Поутру на другой день, 3 сентября, послалъ меня генералъ Себастіани съ своимъ адьютантомъ въ Москву, къ королю Неаполитанскому, увѣряя, что тотъ же адьютантъ приведетъ меня и назадъ; сверхъ того, спросилъ, имѣютъ ли родные мои въ Москвѣ домъ, и далъ нѣсколько гусаръ для охраненія онаго. Съ ними отправился я, въѣхалъ въ Серпуховскую заставу, поворотилъ направо и чрезъ Нѣмецкую Слободу пріѣхалъ домой. Хотя непріятель занялъ столицу съ вечера, но еще въ этой части города не было ни одного изъ солдатъ непріятельскихъ, и первые были пришедшіе со мною. Я не думалъ еще, что нахожусь въ плѣну; но не могу описать горестнаго чувства, мною овладѣвшаго, особенно сравнивая оное съ окружавшими меня французами, которые по праву войны располагали всѣмъ, какъ своею собственностію, пѣли, веселились, торжествовали; всякое слово ихъ было для меня мученіемъ. Въ продолженіи дня пріѣхали отъ генерала Себастіани повозки, которыя тотчасъ нагрузили всѣмъ, что нашли въ домѣ, и отправили. Нѣсколько разъ просилъ я генеральскаго адьютанта отвезти меня скорѣе къ королю; онъ не спѣшилъ удовлетворить просьбѣ моей, и пировалъ во весь день съ нѣсколькими другими офицерами, къ нему пріѣхавшими. Я радовался приближенію ночи. Гости, или хозяева мои, улеглись, а я ходилъ по двору, съ нетерпѣніемъ ожидая утра, думая, что вмѣстѣ съ ночью кончится пребываніе мое между французами. Во многихъ мѣстахъ города видны были уже сильные пожары. Гусары, которыхъ далъ генералъ для охраненія дома, не спали, бродили по всему дому, грабили и пили.

   Рано поутру, 4-го сентября, разбудилъ я адьютанта, и мы поѣхали къ королю Неаполитанскому, я на своей лошади и при саблѣ,-- двѣ вещи, которыя доказывали, что меня еще не почитали плѣннымъ. Король жилъ, кажется, въ домѣ Баташева {Нынѣ Шепелевыхъ, за Яузскимъ мостомъ на Вшивой Горкѣ. П. Б.}. Когда привели меня къ нему, онъ былъ занятъ, и я болѣе часа дожидался въ комнатѣ, наполненной адьютантами и другими офицерами, подъ его начальствомъ служащими. Меня окружили, и здѣсь я опять принужденъ былъ слушать то хвастовскіе разсказы, то обидныя или смѣшныя разсужденія ихъ насчетъ русскихъ. "Мы думали вести войну съ просвѣщеннымъ народомъ, говорили они, а видимъ теперь, что это толпа разбойниковъ,-- зажгли собственную столицу." Я замѣтилъ имъ, что какъ бы они о поступкѣ русскихъ ни думали, но сообщать мнѣ неблагопріятныя свои мысли было теперь не великодушно, потому что среди ихъ находился я одинъ русской. Болѣе всѣхъ прочихъ говорилъ про насъ съ злобою и даже съ ожесточеніемъ одинъ офицеръ, сидѣвшій подлѣ меня на окнѣ; сколько могъ замѣтить я, собою былъ онъ очень хорошъ, часть лица и головы его была перевязана чернымъ платкомъ, правая нога выше колѣна также была перевязана. Я дождался, чтобъ онъ немного успокоился, чтобы начать съ нимъ разговоръ. -- "Въ какомъ дѣлѣ были вы ранены?", спросилъ я его. -- "Я раненъ былъ не въ сраженіи, а въ Москвѣ". -- "Какъ въ Москвѣ?" -- Тутъ опять вышелъ онъ изъ себя, и я съ трудомъ изъ разговоровъ его могъ наконецъ понять, что въ день взятія Москвы онъ находился при королѣ Неаполитанскомъ изъ числа сопровождавшихъ его и вошедшихъ съ нимъ въ Кремль, торжественно и съ музыкой. При входѣ были они встрѣчены ружейными выстрѣлами. Это была толпа вооруженныхъ жителей; выстрѣлы ранили нѣсколько человѣкъ изъ свиты короля; не успѣли еще опомниться, какъ отчаянные съ крикомъ ура! бросились на французовъ,-- тогда то и пострадалъ новый мой знакомый. Одинъ большой, сильный мужикъ бросился на него, ударилъ штыкомъ въ ногу, потомъ за ногу стащилъ съ лошади, легъ на него и началъ кусать въ лице; старались его стащить съ офицера, но это было невозможно, на немъ его и изрубили. Искусанный французъ съ негодованіемъ увѣрялъ меня, что отъ мужика пахло водкой. Быть можетъ, это была и правда; но не думаю, чтобы въ ту минуту сохранилъ онъ довольно хладнокровія, чтобы сдѣлать такое замѣчаніе. Въ злобѣ разсказа было что-то смѣшное даже для товарищей его. Французы принуждены были выдвинуть два орудія и выстрѣлить по толпѣ нѣсколько разъ картечью: послѣдніе сіи защитники Кремля всѣ были побиты.

   Наконецъ меня позвали къ королю. Онъ былъ одинъ въ своемъ кабинетѣ и готовился куда то ѣхать. Съ полчаса говорилъ онъ со мною весьма учтиво и ласково, распрашивалъ о Бородинскомъ дѣлѣ и о занимавшемъ ихъ тогда болѣе всего: о причинѣ Московскаго пожара и выѣздѣ жителей. Когда просилъ я его приказать отпустить меня въ русскую армію: "Развѣ вы не плѣнные?", спросилъ онъ меня съ удивленіемъ. -- "Нѣтъ отвѣчалъ я; генералъ С. удержалъ меня только, чтобы представить вашему величеству". Король приказалъ позвать адьютанта генерала С; пришли сказать, что онъ уже уѣхалъ. "Я вѣрю вамъ, сказалъ мнѣ Мюратъ, вѣрю, что генералъ С. обѣщалъ отпустить васъ, но не отъ меня теперь это зависитъ; вамъ непремѣнно надобно переговорить о томъ съ генераломъ Бертье; я прикажу васъ проводить къ нему", Тутъ началъ я уже опасаться, что не удастся мнѣ освободиться. Адьютантъ генер. С, который одинъ могъ доказать, что я говорилъ правду, уѣхалъ. Съ пожаромъ увеличивалось въ городѣ ежеминутно смущеніе, безпорядокъ; меня никто не хотѣлъ слушать. Но пока оставалась малѣйшая надежда, надлежало стараться получить свободу. Въ сопровожденіи офицера, которому поручилъ меня Мюратъ, сошелъ я съ лѣстницы на дворъ; моей лошади уже не было, ею кто-то воспользовался, и я пѣшкомъ долженъ былъ слѣдовать за коннымъ адьютантомъ въ Кремль. Нельзя представить себѣ картину Москвы въ то время: улицы покрыты выброшенными изъ домовъ вещами и мебелью, пѣсни пьяныхъ солдатъ, крикъ грабящихъ, дерущихся между собою; во многихъ мѣстахъ отъ забросанныхъ улицъ, дыма и огня, невозможно было пройти. Пожаръ, грабежъ и безпорядокъ, царствовали болѣе всего въ рядахъ, въ городѣ: тутъ множество солдатъ разныхъ полковъ, таскали въ разныя стороны изъ горящихъ лавокъ, платье, мѣха, съѣстные припасы и проч. Казалось, раззоренный муравейникъ откуда каждый старался вынести что ему было тогда драгоцѣннѣе.

   Въ Кремль вошелъ я чрезъ Никольскія ворота; Сенатская площадь покрыта была бумагами. Изъ арсенала выдвинуты были всѣ орудія; гренадеры Наполеоновской гвардіи ходили по площади и сидѣли на большой пушкѣ; они занимали внутренность арсенала. Далѣе, у ступепей Краснаго Крыльца стояли часовые верхами, два конныхъ гренадера въ парадныхъ мундирахъ. Чрезъ Красное Крыльцо провели меня къ Золотой Рѣшеткѣ; офицеръ, оставивъ меня на площадкѣ, пошелъ доложить обо мнѣ генералу Бертье.

   Погода была довольно хорошая; но страшный вѣтеръ, усиленный, а можетъ быть и произведеными свирѣпствующимъ пожаромъ, едва позволялъ стоять на ногахъ. Внутри Кремля не было еще пожара, но съ площадки, за рѣку, видно было одно только пламя и ужасныя клубы дыма; изрѣдка, кой гдѣ, можно было различить кровли незагорѣвшихся еще строеній и колокольни; а вправо, за Грановитой Палатой, за Кремлевской стѣной, подымалось до небесъ черное, густое, дымное облако, и слышенъ былъ трескъ отъ обрушающихся кровлей и стѣнъ.

   Скоро сдѣлался я опять предметомъ любопытства мимопроходящихъ офицеровъ; меня окружили, распрашивали и усмѣхались, когда я говорилъ, что я не плѣнный, а пришелъ требовать, чтобы отправили меня въ русскую армію. Не ласковы были разговоры ихъ со мною; они хладнокровно не могли смотрѣть на русскаго,-- были обмануты въ своихъ ожиданіяхъ или намѣреніяхъ. Надѣясь въ Москвѣ отдохнуть, она не нашли и квартиры; многіе изъ нихъ были уже по нѣскольку разъ выгнаны пожаромъ изъ занимаемыхъ домовъ: другіе весьма серіозно пѣняли, что не могутъ найти ни сапожника, ни портнаго, чтобы исправить обувь и одежду; всѣ, какъ будто имѣли на то право, жаловались на насъ.

   Взглянувъ внизъ, увидѣлъ я нѣсколько солдатъ, ведущихъ полицейскаго офицера въ мундирномъ сюртукѣ. Его взвели на площадку, и одинъ штабъ-офицеръ началъ его допрашивать чрезъ переводчика {Де Лорнье, жившаго предъ тѣмъ нѣсколько лѣтъ въ Москвѣ и пришедшаго теперь съ французскою арміею.}. "Отъ чего горитъ Москва?" "Кто приказалъ зажечь городъ?" "Зачѣмъ увезены пожарныя трубы?" "Зачѣмъ онъ самъ остался въ Москвѣ?" и другіе тому подобные вопросы, на которые отвѣчалъ дрожащимъ голосомъ полицейскій офицеръ, что онъ ничего не знаетъ, а остался въ городѣ потому, что не успѣлъ выѣхать. "Онъ ни въ чемъ не хочетъ признаваться, сказалъ допрашивающій; но очень видно, что онъ все знаетъ и остался здѣсь зажигать городъ. Отведите его и заприте вмѣстѣ съ другими". Я старался, но тщетно, увѣрить, что квартальный офицеръ точно ни о какихъ мѣрахъ, принятыхъ правительствомъ, знать не можетъ. "Онъ служитъ въ полиціи, и вѣрно все знаетъ", отвѣчали мнѣ. Нещастнаго повели и заперли въ подвалѣ подъ площадкой, на которой я находился. "Что съ нимъ будетъ?" Спросилъ я у офицера, который его допрашивалъ.-- "Онъ будетъ наказанъ, какъ заслуживаетъ: повѣшенъ или разстрѣлянъ съ прочими, которые за ту же вину съ нимъ заперты". Этотъ странный приговоръ заставилъ и меня немного призадуматься.

   Пришли звать меня къ генералу Бертье; я прошелъ чрезъ двѣ комнаты, наполненныя придворными и пажами въ парадныхъ мундирахъ и въ пудрѣ. Въ третьей комнатѣ встрѣтилъ меня генер. Бертье. Не долго говорилъ онъ со мною, и объявилъ, что отпустить меня не можетъ: что два дня я пробылъ между ними, и что не взято никакихъ предосторожностей, чтобы скрыть отъ меня то, чего не надлежало мнѣ знать или видѣть. "Я пробылъ два дня, отвѣчалъ я, не по своей охотѣ, а по неволѣ, а потому надѣюсь на справедливость вашу и на данное мнѣ генераломъ Себастіани честное слово".-- "Освобожденіе ваше не отъ меня зависитъ, сказалъ мнѣ генер. Бертье, подите и подождите не много; быть можетъ, захочетъ видѣть васъ императоръ, я прикажу объ васъ". Я вышелъ опять на площадку; въ Кремлѣ былъ я только одинъ русской, кромѣ запертыхъ въ подвалѣ. Чрезъ нѣсколько времени ударили внизу тревогу. Началась бѣготня, крикъ; офицеры всѣ сбѣжали съ лѣсницы и побѣжали на мѣсто тревоги. Я остался нѣсколько минутъ одинъ, смотрѣлъ за рѣку на пожаръ; сердце сильно билось во мнѣ; я не могъ отгадать причины тревоги, не зналъ, чего мнѣ ожидать должно. Скоро отъ возвращающихся узналъ я, что загорѣлось въ арсеналѣ или сенатѣ; не помню, но что саперы и другіе солдаты утушили пожаръ.

   Одинъ изъ адьютантовъ ген. Бертье подошелъ ко мнѣ: "Слѣдуйте за мною", сказалъ онъ, и сошелъ съ лѣстницы; я за нимъ; онъ остановился у дверей церкви Спаса на Бору, и просилъ войти въ нее. "Вы не долго будете здѣсь дожидаться, потерпите немного, за вами тотчасъ придутъ",-- "Да что рѣшилъ обо мнѣ генер. Бертье, отпустятъ ли меня"? -- не давъ мнѣ на это никакого отвѣта, онъ вышелъ, заперъ за собой тяжелую желѣзную дверь, задвинулъ толстую задвижку, наложилъ замокъ, повернулъ ключь,-- и ушелъ! Оставшись одинъ, пришолъ я въ отчаяніе; теряя надежду избѣгнуть плѣна, находился я въ мучительнѣйшемъ положеніи; однако же утѣшался тѣмъ, что по крайней мѣрѣ не заперли меня въ подвалѣ. Пробывъ нѣсколько часовъ въ церкви, и видя, что за мною никто не приходитъ, пришло мнѣ въ голову, что обо мнѣ забыли. Я не ошибся; цѣлый день пробылъ я въ горестномъ ожиданіи, никто не подходилъ и къ двери! Съ самаго утра былъ я на ногахъ, много ходилъ, ничего не ѣлъ, и хотя голода не чувствовалъ, но нравственная и тѣлесная слабость овладѣли мною. Я былъ въ какомъ-то томительномъ, тяжеломъ безпамятствѣ. Насталъ вечеръ, наступила и ночь; я лежалъ на каменномъ полу. Зарѣчный пожаръ чрезъ окна освѣщалъ внутренность церкви. Тѣнь старинныхъ желѣзныхъ рѣшетокъ падала на полъ; вокругъ меня все утихло, слышенъ былъ только глухой, дальній шумъ пожара и сигналы часовыхъ; я не спалъ, и не бодрствовалъ. Отъ происшествій прошлаго дня, казалось все существо мое находилось въ какомъ-то недоумѣніи. Никогда еще не были такъ разстроены чувства мои, и мнѣ некому было сообщить своихъ впечатлѣній!

   Настало утро, но не принесло никакой перемѣны въ моемъ положеніи. Начали около церкви бѣгать, шумѣть, и сквозь крикъ и шумъ могъ я догадаться, что дѣло идетъ опять о пожарѣ: вѣроятно загорѣлись дрова, которыхъ складено было у церкви большое количество. Часу въ десятомъ (5-го сентября), услышалъ я стукъ скоро проѣзжающихъ повозокъ; послѣ узналъ я, что это были Наполеоновы экипажи: онъ уѣхалъ въ Петровскій дворецъ.

   Судя по времени, было за полдень, когда подошли къ церкви нѣсколько человѣкъ. Долго шевелили замкомъ, стараясь отворить; наконецъ сняли замокъ; дверь отворилась; я тогда лежалъ на полу. Въ церковь вошло человѣкъ десять гвардейскихъ саперъ и унтеръ-офицеръ. Думая войти въ пустое зданіе, они очень удивились, увидя меня: "Здорово товарищъ, сказалъ со смѣхомъ старый, усатый унтеръ-офицеръ, вставай, ты, я думаю, довольно належался, уступи-ка намъ мѣсто. Да какъ ты залѣзъ сюда, и что здѣсь дѣлаешь?" -- "Мнѣ должно спросить, отвѣчалъ я, что хотите со мною сдѣлать? Вотъ вторые сутки какъ я здѣсь запертъ, и видно намѣрены меня сжечь или уморить съ голоду". Тутъ подошелъ офицеръ,-- "Мы нашли въ церкви русскаго, г. капитанъ; что прикажите съ нимъ дѣлать?" спросилъ унтеръ-офицеръ.. Не входя въ дальнѣйшія толкованія: "Заприте его вмѣстѣ съ другими подъ крыльцомъ", отвѣчалъ капитанъ. Предъ тѣмъ думалъ я о смерти, можетъ быть и желалъ ея; теперь же, когда увидѣлъ ее ближе, поступилъ какъ въ баснѣ дровосѣкъ, ее призывавшій. Угрожающая опасность придала мнѣ силъ, я вскочилъ, и выбѣжалъ къ офицеру: "Куда приказываете вывести меня, сказалъ я ему съ жаромъ, съ какими людьми хотите вы меня запереть? Я знаю, въ чемъ вы ихъ обвиняете, знаю, къ чему и присуждены они. По какому праву хотите и со мною тоже сдѣлать? Я остановленъ за городомъ во время перемирія, и до сихъ поръ не почитаю себя въ плѣну. Вы видите, прибавилъ я, указывая на саблю, что мнѣ оставлено и оружіе". "Извините, милостивый государь, сказалъ капитанъ очень учтиво, я ошибся." "Однако же, отвѣчалъ я, ошибка эта стоила бы мнѣ жизни, естлибы я не услыхалъ приказанія вашего, или не понялъ бы его." "Тогда было бы это несчастіе (cela serait bien malheureux) сказалъ онъ. Теперь пойду спросить, куда прикажутъ васъ отвести."

   Я остался въ церкви съ солдатами старой Наполеоновой гвардіи. Былъ бы я въ другомъ расположеніи, то конечно разговоръ ихъ между собою и со мною, весьма бы меня занялъ. Нельзя придумать всѣхъ странныхъ вопросовъ, которые они мнѣ дѣлали на счетъ русскихъ, пожара и проч. Многіе не хотѣли вѣрить, что я русской. Другіе, забывая, что городъ пустъ, увѣряли что я оставленъ для возмущенія противъ нихъ народа. Толковали о политикѣ, дѣлали разныя предположенія объ окончаніи войны, изъ которыхъ однако же ни одно не исполнилось. Вообще обходились они со мною ласково, и когда начали обѣдать, то пригласили и меня. Обѣдъ состоялъ изъ густосваренной перловой крупы, хлѣба и сыру, потомъ принесли боченокъ краснаго вина. Наконецъ капитанъ возвратился въ церковь. Я и французы лежали на разосланныхъ плащахъ. "Васъ приказано отвезти къ принцу Екмюльскому, тамъ рѣшится судьба ваша. Вотъ проводникъ", сказалъ капитанъ, указывая на коннаго гвардейскаго жандарма, стоявшаго верхомъ у дверей. Тутъ сдалъ онъ меня жандарму, и я опять долженъ былъ скорыми шагами слѣдовать за жандармскою лошадь-то. Проводникъ мой не твердо еще зналъ Московскія улицы, а я не зналъ, гдѣ живетъ Даву. Онъ повелъ меня изъ Боровицкихъ воротъ на лѣво, и долго кружилъ по разнымъ улицамъ. Многихъ не могъ я узнать: такъ обезображены были онѣ уже пожаромъ; гдѣ были деревянные дома, остались только однѣ печныя трубы, и въ курящихся остаткахъ искали добычи тѣ, которые не успѣли грабить дома прежде пожара. Я не встрѣтилъ ни одного русскаго; вездѣ попадались навьюченные солдаты; отъ смрада и дыма съ трудомъ можно было дышать. Наконецъ жандармъ, который, какъ будто съ намѣрѣніемъ хотѣлъ показать мнѣ всю Москву, привелъ меня на Дѣвичье поле, среди коего бивакировалъ пѣхотный полкъ. Тутъ жилъ Даву; тутъ ожидала меня странная и непредвидѣнная сцена.

   Даву занималъ домъ близь монастыря; адьютантъ его принялъ меня отъ жандарма, и доложивъ обо мнѣ генералу, ввелъ въ большую комнату. У окошка, противъ двери, въ которую я вошелъ, сидѣлъ Даву ко мнѣ спиною и что-то писалъ. Я остановился посреди комнаты, нѣсколько минутъ стоялъ; онъ не оглядывался. Наконецъ строгимъ, грубымъ голосомъ началъ разговоръ, все не смотра на меня: "Кто вы?" -- "Русскій офицеръ". -- "Парламентеръ?" -- "Нѣтъ". -- "Такъ плѣнный?" -- "Нѣтъ, меня остановили за городомъ въ день взятія Москвы, на аванпостахъ генер. Себастіани, во время перемирія, и генералъ обѣщалъ отпустить меня; но я былъ удержанъ, и до сихъ поръ не могу добиться свободы, хотя былъ остановленъ противъ всякаго права войны". Даву съ нетерпѣніемъ перебилъ рѣчь мою. "Что вы толкуете мнѣ о перемиріи? Что за перемиріе, когда въ городѣ по насъ стрѣляли? Вы взяты въ плѣнъ по всей справедливости, и должны въ плѣну и остаться". -- "Я не могу отвѣчать за поступки, нѣсколькихъ жителей; если вы меня не отпустите, то поступите несправедливо". -- "Молчите"! закричалъ онъ, и пристально взглянувъ на меня, сказалъ: "Ба! да я васъ знаю!" -- "Не думаю, генералъ, я впервые имѣю честь васъ видѣть".-- "Не запирайтесь, вамъ меня обмануть не удастся, вы уже были разъ взяты въ плѣнъ подъ Смоленскомъ и бѣжали. Но вы увидите, какъ мы поступаемъ съ людьми, которые по нѣскольку разъ отдаются въ плѣнъ и уходятъ! Во второй разъ не уйдете!" и обратясь къ адьютанту, прибавилъ весьма хладнокровно: "Прикажате призвать унтеръ-офицера и четырехъ рядовыхъ, чтобъ разстрѣлять этого офицера". Адьютантъ вышелъ.-- "Я увѣряю честію, генералъ, что въ первый разъ нахожусь въ арміи вашей, и вижу, что и одного раза слишкомъ много. Надобно думать, что я имѣю съ кѣмъ-нибудь другимъ несчастное для меня сходство." -- "Не трудитесь увѣрять меня, трудъ напрасный, не переувѣрите!" (Всѣ рѣчи генерала Даву приправлены были самыми выразительными словами солдатскаго словаря). Онъ всталъ, повелъ меня въ другую комнату и началъ дѣлать множество вопросовъ совершенно лишнихъ, потому-что зналъ на нихъ отвѣты лучше меня; показалъ мнѣ подробную рисованную карту окрестностей Москвы, верстъ на 30 въ окружности. Имена написаны были по французски, и карта хотя на скоро начерчена, была хороша. Думая о томъ, чѣмъ долженъ кончиться для меня этотъ разговоръ, я не принималъ въ немъ большаго участія. Генер. Даву, замѣтя мою разсѣянность, кончилъ вопросы свои слѣдующею рѣчью: "Теперь люди, я думаю, уже готовы; подите, и вы увидите, какой имѣютъ со мною успѣхъ такія хитрости, какія употреблены вами." Я опять всѣми силами старался увѣрить, что не я былъ взятъ въ плѣнъ подъ Смоленскомъ. Но увѣренія не доказательства, а доказать мнѣ было невозможно. Досадуя на свое лицо, согласился бы я промѣнять его на самое уродливое, лишь бы не было оно сходно съ тѣмъ, которое имѣлъ попавшійся въ плѣнъ подъ Смоленскомъ русскій офицеръ. Видя неудачу своихъ увѣреній, готовился я уже идти дать разстрѣлять себя, какъ вдругъ пришла въ голову генералу счастливая мысль, и онъ сказалъ: "Постойте немного, увѣренія ваши нимало меня не убѣждаютъ. Я твердо знаю, что взяты были въ плѣнъ подъ Смоленскомъ вы, а не кто другой, но хочу передъ тѣмъ какъ васъ разстрѣляютъ, изобличить васъ еще во лжи. Я велю позвать того адьютанта, который находился при мнѣ въ Смоленскѣ, онъ вѣрно также узнаетъ васъ." -- Генералъ Даву, казалось, боялся, чтобы я не приписалъ человѣколюбію пришедшую ему мысль.

   Явился адьютантъ. Въ рукахъ, или лучше сказать въ глазахъ его, была теперь моя участь. Жизнь моя зависѣла отъ расположенія его потакать своему генералу, который тотчасъ сказалъ ему: "Посмотрите на этого человѣка. Не тотъ ли это, который подъ Смоленскомъ былъ взятъ, и ночью бѣжалъ отъ насъ?" Мнѣ хотѣлось сдѣлать какую-нибудь гримасу, но боялся тѣмъ еще болѣе придать лицу моему сходства. Адьютантъ пристально вглядывался въ меня, со всѣхъ сторонъ: "Нѣтъ, оказалъ онъ наконецъ генералу, не думаю, чтобъ это былъ тотъ же; тотъ былъ немного выше и старѣе". Гора свалилась съ плечь моихъ. "Вы обязаны адьютанту моему, сказалъ Даву, безъ него, право, не миновали бы вы пули теперь подите, васъ отведутъ къ товарищамъ." Я вышелъ, видя, что протестовать противъ плѣна было бы уже тутъ совсѣмъ не у мѣста.

   Унтеръ-офицеръ, коему поручено было отвезти меня въ депо плѣнныхъ, пользуясь обычаемъ, принятымъ въ такихъ случаяхъ, взялъ у меня саблю и нѣсколько бывшихъ со мною червонцевъ. Депо было на Дѣвичьемъ полѣ, въ недостроенномъ деревянномъ домѣ, окруженномъ часовыми. Я съ нетерпѣніемъ желалъ видѣть плѣнныхъ товарищей, надѣясь найти въ нихъ нѣкоторое утѣшеніе. Но не въ полнѣ исполнилась моя надежда, и были минуты, когда, находясь между ними, я жалѣлъ о томъ времени, какъ былъ запертъ одинъ въ церкви Спаса на Бору. Въ небольшой комнатѣ того деревяннаго дома собрали французы человѣкъ тридцать разнаго званія людей: въ числѣ ихъ не было ни одного военнаго; большая часть были служащіе въ разныхъ присутственныхъ мѣстахъ столицы. Предполагая увидѣть русскихъ, угнетенныхъ положеніемъ своимъ, чувствующихъ оное вполнѣ, какъ удивился я, когда, приближаясь къ дому, безпорядочный шумъ и даже пѣсни указали мнѣ о мѣстопребываніи соотечественниковъ, съ которыми впередъ надлежало мнѣ дѣлить участь свою. Новыя горчайшія мысли присоединились къ тѣмъ, коими была наполнена душа моя, и не смотря на ту непреодолимую надобность, которая въ несчастіи заставляетъ всякаго человѣка искать кого-нибудь, кому бы повѣрить чувства свои, не нашелъ я ни одного изъ тѣхъ плѣнныхъ, который бы внушилъ мнѣ малѣйшую довѣренность; нѣкоторые, сумѣвъ сохранить свои деньги, и покупая водку у солдатъ, часто употребляли оную безъ умѣренности.

   Въ семъ обществѣ пробылъ я десять дней, одинъ на другой совершенно схожихъ. По утру раздавали намъ хлѣбъ, каждому около фунта; нѣсколько разъ случалось однако же, что проходилъ день и безъ раздачи. Раза два въ это время давали намъ и говядину, за которой должно было ходить самимъ довольно далеко въ сопровожденіи конвойныхъ солдатъ. Не имѣя никакой посуды для варенія пищи, пекли мы говядину на бивачныхъ огняхъ нашей стражи, и ѣли безъ соли; иногда намъ удавалось промѣнивать у солдатъ сырое мясо на вареное. Когда бивакирующіе на Дѣвичьемъ полѣ солдаты доставали для себя скотъ, то я и нѣсколько человѣкъ другихъ русскихъ ходили къ нимъ, чтобы его убивать, сдирать кожу, словомъ исправлять мясничное ремесло. За трудъ этотъ отдавали вамъ французы внутренность и другія части скота, которыя имъ не годились,. Въ комнатѣ, гдѣ мы жили, не только не было ни стула, ни стола, но намъ не дали даже и соломы для постели. На мѣсто оной, наносили мы каждый для себя изъ сада, принадлежащаго дому, упавшій тогда листъ съ деревьевъ, а какъ въ комнатѣ было весьма тѣсно, то по неволѣ служили мы одинъ другому изголовьемъ. Часто цѣлыя ночи проводилъ я у окна; смотрѣлъ на огненныя зарева отъ отдаленныхъ пожаровъ, и мысленно слѣдовалъ за арміей, о которой съ перваго дня моего плѣна я ничего не слыхалъ.

   На одиннадцатый или двѣнадцатый день нашего заточенія, вошелъ къ намъ французскій пѣхотный офицеръ, и объявилъ, что ему поручено на другой день вести насъ въ Смоленскъ, и чтобы мы рано поутру были готовы къ походу. Предупрежденіе почти лишнее: намъ готовиться къ походу было нечего. Платье, которое было на насъ, было единственнымъ нашимъ имуществомъ, но выступленію изъ Москвы почти всѣ мы были рады. Всякая перемѣна въ положеніи нашемъ казалась улучшеніемъ.

   Въ тотъ же день ввечеру, пришелъ опять офицеръ для составленія намъ списка по чинамъ: всѣ штатскіе чиновники внесены были въ списокъ соотвѣтствующими военными чинами, а потому и сдѣлался я, прапорщикъ, младшимъ изъ всего общества.

   На другой день, 16-го или 17-го сентября, на разсвѣтѣ, пришелъ тотъ же офицеръ. Провожая насъ, сдѣлали перекличку и роздали хлѣба каждому фунта по три, сказавъ прежде въ предосторожность, что такъ какъ неизвѣстно, гдѣ и когда раздадутъ намъ опять хлѣбъ, то чтобы мы его берегли.

   Не выходя еще изъ города, присоединился къ намъ плѣнный полковникъ Ф. М., счастливымъ случаемъ попавшійся въ руки французскаго офицера, который оставилъ ему не только всѣ вещи, но даже и экипажъ. Полковникъ Ф. М. ѣхалъ въ бричкѣ, запряженной парой. Здѣсь почитаю я обязанностію изъявить благодарность мою этому офицеру, удѣлявшему мнѣ иногда отъ имѣющихся у него съѣстныхъ припасовъ, а иногда сажавшаго меня съ собою въ бричку, безъ чего вѣроятно претерпѣлъ бы я участь многихъ товарищей. Постояннымъ спутникомъ ему въ бричкѣ былъ кн. В -- ъ, который велъ себя во все время несчастнаго похода нашего столь странно, что въ продолженіи повѣствованія моего намѣренъ я хранить о немъ глубочайшее молчаніе.

   Улицы, отъ Дѣвичьяго поля до заставы покрыты были обгорѣлыми бревнами, всякаго рода обломками; многія мѣста еще курились, кой-гдѣ видны были и мертвыя тѣла,-- все вмѣстѣ представляло картину ужаснѣйшаго раззоренія.

   Тотчасъ по выходѣ изъ Москвы, которую покинулъ я съ чувствомъ прискорбія и сожалѣнія, хотя нѣкоторымъ образомъ и радъ былъ отъ нея удалиться, за заставой дожидалась насъ колонна плѣнныхъ солдатъ съ сильнымъ конвоемъ. Утѣшительно и вмѣстѣ больно было встрѣтиться съ плѣнными воинами нашими. Вся колонна состояла слишкомъ изъ тысячи человѣкъ, но и тутъ, какъ между офицерами, не всѣ были военные и понапрасну дѣлили съ нами горькую участь въ солдатской колоннѣ много было купцовъ и крестьянъ. Французы, ссылаясь на ихъ бороды, увѣряли меня, что это казаки. Тутъ были и дворовые люди и даже лакеи въ ливреяхъ, которые, по мнѣнію провожающихъ насъ, были также переодѣтыми солдатами. Одинъ изъ конвойныхъ солдатъ требовалъ моихъ сапогъ, показывая мнѣ свои разодранные. Я разулся и отдалъ ему ихъ добровольно, избѣжавъ тѣмъ грубости или насилія. Идучи босыми ногами по крѣпко замерзшей грязи, я скоро почувствовалъ сильную боль въ ногахъ, которая постоянно увеличивалась вмѣстѣ съ опухолью. Нѣсколько верстъ за Москвою, встрѣтились намъ два мужика. Одинъ изъ нихъ несъ за спиной запасныя лапти, и уступилъ ихъ мнѣ за кусокъ хлѣба. Щастливый пріобрѣтеніемъ симъ, догналъ я голову колонны и шелъ нѣкоторое время близь французскаго офицера. Вдругъ за нѣсколько шаговъ позади насъ раздался ружейный выстрѣлъ, на который не обратилъ я сначала вниманія, думая, что причиною тому неосторожность какого нибудь конвойнаго солдата. Вслѣдъ за выстрѣломъ подошелъ къ офицеру унтеръ-офицеръ, донесъ, что пристрѣлилъ одного изъ плѣнныхъ, и возвратился въ свое мѣсто. Я не вѣрилъ ушамъ своимъ, и просилъ офицера объяснить мнѣ слышанное мною: "Я имѣю письменное повелѣніе, сказалъ онъ мнѣ съ вѣжливостью, пристрѣливать плѣнныхъ, которые, отъ усталости или по другой причинѣ, отстанутъ отъ хвоста колонны болѣе пятидесяти шаговъ. На это дано конвойнымъ приказаніе однажды навсегда. Касательно же офицеровъ, прибавилъ онъ, такъ какъ число ихъ не слишкомъ значительно, то велѣно мнѣ ихъ, пристрѣливши, хоронить". Сіи послѣднія слова были, кажется, имъ сказаны изъ какой-то странной учтивости, и нѣкоторымъ образомъ мнѣ лично въ утѣшеніе. Я отвѣчалъ ему, что, судя о товарищахъ своихъ по себѣ, не думаю я, чтобы кто нибудь изъ насъ сталъ настаивать на исполненіе той части его обязанности, которая относилась до похоронъ, и объявилъ ему отъ имени всѣхъ, что мы избавляемъ его отъ лишняго сего труда. Признаюсь, что открытіе, имъ мнѣ сдѣланное, не совсѣмъ мнѣ нравилось, ибо боль въ ногахъ напоминала мнѣ о возможности быть разстрѣлену. -- "Что могло бытъ причиною жестокаго повелѣнія, вами исполняемаго, спросилъ я офицера? Не лучше ли не брать въ плѣнъ, чѣмъ, взявши, разстрѣливать? И какъ хотите вы требовать отъ людей голодныхъ, чтобъ они шли не отставая одинъ отъ другаго?" -- "Все это правда, отвѣчалъ онъ, но начальство приняло сію мѣру для избѣжанія того, чтобы отставшіе плѣнные, отдохнувъ, не стали тревожить насъ. Впрочемъ вы сами тому причиною: больныхъ оставлять негдѣ, госпиталей нѣтъ, вы сожгли и города и деревни".

   Послѣ похода, продолжавшагося нѣсколько часовъ, былъ сдѣланъ привалъ, несхожій на привалы, дѣлаемые войсками: веселыхъ разговоровъ не было слышно, ни варить ни ѣсть было намъ нечего, всякой берегъ свой хлѣбъ для послѣдней минуты, а огня развести также не хотѣлъ никто -- для этого надлежало бы идти за дровами, силы были для насъ еще дороже пищи, жизнь зависѣла отъ ногъ, и всякой шагъ могъ для будущаго времени пригодиться. Въ молчаніи полежали мы на голой, мерзлой землѣ, и когда встали, чтобы идти далѣе, то на мѣстѣ привала остались изъ солдатъ двое мертвыхъ, которыхъ однако же для вѣрности все таки велѣно было пристрѣлить.

   Хотя мы шли цѣлый день, но переходъ сдѣлали небольшой, ибо тащились весьма тихо, и гдѣ застала насъ ночь, тамъ и остановились, своротивъ съ дороги на поле. Въ продолженіи дня пристрѣлено было 6 или 7 человѣкъ, въ числѣ которыхъ одинъ изъ штатскихъ чиновниковъ. Собравши плѣнныхъ въ толпу или кучу, развели французы для себя огни и разставили вокругъ насъ довольное число часовыхъ; а мы должны были согрѣваться, ложась одинъ къ другому какъ можно ближе. Я боялся спать, чтобы во время сна не отморозить ногъ, часто вставалъ и ходилъ, стараясь разогрѣться.

   Рано утромъ пошли мы опять въ походъ. Не могу описывать странствованія нашего по днямъ; тогда не велъ я журнала, и помню только главныя изъ произшествій. Такъ какъ ночью удавалось намъ хотя немного отдыхать, то утромъ шли мы довольно хорошо, и обыкновенно только по прошествіи нѣсколькихъ часовъ ходьбы начинали раздаваться ужасные выстрѣлы, лишавшіе насъ товарищей. Иногда слышали мы ихъ до 15-ти въ день и болѣе. Конвой перемѣнялся почти черезъ день, но образъ обхожденія съ нами былъ всегда одинаковъ. Смѣняющійся офицеръ давалъ нужныя на то наставленія своему преемнику, и мы не примѣчали даже перемѣны нашихъ спутниковъ. День ото дня становился походъ, отъ холода и голода, тяжеле, и число умирающихъ и пристрѣливаемыхъ значительнѣе. Несчастный плѣнный, чувствуя, что силы его покидаютъ, отставалъ по немногу, прощаясь съ товарищами; всѣ проходили мимо его, конвойный солдатъ одинъ оставался при немъ, пристрѣливалъ его, и догонялъ потомъ колонну, заряжая свое ружье. Мнѣ случилось разъ видѣть стараго солдата, упавшаго на дорогѣ отъ усталости. Французъ, оставшійся, чтобы пристрѣлить его, три раза прикладывалъ дуло своего ружья къ головѣ русскаго, три раза спускалъ курокъ, ружье осѣкалось! Наконецъ ушелъ онъ, и прислалъ другаго, у котораго ружье было исправнѣе.

   Иногда плѣнные, предчувствуя участь свою, видя вдали на дорогѣ церьковь, старались дотащиться до ней, останавливались по нѣскольку рядомъ у дверей на паперти, молились, и ихъ застрѣливали.

   Всякій день число плѣнныхъ уменьшалось. Когда колонна была еще многолюднѣе, то впечатлѣніе при видѣ умирающаго товарища не такъ сильно на меня дѣйствовало; но когда осталось насъ столько, что могъ каждый знать другъ друга въ лице, то гораздо болѣе трогала меня потеря товарищей, и моя очередь, казалось, приближалась ежеминутно. Не надо думать однако же, что опасеніе смерти было мучительно въ моемъ положеніи. Къ счастію привязанность къ жизни ослабѣваетъ вмѣстѣ съ физическими силами. Больной, страдавшій долго отъ тяжкой болѣзни, рѣдко видитъ приближеніе смерти съ тѣмъ чувствомъ, съ которымъ смотритъ на нее въ состояніи здоровья. Я не желалъ покинуть жизнь; мнѣ было только больно думать, что я умру и не буду имѣть не только ни роднаго, ни друга, который бы принялъ послѣдній вздохъ мой, но что даже и тѣ, которые будутъ свидѣтелями моей смерти, забудутъ меня, какъ скоро отойдутъ довольно далеко, чтобы не видѣть моего тѣла.

   Скоро хлѣбъ нашъ весь вышелъ. Тѣ, которые сохранили его еще немного, прятали его отъ другихъ. На походѣ искали мы пищи въ пеплѣ сгорѣвшихъ деревень и въ давно опустошенныхъ уже огородахъ. Все было хорошо, что могло хотя на время утолить голодъ. Никогда не забуду, съ какимъ удовольствіемъ съѣлъ я найденную мною въ кучѣ сора луковицу. Однажды нашли мы нѣсколько неубранной конопли, которую, собравши, сварили и употребили въ пищу. Мясо мертвыхъ, давно убитыхъ лошадей сдѣлалось наконецъ единственною нашею пищею. Почернѣвшее отъ времени и морозовъ, было оно вредно для здоровья, особенно же потому, что ѣли мы его безъ соли и полусырое. Блѣдные, въ лоскутьяхъ, безъ обуви, представляли плѣнные картину ужасную и отвратительную

   Такимъ образомъ дошли мы до поля Бородинскаго сраженія. Мертвыя тѣла людей и убитыя лошади, были не прибраны. Отъ большой дороги влѣво, все пространство, какъ далеко могло простираться зрѣніе, покрыто было мертвыми тѣлами людей и лошадей. Большая часть труповъ были безъ одежды. Терпящіе нужду въ оной французскіе солдаты искали ее на мертвомъ товарищѣ или непріятелѣ. Я давно уже страдалъ ужасною болью въ ногахъ: отъ Москвы шелъ я безъ сапоговъ по крѣпко замерзшей грязи. Отъ колѣнъ и до подошвы были ноги мои въ ранахъ, и я прибѣгнулъ къ тому же способу: примѣривъ нѣсколько сапогъ, снятыхъ самимъ мною,не нашелъ я ни одного по своей ногѣ, и долженъ былъ довольствоваться......... (Здѣсь вѣроятно не было дописано или утрачено; слѣдующій отрывокъ относится уже къ другому времени.)

   ...... Уже около полутора года, какъ находился я въ плѣну. Въ первыхъ числахъ февраля 1814 г., былъ я вмѣстѣ съ другими плѣнными въ Орлеанѣ. Два дня пробыли мы тамъ на мѣстѣ, на третій повели насъ далѣе, вдоль прекраснаго берега Луары. 9-го числа по утру, выступили мы изъ Орлеана, и передъ выходомъ нашимъ слышалъ я отъ жителей, что въ скоромъ времени ожидаютъ въ окрестностяхъ города непріятельскихъ, т. е., нашихъ войскъ. На переходѣ въ городокъ Божанси 6 французскихъ миль (25 верстъ) отъ Орлеана, и почти предъ вступленіемъ въ оный, узнали мы, что казаки появились у Орлеана. Тотчасъ же предложилъ я товарищу моему С..... воротиться въ Орлеанъ и стараться пробраться въ нашу армію. Тогда де могли мы еще отгадать, долго ли намъ быть въ плѣну, и какой конецъ будутъ имѣть дѣйствія войскъ нашихъ во Франціи. С.... охотно принялъ предложеніе мое; время было дорого. Пришли въ Божанси, открыли намѣреніе наше нѣкоторымъ изъ товарищей, и просили ихъ скрыть побѣгъ нашъ въ продолженіи нѣсколькихъ дней. Простились и пошли обратно въ Орлеанъ, не давъ себѣ времени и отдохнуть. Дни были хорошіе, и когда пустились мы въ путь то уже смеркалось. С... говорилъ по французски худо, но говорить любилъ; я взялъ его съ тѣмъ, чтобы во всю дорогу онъ не говорилъ ни съ кѣмъ ни слова. У меня въ карманѣ было 300 франковъ на которые надѣялся я нанять проводника, который бы провелъ насъ до Орлеана проселочными дорогами. Большая же дорога была уже намъ извѣстна, шла все по крутому берегу рѣки среди виноградниковъ. По ней вышли мы изъ Божанси и вскорѣ повстрѣчались съ двумя конными жандармами. Однако же, послѣ нѣкоторыхъ вопросовъ, на которые отвѣчалъ я смѣло, пропустили они насъ. Послѣ этой встрѣчи, сталъ я опасаться вторичной, и почувствовалъ еще болѣе надобности имѣть проводника. Къ счастію, идя очень скоро, обогнали мы одного молодаго крестьянина, съ которымъ вступилъ я тотчасъ въ разговоръ, и, примѣтя, что онъ почитаетъ насъ за бѣглыхъ конскриптовъ, вывелъ я его изъ заблужденія, открылся ему и далъ 150 Фр. съ тѣмъ, чтобы показалъ онъ намъ дорогу проселками до Орлеана, и обѣщался еще столько же, если доведетъ насъ счастливо до русскихъ. Уговорились и пошли: крестьянинъ впереди, С... и я за нимъ; мы не шли, бѣжали. До разсвѣта должно было намъ достичь русскихъ, или быть пойманными. Окрестности Орлеана весьма населены. Деревни одна подлѣ другой, и вездѣ національная гвардія содержала караулы при въѣздахъ и по улицамъ. Нѣсколько разъ окликали насъ; вездѣ отвѣчалъ проводникъ, и насъ пропускали. Въ одной изъ деревень караульный унтеръ-офицеръ вышелъ съ фонаремъ на улицу, пристально осмотрѣлъ насъ, однакоже не задержалъ. Погода была дурная; выпало довольно много снѣгу, и идти было очень трудно; мы оба устали, но нечего было дѣлать; отдохнуть негдѣ, да и нельзя было. С.... такъ усталъ, что почти спалъ на ходу и часто падалъ, на конецъ совершенно отказался идти далѣе,-- до Орлеана оставалось еще верстъ восемь. Въ первой деревнѣ, которая попалась намъ на дорогѣ, мы рѣшились остановиться хотя на часъ, и подкрѣпить силы. Въ намѣреніи семъ стучались мы у нѣсколькихъ домовъ: въ иныхъ намъ не отвѣчали, хозяева другихъ изъ окошка отказывались впустить насъ, иные даже угрожали бросать въ насъ каменьями если тотчасъ же не отойдемъ. Нечего было дѣлать! Подосадовали и пошли далѣе. Жители деревень близь Орлеана боялись тогда своихъ мародеровъ и нашихъ казаковъ, и страхъ этотъ былъ причиною ихъ негостепріимства. Признаюсь, что и мнѣ нуженъ былъ отдыхъ. но имѣя въ виду скорое освобожденіе, не трудно было рѣшиться на все! Долго тащились мы еще въ молчаніи прерываемомъ только частыми вопросами проводнику: далеко ли еще до Орлеана?

   Наконецъ начало уже разсвѣтать, и мы взошли на возвышеніе, покрытое виноградникомъ. Здѣсь показалъ намъ проводникъ въ весьма близкомъ разстояніи Орлеанъ; такъ близко, что могли мы различить догарающіе фонари на прекрасномъ мосту чрезъ Луару въ самомъ городѣ. Въ сторонѣ, подалѣе, мелькали въ полѣ огни. Показывая на нихъ: "Тамъ Русскіе", сказалъ нашъ проводникъ. Я болѣе вамъ не нуженъ, идите спокойно по этой тропинкѣ, скоро конечно вы встрѣтите вашихъ. Прощайте, желаю вамъ всякаго счастія." Я далъ ему остальные 150 фр., и мы разстались.

   Надобно быть въ плѣну и вытерпѣть то, что я вытерпѣлъ, чтобы понять чувство надежды чрезъ нѣсколько минутъ быть среди соотечественниковъ и на свободѣ! С... и я торжествовали, весело обнялись, поздравили другъ друга, забыли усталость и пошли бодрѣе. Но не долго продолжалась радость наша! Шаговъ сто отъ того мѣста, гдѣ мы предавались такой пріятной надеждѣ, по той же тропинкѣ, которая должна была привести насъ на биваки русскихъ, набѣжали мы на французскій пикетъ! Пять человѣкъ стояли въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ, опершись на ружья. Они насъ видѣли. Что дѣлать? сказалъ С.... -- Не останавливайся, отвѣчалъ я, пойдемъ впередъ,-- болѣе дѣлать нечего, можетъ быть и удастся еще пройти. Подходя къ пикету, говорилъ я сколько могъ хладнокровнѣе, какъ будто продолжая съ С... разговоръ и не примѣчая стоящихъ на дорогѣ солдатъ. Но поровнявшись съ ними, остановилъ меня одинъ изъ нихъ за платье: "Куда идете?" -- Въ Орлеанъ. -- "У Орлеана русскіе". -- Такъ что же, я иду къ себѣ,-- въ Орлеанѣ домъ мой. -- "Покажите паспортъ, или пропускной билетъ." Я всегда ходилъ безъ паспорта и безъ билета, надѣюсь, что и теперь пройду, и пошелъ далѣе. "Останови ихъ", закричалъ унтеръ-офицеръ. -- Я самъ остановился. -- Отведите ихъ въ деревню къ офицеру." -- Насъ повели.

   "Теперь, братъ, нѣтъ надежды, сказалъ я С... Русскихъ намъ на этотъ разъ не видать; надо лишь стараться не быть признанными за бѣглыхъ плѣнныхъ и на это есть одинъ только способъ: плѣнные проведены по этой дорогѣ изъ Орлеана третьяго дня, скажемъ, что мы отстали, что ты оставался больнымъ въ деревнѣ (я назову такую, которая уже занята русскими, чтобы не пошли справляться), и что теперь догоняемъ плѣнныхъ своихъ товарищей. Теперь можемъ мы говорить по русски."

   Насъ привели въ караульню къ спящему офицеру, и къ счастію приведшій насъ солдатъ не остался при допросѣ. Караульный офицеръ сперва думалъ, что мы только что взяты въ плѣнъ на аванпостахъ, и не хотѣлъ вѣрить, когда я сказалъ ему, что я уже болѣе года въ плѣну, взятъ подъ Москвою, а С... подъ Лейпцигомъ. Я разсказалъ ему выдуманную нами басню, которой онъ однако же не повѣрилъ; да и повѣрить правда было трудно. Въ углу той же коынаты было нѣсколько человѣкъ бѣжавшихъ и пойманыхъ въ ту же ночь Англичанъ и Гишпанцевъ, а потому и былъ я очень радъ, когда офицеръ далъ приказаніе везти насъ по дорогѣ въ Божанси и въ первомъ селеніи представить меру. Отдаляясь отъ мѣста, гдѣ были мы пойманы, становилось мнѣ легче дать правдоподобный оборотъ разсказу моему. Къ тому же не только С.. ., но и я сдѣлались въ самомъ дѣлѣ похожи на больныхъ. Я не помню, чтобы я когда либо изнурился какъ въ несчастную эту ночь. Проходя ту деревню, въ которой ночью выходилъ унтеръ-офицеръ съ фонаремъ насъ осматривать,тотъ же унтеръ-офицеръ стоялъ у дверей караульни, и узналъ насъ. Однако же я отперся, и увѣрялъ, что я еще никогда не проходилъ по этой дорогѣ. Тутъ помогло мнѣ то, что замѣтливый, но не очень бойкій унт.-офицеръ находился въ нѣкоторомъ сомнѣніи: ночью видѣлъ онъ троихъ, а теперь было насъ только двое.

   Наконецъ привели насъ въ селеніе, коего имени не упомню, и прямо къ меру. На дворѣ стояла цѣпь скованныхъ арестантовъ, готовыхъ къ отправленію, и С.... тутъ увѣрялъ меня, что видитъ два сбереженныхъ для насъ мѣста, которыхъ однако же мы не заняли. Какъ скоро я увидѣлъ мера, то началъ жаловаться на худое съ нами обращеніе, показывалъ на больнаго С.... и требовалъ настоятельно подводы, чтобы догнать скорѣе плѣнныхъ. Меръ былъ пожилой человѣкъ, весьма привлекательной наружности, и я отдаю ему полную справедливость; я увѣренъ, что онъ призналъ насъ за бѣглыхъ плѣнныхъ, но не хотѣлъ вредить намъ, и притворяясь, что намъ вѣритъ, велѣлъ намъ дать подводу и насъ накормить. Открытая крестьянская телѣга, въ холодъ и снѣгъ, показалась намъ, послѣ прошлой ночи, роскошною повозкою. Мы спали до перваго мѣста, гдѣ надлежало перемѣнить подводу, которую дали безпрепятственно по открытому листу добраго мера, и въ тотъ же день поздно вечеромъ, догнали мы своихъ товарищей въ Турѣ, усталые, голодные и безъ денегъ. О побѣгѣ нашемъ не было еще извѣстно, и тѣмъ кончилось неудачное мое и С. покушеніе...

   Тутъ, къ сожалѣнію, прерываются сохранившіяся записки гр. В. А. Перовскаго. Что было дальше, намъ неизвѣстно, и мы не знаемъ, какъ освободился изъ французскаго плѣна этотъ энергическій человѣкъ, которому впослѣдствіи пришлось, но уже совсѣмъ въ другой обстановкѣ, выносить ужасы Хивинской экспедиціи, въ 1839--1840 годахъ (См. Чтенія въ Общ. ист. и др. 1860, кн. I). П. Б.

 (*) Впослѣдствіи генералъ-адьютанта Самарскаго и Оренбурскаго генералъ-губернатора. За сообщеніе этихъ отрывковъ и дозволеніе ихъ напечатать, мы обязаны признательностью брату автора -- графу Борису Алксѣевичу Перовскому.