье я твое слабое здоровье настращало, по коль не увижу тебя, моя радость, то мне кажется, что ты все нездоров, я чаю, что мой друг сегодня или вчера приехал в Москву, я прошу тебя, свет мой, пожалуй отпиши [608] ко мне все ли ты, мой друга, в дороге был здоров в получил ли ты моя прежние письма два которых я тебе писала.

«Благодарствую, мой батюшка дорогой, за милостивый твои писания, которые я получила из Новгорода, также и посланные для меня гостинцы новогородские, а особливо благодарствую мой любезный друг, что ты меня бедную любишь и помнишь, я надеюсь, что и впредь также содержишь в своей милости, а я тебя до смерти своей любить и почитать буду; я вчера была у брата твоего; было ему худо от болезни и я его многократно просила, чтоб он послал к доктору Захарья, он хотя не хотел, однако ж по многим моим словам послал и сегодня слава Богу гораздо лучше ему вчерашнего стало; ты, мой батюшка, пожалуй не печалься, ты как здравии своем не крепок и по мне мой любимый друг не печалься, я, слава Богу, и сын наш здоровы.

"Я вчера принуждена была обедать у Сенявина (Ульян Акимович, генерал-майор, обер-коммиссар и директор над строениями (умер в 1740) жена его Евдокия Алексеевна N. N. (Русск. род. кн. 1873 г., стр. 291)), была у него жена именинница и я теперь к тебе не могу много писать, для того, что не знала, что так скоро почта пойдет; сего часу прислали ко мне сказать почтмейстера только дано.... (знать?) что еще обоз наш не приехал и из деревни нашей не бывали, я 4-й день послала Василия он еще не бывал, пива варить сегодня начали; отпиши, мой батюшка, сколько вар варить, мне кажется, что б вар варить надо английского полпива, велю 2 четверти сварить, обо всем стану писать к тебе в четверга (2 марта 1724 г. приходилось в понедельник, следовательно жена Остермана намеревалась писать 5 карта), а теперь ни коли успеть, опасаюсь чтоб почта не ушла; пожалуй мой друг скажи от меня матушке моей, чтоб не прогневалась на меня, что я к ней не писала сегодня, истинно не успела.

«Любимой мой друг дорогой батюшка Андрей Иванович, живи весело и будь здоров и меня, бедную, люби всегда и я тебя до смерти буду любить верная твоя Марфутченка Остерманова".

 II.

(От 5 марта?)

«Любимой мой друг дорогой Андрей Иванович!

«Прошу у тебя ради Бога пожалуй не печалься по мне, я и сын наш слава Богу здоровы, послушай мой батюшка дорогой, ежели ты меня любишь, то пожалей своего здоровья не печалься ни о чем.

«Я сегодня к брату твоему посылала, сказывал он в опасном же здоровье своем каков был вчера.

«Пожалуй, мой батюшка, будь здоров любимой мой друг Андрей Иванович, я в мыслях целую ножки твои и любимую шейку твою, бедная твоя Марфутченка Остерманова.

III.

(Во второй половине поста?)

«Батюшка мой дорогой Андрей Иванович!

«Доношу тебе по приказу, твоему, я людям деньги годовые и месячные всем раздала; Синявин сказал, что у него погреб очень велик, льду в него надобно 70 иди 80 сажень и притом сказал, что можно нам вместе с [609] ними поставить в один погреб, я приказала так сделать и когда нам будет потребно можем у них взять бочку и поставим у себя, а я ныне одну варю, велю у нас погреб поставить, лед начала колоть по 2 алтына за сажень, а сколько потребно про то не знаю, буду впредь писать; солоду цены он не сказывал, пиво наняли варить у певчего Беляева, просил по три рубли за сажень за дрова, одному пивовару 7 гривен за котел, а я дрова на пиво купила 4 сажени по 2 рубли по 4 гривны сажень; от Синявина 10 сажень дров я ваяла, от Павла Ивановича ничего не дали дров, хмелю купила 3 пуда по полтора рубли с гривной пуд, рожь которая у нас есть Ульян Яковлевич обещал послать на мельницу колоть, как пошлю и что надлежать заплатить, о том стану к тебе писать, мне кажется, что лучше на мельниц в нанять, нежели на наших жерновах полоть, у нас больше растеряют в хуже смелют, мне кажется, что у Меера не надобно брать, можем довольны быть я так, лошадей еще не послала, они (?) говорят, что дожидаемся подвоз из деревни, с ними пошлют, солод который у пас есть, ты прока» зал продавать и оной солод гораздо дешевеет... мне сказывал наш клюшник, что оной солод годится людям на квас и ежели его продать вместо того разве покупать, мне кажется не замать нежели дешево продать, мед которой у нас есть дают за него 40 алтын с гривною за пуд, я велю продать, чем напрасно пропасть, которой привозной будет из того велю несколько сварить.

«Отпиши мой батюшка ко мне по сему, что тебе угодно и что не угодно, я так стану делать, что могу по твоему приказу.

«Прошу тебя мой любимой друг, когда изволишь посылать ко мне клюшникову жену, изволь мой батюшка приказать девку маленькую в деревне приискать и с нею прислать, оная потребна девка будет к сыну нашему, когда отпустим кормилицу, маме одной нельзя усмотреть, ежели будет девка хороша, то мама может ее учить, что надлежит ей делать, изволь мой батюшка прикащика спросить для чего они не послали к вам сукон и панитку и толстых холстов, если возможно ковши прислать, также в мыла, котел, которой остался в Москве худой, что привезен был из Степановского, прикажи мой батюшка из половины сделать купель, которую ты изволил обещать в Степановское, а с другой половины сделать тазов: 4 таза на обе стороны луженых, 3 таза простых, чтоб не очень велики были, один другого меньше.

«Из деревни нашей приехали третий день, привезла 2 бочки овса, я велела возить им сена и лед на погреб.

«Обоз наш сего часу приехал, только что одни птицы, а другого ничего нет, сказал мужик который приехал с птицами, что дорога до Твери очень худа, наемщики больше (дальше?) не поехали и запас весь сложили, еще сказал, будто нанимал их, что ежели можно ехать будет зимним путем то бы они ехали, а ежели худо будет, то бы не ехала до весны а привесть бы оным наемщикам водою, затем они больше ехать не хотели. От птиц только сказывают умер 1 гусь, 2 утки, 1 курица, индейка, я теперь просила брата твоего, чтоб он приказал своей бабе за ними смотреть.

IV.

«Любезной мой друг дорогой батюшка Андрей Иванович! «От всего моего сердца желаю тебе коему дорогому многих лет и доброго здравия, я тебе (sic) поздравляла со вчерашним торжественным [610] праздником (Светлого Христова воскресения: в 1724 году оно было 6 апреля; в этот же день вскрылась Нева) в двух моих письмах и ныне еще повторяю, здравствуй мой батюшка дорогой и дай Бог многие лета тебе, моему другу жить в добром здоровье и в радости, и мне б тебя любимого своего друга видеть по скорее, а я благодарю Бога, что сей праздник прошел, я бы желала чтоб вся неделя прошла по скорее для того, что мне пуще в праздник томно и скучаю, сам ты, мой друг, можешь рассудить есть ли мне причина тужить в праздник такой великой, все веселятся в домах своих со своими мужьями, также со своими сродниками, а я бедная теперь одна, была я вчера у обедни, сколько могла крепилась, чтобы в такой великой день не плакать, только не могла укрепить слезы, сами пошли, когда я поехала от церкви подумала, что сегодня великой праздник, я приду домой, кто меня встретить, кто меня ласковым словом утишить, кто обо мне попеченье иметь, когда ты мой друг при мне был, я приду домой, ты меня встретишь (доказательство, что Остерман не переходил в православие, так как жена его одна ездила в церковь к заутрени Светлого Воскресения) с приятностью, милостивыми словами и имеешь о мне попечение. «Марфутка, что тебе сегодня есть и чтоб тебе было угодно?» ныне кто обо мне так имеет попечение, когда я сие все стану думать, как я могу, бедная, не плакать, хоть я надеюсь на Бога, что он даст тебе, моему другу здоровье и даст мне тебя видеть и ты меня содержишь в не отменной своей милости, однако ж не могу верить, что так моего милого друга скоро видеть; вчера у меня после обеда был Семен Иванович с женою, я просила их, чтоб они обедали у меня, они сказали, что у них дети дома желают быть с ними, обедать еще пришел Шуберт поздравствовать, я его удержала обедать, обедали у меня Шуберт и наша мама (домоправительница или «барские барыня» в семействе Остермана, но, разумеется не мать его супруги) и я, и это первый раз, что я без тебя обедала в средней горнице, после обеда делать нечего, сидеть не с кем, я, бедненькая посидела маленько с Федюшей (сыну Остермана был тогда год и две недели от роду) он ничего не смыслит, пришла к себе и легла на постель, не вставала до вечерен, после приехал Сенявин и жена его, ради их встала с постели и сидела с ними.

«Благодарствую мой батюшка за твои милостивые письма, которое писано от тебя марта 27 числа я получила апреля 3-го дня и впредь прошу, пожалуй мой друг, как возможно пиши, у меня только и радости, что твои милостивые письма, особливо благодарю за приславшая от тебя плетешки и Федяша наш благодарит за них и ему потребны.

V.

Из С.-Пб. апреля 6 дня.

«Изволишь ты мой батюшка ко мне писать о бабушке, ездит ли она ко мне часто? Она после тебя у меня только 1 раз была с Фельтеновой женой (Фельтен был обер-кухмистером Петра Великого. Одна из его дочерей была за академиком Таубертом, другая за царским денщиком Древником), говорит, что ей часто ездить нельзя, что много у ней рожениц, когда мне будет потребно чтоб я по нее прислала, ты мой батюшка ведаешь сам, что она живет за рекой, а ежели мне потребно будет ночью, когда мне по нее [611] посылать? У нас река до сего времени стояла, а ныне я чаю, в сих днях, пройдет, а по нее пошлю и стану ее просить, чтоб она у меня жила, ежели при последних днях она у меня не станет жить, я не знаю как мне быть, что никого у меня нет, только надежда моя на Бога, что он изволить дать ли мне тебя, моего друга, видеть и в каком состоянии ты меня застанешь; до сего времени, слава Богу, здорова, а впредь что Бог изволит...

«Я Фельтенову просила о кормилице, она указала на бабушку, что она может сыскать, та рассмеялась только: «добре, я буду посмотреть». После того она у меня не была, я не знаю какова бабушка при своем деле будет, только на словах показывается гораздо спесива, не такова что мать. Только я тебя прошу, мой любимой друг, ты обо мне не печалься, я слава Богу, до сего времени, хотя мне не без тягости было, однако ж, благодарю Бога, не гораздо больна; я тебе объявляю, что вчера у обедни была я, потому можешь разуметь, что еще не больна, коли могу ездить со двора, пуще мне всего, ты бы мой друг был здоров.

«Я тебе мой друг доношу, что ты обо мне не думай и прежде мая месяца от меня новой ведомости получить не можешь, однако же, я тебя мой батюшка ныне прошу, пожалуй отпиши ко мне ежели Бог совершить свою милость, даст мне живот и ребенок родится жив, сын или дочь, как ты, свить мой, прикажешь дать ему имя и кону его крестить? Хотя он здоров будет однако ж лучше поскорее крестить и без всяких чинов, когда ты, мой батюшка, придешь с дороги, и еще тебе тут будет много труда, мне тебя жаль, что и так тебе довольно труда; Богу единому известно, каково мне твое здоровье потребно и каков ты мне мил ныне в каком я состоянии обретаюсь; однако ж ради тебя желаю себе живота, хотя бы и умерла только бы при твоих глазах и в твоих дорогих руках. Батюшка мой дорогой Андрей Ивановича, Федюша наш просит от тебя благословение, а я мыслями своими целую все пальчики и прошу Бога, чтоб тебя видеть но скорее, а ты меня содержи в милости своей, я до смерти моей пребуду верный твой юнченка (sic) которой только любя тебя хочет жить на свете. Марфутченка Остерманова».

Через шестнадцать дней после этого письма, Марфа Ивановна разрешилась от бремени дочерью, о рождении которой в библии Остермана находится следующая пометка:

«1724 г. апреля 22 род. в Петербурге, по утру в третьем часу, в мое отсутствие дочь Анна, которая восприята от св. крещения бригадиром и лейб-гвардии майором Ив. Мих. Лихаревым и графиней Настасией Ермолаевной Матвеевой» (супругой графа Андрея Артамоновича (род. 16 авг. 1888, умер 16 сент. 1728).).

Занося на листки своей библии единственно события семейные, Остерман под 1725 годом отметил еще два числа, особенно ему достопамятный:

«1725 генв. 28, в пятом часу по утру, скончался Петр Великий государь император всероссийский».

«Апр. 25 по утру, между 4 и 5 часом, род. сын Иван я 29 числа того же месяца крещен. Восприемниками были брат [612] мой мекленбургский тайный советник и министр при здешнем императорском дворе барон Иван-Христофор фон-Остерман, генерал-лейтенант и лейб-гвардии Семеновского полка майор Лихарев, теща моя Наталия Львовна Стрешнева и генерал-майорша Авдотья Алексеевна Сенявина».

Перечисление наград и повышений Остермана, в период времени с 1725 по 1741 год, отвлекло бы нас от главного предмета нашей статьи — обзора его отношений семейных, заметим только, что в декабре 1725 года супруга его была пожалована в статс-дамы императрицы (так показано у Карабанова («Русск. Стар.» 1870 г, том II, стр. 456). У А. Терещенко в1780 (стр. 101) в записках герцога де-Лирия («Русск. Стар.» 1878 г, том VIII, стр, 38) под 8 числом мая (22 апреля) того же года.).

При несчастной правительнице Анне Леопольдовне, Остерман, как известно, был кабинет-министром, сенатором, генерал-адмиралом, графом, кавалером ордена св. Андрея Первозванного. Сыновья его, в чинах капитанов гвардии, имели александровские ленты. Нежный и заботливый отец, граф Остерман, при содействии своего секретаря Гросса, дал им превосходное воспитание; руки его дочери, графини Анны Андреевны, искали молодые люди знатнейших фамилий.

В течении почти двадцати лить, свидетель и отчасти пособник падений Шафирова, Меншикова, Долгоруких, наконец, могущественнейшего из всех этих временщиков — Бирона, граф Андрей Иванович предугадывал свое неминуемое падете и сопряженный с ним государственный переворот. Простоватая, недальновидная и ребячески доверчивая правительница Анна Леопольдовна смеялась над опасениями Остермана. За два дня до свержения принцессы, Остерман предостерегал ее, советуя принять решительный меры против заговора приверженцев Елизаветы; но правительница, не слушая его, показывала ему новую кружевную рубашку своего сына.

Заговор созревал под лучами любви войск и народа к дочери Петра и жгучей ненависти к немецкой партии. В ночь с 24 на 25 ноября, у графа Головкина был бал по случаю именин его супруги, хотя он сам хворал подагрою, точно так же, как и Остерман. На утро вся столица приветствовала восшествие Елизаветы Петровны на престол. Начались аресты. Графы Остерман, Головкин, Миних, Левенвольде, барон Менгден и его сестры, генералы Стрешнев, Альбрехт, Тимирязев, захваченные у себя в домах, были под крепким караулом отправлены в Петропавловскую крепость; бумаги их были опечатаны, на имущества—движимый и недвижимые — наложен секвестр. На первых порах не отделяли правых от виноватых и общее [613] число арестованных по распоряжение нового правительства простиралось до сорока лиц обоего пола, из которых восемнадцать причастных только делу Остермана: то были его жена, дети, секретари его Кэр, Гросс и некоторые из чиновников и служителей. Впрочем, многие из последних были вскоре освобождены.

Граф Остерман, пораженный несчастием, заболел на столько опасно, что врачи не ручались за продолжение его жизни до произнесения приговора. Немецкий биограф его говорить (Merckwuеrdiges Leben. стр. 279 — 280 и 140 — 141.):—«У него была рана на ноге, которая во время заключения, не без умысла с его стороны, или просто по неосмотрительности, доподлинно сказать не могу, до того разболелась, что перешла в раковинную, или скорее гангренозную, и все доктора решили, что ему жить не долго. Поднять был вопрос о том, чтобы из крепости его перенести в Зимний дворец, где приложены были самые заботливый о нем попеченье и уход. Императрица Елизавета приказала не только встретить его ласково и заботиться о его здоровье, но, как говорят, сказала при этом: «что ей жаль так жестоко поступать с столь знаменитым старцем, но того требует справедливость».

Особая комиссия, назначенная для исследования преступлений сановников, состояла из пяти членов; то были: граф Ушаков, князь Трубецкой, генерал Левашов, князь Куракин и тайный советник Нарышкин.

Не смотря на гуманное изречение Елизаветы, что подчиненные не ответчики за своих начальников, — граф Андрей Иванович Ушаков и князь Никита Юрьевич Трубецкой, эти ученики Преображенского приказа и дилетанты Бироновских застенков, сумели при допросах на столько припугнуть несчастного Гросса, что 1 января 1742 года он застрелился! В оставленной им записке он написал только: «Пожертвование моей жизнью есть самая малая мною испытанная потеря» (Merckwurdiges Leben, стр. 140—141.). Через два дня граф Остерман писал старшему своему брату: «Желая вам от всего сердца всевозможного счастья и благополучия на всю вашу остальную жизнь, сим навсегда прощаюсь с вами и прошу вас присоединить ваши молитвы к моим, да отпустит Всевышний все мои прегрешения» (там же стр. 279.). Граф ожидал близкой смерти от болезни, или на эшафоте, к которому его вели прямым путем допросы пристрастных судей. Их приговор был достоин не только времен усмирения стрелецких мятежей, но пожалуй и кровавой эпохи Грозного. Остерман был присужден к колесованию [613] живым, Миних к четвертованию, Головкин, Левенвольде, Менгден, Стрешнев и Темирязев — к отсечению голов.

День казни был назначен на 18 января 1742 года. К эшафоту, воздвигнутому на Васильевском острове, перед зданием двенадцати коллегий (на месте нынешнего биржевого сквера), потянулся из крепости ряд простых крестьянских саней с государственными преступниками. Первым везли Остермана, в шубе, теплом шлафроке и в колпаке; за ним Миних, который ради какого то мелодраматического эффекта облачился в красный, военный плащ, в котором совершал походы в Данциг и к Очакову. Шесть тысяч гвардейских солдат и массы народа окружали эшафот. Осмермана внесли на него на носилках и посадили на стул, потом сняли со старика колпак и парик. С развевающимися клочьями седых волос, морщась от боли в ногах, но совершенно спокойно, граф выслушал чтение приговора. Биографы удивляются его хладнокровно, по причиною таковому была, конечно, твердая уверенность в милосердии императрицы, которая в самую ночь восшествия своего на престол, пред иконой Спасителя, дала клятву никого не казнить смертью. Эта клятва, без сомнения, была не безызвестна Остермину. С тем же спокойствием он, снятый со стула и опущенный ни колена на помост, положила, голову на плаху. Палач оправил ворот сорочки, поднял топор и мгновенно отвел его в сторону и опустил на помост при слове прощение. Императрица заменила смертную казнь пожизненной ссылкой для всех осужденных. Уделом Остермана был назначен Березов, — могила Меншикова и его несчастной дочери, бывшей царской невесты. Весть о своем помиловании Остерман выслушал с тем же равнодушием, с каким за несколько минуть перед тем и чтение приговора. Тихим, ровным голосом он спросил свой парик и колпак, застегнул ворот сорочки, надел шубу. До окончния бескровной экзекуции своих сотоварищей он оставался на помосте эшафота; затем был отвезен в крепостную казарму, где был встречен своей доброй и верной Марфой Ивановной. Она не могла разделить с мужем смертной чаши, в случае его казни; но с радостью готовилась сопровождать его в далекое изгнание. К чести жен всех ссыльных они сопровождали своих мужей и в Сибирь, и в отдаленные захолустья России... «Жены осужденных», говорит Манштейн («Записки» над. 1875 г., стр. 237.), «получили позволение поселиться в своих поместьях и не следовать за мужьями в ссылку; но ни одна из них не захотела воспользоваться этой милостью».

Не умаляя достоинств и геройства жен «декабристов», [615] разделивших с ними ссылку в 1826 году, мы позволим себе только заметить, что за 84 года перед тем обстановка ссыльных была совершенно иная, а графине Марфе Ивановне Остерман было уже сорок четыре года от рождении, мужу ее 56 лет, это был больной, полуразслабленный подагрик, требовавший ухода и неустанных попечения...

В силу высочайшего повеления, чтобы утренняя заря не застала изгнанников в столице, Остерман и супруга его, в самые сумерки 18 января 1742 года, снаряжаемы были в дальний путь. Распоряжение по отправкам ссыльных возложено было на князя Якова Петровича Шаховского.

«По вступлении моем в казарму», рассказывает он в своих «Записках» (издание второе 1821 г. Часть первая, стр. 72 — 78.), «увидел я оного, бывшего кабинет-министра графа Остермана, лежащего и громко стенящого, жалуясь на подагру, который при первом взоре встретил меня своим красноречием, изъявляя сожаление о преступлены своем и прогневлении нашей всемилостивейшей монархини, кое здесь я подробно описывать за излишнее почел; наконец просил он, чтоб я представил ее величеству о милостивом и великодушном покровительстве детей ого (сыновья Остермана были капитанами гвардии и александровскими кавалерами. Лишепные ордена, они были переведены тем же чином в армию. Опала над ними была непродолжительна. Граф Федор Андреевич (умер 10 ноября 1804 г.) в царствование Екатерины II был действительным тайным советником, сенатором и генерал-губернатором в Москве; граф Иван Андреевич (умер 19 апреля 1811 г.) государственным канцлером и президентом коллегии иностранных дел. За пресечением прямого потомства графов Остерманов, их фамилия была присоединена к фамилии Толстых, потомков дочери графа Андрея Ивановича.); а как я имел повеление, чтобы все говоренные при отправках оным арестантов речи записывать и представить ее величеству, то приказал стоящему близ меня для таких записок определенному все то записать, а ему, бывшему графу Остерману, объявил, что оное от меня, куда надлежит, представлено будет. Потом, объявив ему высочайший ее величества указ, каковой каждому из них при отправлении объявлять было повелено, приказал офицеру определенному к его отвозу, чтобы его команды солдаты сего несчастного подняв с постели, отнесли и бережно положили в сани, так как и все с ним подлежащее отправил и велел оному офицеру в пристойном порядке совсем в свой путь ехать; о жене ж его, при сем случае находившейся, кроме слез и горестного стенания описывать не имею».

Имущества ссыльных, в том числе и Остермана, были конфискованы; все их брильянты и драгоценности вообще отобраны [616] в казну. Однако же, каждому, с женой, выданы были одежда, белье, столовые приборы, посуда и т. п. в количестве, которое для ссыльных признавали достаточным. Приводим список гардероба и всего хозяйства, дозволенных Остерману и жене его к отвозу с собою в Березов:

Реестр сколько чего с бывшим графом Остерманом с женой его принято:

Образ Богоматери «Неопалимый купины», без окладу.

Складни маленькие разнные из кипарису, без окладу.

Образ на маленькой доске «семи отроков спящих» в окладе серебряном и позолоченном.

Мощи святые в ковчеге серебряном позолоченном.

Образ «Успения Богоматери» на маленькой доске.

Библия на немецком языке; молитвенников два, псалтырь следовательная маленькая.

Казакин изарбатной голубой на подкладке выбойчатой.

Две пары платья черные, один гарнитуром подбит, а другой стамедом поношенный.

Кафтан с камзолом нарцицовые, шелк с серебром клетчатые, пуговицы серебряный, штаны такие ж.

Сюртук парчовой на песцовом меху с позументом и с пуговицами золочеными.

Четверы штаны суконные, один коричневые, двоя дымчатые поношенные, четвертью черные.

Епанча исподняя голубая стеганая атласная.

Юпка атласная жаркая, стеганая, подложенная стаметом.

Юпка ихарбатная исподняя подложена выбойкой.

Юпка черпая грезетова верхняя.

Юпка гарнитуровая зеленая с позументом серебряным.

Юпка штофная черная верхняя.

Юпка гарнитуровая, померанцевая.

Юпка гарнитуровая гижевая.

Шлафор свистуновой зеленой.

Шлафор камчатной, головой, серо-горючевой.

Шлафор камчатной юловой фиолетовой.

Шлафор гарнитуровой, померанцевой.

Балахон желтой, атласной, стеганой на подкладки голубой.

Балахон камчатной синий на подкладки.

Балахон камчатной фиолетовой.

Балахон греветовой черной.

Балахон атласной жаркой на подкладке.

Балахон штофной черной.

Двенадцать пар чулков женских шелковых и гарусные разных цветов поношенные.

Две пары черевик штофных поношенные.

Пара черевик шиты серебром.

Восемь скатертей новых.

Четыре скатерти подержанные, поровнее. [617]

есть дюжин салфеток в том числе четыре дюжины одного сорта, а две дюжины равных.

Две дюжины простынь холстинных тонких.

Восемнадцать наводок подушечных, холстинных тонких, том числе четыре малые.

Двадцать одна рубаха мужских голландского полотна.

Две дюжины женских рубах тонких.

Шесть галстуков кисейных.

Пять платков бумажных карманных.

Шесть косынок полотняных.

Два корсета черные атласные на байке белой.

Дюжина ложек серебряных.

Дюжина ножиков с вилки в футляре.

Посуды столовой оловянной:

Дюжина блюд больших и малых.

Тарелок три дюжины.

Шесть кастрюлек медных больших малых.

Три котла медных с крышками.

Две пары шандалов медных.

Чайник с камфором медный.

Три таза медные.

Чайник медный большой.

Чайник медной маленькой.

Маленький котлик медной с ручкой.

Иготь медная с листом.

Горшечик Медной с крышкой.

Сковородка медная с крышкой.

Кувшинчик медной маленькой.

Чашка оловянная, маленькая с ручкой.

Горшечик оловянной маленькой с крышкой.

Две сковороды железные.

Перина пуховая и с подушками и с одеялами и пуховичок маленький с подушкой.

Шуба полосная (?) женская, желтая, тафтяная на белом меху.

Епанечка черная гарнитуровая на лисьем меху.

Одеяло полосатое атласное на байке.

Одеяло байковое.

Одеяло синее камчатное на заячьем меху.

Ящик оклеен в коже в котором имеет быть 22 стекляночки с равными медикаментами.

Прибывшие с ними возок обит кожей, а внутри обит холстом белым; сани обиты верх кожей, а внутри красным сукном; двои сани обшивны.

При означенном же Остермане люди: а именно мужского пола:

Лакеи: Павел Васильев, Яков Федоров, Андрей Васильев. [618] Повар — Иван Степанов.

Женска роду из турчанок: Настасья Яковлева и Катерина Яковлева.

(Подписал) Поручик Дорофей Космачев.

Марта 12 дня 1742 года.

Для перевозки Остермана и жены его с прислугами и всем имуществом назначено было двенадцать ямских подвод. Кормовых денег во время пути и на месте ссылки было определено господам в сутки по рублю на каждую персону, прислугам по десяти копеек. При каждом из ссылаемых отряжен конвой от гвардии из одного обер-офицера, одного капрала и восьми рядовых. Начальником конвоя, сопровождавшего графа Остермана, был назначен лейб-гвардии Измайловского полка подпоручик Ермолин.

Во втором часу ночи с 18 на 19 января, печальный поезд выехал из ворот Петропавловской крепости и исчез во мраке и ночной, морозной мгле по направлению к зимнему тихвинскому тракту, в далекую Сибирь, на край света. Через два дня последовало всемилостивейшее соизволение императрицы Елизаветы Петровны на присоединение к ссыльным трех лиц, изъявивших добровольное желание находиться при них. То были: пастор Мертенс — в Пелым к Миниху; пастор, бывший при Бироне в Пелыме — к Остерману в Березов (после смерти Остермана в 1747 году он переселился в Ярославль, где был учителем немецкого языка Федора Григорьевича Волкова—основателя русского театра.), и лекарь к Левенвольде — в Соликамск.

Тобольской губернии, город Березов (63° 56' сев. шир. в 82° 44' вос. долготы, от Петербурга 3866 верст,— Н. А. Абрамов «Описание Березовского края»), построенный в 1593 году воеводой Никифором Траханиотовым, лежит на трех холмах левого берега реки Сосны, в 20 верстах от ей слияния с Обью. Он принадлежал сто сорок лет тому назад, как принадлежит и ныне, к числу самых пустынных и унылых местностей Азиатской России. Сосвы, речка Вогулка, ручьи: Стражичий и Култучный омывают эту местность с востока и севера, с запада и юга она окружена дремучими хвойными лесами кедров, елей, лиственниц и сосен, в лесах обширные болотные пространства. Река Сосва, в полноводие соединяясь с разными проточками и речками, образует разлив шириной до 60 верст и, таким образом, Березов кажется как бы прилежащим морю. Почва под городом состоит на пол-аршина, а в некоторых местах и менее, из чернозема, ниже которого—[619] глина и песок. В середине города есть места засоренные и зыблющиеся, ниже которых вода. Березов, особенно при въезде в него в зимнее время, походить на пустынное место, окруженное грудами снега и хвойными лесами, и возбуждает какое то уныние. Напротив, летом местоположение его очень приятно, особенно, если смотреть на него из-за реки Сосвы (Н. А. Абрамов стр. 362—343.).

Но весна начинается в исходе мая и выше 10° термометр не поднимается; продолжительность лета— пять недель; в половине августа уже наступает осень; в первой половине ноября— зима... Но какая зима! морозы бывают свыше 45°, ртуть свертывается и лежит без действия по несколько дней, даже спирт густеет. Иногда мороз с копотью захватывает дыхание у человека, и выдыхаемый пар превращается в иней, стекла в окнах лопаются, щелкают стены домов, лед и земля растрескиваются. В это время ночи бывают ясны и безоблачны, погода стоит тихая, звезды ярко горят. Самые короткие дни бывают до 18 декабря. Солнце в полдень бывает не выше как на 4° 15' над горизонтом и лучи его падают очень косвенно. Безмолвная пустынность царствует в полутемном городке; взору представляются лишь необозримый равнины снега. В это время вид Березова, а равно и других здешних жилых мест, соответствует понятии о крайних жилищах человека на севере. Только хвойные деревья — кедры, ели, сосны, по высокому росту и зелени, оживляют некоторым образом пустынные картины здешней зимы (Н. А. Абрамов, стр. 440.).

И этот несчастный уголок, при малом своем населении, испытывал еще и бедствия, присущие большим городам. В 1607 и в 1665 гг. его осаждали взбунтовавшиеся вогулы, остяки и самоеды; в 1719 г. он выгорал, в том же и в 1726 и 1730 годах в Березове свирепствовал голод; оспа и цынга пожирали многочисленные жертвы...

«Синодик», т. е. поминальный список именитых ссыльных в Березов, начинается с 1660 годов. Первым был князь Димитрий Ромодановский, впоследствии перевезенный в Соловецкий монастырь. За ним, в декабре 1727 года — князь Меншиков, с сыном и двумя дочерьми; в 1730 — семейство Долгоруковых; наконец 12 марта 1742 года — граф Остерман с супругою.

Зима была в полной силе и все те унылые картины мороза, вьюг и метелей, о которых мы упоминали выше, предстали утомленных, заплаканным глазам несчастных изгнанников.

Наступил праздник Светлого Христова воскресения (18 апреля). Припоминала ли графиня Марфа Ивановна те блаженные [620] времена, когда она была встречаема мужем поздравлением и милостивыми словами: «Марфушка, что тебе сегодня есть и чтоб тебе было угодно?» (см. письмо от 6 апреля 1725 года). Не откуда было ждать привоза всяких припасов к празднику и разгавливаться приходилось теперь, чем Бог послал.

Ближайшая к острогу церковь Рождества Богородицы с приделом св. Ильи пророка отстроена была в 1728 году князем Александром Даниловичем Меншиковым (она (церковь) по неосторожности пьяного причетника сгорела 20 февраля 1764 г.), крестным отцом первого сына Остермана, — Меншиковым, двадцать Лет тому назад бывшим могущественным вельможею, любимцем Петра Великого, опекуном и чуть не тестем его внука. Что же осталось от этого «полудержавного властителя?» Смиренная могила на косогоре у восточной стены им построенной, церкви. Сколько грустных, тяжелых воспоминаний должно было примешиваться к молитвам жены Остермана...

Бедствие, постигшее графа, сопряженное с его ссылкою в ледяную пустыню, имел о, однако же, благодетельное влияние на его здоровье. Подобно графу Головкину (граф Михаил Гаврилович—вице-канцлер и кабинета министер скончался на месте своей ссылки в исходе 1755. Супруга его, Екатерина Ивановна, единственная дочь князя Ромодановского, родилась 22 ноября 1601, См. М. Д. Хмырова: «Графиня Е. И. Головкина». Спб. 1867, стр. 230.), также подагрику, одновременно с Остерманом сосланному в Германг и там от своей болезни излечившемуся, — граф Андрей Иванович с лета 1742 года стал видимо поправляться в своем здоровье, которое в августе месяце на столько улучшилось, что он начал ходить без костылей. Это исцеление, может быть очень редкое, однако же, для ученых физиологов нимало не чудесное, возбудило подозрение во властях в Петербурге, куда известие о том года через четыре достигло. Удивительно показалось, что человек больной, посланный на верную смерть — выздоровел. По поводу выздоровления Остермана, между Петербургом и Березовым возникла целая переписка, которую и приводим из подлинного дела.

«Указ ее императорского величества самодержцы всероссийской из Правительствующего Сената обретающемуся в Березове у содержания под арестом бывшего графа Андрея Остермана, Сибирского гарнизона поручику Космачеву.

«По указу ее императорского величества, Правительствующий Сенат приказали тебе, поручику, прислать в Правительствующий Сенат известие по получению сего указа в самой скорости: означенный Остерман ходит ли сам и будет ходить, давно ли ходить начал? И о сем указе ни кому, тебе Космачеву, ни под каким видом не объявлять, а содержать в секрете и [621] Сибирского гарнизона поручику Космачеву учинить о том по сему ее императорского величества указу. Ноября 10 дня 1746 года».

3 марта 1747 года был послан с этого указа дубликата за № 59.

Рапортом от 14 января, в ответ на первый указ, Космачев отвечал:

— «Остерман освободился от болезни и начал ходить с 1742 года августа месяца на костылях, а потом не в долгое время и без костылей зачал ходить. И по сие число прежней его болезни не видим».

По получению дубликата, полученного 23 мая, поручик Космачев в тот же день поспешил ответом:

— «Ее императорского величества указ из Правительствующего Сената, писанный марта 3 дня 1747 года под № 59, о присылке в Правительствующий Сената известие, по получению сего указа в самой скорости означенный Остерман ходит ли сам и буде ходить, давно ли ходить начал?

«И по силе оного ее императорского величества указу в Правительствующий Сенат и предъявляется: вышеописанной бывший граф Остерман ходить начал с 742 году с августа месяца на костылях, а потом и сам собой до 747 году мая до 5 дня, а мая с 6 дня заболел грудью и голову обносит обморок, а сего ж мая 21 дня 747 году по полудни в четвертом часу волей Божьей умер, и ее императорского величества указ получен мая 23 дня 747 года, а по прежде присланному ее императорского величества указу рапорта послан 747 года января 14 дня».

Это известие, для многих особ весьма отрадное, было получено в Петербурге 6 июля и в тот же день доложено императрице в Петергофе обер-прокурором Жеребцовым...

В то самое время, как поручик Дорофей Космачев писал вышеприведенный рапорт, графиня Марфа Ивановна, при содействии прислуги, обряжала своего дорогого, искренно любимого покойника. Желая по возможности с подобающим приличием предать его тело земле, графиня заказала рабочим при остроге дубовый досчатый гроб, на украшение которого пошли некоторые из платьев ее гардероба. Гроб был обит снаружи материей гро-гро кофейного цвета и по краям обложен золотым позументом; внутри — белой изкрасна тафтой. Похоронила она своего Андрея Ивановича в 22 саженях на северо-запад от церкви, прямо против острога. В течение лета озаботилась и поставкой памятника в виде часовни над его могилой. Этот памятник помнят некоторые Березовские старожилы. Часовня из толстых кедровых брусьев, построенная в замок, была покрыта в две доски со свесами, вырезанными разными фигурами. Длина и вышина ее 6 — ширина 4 аршина. С [622] восточной стороны была дверь, к верху полукругом; на юг—длинное узкое окно, почти под самой крышей. Внутри и ближе к северной стороне, над самой могилой, катафалк и на нем подобие гроба. Впереди икона с лампадой и перед ней аналой. Сюда каждодневно, со дня сооружения памятника до отбыт своего из Березова, приходила супруга Остермана молиться о упокоении души его. От этой часовни до настоящего времени сохранились окладные бревна, вросшие в землю и покрывшиеся дерном (Н. А. Абрамов, стр. 877).

Высочайший указ об освобождении из Сибири графини Марфы Ивановны и находившихся при ней служителей (пастор, живший при Остермане, уехал ранее.) последовал лишь 21-го июня 1749 года. Из документов, к тому относящихся, явствует, что за добровольной изгнанницей, с указом о ее освобождении, был послан, для сопровождения графини до Москвы, курьер Артемий Каршанинов.

Радея о соблюдении казенного интереса, должностные лица, распоряжавшиеся возвращением графини Остерман, решили возложить путевые издержки на ее сыновей, у которых Марфа Ивановне было дозволено проживать. Форменным доношением от 26-го июня 1749 года, графы Федор и Иван Андреевичи обязались принять на себя эти путевые издержки — хотя бы до пяти сот рублей. В октябре 1749 года, графиня Марфа Ивановна выехала из Березова и 17-го января 1750 года прибыла в Москву, где и проживала до самой своей кончины, последовавшей 24-го февраля 1781 года, на 84 году от рождения.

Последним государственным преступником, сосланным в Березов, был в 1764 году Яков Гантковский. С этого времени этот печальный городок перестал быть местом заточения опальных олигархов, но сохранил за собой неотъемлемые права занимать многие страницы в истории со дня кончины Петра Великого до воцарения его внука — Петра III. Березов — эпилог, заканчивавший блестящей карьеры многих временщиков этого тридцатипятилетнего периода.

-----------------------

Со времени кончины графа Андрея Ивановича Остермана протекло сто лет. В начале 1847 г., Императорским Географическим Обществом снаряжена была, под начальством майора Стражевского и полковника Гофмана, ученая экспедиция для исследования Северного Урала, а на следующий год полковник Гофман посетил березовский край и самый Березов. 2-го дня 1848 года, производя раскопки земли для исследования глубины промерзания почвы, он случайно напал близь церкви [623] Рождества Богородицы, на глубине десяти футов, на истлевший гроб, в котором находились остатки другого гроба с уцелевшими золотыми позументами, клочками цветной шелковой материи и черепом, покрытым прахом и землей. Приказал засыпать пробитый шурф, полковник Гофман обратился к Н. А. Абрамову за справками, чья могла бы быть эта могила и не останки ли это какого-нибудь знаменитого ссыльного? По собранным сведениям пришли к заключению, что это могила Остермана.

Полковник Гофман приказал покрыть найденную могилу свежим дерном и поставить над ней черный, колоссальной величины крест, к которому была прибита медная доска с вырезанными на ней графской короной и латинскими буквами И. О. (Heinrich Ostermann).

Текст воспроизведен по изданию: Семейные отношения графа А. И. Остермана // Исторический вестник, № 9. 1884