П. К. КОЗЛОВ

МОНГОЛИЯ И КАМ

ТРЕХЛЕТНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО МОНГОЛИИ И ТИБЕТУ (1899-1901 гг.)

КAM И ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ОКРУГ ЛХАДО И ЗИМОВКА ЭКСПЕДИЦИИ

Граница землевладельческого района. – Историческое прошлое Лхадо. – Народонаселение и администрация; лхадог-чжалбо. – Подати с населения округа, – Занятия, пища, одежда. – Ламы и монастыри. – Новый год у чжалбо. – Некоторые из обычаев: рождение ребенка, наречение имени, воспитание. – Обычай девушек и женщин не входить в чужой дом. – Селение Луиток-ндо. – Жизнь и деятельность участников экспедиции на зимовке. – Поездки А. Н. Казиакова в Дэргэ-Гончен и вверх по Меконгу. – Животный мир прилежащей окрестности. – Сношения с Чамдо.

Сравнительно небольшой округ Лхадо строго ограничен еще со времен своего основателя Эрхэ-тайчжи районом, заключающимся между речками Рэ-чю и Гэ-чю, от их истоков и до впадения их слева в Меконг. Слышанное нами на месте предание говорит, что там, где ныне находится Лхадо, во время царствования в Лхасе монгола (?) Срон-цзань-гамбо ¹⁰⁴, жили шарайголские монголы и хара-монголы, то есть монголы желтые и черные. Управлял ими тогда Эрхэ-тайчжи, происходивший из рода шарайголов.

В настоящее время округ известен вообще у всех тибетцев под названием Лхадо; так его называют и сами лхадосцы. Правильное же его название – Лха-дог (Лха – буран, дог или тог – верх). [267]

Срон-цзань-гамбо считается перерожденцем Авалокитешвары и по тому самому одним из предшественников тех иерархов ламаизма, которые лишь с конца XVI века стали титуловаться "далай-лама".

Коралловый шарик, перо, печать и указ богдохана, утвердивший Эрхэ-тайчжи и его потомство в Лхадо, а равно указ далай-ламы хранятся в Лхадо и поныне. Хранится в Лхадо поныне и собственная печать основателя Лхадо – Эрхе-тайчжи. Потомки его считают своим долгом прикладывать на бумагах сначала печать Эрхэ-тайчжи, а затем уже и печать китайскую.

Лхадо – незначительный по населению в настоящее время, прежде был густо населен монголами, смешивавшимися с пришлыми тибетцами. Коренное население, шарайголы, вело долгие и упорные войны с тибетцами Дэргэ и особенно с населением округа Гончжур, и благодаря этим войнам оно уменьшилось, смешалось с тибетцами и утратило свой язык и обычаи.

Тем не менее лхадосцы до сих пор считают себя монголами, а не тибетцами. С соседями своими, с Дэргэ, Чамдо и Гончжур, вследствие этой племенной разницы, они живут не дружно. Дружат же только с населением Нанчин-Чжалбо, которое считают родственным по происхождению, то-есть шарайголами же. С нанчинским населением лхадосцы никогда не вели войн и всегда поддерживали, как продолжают поддерживать и теперь, родственные связи посредством браков. Всего теперь в округе Лхадо насчитывается лишь около 600 семейств или приблизительно около 3 тыс. человек. Пятая часть населения живет оседло и занимается земледелием; остальные – кочевники, живут исключительно скотоводством.

Округ подчинен китайцам, но влияние Лхасы в настоящее время в нем преобладает. Подчинение Китаю выражается только взносом раз в год известной подати, собираемой самими китайцами, приезжающими за сбором ее из Чэн-ду-фу.

Весь этот небольшой округ делится на четыре хошуна. Во главе управления стоит лхадог-чжалбо, потомок Эрхэ-тайчжи. Сколько чжалбо или ханов, сменилось со времени основателя Лхадо, теперешние лхадосцы сказать не могут, но все они утверждают, что род Эрхэ-тайчжи не прерывался и власть чжалбо переходила от одного потомка знаменитого монгола к другому до настоящего времени.

Нынешний лхадог-чжалбо, по имени Норво-даши, имеет от роду 48 лет; это родной племянник предшествовавшего чжалбо.

Сам чжалбо определенного жалованья с населения не получает. Живет же исключительно доброхотными приношениями своих подданных. Последние, в разное время года, приносят в подарок чжалбо, вместе с хадаками, кочевники – масло, чуру, шкурки зверей, а оседлое население, обыкновенно осенью – хлеб в зерне, дзамбу, солому и репу. Делает эти подарки или каждый сам от себя, или же собираются целым участком и подносят продукты своего хозяйства и охоты, так сказать, коллективно. [268]

Кроме этого каждый житель округа в новый год отправляется в ставку чжалбо привести ему новогоднее поздравление; при поздравлении чжалбо подносят с хадаком подарки. Каждый приносит то, чем богат; оседлые – хлеб, солому, репу, изредка и шкуры леопарда, рыси, кошки, выдры и лисицы; кочевники же – кроме обычных масла и чуры, ещё живых баранов и яков, реже лошадей, а более бедные – просто туши баранов.

Лхадоскому чжалбо, в былое время, присылалось ежегодно от богдоханского двора определенное количество различных шелковых материй. Чжалбо в Лхадо каждый год получали таких материй на сумму 50 лан серебра. Но вот сменилось уже десять поколений лхадоских чжалбо с тех пор, как такие присылки шелковых материй прекратились. Лхадоаул догадываются, что материи всё-таки посылаются, но не доходят по назначению, так как, по их характерному выражению, "вероятно пожираются китайским начальством, через руки которого проходят".

За чжалбо следуют восемь чжисунов – чиновников, играющих в округе важную роль. Четверо из них назначаются самим чжалбо для управления хошунами, а другие четверо состоят при чжалбо в качестве его советников. Всех вообще чжисунов избирает чжалбо лично и представляет их на утверждение в этом звании китайским властям в Чэн-ду-фу. Утверждает их сычуаньский цзун-ду, или генерал-губернатор.

Чжисуны не имеют шариков на шляпах; те из них, которые назначаются для управления хошунами, считаются старшими, другие же четверо – младшими; но в силу того, что последние постоянно состоят при чжалбо и являются его советниками, они пользуются у населения большим влиянием и значением, чем первые четверо. Чжисуны не получают никакого жалованья и, как и их чжалбо, живут доброхотными приношениями населения. За их службу они избавлены только от отбывания подводной и других повинностей. "Конечно случается, – как-то раз заметил наш знакомый Юн-ди, – что все мы восемь чжисунов берем, правда редко, взятки при разбирательстве тяжб".

За чжисунами следуют 30 человек хондо (хундэ), назначаемых и смещаемых по личному усмотрению чжалбо. Эти хондо разделены на три очереди, по 10 человек. Каждые 10 хондо обязаны находиться в течение четырех месяцев при чжалбо, который нередко командирует их для доставления ему всевозможных сведений из того или другого участка округа; хондо же сопровождают по дороге проезжих лхасских или китайских чиновников, равно состоят в таких поездках по округу и при чжясунах. Хондо жалованья не получают. В четырех хошунах округа кроме того имеется довольно много мелких старост – гембу, в ведении которых находится по нескольку дворов или палаток. [269]

Вот и вся несложная администрация округа Лхадо.

С рассматриваемого округа ежегодно взимается китайцами подать в размере 44 лан серебра. В октябре или ноябре китайцы, сборщики податей, прибывают из Сы-чуани в Дэргэ. Оттуда они не едут в Лхадо сами, а отправляют с предписанием к чжалбо какого-нибудь дэргэского тибетца-чиновника, которому лхадог-чжалбо и сдает под расписку следующие с населения округа 44 лана серебра. Кроме денежной подати, сдаваемой китайцам, население Лхадоского округа ежегодно доставляет в Чамдо 150 кирпичей чая на содержание станций по южной дороге. Эта подать введена здесь взамен подводной и других повинностей ввиду невозможности, вследствие удаленного от большой дороги расположения хошуна, взимать с населения его обязательных сборов на содержание проезжих китайских и лхасских властей, равно и пользоваться прислугой. Далее, лхадосцы каждый год обязаны представлять в округ Ньярун 200 гинов (гин равен приблизительно 800 г) масла на содержание там одного лхасского чиновника и состоящего при нем конвоя из 100 человек, назначенных из ближайших к Ньяруну округов сычуаньских тибетцев.

Четыре пятых лхадосцев занимаются исключительно скотоводством и ведут поэтому кочевой образ жизни. Кочевники разводят главным образом яков и баранов, понемногу лошадей и хайныков. Остальная часть населения Лхадо живет оседло, ютясь по нижнему течению речки Рэ-чю и при устье Гэ-чю и занимается преимущественно земледелием. Скота разводят очень немного, – столько лишь, сколько это необходимо для земледельческих или полевых работ, причём такой скот, как лошадь, осел, мул, или лоза, хайнык, як и очень редко баран.

Земледельцы сеют из хлебов только ячмень, из которого приготовляют дзамбу, и из овощей – одну лишь репу; последняя хотя и заготовляется главным образом для лошадей, но её нередко едят и сами тибетцы.

Запашки начинаются в Лхадо с конца апреля; землю же унаваживают в конце января и в феврале. Зерна бросаются вслед за первой работой пахаря, который, проезжая по полю вторично, тем самым заменяет его боронование. Жнут по обыкновению в первой половине августа. По высушке хлеба на солнце зерно вымолачивается на плоских крышах домов цепами, как это делают северные и южные тибетцы сининского Кама. Солома тщательно сберегается и идет на корм скота зимой. Урожай ячменя бывает сам-3-4, редко больше. Последние три года в Лхадо был вообще порядочный урожай, но до этого периода ощущался значительный недород, обусловливаемый ранними заморозками.

Состоятельные земледельцы сеют от 30 до 40 мерок зерна; мерка эта, называемая туземцами "сола", вмещает в себе ячменя [270] приблизительно около 20 фунтов (8,5 кг). У землепашцев этой категории урожай значительно выше, так как они имеют возможность давать отдых своим полям на третий год; бедняки же засевают ежегодно одно и то же поле.

Вымолоченное зерно лхадосцы сохраняют в кожаных мешках или деревянных ведрах и расходуют его на дзамбу, по мере надобности.

Женщины поджаривают ячмень в чугунных чашах, покупаемых лхадосцами у сычуаньских торговцев, и смалывают его на ручных мельницах. Мельницы эти представляют из себя два круглых плоских камня (в миниатюре жёрнов наших водяных мельниц), имеющих в диаметре от полутора до двух четвертей (от 25 до 35 см), и изготовляются исключительно в городе Чамдо, откуда и распространяются по соседним округам за плату 5-7 рупий.

Подобная ручная мельница имеется у каждого домохозяина, не только оседлого, но и кочевника, конечно за исключением крайних бедняков, которые готовят для себя дзамбу, эанимая ручную мельницу у своих ближайших родственников; в чужой же дом за мельницей никто не обращается, так как, согласно поверью, дать свою мельницу чужому человеку значит накликать на себя беду: лхадосцы убеждены, что если дать мельницу чужому, то свой скот начнет страдать головокружением, от которого неминуемо погибнет.

Водяных мельниц в Лхадо нет. Есть таковая только в Чамдо, да и та принадлежит китайцам.

После уборки хлеба, а иногда и раньше этого времени, оседлое население Лхадо усердно занимается сбором сена по скатам гор и по ущельям. Сено срезают либо китайскими серпами, либо ножами и саблями и тут же на месте связывают из него толстые плетенки или жгуты до четверти аршина (18 см) в диаметре, при длине в сажень (2 м). Жгуты эти развешивают в лесу настолько высоко, чтобы скот не мог их достать. При хороших травах один ловкий и трудолюбивый работник может изготовить в день от пяти до семи таких плетенок.

Таких лиц, которые отдавались бы исключительно охотничьему промыслу, в Лхадо нет, но в известное время года все свободное мужское население в состоянии иногда неделями рыскать по горам за зверями: за маралами, джагу, куку-яманами, кабаргой, пантерой, рысью, лисицей и немногими другими; в горных речках добывают выдру. Годовая добыча шкур зверей при посредстве ружей, капканов, деревянных щитов и силков едва ли достигает одной сотни экземпляров. Лхадосцы успешнее всего добывают рысей и кабаргу; последнюю исключительно из-за мускуса, дорого ценимого тибетцами и китайцами. Еще дороже ценятся здесь, как и везде в Центральной Азии, [271] рога оленя, но этот зверь настолько редок в Лхадо, что его убивают не каждый год.

Птиц лхадосцы не стреляют, равно не ловят и рыбу.

Вследствие незначительности населения самого округа и расположения его в стороне от торговых и караванных путей, ведущих в сердце Тибета, в Лхадо нет и торговых дорог. Сюда весной приезжают лишь мелкие торговцы, хорва, преимущественно с чаем, и, раздав свой товар населению в кредит, за порукой начальства, уезжают дальше. Осенью же, возвращаясь к дому, купцы заезжают к лхадосцам за долгами. Обыкновенно хорва продают свой чай по три рупии за кирпич на наличные деньги и по четыре рупии в кредит. Почти весь охотничий промысел, всю пушнину и сырье, торговцы получают в обмен на чай и различные товары, необходимые в жизни лхадосца, как-то: далембу, бусы, четки, бубенчики, иглы, нитки и другую мелочь. Впрочем мелочные товары главным образом развозят агенты китайских купцов, оперирующих в Чамдо, Дэргэ-Гончене и Хор-гамдзэ.

Приезжающие в Лхадо торговцы прежде всего являются к лхадог-чжалбо и приносят ему в подарок что-либо из своих товаров: чай, материи, прром. Чжалбо снабжает их билетом на право свободной торговли в его округе. Если же торговец не сделает этого, то рискует поплатиться большей частью своего товара, который конфискуется в пользу чжалбо. Самого же торговца, за несоблюдение обычных правил, изгоняют из округа, в который он уже не может явиться вторично.

Благосостояние оседлых жителей Лхадо выражается не только землей, но и количеством скота. Богатым считается из земледельцев тот лхадосец, который кроме полей имеет: 3-4 ослов, 2-3 мулов, 5-6 лошадей, 10-12 хайныков, 30-40 яков и до 50 баранов. Бедняк же, кроме небольшого клочка пахотной земли, имеет: яков 5-10 голов, хайныков 2-3 головы, лошадей 1-2 и до 10 голов коз, которых держат исключительно ради молока.

У кочевников, не располагающих запашками земли, всё богатство заключается в скоте. Здесь зажиточность номада определяется общей цифрой в 1 тыс. голов скота, причём почти исключительно яков и баранов, тех и других приблизительно по 500 с добавлением голов 10 хайныков и 20-30 лошадей. Тех же кочевников, которые имеют скота раз в десять меньше, нежели то указано для зажиточных обитателей Лхадо, относят обыкновенно к разряду бедных.

Ремесленников, за исключением ткачей и неважных кузнецов, в Лхадо не имеется. Сюда, от времени до времени, заглядывают приезжие мастера китайцы из Сы-чуани. Лучшими плотниками и кузнецами являются также китайцы. Китайские кузнецы приготовляют в Лхадо и ружейные стволы за цены от 10 до 40 лан серебра, без ложа [272] и отделки. Здесь же они куют сабли, ножи, сошники, серпы и топоры из железа, привозимого с собой из Сы-чуани.

Среди самих лхадосцев, впрочем, развито гончарное производство: гончары, точнее гончарки, так как это занятие преимущественно женщин, делают из глины различные горшки, кувшины, большие и малые чаши и чашки и обжигают их. Произведение свое лхадосцы продают не дорого, но и не дешево: горшок, чаша или кувшин стоит такое количество зерна, какое в него вмещается.

Питаются лхадосцы по-своему удовлетворительно, но на наш взгляд совсем дурно. Обычная их еда – это дзамба с маслом, да и то лишь среди зажиточного населения; бедняки же едят дзамбу без масла или сала, и вместо чая обыкновенно пьют отвар из ячменной муки. Мясо у них, вообще говоря, большая редкость; даже богатые кочевники и те специально ради мяса убивают свой скот лишь в исключительных случаях. Лхадосцы едят мясо преимущественно состарившихся животных, или задавленных зверем; не брезгуют они также и мясом издохшей скотины или тем более мясом убитых и изловленных зверей – каменных баранов, антилоп, оленей, джара (Nemorhoedus), сурков или даже хищников, вроде лисиц, леопардов, рысей и других диких кошек, причём какое бы то ни было мясо, лхадосцы едят его в совершенно сыром виде. Описываемые туземцы избегают лишь употребления в пищу "человекоподобных" тварей – обезьян.

Одеваются лхадосцы так же, как и другие обитатели Восточного Тибета; маленькая разница замечается только в головном убранстве женщин, в распределении их связок янтарей, искусственных серебряных раковин и числе более или менее широких матерчатых лент, в свою очередь различно приспособляемых на головах и спинах богатых туземок.

От множества различных бус, янтарей и раковин, от связок ключей, нацепленных на женщин или девушек, от своеобразных звуков, издаваемых всем этим убранством во время движения, лхадоскам положительно невозможно пройти не замеченными. По части раскрашивания лиц обитательницы Лхадо такие же мастерицы, как и прочие тибетки. Более интересным представляется между прочим следующее явление, наблюдавшееся нами среди чамдоских модниц, – это намазывание зимой щек упомянутым раньше прромом, который будто бы предохраняет наиболее нежную кожу женщин от ветра и холода в дороге.

Обычай намазывания тибетскими женщинами себе лиц с точки зрения отрицательного кокетства введен был, говорят, в этой стране издавна и продолжает существовать как пережиток до настоящего времени в Лхасе и тех областях Кама, где сосредоточены монастыри, а следовательно и многочисленная монастырская молодежь. Дабы не [273] вводить лам в искушение, тибетки обязаны кроме того избегать встречи с ними, в крайних же случаях должны, по меньшей мере, "потуплять взор долу...".

Нравственные качества лхадосцев мало чем отличаются от таковых вообще обитателей Восточного Тибета. Удаленные от культурных центров они сильно отстали в своем развитии, и такие качества как лень, грубость, лицемерие, низкопоклонство, ханжество и суеверие здесь широко распространены.

При встрече с почетными ламами или чиновниками лхадосцы заранее слезают с лошадей, а при ещё большем приближении приседают и одновременно с приседанием высовывают язык, часто оттягивая правой рукой соответствующую щеку, а затем произносят "дэму", или "тэму", равносильно нашему "здравствуй!". В разговоре со старшими лицами простолюдины молчаливо и почтительно стоят и только изредка одобрительно кивают головой и покорно повторяют "лаксу, лаксу", то-есть "да, да", даже выслушивая жестокий приговор над собой. В знак одобрения тибетцы поднимают вверх большой палец, тогда как поднятый мизинец определяет собою низшее качество; промежуточные же пальцы указывают на соответствующую их расположению степень; два больших или два малых пальца, поднятых или выставленных одновременно, выражают или высшую похвалу, или крайнее порицание. Как и у других обитателей Тибета, у лхадосцев принято встречать и провожать гостей до лошади. О всяком постороннем или чужом человеке, направляющемся в дом тибетца, или проходящем мимо, но вблизи жилища, во-время дают знать своим неистовым лаем огромные злые собаки.

Треть населения лхадоского округа – ламы, но только третья часть из них настоящие, грамотные и пользующиеся уважением со стороны своего народа; остальные же, как говорят лхадосцы, зря носят ламскую одежду, так как их почти никогда не приглашают в дома, для отправления тех или других треб и молитв.

Кумирен в Лхадо насчитывают семь, из коих пять постоянные и две временные, или, точнее, переносные. Первые из них построены из дерева, вторые, как и походные жилища-палатки, – из шерсти яка. Главная из всех кумирен – Мцзоцзэ-гомба – расположена неподалеку от ставки лхадог-чжалбо, на живописном горном скате, среди векового елового леса; эта кумирня считается самой лучшей, богатой и превосходит другие по численности – в ней живут до 100 лам, принадлежащих к желтому и красному толкам.

Всё мужское население Лхадо в первый день нового года, который в 1900 году пришелся на 7 февраля, является в ставку чжалбо с новогодними поздравлениями. Всякий по своему состоянию несет лхадог-чжалбо, кроме обычного хадака, подарки, состоящие из [274] звериных шкур и прочего. Чжалбо принимает каждого, берет от него хадак и подарки и тотчас же отдаривает его хадаком и тоже какой-либо шкуркой, но уже низшего достоинства.

Приняв новогодние поздравления, хан отправляется к месту собрания народа, обыкновенно на ровную площадь против своей ставки, где ежегодно в этот день происходит стрельба из ружей в цель, причём лхадосцы стреляют и в пешем строю и в конном. В новый же год чжалбо жалует лучших своих людей в хондо, или из хондо переводит или обещает перевести в чжисуны и так далее, напоминая прочим, чтобы и они старались также отличиться в течение предстоящего года. Здесь же производятся несколько раз в лето военные ученья, смотры и репетиции боев, заканчивающиеся обыкновенно общей праздничной пирушкой.

Обычаи лхадосцев не только в общих чертах, но даже и в деталях напоминают таковые восточных тибетцев, в особенности же – обычаи обитателей сининского Кама. И в Лхадо женятся по большей части несколько братьев на одной девушке или женщине. Случаев же многоженства здесь никто не знает.

Рождение ребенка никаким торжеством не сопровождается.

Спустя неделю после рождения ребенка снова приглашается лама, который на этот раз отправляет краткое богослужение, обмывает родительницу и новорожденного освященной водой и дает последнему имя. Нередко однако наречение имени происходит через несколько месяцев и даже через год. Лама называет ребенка или днем его рождения или, например, таким лестным эпитетом, как Церен – "Долголетний", Намед – "Безболезненный", Ринчин – "Велико-драгоценный" и так далее.

Родители, братья новорожденного или другие родственники кроме такого имени дают новорожденному свои клички, считающиеся по-своему "ласкательными"; к числу подобных кличек осносятся: "топор", "нож", "молöток", "бык-пороз", "бегунец" или "иноходец" и многие другие. Некоторые лхадосцы имеют по нескольку имен, даваемых ламами. Происходит это вот каким образом: случится какому-нибудь тибетцу трудно заболеть и долгое время не выздоравливать – приглашенный для молитв "о здравии" лама заменяет прежнее имя новым, но так как больной, известный до того времени в народе под старой кличкой, с таковой и остается, то к ней ещё добавляется и новая. Иногда таким путем лхадосец имеет по нескольку имен – по два-три и более, не считая имени, полученного им при рождении и следующего за ним, так называемого ласкательного. Обитатели Лхадо в получении нового имени склонны видеть могучее средство для избавления не только от болезней, но даже и от всевозможных бед и напастей. [275]

Пока ребенок не начнет ходить, мать обращает на него очень мало внимания: дитя часто валяется на мокрой, покрытой нечистотами, шкуре барана и громко воет; тогда, выведенная из терпения его плачем, мать подходит к малютке, берет его голенького за пазуху, а отвратительную овчину вытряхивает и развешивает на солнце или у очага, для просушки. По мере же того, как подрастает ребенок, его одевают в баранью шубку, реже в шерстяной халатик. И тот и другой костюм дети носят до тех пор, пока не выйдут из него по возрасту или окончательно его не износят.

Среди обитателей лхадоского округа женщина является главной исполнительницей домашнего труда, тогда как мужчина – глава дома – часто предается лени до крайности. Впрочем, на мужчинах-лхадосцах лежит специальная обязанность шить одежды; поэтому в Лхадо портняжному искусству обучают не девочек, а мальчиков.

Сыновей, в особенности когда их имеется два-три и более, отец и мать стараются обучить грамоте, если не всех, то по крайней мере хотя бы некоторых из них. У грамотного отца дети получают первоначальные уроки дома, а затем, смотря по их способностям, или совсем прекращают учение, или пристраиваются к знакомым ламам для дальнейшего совершенствования. Самые даровитые мальчики непременно попадают в монастыри. Лхадосцы из двух сыновей одного непременно постригают в ламы, а из четырех – двух. Такое огромное число монастырей и лам, какое я наблюдал в окрестностях Чамдо, Дэргэ, Хор-гамдзэ, по словам восточных тибетцев, можно найти лишь подле Лхасы.

Для лхадоских девушек, начиная с 13-летнего возраста, равно и для молодых женщин, считается в высшей степени неприличным войти в чужой дом или даже во двор (у оседлых). Ни одна девушка и женщина, за исключением старух, не рискнет этого сделать из боязни, чтобы люди не заподозрили её в любовной связи с мужчинами чужого дома.

В одном из селений лхадоского округа – Лун-ток-ндо – экспедиция прожила ровно три месяца: с 20 ноября 1900 года по 20 февраля 1901-го. Означенное селение отстоит от Чамдо к северо-востоку километрах в 40, короче – лежит под 31° 30' 55" северной широты и 97° 18' 59" восточной долготы от Гринвича. Поднятое над морем на 11 960 футов (3 650 м), оно вместе с тем, по отношению к окружающим его горам, словно спрятано на дне глубокого каменистого ущелья речки Рэ-чю, там, где ущелье это заперто с обеих сторон почти недоступными теснинами, сложенными главным образом из плотного буро-серого известняка, переполненного неясными микроскопическими остатками организмов, и темносерого глинистого сланца.

Общее протяжение быстрой прозрачной речки Рэ-чю едва [276] достигает одной сотни верст, считая в том числе и ее прихотливые зигзаги. В своем нижнем течении, от впадения в Меконг до Лун-ток-ндо, Рэ-чю всего многоводнее, однако ширина её и в этом районе незначительная – всего 7-8 сажен (14-16 м), редко более; в теснинах же, говорят, суживается до 2 м. Также колеблется и ее глубина – от 2-3 футов (0,6-0,9 м) до 1,5 – 2 сажен (3-4 м) в омутах. Дно речки галечное, местами порожистое и очень крутое, где водяная масса разбивается порой на несколько белых пенистых потоков. Прилежащие горы шлют в неё от себя звонкие прозрачные ручьи и речки.

Северные склоны гор почти сплошь одеты еловым лесом, южные – во многих местах зарослями древовидного можжевельника; там и сям стелются разнообразнейшие кустарники с уцелевшими на некоторых из них красными ягодами. Увядшие и засохшие стебли травянистых растений давали повод предполагать богатство лугов местной альпийской области.

Богатому растительному покрову соответствует и богатый животный мир, в особенности в отделах млекопитающих и птиц. Надежды наши на интересные и разнообразные сборы в этом отношении вполне оправдались, как оправдался и предполагаемый сухой, мягкий климат зимы и невраждебное отношение к экспедиции туземцев вообще и лунтокндосцев в частности.

Ровная площадка, находившаяся выше дома, занятого экспедицией, сослужила хорошую службу для установки астрономических инструментов.

Вставали мы на зимовке также сравнительно рано – конвой около шести часов, а мы, члены экспедиции, около семи, ко времени утреннего метеорологического наблюдения. После утреннего чаепития каждый принимался по обыкновению за своё дело. В целях большего ознакомления с местным животным миром оба препаратора ежедневно экскурсировали в окрестностях Лун-ток-ндо; от времени до времени охотились также и люди отряда, соблюдая между собой строгую очередность.

Первой моей заботой после устройства на зимовке было составление отчета о полугодовом странствовании нашем по Тибету и предоставлении возможности моему ближайшему сотруднику А. Н. Казнакову поездки в монастырь Дэргэ-Гончен, отстоящий в 200 км к востоку-северо-востоку от зимовки.

Так как монастырь Дэргэ-Гончен лежит в бассейне Янцзы-цзяна, то моему сотруднику удалось на своем пути сделать второе интересное пересечение хребта Русского Географического общества. Перевал Раджун-лаучи, измеренный А. Н. Кдзнаковьш гипсометрически, поднят на 15 435 футов (4 700 м) над морем. В области южного склона этого водораздельного хребта мой сотрудник следовал по речке Рэ-чю, [277] в области же северного – по верхнему течению Мдор-чю, минуя но дороге три сравнительно небольших кумирни. Таким образом А. Н. Казнаков шел и среди оседлого и среди кочевого населения. В верхнем поясе гор было холодно и чувствовалось приближение зимы. В долине же Голубой реки, которая у места переправы, при кумирне Вэна-гомба, имеет всего только 10 085 футов (3 080 м) над морем, что для Тибета уже не считается высоким положением, хотя и превышает на 0,75 км перевал Гудаур через Кавказский хребет по Военно-грузинской дороге, – на такой высоте, повторяю, в Каме мои спутники почувствовали резкий переход к теплу.

Голубая река здесь течет в просторной безлесной долине, имея в ширину, в начале декабря, около 40 сажен (80 м); по её поверхности в это время неслось ледяное сало, и у более плавных мест течения образовывались забереги, хотя река в течение зимы, по словам дэргэсцев, не замерзает.

Переправившись в тибетской ладье на левый берег, А. Н. Казнаков пересек высокий и крутой отрог и прибыл в Дэргэ-Гончен, расположенный по горному скату левого берега речки Сы-чю, на 10 725 футов (3 270 м) над морем. Итак, следовательно, первыми европейцами, посетившими один из больших монастырей Восточного Тибета – Дэргэ-Гончен, являются мои ближайшие сотрудники Казнаков и Ладыгин. На картах, вышедших в свет до опубликования наших съёмок, этому видному пункту отводилось место на правом берегу Голубой реки.

Дэргэский округ граничит на севере и отчасти на северо-востоке с кочевьями нголоков, на востоке – с Хор, на юго-востоке и юге с округами Гончжур и Таяк, на юго-западе и западе с округами Чамдо и Лхадо и, наконец, на северо-западе и отчасти на севере с восточными хошунами северных тибетцев сининского Кама.

В памяти нынешних дэргэсцев сохранилось следующее предание о происхождении Дэргэ. Не указывая времени, дэргэсцы рассказывают, что "давно-давно" на месте нынешнего округа жили шарайголы, большая часть которых откочевала куда-то к северу. Оставалось их однако еще довольно много ко времени прибытия в их страну Лингэсура (Гэсур-хан). Воевал ли здесь Лингэсур, покорил ли он страну и подчинил ли её себе – тибетцы об этом ничего не знают, говорят только, что "он был в их земле". Из 33 богатырей Лингэсура, по преданию, в Дэргэ осталось, одни говорят, 13, другие – 17 человек. Эти-то богатыри образовали вместе с коренными жителями, шарайголами, несколько хошунов, население которых с течением времени разрослось настолько, что соседние округа называли Дэргэ – Нам-Дэргэ и Са-Дэргэ, то-есть "Небо-Дэргэ" и "Земля-Дэргэ", сравнивая Дэргэ по населению с двумя мирами, с бесчисленным множеством [278] звезд в одном из них и корнями растений в другом. Названия эти сохранились за Дэргэ до сих пор, несмотря на то, что население округа довольно значительно уменьшилось к настоящему времени, благодаря войнам с соседними округами, особенно с Ньяруном и нголоками, истребившими множество дэргэсцев, а также и вследствие выделения большего числа обитателей Дэргэ в самостоятельные хошуны и целые округа, как, например, Лхадо, Лин-гузэ и другие.

В настоящее время оседлое население дэргэского округа ютится главным образом по долинам рек Голубой, её левого притока Дза-чю и по другим речкам, впадающим в верхний Янцзы-цзян, и составляет две трети общего числа обитателей Дэргэ, достигающего 85 тыс. человек, или около 20 тыс. семейств. Остальная же треть – кочевники, живущие по горам и нагорным долинам не только в означенном бассейне, но отчасти даже и в бассейне Меконга, например по речке Гэ-чю; особенно много их обитает в области бассейна Янцзы-цзяна, вверх по долине Дза-чю, откуда вероятно и само название Дза-чю-кава, приуроченное ко второй обособленной части округа Дэргэ.

Весь дэргэский округ управляется потомственным князем – тусы, утвержденным пекинским правительством и подчиненным властям в Чэн-ду-фу. Резиденция тусы, или, как его называют тибетцы, дэргэ-чжалбо, находится в монастыре Дэргэ-Гончен. Собственно Дэргэ в административном отношении делится на 25 хошунов, а каждый хошун в свою очередь представляет от 7 до 12 мелких подразделений или старшинств, заключающих в себе, в отдельности, до 40-120 семейств кочевников или оседлых.

Для управления отдельными хошунами тусы назначает по одному цзунпону, вероятно с ведома и согласия китайских властей. Цзунпон, или цзонпонь – слово тибетское, означает начальник замка или округа. Цзунпоны проживают в районе подведомственных им хошунов. Назначение же и смещение мелких старшин зависит от хошунных начальников.

Во всем округе Дэргэ насчитывается свыше 100 больших и малых монастырей с ламами всех толков – желтого, красного и белого. Монастыри расположены главным образом в южной части округа и особенно густо по Голубой реке, среди оседлого населения. Главным монастырём, служащим вместе с тем и резиденцией дэргэского тусы, считается, как то и было замечено выше, – Дэргэ-Гончен.

Основан этот монастырь был задолго до покорения Тибета китайцами. Дэргэ-Гончен – один из самых древних и известных своею святостью монастырей в восточной части Тибета. Он не без основания сравнивается во многих отношениях с монастырями Чамдо и Гамдзэ, и в нем с давних времен печатается Ганчжур и Данчжур, чего нет ни в одном из этих двух монастырей, что ставит Гончен уже выше их. [279] Книгопечатни Дэргэ-Гончена славятся как лучшие во всем Тибете, не только Восточном, но и Центральном. Даже в Лхасе не режут досок так красиво и четко, как здесь. Печатание священных книг в Дэргэ-Гончене началось позже, но ими теперь снабжаются все монастыри Восточного Тибета.

Собственно Дэргэ-Гончен представляет собой селение в 400 дворов и монастырь, имеющий 9 кумирен или храмов со множеством прилежащих к ним монастырских построек, вмещающих до 2 тыс. лам. Среди населения тибетцев в Дэргэ-Гончене проживают свыше 10 китайцев, торгующих шелком, чаем, серебряными изделиями и вывозящих в Сы-чуань шерсть, пушнину, мускус, тибетские материи и немногое другое.

Место самой зимовки, как теперь уже хорошо выяснилось, было выбрано очень удачно. Глубокое ущелье Рэ-чю, богатое скалами, лесами, ягодными кустарниками, альпийскими лугами и населенное оригинальными представителями маммологической и орнитологической фауны, превосходило многие другие в ближайших окрестностях. Лхадосцы, узнав, что мы покупаем шкуры зверей за выгодные для них цены, стали нести нам на продажу всё, чем богата страна. Только благодаря этому мы могли узнать, что здесь водится очень интересный новый зверь джара или джагур (Nemrhoedus khamensis sp. nov.), описанный мною ниже; затем большая летяга, речная выдра, кошки лесная и степная. Превосходные шкуры нескольких леопардов были также приобретены у лхадоских охотников, которые вообще старались доставлять нам добытых ими зверей в тушах, за что, конечно, получали надбавку. Нам же это было выгодно в том отношении, что мы, кроме шкуры зверя, получали и скелет его да вдобавок могли брать размеры зверя непосредственно по туше и препарировать его надлежащим образом.

Китайский леопард (Felis fontanieri), или "зэг", как его называют лхадосцы, очень распространен в системе верхнего Меконга, по крайней мере в той её части, которую удалось посетить нашей экспедиции. Здесь он ходит чаще в одиночку, но во время любовной поры, которая бывает осенью, в последней трети сентября и первой трети октября, бродит парами, реже по три (два самца). Матери с одним или двумя детенышами показываются на глаза туземцам в апреле. У самки, добытой нами 30 января, внутри найдено два детеныша величиной с крысу.

Леопард наносит тибетцам ощутительный убыток, давя их скот, главным образом небольших коров, телят и коз; не брезгует также и собаками. Так, однажды ночью этот зверь прокрался к одиноко стоящему в нашем селении жилищу, откуда слышался громкий лай собаки, и, задавив пса, понес свою добычу в лес. На утренней заре [280] хозяин дома, могучий по сложению и слывущий в округе за отличного стрелка, втихомолку направился вслед за зверем. В недалеком расстоянии от дома, в овраге, поросшем высоким кустарником, лхадосец застал леопарда, пожирающего остатки его собаки. Осторожно приблизившись на расстояние не более 10 сажен (20 м), счастливый охотник метким выстрелом в голову уложил леопарда на месте. Больше всего описываемый зверь однако охотится, говорят лхадосцы, на многочисленных обезьян, которых мастерски скрадывает, притаившись в скалах, в то время, когда обезьяны предаются отдыху или забавам. Раздирающий душу крик, по словам местных охотников, всегда служит явным признаком, что пестрый хищник напал врасплох на обезьян и душит или грызет их. В первый момент обезьяны словно теряются, чем и пользуется леопард, успевающий иногда умертвить трех-пятерых из этих безобидных тварей, прежде нежели они успеют опомниться и удрать в скалы.

Днем зэг показывается редко, отдыхая в это время где-либо в укромном месте. С закатом же солнца, а в пасмурные дни и раньше, этот красавец-зверь покидает свое логовище и идёт на промысел или к недоеденной ранее добыче, какой-нибудь задавленной скотине. В последнем случае туземцы-охотники сторожат зверя. На такую охоту неуверенные в себе стрелки идут по два или по три человека, так как раненый зверь всегда бросается на охотника и мнет его подобно тигру. Здесь, в Лхадо, мне назвали трех таких охотников, которые были более или менее серьезно поранены леопардами.

Лхадосцы предпочитают устраивать на зэга западню, которая мастерится в лесу из десятка, а то и более тяжелых бревен, связываемых наподобие щита. Последний ставится по возможности на ровную поверхность земли под небольшим углом, оставляющим впрочем достаточно свободный вход для зверя, которого манит внутрь засады голос привязанного к стойке, поддерживающей щит, козленка. Испуганный неожиданным появлением леопарда, козленок бросается в глубь западни, прячась в ямку, нарочно для него устроенную, и тем самым роняет стойку и щит, давящий леопарда.

Большая, хорошая шкура зверя ценится на месте около 10 лан серебра и идёт главным образом на отделку шуб богатых и знатных тибетцев. Подобные шкуры у тибетцев вообще играют большую роль при обмене подарками. Мясо же леопарда многие лхадосцы едят с удовольствием, считая его очень вкусным.

Выдра (Lutra), или "саам", как называют её лхадосцы, нередка в реках и речках Восточного Тибета, хотя и предпочитает держаться особенно прозрачных вод, глубоких омутов и соседства нагроможденных на берег или даже в самое русло валунов и скал, равно и древесных зарослей. [281]

Лхадосцы излавливают выдру при помощи капканов или сторожат её из засады и стреляют наверняка из своих фитильных ружей.

Летяга (Pteromys melanopterus), или "тэмзи", называя её по-тибетски, раза в три-четыре превосходит своими размерами подобного или родственного ей европейского зверька; её темная, длинная шерсть, пушистый хвост, и широкие летательные перепонки производят в высшей степени внушительный вид, в особенности когда тэмзи перелетает с дерева на дерево. Способность перемещаться у камской летяги замечательная: она летит и в наклонном и в горизонтальном положениях, причём хвост, повидимому, способствует регулированию полета как руль.

По сведениям туземцев описываемая летяга живет парами в дуплистых деревьях, где устраивает себе гнезда подобно птице. Течка у этих зверьков происходит в первых двух третях января месяца; молодые же, по два или даже по три, появляются на свет в конце марта.

Питается тэмзи, судя по желудкам, вскрытым у препарированных экземпляров, семенами древовидного можжевельника, хотя лхадоские охотники уверяли нас, что летяга также охотно поедает мелких птичек и мышей, которых мастерски излавливает.

Следующий зверь, заставляющий всего дольше остановиться на себе, есть "джара", или китайский яман (Nemorhoedus khamensis sp. nov.) – среднее между антилопой и козлом.

Характерные признаки джара следующие: массивное телосложение, сравнительно небольшая голова, длинные уши, щетинообразная длинная шерсть, переходящая на шее в ещё более грубую – настоящую гриву, и присутствие на брюхе и боках мягкого густого подшерстка.

В целом Nemorhoedus khamensis представляет собой довольно нарядного зверя, особенно когда быстро несется по опушке леса: голова, его в это время слегка приподнята вверх, а серебристая грива, ниспадая по сторонам, заметно выделяется от раздувания встречным ветром.

По сведениям, добытым от туземцев, а также отчасти и согласно нашим личным наблюдениям, весною джагур держится одиночками и в весьма трудно доступной местности. Природные балконы, карнизы, крутые обрывающиеся лога дикого каменистого ущелья Рэ-чю – вот обстановка, среди которой живет и где можно встретить описываемого зверя; притом, крайняя осторожность джара к малейшему шороху и его большая выносливость на рану делают очень трудной успешную охоту на него.

Летом джагур поднимается в верхний пояс гор, от 13 500 до 15 000 футов (4 000 – 4 500 м) над морем, держась гребня хребта или даже его главных скалистых вершин; в это время года звери встречаются [282] по два, самое большое – по четыре экземпляра. Днем они отдыхают где-либо в прохладе нависших скал, у верхнего предела леса или кустарников, с вечернею же зарею выходят на кормежку.

Любовный период у Nemorhoedus khamensis проходит через последнюю греть октября и первую треть ноября месяцев; самцы в гоньбе за самками издают голос, подобный голосу домашних коз; самцы же из-за права обладания подругами ожесточённо дерутся между собою; бой заключается в бодании или сшибании лбами и тогда, по словам тибетцев, всего легче скрасть и убить зверя. По окончании течки самцы снова отделяются от самок до следующего года. Детеныши, по одному, рождаются в апреле или в мае.

Поздней осенью и зимой, когда туземцы спускаются иа дно ущелий или долин, звери также покидают вершины гребня и вступают в область оставленных тибетцами кочевий; здесь нередко джара подбирается к складам сена и, поднимаясь на-дыбы, достает его; полакомившись раз-другой, зверь продолжает ходить систематически почти каждую ночь, прокладывая тропинки; подобные же дорожки можно наблюдать также и к месту водопоя.

Этот интересный новый вид зверя из рода Nemorhoedus описан мною как Nemorhoedus khamensis потому, что мы его встречали только в Каме.

Кроме перечисленных млекопитающих, окрестностям нашей зимовки свойственны: рысь, куница, альпийский хорёк, медведь, волк, лисица, корсак, барсук, сурок, заяц, скалистая пищуха, домовая мышь (Rattus nitilus), кутора, или землеройка, марал и кабарга.

Что касается пернатого царства, то среди последнего замечено здесь ещё большее богатство и разнообразие, несмотря на то, что наши наблюдения касаются только оседлых и зимующих птиц; несравненно полнее получился бы список последних за круглый год, так как окрестные места, повторяю, представляют для них самые выгодные условия, особенно в период гнездовья.

Из 62 видов птиц, отмеченных мной на зимовке и подразделяющихся по отрядам и по образу жизни согласно нижеследующей таблице, можно указать лишь на характерных из их оседлых представителей:

Снежный гриф (Gyps himalayensis) и бородатый ягнятник (Gypaëtus barbatus) целыми днями носятся в воздухе, то поднимаясь на страшную высоту, то опускаясь в соседство жилищ человека; наиболее доверчиво к людям держит себя второй из этих царственных пернатых; оба они к ночи всегда улетают в скалы. В течение зимы в лесных и кустарных зарослях, в особенности в ясную и тихую погоду, можно слышать голоса и видеть перелетающих с дерева на дерево, или прыгающих и ползающих по их ветвям или скалам Janthocincla maxima, кривоноску (Pomatorhinus gravivox), бурую кустарницу (Janthocincla kozlowi), Janthocincla ellioti, сороку (Pica p. bottanensis), дятлов – зеленого (Picus canus Guerini), черного (Dryocopus martius) и золöтисто-голового (Picoides funebris), гималайских клестов (Loxia curvirostra himalayana), изящных, маленьких синичек – Leptopoecile sophiae, Lophobasileus elegans, Parus dichrous dichroides, Parus rufanuchalis Beawani, Proparus striaticollis, синицу малую (Parus minor), поползней (Certhia familiaris khamensis et Sitta leucopsis Przewalskii), красивых вьюрков (Carpodacus thura dubius, С roseus, C. trifasciatus, С. rubicilloides), завирушек, держащихся или верхнего предела леса – Laiscopus collaris thibetanus, Prunella immaculata или нижней границы – Prunella strophiata, P. rubeculoides, P. fulvescens, которая своей оживляющей песней первая дает знать о приближении весны в Каме.

По скатам гор, на опушке леса, часто позволяют любоваться собою белые ушастые фазаны, зеленые всэре или франколины; в густых зарослях, по ручьям, с шумом вспархивает испуганный рябчик. Высоко и не всегда доступно человеку живет в скалах тибетский уллар (Tetraogallus thibetanus), тогда как другой его собрат – кулюн (Tetraophasis szechenyj) – ютится ниже, у верхнего предела древовидного можжевельника; другие обитатели верхнего пояса гор, вьюрки (Fringillauda nemoricola) и белоспинные голуби (Columba leuconota) с выпадением снега всегда спускаются на дно долин и смело кормятся у жилищ оседлых тибетцев.

Местная зима характеризуется мягкостью климата: почти бесснежном, сравнительной сухостью, довольно прозрачной атмосферой, отсутствием ветров по ночам и утрам и систематическим ежедневным их появлением с западо-юго-запада после полудня.

Переход от прекрасной осенней погоды к зимней совершается почти незаметно; бесснежная зима мало разнообразит общий пейзаж местности; незначительный снег наблюдается только во время его падения ¹⁰⁵, реже в течение одного или двух последующих дней; лишь по склонам гор, обращенных к северу и покрытых лесом, эти осадки [284] сохраняются более продолжительное время. В самый холодный период зимы, в последней трети декабря и первой трети января, по ночам температура хотя и падает до – 26,5°, но днем на солнце настолько тепло, что лед, лежащий по горным ручьям и небольшим речкам, заметно тает; главная же речка Рэ-чю, в Лун-ток-ндо и ниже, до впадения в Меконг, в течение всей зимы не имеет ледяного покрова. В конце того же месяца, отличающегося наибольшей облачностью, лхадосцы удобряют свои поля навозом. Февральское солнце греет ещё более по-весеннему и успешно будит к деятельности жуков и мух. Согретый и холодный воздух часто нарушает равновесие атмосферы, выражающееся в ветрах различных направлений. Свободное от облаков, южное небо манит к себе постоянно: днем – лазоревой прозрачностью, ночью – дивным блеском светил.

В течение всего ноября и первой трети декабря месяцев в ясные ночи по небу проносились блестящие метеоры, или болиды, из которых один, своей величиной и эффектным падением, привлек внимание многих и служил долгое время предметом самых различных толков.

Позволю себе привести дословно выписку из метеорологического журнала, ведённого мною в течение всего экспедиционного времени.

"4 декабря 1900 года в 8 час. 10 мин. вечера местного – чамдоского – времени некоторые из людей отряда экспедиции были поражены и вместе с тем очарованы дивным зрелищем, какое представилось им на северной части небосклона, где от Млечного Пути, против Polaris, вспыхнул значительной величины яркоогненный метеор и быстро понесся, направляясь к северо-востоку, немного севернее созвездия Aurigae. Великолепный метеор во время своего полета осветил всю окрестность, подобно полной луне в безоблачном небе. За улетавшим болидом на мгновение оставался огненный хвост и эффектно исчезали отпадавшие части; больших и малых искр от космического тела отделилось до пяти; само же оно, исчезнув за горы, своим падением среди отдаленных скал или разрывом произвело громообразный гул, который мы все сочли или за действительный гром или за орудийный выстрел. За этим ударом последовало продолжительное, потрясающее воздух, эхо. Услышав ужасный гул, сидевшие в палатке монголы и тибетцы думали, что начинается землетрясение. От начала вспышки метеора до его исчезновения за горы прошло три четверти минуты и еще столько же до того времени, когда последовал громообразный гул. В ту же ночь, в два часа, приблизительно из того же участка неба упал отвесно на юго-запад без звука также порядочной величины метеор, на мгновение оставивший за собой радужный след; в течение же всей ночи в различных частях неба проскользнуло по небесному своду около 30 небольших и малых болидов". [285]

Первый день нового, XX столетия экспедиция отметила некоторой торжественностью, так как у нас всё еще существовали предметы роскоши: сардины, консервированное молоко и кофе, всевозможные леденцы, коньяк, ликеры, сигары и прочее, тщательно сберегаемо" про такие исключительные праздники или другие дни, чем-либо знаменательные в нашем далеком и продолжительном странствовании

Сардины и сласти – эти "вкусные заедочки и усладеньки", выражаясь словами незабвенного H. M. Пржевальского, также получали и нижние чины и почти в той же мере, какая полагалась и по отношению к любому из главных членов экспедиции, не позволявших себе никакого излишка и комфорта, наоборот, – с первого дня путешествия с караваном расставшихся с привычками цивилизованной обстановки, до сна на кроватях или койках включительно: все члены экспедиции спали прямо на земле, лишь подостлав под себя войлоки. Короче – мы жили братьями.

По поводу наших праздников и торжеств туземцы заметили, что скоро и у них настанут такие же дни и что они теперь уже приглашают нас к себе в гости. Лхадосцы к своему Новому году в 1901 году, к 7 февраля – готовились за несколько дней: все чистилось, мылось, прибиралось. И мужчины, и женщины, и взрослые и дети – все приводили в порядок свои лучшие одежды и наряды. Накануне же самого праздника у каждого дома, на открытом теплом воздухе, можно было видеть чуть не поголовное мытье туземцев. В роли куаферов являлись по большей части женщины, на долю которых вообще выпадало много всевозможных хлопот. Кажется, они в течение всей новогодней ночи не смыкали глаз и не покладали рук. Даже ленивые мужья их – и те встретили этот праздник на ногах, при громком чтении молитв, а наш хозяин Церен, молöтобоец, успел кроме того приготовить несколько мани и заблаговременно отнести их на соседний горный выступ. Чуть же забрезжила заря первого дня Нового года, как население Лунток-ндо оставило жилища и сошло на берег речки к заранее приготовленному большому костру можжевельника, который не столько пылал огнем, сколько разносил густой дым, клубами стлавшийся по долине-ущелью. Можжевеловый дым – тот же фимиам, воскуриваемый буддистами своим божествам. Подле жертвенника толпилось особенно много женщин и детей, оживлявших берега речки звонкими голосами. Из хозяев многие еще накануне уехали в ставку своего князя для принесения ему обычных новогодних поздравлений. С восходом солнца нарядные лхадосцы возвратились в дома и принялись за праздничную трапезу.

В первые дни Нового года родные и знакомые обыкновенно навещают друг друга. Наши монголы-спутники в этот праздник также побывали кое у кого из соседей лхадосцев, в другое же время они [286] предпочитали сидеть дома или уходить со скотом в ближайшее ущелье. Джэрой, бессменный пастух, забравшись куда-нибудь на вершину скалы, так громко читал молитвы о сохранении животных и общем нашем благополучии, что распугивал зверей и птиц, находившихся поблизости. Этот добродушный человек попрежнему был любимцем всего отряда. По вечерам у экспедиционного костра, продолжавшего служить клубом, он потешал моих спутников всевозможными рассказами, но больше всего воспоминанием о совместном с нами странствовании по Тибету. Мы все немало удивлялись, до каких мелочей развита наблюдательность этого, повидимому очень ограниченного, монгола.

Большим развлечением для наших монголов служили тибетские странники, шедшие в Лхасу или обратно и по дороге почти всегда заглядывавшие в наш лагерь, иногда на несколько дней.

Всё необходимое в дороге тибетские паломники несли в котомке за плечами, опираясь на длинный посох, служивший им вместе с тем и защитой от злых собак.

Наши минуты досуга попрежнему разделял Мандрил ¹⁰⁶, который, по мере надвигания весеннего тепла, чаще и чаще отпускался на свободу. Забравшись по обыкновению на соседнее экспедиционному дому дерево, ловкий зверек подолгу проводил там время в удивительных прыжках с ветви на ветвь, нередко в погонях за пристававшими к нему воронами. Соображая о будущем своего невольного спутника, я попытался было его пристроить одному из местных тибетцев, но Мандрил на пятый день вновь прибежал в наш лагерь и в таком жалком, несчастном виде, что у всех нас вызвал глубокое сожаление, усилившееся под впечатлением той радости, которую проявил бедный зверек при виде всех нас: в глазах и движениях обезьяны нельзя было не видеть выражения просьбы не покидать её. Пробовал я также отпускать Мандрила в стадо его диких собратий, но ничего хорошего не вышло: наш зверек получил несколько пощечин, которыми его щедро наделили дикие обезьяны. После того мы решили больше не расставаться с Мандрилом.

Гренадеры в заботах о предстоящей дороге сшили для него теплый шерстяной костюм, в котором Мандрил выглядел замечательно комичным: серая курточка с кушаком и колпачек, казалось, парализовали всякое свободное движение зверька, и он превращался в настоящую мумию. Стоило же только, бывало, дать понять Мандрилу, что он может освободиться от одежды, как умный зверек тотчас сбрасывал её долой и возвращался к прежнему оживлению.

Таким образом наша жизнь на зимовке шла вполне удовлетворительно во всех отношениях. Туземцы, после одного-двух случаев [287] удачного излечения их экспедиционным "лейб-медиком", как в шутку мы называли нашего фельдшера Бохина, стали часто приходить к нам за лекарствами и советами. Из особенно распространенных болезней среди небогатых лхадосцев известны ревматические, происходящие от неблагоприятных условий жизни. Лучшим средством для лечения этих болезней, по словам местных обитателей, служат чамдоские горячие воды, на которые больные ездят купаться.

Благодаря недалекому расстоянию от Чамдо нас несколько раз навестил, по поручению Даин-хамбо или ближайшего помощника главного чамдоского перерожденца – Пакпалы, наш хороший знакомый, да-лама, давший экспедиции много интересных и ценных сведений. [288]

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ОТ ЗИМОВКИ ДО СЕЛЕНИЯ БАНА-ДЖУН

Выступление. – Движение по лхадоским владениям. – Опять на высоком плато. – Встреча с дэргэсцами. – Долина речки Гэ-чю. – Хребет Русского Географического общества. – Бивуак на Голубой реке. – Свидание с послами далай-ламы. – Заметка о Лхасе и ее верховном правителе. – Округ Лия-гузэ. – Хребет пандита А-к. – Пересечение северных гор.

Последняя неделя пребывания экспедиции в селении Лун-ток-ндо прошла в неустанных хлопотах по снаряжению каравана и приведению его в походный порядок: сортировке багажа, переукладке коллекций, пополнении запасов продовольствия и в лечении вьючных и верховых животных. Общее число последних было доведено до 65 (45 хайныков и 20 лошадей), на что потребовалось немало труда и денег.

Знакомые соседи-туземцы приходили в наш лагерь, уже расположенный вне жилищ лунтокндосцев, и приносили в дар обычные предметы продовольствия – местную "хлеб-соль", сопровождая её своеобразными напутствованиями в дорогу.

Эти же лхадосцы, накануне нашего выступления с зимовки, устроили в нашу честь хоровод – круговой танец с песнями. И мужчины, и женщины, и взрослая молодежь, разделившись на две равные группы, человек по 12, открыли танцы мерным притопыванием ног, под такт песен, двигаясь то в ту, то в другую сторону. На флангах поместились более опытные танцоры и танцорки, руководившие общим хороводом. Во время ускоренного, оживленного темпа танцоры стройно подвигались на несколько шагов в одну из сторон, во время же его замедления исполняли танец на месте, приподнимая довольно высоко правую или левую ногу, в зависимости от того, в какую из сторон направлялись танцующие. Танец на месте [289] заканчивался общим поворотом танцующих и новым плавным движением в другую сторону или навстречу другому полукругу. Таким образом круг несколько раз смыкался и размыкался. Лучшие исполнители хоровода, получив громкое одобрение со стороны зрителей, входили в экстаз. Лица танцоров и танцорок то краснели, то бледнели, черные глаза загорались блеском, острые взгляды устремлялись куда-то вдаль. Неутомимые дирижеры доводили танцующих до полного изнеможения, и танец оканчивался.

20 февраля, в 10 часов утра, наш большой караван потянулся вверх по ущелью Рэ-чю.

Дикое каменистое ущелье постепенно выводило нас на простор, сначала по главной своей речке, а затем по правому её притоку Ю-чю, при котором, за последним прорывом скал, была скрытно расположена ставка лхадог-чжалбо. Местный князь жил, подобно великим ламам богатых монастырей, в просторном деревянном доме, выкрашенном в густой кирпичный цвет. По сторонам, вблизи ставки, виднелись субурганы, а вдоль дороги, извивающейся по долине речки, – булыжные мэньдоны.

Расположив свой бивуак между ставкой князя и его главным монастырем Мцзоцзе-гомба, у окраины заросли облепихи (Hippophäe rhamnoides), мы имели случай обменяться, хотя и заочно, прощальными приветствиями и подарками. Князь, конечно, дипломатически выразил сожаление, что болезненный недуг не позволил ему принять "дорогих гостей" у себя дома. Совсем иначе отнеслись к нам монахи при следовании экспедиции на другой день подле монастыря Мцзоцзе-гомба, красиво расположенного на скате гор. Здесь наиболее фанатичные из лам, поднявшись на кровлю монастырского храма, махали черными флагами в нашу сторону и трубили в берцовые человеческие кости, давая тем понять их явное недружелюбие по отношению к пришельцам. Это обстоятельство навело на откровенную мысль одного из многих туземцев, сопровождавших нас до дэргеской границы. Умный лхадосец заметил: "В вас ламы вполне естественно видят недругов, потому что в недалеком будущем, через вас же, таких людей, роль этих дармоедов утратится, взамен чего простые смертные свободнее вздохнут". Этим самым либеральный туземец желал сказать, что, какое бы ни было будущее, но оно, во всяком случае, не может оказаться хуже современного административного строя, созданного или непосредственно ламами или при их ближайшем участии.

Вскоре за монастырём мы оставили и вторую речку, вступив на третью – Ро-чю, по ущелью которой успешно поднялись на луговой мягкий перевал Ванго-ла, имеющий 14 810 футов (4 520 м) над морем и в это время занесенный снегом, в особенности на северном [290] склоне. Полуденный же склон перевала, под влиянием пригревающих лучей солнца, стоял по большей части открытым, что давало возможность кочевникам пользоваться лучшими пастбищами и проживать неподалеку от самого высокого плато, ютясь в боковых ущельицах. Свои черные банаги кочевники на зиму обставляют вспомогательными стенками, сложенными из толстых ветвей можжевельника. С вершины перевала открываются виды на западную и восточную стороны, заполненные горами, в первом направлении – острыми скалистыми, во втором – мягкими закругленными, тянущимися с северо-запада на юго-восток в виде настоящего хребта, омываемого с северо-востока речкой Гэ-чю. С обращенного же к нам юго-западного ската этих гор извивались речонки, составлявшие верховье хорошо нам знакомой речки Рэ-чю.

По одной из тех речонок на следующий день, 24 февраля, мы поднялись на соседнюю цепь гор, возвышающихся в месте удобного перевала Джам-ла на 16 300 футов (4 970 м) над морем и еще футов на тысячу в главных командующих вершинах. И та и другая цепи на нашем пути слагаются из песчаников ¹⁰⁷, к которым, впрочем, у северо-западного подножья главных или северных гор примешиваются: выветрелый охристый сланец, пестрая брекчия биотитового дацита и дацитовый слоистый мелкозернистый туф. Эта лхадоская восточная цепь гор, будучи отделена с северо-запада от хребта Русского Географического общества лишь речкой Гэ-чю, на юго-востоке осложняется его массивным меридиональным хребтовым лучём, типично выраженным на всём своем протяжении между реками Голубой и Меконгом. Вообще лхадоский округ, да вероятно и соседний с ним ньярунский представляют очень сложный рельеф, в котором топографически правильно разобраться довольно затруднительно. Среди общего высокогорного района частным кульминационным пунктом нагорья является перевал Гэлэгон-ла и окрестные горы, откуда по всем четырем главным направлениям стремятся второстепенные речки, распределяющиеся на два соседних бассейна.

В этом месте нагорья, на перевале Джам-ла, мы вынесли на себе ужасные невзгоды зимы, так как снежный шторм, начавшийся с утра, не прекращался до полудня. Виды с перевала хребта, занесенного глубоким снегом, были конечно закрыты, и мы подвигались вперед чуть не ощупью. Сильные порывы бури относили в сторону и людей и животных, кренившихся под её ударами. Всем было тяжело, но больше других выстрадал, разумеется, бедный Мандрил, который [291] сам попросился к одному из вблизи следовавших казаков, Жаркову, под защиту его широкой теплой груди, где благополучно и просидел до остановки каравана при урочище Джа-джун.

В более сносную погоду и по лучшему пути – вниз по долинке речки Джам-чю, наш караван успешнее двигался к границе округов Лхадо и Дэргэ – речке Гэ-чю, на левый берег которой мы вскоре и вступили, миновав по дороге большой мэньдон и часовню. Кругом нас открывался довольно широкий горизонт. На юго-востоке, к верховью Гэ-чю, прилегали мягкие холмы, отливавшие на солнце яркой желтизной уцелевших лугов. Там и сям виднелись стойбища тибетцев и их многочисленные стада яков и баранов. По левому берегу Гэ-чю группировались лхадосцы, по правому дэргэсцы. По просьбе первых мы расположили свой лагерь на лхадоской территории. Чиновники соседних округов, прилежащих к границе хошунов, приступили к предварительным переговорам о дальнейшем движении экспедиции, принимая в соображение наше желание следовать через монастырь Дэргэ-Гончен.

Речка Гэ-чю в верховье была скована льдом, ярко блестевшим своею серебристой поверхностью, более и более расширявшеюся по мере простирания к северо-западу. Размер и общий характер этой речки близко подходят к таковым Рэ-чю; и здесь, по мере приближения к долине Меконга и её многоводного притока Дзэ-чю, описываемая речка глубже погружается в каменное тесное ущелье, где в это время, днём, довольно тепло и по южным склонам начинает пробиваться молодая растительность. Из птиц на верховье Гэ-чю к прежним или отмеченным для нагорья добавляются: орел бурый (Aquila nepalensis), маленький сокол, похожий на дербника, сарыч, вьюрок Тачановского (Onychospiza taczanowskii), большой тибетский жаворонок (Melanocorypha maxima), крохаль и одинокий турпан, по всей вероятности пролетный.

Дэргэсцы, заранее прознавшие о времени и направлении движения экспедиции, выставили на своей границе отряд силой до 150 человек, в целях воздействия на лхадосцев, чтобы те, с своей стороны, уговорили русских избрать северную дорогу на Хоргамдзэ, а не среднюю, как того желали русские, или южную, проходившую в трудно доступной местности.

Не желая навлекать на экспедицию нареканий, я согласился следовать северным путём тем охотнее, что пересечение горной страны в этом направлении было совершенно новым, а поэтому и более интересным.

После такого решения воинственный пыл дэргэсцев исчез. Высоты правого берега Гэ-чю, занятые их сторожевыми разъездами, стали освобождаться; из оврагов, там и сям, начали показываться [292] спешенные воины и разъезжаться или расходиться восвояси. Жилища, державшиеся словно в осадном положении, вдруг обнаружили обычгую деятельность, стада потянулись на пастбища, тибетки побрели за топливом, словом – всё вошло в мирную обстановку, и дэргэсцы вместо врагов сделались весьма доброжелательными, спеша с разных сторон в наш лагерь с предложением купить у них баранов, масла и прочих жизненных продуктов. Под таким приятным впечатлением мы окончательно расстались с вполне успокоенными лхадосцами.

Дальнейшими нашими спутниками являлись дэргэсцы, которые, став в дружелюбные отношения, просили нас показать им наше вооружение. Опять, как и прежде, повторилась показная стрельба из трехлинейных винтовок, а также и стрельба дробовыми ружьями. Туземцы при виде наших ружей приходили в недоумение и вместе с тем в дикий восторг. Меткость винтовки, дальность полета пули и её страшное разрушительное действие совершенно отуманивали головы тибетских номадов, рассказывавших потом про русские мим-да всевозможные чудеса.

Два дня экспедиция двигалась по долине речки Гэ-чю, обогащавшейся притоками с той и другой стороны. Горы теснились и вырастали в более массивные формы. В середине пути от Гэ-чю, между, правым притоком Сим-да и левым Бом-да, поднимается на водораздельный хребет Русского Географического общества дорога в Дэргэ-Гончен. Кочевое население попрежнему ютится в боковых ответвлениях. На каждом шагу встречались большие стада довольно зажиточных тибетцев.

1 марта мы достигли правого притока Гэ-чю – небольшой речки Го-чю, где в устье и устроили дневку. Здесь, с понижением местности до 12 710 футов (3 880 м) над уровнем моря, опять появились высокие травы, почему-то уцелевшие до сего времени, различные кустарники и древовидный можжевельник. Вместе с изменением флоры изменилась и фауна, в особенности орнитологическая; опять появились белые ушастые фазаны, дрозды Кесслера, красные вьюрки и другие непременные посетители бивуака – сороки, вороны и черные вороны, которые, как и всегда, предпочитали держаться вблизи нашей кухни и не упускать случаев поживиться её отбросами. Интересно, что среди черных воронов нам не раз приходилось наблюдать в Каме таких, которые имели на шеях красные тесемочки или снурки с кисточкой, повязанные на манер тибетских священных снурочков "цзангя".

Речка Гэ-чю, которую мы теперь оставляли, здесь уже имеет в ширину до 20 сажен (40 м) при глубине в месте брода в 2 фута (около 60 см) и катится стремительнее, будучи в это время свободной от льда, по крайней мере по середине русла. Насколько хватал глаз, Гэ-чю направлялась к северо-западу, теряясь в прорываемых ею горах, [293] среди которых, по словам туземцев, эта речка, последовательно склоняясь к западу и юго-западу, впадает наконец в реку Дзэ-чю, немного выше её слияния с Меконгом. Общее протяжение Гэ-чю, считая и извилины, доходит до 150 км; по верхнему и среднему течению её ютятся кочевники, в низовье же обитает оседлое население.

Наш бивуак ежедневно посещался многими дэргэсцами; эти тибетцы то и дело приезжали и уезжали, внося своего рода оживление. Местный чиновник также являлся несколько раз, выразив экспедиции обычное внимание подношением шкуры лисицы и хадака, С главным же чиновником – Бдуйму-Гачи – мы уже успели завязать прочное знакомство, ведя беседы и в дороге и на бивуаке.

Из дальнейших откровенных разговоров с тонкором мы пришли к общему заключению, что простые обитатели округов Восточного Тибета в основе своей имеют много добропорядочного, но беда в том, что они страшно забиты произволом чиновников и лам. В большинстве случаев ни семья ни имущество простолюдина-тибетца не гарантированы: приказа влиятельного чиновника выдать для него одно, прислать другое, принять в дом, слывущий красавицей хозяйкой, предвестника почетного ночлежного гостя – его богато отделанную саблю или иную вещь, – не должен никто ослушаться, иначе жестокое наказание ожидает всякого из тибетцев, дерзнувшего противиться желанию властного и надменного бэй-ху. Последний в исключительных случаях не задумается даже пригласить в себе такого несчастного собрата, ясно понявшего совершившийся над ним приговор, и предложить ему, под видом "приятельской" чашки вина, проглотить отравленный напиток... Местным начальникам ничего не стоит подвести под телесное наказание любого ненавистного тибетца; о чувствах общечеловеческого достоинства здесь не имеют понятия: все основано на силе и богатстве, причём очень часто первая подчиняется второму.

Всю последующую неделю, с 3 по 10 марта, экспедиция провела в области третьего или среднего пересечения хребта Русского Географического общества, а именно – в той его части, где этот могучий водораздел, не менее могучих рек Голубой и Меконга, разделен на две высоких скалистых цепи, поднимающихся в главных вершинах до 18 000 футов (5 490 м) над морем, и простирается в ширину по-кратчайшему расстоянию около 70 км. Подъём на ту или другую цепь с юга, где снеговой покров обнаруживался лишь в верхнем поясе гор, более или менее доступен; спуски же на северную сторону ужасно круты, каменисты и по причине глубокого снега стоили нам неимоверных усилий и трудов, помимо холода и прочих связанных с ним невзгод.

Хребет Русского Географического общества слагается: в южной цепи из зелено-розоватого фельзитового порфира (с прожилками [294] кварца), развитого по гребню, светлосерого плотного известняка с белыми прожилками кальцита в верхне-среднем поясе и серого глинистого, местами известковистого сланца и лиловато-серого туфа и брекчий биотитового дацита в нижнем, одного и того же южного склона; кроме того в нижнем же поясе рассматриваемого склона, при теплом ключе Пэ-чюни, температура которого 3 марта в 8 часов утра была 34°, обнажаются, в виде обособленного холмика, буро-желтый натечный известняк с охрой, жеода известкового шпата и светложелтый волокнистый известковый натёк; что же касается северной цепи, то последняя развивает красно-фиолетовый известково-слюдисто-глинистый сланец и таковой же мелкозернистый песчаник по гребню, а пониже, в пределах верхнего и среднего поясов северного склона гор, – розовато-белый неяснозернистый кварцит и различные известняки, в нижнем поясе мелкозернистый глинистый песчаник и буро-желтый охристо-глинистый сланец. Предгорье и прилежащие береговые террасы верхнего Янцзы-цзяна слагаются в основе своей из галечника, последовательно переходящего в серо-бурый слоистый известково-слюдисто-глинистый песок, а этот последний в пористый известково-слюдистый супесок.

В сентябре 1896 года, по словам туземцев, в кумирне Чункор-гомба и её ближайших окрестностях произошло сильное землетрясение, разрушившее как сам монастырь, так и соседние селения и завалившее многие ущелья каменными глыбами и осыпавшейся почвой.

Особенно дикое и подавляющее впечатление производят горы в тесном промежутке между двумя высокими цепями хребта Русского Географического общества, где небольшая по протяжению, но многоводная речка Бар-чю, с крутым падением и бешеным стремлением вод, ведёт борьбу со скалами и порогами, нагроможденными в хаотическом беспорядке в теснине северной цепи, не предоставляющей никакой возможности для движения каравана. Бешеная речка Бар-чю словно стальная змея разрывает передовые горы, шумно клокочет и пенится на дне темной расщелины и далее, по направлению к долине Янцзы-цзяна.

Не менее дика и величественна картина вообще в верхнем поясе этого хребта, обильного мощными скалами и высокоствольными хвойными лесами, нередко сочетающимися в своеобразную прелесть. Множество высоких и низких густых и разреженных кустарников лепится, там и сям, по карнизам и сопкообразным выступам отрогов или поднимается по крутизнам, изрезанным каменистыми руслами, местами прерываемыми шумными каскадами. В летнюю или раннеосеннюю пору года здесь найдут богатую добычу и зоолог и ботаник, в особенности последний; для зоолога же не малый интерес может [295] представить и зимняя фауна в отделах млекопитающих и птиц. Последних в лесной и кустарниковой областях почти такое же богатство и разнообразие, какое было прослежено нами на зимовке экспедиции.

Туземное кочевое население ютилось в это время в районе нижне-среднего пояса гор того и другого склонов хребта, в затишье, где вовсе не было снега или где он лежал тонким, быстро испаряющимся слоем и где уже чувствовалось веяние весны. В области же верхнего пояса этого грандиознейшего хребта ещё парила настоящая зима и пустынное безмолвие, нарушавшееся лишь завыванием ветра и бури. Поэтому окраины, или, точнее, нижние зоны хребта, мы могли исследовать с большей полнотой, нежели его высокий скалистый гребень, засыпанный глубоким снегом. Местами на нашем пути свежий, рыхлый снег был так глубок, что скрывал все неровности, и быки или лошади, уклонившись с заметенной тропинки, нередко проваливались и исчезали под его поверхностью, словно в глубоком омуте. Местами же сохранились старые проторенные дорожки вроде узких траншей, где нашим большей частью громоздким вьюкам приходилось преодолевать значительное затруднение.

Самыми трудными переходами для нас были третий и четвертый, то-есть те дни, в которые мы пересекали горные цепи хребта, поднимаясь и спускаясь с седловин их гребней свыше километра по вертикали. В южной цепи перевал Го-ла-ларги возвышается на 16 210 футов (4 940 м) над морем, в северной перевал Сэнкэ-ла – на 16 600 футов (5 060 м). Последняя цифра может служить вместе с тем показателем самой высшей точки, которой коснулся караван нашей экспедиции за все время 2,5-годового движения по Центральной Азии и Тибету.

В середине, между цепями хребта Русского Географического общества, в урочище Бачам-да, нам пришлось устроить невольную дневку, так как в течение ночи, с 5 на 6 марта, выпал снег, глубиной от полуфута до целого фута (от 15 до 30 см) и по временам проглядывавшее сквозь более или менее густой туман солнце, с одной стороны, согревало нас, с другой же болезненно ослепляло глаза, не давая возможности без сетчатых очков ступить шагу или хоть на минуту покинуть палатку.

Эта же стоянка ещё более омрачилась для нас гибелью на только что пройденном перевале нашего спутника Мандрила, умершего под тяжелым вьюком, свалившимся на него вместе с быком, одновременно везшим и несчастного Мандрила. Сознаюсь, что мне лично очень тяжело было перенести смерть обезьяны, детски привязавшейся к нам и отлично знавшей каждого из участников экспедиции.

Ненастная погода – перемежающийся ветер, снег и холод – всего чувствительнее доняла нас на перевале Сэнкэ-ла. Серые тучи [296] набегали одна за другой, проносясь то над гребнем хребта, то у его скатов. Виды не только вдаль по ущельям, но даже до ближайших изломов их были закрыты. По временам ветер дул с силой бури и обдавал нас тончайшей снежной пылью. Тяжело было подниматься на перевал, но еще тяжелее был его крутой обледенелый спуск, обильный острыми камнями, залегавшими по скату. При подъёме на перевал, на дне узкого ущелья, мы видели лежавшую большую глыбу, недавно свалившуюся с утеса, круто ниспадавшего – футов около тысячи (метров около 300) относительной высоты. Огромнейший, величиной в палатку, отторженец ещё носил следы свежих изломов при падении, равно зияла и та светлосерая рана утеса, откуда оторвался этот гигант, глубоко избороздивший песчано-глинистую почву ложа ущелья. По словам очевидцев, нечто ужасное происходит в том месте гор, где рушится скала и падают её обломки.

Спустившись по ущелью Сэн-чю в зону густого леса, мы вместе с тем вышли из области снега и на террасовидных лужайках у подножья горы Таву-голэ, в соседстве одинокой тибетской палатки, с радостью разбили бивуак на несколько дней. И люди и животные были сильно утомлены последним перевалом.

Ранней утренней зарей 10 марта мы покинули тибетцев и соседство горы Таву-голэ. Караван бодро направился вниз, оставляя последовательно лес, кустарники, луга. Взамен скал стали чаще и чаще обнаруживаться супесчаные пласты, прикрывающие нижний пояс гор и их подошву, почти совершенно лишенную какой бы то ни было растительности, поеденной стадами долинных или оседлых обитателей.

Предуведомленный о нашем приходе монастырь Чункор-Гомба приготовил людей, и мы в тот же день благополучно переправились на левый берег Голубой реки, которая в это время имела низкий уровень и отличалась дивной прозрачностью своих голубых вод, отражавших словно в зеркале прибрежные обнажения. Галечное дно реки также хорошо виднелось; поэтому, стоя на возвышенных береговых террасах, не трудно было отмечать наибольшие темные глубины и просвечивающиеся отмели. Местами со дна реки выступали огромные валуны, обдаваемые пенистыми брызгами стремительных волн. Монотонный шум последних разносился далеко по сторонам долины, занятой земледельческим населением.

К западу, в сторону долины верхнего Янцзы-цзяна, горизонт открывался на большое расстояние; к востоку, наоборот, теснились в беспорядке второстепенные многочисленные мягкие горы, скрывавшие реку, которая вскоре круто уклонилась к югу, прорывая окраинную цепь, входящую на западе в состав хребта Русского Географического общества. Последний своими острыми гребнями обеих цепей поднимается на страшную высоту и на далеком расстоянии к западу всё ещё [297] виднеется массивной стеной, в верхне-среднем поясе укрытой снегом. В противоположном же направлении северная одиночная цепь разрастается в самостоятельный хребет, убегающий за меридиан Хоргамдзэ и прорезающий таким образом дэргэский округ, почему я и назвал её Дэргэским хребтом.

На севере к Янцзы-цзяну подходит один из нескольких массивных лучей хребта Водораздела Голубой и Желтой рек; означенный хребет-луч на противоположном скате омывается речкой Гэр-чю и на значительном – до 300 км – протяжении, в виде самостоятельного хребта, тянется параллельно хребту Водоразделу, то-есть в северозападном – юго-восточном направлении, гранича с одной стороны хошуном Намцо, с другой – Хор-гамдзэ. В начале 1882 года у южного подножья этих гор впервые прошел с обстоятельной съёмкой тот великий путешественник по Тибету, который известен в географической литературе под кличкой пандита А-к ¹⁰⁸. Было бы только справедливым – воздать должное этому скромному труженику науки, окрестить помянутый хребет его именем, что я и делаю, называя этот безымянный хребет – хребтом пандита А-к.

Геологическое строение хребта пандита А-к нами прослежено на юге и востоке, в местах проложения маршрута экспедиции, где оно выражается следующим образом: в первом случае более или менее мощно развиты грязно-зеленый диабаз (мелкозернистый, выветрелый), граниты – мусковитовый, светлосерый, мелкозернистый и био-титовый, белый или розовато-желтый, крупнозернистый; слюдисто-глинистый песчаник (серый, твердый, мелкозернистый); сланцы – глинисто-кремнистый, лилово-серый, неясносланцеватый, с прожилками кварца и кварцевый туфовидный, зелено-серый, очень мелкозернистый – и бурый, ноздреватый известковый туф с раковинами ныне живущих моллюсков. Развитие известкового туфа обусловливается присутствием в данной местности горячих ключей, – температура которых, в 8 час. 30 мин. утра 19 марта, была в одном из них 52°, в другом 47, в третьем 56,3, в четвертом 60 и, наконец, в пятом 63°.

Все сказанное о геологическом строении описываемых гор относится к южному склону их нижнего пояса; при переходе же в средний пояс обнаруживается серо-зеленый известково-хлоритово-глинистый сланец, а в верхний – известняк, типичный для большинства гребней камских хребтов, то-есть известняк светлобуро-серый, плотный, с неясными микроскопическими органическими остатками. Что же касается до второго случая или полного пересечения рассматриваемых гор [298] на восточной окраине, то там замечено развитие светлобурого мелкозернистого глинистого песчаника в верхнем поясе и серо-зеленого, сланцеватого (раздавленного) авгитового порфирита, с светлозелеными и лиловыми пятнами на южном склоне и серого, несколько слюдистого, глинистого сланца – на северном, с присоединением к последнему, у подножья хребта, серых мелкозернистых глинистых песчаников, с мелкими вкрапленностями кубиков пирита, и конгломерата ¹⁰⁹.

В западной части хребта пандита А-к ютится кочевое население, в южной же и восточной, по устьям речек, – оседлое или земледельческое. Флора и фауна этих гор в общих чертах близки к таковым соседних хребтов.

Наш бивуак, свободно разместившийся на береговой террасе Голубой реки, в ближайшем соседстве с часовней Чжума-лхаган и прилежащих селений, постоянно был оживлен народом, так как к нам заглядывали не только местные обитатели, но даже и некоторые из сычуаньцев, направлявшихся с торговыми караванами или в Чжэрку и далее по направлению к столице Тибета или же шедших обратно в Сы-чуань.

На второй день нашего прихода на Голубую реку, 11 марта, мы были радостно удивлены неожиданным приездом вслед за нами лхасского посольства, которое, не застав нас на зимовке, ускоренным маршем направилось в догонку экспедиции. Лхасское посольство состояло из двух старейших лиц: посредника между членами управления "дэвашун" и главой его далай-ламой – дзэ-нчжонир Джам-ин-Шэраб-Усура и личного казначея далай-ламы – дзэ-нирцан Дондуб-Чундэна и многочисленной свиты, следовавшей частью непосредственно с главными членами посольства, частью при их громадном караване. При лхасском посольстве между прочим состоял и дэргэский тонкор, наш старый знакомый. Послы решились прибыть в наш лагерь и начать с нами переговоры лишь после того, как убедились в том, что мы русские.

"В последнее полугодие, – говорил главный посол, – далай-лама, получая о вашей экспедиции довольно часто самые разноречивые сведения, решил наконец командировать нас, меня и товарища, для выяснения вопроса, кто вы такие – русские или англичане. Если русские, то приказано тотчас же познакомиться с вами и передать от далай-ламы привет, а если англичане, то, не заводя никаких разговоров, ехать обратно с донесением в Лхасу".

"Прежде всего далай-лама великодушно просит извинения у сильного русского государя за то, что его экспедицию не пустили в Лхасу, [299] но это сделано только в силу основных древних законов и заветов лхасских, обязывающих всех и каждого из тибетцев свято охранять Будалху от посещения чужеземцев".

К нашим драгоманам Бадмажапову и Дадаю члены тибетской миссии относились с доверием, в особенности после того, как они окончательно убедились и досконально узнали о местожительстве того и другого. При этих обоих моих спутниках тибетское посольство, стан которого был расположен на правом или противоположном берегу Голубой реки, подле Чункор-гомба, не стеснялось производить суд и расправу между своими подчиненными – как духовенством, так и мирянами. Нирва чункорского монастыря и его помощник были наказаны плетьми, свыше 50 ударов каждый, после которых и тот и другой едва были в состоянии подняться с земли.

Само наказание производилось следующим образом: виновных клали на землю, спиной кверху, держа за голову и ноги, и по обнаженному низу ударяли в две плети. Роль палачей с увлечением отправляли юные спутники главных членов посольства. Орудием наказания служили обыкновенные плети – тонкие, упругие, с короткими основательными рукоятками, возимые в ящиках. Для большего удобства действия во время экзекуции палачи сбрасывали с себя верхние одежды и освобождали правые руки.

В числе приговоренных к плетям находился и дэргэский тонкор, которого моему Бадмажапову, однако, счастливо удалось отстоять как старого нашего знакомого, служившего интересам экспедиции во время движения по долине речки Гэ-чю. Бдуйму-Гачи был несказанно рад и благодарен влиятельному заступничеству русских и впоследствии несколько раз старался доказать мне, что подобного великодушия с нашей стороны он никогда не забудет.

Собственно Тибет, граничащий на юге с Индией, на западе с Кашмиром и Ладаком, а на севере и востоке с подчиненными Синину и Сы-чуани северной и восточной частями Тибета, делится на три главных части: западную, северную и восточную. Западная часть собственно Тибета, простирающаяся к западу от Лхасы по реке Цан-по (Брамапутре), известна под названием До-нариг-гок-сум и разделяется опять же на три больших округа. Северная часть собственно Тибета, лежащая к северу от Лхасы до владений Нан-чин-чжалбо и включающая в себя район озер На-мцо (Тенгри-нор) и других, называется Чжан-рак-дэ-чжи. Население этого округа достигает 40 тыс. семейств исключительно кочевников, занимающихся скотоводством, и наконец восточная часть собственно Тибета, известная под названием Бодинирна, заключает в себе 25 округов с чисто тибетским населением, занимающимся только земледелием и живущим оседло. Из крупнейших округов восточной части собственно Тибета нам [300] назвали следующие: Нарьян, Гончжур-дэва, Таяк, Манкам, Чамдо, Риучи, Багшоу, Сого-дэмэ.

Собственно Тибет, состоящий из трех частей – До-нарги-гок-сум, Чжан-рак-дэ-чжи и Боди-нирн, подчинен как в духовном, так и в светском отношениях далай-ламе, который стоит во главе обширного управления, известного под наименованием "дэвашун".

Дэвашун состоит из четырех главных помощников далай-ламы – хутухт-перерожденцев: Дэмо-хутухты, Дагса-хутухты, Дэчжук-хутухты и Редэн-хутухты. Все они по очереди пожизненно ведают светскими делами, и тот, который получает светскую печать, считается ханом собственно Тибета. После смерти такого хана светская печать переходит к следующему. Так было до наступления совершеннолетия нынешнего далай-ламы, который сам взял несколько лет тому назад светскую печать, а с нею и светскую власть в свои руки; поэтому он теперь считается не только духовным главой Тиоета вообще, но и светским управителем собственно Тибета. При хане собственно Тибета, будь то сам далай-лама или один из поименованных выше четырех Хутухт, состоит один полномочный советник дзэ-джиб-хамба для решения и обсуждения дел светских. Власть его настолько значительна, что очень много дел он решает единолично, не докладывая о них хану.

После него следуют ещё четыре советника хана, равные по положению китайским ванам; они известны под именем "шапэ" у тибетцев или под именем "габлун" у монголов. За этими четырьмя шапэ следуют четыре письмоводителя дониг; затем – казначей управления дэвашун, именуемый нирцан-дэва. При настоящем хане – далай-ламе – состоят еще два сойбона: сойбон-чимбу старший и сойбон-чуна младший, пользующиеся большим влиянием как в духовных, так и в светских делах. Они присутствуют в советах по важным делам. Посредником между членами управления и главою его является важное лицо, докладчик исключительно по светским делам – дзэ-нчжонир (у монголов донир). Доклады управления далай-ламе передает дзэ-нчжонир, и распоряжения и приказания далай-ламы как хана членам управления передает он же. Власть его и влияние на дела светские значительны.

При нынешнем далай-ламе обязанности докладчика исполняет Джам-ин-Шэраб-Усур, который и послан был далай-ламой в сопровождении его личного казначея дзэ-нирцан-Дондуб-Чун-дэна на зимовку экспедиции, но догнал её уже на обратном пути – подле кумирни Чункор-гомба на Голубой реке.

Как прежде, когда далай-ламы не брали на себя светской власти, так и теперь, когда в лице далай-ламы соединена и та и другая власть, он является главой и единственным распорядителем и судьёй в делах религии. Он сам по своему усмотрению смещает и назначает [301] лам настоятелями и в отдаленные монастыри всего Тибета и в монастыри лхасские.

Очень важным лицом в духовной иерархии при далай-ламе является чойбон-хамбо, который, во время богослужения, совершаемого самим далай-ламой, состоит при нем и следит за правильностью и порядком богослужения. При далай-ламах вообще всегда состоял и состоит большой штат лам с известными, строго ограниченными обязанностями. Одни ламы исполняют обязанности ворожей, другие – цзурухайчи (астрологов), гурумчи. Есть ламы, которые молятся только о здравии и долгоденствии богдохана; есть ламы, молящиеся только о спокойствии в самой Лхасе и о том, главным образом, чтобы в неё и другие большие монастыри как-нибудь не проникли пилины-европейцы. Иные, наконец, молятся только о большем распространении ламаизма во всем свете и так далее. Ламы эти по требованию далай-ламы назначаются к нему настоятелями трех больших монастырей в окрестностях Лхасы – Брайбун (Дайбун), Сэра и Галдань – на неопределенный срок.

Лхаса – "страна богов" – представляет собой самый обширный населенный пункт в Тибете как по пространству, занятому постройками, так и по количеству его населения. Среди многочисленных построек, принадлежащих тибетцам-мирянам, торговцам-хачи и китайским купнам, особенно выделяются Буда-лха, ямыни, дворцы и кумирни.

Буда-лха построена на вершине невысокой горы, привезенной, подобно горе Чжагбо-ри, по преданию, на вьюках из Индии. Буда-лха – это дворцы и кумирни, резиденция самого далай-ламы; на горе же Чжагбори красуется кумирня и монастырь Маньба-дацан, в котором живут ламы, главным образом для изучения медицины.

В центре города расположена большая кумирня Чжово-кан, в которой находится наиболее чтимая святыня Лхасы – изображение Будды Шакьямуни, называемого тибетцами "Чжово".

Среди кумирен построено много зданий, между прочим и то, которое служит помещением для управления – дэвашун. Это помещение известно под названием Нанцза-шаг. Здесь происходят заседания членов управления, разбирательство дел и приведение в исполнение телесных наказаний, между которыми известны – смертная казнь, ослепление, отрезание пальцев, вечные кандалы и колодки и битье плетьми; здесь же находится тюрьма и квартиры мелких чинов управления.

В городе же на окраине проживает в своем ямыне китайский посланник Чжу-цза-да-чень со своим конвоем в 500 человек солдат.

Особенную славу Лхасы составляют три больших монастыря, расположенных в окрестностях её. Эти три монастыря носят общее [302] название Сэр-брай-гэ-сум и принадлежат одной господствующей секте гелюг-па, основанной Цзонхавой в начале XV века. Самый большой из них Брайбун, затем следует Сэра и наконец Галдань. Брайбун ведает семью, расположенными вблизи него, монастырями и знаменит прорицателями; второй, Сэра, ведает тремя монастырями и известен "ритодами" – кельями аскетов; Галданю, богатому разными чудесными останками, подчинены в свою очередь два монастыря. Во всех этих монастырях считается до 25 тыс. лам.

3-го числа первой луны ежегодно указанное число лам собирается в Лхасу для отправления богослужения, известного под названием "лхаса-моньлам". После богослужения всем этим ламам раздается в дар: тибетская серебряная монет "дхамха", чай, дзамба, масло и прочее, как от самого далай-ламы, так и от мирян и богомольцев пришлых.

В окрестностях Лхасы к трех больших монастырей есть бесчисленное множество всевозможных предметов, признаваемых священными: деревьев, камней, скал, сопок, горок, ключей и ручейков и мелких кумирен или часовен. На каждом шагу встречаются молящиеся, многие из которых ещё заранее ставят себе в священную обязанность не только совершение кругового обхода "лингор" пешком, но нередко и растяжными поклонами.

Нынешний далай-лама, "всеведущий предмет веры", родился по слухам недалеко к западу от Лхасы, в бедной семье. Его родители и старшие братья существовали тем, что с утра уходили по дорогам и улицам собирать скотский помет, продажей которого и жили. Нередко случалось, что ребенок оставался в ожидании возвращения матери с едой голодным целый день. Так как за ним некому было присматривать, то мать, уходя на работу, привязывала малютку на веревке к столбику на террасе дома. Однажды, вернувшись домой уже поздно вечером к голодному ребенку, она увидела, что столбик, к которому он был привязан, треснул вдоль и из трещины текло молоко, а ребенок его пил. Это чудо дало знать семье ребенка, что он не обыкновенный смертный. Действительно, через некоторое время из Лхасы, где все хутухты и ламы ворожили об указании места, где переродился далай-лама, явились в дом этого ребенка ламы и, признав в нем переродившегося "чжямгонь-тамчжад-чэньба", как принято называть далай-ламу, увезли его в Буда-лху. Вместе с ним туда же была перевезена и его мать и братья. Отца его в это время уже не было в живых.

В 1905 году, далай-ламе исполнилось 29 лет, родился он в год Мыши (1876 г.). По свидетельству близких к нему лиц – вышеупомянутых членов посольства – характер он имеет мягкий, открытый и веселый. Вне молитв, в кругу своих приближенных и родственников, [303] далай-лама нередко громко и весело смеется; жизнь ведет скромную, не пьет, не курит и сторонится женщин. Достигнув, приблизительно, 20 лет, он решил взять на себя и светскую власть в собственно Тибете, которая до того времени принадлежала регенту Дэмо-хутухте, и привел это намерение в быстрое исполнение.

Штат лам в Буда-лхе при далай-ламе значителен; всех их при нем насчитывается до 500 человек. Кроме того при далай-ламе состоят семь лам шабдэн-хамбо, обязанность которых состоит только в том, что они круглый год изо дня в день освящают воду, которой раз в месяц поочередно омывают лицо, руки и ноги далай-ламы. Затем следуют четыре казначея дзэ-нирцан, заведующие личным состоянием далай-ламы, его продовольствием, хозяйством и раздачей милостыни ламам и наград чиновникам управления и его приближенным. При далай-ламе безотлучно находится один лама, Сэмбун-хамбо, который ведает гардеробом далай-ламы и вместе с тем помогает ему каждый день одеваться и раздеваться.

Все ламы в Буда-лхе живут и одеваются на собственный счет далай-ламы. Этих лам сразу можно отличить от прочих, так как далай-лама не только одевает их роскошно – сравнительно конечно – в шелковое платье, но сам выбирает в свой штат людей статных, красивых и приличных.

Сам далай-лама, следует при этом заметить, высокий, стройный и красивый; носит длинные черные усы и небольшую бородку; одевается всегда чисто и нередко очень просто.

День свой он проводит или в чтении книг, или выслушивает уроки своего воспитателя, который продолжает давать их ему и до сих пор, или же занимается разговорами с приближенными. Каждый день, кроме того, раз или два он принимает и благословляет паломников, являющихся с приношениями и без приношений.

На прощанье послы далай-ламы снабдили нас до Хор-гамдзз своими людьми, вроде хондо, с приказанием последним быть во всем послушным нашей воле. Дэргэсцу Бдуйму-Гачи также вменялось в обязанность сопровождать нас до селения Бана-джун.

Путь к этому последнему почти на всем 150-километровом расстоянии проходит попрежнему в горном районе, сначала между хребтами Дэргэским на юге и пандита А-к на севере, по их сходящимся предгорьям или по долинкам верхних течений речек Ном-чю, Рок-чю и И-чю, затем поперек восточной окраины северного хребта пандита А-к, иными словами – в области округа Лин-гузэ.

Округ Лин-гузэ считается третьим по значению округом в Восточном Тибете. Образован он со времени Гэсур-хана (Лин-гэсура) из остатков шарайголов одним из 33 богатырей Лин-гэсура, по имени Лин-гузэ, давшим свое имя всему округу. Во главе управления округа [304] с самого образования его и до сего времени стоят потомки этого богатыря.

Население этого округа, когда-то значительное, теперь не велико и достигает лишь скромной цифры – тысячи семейств или около 5 тыс. человек. Обитатели округа Лин-гузэ – наполовину оседлые или земледельцы, наполовину же кочевники-скотоводы – занимают довольно большое пространство, вдавшееся клином с востоко-северо-востока на запад-юго-запад в дэргэский округ – от устья речки Дэн-чю вверх, по реке Ялун-цзян, или Дза-чю, как называют эту реку тибетцы, до устья речки Гон-чю и от устья речки Нам-чю вверх по её течению, по соседним горам до левого берега Янцзы-цзяна, против кумирни Чункор-гомба.

Округ Лин-гузэ, как и все прочие округа Восточного Тибета сычуаньского Кама, управляется потомственным князем – тусы. Тусы имеет коралловый шарик от богдохана. Все население округа разделено на 25 хошунов, во главе которых стоят управители, назначаемые и сменяемые по усмотрению тусы.

33-летний тусы постоянно живет в монастыре Гузэ-гомба. Делами он совсем не занимается, предоставив решения их своим цзун-понам. Женат он иа двоюродной сестре нынешнего дэргэского тусы. Лин-чжалбо породнились с домом дэргэского тусы лет 50 тому назад и этим прекратили постоянные войны между округами.

Население округа Лин-гузэ известно своей храбростью и дерзостью. Оно является грозой для соседних мелких округов, и даже нголоки не решаются приезжать к ним на грабеж. Лингузцы ведут постоянную войну с северными хошунами хорского округа – Дунза, Тангу и Шанга, также известных воинственностью и грабежами.

Оружие лингузцев, как и оружие в Дэргэ и прочих местностях Восточного Тибета, состоит из длинного фитильного ружья на сошках, сабли, пики и пращи. Ружья, или, правильнее, ружейные стволы, сабли и наконечники для пик изготовляются на месте приезжими мастерами китайцами и тангутами из Сун-пан-тина и Мяо-чжоу в Сы-чуани.

Пика имеет древко из бамбука, обвитого проволокой или, точнее, тонкой полоской железа, меди или, очень редко, серебра.

Порох почти каждый тибетец сумеет приготовить из селитры, горючей серы и березового или елового и арцового угля.

Селитра добывается в округе Гончжур, а сера на юге дэргэских владений. Свинец добывается также на юге Дэргэ в местности, лежащей южнее Дэргэ-Гончена, на левом берегу Голубой реки, где находятся богатые свинцовые залежи. Ввиду дороговизны этого металла тибетцы часто сооружают пули, содержащие внутри круглую речную гальку соответствующих размеров. [305]

Праща делается дома из шерсти или из кожи.

Полное вооружение лучшего местного воина должно состоять из ружья, двух сабель – одной пристегнутой сбоку и другой заткнутой спереди за пояс, пики и пращи. Среди обитателей лингузского округа подобных воинов немало. Правила обязывают каждую семью поставлять, по требованию начальства, одного воина, непременно конного и с своим продовольствием на указанный срок.

Теперь о торговле в крае. Для этой цели сюда являются китайцы, притом в восточную часть округа из Хор-гамдзэ, в западную – из Дэргэ-Гончена, и привозят далембу, бязи и прочие бумажные ткани, а также ножи, иглы, нитки, всевозможную посуду, фарфор, табак и чай. Товары свои китайцы променивают на мускус и маральи рога или продают на индийские рупии. Каких-либо торговых лавок и складов товара в рассматриваемом округе не имеется.

Через юго-западную часть округа Лин-гузэ проходит большая торговая дорога из Дарчэндо через Хор-гамдзэ в Чжэрку, касаясь у монастыря Гузэ-гомба и ставки местного чжалбо.

Кроме торговцев, в округе проживают иногда китайцы-ремесленники: слесари, кузнецы, столяры, плотники, портные и прочие.

Так как в округе Лин-гузэ не для всех кочевников хватает пастбищных угодий, то более 200 лингузских семейств скотоводов вынуждены арендовать на весеннее, летнее и осеннее время пастбища, лежащие по обоим берегам реки Дза-чю, вверх от впадения в нее слева речки Гон-чю, то есть в пределах владений Дза-чю-кава.

По взиманию непосредственных или податных повинностей в пользу лин-чжалбо нам удалось собрать сведения лишь о кочевом населении лингузского округа; что же касается до оседлого, то этот вопрос остается ещё не разрешенным. Среди лета тусы командирует чиновников в кочевья своих подчиненных за сбором ячьего масла. Самая бедная семья – или, как здесь чаще говорят, палатка – обязана внести не менее 8 фунтов свежего масла, богатая – фунтов 20.

Осенью тусы заготовляет и отправляет кочевникам "в подарок" по одному вьюку соли на 10 палаток. За это каждая палатка, которой приходится получить соли, между прочим, очень немного, так как вьюк обыкновенно ничтожен, обязана отдарить тусы 8 фунтами масла, уже не разбирая состояния, бедная семья или богатая – безразлично, так же как и получает одинаковую при дележе часть соли.

Грабежом занимаются в лингузском округе почти исключительно кочевники, делающие набеги на соседние округа, а также промышляющие и на большой торговой дороге, идущей через, их земли, из Хор-гамдзэ в Чжэрку. Лингузцы грабят и в одиночку, и собираются для того же в большие партии – до 40-50 человек. Такие партии поджидают торговые караваны китайцев и тибетцев-хорва и грабят [306] их. Разрешения на грабеж они не испрашивают, а ограничиваются лишь советами какого-нибудь старшины. Добычу они делят между собой поровну, выделяя для коновода две части. Кроме того они выделяют часть добычи для того монастыря, в приходе которого они считаются, а также и часть тому ламе, который гадал и молился об успехе предприятия. Удачна ли окажется поездка на грабеж или неудачна, грабители обязаны донести об этом своему тусы через чжисунов или сами лично. Правила эти заведены ввиду того, что пострадавшие или ограбленные не упускают случая принести жалобу своему начальству, которое сносится по таким делам с начальством грабителей. Тусы лингузцев всегда отстаивает подчиненных, так как считает грабёж молодечеством, обогащающим население округа. Ему, однако, грабители никогда не подносят части из награбленного, да он её и не требует.

Среди оседлых грабежи редки. Недавно, впрочем, один оседлый обитатель, проживавший при устье речки Нам-чю, в урочище Нам-до, стал сильно беспокоить грабежами не только чужих, но и своих однохошунцев, что считается уже страшным преступлением. Это был старейший в роде, заключавшем в себе около 30 семейств, частью оседлых, частью кочевых – таких же молодцев, как и он сам. Его много раз наказывали, даже ослепили на один глаз, но храбрец не унимался; наконец тусы, выведенный из терпения, но не желавший потерять очень умного и ловкого грабителя, предложил ему звание чжисуна с условием оставить грабёж в своем округе. Но грабитель-батырь отказался и вскоре же вновь ограбил одного из своих одиохошунцев; тогда тусы решил не только лишить его последнего глаза, но и конфисковать всё его имущество. Прознав об этом, грабитель со всеми своими родственниками, в числе 30 палаток, бежал к дзачюкавасцам, среди которых и проживает в настоящее время.

Лин-чжалбо требует у дэргэского тусы выдачи перебежчика, но, говорят, хлопоты его будут безуспешны, так как вообще среди тибетцев не принято выдавать перебежчиков, особенно если таковые отличаются умом, храбростью и ловкостью.

Редко случается, чтобы жители одного и того же хошуна, в данном случае хошуна из округа Лин-гузэ, грабили или воровали у своих же одиохошунцев. За воровство и за грабёж своих налагаются жестокие наказания. Так, например, за покражу ничтожного ножа, чашкн и прочей мелочи полагается отрезать два сустава указательного пальца правой руки или весь большой палец. Последнее наказание, впрочем, чаще налагается на охотников, позволивших себе стрелять зверя или птицу в лесах или горах, находящихся под охраной монастырей или считаемых почему-либо святыми. Отрезают указательный палец правой руки и такому писцу, который решился в невежливых [307] или непочтительных выражениях составить для кого-нибудь письмо на имя высших лам и начальства.

За покражу козы или барана виновного прежде всего держат в кандалах в течение трех месяцев в резиденции тусы, в тюрьме, причём кормить осужденного обязывают его родственников. По истечении времени тюремного заключения виновному отрезают один палец или лишают одного глаза и, наконец, взыскивают с него за одного украденного барана 9 баранов; при этом одного барана отдают пострадавшему, а остальные 8 поступают в пользу тусы.

За убийство человека в своем хошуне наказывают таким образом: преступника доставляют к тусы, где его до окончания разбирательства дела держат в тюрьме в ручных и ножных кандалах. Если возводимое на него обвинение подтвердится, то преступника лишают всего его имущества, вынимают глаз и отрезают всю кисть правой руки. Конфискованное имущество, по обыкновению, поступает в пользу тусы и монастырей.

Благодаря таким строгим наказаниям воровство и убийства или вообще какие бы то ни было преступления среди однохошунцев чрезвычайно редки.

В течение первых трех дней движения экспедиции к юго-востоку мы все ещё могли наблюдать за горами, окаймлявшими долину величественного Янцзы-цзяна и только за ставкой Лин-чжалбо распрощались с ними. С другой стороны Дэргэский хребет с каждым днем выделялся рельефнее своей массивной стеной, белевшей по гребню и темневшей по крутому северному скату, одетому в среднем и нижнем поясах древесной и кустарниковой растительностью. Совершенно иной характер имели горы пандита А-к, обращенные к нам большей частью своими южными луговыми склонами, скрывавшими почти на всем протяжении их однообразную плоскую вершину.

Как на пройденном расстоянии, так равно и на дальнейшем пути наш маршрут змееобразно извивался по предгорьям то одного хребта, то другого, по временам, впрочем, спускаясь и на дно продольных речек. По оврагам и логам видны были следы сравнительно недавнего землетрясения, выражавшиеся в разорванных скалах или утесах и свалившихся больших и малых глыбах и их обломках.

Везде на пути заметно было оживление со стороны, главным образом, оседлого населения, красиво распланировавшего свои пашни и селения. Еще красивее и живописнее ютились на холмах или среди холмов, у заповедных лесов, буддийские храмы. Поодаль селений пасся исхудалый скот, умевший распознавать ядовитые травы, которые резко выделялись на оголенной поверхности, совершенно так же, как это было в прошлом году в Гань-су, в окрестностях монастыря [308] Чортэнтана, где многие из наших верблюдов сильно поплатились за доверчивое отношение к подобной горной растительности.

Миновав небольшой и невысокий перевал Ми-ла, откуда отделилась первая с северо-запада тропа на Дэргэ-Гончен, пересекающая Дэргэский хребет по перевалу Марун-ла, мы, спускаясь по небольшой речонке вниз, ещё издали заметили горячие ключи Гузэ-чудун, дававшие о себе знать выделением густого пара, стлавшегося подобно облачку. По мере приближения к этим источникам резче и резче выделялась яркая свежая зелень, приятно гармонировавшая с серебристыми струйками воды, подле которых грациозно бегали плиски (Motacilla alba hodgsoni). Измерив температуру ключей, я с Бадмажаповым и проводниками направился вслед за караваном, который, пройдя селение Чудун-ру, свернул на речку Ном-чю и невдалеке от кумирен и ставки Лин-гузэ расположился бивуаком.

Лин-чжалбо обменялся приветствиями и вел с экспедицией переговоры через своих чиновников, доставивших нам уже на следующую стоянку экспедиции, при урочище Номин-кунг, хорошего вьючного хайныка и шкуру леопарда. Эти же чиновники, на мое желание простоять лишний день на хорошем пастбище, у святой горы с заповедным лесом, а также и поохотиться в этом лесу, дали полное согласие, заметив, что их ламы помолятся о наших грехах за убийство зверей и птиц, обитающих в этой местности.

В первый день мне посчастливилось здесь добыть две кабарги, а препараторам превосходного орла-беркута и несколько штук мелких птичек. На следующий день погода ещё более благоприятствовала экскурсии, хотя кабарги на этот раз мы уже не встретили, но зато зайцев было больше нежели достаточно и мы, убив одного для коллекции, на прочих только любовались, когда они пугливо выскакивали и пробирались среди кустарников, стараясь быть незамеченными. Из птиц же, помимо прежних, указанных для заповедного леса трех пройденных кумирен, здесь было немного.

Первая наша охота загоном была устроена вечером, вторая ранним утром, когда чаще случается лучшая погода. Мы во-время успели обойти лес и занять свои места. Воздух был тих и прозрачен. Небо из темносинего постепенно переходило в более нарядный и живой яркосиний оттенок; позднее от южных высоких гор стали отделяться тонкие облачка и медленно неслись в нашу сторону. Там, в вышине, среди облачков, в лазоревых пространствах, мелькали точками снежные грифы и бородатые ягнятники; здесь, внизу, вдоль святой горы, быстро, с шумом, пролетала пара благородных соколов и беркут, осиротевший накануне. Первые птицы вероятно не терпели соседства орла, ожесточенно нападая на него с разных сторон, но гордый, сильный хищник спокойно следовал вперед и лишь порой [309] опрокидывался спиной вниз или проделывал другие эволюции. По удалении орла, соколы на свободе занялись любовной игрой, спиралью поднимаясь в высь, в которой и скрылись совершенно. Рядом, в лесу перелетали мелкие птички, одни молчаливо, другие, наоборот, со звонкой, веселой трелью. В восточном направлении открывалась долина, по которой змеилась речка, блестевшая ледяной поверхностью. На севере, по луговым откосам гор, пестрели стойбища тибетцев-скотоводов. В бинокль отлично было видно, как женщины возились с барашками, отнимая их от матерей, спешивших к удалявшимся стадам. Окрест святой горы паслись наши караванные животные. На юге ослепительной белизной сияли и искрились снега Дэргэского хребта. Стоя на своем номере, в ожидании загонщиков, пригреваемый теплым весенним солнышком, я невольно восхищался величием окружавшей меня природы. Между тем голоса загонщиков сделались более громкими.

Вдруг грянул выстрел, красивым эхом откликнувшийся в хвойном лесу, ветер пахнул дымом, и всё стихло. Охота кончилась.

На дальнейшем пути к востоку мы поднимались вверх до мягкого лугового перевала Ланцзэ-кари в 13 930 футов (4 250 м) абсолютной высоты, обитаемого выходцами нголоками, назвавшими себя "нанчин-допа", вероятно по месту прежнего их жительства.

Эта группа в 40 банагов, или черных палаток, независимых тибетцев кочует по верховью речки Нам-чю и поселилась здесь издавна, не утратив своих привычек грабить проходящие караваны. Накануне нашего прихода сюда большой чайный караван благополучно выдержал осаду нголоков-разбойников в течение всей ночи. "У этого воровского народа, – говорили наши проводники, – сердце болит, если он долгое время никого не пограбит". К коренным же местным обитателям, по словам дэргэсцев, нголоки относятся очень хорошо и, в случае нужды, беспрекословно выставляют для начальства необходимое число подвод.

В окрестности Ланцзэ-кари от большой дороги отделяются ещё две узенькие тропы в Дэргэ-Гончен по перевалам Дунцэ-ла и Лэ-ла. Эти проходы лежат рядом в очень близком один от другого расстоянии и делят Дэргэский хребет на две характерные части: западную – более доступную, и восточную – дикую, скалистую, ставящую большое затруднение даже в единственном месте прохода, расположенного между вечноснеговыми вершинами, и только на восточном крыле хребта, западнее крутого излома Ялун-цзяна, имеется понижение, вероятно, допускающее проложение более удобных дорог.

Между перевалами Ланцзэ-кари и Мири-ла, лежащими также на нашей дороге и поднятыми на 15 140 футов (4 620 м) над морем, в середине, образуется глубокая выемка с речками, составляющими верховье Нам-чю, правого притока Ялун-цзяна. Против этой выемки [310] и прорыва хребта пандита А-к находится первая с запада вечноснеговая вершина Дэргэского хребта, у крутого подножья которой уединенно приютился монастырь Чжокен-чомла, насчитывающий до 200 человек лам толка гарчжива с хутухтой во главе.

Ниже по речке, в одном километре от монастыря, расположено небольшое селение, состоящее из ряда глинобитных домишек. За этим селением дорога втягивается в ущелье речки Мур-чю, и монастырь вскоре скрывается; только по соседним снеговым пикам, блестевшим на ярком южном солнце, и можно было определить его месторасположение. Змееобразное ущелье постепенно вывело нас наверх, в область ещё слишком холодную для конца марта, в особенности по ночам; днем же солнце топило ледяную поверхность речки, и весенние воды громко журчали, струясь не только подо льдом, но и поверх его. Бока ущелья были одеты густым ковром низкорослого тальника, среди которого оригинально и красиво выделялись рододендроны. В нижнем поясе гор, на солнечном пригреве, уже ласкала глаз розовая Primula и кое-где показывалась приземистая Caltha еще с недоразвитыми, скрытыми в земле листьями. Со стороны пернатых ущелье было оживлено криком воронов, трещаньем дроздов, монотонным воркованьем каменных голубей, более или менее приятным пеньем снегиревидной стренатки (Urocynchramus pylzowi), рыжегорлой завирушки (Prunella rubeculoides), различных вьюрков и сорокопутов и дребезжащим в воздухе полетом могучих бородатых ягнятников и снежных грифов.

Вид с перевала Мири-ла, с этого высокогорного узла, связывающего два соседних хребта, прекрасный. Далеко к юго-востоку тянется серебристая полоска воды речки И-чю, скрывающаяся затем второстепенными, изогнутыми к северу горами, через которые лежит прямой путь на Хор-гамдзэ. Справа высится массивная стена Дэргэского хребта, сплошные леса и снеговые вершины которого были окутаны нежной фиолетовой дымкой, придававшей долине очаровательный вид. Хребет пандита А-к также принял более солидный вид, но попрежнему значительно уступал в грандиозности своему южному соседу. У самого подножья горного узла и почти в том же направлении покоится озеро Юлюн-мцо, питающееся речками соседних снеговых вершин.

По очень крутому, хотя в то же время и удобному мягкому скату наш караван без особого труда спустился в долину озера и вдоль речки, впадающей в северо-западный залив Юлюн-мцо, коснулся его чуть-чуть открытых прибрежных вод. Это озеро, расположенное у подошвы Дэргэского хребта, вытянуто согласно направлению гор и имеет до 6 км в окружности. Излишек воды озера сбегает по речке Юлюн-мцо-чю в общую долину И-чю. [311]

При нашем приближении к озеру с его открытых вод поднялись крохали, утки-кряквы и чайки; последние, впрочем, более многочисленным обществом отдыхали на ледяной поверхности озера, вдали от берегов; на ещё большем расстоянии от нас расхаживали по болöтцу черношейные журавли, издававшие мелодичные звуки. В густых кустарниках, одевающих прибрежные скаты, ютились прежние розовые снегиревидные стренатки, овсянки, чекканы (Pratincola maura Przewalskii) и альпийские синицы, а по луговым площадкам – земляные вьюрки (Pyrgilauda ruficollis) и сойки (Pseudopodoces humilis); в воздухе, на солнце, красиво мелькали сарычи, поднимавшиеся спиралью на значительную высоту. Из зверей продолжали показываться стройные антилопы-ада, зайцы и более мелкие грызуны – мыши-полевки.

Дэргэский хребет, который теперь мы оставляли, имеет свыше 200 вёрст северо-западного – юго-восточного простирания. Приблизительно в средней части, в окрестностях озера Юлюн-мцо, он достигает наибольшего поднятия, блестя на солнце вечноснеговыми вершинами, известными у туземцев под общим названием "Мцо-сэтан-уй-цэ-чжюб-чжи", то-есть "Восемнадцать вершин при холодном озере". К трем отмеченным выше проходам, ведущим в монастырь Дэргэ-Гончен через Дэргэский хребет, здесь при кумирнях прибавляется четвертый по перевалу Тог-ла, по всей вероятности поднятому над морем около 17 000 футов (5 200 м). По словам проводников этот перевал очень трудный, каменистый и один из самых высоких в Восточном Тибете, благодаря чему он зимой бывает нередко закрыт для движения; в лучшее же время года этот горный путь довольно оживлен проезжающими из Хор-гамдзэ в Дэргэ-Гончен и обратно.

Вблизи последних постоянно сновали путники в ту или другую сторону, по большой торговой дороге, ведущей из Сы-чуани в Лхасу. Эта дорога значительно кружнее средней или южной, но тибетцы ею широко пользуются ввиду того, что она одна из самых удобных в смысле движения вьючных караванов. Действительно, мы ежедневно наблюдали многочисленные караваны, везшие в Лхасу чай, лес, посуду, фарфор и прочие товары, а в обратную сторону – тибетские ткани, маральи рога, мускус, статуэтки, курительные свечи и немногое другое. Помимо тяжелых караванов нам попадали навстречу или обгоняли нас и легкие нарядные кавалькады богатых паломников или купцов.

На женщинах и девушках начали встречаться мерлушковые шапки на манер мужских, носимых нередко и в других частях Тибета; говорят, что в такие же шапки иногда наряжают свои головы и нголокские женщины.

По мере нашего приближения к Хор-гамдзэ наш переводчик Дадай с большим и большим усилием применялся к местному наречию, [312] значительно отличавшемуся от так называемого лхасского, или чамдоского, тогда как сопровождавшие нас люди тибетских послов легко справлялись с ним и в течение двух-трехнедельного времени помогли Дадаю освоиться и более или менее свободно разбираться в нем.

Теперь нам предстояло пересечь хребет пандита А-к, что мы и исполнили в два перехода через перевал Гон-ла, поднятый на 15 680 футов (4 780 м) над морем.

Пересекши долину И-чю, по которой местами ютилось смешанное население – оседлое и кочевое, мы достигли окраины северных гор и по речке Гон-чю стали подниматься к перевалу. При входе в горы нас встретил местный начальник с многочисленными погонщиками и проводниками для оказания экспедиции услуг. Путь в горах был довольно трудный, так как мокрый травянистый скат был очень скользкий, к тому же ещё начал падать снег, и мы принуждены были остановиться на крайне неровной кочковатой местности, в трех верстах от вершины перевала. Только утром 28 марта мы двинулись дальше. Сам перевал был вскоре нами достигнут. Выглянувшее было солнце осветило на несколько минут высокую белую стену Дэргэского хребта, затем снеговые тучи закрыли всё – и солнце и горы.

Вместо обычного спуска на северную или противоположную сторону мы встретили плато, укрытое толстым, свыше фута (30 см), слоем снега, придавшим картине зимнюю окраску. Несколько разрушило, впрочем, иллюзию зимы превосходное пение больших хохлатых тибетских жаворонков, немногие из которых, побуждаемые сильным чувством любви, поднимались даже в высь с своей звонкой песней, а затем пологой или крутой дугой спускались вниз к подруге, сидевшей нахохлившись на вершине снежной кочки. Вдали на белом снежном плато мелькали будто призраки стройные быстроногие антилопы-ада. Прокладывая в снегу путь для каравана, передовые лошади сильно уставали. На всем 7-8-километровом движении по плато нас обдувал холодный пронизывающий юго-западный ветер, и только при крутом спуске на север мы стали попадать в область большего и большего затишья и тепла, снег постепенно исчез, открылись проталины, а затем и сплошные альпийские луга, сменившиеся вскоре кустарниковой, а пониже и древесной растительностью, за которой уже виднелись и пашни банаджунцев.

Какое резкое колебание температуры наблюдалось нами в течение последних суток: вверху была зима, а внизу, ниже чем на версту по вертикали – весна. Зимний пейзаж и стужа пронеслись словно во сне. Теперь мы радостно двигались к селению Бана-джун, на южной окраине которого, в ущелье, под защитой северных отпрысков хребта пандита А-к, и расположились бивуаком. [313]

Комментарии

104. Срон-цзань-гамбо царствовал в Лхасе в VII столетии и. э. (род. в 617 г., умер в 650 г., судя по китайским летописям, и в 698 г., судя по тибетским источникам), женатый иа двух принцессах, непальской и китайской, исповедывавших буддизм, последователем и ревностным покровителем которого стал и сам царь. Наша легенда, должно быть, монгольского происхождения, впервые говорит, что Срон-цзань-гамбо был монгол.

105. Первый раз в 1900 году – 8 декабря.

106. Прирученная камская обезьяна (Macacus lasiotis).

107. В западной цепи, в области всего пересечения, обнаружен охристый песчаник (серо-бурый, мелкозернистый), в верхнем же поясе восточной – песчаник кварцевый сланцеватый (светлосерый, мелкозернистый), а в нижнем – песчаник иэвестково-слюдисто-глинистый (серо-лиловый очень мелкозернистый).

108. Настоящее имя пандита А-к – Кишен Синг (Козлов, повидимому, ошибался: правильно Кришна – Krishna. – Ред.) долгое время скрывалось англо-индийским правительством по политическим соображениям.

109. Конгломерат новейший – зелено-бурый, мелкий, нз гальки и щебня песчаника в известковом цементе.