САЗОНОВ В.

(Из путевых заметок).

Новый Суйдун, или, по-китайски, крепость “Курэ”, привлекал меня своей таинственностью. Там, говорили мне наши обыватели города Кульджи, идет что-то особенное. Туда, говорили мне, наехали китайские инженеры, кончившие курсы за границей. Там открывается арсенал, есть запасы обмундирования и оружия, там живут японские инструкторы и обучают китайских новобранцев по новому уже, европейскому образцу. Там будто бы существует унтер-офицерская школа. Вообще этот городок, близкий к нашей границе, сделался вдруг очень знаменательным, тогда как с нашей стороны эта часть границы чрезвычайно слаба. Нет у нас ни арсеналов, ни крепостей, ни складов оружия, а вся оборона зиждется на местных командах и стрелковых батальонах слабого состава.

Привлекало меня в Суйдун еще и то обстоятельство, что из этого города японцы зорко следили за нашей границей. Я даже сначала не верил. Каким образом японцы забрались в такую глушь и что им делать тут с нашей стороны, когда и мы-то все эти уголки знали только понаслышке? Но, едучи по границе от Чугучака вплоть до выселка Охотничьего, я беспрерывно слышал о том, что-то тут, то там видели японского майора в военной форме, который занимался съемкой нашей границы, осматривал с китайской стороны наши сторожевые посты и особенно [940] долго провел в китайском посту против Хоргоса, где идет главная наша дорога от Кульджи в Джаркент. Рассказывали мне и про другого майора японского генерального штаба в штатском платье, который верхом проехал по нашей границе со стороны Чугучака и Кульджи. День он ездил, а ночью писал свои заметки и записки.

Наконец и в Кольджате наши казаки видели четырех японцев недалеко от нашего поста: все они были топографы и делали съемку. Было уже холодно, и китайское правительство поставило для них юрту около самой нашей границы, откуда они и делали свои экскурсии. Казаки не знали, как надо распорядиться, и донесли сотенному командиру, а сотенный командир велел их изловить, когда они снова появятся на нашей земле; но, видно, японцы догадались об этом распоряжении и больше уже не показывались, а скоро и юрта их исчезла с границы и они откочевали в крепость Курэ.

Все эти рассказы разожгли мое любопытство. Да и, кроме того, мне просто захотелось посмотреть китайского солдата в новой форме. Я знаком был только со знаменными солдатами, но они напоминают скорее старых баб, чем солдат, и ничего воинственного не имеют. А между тем в Семиречьи я слышал, что новый китайский солдат уже не тот; что он вполне напоминает хорошего японского солдата; что Китай уже не спит и не дремлет, а упорно работает над своими вооруженными силами.

Дорога моя лежала от Кульджи на Джаркент через Старый Суйдун. Новый же Суйдун расположен в семи верстах от Старого, несколько в стороне. Русские ездят туда, но только с разрешения нашего консула. Офицеров же туда не пускают.

Я решил проехать через Новый Суйдун, как будто бы случайно. Ну, просто сбился с дороги, не видел сворота и попал вместо одного города в другой. А, едучи полгороду, я мог увидать и японских инструкторов, и солдат в новой форме, с новой выправкой, и вот, когда мы доехали до перекрестка на разветвлении дорог, я сказал вознице: “поезжай по левой дороге”.

Надо сказать, что китайские города окружены высокой стеной с большими воротами и ворота бывают открыты только днем. При закате солнца ворота запираются, и до следующего утра никто не может ни войти, ни выйти. Это я знал и потому торопился, чтобы нам засветло пробраться через “Курэ”. Но на беду накануне прошел дождичек, дорога была грязная, а, кроме того, в желтых камышах вдоль дороги попадается масса фазанов. На одном поле мы выгнали их штук 80. Поднялась пальба, беготня и скачка по камышам за убитой дичью, а время шло, и мы немножко запоздали. Но еще было не поздно, и мы смело ехали вперед. [941]

На Старый Суйдун дороги хуже, они в рытвинах, ухабах. На новый Суйдун дорога лучше; так же, как в Манчжурии, широкая грунтовая, плоская, почва черная, черноземная, слегка болотистая. Попадались дилижансы. Это большие дунганские телеги, запряженные тройкой сытых лошадей. На телеге из больших камышовых циновок сделан верх, как у телег наших переселенцев, спереди и сзади два козырька для защиты пассажиров от дождя и солнца. Багаж привязывается сбоку, сверху и сзади веревками; тут и стол, и сундуки, и боченки с джунджуном, и табуреты; внутри сидит публика: китайцы, сарты, кашгарлыки и таранчи; возница дунган. Лошади убраны красным гарусом, и на сбруе навешена масса ширкунчиков, в виде головы дракона, в пасти которого болтается шарик и заставляет ширкунчик звенеть от каждого шага лошади. Дилижанс идет 8 верст в час.

Наш поезд состоял из одной повозки, в которой сидели я, штаб-офицер и два ружейных мастера; двое из нас были с охотничьими ружьями, и нас сопровождал конвой из двух сибирских казаков с винтовками за плечами.

Нам необходимо надо было пробраться через Суйдун засветло, как я говорил, потому что, если бы нас заперли, то положение наше было довольно щекотливое, т. т. таково, как если бы у нас в пограничной крепости вдруг появился английский офицер с военным конвоем; могло быть какое-нибудь недоразумение. Могли принять и за военного шпиона. Но, как я говорю, мы твердо рассчитывали проехать засветло до закрытия ворот и, взволнованные фазаньей охотой, ехали весело. И вот, видим, на горизонте протянулся фруктовый сад, длинный, бесконечный, темный от опавших уже листьев, из-за него выглядывают высокие мачты китайских кумирен, высокие и тонкие пирамидальные тополя, и, чем ближе к нему мы подъезжаем, тем дорога делается интереснее. Попадаются какие-то здания с черепичной крышей. Одиноко белеет широкая и высокая белая стена вдоль дороги, это китайское стрельбище; шагов в тысяче от дороги виднеется беседка, здесь во время стрельбы сидят старшие начальники. Вот кумирня, на дверях и на крыше которой хитрые китайские узоры. Мы едем по таранчинскому кварталу, из-за которого вздымается высокая китайская крепость со сторожевыми башнями по углам над воротами. Подъезжаем к крепости, видим зубчатые стены вроде нашего кремля, с бойницами, впереди оборонительная стена, тоже с бойницами, и небольшой крепостной ров. Ворота главные закрыты рондалью, и мы должны были объехать с левой стороны, чтобы попасть на круглый дворик, на котором расположена китайская гауптвахта; перед ней пирамида, в которой поставлены секиры, часового [942] у фронта нет, а с гауптвахты бежит к нам сторож, кричит и машет руками, а мы едем скоро и не слышим, что он нам кричит. Мы въезжаем в потерну. Стены крепости толстые, сажен в восемь. Полотнища ворот окованы железом, с железными засовами. Дальше мы едем по крепости. Перед нами широкая улица, сравнительно опрятная, не то, что в Кульдже, направо и налево какие-то белые здания, это не фанзы — во дворах видны тополя, талы и тутовые деревья. Впереди дорогу пересекает какой-то двор с мачтами, какие строятся около кумирен. Но мачты эти грандиознее. Перед двором огромная стена, с нарисованным на ней драконом. Этот двор принадлежит старшему начальнику, и есть не что иное, как дворец самого дзянь-дзюня; во двор ведут красивые, прихотливо разукрашенные ворота, внутри чисто и у входа во дворец расположено два каменных китайских льва того же типа, как перед квартирой нашего консула в Кульдже, но больших, напоминающих скорее сфинксов, чем львов. Мы объезжаем вокруг двора, любуемся на невиданный до сих пор нами дворец и въезжаем в улицу, где идут все лавки и магазины. Это не то, что в Кульдже. Магазины высокие, выкрашенные масляной краской, с золотой хитрой резьбой по косякам поверху и по бокам. Торгуют в них интеллигентные, здоровые, сытые китайцы с красивыми белыми лицами. Я гляжу вдаль улицы; но не попадаются навстречу ни солдаты, ни офицеры, ни японцы, а только китайцы с косами.

И вот налево роскошный китайский магазин. Я велю остановиться. Мы вылезаем, идем в магазин. Нам надо что-нибудь купить в магазине на память о Суйдуне. Китайцы встречают нас и жмут нам руки. Подходят какие-то два толмача, и мы начинаем говорить. Я спрашиваю веер, китайских бурханчиков, детских игрушек, но толмачи хорошо говорят по-русски, а не могут перевести, что нам нужно. Отбираем несколько предметов и покупаем. Но я все твержу, что нужны детские игрушки; китайцы берут меня за руку и ведут меня в другую комнату. Я никак не ожидал, что в такой лавке такая прекрасная комната, она вся сверху донизу заставлена китайскими фарфоровыми вазами, блюдами, эмалированными горшками с чудными китайскими узорами. Но мне этого не надо. Мне нужно детских игрушек, которыми играют китайские дети, чтобы подарить моим детям, и снова берут меня за руку и отворяют дверь и ведут в третью комнату. Комната небольшая, освещена лампой, посредине стол, а за ним пять китайцев, перед ними ужин, бутылки вина. В этой комнате этажерка, а на ней опять фарфоровые вазы с собаками, с драконами, опять не то. И меня вновь берут за руку, и мы идем в четвертую комнату. Здесь огромные вазы чуть не в рост человека. Но я уже теряю надежду [943] купить хоть что-нибудь и иду к выходу и застаю там большую тревогу: взбудоражены все китайцы и мои мастера и казаки. Солнце закатилось, и сейчас затворят крепость. Мы спешно отдаем деньги, нас насильно почти садят в экипаж, кладут вещи. “Скорей, скорей! Сейчас будут бить в колокол, и тогда вы останетесь”, и мы мчимся по улицам Суидуна к выездным воротам. Но бьет колокол, и перед самым нашим носом окованные ворота смыкаются, и китаец-солдат запирает их большим железным замком.

Мы еще не верим, недоумеваем, просим — но ничего не помогает. Сторож-солдат замкнул ворота и спокойно ушел в гауптвахту. Казаки-вестовые поворачивают лошадей и недоумело на меня смотрят. Мастера ждут от меня решенья, что нам делать, даже потный коренник недоумело трясет головой и потрясает дугой с колокольчиками, видя перед собою запертую дверь.

Я посылаю казака разыскать толмачей. Казак скачет на базар. Проходить полчаса, наше положение ни на йоту не выяснилось. Наконец казак возвращается и докладывает: толмачей нет, народ расходится, и лавки запираются. Я велю повернуть наш экипаж и ехать на базар, может быть, найдем какую-нибудь чайную комнату и переночуем до утра. На базаре уже темно. Лавки быстро запираются, и китайцы уходят домой. Огонь светит у одной башни, около которой под холщовым навесом продают свежие фрукты. Я иду пешком туда, надеясь найти там толмача. Я говорю кое-как — по-французски, по-немецки, по-киргизски, по-русски, но никто меня не понимает.

Я решаюсь на последнее средство — ехать к дворцу дзянь-дзюня, у стены поставить повозку, выпрячь лошадей и заснуть в экипаже.

И мы едем назад к дворцу дзянь-дзюня, но из мрака ночи вырисовывается всадник, он машет нам руками и зовет нас куда-то вперед.

И я приказываю ехать следом за ним. Мы объезжаем дворец дзянь-дзюня, выезжаем на продолжение большой улицы, потом ныряем куда-то под деревьями, едем мимо желтых заборов по кривой плохонькой улице. Здесь дома простые, спрятанные во дворах, напоминают обыкновенный сартовский кишлак. Всадник все скачет вперед, а мы едем за ним и останавливаемся у решетчатых ворот.

— Здесь живет полковник Фушан, — говорит возница.

Я слезаю и иду в ворота; со мной спешившиеся казаки. Перед нами таранчи в высокой остроконечной шапке-колпаке и азиатском халате. Лицо безобразное русое и как будто знакомое.

— А, Сережка! — вскрикивают радостно казаки. [944]

Оказывается, сын Василия Васильевича Хмыркина, аборигена Кульджи, который между прочим держит и тракт до Кульджи.

И мы радостно обступаем Сережку и просим его рассказать, зачем он здесь.

Он приехал в качестве ямщика в Суйдун и привез начальника кульджинской почтовой конторы Курочкина и помощника начальника почтово-телеграфного округа Мусселиуса.

Я познакомился с тем и другим еще в Кульдже и рад опять их встретить. Я прошу Сережку узнать у хозяина, не может ли он приютить нас на ночь у себя в доме.

Но хозяина нет дома. Он ушел в китайский ресторан и с ним и Мусселиус и Курочкин.

Мы просим Сережку съездить в ресторан спросить хозяина, нельзя ли у него остановиться ночевать.

Сережка вскакивает на лошадь и исчезает в темноте в пространстве.

А мы остаемся во дворе ждать ответа; ответ не замедлился.

— Пожалуйте в ресторан, — говорит Сережка, возвращаясь. — А вещи ваши будут перенесены в комнаты.

Мы рады, довольны, признательны, ввозим тарантас во двор. Осматриваем комнатку, где должны мы прикорнуть на ночь. Осматриваем еще комнату большую для казаков. Приказываем таскать вещи, и сами идем за Сережкой.

Сережка идет вперед. От света глаза ничего не видят, все темно, дорога узкая, небо мрачно. Мы через переулок выходим на большую улицу, по которой мы недавно разъезжали. Обходим тут башню, где еще недавно торговали китайцы фруктами, и входим в китайскую фанзу, где горел огонь. Это китайский ресторан: стоят китайцы-повара; направо, налево идут столы, расставлена посуда. Нас ведут дальше, — большой двор четырехугольный, наверху протянута жердочка. Направо, налево комнаты, освещенные огнем, все красиво и в высшей степени интересно. Мы переходим через двор, отворяем дверь и попадаем в китайский ресторан.

Какая славная большая комната, какая непривычная для меня обстановка! Окна продолговатые, помещены вверху стены, на стенах картины разные, изображающие аистов и прыгающих по веткам сорок. Сверху спускается большой китайский фонарь. Посреди пола стоит круглый стол, покрытый красным сургучным лаком, кругом его буковая мебель, полы застланы половиками. Но народу нет.

Провожающий нас китаец ведет нас в боковой кабинет. И навстречу нам выходит сам радушный наш хозяин, китайской службы полковник Фушан. [945]

Он высокого роста, толст, с медно-красным лицом манчжурского типа. Он не молод, но маленькие усы и редкая борода делают его моложавым. Несмотря на тучность, он подвижен и скор в своих движениях.

Одет он по-китайски в длинную кофту с широкими рукавами, в безрукавку, широкие шаровары и башмаки-туфли с кожаными подошвами, проложенными войлоком, бритая голова покрыта китайской шапочкой, а сзади из под-шапочки тянется тоненькая косичка, как у старой девы.

Он радостно жмет нам руки, называет нас дорогими гостями, он отлично говорить по-русски сочным, полнокровным голосом. Мы сразу попадаем в большое общество, и Фушан нас тотчас же знакомит.

Сначала идут уже знакомые нам Курочкин и Мусселиус. Потом Цун — полицеймейстср города Суйдуна, Лули — начальник почтовой конторы — и еще китайский полковник-манжур, командир роты, своим спокойным лицом и свешивающимися усами напоминает нам генерала Драгомирова.

— Господа, — говорит нам Фушан: — здесь тесно, а нас теперь много; пойдемте в большую залу.

Он хлопнул в ладоши, громко крикнул, явились китайцы-прислужники, живо перенесли посуду на красный сургучный столик, расставили стулья, положили черные палочки, маленькие вилочки. И тотчас же в небольшой кастрюльке явилась ветчина, порезанная длинными узенькими полосками, залитая уксусом.

Но прежде, чем закусить, нам предлагаюсь выпить или коньяку, или рому. Но мы пьем мало, зато китайцы пьют и то и другое в большом количестве. Медно-красный цвет Фушана объясняется тем, что он уже изрядно выпил. Он пил с двух часов дня беспрерывно и ром и коньяк — и хоть бы в одном глазу.

Зорко следя за тем, чтобы мы непременно ели, он поддерживает разговор, торжествующе смеется над нашим рассказом о том, как перед нашим носом закрыли ворота и как мы попали в Суйдун. “Нет худа без добра, — любезно говорить он: — этот случай дал нам возможность провести вечер в приятной компании и познакомиться с вами, господа. Пью за ваше здоровье”.

Мы чокнулись с ним и с нашими собеседниками и выпили, после чего принялись за еду.

Неуменье владеть палочками возбуждало в китайцах веселый смех. Даже прислуга пришла со двора, стала за нашим стулом и смеясь смотрела, как ветчина сваливалась с палочек и падала опять на тарелку. [946]

Принесли джун-джун (китайскую водку) в чашках, и китайцы пили его из маленьких китайских чашечек:

— Скверно пахнет, — говорил Фушан, глотая джун-джун маленькими глоточками: — но зато очень крепкий. Если сегодня выпить — еще завтра пьян будешь, только стоить выпить воды. Пить его холодным нельзя — противно. Теплый меньше пахнет.

Наши собеседники-китайцы пили, но не разговаривали, — они не знали по-русски. Душой беседы был Фушан. Разговор шел о партиях, которые терзают Китай, и о внутренних раздорах внутри империи. “У нас нет единства, нет политического согласия, каждый хочет делать по-своему. Но, слава Богу, у нас теперь начинается все по-хорошему, так яге, как и за границей. Есть свои офицеры, свои инструкторы, свои мастера”. Я доволен, что разговор зашел на эту тему, Но боюсь много выспрашивать, потому что меня могут принять за шпиона, и я невольно отклоняюсь от разговора. Мы собственно застали конец обеда, так как наши собеседники начали обед в два часа. Но и в этот промежуток времени мы успели достаточно наесться. Подавали вареные лилии и засахаренную картошку, жареную ветчину, жареные пельмени. Каждое блюдо заказывал Фушан, лакей-китаец его повторял, а китаец у дверей орал на весь двор, ему отвечали повара в кухне. Немного погодя отворялась дверь, и на столе появлялось требуемое блюдо.

Под конец пили чай в русских стаканах, в русских серебряных подстаканниках. Во время чаепития мы перебрались в другую комнату. На окнах цвели цветы, герани с кудрявыми листьями, желтая настурция. На столе, который напоминает отчасти лакированный комод с выдвижными ящиками с вырезными драконами, стояли чудные китайские вазы, а в маленьких вазочках рос чеснок. На стенах висели фотографии китайцев. Меня занимал кан — лежанка, покрытая ковром, с табуретками на краю. Он топился, и было тепло, и это было очень хорошо, потому что в большой комнате ресторана было холодно, и мы, не пьющие, начали было вздрагивать.

Здесь, в этой комнате мы ближе познакомились друг с другом, и китайцы написали нам в записные книжки по-китайски свои фамилии, мы же передали визитные карточки.

Что за нежные реверансы проделали китайцы, когда мы раздавались. Такие же реверансы откалывал и наш Фушан. Для нас, грубых людей, было смешно смотреть па полковника китайской службы, в плечах косая сажень, когда он, положив руку на колено, делал реверанс, как добрая институтка.

Когда мы возвращались домой, в Суйдуне было светлее, и по улицам успели зажечь фонари, но фонари занимали только правую сторону дороги. Фушан говорил нам, что он хлопочет, [947] чтоб Суйдун осветили электричеством. Кроме уличных фонарей, дорогу нашу освещал нам китаец с фонарем, который шел впереди нас. Когда мы воротились домой, Фушан позвал нас в гости к тому китайскому полковнику, который был похож на генерала Драгомирова. Китайский полковник жил на задах Фушана, и мы пошли к нему через огороды, проломы в стене.

Дом полковника был маленький, но уютный. Две комнаты перегорожены решетчатой стеной. Гостиная, в которую мы вошли, была маленькая, но уютная, и большую часть комнаты занимал кан. Были ташке китайские картины и фотографии, стол-комод с вазами, кругленький столик и этажерка, на которой было много русских и китайских книг в простых черных переплетах.

Но в обстановке ничего не было видно военного.

Нам подали чай и конфеты на блюдечках, хорошие сигары, папиросы, коньяк и ром.

Главное, однако, для чего звал нас хозяин, это был большой граммофон. И когда мы уселись, пришел сын хозяина, молоденький китаец с бледным лицом. Он принес с собой несколько ящиков с пластинками, завел пружину, и своды китайской фанзы наполнились прекрасным хоровым пением Архангельского: “Достойно и праведно есть”.

И было что-то волшебное в нашей обстановке, хотелось ущипнуть себя, не сон ли это, что мы видим. Эта фанза с китайскими картинами, с фотографиями, эти манчжурские физиономии наших хозяев с косичками на затылке, китайская решетка, маленькие китайцы с косо прорезанными глазами, заглядывающие из другой комнаты, и звуки “Достойно”, напоминающие нам собор в большом городе. И память нарисовывала золотые иконостасы, хоругви и золотое облачение священников, золотые клиросы, и оттуда гармонично и тихо тянутся эти чудные звуки “Достойно”, аккорд теноров, дискантов и басов — и слышна все покрывающая, как глубокие звуки органа, — прекрасная октава.

Пружина щелкнула, и весело полетели звуки тоненьких голосиков “Славься, славься, наш русский царь”, и радостно становилось на сердце, и звонили в колокола, и, казалось, шел народ по Кремлю в опере “Жизнь за Царя”. А вот Галька — “Меж горами ветер воет и в лесах шумит”. Я люблю петь только эту арию часто у себя дома. И вдруг мы все расцветаем улыбкой — раздаются частушки: “Шел я верхом, шел я низом, у Мотаньи дом с карнизом. Шел я скорою походкой, У Мотаньи дом с решеткой...” И Фушан улыбался. Только не улыбается один хозяин наш с лицом генерала Драгомирова. Лицо его по-прежнему важно, задумчиво, спокойно, он курит маленькую трубку и весь закутался дымом. [948]

— Нет ли и китайских песен? — просили мы сыграть сына нашего хозяина. Таковые нашлись. Нам поставили пластинку. И сам Фушан объяснил нам, что сейчас заиграют плач китаянки на могиле своего мужа. Раздался удар в барабан и звон колокола и какие-то звуки кларнета. Китаянка зажигает фимиам в кумирне и молит богов о своем муже. Раздается высокое, заунывное пенье, печальное, но, на наш взгляд, мало мелодичное. Но не то было с нашими хозяевами, они впились в звуки, оба грустно поникли головой; у Фушаиа глаза совсем стали масляные, и он ушел куда-то своей мыслью от нас, он ничего не видит; и потупил взор наш хозяин с лицом генерала Драгомирова.

Вот он глубже вздохнул и затянулся своей трубочкой. Фушан как бы на минуту очнулся, обвел всех своими потускневшими глазами, выбил трубочку о подошву своей туфли и, раскурив се, снова погрузился в задумчивость, и мы слышим вздохи в соседней комнате, где за перегородкою сидит жена нашего хозяина, и общая задумчивость нападает на нас, звуки женского голоса делаются все выше и выше, и мы ясно слышим в голосе слезы... Темп делается тише, тише, и граммофон замолкает, и все, и хозяин, и Фушан как бы очнулись, получили возможность двигаться, говорить. Пружина щелкнула, и несутся горластые звуки Саровского бачи... тамоша — слышно бьют в бубны, ревут куркаи (иерихонские трубы), визжат кларнеты, все это знакомо по Туркестану, и к притолке подходит сарткашгарлык — работник... Ему по сердцу горластая песня, он улыбается, нагнул голову и скосил глаза на граммофон и, кажется, мысленно понукает невидимого артиста — ну-ка, ну-ка еще...

— А вот и ваш бесшабашный казачек, господа. Кто горазд танцевать? — любезно улыбается Фушан, но никто не идет танцевать, только у казачьего мастера дергает правое плечо, да постукивает каблуком правая нога.

Играют и арию Мефистофеля: “На земле весь род людской”, потом русские песни “Возле речки, возле моста” и “Травушка-муравушка зелененькая”, потом куплеты “Плач мужа”. Потом идет повторение “Казачка”, “Достойно”, “Мотани” и так далее, и каждый выбирает что-нибудь по своему усмотрению.

Мы выпиваем по 10 стаканов чаю, Фушан пьет десятую рюмку коньяку, но не пьянеет, в комнате делается тепло от маленькой железной печи, которая, как и кан, беспрерывно топится, граммофон гудит, но уже прежнего внимания нет. Пора уже домой, дети хозяина дремлют, и за перегородкой раздается чей-то несдержанный носовой свист.

Мы благодарим хозяина за гостеприимство и идем домой.

Во дворе Фушана уже все устроилось. Казаки улеглись на широкой китайской кровати; у них тепло. Лошади [949] размундштучены, но к корму не пущены — рано. Ячмень и клевер подготовлены, но еще не давались.

В приемной комнате, где мы должны ночевать, жарко, кан и печка натоплены; на столе стоит лампа и бесчисленное множество тарелок с печеньем, конфетами, пастилой. Опять появляется графинчик с коньяком. И опять хозяин просит всех выпить и закусить, чем Бог послал.

Но мы хотим спать. Фушан приносит целую кипу китайских стеганных одеял, расстилает на кан, просит ложиться и сам всем закутывает ноги. В своей кофте и широкой синей рубахе, с косой на затылке, он напоминает нам старую няньку, и когда мы улеглись, он еще не ушел, он принес фонограф, вставил валик и сказал, что он и товарищи его манчжуры читали одну манчжурскую книгу, и если мы хотим прослушать, то он нам воспроизведет чтение этой книги в фонографе, и он завертел за ручку валика, и мы услышали в отдалении сочный голос Фушана, он торопясь и захлебываясь читал нараспев, речитативом манчжурскую книгу.

И уж мы спали, а хозяин все вертел валик фонографа, и после хозяина читал нам ту же книгу его товарищ, потом еще другой его товарищ.

Зато на другой день мы встали гораздо раньше хозяина. А коньяк и джун-джун сделали свое дело. Мы уж уложились и собрались уезжать, когда вышел хозяин, бледный, измятый, с заспанными манчжурскими выпуклыми глазами. Он не пустил нас без чая, который был готов и его уже подавали. Мы не могли заплатить китайскому полковнику за гостеприимство, попросили разрешения дать награду прислуге.

И оба прислуживавшие нам китайца, получив по рублю, сделали нам любезно глубокий реверанс.

Когда мы садились в экипаж, Фушан вышел нас провожать: он иронически говорил, что жалеет, что мы скоро уезжаем, потому что он показал бы нам суйдунские мастерские, суйдунских китайских оружейных мастеров. Но это была только дипломатия, потому что, если бы он только предложил осмотреть мастерские, мы с радостью бы согласились и отсрочили бы свой отъезд до вечера.

И, пожав друг другу руки, рассыпаясь в тысячах любезностей, мы расстались с Фушаном, в глубине души оставаясь глубоко благодарными за его радушие. Не будь Фушана, мы действительно ночевали бы где-нибудь у забора суйдунского дзянь-дзюня.

Выло светло, когда мы ехали по Суйдуну, ворота крепости были отворены, но ни одного солдата в новой форме, с новой выправкой так и не удалось мне увидеть в Суйдуне.

В. Сазонов.

Текст воспроизведен по изданию: Ночь в новом Суйдуне. (Из путевых заметок) // Исторический вестник, № 9. 1909