П. К. КОЗЛОВ

МОНГОЛИЯ И КАМ

ТРЕХЛЕТНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО МОНГОЛИИ И ТИБЕТУ (1899-1901 гг.)

КAM И ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В ОБЛАСТИ ВЕРХНЕГО ЯЛУН-ЦЗЯНА

Селение Бана-джун. – Двухнедельная стоянка экспедиции. – Поездка Бадмажапова в Хор-гамдзэ: река Ялун-цзян; женский монастырь Аниг-гомба; необузданное городское население; подразделение Хорского округа; город и главный монастырь. – Путь экспедиции вверх по Ялун-цзяну. – Преграждение дороги. – Разбойничий хошун Дунза. – Открытое нападение лингузцев. – Следование во владения Дза-чю-кава. – Весенний пролёт птиц.

Селение Бана-джун, красиво расположенное на 12 020 футов (3 663 м) над морем под 31° 59' 55" северной и 99° 22' 2" восточной долготы от Гринвича, ютится по подножью южного склона гор, на левом берегу речки Сэр-чю, в 3,5 км выше ее впадения справа в Ялун-цзян. С севера приходит маленькое ущельице с можжевеловым лесом, в гущине которого скрывался отшельник, буддийский монах; с противоположной стороны – другое ущелье, значительно больших размеров, при входе в которое белели палатки нашей экспедиции. Вдоль речки Сэр-чю и при устьях боковых ущельиц земля отведена под пашни, местами обнесенные каменными стенками, местами же канавами, обросшими густым колючим кустарником. По дну ущелья или долины видны также посадки тополей, среди которых возвышается и одинокое вековое дерево, считающееся в глазах тибетцев святым, хотя оно и начало уже засыхать.

Дома, числом до 20, прочно сложены из речной гальки, сцементованной глиной, и сгруппированы в два длинных прямоугольника, образующих узкую улицу, за исключением двух-трех домов, прицепившихся к крутизнам того и другого скатов ущелья. Общий характер здешних построек тот же, какой указан выше, то-есть дома имеют по нескольку этажей, из которых нижний служит помещением для скота, а верхний – жильем самих хозяев и для склада их имущества до [314] запасов хлеба, сена и соломы включительно. В домах зажиточных тибетцев красиво выделяются веранды-балконы, открытые на полуденную сторону, где местные обитатели часто проводят время за домашним делом или угощением родных и знакомых. На этих же верандах в летнюю пору тибетцы и ночуют, нередко оставляя открытыми двустворчатые цветные ставни.

Внутри домов тибетцев по большей части царит полумрак; в небольшие окна вместе со слабым светом проникает и наружный воздух – теплый или холодный – безразлично; тибетцы с оконными рамами и стеклом для защиты от непогоды не знакомы, как не знакомы и с занавесками. Дым с беструбных очагов поднимается к потолку и выходит наружу в отверстие, специально устроенное для этой цели в плоской кровле. Во время ветра и дождя сидеть в таком помещении не особенно приятно; дым, не имея выхода, ест глаза, дождь брызжет словно под открытым небом. Впрочем чиновники и знатные ламы устраиваются практичнее: у них в зимнее время ставни запираются наглухо, в помещение же вносится таз с горячими углями и ставится у низкого стола, стоящего просто на полу или на некотором от пола возвышении. Содержатся дома вообще довольно чисто, даже имеются и те приспособления, правда курьезно устроенные ¹¹⁰, о которых в наших деревнях сплошь и рядом не имеют понятия как о специальных пристройках или помещениях.

В административном отношении селение Бана-джун подчинено Дэргэ и управляется одним из многочисленных в округе хондо. Так как мы прибыли сюда в обществе дэргэского тонкора и лхасских хондо, то население отнеслось к нам далеко не враждебно, а вскоре затем даже и дружелюбно, получая деньги за все доставляемое нам по части продовольствия и фуража.

С восходом весеннего солнца, скоро согревавшего нашу палатку, лагерь возобновлял свою дневную деятельность. В то же время из жилищ тибетцев поднимался дым, стада прогонялись на пастьбу, женщины спускались за водой; часов около 10 утра тибетцы тащились на поля, а около пяти пополудни уже возвращались обратно. Полуденному отдыху туземцы предавались на полях, пока животные, оставаясь под ярмом, съедали корм, привозимый из дома. Пашут здесь преимущественно на хайныках, считающихся незаменимыми животными и для этой тяжелой работы. С пригоном стад домой и погасанием вечерней зари селение погружалось в дремоту; смолкали и детские звонкие голоса, хором взывавшие к небу о ниспослании на землю обильных урожаев. [315]

Ко дню прихода экспедиции в Бана-джун здесь уже были следующие прилетные птицы: коршуны черноухие, краснохвостки (Phoenicyrus ochruros phoenicuroides, Ph. schisticeps), ласточка горная (Biblis rupestris), удод (Upupa epops), чеккан (Pratincola maura Przewalskii), плиска (Motâcilla alba Hodgsoni), грач (Corvus frigilegus Pastrinator) и турпан (Casarca ferruginea). Из оседлых заслуживают упоминания кроме бородатого ягнятника и снежного грифа ещё и гриф-монах (Aegypius monachus), державшийся крайне строго, тогда как его гималайский собрат был настолько смел и нахален, что не боялся схватывать куски мяса ила внутренности барана положительно из-под рук поваров. Наши казаки упражнялись в ловле на крючок этих гигантов-птиц, чем со стороны зрителей-туземцев вызывали большой смех и удивление. Что касается до прочих оседлых, то сюда относятся: сарычи, сокол-пустельга, черные вороны, вороны, сороки, клушицы, галки (Coloeus dauricus et С. monedula), державшиеся там и сям в окрестности; из соседнего леса неслись голоса белых ушастых фазанов, сифаньской куропатки, дрозда Кесслера, дубоноса, каменного голубя, а из ближайших кустарников – Janthocincla ellioti, маленькой изящной синички, красных вьюрков (Carpodacus rubicilloides), полевых воробьев, чечёток, завирушек (Prunella rubeculoides, P. strophiata), овсянок; над бивуаком, порой, проносились большими стайками тёмно-серые вьюрки, типа Montifringilla или Fringillauda, перемещавшиеся с одной стороны ущелья на другую, и небольшими стайками жаворонки, которые днем кормились на полях, а вечером улетали в горы; в заключение следует упомянуть соек, наблюдавшихся по луговым откосам, и водяную оляпку, нередко выдававшую себя превосходным пением, приютившись где-либо на камне, у прозрачного звонкого ручья. По части зверей окрестностям Бана-джуна свойственны: медведи, волки, лисицы, хорьки, сурки, зайцы, пищухи, кабарга, антилопа-ада и козули. Последние на общий взгляд отличаются от сибирских коз сравнительно меньшими размерами и более светлой окраской. Рога местной козули в это время были покрыты шерстью, что привлекало тибетцев-охотников стрелять этих зверей для сбыта их рогов китайцам за плату от рубля и выше, считая на наши деньги. Тибетцы этого зверя называют "кашаг" – "внук оленя".

Ввиду довольно позднего развития свежих кормов в горах мною было решено, ещё до прихода в Бана-джун, приютиться лагерем где-либо на границе кочевого и оседлого населения, с тем, чтобы недели на две дать отдых животным перед тяжёлым долгим переходом к Цайдаму и в то же время организовать поездку Бадмажапова в Хор-гамдзэ в обществе лхасскйх и дэргэского хондо и двух наших цайдамских монголов – Дадая и Чакдура. Только такой состав лиц поездки к непокорному хорскому населению, по мнению лхасских [316] главных послов, с которыми вопрос о посещении Хор-гамдзэ принципиально был решен и мог ещё служить гарантией в достижении намеченной цели; о принятии же участия в ней кого бы то ни было из русских, не только членов экспедиции, но даже и конвоя, не могло быть и речи. Помимо знакомства с Хор-гамдзэ я мотивировал поездку Бадмажапова необходимостью сдать китайским властям последнюю тибетскую корреспонденцию и при их содействии пополнить всевозможные запасы до Цайдама, так как в скором будущем мы должны были покинуть сначала оседлое, а затем и кочевое население. Из таких соображений я исходил, при первых моих мыслях о посещении Хор-гамдзэ, в разговоре с главными членами тибетской миссии.

В последний день истекавшего марта месяца пестрый и нарядный разъезд с Бадмажаповым во главе был направлен в Хор-гамдзэ.

После отъезда Бадмажапова я в сопровождении банаджунского хондо совершил поездку на берега Ялун-цзяна. Эта река, стремительно пробегая по каменистому галечному руслу, обставленному высокими мягкими берегами, далеко разносила по сторонам свой шум. Серые некрасивые волны пестрели по всей видимой поверхности реки, имеющей в ширину от 30 до 40 сажен (60-80 м) при глубине, по словам туземцев, около 10 футов (3 м), при теперешнем сравнительно низком уровне и раза в полтора более в период наибольшего поднятия воды. Общее направление реки шло от северо-запада к юго-востоку и, насколько хватал глаз, вся прилежащая долина была занята земледельческим населением: серые дома одиночками и группами чередовались с разграничивающими их полями, носившими такой же серый, безжизненный печальный вид, какой имели в это время и ближайшие и отдаленные горные скаты, по которым кое-где виднелись маленькие участки леса и кустарника. Стада крупного и мелкого скота паслись там же по неприветливым луговым увалам. Свежая травка ещё боязливо выглядывала из земли, и нужно было пристально всмотреться, чтобы обнаружить её присутствие. Несколько обыкновенных мельниц, расположенных в ряд по речке Сэр-чю, молчали, некоторые же из водяных мельниц-молелен, или хурдэ, пристроенных на боковых ручьях, вертели молитвенные цилиндры.

Вернувшись из поездки на Ялун-цзян, я привел в порядок свои дневники и журналы, астрономически определил географические координаты Бана-джуна и приступил было к составлению отчета, согласуясь с приблизительным двухнедельным отсутствием Бадмажапова, но внезапное появление последнего, на пятый или шестой день, прервало это занятие. Светлые мечты не оправдались.

Из селения Бана-джун Бадмажапов направился по речке Сэр-чю к долине Ялун-цзяна; далее, следуя вниз по этой реке, сначала правым берегом, до Дэбджу-повран, а затем и левым, он через 90 верст, [317] на третий день движения, достиг Хор-гамдзэ. Привожу некоторые сведения из путевых наблюдений Бадмажапова.

Верстах в шести севернее большой дороги, на правам берегу Ялун-цзяна ¹¹¹ на скалистом мысу, живописно приютился женский монастырь Аниг-гомба. Это первый женский монастырь, встреченный нами в Тибете. В нем считается 50 монахинь желтого толка; основан он не особенно давно, лет около 70 тому назад одной старухой, выстроившей себе вначале на этом месте небольшую хижину и часовню. Вскоре образовалась община, постепенно затем разросшаяся до размеров нынешнего монастыря. Сюда принимаются молодые женщины и девушки, изъявившие желание постричься, равно не отказывают в допуске в монастырские стены всевозможным несчастным: калекам, уродам и вообще неспособным к труду. Несколько монахинь в роли учительниц занимаются обучением вновь поступивших грамоте и чтению священных книг.

Правила в этом монастыре настолько строги, что, по словам тибетцев, правила мужских монастырей несравненно мягче. Молодые монахини могут отлучаться из монастыря только днем, на ночь же обязаны возвращаться в его стены. Мужчины допускаются в Аниг-гомба тоже только днем и на время, достаточное лишь для того, чтобы успеть помолиться богам и сдать свои приношения. Эти правила распространяются и на лам, которые вообще редко заглядывают в женский монастырь. Вечером уже ни один мужчина не смеет подняться к монастырю по двум узким, крутым дорожкам – монахини неминуемо побьют его камнями сверху.

Буддийские монахини бреют голову и одеваются почти так же, как и ламы-мужчины, но они несравненно чистоплотнее последних. Бадмажапов, дважды проезжая вблизи Аниг-гомба, видел молодых монахинь моющимися на реке. Здоровье их не оставляло желать лучшего: они выглядели округлыми, румяными и несравненно белее своих сестёр-мирянок. Нрава они были, повидимому, довольно веселого, так как встречали и провожали моего спутника улыбками и звонким смехом.

Служба в женском монастыре происходит совершенно так же, как и в мужских монастырях. Чины и администрация в Аниг-гомба носят такие же названия, как и у последних. Во время службы кафедру занимает настоятельница, а монахини по старшинству садятся в два ряда, как и ламы в мужских монастырях. Трубы, бубны и [318] тарелки употребляются по положению, принятому также в мужских монастырях.

К югу от этого женского монастыря расположен большой мужской – Дарчжи-гомба, в котором, как передавали моему спутнику его провожатые, имеется не менее тысячи лам, следующих учению Цзон-хавы, с двумя хутухтами во главе; монастырь расположен в открытой долине, имеет много красивых построек, которыми справедливо гордятся ламы одного из богатейших монастырей в окрестности Хор-гамдзэ.

Когда мои посланные поднялись на последний увал, то с вершины его им открылся сначала огромный монастырь, – собственно и носящий название Хор-гамдзэ, – красиво расположенный по скату большого холма и занимающий своими постройками лёссовые террасы. Внизу, у подножья холма, расположен город, серые, высокие каменные постройки которого очень скучены; улицы узки, глубоки и страшно пыльны. Своего посланца, который должен был встретить Бадмажапова ещё за городом, он не встретил и без него въехал во внутрь этого многолюдного пункта, в надежде, что кто-нибудь из тибетцев проводит его куда следует. Вскоре однако ему повстречался лхасский хондо, смущенный, растерянный и на ходу проронивший: "дело плохо, нас решено не пускать в город!" Что было делать?..

Так как в городе находился в это время какой-то лхасский чиновник-лама, то Бадмажапов и решил остановиться у него и выяснить свое положение. Мой спутник думал найти содействие у китайцев, но не знал, где находится их ямынь или управление, а разыскивать его было не время. У дома же, где проживал лхасский чиновник, Бадмажапов оставил свой караван и людей, за исключением Дадая и обоих лхасских хондо, с которыми прошел через двор, окруженный постройками, и по лестнице поднялся во второй этаж, в комнату, где жил лама-лхасец. После приветствий Бадмажапов объяснил ему свое дело и попросил его повлиять на местных властей, чтобы ему отвели какое-нибудь помещение, добавив в заключение, что не только русские, которых так боялись хорцы, не придут сюда, но даже и он пробудет здесь самое ограниченное время, достаточное лишь для приобретения на базаре самого необходимого из предметов продовольствия и снаряжения. Лхасский лама ответил моему спутнику следующим: "Ни местные власти ни он не в состоянии сговориться с городской чернью, требующей одного – изгнания русских из города!". Но он надеялся всё же, что при содействии китайского чиновника, проживающего в городе, ему удастся устроить моих людей, хотя бы на одну ночь или в ямыне у китайцев или у него в доме; поэтому он вежливо предложил Бадмажапову обождать его несколько времени здесь, пока он сходит к китайцам, и вышел; больше его Бадмажапов уже не видел. [319]

Между тем на улице происходил ужасный шум, и Дадай с одним из лхассцев отправился туда, чтобы присмотреть за своими вещами. Лишь только они вышли из двора, как туда ворвалась толпа вооруженных саблями тибетцев, а минуту спустя она уже заняла всю лестницу и коридор, равно и плоскую кровлю нижнего этажа, куда выходило единственное окно из комнаты ламы-лхасца. В комнату толпа однако не вошла, а расположилась от порога её по всему коридору. Передние грубо спросили: "Что вы за люди и зачем сюда явились?". Бадмажапов, как мог, при посредстве остававшегося с ним в комнате лхасского хондо, немного говорившего по-монгольски, объяснил возбужденной толпе, что прислан сюда за покупками, имеет при себе паспорта от китайского богдохана и от лхасских властей. Но несдержанная толпа галдела без умолку, мешая Бадмажапову говорить, а передние на его заявление о паспортах грубо ему ответили: "Паспорта твои для нас ничего не значат; мы плюем на далай-ламу и знать его не хотим, так как он сам в Лхасу вас не пустил и требовал того же от нас, а между тем теперь посылает пилинов к нам, да ещё в сопровождении своих людей. Богдохана мы презираем ещё более; он выдает пилинам паспорта, а сам пешком удирает от них из столицы в Си-ань-фу. Изменники оба – и далай-лама и богдохан – и мы ещё раз плюем на них и бросаем им в глаза пепел. Вы же немедленно убирайтесь, если хотите остаться живыми, иначе будете перерублены!". Толпа, повидимому, озверела и пришла в неистовство, требуя от передних рядов скорее прикончить Бадмажапова и его спутника, а тела их выбросить к ним на осмотр.

Предчувствуя недоброе, Бадмажапов потихоньку спрятал за пазуху револьвер и не вынимал оттуда правой руки, невольно сжимавшей рукоятку его, в левой же руке держал пачку патронов. Сидевшим впереди, на их требование немедленно уйти, мой спутник ответил: "Обождите немного и дайте мне возможность переговорить с посланным в китайский ямынь: выяснив дело, я немедленно уеду!". Толпа вняла было вежливой просьбе Бадмажанова и удалилась во двор, очевидно, для совещания. Полуторачасовой напряженный разговор утомил моего спутника и не столько физически, как нравственно. Не успел он вздохнуть свободнее, как толпа, ещё более многочисленная и ещё более возбужденная, ворвалась в коридор и заградила выход, крича и всячески понося моего спутника и требуя немедленного удаления его из Хор-гамдзэ. Бадмажапов продолжал стоять на своем, надеясь, что посланный к китайцам, наконец, явится; но последнему, как оказалось впоследствии, не было возможности протискаться к нему через огромную толпу черни, занявшей не только все ближайшие улицы, но и крыши домов. Самая же отчаянная компания с зверскими, налитыми кровью глазами, то приходила в коридор, то [320] его оставляла и наконец явилась в последний раз и, подойдя к порогу, уже не уходила, а грозила схватить Бадмажапова, если он, на их последнее требование немедленно удалиться, останется в комнате.

Неизвестность того, что происходит с остальными людьми на улице, где шум увеличивался, невозможность сговориться с дикой разбойничьей толпой не оставляли моему спутнику другого исхода, как уехать из Хор-гамдзэ, о чем он и объявил ближайшим тибетцам; при этом попросил их оставить коридор, битком набитый туземцами, и дать ему дорогу. Но толпа озверевших тибетцев предложила Бадмажапову итти между нею, иначе, говоря, она решила схватить его в тесноте, где мой спутник не мог бы и руки освободить из-за пазухи, или просто заколöть его мечами. Тогда он вынул револьвер и объявил тибетцам, что если они не очистят коридора, то он половину их перестреляет. Это заявление подействовало, и толпа быстро освободила дорогу из дома, но заняла весь двор. Выйдя с своим спутником на лестницу, он и здесь с револьверам в руке потребовал удаления толпы из двора, что она также исполнила. Со двора Бадмажапов направился к воротам и на улицу, где были его люди с караваном. При его появлении в воротах толпа отхлынула, и глазам Бадмажапова представилась следующая картина: Дадай, Чакдур, лхасец, проводники и избитый дэргэский хондо стояли, прижавшись к стене, с лицами, почерневшими от ужаса. Как потом Бадмажапов узнал, они натерпелись страха, да и было от чего. Толпа в буквальном смысле приперла их к стене и не давала им покоя в продолжение шести с половиной часов, проведенных в свою очередь Бадмажаповым без движения в тесном помещении, и всячески над ними издевалась. Особенно набрался страху Чакдур, на которого точил зубы один отъявленный разбойник; последний говорил, обращаясь к нему: "Ты монгол! а... это хорошо! да какой же ты молодой и толстый! Вот эта моя сабля ещё никогда не рубила монголов, и я теперь очень радуюсь, что она поработает на твоей круглой шее". При этом негодяй вынимал клинок и, посматривая на Чакдура, пробовал пальцем лезвие сабли. – "Вы, – обращаясь к толпе, говорил тибетец, – оставьте мне этого монгола, я его убью, а сами займитесь другими...".

Однако, при появлении Бадмажапова на улице, толпа и здесь отступила и он с своими спутниками, пользуясь замешательством тибетцев, вскочил на своих лошадей и направился вон из города. Теперь он был уверен, что его маленький караван спасен и благополучно выберется от недругов, начавших бросать в них камнями, глиной, сопровождая все это площадной бранью. Летели в моих людей камни и сверху, с крыш домов; все, за счастливым исключением Бадмажапова, были побиты; особенно серьезно пострадал дэргэский хондо, который был жестоко избит ещё тогда, когда Бадмажапов сидел в фанзе; его, [321] несчастного, били беспощадно и таскали по земле за длинные волосы; в конце концов отняли саблю и шаль, повязываемую вокруг головы.

Таким образом толпа хоргамдзэсцев провожала моих посланных за черту города и только там стала частями отставать от них, но зато отряд конных тибетцев следовал за ними до селения Тэвунго, где Бадмажапов расположился на ночлег.

Итак, моему спутнику не только не пришлось выполнить поручений, но не удалось даже видеться с местными властями и познакомиться с городом. Некоторые сведения о Хор-гамдзэ, о населении, торговле и административном делении Хорского округа Бадмажапов собрал лишь на обратном пути. Сведения эти не полны, конечно, но всё же могут дать некоторое понятие об этой интересной стране.

Хорский округ, или Хор-карна-шог, как его называют сами туземцы, граничит на востоке и юго-востоке с областью Ньярун, на юге – с хошуном Таяк, ка юго-западе, западе и северо-западе – с Дэргэ и, наконец, на севере и северо-востоке – с кочевьями нголоков. Хор-карна-шог делится на пять хошунов: Кансар, Мансар, Бэрэ, Дэву и Дза-хог. Жители первых двух хошунов проживают частью в городе, частью в его окрестностях. Начальник хошуна Кансар, проживавший также в городе, был убит во время ссоры, перешедшей в вооруженное столкновение тибетцев двух городских хошунов, враждовавших между собой; результатом этих происшествий и явилась неурядица в городе. Большая часть обитателей этих двух хошунов живет оседло, и только незначительное число их ведет кочевой образ жизни, перенося свои черные банаги на севере в горах, и занимается исключительно скотоводством. В рассматриваемых двух хошунах считается до 1 400 семейств. Хошун Бэрэ, численностью в 550 семейств, состоит главным образом из кочевников, живущих в горах по левому берегу Ялун-цзяна; и наконец хошуны Дэву и Дза-хог, в числе от 1 200 до 1 300 семейств, живут частью оседло по обоим берегам Ялун-цзяна, вверх от Хор-гамдзэ, частью кочуют в горах, расположенных по его левому берегу.

Каждый хошун управляется своим хошунным начальником, не зависящим ни от кого, за исключением будто бы китайского чиновника, власть которого однако номинальна. Звание хошунного начальника наследственно.

Монастырь и город Хор-гамдзэ расположены среди лёссовых холмов, сбегающих от гор к левому берегу Ялун-цзяна. По словам тибетцев в монастыре считается по штату до 5 тыс. лам-желтошапочников, тогда как налицо их состоит не более половины. В этом числе значится, по показаниям одних, 18 хутухт, по показаниям же других – 13. Храмы монастыря, повидимому, очень богаты, красивы, и [322] некоторые из них имеют на кровлях небольшие золоченые "ганчжиры". Все монастырские постройки приличны и обнесены каменной стеной, имеющей в высоту до 4 аршин (3 м), при толщине в 2 фута (более 0,5 м); и обмазанной снаружи белой глиной.

Этому монастырю подчинены все вообще монастыри и кумирни округа Хор-карна-шог; число их достигает солидной цифры – 60. Большая часть монастырей, расположенных в окрестности Хор-гамдзэ, населена ламами, исповедующими учение Цзонхавы; значительно-меньшая часть – толков красного и так называемого гарчжива. Главный контингент лам, живущих в монастыре Хор-гамдзэ, состоит не только из уроженцев собственного округа; но среди них немало лам родом из Дэргэ, Ньяруна, Таяка и других мест Восточного Тибета.

В городе числится до 700 домов с населением в 2 500 человек, включающихся в состав двух упомянутых выше хошунов – Кансар и Мансар. Из городских построек особенно выделяются два больших дома, принадлежащие начальникам этих хошунов. И здесь дома построены из дикого камня при посредстве глины и дерева, в два-три и более этажей, и обнесены высокими каменными стенами. В городе и окрестностях очень часто встречаются постройки китайской архитектуры; особенно много их в главном монастыре.

Помимо тибетцев, в городе проживают до 150 человек китайцев, принадлежащих главным образом торговцам и ремесленникам: кузнецам, оружейникам, серебряных дел мастерам, столярам, плотникам, портным и другим; постоянного местожительства они, однако, здесь не имеют, а разъезжают из Хор-гамдзэ по всему хорскому округу, имея для этой цели на руках паспорта из управления Цзун-и.

Всех китайских лавок в городе считается до 20, принадлежащих трем-четырем более или менее солидным фирмам, которые имеют здесь склады товаров, распространяемых среди тибетцев при посредстве пришлых со всех концов Китая бедняков-китайцев. Последние, являясь в Хор-гамдзэ без всяких средств, обращаются к богатым ламам, ссужающим им серебро по 14% в год, за порукой разбогатевших соотечественников тех, которые занимают деньги.

Китайский ямынь Цзун-и невелик; чиновник маленького ранга присылается сюда для "видимого" управления тибетцами на установленный срок согласно распоряжению сычуаньских властей. При чиновнике находится переводчик и конвой в шесть человек солдат.

Главное занятие тибетского городского населения Хор-гамдзэ – земледелие, подспорьем которому является разведение свиней и кур, составляющих между прочим предмет торговли для местных или, точнее; коренных обитателей. Так как через Хор-гамдзэ проходит большая караванно-торговая дорога из Сы-чуани в Лхасу, по которой также провозят необходимые в обиходе кочевников предметы и в пределы [323] обитателей северного сининского Кама, то среди хоргамдзэнцев и прилежащих к дороге поселян вообще хорского округа многие занимаются извозом. Первостатейным предметом, провозимым здесь в громадном количестве, является, конечно, кирпичный чай, которым почти ежедневно пополняются склады в Хор-гамдзэ, Чжэрку и других придорожных пунктах, откуда новые подрядчики грузят свои караваны для дальнейшего отправления.

Обитатели округа Хор-карна-шог одеваются так же или почти так же, как и прочие тибетцы. Кроме шубы или халата из шерстяной, а нередко и из шелковой материи, городское население носит штаны и китайские сапоги. Женщины поверх шубы, в месте талии, застегивают широкие до четверти аршина (около 20 см) пояса, покрытые снаружи красной или синей материей и украшенные раковинами, бусами и серебряными или медными бляхами. Помимо этой особенности в женском наряде мой спутник отметил ещё более частое применение хорскими женщинами и девушками белого квадратного платка, обшитого по двум противоположным углам красной материей, приспособляемого в виде пояса, связываемого спереди отмеченными углами.

Мужчины или стригут свои волосы, или заплетают их в длинные одиночные широкие косы, не имеющие однако тех убранств, которые мы видели на косах нанчинцев, чамдосцев, лхадосцев, дэргэсцев и других. Длинных, распущенных волос, нечесанных и лохматых, здесь уже не встречается. Среди хорских женщин также не принято украшать волосы, заплетаемые, впрочем, одинаково с тибетками прочих округов Восточного Тибета.

Между городскими женщинами Бадмажапов видел и таких, которые были одеты по-китайски, то-есть в матерчатые халаты китайского покроя с широкими рукавами, обшитыми по краям лентами и позументом; это были, по словам тибетцев, местные китайские жены или просто наложницы.

После приобретения всего наисущественнейшего дли экспедиции, а также и промена наиболее усталых хайныков и лошадей, мы отпустили дэргэского тонкора и лхасских хондо, одарив их всех отечественными предметами на память и снабдив деньгами и продовольствием на время их пути к местам службы.

С отъездом чиновников наш бивуак не утратил оживления, так как местные обитатели нас посещали попрежнему, равно заглядывали и проезжие, и многочисленные нищие, промышлявшие, одиночками или группами. Камские нищие, как и везде эти болезненные отпрыски человечества, в большинстве случаев поражали своей худобой, грязью, рубищем и побирались подаянием на ходу от селения к селению, от палатки к палатке. Некоторые из них одевают на головы маски, [324] изображающие домашних животных или зверей и пляшут перед жилищами под такт своих песнеобразных прославлений и всевозможных лучших пожеланий. Однажды нам пришлось увидеть, здесь же в Бана-джуне, двух нищих с отличительным нищенским атрибутом, называемым монголами "дулдуй". Орудие это, вращающееся с нанизанными на стережень побрякушками, есть достояние таких нищих, которые состоят под непосредственным покровительством кумирен. Каждый тибетец может пожертвовать на убранство дулдуя, что пожелает: один дает монету, другой раковину, третий четки, иной кольца, бусы и прочее. Нищие с дулдуем громко поют, правильнее было бы сказать – кричат, произнося отрывки из первоначальной истории жизни Будды, чем дают возможность последователям буддизма лишний раз вспомнить о том, что и их первый учитель имел такой же образ, как и они, проповедуя свое учение ¹¹².

Между тем весна надвигалась все больше и больше: солнце грело ощутительно, берега речек отрадно зазеленели, над журчащими ручьями, в затишье, порхали бабочки, почти ежедневно с начала апреля стали появляться прилетные птички. То были: Chaemarrhornis leucocephala, краснохвостка (Phoenicurus frontalis), соловей Чебаева (Calliope pectoralts Tschebaiewi), вертишейка (Jynx torquilla), розовая шеврица (Anthtis rosaceus), желтая плиска (Motacilla citreola icitreoloides), сорокопут (Lanius schach tephronotus) и другие.

Днем преобладала облачность, по ночам ясность и свежесть, так как температура все еще спускалась ниже нуля, до – 6,6°.

15 апреля сборы в дальнейший путь были закончены, и на следующий, серенький, день экспедиция направилась вниз по речке Сэр-чю. Как всегда, первый переход после продолжительной стоянки был совсем маленький, всего лишь около 5 верст, но зато мы в тот же день и переправились через Ялун-цзян.

Общий характер долины Ялун-цзяна оставался прежний, в частности же произошло небольшое изменение: выше переправы на протяжении 10 верст эта река несется почти в меридиональном направлении, прижимаясь к подножью восточных склонов гор; далее круто уклоняется в широтном; затем вновь принимает северо-западное – юго-восточное простирание. Местами Ялун-цзян плавно проходит в просторной долине, местами яростно прыгает и оглушительно шумит, ударяясь о пороги и береговые сланцевые ¹¹³ скалы или конгломератовые и глинистые обрывы.

Северные и южные притоки – многочисленные речки, речонки и ручьи – ещё стремительнее катятся по каменистым крутым руслам. [325] Боковые ущелья прилежащих гор покрыты на южных склонах преимущественно луговой растительностью, на северных – древесной и кустарниковой. Долина же Ялун-цзяна, по крайней мере до кумирии Энток-гомба, отведена под культуру хлеба и поэтому ютит сплошное земледельческое население. Довольно порядочно возделанные поля чередуются с серыми каменными или глинобитными жилищами, расположенными группами и поодиночке. Кое-где виднелись развалины, которые туземцы делят на две категории: более древние они относят ко времени владычества монголов-шарайголов, новейшие же приписывают вторжению в их область воинственного Ньяруна, временно водворившего здесь своих подчиненных, которых, однако, не потерпели и изгнали не менее воинственные нголоки и хорцы.

До селения Санка, расположенного при впадении речки Дэн-чю, экспедиция отметила две кумирни – Бэнгэ-гомба и Дэнчин-гомба. Первая небольшая, всего лишь в 40 человек лам, принадлежащих толку гарчжива, стоит на правом берегу Ялун-цзяна; вторая, вмещающая в своих стенах до 100 лам-красношапочников с хамбо-ламою во главе, красуется в отдалении левого берега, на высоком горном скате.

В соседстве Дэнчин-гомба и на окраине селения Санка, у векового тополя-великана, имевшего свыше двух обхватов вблизи основания, мы простояли бивуаком два дня, в течение которых наши переводчики вели непрестанные разговоры с тибетцами. Дело в том, что именно здесь проходит граница дэргэсцев, лингузцев и дунзасцев, так или иначе желавших скорее избавиться от нас. Более несговорчивыми и даже враждебно настроенными по отношению к экспедиции оказались лингузцы, которые, по словам знакомых нам дэргэсцев, приготовились врасплох напасть на наш караван в месте первой теснины Ялун-цзяна с целью не только воспрепятствовать проходу, но и ограбить нас.

Пока шли длительные, разноречивые и в высшей степени скучные переговоры, мы познакомились с местной орнитологической фауной. По низменному прибрежью речки Дэн-чю, перед впадением её в Ялун-цзян, обильно росла облепиха и другие кустарники, среди которых, там и сям, выдавались луговые зеленые площадки с родниками и болöтцами. В этой местности держались краснохвостки, соловьи, пеночки, завирушки, синицы; над прозрачными водами Дэн-чю осторожно пролетала речная скопа (Pandion haliaëtus), ни разу не подвернувшаяся под выстрел. По утрам, в кустарниках, звонко голосил зеленый дятел (Picus canus guerini), в особенности после того, как пара этих птиц была разрознена препаратором.

Последний значительный лес на нашем пути, по ущелью Ло-чю, отстоявшему в 3-4 верстах от бивуака, привлек нас также с целью охоты. В этом лесу мы наблюдали в последний раз белых ушастых [326] фазанов, зеленых всэре, кулюнов и рябчиков. Из мелких птичек, частью добытых, частью, только замеченных нами, можно указать следующих: золöтистоголовых дятлов (Picoides tridactylus funebris), пищух-поползней, хохлатых синиц, красных вьюрков и немногих других. В недоступных человеку скалах противоположного склона ютилась пара бородатых ягнятников, занятых воспитанием птенцов. Что касается до зверей, то из числа последних прослежены лишь серый волк, заяц и кабарга; некоторые из местных охотников говорили нам, что в ущелье Ло-чю встречаются и джара, и олени, и козули, но мы этих зверей здесь не встретили.

Ввиду получения более достоверных слухов, подтверждавших явно враждебное отношение к нам лингузцев, которые сосредоточивали значительные силы в месте теснины Ялун-цзяна, я решил следовать восточнее, вверх по Дэн-чю, через владение дунзасцев, с тем, чтобы, по миновании опасного для движения каравана сужения долины, вновь вступить на Ялун-цзян и держаться заранее намеченного пути, ведущего по направлению к озерам верхней Хуан-хэ, а следовательно и к Восточному Цайдаму.

Хошун Дунза расположен по берегам речки Дэн-чю и в прилежащих к ней с востока горах, ничего определенного не знает о времени образования своего и о событиях, сопровождавших начало его существования. Дунзасцы говорят, ссылаясь на показания стариков, что хошун их известен очень давно и основание ему положили выходцы нголоки, дзачюкавасцы и хорцы.

Этот разбойничий хошун, насчитывающий, в себе 850 семейств, никогда не считал себя подчиненным кому-либо. Он не признает ни власти китайцев, ни власти Лхасы и живет или, по крайней мере ещё 80 лет тому назад, жил совершенно обособленно. Сами дунзасцы разделяют свои владения на три района: верхний, средний и нижний поэтому называются "Дунза-кон-варг-нок-сум", то-есть "три соединенных Дунза", Верхний Дунза, состоит из 200, средний – из 300 и нижний – 350 семейств. Обитатели первых двух районов ведут кочевой образ жизни и занимаются, скотоводством, нижний же Дунза населен земледельцами; и кочевники-скотоводы и оседлые дунзасцы проводят свой досуг в поездках на охоту или грабеж.

Около 80 лет тому назад дунзасцы воевали с одним из хорских хошунов – Мансар, и хотя были им побиты, но всё же власти Мансара не признали, как не признают её и теперь, и не только не плавят ему никаких податей, но не несут и подводной повинности, если случится кому-либо из хорских начальников проезжать по дунзаским владениям:

Главного начальника над всем Дунза нет, но имеются тритравноправных наследственных управителя, по одному на каждый [327] район, которые и ведают с одной стороны делами частного характера с другой – делами общими, касающимися всего хошуна. Каждые район илн отдел хошуна носит название своего начальника: "кон", или верхний, – Сочжам, "вар", или средний, – Идам и, наконец, "иок", или нижний, – Маннда. При начальниках каждого отдела состоят по 3-4 советника и от 7 до 10 простых исполнителей приказаний.

Обитатели этих самостоятельных отделов Дунза живут между собой дружно и в важных случаях собирают совет, решению которого беспрекословно подчиняются все дунзасцы.

Проходя по местностям с оседлым населением, мы нигде не видели столь хорошо вооруженных тибетцев, как Дунза; здесь даже старики имеют кроме ружей длинные пики и по две сабли – одну подвешенную сбоку, другую заткнутую спереди за пояс. Даже во время пастьбы скота мужчины не расстаются с ружьем. В Дунза же между прочим мы не замечали обуви, сшитой из материй; здесь её приготовляют из кож маралов и других зверей, за которыми при случае охотится все мужское население.

Язык дунзасцев настолько не сходен с языком или наречием дэргэсцев, лингузцев и нголсков, что наш Дадай, хорошо говоривший со всеми указанными тибетцами, совсем не понимал обитателей описываемого хошуна. Говорят, что и обычаи дунзасцев сильно разнятся от обычаев соседей, но вследствие очень непродолжительного времени, проведенного нами среди этих интересных тибетцев, собрать и записать их нам не удалось. Народ выглядит здоровым, жизнерадостным, смелым и воинственным. Многие из обитателей этого хошуна с гордостью показывали нам свои огнестрельные и колöтые или рубленые раны, полученные ими в стычках с соседними тибетцами. Длинных, растрепанных волос и кос среди мужского населения дунзасцев мы не видели. Гордые всадники, стройно проезжавшие вблизи нашего лагеря, на небольших, но крепких и сытых конях, бряцая оружием и седельным убранством, всегда вызывали с нашей стороны похвалу и одобрение, а со стороны моих цайдамских спутников удивление и зависть.

В дунзаском хошуне имеется, по словам одних, три, а по словам других – четыре кумирни; но эти кумирни не постоянные; как и кочевые обитатели, местные ламы с наступлением лета поднимаются с низовья долины в горы, к определенным местам, где и расставляют огромные палатки, убирая их церковной утварью, бурханами, книгами, и открывают богослужение. В зимнее же время кумиренные палатки со всеми их принадлежностями хранится у старших лам.

Как уже говорено было выше, дунзасцы особенно дружат с нголоками и вероятно от них-то и заимствовали привычку грабить. Всякий, попавший сюда, действительно, рискует быть ограбленным, если [328] не достаточно вооружен и малочислен, чтобы постоять за себя. Кроме того дунзасцы исключительно для грабежа нередко предпринимают отдаленные поездки на северо-запад к границам сининского Кама в в кочевья Дза-чю-кава. Для таких поездок партия дунзасцев в 5-20 человек предварительно испрашивает разрешение своего начальника, который никогда в таких случаях не отказывает. Если грабительский разъезд возвратится домой с добычей, то лучшая часть её добровольно подносится начальнику своего района или отдела.

В том случае, когда можно ожидать мести, начальник отдела хошуна, принимая подношение, делает тотчас же распоряжение среди своих подчиненных об охране проходов на границе и о надлежащей встрече мстителей.

Речка Дэн-чю, по берегам которой обитают дунзасцы, является одним из многочисленных левых притоков верхнего Ялун-цзяна. Простираясь от северо-северо-запада на юго-юго-восток до 80 вёрст, Дэн-чю только в нижнем течении достигает в ширину 8 или самое большее 10 сажен (16-20 м), при глубине в местах бродов около полутора футов (0,5 м) в весеннее время и значительно более в летний период; по мере же удаления вверх размеры её постепенно сокращаются. Благодаря крутому падению каменистого русла эта речка течет очень быстро, громко бурля своими грязными волнами. Описываемая речка местами извивается по широкой долине, местами прорывает сужение, слагающееся из серых глинистых сланцев.

Как долина, так и окаймляющие её горы очень богаты всякого рода растительностью, характеризующей вообще бассейн верхнего Ялун-цзяна и могущей прокормить многочисленные стада кочевых обитателей этого хошуна. Оседлое население проникает со стороны главной реки всего лишь на расстояние 10 вёрст.

Медленно двигаясь вверх по низовью Дэн-чю до правого её притока Гэ-чю и этим последним до урочища Гикок, мы таким образом провели в дунзаских владениях около недели, располагая тремя стоянками. С первого дня вступления в этот разбойничий хошун к нам смело заглядывали его обитатели и обитательницы, с одной из которых удалось снять и фотографию. Многие дунзаски по долинам речек собирали джюму, разрывая землю полудеревянной, полужелезной трехзубчатой копалкой, напоминающей собой небольшие грабли. Мужской же элемент или пас стада, или праздно слонялся от одного соседа к другому.

Убедившись в нашей постоянной бдительности и готовности постоять за себя, эти тнбетцы вскоре оставили свой затаённый план напасть на нас; наоборот, стали уверять в своем лучшем расположении и доверии к нам, доказательством чего могло служить их своевременное уведомление об опасности, грозившей экспедиции со [329] стороны лингузцев. Действительно, по мере нашего большего знакомства с дунзасцами и по мере приближения к новому отвороту пути на реку Дза-чю, стало выясняться, что лингузцы всерьез готовятся воевать с нами, для чего, убедившись, что мы направились в обход их укрепленной теснины, передвинули свой отряд выше, для оказания противодействия нашему движению с другой стороны, на перевале Биму-ла, отстоявшем от последней нашей стоянки среди дунзасцев в 7 верстах.

На этой стоянке, в области отличных альпийских пастбищ, мы устроили днёвку, чтобы покормить своих животных перед дальнейшей более трудной горной дорогой. Сюда же втихомолку от нас приезжало двое лингузцев, в целях, через дунзасцев, запугать нас известием, что они уже заняли наш перевал и что будто бы их отряд поклялся умереть, но не пустить нас в их владения. Передавая нам всё это, дунзасцы удивлялись непроявлению никем из нас страха перед таким храбрым и многочисленным войском и нашему решению принять бой и начать готовиться к нему – протиранием своих ружей и пополнением боевого комплекта патронов. Надо было видеть, с каким глубоким вниманием дунзасцы следили за разборкой и сборкой винтовок. Целыми часами они просиживали в застывших позах, глубокомысленно смотря на нас, на наши манипуляции с ружьями. Открытая решительная готовность с нашей стороны, конечно, способствовала устрашению дунзасцев, а через них косвенным образом и наших неприятелей, так как первые постоянно сносились со вторыми, стараясь быть примирителями враждующих сторон.

Мое предварительное знакомство с северным скатом перевала Биму-ла заставляло предполагать, что тибетцы отлично защищены гребнем и что нам будет очень затруднительно штурмовать их по причине открытой местности, круто спускавшейся к речке, по которой мы должны были следовать к перевалу. К тому же значительная абсолютная высота – 14-15 тыс. футов (4-4,5 тыс. м) потребует значительного напряжения физических сил.

Тихая, полуясная ночь прошла довольно спокойно, как равно и слегка морозное раннее утро 25 апреля, когда экспедиционный караван медленно, но в то же время и бодро двигался вверх по Гэ-чю, держась сосредоточенно. Мелодичное пение соловья долго не прерывалось, между тем солнце уже осветило вершины соседних гор, тонкоперистые облачка медленно плыли к востоку, сбиваясь в сплошную пелену, тогда как на западе небосклон прояснялся все больше и больше. Сдержанный людской говор давал понять, что отряд глубоко проникнут предстоявшим событием. Все внимательно следили за соседними горами, но всего больше, разумеется, за той частью гребня, где расположился неприятель. Наконец показался и он сам: почти [330] одновременно на трех соседних плоских вершинах Биму-ла заволновались тибетцы в развернутом конном строю. Громкие голоса местных воинов, мастерски выводивших своеобразные высокие трели, слились в общий дикий концерт, нарушивший тишину утра в горах. Минут через пять голоса тибетцев смолкли, затем повторились ещё и ещё. Мы продолжали двигаться до подошвы главного ската перевала, отстоявшего своей вершиной на расстояние одной версты, где временно остановились, чтобы подтянуть потуже подпруги, самим полегче одеться и ещё раз осмотреть оружие. Тем временем на гребне северной цепи гор показалась партия человек в 25 других тибетцев, оставшихся для нас неизвестными. Число же лингузцев простиралось от 250 до 300 человек. На сей раз наши недруги покрикивали или одновременно с двух сторон, или же поочередно, словно переговариваясь о чем-то.

Так как между нами и лингузцами на первом уступе гор залегали скалистые обнажения, за которыми могла находиться неприятельская засада, то я, приказав каравану осмотрительно двигаться на перевал, сам с А. Н. Казнаковым и Бадмажаповым, постоянно при мне находившимся, поехал налегке вперед с целью возможно скорее обогнуть каменистую преграду. К нашему благополучию лингузцы не воспользовались этим естественным передовым укреплением, и мы, миновав его, были снова на открытом луговом скате, обеспечивавшем свободное движение каравана. Едва мы показались здесь, как тнбетцы ещё грознее завопили на всевозможные лады и тотчас же, несмотря на довольно большую для их ружей дистанцию – в 600 шагов, одновременно с трех вершин открыли огонь из своих фитильных ружей. Благодаря их командующему положению тибетские пули по инерции долетали до цели, шумя и свистя то тут, то там. Нащн лошади испуганно озирались, всхрапывали, и мы принуждены были их отпустить к каравану, сами же, разделившись поодиночке, в свою очередь открыли огонь по тибетцам. Я обстреливал восточную вершину, Бадмажапов среднюю, А. Н. Казнаков правую или западную; наша единственная боевая линия вначале состояла нз трех человек и должна была противодействовать дикарям, которые в данный момент были почти в сто раз многочисленнее нас.

Медленно двигаясь вперед, мы по временам присаживались и пускали в тибетцев пули. Как уже и говорено было выше, стычку пришлось вести на высоте около 15 тыс. футов (4 570 м) над морем, где разреженный воздух давал себя чувствовать даже и привыкшим организмам. По мере нашего приближения к перевалу и по мере того, как наша боевая линия усиливалась людьми, прибывавшими от каравана, а следовательно усиливался и наш огонь, тибетская пальба стихала; разбойники показывали одни лишь головы; ещё же через [331] полчаса или час, когда мы уже в числе 10 человек благополучно поднялись на гребень, последний был свободен. Разбойники со страхом, подобно горному потоку, бежали по крутым ущельям на юг, по направлению к Ялун-цзяну. Мы не скупились на выстрелы и далеко проводили негодяев огнем наших винтовок.

После временной остановки на перевале, откуда были отпущены проводники, боявшиеся следовать по лингузским владениям, мы направились в сторону убежавших грабителей и – как всегда при обыкновенном движении каравана – совершенно тихо, спокойно, обеспечив на случай оба фланга разъездами. Внизу, по главному ущелью, там, где слева впадало другое – в стрелке, разбойники вновь засели, условившись, как впоследствии выяснилось, с прибывшим в подкрепление отрядом в 100 человек, засевшим ещё на версту ниже, ударить на нас одновременно с двух сторон; кроме того часть грабителей разместилась в промежуточных скалах, намереваясь произвести ещё больший беспорядок в нашем караване, спуская по крутизнам каменные глыбы. Как видно, тибетцы не лишены понятия о приспособлениях к местности и сумели устроить для нас хорошую ловушку. По счастью экспедиции засада их была открыта во-время нашим разъездом, ехавшим по командующим гребням гор. Верхние разбойники, ожидавшие, что караван экспедиции направится по главному ущелью, были вполне разочарованы неожиданным огнем, открытым по ним со скалистых вершин нашим передовым отрядом. Нижний же отряд лингузцев на раздавшиеся выстрелы тотчас выскочил нз засады и поскакал к месту действия, но, встретив на пути, вместо ожидаемых русских, своих собратьев, неудержимо стремившихся вниз по ущелью, примкнул конечно к общему отступлению.

Итак, во второй стычке участвовал лишь передовой или вернее боковой разъезд, тогда как наши главные силы – 10 человек – удачно соразмерив движение и во-время подоспев к огню с флангу, не могли принять участия в отражении разбойников, так как навстречу нашего каравана выехало двое лам-посредников, чтобы упросить меня прекратить стычку с их единоверцами. Едучи вместе с посредниками, мы были свидетелями, в каком паническом страхе бежали разбойники. Громкое эхо скорострелок, крик тибетцев и ржанье их лошадей – всё смешалось в общий гул, стоявший в ущелье долгое время.

Условившись с ламами-посредниками о мире, я велел одному из них немедленно скакать вслед за лингузцами с приказанием последним нигде, на нашем дальнейшем пути, не показываться вооруженными, иначе мы будем стрелять в каждого из таких туземцев. Предписанное условие лингузцы строго исполнили, и мы благополучно миновали третье и последнее заграждение, где разбойники намеревались [332] было ещё раз попытать счастья, но после конной атаки, произведенной на них небольшой частью нашего отряда, во главе с А. Н. Казнаковым, тибетцы вынуждены были, наконец, признать себя побеждёнными.

За оба раза всеми нами было выпущено около 500 патронов. По словам тех же лам-посредников и некоторых местных воинов, приходивших потом на наш бивуак, под видом мирных обитателей, тибетцы понесли значительные потери людьми и лошадьми, но выяснить их более или менее определенно, благодаря крайней скрытности лннгузцев, не удалось. Курьезно, что и эти тибетцы верили в чары русских, отвлекавших от себя неприятельские пули, в чем будто бы убедились их лучшие стрелки, стрелявшие в нас из засады чуть не в упор, но тем не менее дававшие промахи. Русское же ружье, по мнению тибетцев, бьет ужасно далеко и от его пули ни камни, ни земля, ни деревья не защищают – она все разрушает. Слава нашей трехлинейной винтовки пронеслась по Восточному Тибету и обеспечила успех экспедиции.

Перевал Биму-ла, поднятый над морем на 14 980 футов (4 570 м), делит северноялунцзянскую цепь, или точнее её отдельное звено, заключенное между речками Дэн-чю на востоке и Гон-чю на западе, на две равные части. Северный склон этих гор, примыкающих к плато, не так крут и широк, как южный склон, обрывающийся к глубокой долине Ялун-цзяна. Отмеченная высота перевала очень немногим уступает высоте общего гребня гор, имеющего мягкие очертания. С вершины перевала Биму-ла открываются далекие виды в северовосточном и юго-западном направлениях. В первом из них выделялись горы, чуть-чуть запорошенные снегом, названные нам дунзасцами "Хорскими горами", во втором ярко блестели вечноснеговые вершины Дэргэского хребта, той его части, которая прилегает к альпийскому озеру Юлюн-мцо.

Зверей на перевале мы не видели, так как они были распуганы многолюдством и пальбой; из птиц же замечены одни грифы, кружившие над местами, обагренными кровью убитых и раненых тибетцев. Трупов последних на самом гребне однако не оказалось, но пониже, кое-где, среди высокой кустарниковой и травянистой заросли, они были обнаружены, благодаря тем же грифам и черным воронам.

Богатейшие пастбища тянутся от самого гребня до реки Ялун-цзян. Узкое, крутое ущелье речки Амук-сэрлон-чю по мере удаления от главных вершин обогащается водой на счет боковых притоков, обнажающих серый, мелкозернистый, глинисто-слюдистый песчаник в среднем и нижнем поясах гор и зелено-серый тонколистый кварцево-глинистый сланец с отпечатками, напоминающими водоросли, исключительно в нижнем, подле кумирни Энток-гомба, где кроме того [333] встречается и песчаник, уже прослеженный нами в северном подножье хребта пандита А-к, а именно в ближайшей окрестности Бана-джуна – песчаник серый, мелкозернистый, глинистый, с мелкими вкрапленностями кубиков пирита. Как долина Ялун-цзяна, так и ближайшие горные склоны прикрыты мощным пластом буро-желтого, несколько пористого известковистого суглинка с мелким щебнем и серого известкового ила, содержащего также мелкий щебень, развитого по прибрежным террасам, отведенным под окраинные ялунцзянские пашни, засеваемые ячменём.

В низовье речки Амук-сэрлон-чю, в 1,5 км от её впадения в Ялун-цзян, дорога поднимается на горный мыс по невысокому, но очень крутому перевалу Лаги-ла, который, подобно восточному ущелью Гузан-да и прилегающим к нему частям главного, был искусно забаррикадирован большими и малыми каменными обломками, готовыми при слабом прикосновении к ним упасть и раздавить караван. С другой же стороны эти нагромождения служили тибетцам прикрытиями, из-за которых они обыкновенно стреляют в неприятеля.

С вершины горного мыса открывается красивый внд на долину извилистого Ялун-цзяна, с шумом катившего свои серые блестевшие воды. Отдаленный гребень южных гор местами был покрыт снегом. Долина Ялун-цзяна, вообще говоря, не широка, скорее узка, будучи местами сдавливаема подножьями тех и других гор. Прибрежные террасы пестрели распланированными полями и отдельными домами-фермами. Из жилых построек, напоминавших крепостцу, резко выделялось белое здание кумирни Энток-гомба, приютившейся на крайнем выступе горного массива.

Спускаясь по змееобразной тропинке в долину и проходя среди домов тибетцев, мы нигде не видели самих туземцев, за исключением нескольких женщин и детей, почтительно кланявшихся нам и с любопытством и страхом смотревших на наш караван.

Впоследствии лингузцы неоднократно говорили нашему переводчику Дадаю, что они были очень глупы, открыв с нами военные действия, и что небольшому пилинскому отряду никакой многочисленный состав тибетских воинов не должен быть страшен.

Характер реки Ялун-цзяна оставался прежним; и здесь она неслась стремительно, как и при селении Санка, и в этом месте ее окаймляли высокие обрывистые берега, подмываемые волнами. Уровень Ялун-цзяна даже в наше короткое пребывание колебался чуть не на целый метр; прибыль воды обусловливалась таянием снега в вершинах боковых речек и выпадением дождя ¹¹⁴. Береговые террасы [334] отрадно зелерзли всходами хлеба. Местное население жило, повидимому, в достатке; на ближайших косогорах везде паслись стада домашнего скота – яков, баранов, небольшие косяки лошадей, мулов, ослов. Из птиц у местных лингузцев содержались только куры, яйца которых тибетцы так высоко ценили, что мы отказывали себе в удовольствий лакомиться ими.

Небольшая и небогатая лингузская кумирня Энток-гомба, подле которой мы бивуакировали, принадлежит последователям толка гарч-жива и насчитывает всего лишь около 15 лам, находившихся в разъездах за сбором подаяний. Верстах в двух-трех ниже по Ялун-цзяну на том же левом берегу расположен монастырь Мэнчжи-гомба того же толка, что и первый, но уже с 150 ламами, подчиненными дэргэскому хутухте. Один из заслуженных лам этого монастыря гэцкуй Гасан Дорджи и прибыл к нам навстречу, в день стычки с лингузцами, в сопровождении младшего товарища для переговоров.

На другой день, 26 апреля, по приходе в долину Ялун-цзяна, я отпустил обоих лам на честное слово, с тем, чтобы старший из ннх в течение двух последующих дней приготовил обещанные им подводы и проводников для дальнейшего пути экспедиции по направлению к дзачюкавасцам, граница которых проходила в 50 верстах выше по Ялун-цзяну. Пока же Гасан Дорджи распорядился доставкой в наш лагерь фуража и топлива и обеспечил вообще дружелюбное отношение к нам ближайших обитателей.

Впоследствии я узнал от дзачюкавасцев, что виновником такого решительного нападения на нас лингузцев был старший лама монастыря Мэнчжи-гомба, предсказавший им блестящую победу над пилинами. После первого же поражения лингузцев на перевале, когда некоторые из них предались постыдному бегству, посылая раненых в монастырь с проклятьем его настоятелю, обманувшему "храбрых" воинов, ламы спохватились и решили немедленно явиться примирителями.

Незадолго до сумерок, ввиду нашего бивуака, занесенного снегом, прошло небольшое стадо козуль. Стройные, красивые звери резко выделялись на чистом откосе гор, выжженном пожаром. Тнбетцы с целью ускорения появления молодой растительности нарочно поджигают сухие прошлогодние травы. Дикие жвачные млекопитающие охотно посещают подобные места, но, по словам лингузцев, держат себя крайне строго, во избежание опасности привлечь к себе внимание человека. В последний день апреля мы миновали памятный для экспедиции перевал и вступили вновь на высокое холодное нагорье.

Дальнейший наш путь шел в области плато и верховий небольших речек, одна из которых – Гон-чю – и привела нас через несколько дней на Ялун-цзян, к юго-восточной границе Дза-чю-кава. [335]

Оставив долину, мы вместе с тем оставили и благодатную теплую погоду; на нагорье, которое находится на высоте между 14-15 тыс. футов (4 200 – 4 600 м) над морем, первая майская утренняя заря встретила нас морозом в – 14,3°; верхний пояс гор был покрыт снегом, ручьи скованы льдом. Несмотря на это, проглянувшее солнце скоро согрело воздух и вызвало к жизни животное и растительное царства. На взрыхленной пищухами глинистой почве отпечатались следы только что прошедшего медведя; там и сям пробегали робкие антилопы-ада. Из птиц же, помимо крупных хищников, чаще других давали о себе знать тибетские уллары, красноклювые клушицы, земляные вьюрки и снегиревидные стренатки. Неподалеку от плоского болöтистого перевала Налнсун, поднятого около 15 тыс. футов (4 600 м) над морем, В. Ф. Ладыгину, собиравшему при речке Раби-чю цветковые растения, посчастливилось между прочим добыть и китайскую саламандру (Batrachyperus sinensis) – единственную за все время нашего странствования по Тибету; это хвостатое земноводное тибетцы зовут "чури", или "чуджур", что значит "водяная змея".

До перевала Гэни-ла – 14 810 футов (4 520 м) абсолютной высоты – наш путь описывал слабую волну, так как проходил по верховьям маленьких речек, вблизи плоскообразных вершин соседних гор. Обнажения горных пород встречались изредка и выражались по речке Раби-чю серым твердым мелкозернистым известково-слюдисто-глинистым песчаником, по речке же Гон-чю бурым слоистым, ноздреватым известковым натеком в верховье и серым мелкокристаллическим тонкослоистым кварцевым известняком с более мягкими светлосерыми бескварцевыми прослоями, обусловливающими при выветривании глубокие, до 5-6 м, желобки в среднем течении.

Тем временем Гасан Дорджи съездил на Ялун-цзян и удовлетворительно выяснил вопрос относительно подвод на нашем дальнейшем пути. Дзачюкавасцы явились в наш лагерь на смену лингузцам, которых мы теперь вознаградили деньгами и подарками и отпустили домой. В заключение этой главы коснемся весеннего пролета птиц. Пробуждение органической жизни вообще и некоторое весеннее движение пернатых в частности, в этом 1901 году, стало обнаруживаться с февраля месяца, с места зимовки экспедиции, с самого, так сказать, южного пункта нашего пребывания в Восточном Тибете или Каме, и продолжало привлекать внимание до конца, до северной границы этой интересной страны, или, выражая во времени, до половины мая, причём наибольшие отметки касаются исключительно низких, теплых долин, как Меконг, Янцзы-цзян и Ялун-цзян, служащих определенными путями для пернатых странников.

И в эту весну, подобно тому, как и в предыдущую, первой пролетной птицей был коршун черноухий (Milvus migrans), отмеченный: [336] 14 февраля при долине речки Рэ-чю. 25-го, на высоком нагорье, показался серый лунь (Circus), впрочем может быть и зимующий здесь; на следующий затем день – турпан (Casarca ferruginea); 27-го вновь замечены коршуны; на этот раз сильно проголодавшиеся птицы в нескольких местах кружились, с целью разыскать себе пищу.

Начало марта было холодное, ненастное: голосов птиц не было слышно. Лишь 5-го числа этого месяца показался краснокрылый стенолаз (Tichodronra muraria); 10-го, при долине Голубой реки, тянули: большие бакланы (Phalacrocorax carbo), чирки (Querquedula), индийские гуси (Anser indicus), хохлатые нырки (Fuligula cristata) и белые плиски (Motacilla alba Hodgsoni).

11 марта появился полевой жаворонок (Alauda arvensis inopinata), давший о себе знать приятной песней; над рекой пронеслась черноголовая чайка (Larus); 13-го прилетела вестница тепла – береговая ласточка (Riparia riparia), a на следующий день черноголовая краснохвостка (Phoenicurus ochruros rufiventris); одновременно напомнили о себе и серые журавли (Grus grus), пролетевшие высоко в небе; 15-го неслись к северо-западу утки-кряквы (Anas platyrhyncha) и уже отмеченные хохлатые нырки и индийские гуси; 16-го – серые цапли (Ardea cinerea) и горная ласточка (Biblis rupestris).

23 марта прилетел удод-пустошка (Upupa epops); 24-го – снегиревидная стренатка (Urocynchramus pylzowi); 25-го – чеккан (Pratincola maura Przewalskii); в этот же день впервые наблюдались черно-шейные журавли (Grus nigricollis) и опять черноголовые чайки, но в большем количестве нежели прежде; 26-го – улит-травник (Tringa ochropus); 28-го – лунь коричневый (Circus); 29-го – краснохвостка (Phoenicurus hodgsoni).

Следует, однако, оговорить, что с конца марта до половины апреля пролет птиц наблюдался в Бана-джуне, в непосредственной близости долины Ялун-цзяна.

3 апреля, на берегу речки Сэр-чю, показалась изящная белоголовка (Chaemarrhornis leucocephala); а через день, 5-го, её близкая родственница, не менее изящная краснохвостка (Phoenicurus frontalis), последняя, впрочем, была очень худа и утомлена; 8-го, в одни и тот же день, прилетели соловьи Чебаева (Calliope pectoralis Tschebaiewi) и розовые шеврнцы (Anthus rosaceus); на следующий день, 9 апреля, – вертишейка (Jynx torquilla).

13 апреля, вблизи нашего бивуака, показалась желтая плиска (Motacilla citreola citreoloides); 15-го – парочка сорокопутов (Lanius schach tephronotus); 16-го – опять большие бакланы (Phalacrocorax carbo) и крохали (Mergus); 17-го – речная скопа (Pandion haliaëtus); 18-го, из соседних бивуаку кустов, раздалась звонкая трель пеночки (Phylloscopus affinis), по ущелью пролетали и реяли земляные или [337] береговые ласточки (Riparia riparia); в этот же день наблюдалась и Tarsiger cyonurus.

В последней трети апреля солнце пригревало ощутительнее и в согретом воздухе чаще нежели прежде слышалось жужжание мух, шмелей и других насекомых; не замедлили пробудиться также летучие мыши и появиться стрижи (Apus pacifjciis) – 26 апреля; еще через день – 28-го – внесла не малое оживление варакушка-синешейка (Cyanecula suecica), одновременно с которой появился и серый береговик (Actitis hypoleucus). Песнь соловья теперь можно было слышать по несколько раз в день.

Месяц май, по случаю вступления экспедиции на высокое холодное нагорье, не порадовал ничем особенным.

1 мая быстро пронеслась по долине какая-то крупная чернощекая овсянка (Emberiza); 2-го отрадно прозвучал впервые в этом году голос кукушки (Cuculus canorus); 3-го с Ялун-цзяна на наш бивуак прилетел орлан-долгохвост (Haliaëtus leucoryphus) и, продержавшись здесь около суток, исчез к северу; 5-го, вверх по Ялун-цзяну, пролетела пара черных аистов (Ciconia nigra); в тот же день отмечены крачки-мартышки или крачки-ласточки (Sterna hirundo thibetana), бекас-отшельник (Capeila solitaria), песочник малый (Erolia temminckii) и улит-красноножка (Tringa totanus); 6-го, над зеленью ключевого родника, витала кашмирская ласточка (Delichon urbica) ¹¹⁵.

15 мая последним пролетным в эту весну можно было считать монгольского зуйка (Charadrius mongolus). Высокое угрюмое нагорье Тибета изредка оживлялось песней жаворонка. [338]

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ДЗА-ЧЮ-КАВА

Происхождение этой обособленной части Дэргэского округа. – Административное деление. – Подводная и другие повинности. Занятия. Перекочевки. – Преступления и наказания. – Монастыри. – Обычаи и обряды: полиандрия; умыкание невест; калым; случаи многоженства; положение вдовы; особенности похорон. – Физико-географический характер страны, обитаемой дзачюкавасцами. – Наш путь в области северо-восточных кочевий этих тибетцев. – Чамдоские и литанскне беглецы.

Говоря о Дза-чю-кава, приходится лишний раз коснуться и Дэргэ, некогда игравшего более видную роль нежели теперь. Весьма вероятно, что в прошлом этот округ занимал громадный район, граничивший на юго-востоке с округами Литан, Батан и Чамдо, противоположной же стороной вдававшийся, как вдается и по настоящее время, в суровую негостеприимную часть нагорья, где берет свое начало Ялун-цзяя. С течением времени вклинились или иным путем создали свою самостоятельность на дэргэской территории округа Лхадо, Лин-гузэ, Дунза, Таяк и Ньярун, подобно тому, как в недалеком будущем, без сомнения, совершенно выделится в округ Дза-чю-кава. По крайней мере сами дзачюкавасцы такого мнения; среди обитателей этой интересной страны недостает лишь предприимчивости и солидарности: область всё еще ждет появления объединителя всех дзачюкаваских хошунов. Последнему обстоятельству в значительной степени мешает Дэргэ-Гончен, как меновой рынок произведений скотоводческого хозяйства на хлеб и все остальные потребности в обиходе исключительно кочевого населения Дза-чю-кава. Частые посещения своего рода столицы и свидания более влиятельных дзачюкавасцев с дэргэским тусы или его ближайшими помощниками также немало затрудняют скорейшее осуществление подобного плана. Тем не менее о Дза-чю-кава, среди тибетцев соседних округов, уже составилось представление как о самостоятельном округе. [339]

В районе кочевий Дза-чю-кава ещё сохранились монгольские названия нескольких речек; так, например, к западу от речки Рго-чю, левого притока Ялун-цзяна, есть речка с монгольским названием – Нарин-усу; затем сохранилось, правда, исковерканное название другой речки – Кундур-чю (Кундулюн) и чисто монгольское название речки Куку-усу, составляющей уже правый приток верхней Хуан-хэ.

В последнее время Дза-чю-кава пополнялось пришельцами из Дэргэ, сининского Кама, из кочевий нголоков и других местностей. С другой стороны и коренные жители Дза-чю-кава нередко оставляют свои кочевья и уходят или в Дэргэ, или к нголокам, или же в северные хошуны, подчиненные сининскому цин-цаю.

Когда-то, очень давно, Дза-чю-кава действительно делилось на 37 хошунов, отсюда и сохранившееся поныне название "Дза-чю-кава-бон-сум-чи-соб-дун". В те давние времена и население было значительно гуще. Главными причинами уменьшения населения считают былые войны с соседями и периодические внутренние смуты, вынудившие большую часть населения оставить прежние кочевья и уйти к нголокам; впрочем, и теперь население Дза-чю-кава достигает солидной цифры – в 4 430 палаток, или около 18 тыс. человек. В настоящее время Дза-чю-кава делится не на 37 хошунов, а лишь на 27, так как 10 хошунов или совсем оставили свои кочевья и ушли к нголокам, или же целиком вошли в состав своих других хошунов после того, как потомство известного хошунного начальника вымирало, а население не желало себе другого.

Каждый хошун, за исключением двух – Сэршю и Бумсар, о которых скажем ниже, управляется своим начальником – "бон". Власть переходит от отца к сыну или ближайшему родственнику по мужской линии. Хошуны же Сэршю и Бумсар управляются лицами, назначаемыми дэргэским тусы из числа четырех его главных советников или, реже, из числа 30 младших – тонкор. Чиновники эти назначаются по личному усмотрению тусы на неопределенный срок и могут быть смещены во всякое время тем же дэргэ-чжалбо; их обыкновенно называют "нирба".

Эти два чиновника нирба пользуются большим влиянием и значением, хотя и не имеют права распоряжаться делами в других хошунах Дза-чю-кава. Но так как они назначаются самим тусы из лиц, так сказать, могущих влиять на своего патрона, то все прочие хошунные начальники обращаются к ним в важных случаях за советами и указаниями, что и доставляет им влияние и уважение по отношению к народу вообще.

Когда хошунный начальник умирает, то наследник его считает своей обязанностью искать поддержки у этих двух ставленников тусы на утверждение в должности хошунного начальника. Нирба в таких [340] случаях пишет письмо в управление, в Дэргэ-Гончен; в письме сообщает о смерти хошунного начальника и удостоверяет личность его наследника. Письмо это наследник, будь то сын, внук или правнук умершего, везет о Дэргэ-Гончен лично для представления в управление тусы. При этом наследник везет в подарок самому тусы или лучшего яка, или хайныка, или же хорошую шкуру леопарда – обычай, установленный с давних времен, – которые и передаются тусы с хадаком.

Управление делает доклад тусы о смерти начальника хошуна и о прибытии в Дэргэ-Гончен его наследника, ищущего утверждения в должности. Утверждение в должности заключается в следующем: тусы принимает новичка у себя в помещении и в разговоре с ним о делах хошуна и прочем испытывает его умственные способности; затем делает новичку строгое внушение о том, как лучше управлять хошуном; требует, чтобы в хошуне его не было безобразий и несправедливости, не было воровства и грабежей и так далее, и отпускает его. После этого собственное имя нового начальника хошуна вносится в списки, и он уезжает на родину, к месту службы. Ни титула, ни звания эти хошунные начальники не имеют; точно так же им не выдается из управления и свидетельства на право управления хошуном, да этого никто и не требует.

В тех случаях, когда всё потомство хошунного начальника по мужской линии вымирает, то тот или другой нирба предлагает хошуну указать ему лицо, которое хошунцы желали бы иметь своим начальником, и если таковое найдется, то нирба представляет его в Дэргэ-Гончен.

Каждый хошунный начальник избирает себе из среды старейших и опытных однохошунцев несколько человек, с которыми он совещается при решении дел и прочем. Лица эти не официальные, но в своем хошуне, как приближенные начальника, пользуются влиянием и уважением. Начальник хошуна даже посылает их иногда к тусы с бумагами и поручает им лично на словах докладывать управлению о нуждах хошуна, приносить жалобы хошунцев на другие хошуны и так далее.

Кроме этих, так сказать, главных помощников хошунный начальник назначает и смещает своей властью сельских управителей – гембу, обязанности которых состоят в том, что они приготовляют помещения, подводы и продовольствие для приезжающих дэргэских чиновников. Они следят за правильностью ведения очереди в поставке подвод, а также исполняют и обязанности рассыльных.

Хошунные начальники никакого жалованья не получают; живут же они приношениями и подарками жителей своего хошуна.

Раз в три года дэргэский тусы командирует в кочевья Дза-чю-кава трех своих чиновников за сбором податей. Чиновники следуют [341] в сопровождении значительного числа помощников, о чем дэргэгонченское управление своевременно уведомляет хошунных начальников, заботящихся, в свою очередь, о приготовлении должного количества подвод. По заранее составленным спискам все хошуны Дза-чю-кава разделяются на три района, а эти последние распределяются между командируемыми чиновниками. По прибытии на место сборщики податей при помощи хошунных начальников и их помощников прежде всего приводят в известность количество скота, принадлежащего каждой семье в хошуне.

Основной единицей принимается як, и к нему приводится весь остальной скот с таким расчетом: лошадь приравнивается трем якам, хайнык – двум, десять баранов – одному яку.

Семья, которая владеет стадом яков, превышающим 300 голов, как сумевшая разбогатеть, совершенно освобождается не только от платы податей, но и не несет никаких повинностей. Зато такая семья, в случае обеднения тусы, или главного дэргэгонченского монастыря, обязывается притти на помощь и скотом и деньгами.

Обычай этот установлен со времени разорения Дэргэ-Гончена Ньяруном, когда тусы приказал тем из жителей Дза-чю-кава, которые владеют стадами яков свыше 300 голов, внести в его казну для устройства и возобновления как монастыря, так и прилежащего селения и ставки дэргэ-чжалбо, от 50 до 80 рупий с палатки, что и было беспрекословно исполнено. В благодарность за такую готовность помочь тусы он раз навсегда и сделал вышеприведенное распоряжение.

Таким образом плательщиками податей и повинностей являются семьи, владеющие стадами скота – баранов, яков, хайныков, обыкновенных коров и лошадей – равными 300 и менее голов яков. Размер подати не одинаков. Семьи, владеющие стадом от 200 до 300 голов яков, вносят 6 пудов 10 фунтов (100 кг) масла, 20 английских рупий и 15 мерлушек; имеющие стада яков от 100 до 200 голов: 1 пуд 5 фунтов (18 кг) масла, 8 английских рупий и 4 мерлушки, и, наконец, семьи, располагающие стадом менее 100 голов (хотя бы даже и единственной скотиной), вносят около 5 фунтов (2 кг) масла, 2 рупии и 2 мерлушки.

Подать эта, как уже сказано было выше, вносится раз в три года. Одна часть из всего собранного чиновниками поступает в казну тусы, другая часть идет на содержание членов управления в Дэргэ-Гончене, третья же и последняя – на содержание лам главных монастырей дэргэского округа.

Население Дза-чю-кава занимается исключительно скотоводством; земледельцев среди них совсем нет. Из скота дзачюкавасцы разводят главным образом яков, баранов, понемногу лошадей и хайныков. Половина всего населения Дза-чю-кава владеет стадами яков от 300 и до [342] 1 500 голов. Впрочем таких, которые имеют около 1 500 яков, сравнительно немного; семьи, владеющие стадами в 700-800 голов, считаются также богатыми, и таких уже значительное количество. Подобные богачи кроме яков располагают ещё и стадами баранов до тысячи и больше голов и косяками, штук до 120 лошадей. Остальные обитатели с средним достатком также вполне обеспечены и живут не менее удовлетворительно, как и первые; приблизительная норма среднего достатка такова: от 10 до 300 голов яков, от 50 до 500 баранов и от 3 до 20 лошадей. Хайныков и коз разводят вообще немного, да и не все жители.

Продукты скотоводческого хозяйства дзачюкавасцев, сбываемые оседлым жителям, обитающим по долинам рек Голубой и Ялун-цзяна, а также в Хор-гамдзэ и Дэргэ-Гончен тибетцам и китайцам-торговцам, следующие: масло, чура, выделанные кожи, всевозможные ремни, шерстяные и волосяные веревки и шерсть. Взамен этого дзачюкавасцы получают от оседлого населения и торговцев хлеб в зерне и всё необходимое в обиходе своего кочевого хозяйства, как-то: чай, различные бумажные и шелковые материи, посуду, фарфор, серебряные и каменные предметы роскоши и украшения и прочее.

Подобные торговообменные сделки обитатели Дза-чю-кава производят осенью, когда они большими караванами направляются в вышеозначенные пункты и районы. Каким образом происходит сам обмен, скотоводческих продуктов на зерно – узнать подробно не удалось. Наиболее существенный предмет сбыта кочевников – шерсть – и самый необходимый в приобретении – зерно – стоят в одинаковой цене: четырехпудовый вьюк первого променивается на четырехпудовый вьюк второго. Такие торговые операции среди тибетцев не сложны и обыденны. Совсем обратное происходит у дзачюкавасцев с торговцами-китайцами – этими выжигами и проходимцами, эксплоатирующими номадов. Такой же четырехпудовый вьюк шерсти китайцы оценивают в восемь рупий, или около пяти рублей, переводя на наши деньги, но платят кочевникам не монетой, а товарами, за которые не стесняются брать – или, правильнее, назначать цену, – как говорится, втридорога.

Зажиточная семья в Дза-чю-кава заготовляет для себя ежегодно от 30 до 40 пудов ячменя, который жарится и перемалывается на дзамбу уже на месте, дома. Средняя семья удовлетворяется на тех же основаниях 20 или 30 пудами зерна, а бедная обходится небольшой разовой покупкой готовой дзамбы или тоже зерна от своих богатых хошунцев.

Помимо этого в кочевья Дза-чю-кава каждый год летом из Сун-пан-тина, Хэ-чжоу и Тао-чхоу приезжают торговцы "гшарва" – окитаившиеся тибетцы или тангуты – с товарами, заключающимися в [343] кирпичном чае низкого достоинства, в различных цветах бумажных материй, в небольшом количестве далембы, котлов, кувшинов и другой более мелкой посуды, литой из желтой меди, с рисунками драконов или восьми буддийских символов счастья ¹¹⁶, реже фарфоровой посуде и прочей мелочи – табаке, иголках, ножах, нитках и тому подобном. Товары свои шарва выменивают отчасти на слитки серебра и английские рупии, преимущественно же берут баранью шерсть, мускус, маральи рога, пушнину (шкуры рысей, лисиц, кошек) и хайныков.

Излишек своего скота дзачюкавасцы сбывают главным образом оседлому населению Дэргэ, Лин-гузэ и обитателям хорского округа. Цены за жирного или откормленного на мясо яка колеблются от шести до девяти рублей. Независимо от этого к этим кочевникам ежегодно приезжают за покупкой рогатого скота тангуты из юго-западной части Кукунорской области и из Амнэ-мачина. Эти номады покупают яков уже исключительно на серебро и берут только молодых самцов и самок, расценивая каждое животное в отдельности от четырех до восьми рублей, смотря по возрасту.

Большинство свободных дзачюкавасцев промышляет также и охотой. Для этой цели кочевники собираются партиями в пять или десять человек и отправляются к северу и к северо-западу, за пределы своих кочевий, где и охотятся за дикими яками, хуланами, антилопами, маралами и другими зверями. Охотники берут с собой запас продовольствия на полмесяца или даже на месяц; таким образом организуется небольшой караван из яков и лошадей; первые везут запасы продовольствия и охотничью добычу, вторые служат охотникам под верх, посменно, так как лошадей берется двойной комплект, по две на человека. По возвращении домой участники охотничьей экскурсии делят добычу – шкуры и мясо зверей – совершенно поровну, независимо от того обстоятельства, кто охотился наиболее успешно и кто был так несчастлив, что ни разу не выстрелил.

Нередко случается, что охотники, пользуясь превосходством сил, нападают на караван или на подобную себе охотничью компанию и грабят встречных, или, наоборот, подвергаются сами воровскому нападению и, будучи обобраны чуть не догола, пешком возвращаются восвояси. Подобные грабежи всегда происходят по ночам и обходятся без кровопролитий, чему способствует покорность слабейшей партии, предпочитающей остаться без ничего, но зато вернуться в свои кочевья всем, и если не по-добру, то во всяком случае по-здорову. [344]

Других занятий, кроме скотоводства и охоты, среди дзачюкавасцев мы лично не наблюдали. Эти тибетцы при наличности материала, рабочих рук и досуга тем не менее не развили даже такого простого обрабатывающего промысла, как тканье материй. На какой бы то ни было физический труд кочевник смотрит с презрением. Только крайние бедняки, почти совсем не располагающие скотом, живущие подле кумирен и монастырей, имеют ткацкие станки, на которых ткут шерстяную материю для себя, реже по заказам своих однохошунцев. Впрочем нечто в этом роде можно наблюдать и среди дзачюкавасцев-скотоводов, живущих бок о бок с оседлым населением лингузского округа.

Все население Дза-чю-кава зиму проводит со всеми стадами по обоим берегам Ялун-цзяна, от границы Лин-гузэ на востоке до кочевий тибетцев сининского Кама на западе.

Случается, что как раз в это время года по долине Ялун-цзяна для многочисленных стад корма или вообще нехватает, или же выпадает глубокий снег, скрывающий своей толщей растительность долины, – тогда, беспечные дзачюкавасцы принуждены собирать для поддержания мелкого скота до весны прошлогодние сухие травы в среднем и верхнем поясах гор. Ни серпов ни кос они не имеют, поэтому срезают траву с помощью обыкновенных ножей и сабель.

Весной и осенью они кочуют по высоким нагорным долинам и в верхнем поясе гор, там, где в летнее время бывает очень сыро, благодаря обилию болöт, или, как говорят монголы, "мото-шириков" – травы-дерева. В жаркую же пору лета дзачюкавасцы ютятся в среднем поясе гор.

Что касается жилищ и домашней обстановки рассматриваемых номадов, равно и их общей характеристики, культа, обычая приёма гостей и их угощения, причин войн и состояния боевой готовности, то все то, что изложено по этому вопросу в главе VIII "Восточный Тибет и его обитатели", почти целиком применимо и к этим тибетцам.

Собственные хошуны Дза-чю-кава между собой никогда не воюют, а дерутся лишь с соседями: с нголоками, сининскими камцами, лиигузцами, хорцами и дунзасцами. Убийство среди хошунцев Дза-чю-кава, вообще говоря, явление чрезвычайно редкое. Для решения дела тусы назначает чиновников, которые чинят правосудие дома или на месте преступления.

Благоприятные показания влияют однако только на смягчение телесного наказания и тюремного заключения, которые налагаются сверх куна. Кун, или пеня, в Дза-чю-кава сильно разнится по составу входящих в него предметов от куна, налагаемого в сининском Каме и нами уже описанного. За убитого дзачюкавасца взимается в пользу его семьи следующие девять предметов: лошадь, ружье, по одной [345] шкуре леопарда, рыси, волка, лисицы, корсака или той же ценности шкурки дикой кошки, кусок китайской бумажной материи, около 20 аршин (15 м) длиной, и хадак. Убийце, впрочем, разрешается внести в пользу семьи убитого, вместо перечисленных девяти предметов, кусок или слиток серебра в 50 лан. Кроме того в пользу дэргэского тусы с убийцы взимается самая лучшая лошадь и самое лучшее ружье. Помимо этого штрафа, если показания свидетелей будут благоприятны для убийцы, его присуждают к заключению в тюрьме на время от 3 до 6 месяцев и единовременно 300 ударам розог. Если же показания свидетелей неблагоприятны, то преступника сажают в тюрьму, заковывают в ручные и ножные кандалы сроком от 3 до 10 лет, причём присуждают давать ему через 10 или 20 дней, а иногда и через месяц, 30-50 ударов розог за всё время заключения в тюрьме. Ещё более тяжелое наказание грозит тому преступнику, против которого все обвинения налицо и нет ни одного смягчающего вину обстоятельства: его присуждают к заключению в тюрьме на всю жизнь с присоединением или ежедневной более или менее тяжелой порки, или через несколько дней, или недель; другими словами – к самой продолжительной и гнусной казни.

Во время заключения в тюрьме, которая, между прочим, находится в Дэргэ-Гончене, кормить и одевать убийцу обязана его семья; если же семья его по бедности откажется от этого или если её совсем нет у преступника, то содержание его в тюрьме ложится на весь хошун, обязанный доставлять таковое в Дэргэ-Гончен до истечения срока заключения или до смерти преступника.

Жители одного и того же хошуна почти никогда и ничего не воруют друг у друга; также редки воры, промышляющие воровством в соседних хошунах Дза-чю-кава, но всё же они имеются. Разнохошунцы чаще всего воруют скот, причём крупный по одной-две головы, мелкий же, как, например, баранов – до десятка и более штук.

Потерпевший, не поймав вора на месте преступления, и только впоследствии, по слухам, догадавшийся о своем враге, старается отплатить ему тем же – уворовать у него то же количество скота, если конечно не удастся больше. Если же вора поймают на месте, то немедленно представляют его к его хошунному начальнику, который, по установленному обычаю, взыскивает с вора в пользу потерпевшего за одну голову украденного скота пять голов, за одну вещь – саблю, ружье, пику, нож и прочее – пять однородных вещей или серебром пятерную стоимость известного предмета. Затем, в свою пользу бон отбирает у вора его лошадь; ружье же виновника поступает к тому хошунному начальнику, которому непосредственно подчинен наказуемый. Из всех 27 монастырей Дза-чю-кава лишь в одном – Омбу-гомба, считающемся одним из самых древних монастырей, настоятелями [346] назначаются ламы из Лхасы. Дзачюкаваские монастыри все без исключения принадлежат последователям господствующего в Тибете учения Цзонхавы. О семейных отношениях можно сказать почти то же самое, что уже сказано при описании тибетцев Кама или обитателей Лхадо.

В большинстве случаев семьи не делятся, и сыновья живут вместе с родителями, имея одну общую жену, отправляющую свои супружеские обязанности с каждым из мужей-братьев по очереди, которая ведется ею очень строго. И только сыновья наиболее богатых семей или семей начальников имеют каждый отдельную жену. В таких случаях отцовская палатка служит для всей семьи днем, где члены её объединяются за трапезой или среди работ и общих разговоров; на ночь же уходят в небольшие палатки, расположенные рядом с отцовской.

В тех семьях, где старший брат уже на возрасте, а все другие братья ещё совсем малыши, родители откладывают женитьбу старшего сына до возмужалости подростков. Бывает и так, что старший сын, соскучившись ожиданием поднятия младших братьев до состояния половой зрелости, женится. Жена такого старшего сына не всегда обязывается стать впоследствии женой других сыновей или братьев, для которых родители обыкновенно берут уже другую жену.

Однако и полиандрические начала не менее нежели обыкновенные среди номадов Центральной Азии делают половые сближения вообще довольно свободными. Услугами одной жены, её привязанностью пользуются в достаточной мере лишь старшие братья; младшие же, благодаря простоте нравов, ищут взаимности и дружат с прочими женщинами или девушками. Точно так же и жена их нередко имеет по несколько поклонников и близких друзей, что совсем не считается предосудительным и конечно не преследуется. И среди дзачюкавасцев также существует обычай уступать свою жену приятелю или просто проезжему, в последнем случае за подарок.

Сватовство, порядок его, те же самые, что и для прочих тибетцев, описанных нами выше. Но в Дза-чю-кава в обычае и умыкание невест. Братья, принадлежащие к бедной семье, намечают какую-нибудь девушку и решают сообща украсть ее. Один из братьев старается завести с нею связь и уговаривает её стать женой его с братьями. Кроме этого братья стараются склонить на свою сторону её соседей, которые в свою очередь также уговаривают девушку согласиться бежать из родной семьи. Всё это делается по возможности в тайне, чтобы не проведали родственники девушки.

Девушку-невесту воруют чаще всего на пастьбе, в то время, когда она появляется со стадом баранов где-либо в укромном, известном братьям месте. Похитители являются на лучших лошадях с [347] одной запасной, предназначенной для невесты. Похищение последней происходит иногда и от самых палаток, но тут уже помогает соседка-женщина, искусно отводящая девушку в сторону от стойбища.

На другой день после увоза невесты братья посылают своего отца или другого старейшего родственника с хадаками и вином к родителям уворованной девушки, так сказать с повинной. Родственник братьев действует примиряющим образом, просит родителей похищенной не сердиться, а принять хадаки и вино, назначить степень калыма или нори и день для начала свадебной пирушки. Родители невесты, посердившись немного скорее для вида нежели на самом деле, прощают и дочь и братьев, уворовавших ее. Сама свадьба происходит совершенно так же, как это было описано и для тибетцев сининского Кама.

Выше мы упоминали, что особенно богатые или знатные дзачюкавасцы берут или имеют каждый по одной жене; к этому можно еще прибавить, правда как редкое исключение, о неизбежных случаях повторения брака и прибавления в дом второй жены с целью обеспечения рода, то-есть когда первая жена бесплодна. В таком случае обе жены живут вместе с мужем в общей палатке. Положение их одинаково, хотя муж и отдает предпочтение младшей, в особенности если она подарит ему вскоре ребенка.

И в бедных и в богатых семьях, где несколько братьев берут одну жену, вдовы конечно редкость. Если жена переживает всех мужей, то она совершенно освобождается не только от уплаты податей, но и от несения каких бы то ни было повинностей, если при этом она остается бездетной; если же она имеет детей, то освобождается от податей и повинностей до той поры, пока её сыновья не женятся или дочери не приищут себе в дом мужей. Такие освобожденные от податей и несения повинностей вдовы известны под названием "тдархан".

Далее несколько слов о похоронах среди дзачюкавасцев.

Как только умрет человек – мужчина, женщина или ребенок – его переодевают в лучшее платье и кладут в небольшой палатке, нарочно поставленной для этой цели рядом с жилым подобным помещением. Покойника укладывают на определенное место – справа от входа, на заранее разостланный войлок и всегда на правый бок.

По истечении девяти суток покойника выносят из палатки, но не в дверь, а под правую полу палатки и усаживают верхом на оседланную лошадь; затем один из родственников или знакомых берет лошадь под уздцы и ведёт её, а двое других, идущих по сторонам лошади, поддерживают труп, чтобы он не свалился; так поступают только со взрослыми; трупы же детей всадники берут прямо в руки и везут к кумирне, где того или другого покойника, то-есть взрослого или [348] ребенка, сжигают на дровах, купленных у лам. Прежде чем покойника положить на костер, с него снимают нарядное платье и передают его ламам, на него же одевают прежнее старое, в котором тибетец умер и в котором таким образом он предается и сожжению. Бедные люди ограничиваются для своих покойников костром из аргала, устраиваемым, по обыкновению, не в соседстве кумирни, а подле своих жилищ, так как более сложные церемонии с отвозом трупов к кумирням стоят довольно дорого.

После того, как труп сгорит и жертвенный костер погаснет, родственники покойника тщательно собирают пепел, золу и пережженные кости умершего и отвозят или относят их домой, где, измельчив в порошок и смешав с глиной, делают "цаца", или небольшие конусы в виде субурганов. Последние складываются где-нибудь в пещере, в углублениях скал, подле мэньдонов; впрочем, для цаца иногда строят и специальные деревянные или каменные чортэны.

На том же месте, где умер дзачюкавасец и где он был сожжен, складывают мани – каменные плиты, исписанные мистическими формулами и сложенные одна на другую в большем или меньшем количестве. Кроме мани высекаются и изображения буддийских божеств, раскрашиваемых в красный, желтый и белый цвета, хранимых среди тех же мани илн обширных мэньдонов.

Независимо от этого, в память покойников, и богатые и бедные дзачюкавасцы устраивают так называемый "сэтэр", то-есть посвящение богу большего или меньшего числа баранов.

Описанные нами похоронные обряды известны не только среди обитателей Дза-чю-кава, но и между другими кочевыми тибетцами соседних областей, как-то: Дунза, Лин-гузэ и отчасти Намцо.

Такова в общих чертах характеристика северных кочевых обитателей Восточного Тибета – дзачюкавасцев, явившихся на нашем обратном пути последними представителями этой высокогорной страны.

Дзачюкаваская территория ограничивается верховьем Ялун-цзяна на протяжении 300 км от северо-запада к юго-востоку и приблизительно в два раза меньше в поперечном направлении. К югу от этой реки, параллельно её течению, тянутся приялунцзянские горы, довольно круто обрывающиеся в долину её правого берега. К северу хребет Водораздел своим мягким гребнем отстоит на значительном, раза в два-три большем расстоянии, заполняя пространство до левого берега Ялун-цзяна луговыми увалами, изрезанными в нижнем поясе полуденного склона северными притоками этой реки. Истоки второстепенных речек, из которых и образуется Ялун-цзян, берут начало на луговом плоском хребте Водоразделе, в котором подобная особенность резче всего выражена к западу от горы Намка-рамжям. Обнажения [349] горных пород в верхнем поясе означенного хребта крайне редки, но по ущельям речек присутствие их обнаруживается в большей степени, в особенности вблизи Ялун-цзяна, где притоки разрезают более мощные материковые толщи.

На всем пересечении дзачюкаваской территории в области её северо-восточных кочевий, от долины левого берега Ялун-цзяна до гребня хребта Водораздела, нами прослежены следующие типы песчаников: во-первых, песчаник бурый твердый, слоистый, мелкозернистый, известково-слюдисто-охристо-глинистый; во-вторых – серый или зелено-серый твердый, мелкозернистый известково-слюдисто-глинистый; в-четвертых – серый твердый, мелкозернистый, известково-глинистый; в-пятых – лилово-серый, очень мелкозернистый, охристо-глинистый и, наконец, в-шестых – такой же песчаник, как и предыдущий, но с включением тонких и толстых прожилок белого кварца. Кроме песчаников в том же хребте Водоразделе, на его южном склоне, но исключительно в нижнем поясе, развиты и серый филлит, и таковой же окраски тонколистовый слюдисто-глинистый сланец, и сланец буро-серый мягкий глинистый; затем, там и сям вдоль речных русел поднимаются крутые берега, сложенные из конгломератовых толщ, характеризующих или новейший конгломерат, из мелких обломков и гальки серого и красного песчаника и известняка в розовато-буром известково-глинистом цементе, или конгломерат мелкозернистый, твердый, буро-красный из мелких обломков серых песчаников и сланцев. В заключение можно отметить белый кварц с гнездами и вкрапленностями желтой охры, в виде более или менее мощных прослоек в песчанике, и кирпично-красный известковистый суглинок, прикрывающий холмы, расположенные среди второстепенных складок.

Климат верховья Ялун-цзяна, как и климат Северного или Северо-восточного Тибета, вообще суровый: не только зимой, но даже и летом здесь зачастую бывает очень прохладно, в особенности по ночам, когда почти постоянно температура падает ниже нуля. Атмосферные осадки в эту пору года также нередки и выражаются то в виде дождя и града, то в виде снежной крупы и снега. Осенью устанавливается несравненно лучшая или приятная погода – ясная, сухая и относительно более теплая. Зима же характеризуется крепкими морозами, бесснежием или, правильнее, малоснежием, а весна – северо-западными бурями, поднимающими тучи пыли, омрачающей воздух.

Относительно флоры рассматриваемой местности можно сказать то же, что было уже говорено при посещении экспедицией более западного района, населяемого тибетцами северных 25 хошунов; и там и здесь преобладают травянистые формы растительности, приспособившейся переносить резкие климатические явления. Из наиболее [350] обыкновенных для Тибетского нагорья цветковых растений нами отмечены различные генцианы, Saussurea, мытники, Przewalskia tangutica, горицвет, молочайник, тибетская осока; повыше – красивая Incarvillea compacta, касатики, ковыль, различные злаки и многие другие. По крутым склонам глубоких долин или боковых ущелий нередки курильский чай и тальники, растущие более или менее высокими сплошными коврами.

Что касается фауны, то последняя ещё более однообразна нежели флора, как в отделе млекопитающих и птиц, так, вероятно, и в небогатом отделе пресмыкающихся и земноводных. Среди рыб в Ялун-цзяне и его левом притоке Го-чю мы не встретили ничего нового, так как добытые здесь экспедицией экземпляры маринок (Gymnocypris eckloni et Schizopygopsis malacanthus) и гольцов (Diplophysa kungessanus) характеризуют общую и уже известную для верхнего бассейна Янцзы-цзяна ихтиологическую фауну. По части жуков, бабочек и других насекомых здесь обнаружена та же сравнительная бедность, обусловливаемая впрочем, главным образом, несколько ранним периодом времени, в которое мы следовали по этой части нагорья. Малое разнообразие энтомологической фауны вознаграждалось относительным богатством новых форм, в особенности по отношению к Coleoptera – Carabus (Neoplesius) khamensis Sem., С. (Neoplesius) insidiosus Sem., Aristochroa kaznakowi Tschitsh., Elaphus (Elophroterus) trossulus Sem.

В общем физические условия страны, населяемой дзачюкавасцами, удовлетворительны. Несмотря на разреженный воздух местные тибетцы чувствуют себя хорошо и живут по-своему счастливо; большинство встреченных нами дзачюкавасцев выглядит мужественными, рослыми, с крепким телосложением. Как и у прочих тибетцев, у дзачюкавасцев нравственные качества на наш взгляд оставляют желать много лучшего.

Их умственный кругозор очень ограничен: дальше своих гор и долин и многочисленных стад, не знающих ни изнурительной жары, ни докучливых оводов и комаров, дзачюкавасец ничего не видит и ничего не знает. Все свое довольство, благосостояние он черпает только в скоте и в состоянии его пастбищных угодий. Здоровый скот, пышные травы веселят душу номада. Радостно садится он на коня и скачет к стадам, чтобы полюбоваться теми или другими животными. Считая богатство и ничегонеделание верхом всяких благ, тибетец может не сдвинуться с места целыми неделями и месяцами. Он совершенно машинально перебирает четки и бормочет обычную мистическую формулу: "ом-ма-ни-па-дмэ-хум"; в богатых жертвах на монастыри и монашествующее сословие тибетец, помимо успокоения совести, склонен также видеть и избавление от прегрешений. [351]

Наша встреча с дзачюкавасцами под впечатлением поражения лингузцев была несколько странной, необычной. Большинство этих тибетцев ещё до прихода экспедиции откочевало с границы вглубь страны, меньшинство же хотя и осталось на старых стойбищах, но держало себя также настороже. И только после нескольких дней нашего пребывания здесь туземцы убедились в безопасности и стали чаще показываться на нашем бивуаке.

Дзачюкавасцы сильно интересовались нами, их занимал каждый наш шаг, каждое движение, равно – что мы едим и даже как едим, а главное, – что нас спасает от тибетских пуль, почему мы неуязвимы?

Дзачюкавасцы в подводах нам почти никогда не отказывали, хотя скорее давали в тех случаях, когда мы двигались в районе густого населения; стоило же нам бывало уклониться в сторону, как они уже пытались протестовать, ссылаясь будто бы на возможность нападения на экспедицию нголоков и могущих произойти от того неприятных последствий не только для нас, но и для дзачюкавасцев. Один же хошунный начальник, кажется хошуна Таршю, даже позволил себе спросить у нас документы, удостоверяющие, как он заметил, наше "почетное" звание.

Первые два дня в области дзачюкаваской территории, экспедиция двигалась долиной самого Ялун-цзяна; затем, оставив эту реку, уклонилась по её левому притоку – Омь-чю и верховьям других, к северо-северо-западу, и таким образом постепенно выбралась из глубокого лабиринта ущелий на плоскогорье, по которому уже свободнее могла держать более правильный путь к вышеозначенным озерам.

Ялун-цзян, прослеженный нами до кумирии Омбу-гомба, имеет тот же характер, какой имел и ниже. Долина его местами расширяется, местами суживается; всего больше теснят реку южные крутые горы, тогда как с севера в большинстве случаев не всегда добегают даже мягкие предгорья второстепенных хребтов или увалов. Сама же река капризно извивается и в весеннее время, будучи окаймлена яркой зеленью, приятно ласкает глаз путника, в особенности, когда последний смотрит на Ялун-цзян с вершин береговых скал или утесов и то время дня, когда солнце бросает свои лучи на его стальную поверхность.

По долине главной реки кочевников почти не наблюдалось, её оживляли одни лишь пернатые. На возвышении, там и сям, сидели угрюмые орланы, вдоль реки пролетали черные аисты, турпаны, крохали, крачки-ласточки; в более укромных местах, в выемках скал, гнездились индийские гуси и мохноногие сарычи; высоко в небе кружили грифы, а внизу, подле обрывистых берегов, проносились из стороны в сторону береговые ласточки. По боковым, более прозрачным [352] речкам, ютились кулики: серпоклюв, улит-красноножка, песочник малый и немногие другие.

Оставив Ялун-цзян вблизи развалин кумирни и огромного – до 200 м в длину, 6 м в ширину и 2 м в высоту – мэньдона, известного под названием "Дэнбу-мани", выложенного вдоль речки Омь-чю, наш караван направился на пересечение многочисленных горных увалов, кряжей, грив и залегавших между ними речек и ручьев, стремившихся к главной реке. С вершин бесконечных перевалов, увенчанных обо, нередко открывались красивые далекие виды, заполненные всё теми же горами; при спусках в долины или ущелья горизонт вновь сокращался. В верхнем поясе гор было, конечно, холодно, и растительность едва пробивалась из земли, тогда как в долинах и по низким холмам стада уже наедались досыта.

По одной из таких долин – Кундур-чю – мы круто уклонились к северу и при урочище Югин-до основались почти на три дня. Здесь мне удалось произвести астрономическое определение географической широты, а А. Н. Казнакову съездить на Ялун-цзян, чтобы измерить гипсометрически высоту его долины – 12 930 футов (3 940 м) над морем – и вообще познакомиться с характером местности нижнего течения речки Кундур-чю. Тем временем Бадмажапов и Дадай, благодаря хорошим отношениям местных тибетцев, прикупили продовольственных запасов и променяли наиболее усталых караванных животных. Дружелюбным отношениям с туземцами и их некоторому доверию к нам помог один престарелый дзачюкавасец, по имени Болу, случайно попавший в наш караван в качестве проводника.

Относительно проводников вообще можно заметить следующее: они бывают крайне сдержанны вначале и среди населенных мест в присутствии собратов; совсем иное дело в безлюдной местности, где они невольно сближаются с переводчиками, а нередко и со всем персоналом экспедиции и при таких условиях действительно часто рассказывают много интересного.

На дальнейшем своем пути экспедиция миновала приветливую долину с порядочной, быстрой и прозрачной рекой Лам-ик-чю, берущей начало в горе Намка-рамжям, и вскоре затем, пересекши горный мыс, вступила в ещё более приветливую и ещё более многоводную долину речки Го-чю, или Рго-чю, как ее называют некоторые из тибетцев. В урочище Экши-матан, где мы имели первый ночлег в упомянутой долине, неожиданно для нашего проводника оказались жители.

Здесь же, между прочим, экспедиция имела случайное свидание с чамдоскими чиновниками, вынужденными оставить Чамдо и бежать к нголокам. Чамдосцы резко выделялись среди дзачюкавасцев своим общим видом, одеждой, манерами. [353]

При общении с чамдосцами мы убедились, что они хорошо осведомлены о нашем путешествии по Каму. Всякого рода известие им то и дело доставляют их посредники-чамдосцы; кроме того у этих чиновников существует и письменный обмен с Чамдо и Лхасой исключительно по поводу недоразумений, происшедших из-за образа жизни Пакпалы.

Наши знакомые энергично требуют удаления из Чамдо этого великого перерожденца и его ближайшего советника Даинхамбо. Последний независимо от сего склоняет чиновников к миру и просит возвращения в Чамдо. С своей стороны беглецы-чиновники отправили уполномоченных духовных лиц к далай-ламе лично, с изложением причин их всеобщего недовольства и с просьбой немедленно оказать им полное удовлетворение, иначе они принуждены будут поднять против Чамдо нголоков, чтобы свергнуть виновника несчастья и разрушить монастырь.

В крайнем случае чамдосцы рассчитывали прибегнуть за помощью к ургинскому хутухте, так как, по их словам, у них имеется грамота Таранаты, которая будто бы гласит, что ургинский монастырь обязан в известных случаях приходить на помощь Чамдо.

"Не можем мы привыкнуть к таким холодам, ветрам и снегам, – говорили мне чамдосцы: – наш благодатный край несравним с этой страной по мягкости климата, красоте и обилию леса; здесь мы непроизводительно проживаем свои средства и должны часто скрывать свое происхождение, боясь открытых грабежей и насилий".

К благополучию чамдоских тибетцев, Лхаса во-время вняла настоянию и решительности этих чиновников и избавила Чамдо от Пакпалы, применив вероятно свой обычный способ – отравление.

Одновременно с чамдосцами мы встретили и литанцев, проживавших с своими стадами на землях, принадлежащих дзачюкавасцам, примерно в полосе высокогорного района между командующими вершинами Намка-рамжям и Маму-тушюк-гунгу в верховьях левых притоков Ялун-цзяна. И литанцы также пришли в Дза-чю-кава искать обетованной земли; и эти тибетцы, подобно чамдосцам, должны были оставить насиженные места по недоразумениям с своими главными окружными начальниками.

По рассказам дзачюкавасцев осенью 1898 года литанцы явились сюда с своим хошунным начальником вот по какому случаю.

В округе Литан насчитывается более десяти хошунов. Два из них, известные под названием Дэчжун и Барин-ма, в течение семи лет, предшествовавших означенному событию, враждовали между собой. Дэчжунцы, ведущие исключительно кочевой образ жизни, нападали на баринмасцев, живущих оседло. В свою очередь и баринмасцы также не упускали случаев пограбить дэчжунцев. Отсюда [354] неизбежно являлись ссоры, драки, кончавшиеся нередко убийствами друг друга.

Начальники хошунов, тусы и китайские власти никак не могли прекратить беспорядков и водворить мир между хошунами; мало того, весной 1898 года эти хошуны объявили друг другу войну, которая впрочем фактически продолжалась лишь одни сутки. Дэчжунцы выставили около 400 воинов против 250 человек баринмасцев. В происшедшей стычке кочевники-дэчжунцы одержали значительный перевес над оседлыми баринмасцами, которые понесли потери в числе 46 человек убитыми, кроме раненых. Помимо всего этого дэчжунцы в течение суток успели разрушить и разграбить несколько поселений, принадлежащих их недругам. Дальнейшему наступлению лихих кочевников на побежденных баринмасцев воспротивился не только литанский тусы, но и китайские власти.

Главное начальство Литана потребовало от хошуна Дэчжун помимо возмездия за убитых баринмасцев и уплаты за разорённые постройки, разграбленное имущество, ещё и их полного подчинения тусы, который в свою очередь должен был строго наказать всех чиновников в этом непокорном хошуне. Литанские власти действительно намеревались произвести строгие репрессалии среди обитателей хошуна Дэчжун: одних лишить глаз, других рук, кого заковать в кандалы, кого посадить в тюрьму и так далее. Дэчжунцы не только не изъявили согласия что-либо заплатить или отдать свое начальство в руки местных властей Литана и китайцев, но не согласились даже и на перемирие с Барин-ма. Драк, однако, более не происходило, и в таком положении дело оставалось в продолжение двух-трех месяцев после сражения.

Тем временем дэчжунцы от своих соседей и друзей узнали, что главный начальник Литана секретно разослал всем хошунным чиновникам округа предписание немедленно собрать возможно большее число воинов с каждого хошуна и напасть на дэчжунцев. При этом отдано было приказание не щадить никого и по возможности истребить все население хошуна Дэчжун. Еще ранее этого известия дэчжунцы намеревались оставить свои кочевья и уйти куда-нибудь, и поэтому, не подавая особенных причин к подозрению, понемногу выбирали из собственных складов, находившихся при кумирнях, самые дорогие свои пожитки, серебро, цветные камни и прочее, и ко времени получения такого известия почти все их имущество было свезено в кочевья, домой. Как только дэчжунцы узнали про коварное намерение главных властей Литана, они немедленно сговорились уйти из округа к северу и, действительно, быстро собрались и направились со всеми своими стадами через земли Дэргэ в кочевья Дза-чю-кава, куда и прибыли через полгода, проведенные в пути. [355]

Власти Литана, боясь больше всего, что беглецы перейдут к нголокам и, собравши из них большую шайку головорезов, явятся к ним мстить за прежние несправедливости, которых, кстати сказать, за администрацией Литана накопилось немало, стараются всеми силами склонить дэчжунцев вернуться обратно, обещая полное прощение, но пока всё это напрасно, и дэчжунские беглецы продолжают жить среди дзачюкавасцев.

Здесь уместно будет сказать несколько слов вообще о перебежчиках и беглецах из одного хошуна или округа в другой.

Беглецы из оседлых или кочевых хошунов собственно Тибета, равно и из всех тех областей, где только существует власть Лхасы, бегут обыкновенно на север, в кочевья 25 хошунов Намцо-кава, избирая для жительства один из самых отдаленных и сильных хошунов. Так, например, из окрестностей самой Лхасы бегут в хошун Яграй; из восточных областей собственно Тибета – в Намцо-кава или Дза-чю-кава или, наконец, к нголокам.

Сы-чуаньские перебежчики часто также направляются к нголокам, хотя бегут и в Дза-чю-кава или даже в Намцо-кава, в его ближайшие восточные хошуны.

Из северной части сининского Кама тибетцы эмигрируют в соседние более или менее отдаленные хошуны Дза-чю-кава, реже к нголокам; к последним также довольно охотно направляются и недовольные своими чиновниками или по другой какой причине обитатели дзачюкаваской территории, хотя последние иногда уходят и к своим западным соседям – намцокавасцам.

Таким образом, не трудно заметить, что обитатели той или другой части Тибета, повидимому, без особенного труда переходят или меняют свои прежние места жительства на новые, перемещаясь из южных областей в северные, а из этих последних передвигаясь к востоку или западу, но не бывает случаев, чтобы, например, беглецы из Сы-чуани, Дза-чю-кава, Намцо-кава уходили к югу, в области, подчиненные Лхасе, так как там их неминуемо выдадут, чего никогда не сделают северные тибетцы. Поэтому в районе так называемой дэвашунской территории или в собственно Тибете, подчиненном Лхасе, перебежчиков из одного хошуна в другой не бывает: они эмигрируют только на север.

На этом основании мы встречали беглецов из округов Сы-чуани в хошуне Пурзека, беглецов из Чамдо – во владениях хошуна Гуцэ – северного сининского Кама, лингузцев – в Дза-чю-кава; в Дза-чю-кава же встретили мы и отмеченных выше чамдоских и литанских эмигрантов. [356]

Комментарии

110. В виде открытых балконов, сооружаемых обыкновенно на стенах, обращенных в противоположную сторону от улиц или дорог.

111. Ялун-цзян имеет общего протяжения более 1200 верст и впадает в Янцзы-цзян слева, в месте южной извилины этой великой реки Китая. Абсолютная высота долины Ялун-цзяиа у селения Чжон-ро 11600 футов (3 540 м).

112. О дулдуе см. Позднеев. "Очерки быта", стр. 94-95.

113. Сланец кварцево-глинистый, несколько слюдистый, черный.

114. На основании показаний туземцев, Ялун-цзян, выше впадения правого притока Нам-чю, замерзает сплошь на два самых холодных месяца, а ниже – только участками и на меньший срок.

115. Одновременно наблюдались сидящими на гнездах индийские гусн и сарычи (Buteo).

116. Символы эти следующие: 1) золöтая рыба (собственно две рыбы), 2) зонт (белый), 3) раковина (победная труба), 4) диаграмма удачи, 5) победное знамя, 6) сосуд с цветами, 7) цветок лотоса, 8) колесо. Изображения этих символов, "Аштамангала" по-санкрнтски, есть в книге Waddell. "The Buddism of Tibet or Lamaism", 1895, стр. 392.