П. К. КОЗЛОВ

МОНГОЛИЯ И АМДО И МЕРТВЫЙ ГОРОД ХАРА-ХОТО

ОТДЕЛ I

МОНГОЛИЯ

ОТКРЫТИЕ ХАРА-ХОТО

1908

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГОРЫ ГУРБУН-САЙХАН, СТАВКА БАЛДЫН-ЦЗАСАБА И СЛЕДОВАНИЕ К ЭЦЗИН-ГОЛУ

Характеристика пути через горы Гурбун-сайхан: северный склон, перевал Улэн-дабан и южный склон. – Приветствие от Балдын-цзасака и наш лагерь в соседстве со ставкой этого монгольского князя. – Первое знакомство. – Частые свидания, переговоры о дороге на Эцзин-гол и о развалинах Хара-хото ⁶⁹. – Экскурсия вглубь Цзун-сайхана. Бедность животной жизни. – Сборы в пустыню. – Горы Шара-хада. – Урочище Буктэ. – Безотрадная пустыня и первое впечатление при виде озера «Сого-нор».

Величественный массив Гурбун-сайхан ⁷⁰, к которому мы теперь приближались, состоит как бы из трех отдельных хребтов: западного – Барун-сайхан, среднего – Дунду-сайхан и восточного – Цзун-сайхан, расположенных на одном общем обширном и высоко-поднятом пьедестале. В. А. Обручев ⁷¹, который в свое время также обратил серьезное внимание на такое резкое деление рассматриваемого массива в вертикальном направлении, справедливо полагает, что вертикальное простирание пьедестала над прилегающими долинами превосходит относительную высоту самого хребта, лежащего на этом пьедестале.

По мере приближения к Гурбун-сайхану горы вырастали; все яснее и ярче белел снег, покрывавший северные склоны Дунду-сайхана в их верхнем и среднем поясах. Передовые цепи – Аргалинтэ и Халга, продолжением которых на востоке служили отдельные вершины Буйлусэн, Дэн и Хучжар, заслоняли собою некоторые части главного массива и суживали горизонт. Растянувшись длинной вереницей по ковыльной щебневой степи предгорья, наш караван особенно выделялся на [58] золотистом фоне пышной густой травянистой растительности. Эти прекрасные пастбища привлекали к себе не только монголов с их табунами лошадей, рогатого скота и баранов, но также и диких обитателей степей, быстрых, грациозных цаган-цзере (Gazella gutturosa) и хара-сульт (Gazella subgutturosa), которых мы во множестве наблюдали на нашем пути. Живя в постоянном соседстве с домашним скотом мирных кочевников, эти прелестные животные мало боятся людей, а потому держатся не очень строго и нередко позволяют любоваться собою, подпуская в меру хорошего выстрела. Таким образом, без особого труда, нами был добыт отличный экземпляр молодого самца Gazella gutturosa...

Пользуясь близостью стойбища должностного лица монгольской власти, тусалакчи-цзасака, я на время оставил караван и заехал к нему, с тем, чтобы заручиться местным проводником. Несмотря на то, что сам тусалакчи находился в отсутствии – в Пекине, – я был очень любезно принят его супругой, которая обещала всякое содействие и действительно в тот же вечер прислала нам проводника.

Дальнейший путь пересекал пригурбун-сайханскую степь, напомнившую мне, между прочим, по своему общему характеру, степи Куку-нора; пройдя ее, экспедиция расположилась на ночлег в урочище Цаган-иргэ-буцэ, с расчётом на следующий день перевалить хребет и спуститься в ставку монгольского князя Балдын-цзасака, где мы намеревались устроить довольно продолжительную остановку.

Упорно преследовавший нас в течение значительного периода времени резкий юго-западный ветер дул и на этот раз, но, по обыкновению, к вечеру стих. Омрачавшая воздух тонкая пыль была отброшена в долину, на прозрачном небе заиграла дивная заря... Зори Центральной Монголии вообще отличаются необыкновенной тихой прелестью. Чистый воздух способствует тому, что нежные переливы тонов выступают как то особенно рельефно и создают неподражаемую по своему художеству картину. Долго, бывало, стоишь недвижимо и молча смотришь в сторону тускнеющего заката; краски ежеминутно меняются, переходя от пурпурных к розовым и фиолетовым. Небо постепенно становится темнее, глубже, и одна за другою загораются звезды, сначала первой, затем средней и малой величины... Луна украдкою выглядывает из-за отдаленных, резких по очертаниям вершин гобийских высот... Природа земная засыпает, а небесная открывает свое заманчивое величественное царство...

На следующее утро, восемнадцатого февраля, мы выступили в дорогу с особенным подъёмом духа, так как все были осведомлены, что остался лишь один переход до приятного, заслуженного отдыха на южных склонах Монгольского Алтая... Вид приближавшихся гор невольно радовал глаз. Теперь уже ясно выступали отдельные скалы, расщелины, альпийские луга. Еще несколько верст, и экспедиция вступила в узкое извилистое, отчасти засыпанное снегом ущелье, которое должно было привести нас к перевалу. Чем выше мы поднимались, тем круче и каменистее становилась тропинка. Внизу, под нами на луговой террасе, виднелись «кэрэксуры» (древние могилы ⁷²) в виде каменных пирамид, по дну ущелья бежал, монотонно журча, ручей, а кругом стояла невозмутимая мертвенная тишина. Редкие кочевья монголов жались в пазухах гор, по унылым утесам держались одни красноклювые клушицы [59] (Graculus graculus [Pyrrhocorax pyrrhocorax]), да кое-где вспархивали альпийские вьюрки (Montifringilla alpicola)...

Перевал Улэн-дабан ⁷³ расположен в западной части Дунду-сайхана и, как все перевалы не только в Монголии, но и вообще в Центральной Азии, увенчан обо. Вблизи обо на плоской, занесённой снегом вершине перевала, мы были встречены вестовым монголом, который должен был указать экспедиции точное местонахождение ставки Балдын-цзасака. Здесь же мы произвели барометрическое определение абсолютной высоты Улэн-дабана, выразившееся в 7 985 футах [2436 м], а затем стали осторожно спускаться к югу, куда Гурбун-сайхан обрывается особенно крутыми и высокими утесами... Вблизи нас гордо, без взмаха крыльев, парил бурый гриф (Vultur monachus [Aegypius monachus]), а внизу, в стеснённой части ущелья, с подтянутыми к туловищу крыльями стрелою пронёсся мощный сокол типа Gennaia [Falco]...

Оставив ущелье, мы переменили курс на восток и стали подвигаться вдоль южного подножья скалистых гребней массива, пересекая многочисленные узкие овраги и лога, которые предательски скрывали расстояние. Лучший монастырь балдын-цзасакских владений, Хошун-хит, приютился на правой береговой террасе глубокой балки. Когда мы проходили мимо, ленивые, апатичные ламы оставили своё убежище и поднимались на приветливые горные скалы, чтобы погреться на теплом весеннем солнышке. Обширная котловина, примыкающая к южным склонам Барун-и Дунду-сайхана, была покрыта сплошным снегом и ограничивалась на далёком южном горизонте плоскими горами Ихэ-и Бага-аргалинтэ...

Наши усталые верблюды тащились вперед очень медленно, все мы с нетерпением ожидали, когда, наконец, покажется ставка местного управителя... Вдруг, совершенно неожиданно, словно из земли вынырнули два всадника: один из них был участник экспедиции – казак Бадмажапов, командированный мною ещё с перевала вперед, с приветствием монгольскому князю, а другой – чиновник Балдын-цзасака, привезший мне поклон своего начальника, вместе с голубым хадаком и приглашением на «чашку чая»... Через несколько минут, обогнав усталый караван, мы вступили в урочище Уголцзин-тологой, где на приветливом лугу уже стояли две юрты и голубая палатка, предусмотрительно приготовленные для участников экспедиции. Это видимое внимание к нам – путешественникам – и доклад Бадмажапова искренне порадовали меня и я с особенным удовольствием отправился пить чай к гостеприимному Балдын-цзасаку.

Состоящая из четырех юрт княжеская ставка была расположена восточнее, в расстоянии почти версты от нас, в небольшой лощине и несколько скрыта от глаз. У первой, предназначенной для гостей юрты, нас любезно встретили чиновники, которые тотчас по входе в юрту, усадили меня на почётное место; перед моим мягким сиденьем из ковровых подушек незаметным образом появился маленький столик с угощением – чашкой монгольского (с молоком и маслом) кирпичного чая и целым блюдом превкусных хлебных лепешек, сахара и изюма. Вскоре показался и радушный хозяин, прифранченный парадным одеянием...

Маленького роста, с приятным, открытым, не лишённым некоторого благородства лицом и живой общительной речью, добродушный старичок Балдын-цзасак с первой встречи возбудил во мне чувство самой искренней симпатии... Обменявшись приветствиями, князь стал [60] расспрашивать меня о ходе путешествия, о страннической жизни, о нашей родине, и припомнил, как в моё предыдущее путешествие мы с ним заочно переговаривались через посредство его чиновников и моего незаменимого, тогда юного, спутника Цокто Гармаевича Бадмажапова... Приближение каравана к месту лагеря прервало нашу дружескую беседу и, распрощавшись с своим новым приятным знакомым, я поспешил навстречу первому подходившему эшелону.

К вечеру того же дня князю были посланы подарки.

С первого дня расположения нашего бивака при урочище Уголцзин-тологой мы наладили барометрические и другие регулярные метеорологические наблюдения, наметили ряд необходимых астрономических определений и желательных геологических и зоологических экскурсий в горы. Всё, казалось, благоприятствовало нам, ощущалось лишь маленькое неудобство от отсутствия воды, которую приходилось заменять талым снегом, залежавшимся под тенью горных выступов, и малого количества дров. Абсолютная высота Уголцзин-тологоя выразилась в 6160 футов [1878 м]. Весна постепенно, как бы боязливо, вступала в свои права: ночная minimal’ная температура до конца февраля упорно держалась от 15 до 12° С, первый раз, днём ⁷⁴ в тени, записано было показание термометра выше нуля (0,8° С) только 27 февраля ⁷⁵... Горы Цзун-сайхае заметно темнели, освобождаясь от снежного покрова, который уже почти исчез в примыкающей к ним с юга котловине Устын-тала. В пасмурные дни снежные тучи убеляли морщины прилежащих гор, но этот свежий снег обыкновенно скоро испарялся. Воздух, вообще говоря, был крайне сух. В самом конце февраля в ущельи ближайших гор, в колодце, нами были обнаружены креветы, державшие себя весьма оживленно... Но больше всего чувствовалось приближение весны на утренних зорях, в особенности в тихую ясную погоду, когда до слуха долетал отрадный голос ушастого жаворонка (Otocorys brandti)...

Первые два-три дня нашего пребывания в Уголцзин-тологое мы были почти исключительно заняты переговорами с князем относительно предстоявшего, пути к Эцзин-голу... И князь и его два советника старались убедить меня, что в указанном направлении нет дорог, что тут только пустыня – то каменистая, то песчаная, что даже самые лучшие верблюды едва ли будут в состоянии дойти до Эцзин-гола. В дальнейшем следовании экспедиции от Эцзин-гола на Алаша-ямунь, по словам Балдын-цзасака, нам придется иметь дело с Торгоут-бэйлэ... Во владения же этого последнего, в конце концов, взялся доставить экспедицию мой приятель, кстати сказать, за высокую плату.

Когда вопрос о нашем дальнейшем пути был таким образом решен положительно, и даже назначено первое марта, как день выступления каравана в дорогу, – Балдын-цзасак не преминул спросить меня: «Почему вам во что бы то ни стало желательно итти именно на Эцзин-гол, а не прямо в Алаша-ямунь, куда и дорога хорошая и времени потребуется меньше, а потому меньше трудов и лишений и меньше материальных издержек; вероятно», – добавляет князь, – «на Эцзин-голе у вас предвидится какой-нибудь большой интерес?!» – «Да», – ответил я Балдын-цзасаку, – «вы правы: там имеются очень любопытные развалины [61] старинного города!» – «А вы откуда это знаете?» вопрошает мой собеседник. – «Из книг наших путешественников и из писем! моих друзей», отвечаю я. – «Вон оно что», – глубокомысленно протянул князь... – «я слышал о Хара-хото от моих людей; они бывали там; ведь, действительно, существует город, обнесённый стенами, но он постепенно засыпается песком... Говорили мне, что там, на развалинах, бывают торгоуты и копают, и ищут скрытых богатств... Слышал я, что будто бы кое-кто и находил кое-что... Вот пойдете, увидите, а может быть что-либо замечательное и сами найдете... Вы, русские, всё знаете, и только вам под силу такие работы. Мне кажется, торгоуты не станут препятствовать вашей дороге на развалины, как не будут препятствовать и самым раскопкам; хотя должен заметить, что до сих пор никто, подобно вам, не был там и торгоуты до последнего времени тщательно скрывают Хара-хото и старинный путь через этот город в Алаша-ямунь»... «Пожалуйста», – в заключение сказал Балдын-цзасак, – «не говорите, что я вам сообщил о развалинах, а просто заявите, что «сам знаю» и что строго спросил у Балдын-цзасака проводников и верблюдов для того, чтобы прибыть в ставку Торгоут-бэйлэ»... Наши улыбающиеся взгляды встретились, я привстал и крепко пожал обе руки моего приятеля...

Теперь я более, нежели прежде, лелеял мечту не только попасть на развалины, но и поработать на них и при счастьи успешными находками древностей порадовать Географическое общество – тех из моих друзей, которым, перед отъездом в путешествие я доверил мой затаённый план...

С моим соседом Балдын-цзасаком я виделся ежедневно; он познакомил меня со своей семьей, которая состояла из жены – очень представительной монголки, с крупными, но приятными чертами лица, трех сыновей и трех дочерей... Два старших сына – болезненные, слабые молодые люди служили ламами; один – при княжеском хошунном монастыре, другой – в Урге; младший их брат Цюльтум – красивый, здоровый, лихой монгол, произведённый китайским правительством в дворянское достоинство, был мне особенно симпатичен. Бывая часто на экспедиционном биваке, старый князь особенно интересовался нашим вооружением и не скрывал страстного желания приобрести револьвер и винтовку Бердана.

Оружие, вообще говоря, страсть номадов. За оружие номады готовы пожертвовать почти всем из своего неприхотливого достояния. Когда я подарил Балдын-цзасаку револьвер и пообещал подарить ещё и желанную винтовку, с условием, однако, чтобы он уступил мне его старинное монгольское ружьё, старик так обрадовался, что забыл своё нездоровье, на которое он до тех пор сетовал, глаза его заискрились, он схватил сначала одно, затем другое из моих ружей и стал ими прицеливаться, а потом всячески упражняться;... устав двигаться, князь присел, не выпуская ружей, и начал их словно ласкать, нежно проводя рукою по стволам... На мой вопрос к Балдын-цзасаку: «каковы наши ружья?» – князь улыбнулся, поднял вверх большой палец правой руки, как знак высшей похвалы. В заключение, моему приятелю была показана русская стрельба из ружей и револьверов: князь и его свита пришли в дикий восторг!..

Жизнь на нашем биваке проходила в непрерывных занятиях; закончив деловые разговоры с Балдын-цзасаком и произведя астрономические наблюдения, мы занялись сортировкой и кладкой коллекций, три [62] ящика которых вместе с отчётами и письмами были отправлены на родину.

Очень часто среди рабочего дня нас осаждали родные и близкие монгольского князя, а то и просто соседи. Всех этих местных обитателей привлекал наш, незаменимый в путешествии, музыкальный инструмент – граммофон. В этом случае, номады, превращались в восторженных любопытных детей. Они смеялись, стремились залезть головою в рупор, спрашивали кто поет и особенно восхищались пластинками, где слышался лай собак и пение петуха!.. Много раз просили воспроизвести подражание ржания лошади, мычание или крик верблюда, блеяние барана и проч. Оперные вещи им совсем не нравились, но исполнение русских хоровых песен с аккомпанементом гармоники или пластинки, передававшие военные марши и проч., также вызывали бурную радость...

За всё наше десятидневное пребывание в урочище Уголцзин-тологой, нам только однажды удалось совершить экскурсию в глубь соседних гор. Скалистая часть Цзун-сайхана, куда мы отправились с геологом А. А. Черновым и двумя препараторами, в своих наиболее выдающихся частях, как например, вершина Хайрхан, подымалась до 8200 футов [2500 м] над уровнем моря и характеризовалась крупными галечными ущельями, в которых всё же находила себе место травянистая и полукустарниковая растительность, предпочитавшая вообще мягкие скаты и террасовидные части долин, обеспечивавшие прокормление многочисленных стад Балдын-цзасака. По сухим руслам рек во многих местах имелись колодцы с отличной родниковой водой... Представляя, таким образом, прекрасные пастбища, горы Цзун-сайхан отличались умеренным и скорее даже прохладным климатом в летние месяцы, и давали возможность как диким, так и домашним животным спасаться от изнуряющей жары, царящей летом в соседней Гоби. В смысле зоологических коллекций наша экскурсия оказалась крайне не удовлетворительной; из зверей мы видели, да и то на порядочном расстоянии, лишь волка и антилоп (Gazella sudgutturosa) и добыли интересную скалистую пищуху (Lagomys). Из птиц же наблюдали прежних бурых грифов (Vultur monachus [Aegypius monachus]), соколов (Hierofalco et Tinnunculus [Cerchneis]), альпийских вьюрков (Montifringilla alpicola), филина (Bubo), который взлетел с горного ската и вскоре скрылся из глаз, но добыть удалось только завирушку (Spermolegus fulvescens [Prunella fulvescens])... Зато геолог, как всегда, был щедро вознагражден обстоятельным сбором пород, слагающих восточную часть массива Гурбун-сайхан...

В ближайшей окрестности нашей стоянки по части пернатых было также бедно по количеству особей и по разнообразию их. Самым обыкновенным посетителем экспедиционного бивака был чёрный ворон (Corvus corax), который неделимой парой появлялся с утра, проводил с нами весь день, а на ночь улетал в ближайшие горы; затем маленькое оживление вносили вьюрки (Montifringilla alpicola et Pyrgilauda davidiana), да саксаульная сойка (Podoces hendersoni)... Крупные соколы и орлы, а также быстрокрылые больдуруки (Syrrhaptes paradoxus) показывались только на далёком расстоянии; хотя, впрочем, больдуруков мы нередко чувствовали, находясь и внутри юрты или палатки, так как эти птицы пустыни своё присутствие обнаруживали резким шумом крыльев или оригинальным звонким голосом...

Между тем время летело быстро; близился конец февраля, этого бурного, холодного месяца. По нашим наблюдениям, тихие дни [63] встречались в виде исключения, обыкновенно же дули стойкие западные, с большим или меньшим уклонением к северу или югу, ветры, приносившие с собою тучи пыли, которая иногда, надолго омрачала атмосферу. Случалось, однако, и так, что новыми, более сильными порывами та же пыль уносилась вдоль гор. Во время монгольской или гобийской бури положительно негде укрыться: ветер легко пронизывает войлочные жилища... Животная жизнь тоже замирает – всё прячется, всё затихает и, помимо шума бури, ничего не слышно кругом. Зато после бури наступает абсолютная тишина и следующий затем день на редкость хороший: солнце начинает сразу чувствительно пригревать; снег быстро испаряется; почуяв тепло, жаворонки (Qtocorys brandti [Eremophila alpestris Brandti]) поднимаются в небесную высь, и песня их звучит по-весеннему...

С приближением конца февраля приближался и день выступления каравана в дальнейший путь. Люди отряда, с фельдфебелем Ивановым во главе, энергично заканчивали ремонт походных принадлежностей и заготовку сухого бараньего мяса ⁷⁶, так как, по словам монголов, впереди лежащая дорога до Эцзин-гола пролегала по пустынной и безлюдной местности. В свою очередь и мы, члены экспедиции, заканчивали отчёты и последние письма; словом, всё приводилось в походный порядок. Накануне снятия бивака мы все положили последние камни – булыжники на вершину большого обо, сооружённого экспедицией в ставке Балдын-цзасака. Эта каменная пирамида должна была отмечать собою точное местонахождение астрономического пункта, нанесённого на карту путешественниками, а кроме того – напоминать монголам о продолжительной стоянке экспедиции Русского Географического общества...

Холодным, пасмурным утром, первого марта, мы снялись лагерем и в сопровождении симпатичного князя и его свиты направились на юго-юго-запад. Небольшая покатость вскоре привела караван в самую низкую часть прилежащей долины, к колодцу Бартан-худук. Здесь снегу не было и в помине; температура воды в колодце в 1 час дня выразилась 0,2° С; в воздухе слышалось отрадное пение маленьких жаворонков (Pseudalaudula pispoletta Seebohmi [Calandrella rufescens]). Отсюда Балдын-цзасак должен был возвратиться к своему стойбищу, откочевавшему в соседние горы. Старик дружественно расстался с нами и на прощанье успел шепнуть мне на ухо: «Прощай, я уверен, что ты попадешь в Хара-хото и найдешь в нём немало интересного»... Ещё несколько минут – и мой приятель исчез из вида: степные лошади вихрем понесли обратно ловких монгольских наездников.

Благодаря выдавшейся чистоте и прозрачности воздуха даль открывалась на большое расстояние. В полуденном направлении синели складки гор и пестрели дэрэсуном долины. Кочевники все еще жались к горам под защиту их циркообразных, обращенных к югу, выемок.

Постепенно поднимаясь из впадины Бартан-худук, экспедиция в первый день своего следования втянулась в горы Аргалинтэ, сложенные [64] из красных порфиритов и крупнозернистых гранитов, имеющих западно-восточное простирание, а во второй день пересекла названные горы и остановилась на замёрзшем или точнее обледенелом ключе Нюдун-булык.

Отсюда мы совершили две небольшие охотничьи экскурсии в ближайшую горную группу Шара-хада в надежде добыть горных козлов (Сарга sibirica), что нам, к сожалению, не удалось. Осторожные звери не давали возможности подойти к себе в меру выстрела, а крутизна склонов и сопряжённая с этим трудность хождения по острым камням создавали крайне неблагоприятные условия для успешного скрадывания. Один раз, с биноклем в руках, мне удалось всласть налюбоваться на красивых животных, проходивших вдали от меня, у подошвы горы, в таком последовательном порядке: впереди шла старая самка, за нею целой линией вытянулась молодежь, а в арьергарде замыкал движение старый опытный самец. Все звери, видимо, чутко прислушивались и присматривались к окружающему... Несмотря на дальность отделявшего нас пространства, я не только стоял неподвижно, но даже старался не дышать, чтобы не нарушить цельности и естественности этой картинки дикой животной жизни... Вероятно, эта же самая компания горных козлов нами была вспугнута в первый день приезда на охоту, когда мы еще следовали вперед, к месту охотничьего лагеря. Козлы находились на выступе доминирующей вершины и, увидев нашу кавалькаду, смертельно испугались, пустились наутек и никогда потом не удалось нам подойти к ним не замеченными... Из птиц во время своей экскурсии, кроме красноклювых клушиц (Graculus graculus [Pyrrhoco rax pyrrocorax]), бурых грифов (Vultur rnonachus [Aegypius monachus]), соколов типа Tirmunculus [Cerchneis] и одинокой рыжебрюхой горихвостки (Ruticilla erythrogastra [Phoenicurus erythrogastra]), я не видел ничего.

С вершины Шара-хада открывался чудный широкий вид на все стороны. На юг далеко убегала пустынная равнина, постепенно исчезавшая в туманной дымке; с севера горизонт обступали горы, из которых резко выделялась группа Гурбун-сайхан, красиво и контрастно отливавшая нежно белым свежевыпавшим снегом. Отсюда наиболее величественным казался пьедестал гор, тогда как самая ось хребта или его гребень представлялись соответственно очень малыми; в этом, впрочем, как я уже и заметил выше, заключается характерная особенность восточной или гобийской части Монгольского Алтая.

К закату солнца, третьего марта, мы расположились биваком в урочище Хара-обо, несколько южнее большой дороги, к Куку-хото ⁷⁷ через Цзурумтай и Цохоныншили. Этой ночью я наблюдал на небе оригинальное красивое явление радужного пояса вокруг луны; с севера дул легкий ветерок, повидимому, не достигавший высших слоев разрежённой атмосферы, так как тонкие перистые облачка тянулись с юга...

Дальнейший наш путь пошёл в юго-западном направлении, на пересечение крайне пустынной, жалкой щебне-галечной местности, перерезаемой грядами холмов или горок, с одной сторны, и сухими руслами [65] между ними – с другой. На этой безотрадной поверхности земли повсюду валялись образцы многогранников, источенных и отшлифованных действием ветра и песка. Единственно, что отрадно оживляло грустный пейзаж, – это антилопы хара-сульты (Gazella subgutturosa), которых мы за один переход видели не менее сотни голов... Изредка также высоко в небе кружил или даже пролетал над нашим караваном, а то и просто опускался на землю, вблизи монгольских стойбищ – гриф-монах (Vultur monachus [Aegypius monachus]), имеющий в размахе крыльев свыше сажени.

Постепенно продвигаясь вниз по слабо выраженной покатости, мы вскоре стали встречать холмы то жёлтой, то красноватой глины, с обрывистыми скатами, выраставшие в мираже до огромных размеров; у подножья этих обрывов часто располагались колодцы, на одном из которых, Амын-усу или Буктэ, экспедиция приютилась биваком. Стоянка выпала отличной: корм для животных не оставлял желать ничего лучшего, вода также; вблизи самого лагеря протянулась полоса песчаных бугров с густыми зарослями саксаула, дававшими прекрасные дрова.

Весеннее тепло надвигалось заметно: на солнечных пригревах начали показываться первые жуки-долгоносики и пауки; в саксауловых зарослях местные воробьи (Passer ammodendri stoliczkae) оживлённо чирикали, слышались голоса чечеток (Aegiothus linaria linaria [Acanthis flammea]), а в воздухе звонко раздавалась песнь хохлатого жаворонка (Galerida cristata leautungensis). Грызуны-песчанки, преимущественно крупные (Gerbillus giganteus? [Rhombomys opimus]) то и дело с писком выскакивали из своих глубоких норок и, став на задние лапки, с любопытством взирали на окружающее. Живущие настоящими отшельниками, вблизи колодца, бедняки монголы специально занимаются ловлей этих грызунов, которых употребляют в пищу, уверяя, что их мясо гораздо нежнее бараньего. При помощи примитивных деревянных капканов искусный ловец может наловить в течение дня до тридцати маленьких зверьков. Получая таким легким путем подспорье в мясном довольствии, эти монголы, так же как и алашанцы, умеют добывать себе без особых усилий и зерновой хлеб – сульхир (Agriophillum gobicum). В долине, прилежащей к урочищу Буктэ, растёт довольно много сульхира, и я часто наблюдал уже обмолоченные копны этого пустынного растения, причём на месте оставалась одна лишь мякина.

За Буктэ местность вновь стала волнистой... Мы миновали саксауловую заросль, которая довольно порядочно мешала свободному движению, цепляясь за платье и обдавая соленой пылью, и вступили в самую низкую часть котловины. Здесь, среди пологих холмов, на песчаном грунте ясно обрисовывались следы хуланов ⁷⁸ (Asinus kiang? [Equus hemionus]), заглядывающих в эти места с Эцзин-гола, где они, по словам монголов, довольно обыкновенны.

Теперь, как и прежде, мираж – этот злой дух пустыни – из отдалённых высот и горок возводит постройки самых причудливых, самых фантастических очертаний. Досаднее всего бывало смотреть в пустыне на обманчивые, дрожащие озера, постепенно удалявшиеся от усталого, жаждущего путника.

Кое-где песчано-галечные русла сопровождались рядами корявых пустынных тополей (Populus euphratica), по которым усаживались обособленные пары черных ворон (Corone corone) и одиночка-галочка [66] (Coloeus neglectus), которая между прочим была отмечена мною в урочище «Баг-мото» или «Аллея деревьев», где мы расположились на ночь.

Встретивший нас на стоянке у колодца резкий юго-западный ветер сильно раскачивал старые развесистые деревья, осенявшие наше войлочное жилище, и создавал тот знакомый и давно неслыханный шум леса, по которому быстро соокучивается привычное ухо, в особенности во время путешествия в столь пустынной местности, как центральная Гоби. К вечеру, когда буря утихла, мы ясно услышали крик ушастой совы (Asio otus), а на утро, отправившись на охоту с двумя препараторами, я добыл пять отличных экземпляров этой довольно интересной птицы. Не лишне отметить, что совы держались компанией более десяти особей и что яркий солнечный свет, повидимому, их не особенно беспокоил... Из прочих наблюдаемых или добытых здесь пернатых можно отметить: сычика (Athene bactriana), сорокопута (Lanius mollis [Lanius excubitor]) и жаворонка (Pseudalaudula [Calandrella]), звонко распевавшего свои весенние песни. В сухом каменистом русле П. Я. Напалковым были откопаны первые в этот год жуки.

Вблизи нашего бивуака проживали монголы, имевшие очень хороших верблюдов. В загородках из саксауловых деревьев ютились верблюжата, только что появившиеся на свет. Я с большим интересом следил за тем, с какою нежностью и любовью относились к этим косматым неуклюжим животным молоденькие девушки. Они с удивительною ласкою гладили верблюжат, а иногда даже, притянув доверчивую мордочку к губам, целовали их в самый нос...

Из дружеской беседы с соседними монголами я между прочим узнал, что намеченная мною дорога на Сого-нор, через урочище Шиль-бис, очень пустынна, длинна и менее интересна, чем другая – прямая и более короткая, на Торцо. После тщательного обсуждения мы решили избрать второй путь, в надежде скорее прибыть к Сого-нору и лишний день провести в близком теперь уже к нам, но пока всё ещё таинственном городе Хара-хото.

В последующие дни, с седьмого по двенадцатое марта, экспедиции пришлось следовать по самой безотрадной, дикой пустыне. Бесконечной чередой сменяли друг друга лога, небольшие горные кряжи, долины.

От урочища Ихэ-гун мы пошли по большой караванной дороге, ведшей прямо к Сого-нору. К северу от этой дороги тянулась обширная равнина, замкнутая на горизонте массивом Ноин-богдо, отличавшимся зубчатым профилем; на юге, вдоль горизонта, возвышался горный кряж Хонгоржэ, к восточному крылу которого направлялись приходящие с севера сухие русла.

Ввиду того, что на нашем пути колодцы встречались чрезвычайно редко, нам пришлось несколько изменить порядок передвижения; переночевав у воды, мы теперь обыкновенно выступали довольно поздно – около полудня, и шли до заката солнца. На утро, с зарею, снова снимались лагерем и таким образом только к обеду, то есть через сутки, вновь отдыхали у отрадного ключа. Эти послеобеденные, пустынные, безводные переходы были крайне утомительны, тем более, что весна и наступавшее тепло все сильнее и сильнее давали себя чувствовать... Стали появляться мухи, жуки; по земле кое-где ползали пауки, а одиннадцатого марта мы отметили и первую ящерицу из рода Phrynocephalus. Иногда встречное солнце томительно расслабляло нас. [67] По сторонам ни зверя, ни птички – всё абсолютно тихо и мертво, только ветер свободно гуляет на просторе, поднимая порою пыльные вихри.

Вообще, я должен отметить, что путь от Гурбун-сайхана до озера Сого-нора, или низовья Эцзин-гюла, на всём своём протяжении довольно пустынен и безотраден. Вода попадается только в сухих галечных руслах, выступая на поверхность земли в виде колодцев; водоносный горизонт проходит на глубине пяти-семи футов [1,5–2 м]. Из растительных форм преобладают саксаул, постепенно заменяющийся тамариксом, полукустарники и жесткие пустынные травы, охотно поедаемые только верблюдами. По моему мнению, это единственные животные, которые выдерживают знойный климат и скудность растительной пищи здешних мест.

Под вечер одиннадцатого марта, когда караван экспедиции особенно успешно шагал по слегка наклонённой к Сого-нору центрально-монгольской равнине, покрытой сплошной галькой, мы с удовольствием вперяли свой взор в серебристую полосу ближайшей к нам береговой части озера... При догоравших солнечных лучах, ярко скользивших по лону вод, в бинокль отлично виднелись стаи птиц, темной сеткой пролетавших над открытой частью бассейна. Забывались усталость, голод и та пустыня, среди которой мы всё еще находились. Какое-то особенное, высокое чувство охватывало всю вашу душу, вас самих и неудержимо влекло к месту, где жизнь весенней природы била ключом... Мы шли до сгущённых сумерек и остановились в виду Сого-нора, всё ещё ярко выделявшегося среди общего серого фона окрестностей. Показался наконец и своего рода маяк в пустыне – Боро-обо, сложенный на высоком северном берегу озера. Тихо спустилась на землю весенняя ночь. Небо зажглось блестящими звездами...

На следующий день нетерпение наше попасть на Сого-нор еще более увеличилось. Теперь ясно различались на горизонте нежно-белые или серебристые вереницы пролетавших цапель, лебедей или обособленно сидящих на воде чаек и крачек. Ещё ближе, и мы заслышали голоса птиц, но самое озеро уже понемногу стало скрываться береговыми увалами. Вот, наперерез нашего пути, быстро пронеслось стадо газелей (Gazella subgutturosa), испугавших диких ослов или хуланов (Asinus kiang? [Equus hemionus]), в свою очередь, карьером умчавшихся в сторону пустыни. С последней придорожной высоты открылась широкая полоса золотистых прибрежных камышей, среди которых привольно паслись табуны торгоутских лошадей. Наш караван, вероятно, заставил обратить на себя внимание: к одному из табунов, с западной стороны, подъехали два вооружённых всадника... [68]

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

НИЗОВЬЯ ЭДЗИН-ГОЛА И РАЗВАЛИНЫ ХАРА-ХОТО

Весенний пролёт птиц на Сого-норе. – Общая характеристика этого озера и низовья Эцзин-гола ⁷⁹. – Урочище Торой-онцэ. – Животная жизнь прилежащей долины. – Хошун Торгоут-бэйлэ; современный управитель Даши. – Открытие Хара-хото, археологические находки и местное предание о гибели этого города. – Обмен визитами с Торгоут-бэйлэ на Эцзин-голе. – Последние дни и ночёвка в Хара-хото.

Итак, в разгар весеннего пролёта птиц, экспедиция вступила в бассейн Эцзин-гола и при урочище Торцо, в непосредственной близости двух пресных озерков, окаймленных высокими буграми, расположилась биваком. Наши озерки привлекли птиц, хотя и были открыты лишь наполовину, наполовину же еще были затянуты посиневшим ледяным покровом, который энергично таял, в особенности днем, на солнце, когда южный склон соседнего песчаного бархана нагревался до 40° С и выше. Между самим Сого-нором, также имевшим открытую воду только в ближайшем к нам юго-восточном заливе, и нашим лагерем залегал обширный высокий камыш; этот камыш скрывал массу второстепенных озерков, на одном из которых, а именно – отстоявшем от нас верстах в трех и простиравшемся до двух верст в окружности, – мы сосредоточили свои охоты и весенние наблюдения над местной природой...

Необходимо заметить, что из Торцо прежде всего мы отправили своего переводчика в ставку торгоут-бэйлэ, чтобы завязать сношение с этим князем, от которого в большой степени зависела успешность нашего дальнейшего движения к Хара-хото. Сами же тем временем занялись наблюдением весеннего пролёта и весенней жизни птиц, проходившей одинаково оживлённо как на Сого-норе, так и на более [69] близком, отмеченном выше, скрытом в камыше озерке... Последнее своей кипучей жизнью оживило и нас... Я всегда с высоким удовольствием посещал это озерко, оно будило во мне лучшие воспоминания моего самого первого путешествия в общении с незабвенным Пржевальским и невольно переносило на берега Лоб-нора... Как бывало на Лоб-норе, так и здесь, бредёшь тихонько по камышу; среди однообразной тишины слышится какое-то жужжание, временами переходящее в шум или гул... Это ликуют птицы. Иногда ясно и раздельно доносятся возбуждённые голоса уток... На горизонте везде трепещут и колышатся живые линии пернатых странников – то темные, то серебристо-белые, то сероватые... Изредка раздаются благозвучные музыкальные ноты, создающиеся лебединым полетом и неописуемо чарующие слух... Вот, наконец, с вершины холма открылась поверхность воды. Словно хлопья снега вьются в воздухе черноголовые чайки (Chroicocephalus riclibundus [Larus ridibundus])... Всюду пестрят всевозможных оттенков утки, нырки, светлые крохали, темные бакланы; кулики совершенно отсутствуют, только одна пигалица-чибис с пиканьем носится своим шатающимся полетом... Многие гуси лежат, иные беззаботно стоят или ходят и кормятся. Подле гусей спокойно плавают лебеди, ловко полуныряя за пищей, словно утки... На сколько хватает вооруженный биноклем глаз – всюду бесконечное количество плавающих пернатых...

Выстрел всегда вызывает невообразимый переполох. Шум и крики удваиваются, а то и утраиваются; воздух темнеет и буквально кишит тучами испуганных прилётных гостей, несущихся по всем направлениям... Над убитой подругой долго вьются сотни других родственных ей птиц. Но вот солнце постепенно склоняется к горизонту, оживление на озере пропадает... лишь вблизи слышится мелодичное трещание камышовой стренатки и тонко-серебристая трель усатой синицы (Panurus biarmicus russicus)... Вдали вьются коршуны, а вблизи описывает широкие круги орлан-белохвост... Там, над мелким камышом, плавно, беззвучно, словно дозором, пролетает коричневый лунь. Где-то глухо гукнет выпь, и опять всё тихо.

Медленно возвращаешься на бивак, где уже весело горит костер и собравшиеся к огоньку товарищи оживлённо рассказывают друг другу об экскурсиях и переживаниях весеннего дня...

В общем могу сказать, что юго-восточная часть Сого-нора, его темноголубые полыньи, высокий камыш, скрытые в нём более мелкие озерки, обилие пернатых странников, пролетавших вереницами над серым запылённым горизонтом и положительно заглушавших своим всевозможным криком ближайшую окрестность, – всё это вместе действительно живо напоминало мне весну, проведённую с экспедицией Н. М. Пржевальского на берегах Лоб-нора. Как тогда, так и теперь меня поражало то необычайное оживление, которое вносилось птичьим базаром. И там и здесь меня одинаково притягивал к себе этот базар и заставлял целыми часами смотреть, любоваться на него. Глазам не верилось, что по соседству с вами, в каких-нибудь ста шагах, а нередко и гораздо ближе, беззаботно плавают и резвятся, перелетая с места на место, стаи гусей, уток, лебедей, бакланов, турпанов, цапель, чаек и многих других. Все эти птицы живут, радуются, хлопочут для одной и той же цели – размножения... В разгаре перелёта, даже ночью, лёжа в палатке лагеря, чувствуешь повышенную энергию пернатых: то с резким шумом крыльев быстро проносятся над биваком утки, то с высоты [70] неба раздаются голоса гусей, журавлей, то иногда, среди ночной тишины, гармонично льются чарующие звуки музыкального лебедя...

По показаниям, весьма достоверным, местных торгоутов и на основании наших личных предположений, началом весеннего пролёта можно считать последнюю треть февраля месяца; время же, в которое мы пришли в низовье Эцзин-гола, – самым обильным или валовым пролётом, в особенности по отношению к отмеченным выше плавающим птицам...

Двенадцатого марта, – то есть, в первый день наблюдений пролёта птиц в бассейне Эцзин-гола, замечены: гуси серые (Anser anser), которые стая за стаей неслись к северу, хотя во множестве отдыхали и на местных озерках; в таком же большом количестве держались и чайки черноголовые (Chroicocephalus ridibundus [Larus ridibundus]); значительно реже давали о себе знать лебеди (Cygnus cygnus), турпаны (Casarca casarca [Casarca ferruginea]), гоголи (Clangula clangula), уткй-нырки (Fuligula); что же касается до уток-крякв и уток-шилохвостей (Anas boschas et Dafua acuta [Anas platyrhyncha et Anas acuta]), то они были в числе преобладающих по количеству пролётных пернатых. В тот же день нередко показывалась на глаза чибис-пигалица (Vaneilus vanellus), да кое-где по вершинам бугров или кустарников довольно крепко сидели сорокопуты (Otomela isabellina [Lanius cristatus]), а у самого лагеря экспедиции с камышинки на камышинку или вершинку кустарничка то и дело перемещались чекканы (Saxicola pleschanca [Oenanthe pleschanca]).

Тринадцатого марта попрежнему летели гуси, утки, а из вновь появившихся были: цапля серая (Ardea cinerea), орлан белохвост (Haliaetus albicilla), коршун черноухий (Milvus melanotis [Milvus migrans lineatus]) и чеккан соловый (Saxicola isabellina [Oenanthe isabellina]).

В ночь с 13 на 14 марта особенно-много летело с юга на север гусей, уток, лебедей, журавлей и вероятно других, молчаливо совершавших свой далёкий путь... тогда как указанные птицы выдавали себя голосом... Днем, четырнадцатого марта, на наш бивак волнистым полётом прибыла белая плиска (Motacilla alba baicalensis), а через небольшой промежуток их стало немало: птички прилетали то парочками, то целыми процессиями... Каждый новый пролётный гость привлекал наше внимание. Под вечер на соседнем озерке появился крохаль-луток (Mergus albellus).

Пятнадцатого марта среди уток крякв и шилохвостей ярко выделялись красавицы пеганки (Tadorna tadorna), а также утки широконоски (Spatula clypeata [Anas clypeata]), нырки красноклювые (Fuligula rufina) и бакланы (Phalacroeorax earbo). В этот же день, периодически, много тянуло на север уже отмеченных выше серых цапель.

Шестнадцатого марта утром на наших озерках плавали: лысуха (Fulica atra), нырец-чомга (Podiceps cristatus) и немногие другие, упомянутые ранее. Из вновь прилетевших был только чеккан черногорлый (Saxicola deserti atrigularis [Oenanthe deserti atrogulatris]), прибавивший маленькое оживление в нашем лагере.

На следующий день – семнадцатого марта – экспедиция уже перекочевала на Эцзин-гол, в урочище Торой-онцэ... здесь в вышине неба ликовали сарычи (Archibuteo hemiptilopus [Butteo hemilasius]), потрясая воздух звонким клекотом... [71]

Восемнадцатого марта впервые выдал себя характерным свистом кроншнеп большой (Numenis arquatus), который на следующий за тем день ютился на отмели речки и прилежащей к берегу луговине; невдалеке важно расхаживала пара чёрных аистов (Ciconia nigra).

Двадцатого марта над биваком экспедиции кружилось до десятка коршунов черноухих, зорко высматривавших кухонные отбросы и в известный момент стремительным налётом схватывавшие их... Через день – двадцать второго марта – оригинально гукала выпь (Botaurus stellaris)...

Двадцать четвертого ⁸⁰ марта вдоль долины пронесся лебедь кликун (Cygnus musicus [Cygnus cygnus]), огласивший тихий воздух дивной мелодией...

Таковы, в общих чертах, наши скромные наблюдения частичного весеннего пролёта птиц и пробуждения весенней жизни в низовьях Эцзин-гола...

Озеро Сого-нор простирается в окружности до пятидесяти вёрст. Его юго-восточное прибрежье, с которым нам удалось больше познакомиться, имеет низменный характер; почва, сырая и топкая у самой воды, по мере удаления от береговой линии озера, несколько повышается и становится суше; здесь залегают глинисто-лёссовые наслоения, постепенно сменяющиеся песками и песчаными барханами.

Сого-нор расположен в наиболее глубокой котловине центрально-гобийской пустыни – на 2 750 футов [838 м] над уровнем моря. Цвет водной поверхности его крайне изменчив, в зависимости от освещения и расстояния, на котором приходится быть наблюдателю. В общем, преобладающих тонов два: зеленоватый, который получается с близкого расстояния, и темно-голубой – издалека ... вкус воды – слегка солёный и при нужде она вполне пригодна для питья. В озере имеется один лишь вид рыбы – карась (Carassius carassius auratus [Carassius auratus]), судя, по крайней мере, по нашим наблюдениям и образцам ихтиологической фауны ⁸¹. Весьма любопытно, что до сего времени во внутреннем центрально-азиатском бассейне карась вообще не наблюдался и никем из путешественников добыт не был.

По сведениям, полученным на месте от торгоутов, большое береговое пространство Сого-нора на юго-востоке ⁸², занятое теперь сплошь высоким камышом, четыре года тому назад представляло из себя открытый юго-восточный залив озера, или точнее, его продолжение в глубь материка. В те времена и восточный рукав Эцзин-гола – Мунунгин-гол был, сравнительно, более богат водою; сейчас избыток воды вместо этого рукава направился по другому – Морин-голу, впадающему в соленое озеро Гашун-нор. Нужно заметить, что русла центрально-азиатских пустынных рек, вообще говоря, довольно неустойчивы, а потому и довольно нередко меняют своё положение... [72]

И в бассейне Тарима ⁸³, его нижнего течения, и здесь мощные речные отложения покрывают площадь на значительных пространствах. Имеются несомненные данные не только о перемещении вод в рукавах, но и о передвижениях нижних частей русел, вызываемых перенакоплением речных осадков в одних руслах и усиленным размывом в других... Тонкие речные песчано-глинистые осадки, оставленные реками при перемещениях их вод или при передвижениях их русел, дают богатый материал для эоловых образований.

Наличие этих свойств пустынных рек, как в эцзингольской системе, так и в системе Тарима, ещё более сближает характер этих бассейнов и создает почти неотличимое сходство. Как здесь, так и там встречаются почти одни и те же представители растительного и животного мира. Как здесь, так и там воздух до крайности сух и вечно наполнен тончайшей лёссовой или солено-лёссовой пылью, горизонты так же коротки и так же бледен диск дневного светила...

Четыре дня, проведенные при озере Сого-норе среди ликующей весенней природы, промелькнули незаметно...

Посланный к торгоут-бэйлэ казак Бадмажапов возвратился с положительным результатом: принявший сначала очень надменный вид монгольский или торгоутский князь вскоре изменил политику, поручил своему полицейскому проводнику доставить экспедицию в соседство его ставки «Даши-обо», на левом берегу Морин-гола... и пообещал полное содействие по переходу Алашанской пустыни и по достижению развалин Хара-хото.

Надо было торопиться выступлением... Шестнадцатого марта я пошёл последний раз взглянуть на ближайшее к нашему биваку озерко, уже совершенно освободившееся от льда. Вода значительно прибыла; на тихой голубой ее поверхности под лучами утреннего солнца беззвучно скользили лысухи, утки-кряквы и нырки; по середине озерка беззаботно плавал одинокий нырец-чомга...

Так как Мунунгин-гол своим разливом мог помешать нашему движению, то мы на время оставили его долину и направились рядом с полосой высоких песчаных барханов и следовали к урочищу Торой-онцэ вдоль сухого рукава реки, несшего следы пребывания довольно большого количества воды; там и сям замечались остатки древних плотин и мельниц...

Достигавшие восьмидесяти, и даже ста футов [до 30 м] в высоту, песчаные барханы залегали по соседству с долиной реки, имея преобладающее направление – меридиальное. Некоторые из барханов стояли отдельно, некоторые извивались змеёй, характеризуясь самыми причудливыми очертаниями, среди которых выделялись конусы с равнобокими скатами, указывающими на постоянную периодичность господствующих западного и восточного ветров... Во время нашего движения поднялся сильный восточно-юго-восточный ветер, оживлявший пески: отдельные вершины песчаных холмов стали куриться, словно вулканы – песок взвивался кверху и падал обратно столбом: ветер передувал песок с крутой стороны бархана на пологую и нес его дальше, к щебневой равнине. Скоро ветер перешёл в бурю. Окрестности заволокло густою пылью, омрачившей воздух и сократившей горизонт до полуверсты. По равнине потянулись длинные песчаные полосы, напомнившие нашу поземку. Периодически встречные порывы бури спирали дыхание, песок слепил глаза, не давая возможности ступить шагу; не [73] только мелкий песок, но даже и крупные песчаные зерна высоко взлетали на воздух и до чувствительной боли хлестали в лицо сидящих верхом на верблюде. С гребней придорожных барханов песок сдувало массами и видоизменяло их второстепенные очертания.

Потеряв среди пыльного тумана настоящее направление, наш проводник слегка сбился с пути, но общими усилиями нам всё же удалось довольно скоро добраться до колодца Омук-тала, миновав по дороге развалины башни Атца-цончжи, сложенной из сырца-кирпича с тростником и служившей во времена Хара-хото, вероятно, своего рода сигнализационным пунктом. На следующий день, семнадцатого марта, мы прибыли в урочище Торой-онцэ, которое было отмечено для нашей стоянки самим князем торгоут-бэйлэ.

Берущая начало в снеговых полях величественного Нань-шаня река Эцзин-гол стремительно несется к северу, борясь с горячим дыханием пустыни почти на протяжении пятисот верст, прежде нежели окончательно погибнет, разбившись на многочисленные рукава, воды которых собираются в двух бассейнах – восточном, меньшем, проточном, почти пресном Сого-норе и западном – раза в три-четыре большем, нежели Сого-нор, замкнутом солёном Гашун-норе... Главнейшими рукавами Эцзин-гола являются: многоводный Морин-гол, впадающий в Гашун-нор, и весьма бедный водою Ихэ-гол, в свою очередь, делящийся еще на несколько рукавов, самый восточный из которых – Мунунгин-гол, и заканчивающийся в Сого-норе. Такое распределение воды в низовьях Эцзин-гола не имеет, повидимому, постоянного характера; из данных, приведенных В. А. Обручевым ⁸⁴, а затем и А. Н. Казнаковым ⁸⁵, видно, что в те времена, наоборот, Ихэ-гол, т. е. «Большая река», оправдывал свое название: имел значительно большее количество воды, нежели Морин-гол. По сравнительным данным путешественников и показаниям туземцев можно заключить, что на протяжении известного исторического времени перемещение водных артерий нижнего Эцзин-гола происходит с востока на запад...

Урочище Торой-онцэ, где нам предстояло прожить некоторое время, расположено на правом, более высоком, берегу Мунунгин-гола. Эта река, постоянно менявшая свой уровень, в наше время достигала семидесяти – восьмидесяти [до 25 м], а местами и ста футов ширины [30 м] при двух-трех футах глубины [0,6–0,9 м] и плавно, но, довольно стремительно, катила свои мутные илистые воды, по которым изредка скользили небольшие стекловидные льдинки. Тихие, монотонные берега мало отражали на себе весеннее настроение природы; правда, по бортам берегов начал зеленеть камыш, да кое-где на отмелях виднелись пролётные странники, как например стайка больших кроншнепов или пара чёрных аистов... В тихие, ясные проблески, отдыхая от надоедливых западных и восточных бурь, мы наблюдали за парой нарядных фазанов (Phasianus satscheuensis [Phasianus eolchicus satscheuensis]), ютившихся неподалеку от бивака. Изредка мимо нас, вдоль течения реки, тянули гуси, лебеди, крикливые чайки, а над лагерем почти постоянно кружились коршуны, издавая свой переливчатый свист и стремглав бросаясь на куски развешанного казаками для высушки мяса... Зато и казнили же их наши препараторы за такую [74] дерзость. По вечерам слышалась приятная песенка местной певуньи, небольшой юркой кустарницы – Rhopophilus pekinensis albosuper-ciliaris.

Из оседлых птиц, вообще, в низовьях Эцзин-гола мы наблюдали, помимо отмеченных выше, – усатых синиц (Panurus biarmicus russicus), камышовых стренаток (Cynchramus pyrrhuloides [Emberiza pyrrhuioides]), сорок (Pica pica bactriana [Pica pica]), ворону чёрную (Corone corone [Corvus corone]), галочку (Coloeus neglectus), соек саксаульных (Podoces hendersoni), одиночек чёрных воронов (Corvus corax), воробьев (Passer ammodendri stoliczkae), хохлатых жаворонков, (Galerida cristata leauhmgensis), а из зимующих: сарычей, луней, сорокопутов (Lanius), рыжебрюхую краенохвостку (Ruticilla erythrogastra [Phoenicurus erythrogastra]) и немногих других. Что же касается до маммологической фауны, то в этом отношении долине Эцзин-гола свойственны: антилопа хара-сульта, волки, лисицы, дикие кошки, рысь, различающаяся у туземцев по оттенкам шерсти: красноватым, сероватым и тёмным, заяц, песчанки и другие более мелкие грызуны... [75]

Вблизи нашей стоянки жителей было немного, как немного их было и по долине Эцзин-гола, в ее среднем и нижнем течении – всего в количестве ста тридцати – ста пятидесяти юрт или семейств. Монголы-торгоуты пришли сюда из Чжунгарии ⁸⁶, с Кобук-сайря, около четырехсот пятидесяти лет тому назад, когда еще девственные эцзин-гольские берега были покрыты непроходимыми чащами леса, который торгоуты жгли в течение первых трех лет, чтобы образовать свободные площади для пастбищ. Торгоуты и до сих пор сохраняют родственные и дружеские связи с своими кобуксайрскими родичами и пользуются всяким случаем, чтобы попутно завернуть друг к другу в гости; при этом часто путешествующий торгоут оставляет своих усталых животных отъедаться на кормах гостеприимных друзей до своего обратного следования, а сам взамен на время получает свежих верблюдов и лошадей.

Хошун управляется родовым князем третьей степени, бэйлэ, имеющим главную ставку в системе западного рукава реки Морин-гол, отстоящую верстах в десяти от нашего лагеря. Ближайшим помощником и советчиком управителя является престарелый мэрэн-цзангэ-Цыдэн-Дагво, женатый на молодой, двадцатишестилетней дочери бэйлэ и совмещающий в себе одном почти всю несложную администрацию торгоут-бэйлэ. Два-три маленьких чиновника составляют канцелярию управления.

Известный под именем Даши, настоящий бэйлэ состоит десятым управителем со времени переселения торгоутов. Он наследовал не отцу, а старшему брату, говорят, скоропостижно умершему не без греха младшего брата, честолюбивого, скупого, жестокого человека, ставшего таким образом главою хошуна.

Вот к этому-то торгоут-бэйлэ и был снова командирован Бадмажапов тотчас по прибытии нашем в урочище Торой-онцэ. Князь очень любезно принял мой хадак и прислал нам для временного пользования юрту, палатку и людей для услуг, обещая насколько возможно облегчить наш путь до Хара-хото и далее в Алаша-ямунь. Радости моей не было конца... Если говорить откровенно, я не переставал интересоваться Хара-хото, едва лишь узнал об этих развалинах из лучшей книги нашего покойного путешественника Г. Н. Потанина ⁸⁷, который пишет: «Из памятников древности (торгоуты) упоминают развалины города Эргэ-хара-бурюк, которые находятся в одном дне пути к востоку от Кунделен-гола, т. е. от самого восточного рукава Едзина; тут, говорят, виден небольшой кэрим, т. е. стены небольшого города, но вокруг много следов домов, которые засыпаны песком. Разрывая песок, находят серебряные вещи. В окрестностях кэрима большие сыпучие пески, и воды близко нет». В моё Монголо-Камское путешествие в 1900 году А. Н. Казнаков ⁸⁸, исследуя низовье Эцзин-гола с его озерами, между прочим, пытался также путем расспросных сведений, добиться дополнительных данных о Хара-хото – напрасно: туземцы в один голос отрицали существование каких бы то ни было развалин в окрестности, замечая: «вы, русские, хотите знать больше нас даже о наших местах». Ещё раньше моей Монголо-Камской экспедиции, вслед за [76] Г. Н. Потаниным, по долине Эцзин-гола проследовал В. А. Обручев, с которым я беседовал по поводу выше приведенной заметки Потанина о Хара-хото незадолго до своего отправления в Монголо-Сычуанское путешествие. От В. А. Обручева торгоуты скрыли существование Хара-хото и возможность проникновения в Алаша по кратчайшей дороге, принудив его сделать огромный крюк, чтобы пересечь владения алаша-цин-вана на северо-востоке, а не на северо-западе, как того желал наш талантливый геолог ⁸⁹.

В настоящее путешествие, начиная с Балдын-цзасака, я не переставал систематически расспрашивать попутных туземцев о мертвом городе и почти всегда получал более или менее согласные положительные сведения, без оообых противоречий. Сами по себе местные жители обнаруживали очень мало интереса к безмолвным развалинам древнего пепелища и совсем не занимались поисками археологических предметов; даже мое предложение высокой платы за каждую добытую вещь в Хара-хото не могло побудить туземцев начать раскопки, и я замечал, что многие, видимо, боялись даже близко подходить к развалинам и считали это место небезопасным.

Мысли о Хара-хото поэтому приковывали целиком наше внимание и наше воображение. Сколько думалось и чувствовалось по этому поводу еще в Петербурге, в Москве и наконец в Монголии – у Балдын-цзасака. Сколько мечталось о Хара-хото и его таинственных недрах!.. Теперь, наконец, мы были уже совсем недалеко от нашей цели и в любой момент могли снарядить туда легкую поездку...

В первый раз мы отправились в Хара-хото девятнадцатого марта сравнительно налегке, захватив с собою лишь запас воды, немного продовольствия и инструменты для работ, и пробыли там около недели. Со мною ехали, кроме А. А. Чернова и П. Я. Напалкова, еще двое спутников – ветеран Иванов и Мадаев; остальные участники экспедиции остались в Торой-онцэ вместе с караваном. Нашу маленькую компанию сопровождал отличный проводник торгоут-бэйлэ – Бата, много раз бывавший в мертвом городе и немало слышавший рассказов о нем из уст отца и других стариков – туземцев. Он повёл нас кратчайшею дорогою в юго-восточном направлении; Хара-хото отстоял от нашей стоянки в двадцати верстах. Вскоре за растительной полосой Мунунгин-гола потянулась пустыня, частью равнинная с оголенными блестящими площадями, частью пересечённая более или менее высокими холмами, поросшими тамариксом и саксаулом. С половины пути уже начали попадаться следы земледельческой или оседлой культуры – жернова, признаки оросительных канав, черепки глиняной и фарфоровой посуды и проч. Но нас больше всего занимали глинобитные постройки, в особенности субурганы, расположенные по одному, по два, по пять вдоль дороги, исстари проходящей к Хара-хото, этому памятнику прошлого, засыпаемому песком пустыни. По мере приближения к заветной цели волнение наше всё увеличивалось, всё росло... За три версты мы пересекли древнее сухое русло с валявшимися по нему сухими, обточенными песком и ветром стволами деревьев, нередко засыпанными тем же песком, точь-в-точь как я наблюдал в окрестности [77] Лоб-нора при пересечении старинного мёртвого русла Конче-дарьи ⁹⁰. На возвышении берега реки стояли развалины цитадели Актан-хото, где, по преданию, когда-то размещался кавалерийский отряд – стража Хара-хото. По сторонам высохшего русла раньше залегали, повидимому, культурные долины с земледельческим населением.

Вот, наконец, показался и самый город Хара-хото, расположенный на низкой террасе из грубозернистых, твёрдых ханхайских песчаников; над северо-западным углом крепости возвышался главный птицеобразный субурган, из ряда меньших, соседних, устроенных также на стене и рядом со стеною вне крепости. По мере приближения к городу черепков посуды стало попадаться больше, вид на город заслонился высокими песчаными буграми; но вот мы поднялись на террасу, и нашим глазам представился Хара-хото во всей внешней прелести.

Наблюдателя, едущего с западной стороны Хара-хото, занимает небольшая постройка с широким куполообразным верхом, расположенная в некотором отдалении от юго-западного угла крепости, напоминающая собою нечто в роде мусульманского молитвенного здания – мечети. Еще несколько минут и мы вошли во внутрь мёртвого города, в западные его ворота, устроенные по диагонали с другими последними воротами в восточной стене города. Здесь мы встретили квадратный пустырь – сторона квадрата равняется одной трети версты, – пересечённый высокими и низкими, широкими и узкими развалинами построек, поднимающихся над массою всевозможного мусора, включая сюда и возвышение с черепками глиняной посуды. Там и сям стояли субурганы; не менее резко выделялись и основания храмов, сложенные из тяжёлого, прочно-обожжённого кирпича. Невольно мы прониклись чувством предстоявшего интереса, чем будем вознаграждены в счастьи и трудах своих по отношению к наблюдениям и раскопкам всего того, что теперь нас окружало.

Наш лагерь приютился в середине крепости, подле развалин большого, двухэтажного глинобитного здания, к которому с южной стороны примыкал храм, разрушенный также до основания. Не прошло и часа времени с прихода экспедиции, как внутренность мёртвой крепости ожила: в одной стороне копали, в другой измеряли и чертили, в третьей и четвертой сновали по поверхности развалин... На бивак прибежала пустынная птичка – сойка (Podoces hendersoni) и, усевшись на ветку саксаула, громко затрещала; ей нежно откликнулся хороший певец пустыни – чеккан-отшельник; где-то прозвучал голос песчанки... И здесь, на этих мертвых развалинах, несмотря на безводие, нет абсолютного отсутствия жизни. Вследствие того же безводия, мы должны были привезти с собою все наши сосуды, наполненные водою, причём этот питьевой продукт нужно было беречь в целях пребывания на развалинах возможно долгий срок. В интересных занятиях время бежало быстро, неуловимо. Полуясный, серенький и обыкновенно ветреный день скоро сменялся тихою, ясною ночью, налагавшею на развалины суровый, мрачный отпечаток. Усталые, мы также скоро засыпали; немногие из нас с вечера, впрочем, еще развлекались неприятным голосом сыча, зловеще кричавшего с вершины главного субургана.

Абсолютная высота Хара-хото определилась в 2 854 фута [870 м], [78] географические же координаты: широта 41° 45' 43", долгота от Гринвича 101° 5' 14,85".

Высота глинобитных стен крепости Хара-хото – см. план – три-четыре сажени, при толщине у основания две-три сажени и около одной-полутора сажен у вершины. Следы бойниц заметны в немногих местах. При ведении раскопок кое-где в стенах обнаружены и следы заплат или вставок. В северной стене проделана брешь, размером согласованная с ростом и более или менее свободным движением кавалериста-воина.

Вся внутренняя часть крепости была разбита на правильные кварталы и проходы; так называемая «Торговая» или «Главная» улица и прилежащие к ней второстепенные составляли ряды мелких глинобитных домишек, прикрытых в основе сплошной твёрдой коркой; больших зажиточных домов вообще мало. Стоило, бывало, только копнуть какой-нибудь закруглённый холм, под которым угадывался дом, как под сухой землёй тотчас обнаруживалась солома, цыновки, деревянные устои и проч., свидетельствовавшие о том, что крыша давно обрушилась внутрь жилища. Многие кумирни и другие помещения были разрушены до основания и имели вид плоских, закруглённых возвышенностей, увенчанных песком, гравием и массою больших и малых одно-и многоцветных глиняных и фарфоровых черепков посуды, вперемежку с кусочками чугунных и железных изделий; медных обломков было очень мало, еще реже попадались серебряные.

Фундамент кумирен был обыкновенно прочно, красиво выложен квадратным или полуквадратным обожженным кирпичом ⁹¹ – образцы находятся в коллекции: полуквадратный – в восемнадцать фунтов [7 кг] весом, квадратный – в тридцать шесть [14,5 кг] [последний не взят]; стены кумирен – сырцовые из более легкого по весу и прочности и меньшего по размерам кирпича, поставленного вертикально или положенного горизонтально; крыши – из выпуклой черепицы с фигурной китайской оторочкой по основанию и краям... Фанзы–лавки обогатили экспедицию черепками фарфора [из которого впоследствии этнографический отдел Русского музея искусно собрал чашки и вазы], разнообразными предметами обихода, торговли; тут же чаще попадались монеты-чохи, ассигнации, а изредка и предметы культа.

Некоторые из развалин, как например развалины No 1 – см. план – или таковые, сосредоточенные в юго-восточном углу крепости, где, по всей вероятности, помещался гарнизон, не в пример прочим высоко поднимались над землёй... Сам начальник гарнизона помещался, надо полагать, у северо-западных субурганов, у угловых стен. Судя по развалинам, это помещение, вероятно, некогда выделялось величиной и техникой и в этом отношении скорее походило на кумиренные постройки. Здесь, в северо-западном углу крепости, пожалуй, было удобнее всего жить владыке Хара-хото; отсюда был устроен ступенчатый вход на вершину стены, к субурганам, с которых открывался широкий горизонт на прилежащие окрестности.

Все наши исследования, все наши раскопки в Хара-хото велись с особенной тщательностью, с особой любовью. Каждый новый предмет, найденный в недрах земли или на ее поверхности, вызывал всеобщую радость. Я никогда не забуду того чувства восхищения, которое [79] наполнило мою душу, когда после нескольких ударов и гребков лопатою на развалинах No 1 я обнаружил буддийский образок, писанный на полотне, с размерами 0.081X0,067 м.

...«Он изображает ⁹² буддийского монаха, поводимому одного из индийских учителей, так как хронологически исключены тибетские учители, из которых могли бы быть приняты в расчет только столь древние, как Ми-ла-рай-ба или учитель его Мар-ба Падмасамбхава. Конечно, может быть, мы имеем дело и с местным учителем. Несмотря на то, что образ сильно стёрся, контуры рисунка в общем вполне ясны и переданы на прилагаемом рисунке, снятом калькою Н. М. Березовским вполне точно. Точно так же можно определить почти без ошибки и все тона красок на оригинале, хотя он несомненно немного выцвел»...

...«В настоящем образке прежде всего бросается в глаза, что он по целому ряду подробностей чрезвычайно напоминает бенгальские буддийские миниатюры, прекрасные образцы которых есть уже для XI–XII веков. Та же закруглённость форм, трактовка нимбов, цветочки, разбросанные на фоне»... [80]

Помимо этого образка, в развалинах No 1 были найдены ещё тяжелые, грубые металлические чашечки и обрывки рукописей письма си-ся. Конечно, интереснее всего казались нам рукописи, как исторические документы своего рода, в этом смысле самую богатую и ценную находку дал субурган А – см. план, – в котором были найдены три книги, до тридцати тетрадей с оригинальным письмом си-ся, лучший по сохранности и яркости красок типичный образ на полотне «Явление Амитабхи»... с которого воспроизведён приложенный здесь рисунок и образ китайского типа на шёлке. При дальнейших раскопках на глубине были обнаружены мелкие чережюбразные фигурки, большая, слегка улыбающаяся красивая маска и ряд других головок и масок. Маска представляет голову будды, позолоченную, с темносиними волосами. Несколько окошенные глаза указывают на внеиндийскую технику, хотя в остальном строго выдержан «канон». Кроме того найдены деревянные дощечки с изображением будд и проч. и маленький китайский каменный бурханчик...

Субурган В подарил нам несколько экземпляров стекловидных глаз, выпадавших из глиняных, уничтоженных, вероятно, временем статуй. Тут же поднят и глаз из горного хрусталя или топаза, красиво отшлифованный, и найдены нигде больше не замеченные большие плоские «цаца» ⁹³...

Крепостные субурганы вблизи дома Хара-цзянь-цзюня в основании были наполнены массою «цаца», как и большинство субурганов, расположенных группами вблизи северо-западного угла крепости.

Развалины No 3 в свое время, по предположению торгоутов, были обитаемы мусульманами, мечеть которых расположена вне крепостных стен у юго-западного угла. Здесь найдены листки персидских рукописей; по заключению академика С. Ф. Ольденбурга, «особенно любопытна одна из них – отрывок из знаменитого сборника рассказов «Семи мудрецов», так называемого Китаб-и-Синдбад».

Позднейшие раскопки в этом месте дали еще и мусульманские рукописи и художественный переплёт, рисунок, которого исполнен Н. М. Березовским. Краевой бордюр его имеет ряд аналогий в орнаментах Дун-хуана позднетанских и сунских. Плетёнки внутри указывают на многочисленные аналогии и китайские и индийские. Две полоски носят характер мусульманский и более типично – персидский. «Мы имеем», замечает С. Ф. Ольденбург, «по всей вероятности, работу XIII века».

Внутристенная поверхность площади Хара-хото, вообще, больше всего заполнена черепками посуды всевозможных величин, качеств и форм; очень любопытна глиняная посуда огромных размеров с оригинальными рисунками, служившая, вероятно, для хранения напитков, а может быть одного, самого необходимого напитка – воды. На поверхности земли мы находим монеты – чохи ⁹⁴, – бусы, кусочки нефрита и всевозможную мелочь, словом, все то, что ныне хранится из находок в Хара-хото в этнографическом отделе Русского музея.

Пески заметали Хара-хото главным образом с севера. У северной и восточной стен как внутри, так и извне крепости, нагромождения сыпучих песков достигали наибольших размеров. Достаточно сказать, что [81] не только люди, но даже верблюды могли свободно взбираться на северо-восточный угол и вершину западной стены, а в некоторых местах можно было с такою же легкостью и спускаться во внутрь города. Разделённый на правильные улицы пригород примыкает с восточной стороны к самой стене крепости и разделяется уходящей к востоку в Боро-хото дорогой на две части: северную и южную.

В давно минувшие времена Хара-хото, по всей вероятности, с юга и севера омывался двумя рукавами речек, соединявшихся затем в северном направлении в одно общее русло, которое в свою очередь терялось в солончаковой котловине на севере.

В течение нескольких дней, проведенных на развалинах Хара-хото, в общем итоге экспедиция обогатилась всевозможными предметами: книгами, письменами, бумагами, металлическими денежными знаками, женскими украшениями, кое-чем из домашней утвари и обихода, образцами буддийского культа и проч.; переведя в количественное отношение, мы собрали археологический материал, наполнивший десять посылочных пудовых ящиков, приготовленных затем к отправлению в Русское Географическое общество и Академию наук.

Кроме того, пользуясь хорошим дружелюбным отношением к экспедиции торгоут-бэйлэ, я тотчас же отправил монгольской почтой в Ургу и далее в Петербург, в нескольких параллельных пакетах, известие о фактическом открытии Хара-хото, находках в нем и приложил образцы письма ⁹⁵ и иконописи для скорейшего изучения и определения. Нас сильно занимал вопрос, когда существовал «Мертвый город» и кто были его обитатели.

На вопрос, кто жил в Хара-хото, современные обитатели – тор-гоуты – обыкновенно отвечали – «китайцы», но на наше возражение о несовместимости китайского населения с образцами буддийского культа, обнаруженными в развалинах города, они не умели ответить, сами смущаясь видимым противоречием. Одно только смело торгоуты утверждали, что их предки нашли Хара-хото в том же виде, в каком он представился и нам, то есть город китайского типа, с высокой глинобитной стеной, ориентированной по странам света, расположенный на острововидной террасе, некогда омываемой с двух сторон водами Эцзин-гола. Остаток вод уносился по желобообразному, извивающемуся в восточном, северо-восточном и, наконец, в северном направлении руслу в пустыню, в солончаково-песчаную котловину «Ходан хошу», лежащую на линии общей с нынешними бассейнами Сого-нор и [82] Гашун-нор впадины. Место головы сухого мёртвого русла реки отмечено урочищем Боток-беэрек.

Народное предание о «Хара-хото» или «Хара-байшэн», то есть «Чёрный город» или «Крепостной город», гласит следующее:

«Последний владетель города Хара-хото – батырь ⁹⁶ Хара-цзянь-цзюнь, опираясь на своё непобедимое войско, намеревался отнять китайский престол у императора, вследствие чего китайское правительство принуждено было выслать против него значительный военный отряд. Целый ряд битв между императорскими войсками и войсками батыря Хара-цзянь-цзюня произошел к востоку от Хара-хото, около современных северных алашанских границ, в горах Шарцза, и был неудачным для последнего. Имея перевес, императорские войска заставили противника отступить и, наконец, укрыться в последнем его убежище Хара-байшэн, который и обложили кругом. Долго ли продолжалась осада крепости – неизвестно; во всяком случае, крепость была взята не сразу. Не имея возможности взять Хара-хото приступом, императорские войска решили лишить осаждённый город воды, для чего реку Эцзин-гол, которая, как то и замечено выше, в то время протекала по сторонам города, отвели влево, на запад, запрудив прежнее русло мешками, наполненными песком. И поныне там еще сохранилась запруда эта в виде вала, в котором торгоуты ещё недавно находили остатки мешков.

Лишенные речной воды, осаждённые начали рыть колодезь в северо-западном углу крепости, но, хотя прошли углублением около восьмидесяти чжан ⁹⁷, воды всё-таки не отыскали. Тогда батырь Хара-цзянь-цзюнь решил дать противнику последнее генеральное сражение, но на случай неудачи он уже заранее использовал выкопанный колодезь, скрыв в нём все свои богатства, которых, по преданию, было не менее восьмидесяти арб или телег, по двадцать-тридцать пудов [пуд = 16 кг.] в каждой, – это одного серебра, не считая других ценностей, – а потом умертвил двух своих жен, а также сына и дочь, дабы неприятель не надругался... Сделав означенные приготовления, батырь приказал пробить брешь ⁹⁸ в северной стене, вблизи того места, где скрыл свои богатства. Образованной брешью, во-главе с войсками, он устремился на неприятеля. В этой решительной схватке Хара-цзянь-цзюнь погиб и сам, и его, до того времени считавшееся «непобедимым» войско. Взятый город императорские войска, по обыкновению, разорили до тла, но скрытых богатств не нашли. «Говорят, что сокровища лежат там до сих пор, несмотря на то, что китайцы соседних городов и местные монголы не раз пытались овладеть ими. Неудачи свои в этом предприятии они всецело приписывают заговору, устроенному самим Хара-цзянь-цзюнем; в действительность сильного заговора туземцы верят, в особенности после того, как в последний раз искатели клада, вместо богатств, открыли двух больших змей, ярко блестевших красной и зеленой чешуями»...

...За интересным делом, за всякого рода наблюдениями, время бежало очень быстро. Наконец, настал и день предполагаемого отъезда; нам было жаль расставаться с «нашим» Хара-хото, как мы его теперь называли; мы успели познакомиться, свыкнуться с ним, сжиться с его [83] скрытыми тайнами, понемногу открывавшимися нам; странно – между древним мертвым городом и нами как бы установилась необъяснимая внутренняя духовная связь.

После некоторого обсуждения я решил предложить А. А. Чернову остаться еще на двое суток в Хара-хото, придав ему в помощь Мадаева, самому же мне нужно было спешить на важное свидание с торгоуг-бэйлэ.

Накануне отъезда из города, за вечерним общим чаепитием, я попросил балдынцзасакского проводника-ламу погадать нам о завтрашнем дне. Лама немедленно взял баранью лопатку, положил в огонь и, прокоптив ее дочерна, до появления трещин, снял и бережно положил возле себя; затем глубокомысленно, взяв лопатку в левую руку, правой стал водить стебельком вдоль трещин и пророчествовать: «завтра начальнику предстоят две радости: первая – большая, вторая – поменьше; первая будет заключаться в богатой находке при раскопках, а последняя радость исполнится по дороге на главный бивак, когда начальник охотясь застрелит хорошего зверя». Не могу не отметить, что оба предсказания сбылись в точности. П. Я. Напалков и Арья Мадаев в субургане А обнаружили богатое собрание рукописей и чудный образ на полотне «Явление Амитабхи», а я, действительно, на пути к Торой-онцэ убил отличного рогатого хара-курюка...

По прибытии, на главный бивак, где нас с большим нетерпением ожидали наши спутники, мы поспешили снарядить двух казаков с продовольствием и питьевой водой для наших хара-хотоских отшельников и занялись подготовлением к предстоящему трудному переходу пустыни, по направлению в Алаша-ямунь.

Ранним утром двадцать третьего марта к нам на бивак пожаловал сановный гость – Хагоучин-торгоут-Даши-бэйлэ, как выражался полностью титул торгоут-бэйлэ... Это был высокий, худощавый и совсем ещё бодрый человек шестидесяти лет, с чисто-китайской манерой обращения; вежливость его граничила с самоунижением, он всё время извинялся за бедность и малонаселённость его владений и объяснял эти недостатки неоднократными магометанскими (дунгане) разгромами. Как бы не осмеливаясь противоречить мне ни в чем, бэйлэ на все мои вопросы старался дать положительный ответ и обещал, по возможности, облегчить следование экспедиции по новому, ещё не изученному пути, через Хара-хото, Гойцзо и Дын-юань-ин к Жёлтой реке.

По окончании делового разговора мы стали забавлять бэйлэ граммофоном, а потом угостили его завтраком... Торгоут-бэйлэ засиделся у нас довольно долго: покуривая одну сигару за другою, он видимо наслаждался необычайным удовольствием. На прощанье я снял с нашего гостя фотографию, за что, в числе прочих подарков, поднес ему и свою карточку. Уезжая, бэйлэ дал понять, что будет очень польщён нашим ответным визитом... Из подарков он оставил на нашем биваке два – часы и музыкальный ящик – с просьбой обучить пользованию ими его подчиненного...

Весь следующий день прошёл у нас в разнообразных занятиях – писались отчёты о содеянном, причём особенно подробно мы касались Хара-хото; некоторые рукописи и образа, повторяю, тут же укладывались для отправки в Петербург. Возвратившийся из мёртвого города накануне и привезший ценные дополнения к находкам геолог Чернов также составлял специальный отчёт о своих работах. Слух в Торой-онцэ [84] о какой-то европейской экспедиции, будто бы выступавшей из Урги по направлению Гурбун-сайхана, заставил нас особенно тщательно отнестись ко всем докладам, отправляемым в Географическое общество и Академию наук ⁹⁹.

На утро двадцать пятого марта мы, наконец, собрались с визитом к торгоут-бэйлэ, ставка которого лежала недалеко от нашего бивака, между Морин-голом и Ихэ-голом, но отделялась от нас четырьмя многоводными рукавами Ихэ-гола. Между этими реками с грязной, мутной водой, там и сям были устроены колодцы, существование которых обусловливалось непостоянством легко перемещающихся русел. Предупредительный хозяин заранее выслал нам лошадей и своего проводника, так как без знающего человека путешествие по долине Эцзин-гола среди бесконечных бугров и всевозможных зарослей было бы крайне затруднительно. Миновав кумиренку Бага-Даши-чойлэн, приютившуюся между средними рукавами Ихэ-гола и благополучно совершив все переправы, кроме последней, где ввиду высокой воды и топкого илистого дна один из нас против воли принял холодную ванну, мы увидели, наконец, вдали княжескую ставку. Наш проводник Бата, как подчинённый, при виде ставки своего господина должен был слезть с лошади и итти пешком; мы же подъехали к самым коновязям и, оставив лошадей на попечение подоспевших слуг, направились к саду, огороженному частоколом, где среди тамариксовой рощицы симпатично стояли большие юрты бэйлэ... Около одной из юрт толпилось много народу; какие-то нарядные женщины суетились, перебираясь из одного помещения в другое, украдкой взглядывая на нас; здесь же стоял сам князь с чиновниками, во всём своём парадном одеянии. Он принял нас очень любезно и всё время видимо волновался: руки его дрожали... голос прерывался ¹⁰⁰. Справившись со смущением, бэйлэ очень радушно угостил нас превосходными пельменями и чаем, к которому подали чисто европейские услады: сахар, печенье, мармелад и проч. Мы уже давно так вкусно не ели, и все эти кушанья казались нам самыми изысканными лакомствами...

За всё время моего визита разговор шёл более или менее шаблонный; бэйлэ старался избегать интересной для нас темы о Хара-хото и сказал только, что подчинённый ему народ представляет из себя некультурную массу степных дикарей, которые ничего не знают и науками не занимаются, «не то что вы, русские»... «Впрочем», – заключил он, – «я никому не мешаю производить раскопки в мёртвом городе, но кажется до сих пор все попытки найти какой-либо «клад» не увенчались успехом». По этому поводу, между прочим, наш проводник заметил, что в юности он слышал от стариков о серебре и золоте, которое в большом количестве находили в развалинах Хара-хото.

Во время нашего пребывания у бэйлэ у него гостила жена кобуксайрьского вана, с его цзахиракчи, сопровождавшего княгиню на богомолье в Гумбум. Паломница следовала обратно в Чжунгарию. Узнав от цзахиракчи, с которым я довольно много беседовал, что начальник русской экспедиции хорошо знает ее родину и очень симпатично о ней говорит, ванша прислала мне приветственный хадак и сожалела, [85] что этикет не позволяет ей познакомиться со мною на чужой стороне, заочно пожелала мне счастливого пути и всякого успеха в моих начинаниях.

Из частных разговоров с приближёнными бэйлэ я случайно узнал, каким тяжёлым гнетом ложится на всё торгоутское население «албанная» повинность, которой они обязаны всем проезжим чиновникам – китайцам. Стремясь всегда уклониться от этой повинности, торгоуты не постеснялись частично отказать в животных даже далай-ламе, когда он со своей свитой проезжал через их хошун; но на этот раз они были наказаны. Своенравные тибетские чиновники пришли в неистовство и угрозами заставили торгоутов выполнить «албан», т. е. выставить известное количество подвод, оскорбив словами и действием адъютанта бэйлэ.

За нанятых животных для экспедиции торгоут-бэйлэ получил хорошие подарки и авансом плату и так был тронут, что прислал мне в благодарность двух отличных лошадей, которых, к сожалению, в виду предстоявшего перехода через пустыню, я не мог принять... Князь некоторое время был в смущении, но осведомившись о моём симпатичном отношении к буддийской религии, сам лично привёз мне на бивак бурхана с хадаком и просил принять его на память...

Между тем тепло надвигалось с каждым днем; температура воды в Мунунгин-голе в 1 час дня достигала 8,9°С. Вблизи бивака парочка сорок начала уже хлопотать с постройкой гнезда... Попрежнему в порядочном количестве летели на далекий север лебеди, а изредка стайками в девять – двенадцать особей тянулись и большие кроншнепы. У самой реки всё больше и больше пробивалась первая зелень камыша, но в общем растительность показывалась из земли довольно боязливо: её развитию в значительной мере препятствовали западные и восточные бури или крепкие ветры, дувшие почти ежедневно.

Благодаря такому состоянию атмосферы, трудно было ожидать, чтобы в Алашанской пустыне, у порога которой мы стояли, рано начались изнурительные жары, а потому мы решили особенно не торопиться движением к югу, а лучше посвятить ещё несколько дней дополнительным исследованиям нашего таинственного Хара-хото. В виду этих соображений, я вновь отправил двадцать восьмого марта трёх своих младших спутников в мёртвый город, предоставив им в смысле раскопок полную свободу действий. Сам я с Черновым и Напалковым остался на один день, в Торой-онцэ для того, чтобы не торопясь закончить письма и отчёты в Географическое общество и Академию наук. Отчёт геолога Чернова вместо маленькой заметки вылился в обстоятельную работу, которую он и доканчивал в течение всей последующей ночи.

Утром двадцать девятого марта мы выступили, держа направление почти строго на юг. Погода стояла хмурая и холодная. Упорный восточный ветер понижал температуру и омрачал воздух тучами песчаной пыли. Вот эти-то ветры в пустыне, дующие преимущественно с восточной или западной части горизонта, надвигают на Хара-хото всё большие и большие массы песку. Песок перегоняется по песчаным откосам через стены мёртвого города и с каждым годом увеличивает свою толщу, скрывая те или другие богатства города – большие или меньшие остатки второстепенных развалин зданий храмов, субурганов и проч.

Пройдет десяток-другой лет и будущий исследователь древнего города Хара-хото найдёт здесь иную картину – иное расположение песчаного покрова... [86]

На полпути от Хара-хото мы отметили развалины крепости, с внутренним двором длиною в пятьдесят и шириною в шестьдесят шагов. Здесь, по преданию, ютились жившие вблизи древнего города земледельцы. Чем ближе мы подходили к Хара-хото, тем больше манил и звал к себе наш тихий и сонный друг... Вот показались знакомые шпицы субурганов, венчающих северо-западный угол крепости. Поднявшись на террасу, я указал каравану направление на западные ворота города, а сам поехал более прямой тропинкой к северной бреши, за которой вскоре очутился у бивака наших археологов; сами же они находились в юго-восточном углу крепости, где над тремя усердно работавшими фигурами взвивался высокий столб пыли...

Арья Мадаев порадовал меня новыми интересными находками тяжёлых металлических предметов, в роде овальной доски, стремени, новых монет и даже новых рукописей... Устроившись лагерем и попив чаю, мы все принялись за работу, причём каждому представлялась широкая инициатива. К вечеру энергия стала заметно ослабевать: предыдущие плодотворные раскопки избаловали нас и каждому невольно хотелось найти что-нибудь особенное, еще невиданное... Ночь быстро спустилась на вечно сонный, отживший город. Бивак скоро затих – все уснули. Мне как-то не спалось; я долго бродил по развалинам и думал о том, какая тайна скрыта в добытых рукописях, что откроют нам неведомые письмена?.. Скоро ли удастся разгадать, кто были древними обитателями покинутого города... Грустно становилось мне при мысли, что назавтра в полдень мне суждено покинуть мое детище – Хара-хото. Сколько радостных восторженных минут я пережил здесь! Сколько новых прекрасных мыслей открыл мне мой молчаливый друг!.. Невольным образом он расширил горизонт моих знаний, указал чуждую мне до тех пор отрасль науки, к которой с этой минуты я должен направить всю пытливость своего ума...

На следующий день все члены экспедиции вновь разошлись по разным уголкам крепости. Юный казак Содбоев, исследуя южную стену, наткнулся на скрытую в ней комнату с куполообразным верхом. Комната была пуста, только на окне лежала одна единственная монета. Забайкальцы своей компанией усердно рыли в ста шагах к северо-востоку от развалин No 1 и, вскрыв остатки древней постройки, обнаружили в ней несколько предметов – вачир, чётки, чашечку, гирю, молоток и проч. Гренадер Санакоев работал вблизи субургана А, по всей вероятности, обставленного пристройками, заключавшими в себе большие глиняные изображения бурханов. Здесь Санакоеву удалось добыть маленького каменного китайского типа бурханчика, о котором упоминалось выше.

В то время, как я укладывал последние находки, намереваясь вскоре снять бивак, принимавшие добровольное участие в работах монголы-ламы принесли мне целое собрание однообразных по виду, но различных по размерам китайских ассигнаций, с красной правительственной печатью ¹⁰¹. Ассигнации эти общим свёртком найдены были вблизи [87] «Торговой» улицы, вне домов, под слоем сухой песчано-навозной почвы, мощностью до полфута [15 см]. Приобщив и это повторное любопытное приобретение к прочим находкам, мы окончательно запаковали наши ящики, наполненные исключительно хара-хотоскими археологическими ценностями и выступили в дальнейший путь... [88]

Комментарии

69. Хара-хото в переводе с монгольского значит «чёрный город» (хара – чёрный, хото – город).

П. К. Козлов считал, что Хара-хото был столицей древнего тангутского государства Си-ся (см. прим. 39). По данным других авторов, столицей Си-ся был Синцин, нынешний город Нинся.

70. «Гурбун-сайхан» в переводе значит «Три красивых, прекрасных»...

71. Центральная Азия, Северный Китай и Нань-шань. Том II. Стр. 432.

72. О кэрэксурах см. «Монголию и Кам».

73. Дабан – по-монгольски перевал.

74. Дневное показание термометра, обыкновенно, отсчитывалось в 1 час.

75. На следующий день, 28-го февраля, в тот же час t° поднялась до 2,7°, а 29-го февраля – уже до 4,6°С.

76. Заготовка или консервированье баранины состояло в следующем: одновременно убивалось несколько, по возможности, лучших или, иначе говоря, наиболее упитанных баранов и по снятии с их туш овчин отделялось от костей мясо; это мясо резалось на тонкие длинные кусочки, опускалось в кипящую солёную воду, примерно минут на десять или самое большое на 1/4 часа, а затем развешивалось на открытом воздухе, на веревках, для просушки. В течение трех-пяти дней мясо принимало надлежащий вид и часто служило нам подспорьем в продовольствии, периодически конечно, на протяжении года. Обычно же мы ежедневно убивали барана, мясо которого съедали целиком, а шкуру отдавали проводнику.

77. Город Куку-хото, или Гуй-хуа-чен, находится в северной части провинции Шаньси Внутреннего Китая, но вне Великой стены (внешней или объемлющей), проходящей верстах в восьмидесяти от него к юго-востоку, по гребню северного кряжа цепи Тай-хань.

78. Хулан или кулан (Equus hemionus) – однокопытное млекопитающее из группы примитивных лошадей, обитающих в пустынях и полупустынях Монголии и некоторых местах среднеазиатских республик. В Средней Азии он называется джигетаем. Хулан известен только в диком состоянии, одомашнению не поддается.

79. Гол – по-монгольски река.

80. Тогда же впервые наблюдался молодой зелёный камыш, едва пробивавшийся из влажной земли; 25 марта сорока (Picus pica bactriana) обновляла гнездо; 28 марта мухи, жуки и ящерицы стали показываться чаще и чаще; лужайки зазеленели, температура воды в речке в 1 час дня = 11,3° С; в то же время южный склон песчаного бархана, его поверхность, была накалена до 54,4°С; 30 марта из норы выползла серая длинная тонкая змея погреться на солнце.

81. Определить рыб, привезённых экспедицией, любезно взял на себя труд профессор Л. С. Берг.

Лев Семёнович Берг – академик, президент Географического общества Советского Союза, крупнейший географ современности. Л. С. Бергу принадлежит множество классических работ по всем вопросам географии.

82. Северо-западный берег Сого-нора возвышенный – слагается из порфировых холмов, на одном из которых, наиболее высоком, красуется большое «обо».

83. Тарим – крупнейшая река Центральной Азии. Длина её по разным источникам от 1200 до 2000 км. Тарим образуется от слияния Яркенд-дарьи, берущей начало в горах Каракорума на высоте 6000 м, и Кашкар-дарьи, стекающей с Памира. После их слияния река получает название Тарима. Впадает Тарим в «кочующее» озеро Лоб-нор, которое вследствие заносов песками русла реки даже в историческое время меняло своё местонахождение, передвигаясь с юго-запада на северо-восток и обратно на 150 км.

Н. М. Пржевальский – первый исследователь Тарима, отмечает, что: «У местных жителей описываемая река всего реже известна под именем Тарима. Обыкновенно её называют Яркенд-дарья, по имени Яркендской реки, наибольшей из всех, дающих начало Тариму. Последнее имя, как нам объясняли, происходит от слова «тара», т. е. пашня, так как воды Яркендской реки в верхнем её течении во множестве служат для орошения полей». Н. М. Пржевальский, От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор, стр. 41, ОГИЗ, Государственное издательство географической литературы, М. 1947.

84. «Центральная Азия, Северный Китай и Нань-шань»... Том II. Стр. 398–399.

85. «Монголия и Кам», том II, выпуск первый. Стр. 48–49.

86. Чжунгария (Джунгария) –пограничная с СССР (с Казахской республикой) северная часть автономной провинции Китая Синьцзяна (южная часть Синьцзяна – Кашгария, см. прим. 40). В истории народов Джунгарию называют «воротами», через которые (перевал Вахты и Джунгарские ворота) в Западную Сибирь и Среднюю Азию, а затем и далее на Запад, проходили кочевники при своём движении с востока на запад.

Населена Джунгария дунганами, таранчами (уйгуры, см. прим. 77), монголами-торгоутами и казахами.

87. «Тангутско-тибетская окраина Китая и Центральная Монголия». Том I. Стр. 464.

88. «Монголия и Кам». Том II. Выпуск первый. «Мои пути по Монголии и Каму». Стр. 47–53.

89. В. А. Обручев. Центральная Азия, Северный Китай и Нань-шань. Том II. Стр. 399–400.

90. «Труды экспедиции Императорского Русского Географического общества по Центральной Азии, совершённой в 1893–1895 гг.» Отчёт помощника начальника экспедиции П. К. Козлова. Стр. 74.

91. Стороны квадрата в восемь вершков, при толщине кирпича в один вершок.

92. С. Ф. Ольденбург. «Буддийский образок, вывезенный из развалин Хара-хото». И. Р. Г. О. XLV. 471–474 (1909). Там же рисунок по точной кальке Н. М. Березовского. Его же «Материалы по буддийской иконографии Хара-хото» (Образа тибетского письма). С шестью таблицами и двадцатью пятью рисункам» в тексте. «Материалы по этнографии России». Том второй. 1914.

93. Под словом «цаца» принято подразумевать небольшие, скорее даже очень маленькие, глиняные изображения божеств.

94. Чох – китайская монета, равнялся 1/10, самое большее 1/5 копейки.

95. «...«Среди присланных П. К. Козловым предметов», пишет А. И. Иванов [«Тангутские рукописи из Хара-хото» И. Р. Г. О. XLV. 463–470 (1909)], имеются отрывки буддийских сочинений на китайском языке, расписка китайскою скорописью, два небольших отрывка тибетского текста и одиннадцать тетрадей рукописей письма си-ся...»

Четыре страницы буддийской сутры, по-китайски, ксилограф...

Пять листков с написанными gatha (стихами) по-китайски...

Расписка о получении взноса серебром, китайскою скорописью. Печать неразборчива...

Отрывок сутры «Хуа-янь-дзин». Автор – Nagarjuna.

Предисловие к переводу, сделанному при династии Джоу (951–960 г.), составленное императором, посмертное имя которого было Тай-дзу, а года правления Гуань-шуиь (951–954 г.)...

Отрывок сутры Фо-шо-фу-му-энь-джун-дзен.

Поучение, сказанное буддой, о благодеяниях родительских.

См. также Р. Pelliot. Les document's chinois trouves par la mission Kozlov a Khara-khoto, journai Asiatique (Mai – luin 1914). Paris. MCM XIV.

96. Монгольское название – богатырь.

97. Чжан – китайская мера длины, равная 3,5 м.

98. Брешь существует и поныне.

99. «Вести из Монголо-Сычуанской экспедиции под начальством П. К. Козлова». Известия И. Р. Г. О., том XLIV, вып. VII, 1908 г. Стр. 453–466.

100. Злые языки шептали: «князь немного покуривает опиум»!..

101. «Из находок П. К. Козлова в г. Хара-хото». III. «Образцы ассигнаций Юаньской династии в Китае». Вл. Котвича. И. Р. Г. О. XLV 474–477 (1909). «Среди предметов, присланных П. К. Козловым, пишет В. Л. Котвич, оказалось восемь государственных кредитных билетов (бао-чао) Юаньской (монгольской) династии, царствовавшей в Китае с 1280 по 1368 г. Факт широкого распространения при этой династии ассигнаций был общеизвестен, благодаря сказаниям Марко Поло [Марко Поло (1254–1324) – знаменитый венецианский путешественник; прошёл из Венеции через Армению, Персию, Памир, Самарканд, Кашгар; был в Китае, Индо-Китае. В Венецию возвращался через Яву, Цейлон, Индию, Индийский океан, Персию, Константинополь. По возвращении на родину (1295 г.) М. Поло принял участие в войне, которую Венеция вела с Генуей, попал в плен, где пробыл около трёх лет. В плену М. Поло продиктовал товарищу (сам он был неграмотен) рассказ о своих путешествиях, впервые ознакомивший европейцев с Центральной Азией и Китаем.] (кн. II, гл. XXIV), исследованиям комментаторов этого путешественника – Vule, Pauthier, арх. Палладия, и ряда других учёных, как Bushell, японец. Shioda Saburo, которые извлекли много интересных сведений из китайских источников. Однако этим учёным не удалось разыскать ни одного экземпляра юаньских ассигнаций, и только Бушеллю привелось слышать, что они имеются в коллекции какого-то китайца в Шаньдуне. Таким образом, находка П. К. Козлова представляет собою большую ценность»...

...В заключение своей статьи В. Л. Котвич говорит: «Описанные выше билеты, помимо своего основного значения, как первые образцы неразменных ассигнаций, которыми монголы наводнили подвластные им страны и прежде всего Китай, представляют важность и в другом отношении: находка в Хара-хото даёт основание предполагать, что этот город был ещё в период между 1287 и 1368 гг.»

А. Иванов. «Бумажное обращение в Китае до XV века. С тремя рисунками в тексте». «Материалы по этнографии России». Том второй. Стр. 1 – подстрочно – «Бумажные деньги XIV в. описаны на основании образцов из коллекции П. К. Козлова, найденных в г. Хара-хото».