ЯСТРЕМСКИЙ Ф.

I.

С тех пор, как раздался орудийный залп у стен Таку, естественно глаза всех русских обратились на Дальний Восток, и они напряженно стали прислушиваться к дальнейшим выстрелам и следить за развитием событий на этой окраине. Первоначально казалось, что дым был без огня, но скоро огонь запылал ярче, чем можно было предполагать. Таку, Тьен-тзин, события в Пекине и последующие — заставили подняться русское оружие, обреченное, как казалось, на вечное спокойствие... Явилась необходимость восстановить мир оружием — и войска пошли. Часть двигалась сухим путем чрез великий Сибирский тракт, другая — по морю чрез Одессу, Константинополь и так далее до Порт-Артура и Владивостока. Центр тяжести военных действий первоначально сосредоточивался на юге Китая, откуда волнения распространялись все дальше на север, и вскоре охватили почти всю обширную китайскую область — Маньчжурию.

Пишущему эти строки также пришлось принять участие в общем движении, и в качестве должностного лица провести слишком два года в центре северной Маньчжурии, в районе Цицикар — Харбин — Ажехэ. По обстоятельствам времени и служебному положению приходилось довольно близко соприкасаться с туземцами — как с их властями, так и простонародьем, а [224] потому я и решил предложить вниманию читателей накопившийся материал — продукт личных наблюдений и впечатлений, вполне ручаясь за его достоверность. Должен предупредить, что все нижеизложенное касается нравов и быта северной Маньчжурии, и если где-либо в повествовании встречаются слова: “китайский”, “маньчжурский”, то их все-таки нужно понимать, как относящиеся к указанному району, где та и другая народность смешаны очень тесно. Среди городских властей одинаково встречаются и маньчжуры и китайцы, при чем первые преобладают. Зная замкнутость жителей этой страны, никто не будет удивляться тому, что сведения, почерпаемые из их расспросов, оказываются сбивчивыми и неясными: очевидно, они умышленно стараются скрывать свой быт от глаз европейцев.

II.

В тридцати верстах к востоку от того пункта, где начинается южная ветвь Китайской Восточной железной дороги, идущая на Мукдень и далее на Порт-Артур, именно от поселка Харбин, в настоящее время получившего городское устройство, лежит маньчжурский город Ажехэ на реке того же имени (хэрека). Когда в конце октября 1900 года там формировался полевой запасный госпиталь, т. е., через два с половиной месяца после занятия этого города русскими войсками, он был совершенно лишен местного населения, и торговли не существовало. Наилучшие дома большею частью были разрушены, лавки заперты. На наших глазах город оживал: постепенно осмеливаясь, маньчжуры стали стекаться из окрестностей, куда бежали во время взятия города русскими, в буквальном смысле, на старое пепелище, привозя на своих неуклюжих арбах, запряженных шестью лошадьми, уцелевший скарб, а впоследствии и своих жен — “бабушек”, как они называют их по-русски, и детей. Пока город был пуст, легко можно было ознакомиться с расположением его улиц. Эти последние тянутся более или менее прямолинейно, при чем некоторые из них, имеющие ширину наших самых узких улиц, должны здесь считаться наиболее широкими; они-то и представляют собой те пути, которые соединяют одни городские ворота с другими. Таких ворот здесь девять, при чем трое из них в южной части городской стены называются “Гиринскими”. Окружающая город стена есть не более, не менее, как вал, сделанный из земли и со стороны города имеющий высоту не более сажени, а со стороны поля гораздо выше, в зависимости от глубины широкого рва, внутренняя стенка которого служит непосредственным продолжением, или, вернее, подножием городской стены. Некоторые ворота имеют [225] каменные кладки, переходящие в городскую стену, остальные представляют просто-напросто отверстия в земляной стене, через которые происходит сообщение города с окрестностями. Кроме того, есть также ворота, в виде высоких деревянных арок с затейливыми резными украшениями. По большей части, перпендикулярно к широким улицам идут второстепенные более узкие и наиболее грязные с кучами навоза и мусора, в которых стаи голодных собак копошатся по целым суткам, ища себе пищи. Особенно в жаркое время дня для непривычного человека такие улицы становятся непроходимыми вследствие невозможного запаха, несущегося справа и слева. Мостовых, конечно, нет; по бокам некоторых улиц тянутся канавы, заполняемые отбросами, в иных местах покрытые досками, напоминающими деревянные тротуары. Отличительная особенность китайских городов, как и вообще на Востоке, та, что ни одно жилое здание не выходит своим фасадом на улицу; напротив, усадьба окружена прочным забором — деревянным у лиц среднего состояния и каменным — у богачей. В последнем случае это, вернее, каменная стена до двух сажен высоты и около полу аршина толщины. Внутри этой ограды, куда ведут тяжелые двустворчатые ворота, находится двор, вымощенный кирпичом, в котором расположены дома, или так называемые фанзы. Расположены они таким образом, что занимают три стороны двора — четыреугольника, т. е., одна фанза против ворот, остальные по бокам, оставляя между собой промежуток, иногда лишь до величины обыкновенной калитки. По внешности, фанза представляет одноэтажное здание, имеющее две сплошных каменных стены соответственно узкому размеру здания, т. е., поперечных; продольные же стены имеют каменную кладку только в аршин высотой от земли, а затем, на середине высоты, стена состоит из своеобразных деревянных рам, окружающих резьбу, которая служит основой для наклейки на нее промасленной бумаги, заменяющей стекло. Верхний ярус стены состоит из тонких деревянных рамок, устроенных так, что в жаркую погоду они могут открываться, на подобие наших форточек. Во время холодов и в защиту от сильных ветров стенки эти вместе с бумажными окнами закрываются деревянными щитами, по-нашему — ставнями, кроме того, защитой служить навес вдоль всей фанзы. Крыши на два ската делаются из черепицы. Входные двери непременно по середине жилого помещения ведут в нечто, соответствующее нашей передней, из которой двери направо и налево ведут в жилую часть фанзы; здесь же и преддверии у самого каменного пола находится по обеим сторонам по очагу, служащему для гонки так называемого кана. [226]

Почти всегда совершенно одинаковая правая и левая часть фанзы устроена так, что вдоль трех ее стен, исключая входной стороны, находится возвышение в три четверти аршина и до двух с половиной аршин ширины, сложенное из глины, перемешанной с соломой, внутри которого идет каменный дымовой ход, начинающийся от упомянутого очага в передней. Таким образом эти возвышения, или каны, представляют собой лежанку, нагревающуюся только во время топки, так как прямой, без поворотов, дымовой ход ведет в вертикальную трубу, расположенную вне стен здания и равную ему по высоте, никогда ничем не закрываемую. Вследствие такого устройства, пока каны топятся, в помещении тепло, а по прошествии нескольких часов температура понижается. На этих канах обитатели фанз и спят. Здесь же на краю кан ставятся небольшие, в квадратный аршин, столики, на которых и подается пища, заключающаяся главным образом из растительных веществ, а иногда и вареной свинины. Когда китайцы (фудутун и другие чиновники) принимали у себя нас, русских, то на ряду со своими блюдами подавали нечто, подобное нашим. Так сначала предлагались сласти — сухие фрукты в сахаре, леденцы, пряники, затем разваренная курица, вареная рыба, нечто, подобное нашим пельменям, из рубленого свиного мяса с луком, яйца без скорлупы, обваренные в кипящем бобовом масле, в том же виде картофель, соус из моркови, из сухих грибов с картофелем, наконец, очень редко и только в торжественных случаях — поджаренные трепанги. Эти последние в том виде, как подают их там к столу, то есть, поджаренные в чистом бобовом масле с сухариками, очень напоминают по вкусу наше блюдо — телячьи ножки; на вид же они представляют небольшие, вершка в три, кусочки вязиги и также эластичны.

Пищу китайцы принимают обыкновенно два раза в день; в остальное время у них всегда непрерывный чай. едят они из маленьких глиняных мисочек, ловко подбрасывая в рот разваренный рис или мясо двумя деревянными или костяными палочками, удерживая их тремя пальцами правой руки и быстро владея ими — то соединяя, то разъединяя, при чем захваченный кусок очень крепко удерживается между палочками.

Чай — национальный напиток и приготовляется у них своеобразно. Вместо наших самоваров там существуют огромные чайники — до ведра и более, — в которых вода постоянно кипятится на треножнике с горячими углями. Небольшая щепотка сухого чая кладется в обыкновенную грубой глины чашку без ручки, но с такой же глиняной крышкой, наподобие блюдца, но немного входящей внутрь чашки. Блюдце, напротив, не имеет, как у нас, центрального вдавленного кружка, а настоящую [227] выемку, так что чашка своим нижним ободком совсем входит в нее. Пить из такого блюдечка, конечно, не возможно, оно служит лишь для держания чашки. Щепотка чая обдается кипятком и покрывается крышкой; через несколько минут она достаточно распаривается, чтобы можно было пить уже чайный настой. По мере отпивания чашку доливают кипятком.

Пьют чай без всяких приправ; нам предлагали леденцы, но внешний вид их заставлял нас благодарить любезных хозяев и отказаться от угощения, приложа руку к сердцу. Обыкновенный чай там продается 30 — 40 копеек фунт, а цветочный — 1 рубль 20 копеек, вообще в 4 — 5 раз дешевле, чем в России.

Долго также пришлось нам усваивать церемонию взаимных встреч и приветствий. Легко можно было оказаться невежливым хозяином, если не спросить при самой встрече гостя китайца о его здоровье. С другой стороны, можно впасть в противоположную крайность, если спросить его о здоровье жены: посторонний мужчина не имеет на это права, это считается верхом бестактности и нескромности. Можно поэтому судить, насколько мы, европейцы, при наших понятиях о вежливости и приличии в глазах китайцев оказывались и грубыми и неприличными. Чему же можно у нас поучиться, если нам неизвестны примитивные правила приличия? Нас можно только терпеть и снисходить к нашему невежеству, а нисколько не стараться отыскать хорошие черты и воспользоваться ими.

Таковы взгляды азиатов. К иллюстрации только что сказанного приведу следующий пример.

Наши конные войсковые части — сотни, эскадроны, батареи — снимали для сенокоса у китайцев луга, которые своевременно мы косили на сено. Китайцы смотрели на эту работу с иронией и говорили, что лошади не будут есть этой сухой травы. Наши солдаты, конечно, не обращали внимания на эти замечания и продолжали свое дело. Китайцы были удивлены, когда увидели траву лежащей несколько дней в том виде, как она скошена, — для просушки. Оказалось, что они пытались утилизировать ее, но скосив тотчас же складывали ее в большие кучи, в которых она, будучи влажна, неминуемо должна была обратиться в прелый навоз, которого никакое животное далее при голоде есть не будет. И все-таки они остались при своем убеждении, и нигде у них не увидишь ни рядов скошенной травы, ни стогов сена.

Обычным кормом для лошадей, коров, ослов и мулов, которых в Маньчжурии содержат в одинаковом почти количестве с лошадьми и также запрягают, служит так называемой жмых от злака, именуемого “чумидзой”. Эти жмыхи представляют круги до аршина в диаметре и в вершок толщины, [228] серовато-желтого цвета. Одного круга с прибавкой некоторого количества ячменя достаточно на пару лошадей в сутки. Такая комбинация корма способствует тому, что маньчжурские лошади замечательно хорошо держат тело, они округлены, с толстыми шеями и ногами. Есть, впрочем, и между ними пасынки судьбы: это именно те, которые впрягаются в оглобли арбы, на них лежит вся тяжесть этого неуклюжего экипажа, нагруженного иногда до ста пудов, которые всею тяжестью давят им на спину и подбивают задние ноги при спуске с горы. Таких инвалидов можно сразу узнать, даже если они ходят на свободе: они всегда горбаты, шеи согнуты, живот вдавлен, а задние ноги, как бы подогнуты к животу. Остальные запряженные в арбу лошади привязаны к ней веревками и идут значительно свободнее коренника частью рядом с ним, частью впереди, в количестве 5 — 6 штук. Но и этого, можно сказать, стада подчас бывает недостаточно, чтобы нагруженную арбу вытащить из той засасывающей грязи, которая покрывает улицы города в дождливое время года — в июле и августе. В эту пору некоторые улицы представляют сплошную лужу, разве только около заборов остается небольшая возвышенная тропинка, по которой с трудом можно пройти. В таких трясинах арба застревает на несколько часов, пока погонщик не догадается разгрузить ее, устроив возле нее нечто в роде плота, на который складывает груз, или перенеся его на твердое место у забора, чтобы потом на своих плечах перетащить на арбу, вытянутую из грязи.

Выше упомянуто, что наравне с лошадьми в упряжь употребляются и коровы. В самом деле, жаль этих бедных животных, исполняющих совершенно не соответствующую им роль. Дело в том, что китайцы не употребляют в пищу ни молока, ни молочных продуктов. Корова выкармливает теленка определенное время, и молочный период ее оканчивается, а сама она с этого времени употребляется для домашних работ.

Здесь же кстати сказать о самом распространенном в Маньчжурии как и во всем Китае, экипаже, именуемом арбой. На высоких колесах с широким до 0,25 аршина ободом, суживающимся наружу и усаженным толстыми железными шинами по краю, она состоит из деревянного остова, лежащего на железной оси, к которой неподвижно прикреплены эти два колеса, так что они не могут вращаться самостоятельно, а вместе с нею. Такое устройство дозволяет грузу опираться только в двух точках, и потому при поворотах колесо, остающееся на месте, должно преодолеть значительное сопротивление свежей глубокой колеи, которую оно при этом разворачивает. Это усилие всецело лежит на, кореннике, который под ударами бича едва успевает передвигать ноги в сторону одна за другой, так как в этом случае; пристяжные не оказывают ему помощи. [229]

Незначительное видоизменение этого экипажа — это каретка также на двух колесах, но только с кузовом, со всех сторон закрытым, иногда со стеклами по бокам, служит для поездок чиновников и богачей, а главное их жен. Важные сановники (дзянь-дзюнь, фудутун) путешествуют в паланкинах, несомых их солдатами. Здесь же упомяну, что длинный бич, которым погоняют лошадей, щелкая им над их головами, часто причиняет бедным животным тяжелые повреждения глаз, оканчивающиеся слепотой.

В те редкие в Маньчжурии дни, когда чуть покрывший землю снежок еще раз дает европейцу повод тосковать по своей родной земле, — и местные жители выезжают на санях. Но и в устройстве этого незамысловатого экипажа сказывается оригинальность: полозья с оглоблями составляют одно целое, а не так, как у нас — последние привязываются к полозьям веревками. Иногда, как и у нас, сани бывают со спинками и имеют лавочки для сиденья.

III.

Несмотря на теремную жизнь и высокие ограды, за которыми укрыта от постороннего глаза домашняя жизнь китайской женщины, эту последнюю часто можно встретить на улице со своей неизменной длинной трубочкой, с разноцветными букетами искусственных цветов, воткнутых в своеобразную тугую прическу волос. Почти всегда, кроме этих украшений, в волосы вставляется еще тонкая серебряная полоса вершка, в полтора шириной и вершков пять длиной с вытисненными на ней цветами. Вставляется она справа налево, так что за средину ее держит толстая прядь волос, а концы выдаются.

Однако при встрече с этой далеко не прекрасной половиной китайского населения вовсе не эти особенности бросаются в глаза. Прежде всего, вы замечаете неестественный румянец лба, век и скул, а также средней части губ, под носом: это — обильный слой кармина. Но еще резче и даже издали бросается в глаза неестественно колеблющаяся походка в зависимости от изуродованных согласно обычаю ног. Туфелька, в которую облекается такая нога, имеет всего два вершка длины от внутренней поверхности задника до конца носка, при чем вся тяжесть тела держится на каблучке, который несколько скошен спереди, носок, напротив, чуть приподнят, или, вернее, едва касается земли. Естественно, что при таком неустойчивом равновесии эти жертвы моды не могут обойтись без баланса, и потому все они ходят, опираясь на палочки и помогая в то же время равновесию немного отведенными и согнутыми в локтях руками. [230] Впрочем, маньчжурки не придерживаются этой моды, да и китаянки все меньше и меньше следуют ей.

Довольно оригинальное и очень пестрое зрелище представляла празднично наряженная толпа женщин около кумирни во время религиозного торжества в честь богини плодородия в первых числах июня месяца. Женщины, празднично одетые в своих синих, голубых или красных вышитых халатах (курмах) с широкими рукавами, в высоких прическах, украшенных цветами и блестящими шпильками, огромной толпой теснились у входа в кумирню, окруженные такими же разодетыми детьми, принося в руках кукольные изображения женщин — это как бы жертвоприношение. У входа они совершали нечто вроде коленопреклонения и поодиночке входили в кумирню, где стоят огромные идолы, изображающие женщин, окруженных такими же куклами, подсвечниками и предметами домашнего хозяйства. Это поклонение продолжалось несколько дней, и все время разноцветная толпа колыхалась около кумирни, вокруг которой было настроено множество балаганов с продажею жертвенных кукол, пряников, орехов и своеобразных сластей. Словом картина очень напоминала нашу ярмарку или большой базар у церкви в храмовой праздник. Смысла, как этого торжества, так и других религиозных обрядов нельзя было ни у кого добиться. Хотя и были у нас переводчики, по-видимому, образованные и к нам расположенные, однако и они давали или туманные разъяснения, в которых ничего нельзя понять, или же сводили свои объяснения, что делали даже чаще, к тому, что для того, чтобы это знать, нужно изучить в Пекине очень много книг, и что одному человеку всего знать нельзя.

Покорность року, как известно, в высшей степени присуща китайцу. Холерная эпидемия в июне и июле 1902 года дала возможность и нам лично убедиться в этом, а также наблюдать подробности похоронных обрядов у них.

Лишь только в доме появится покойник, для него делается или готовым покупается гроб вроде нашего, только поглубже, из очень толстых досок и с плоской крышкой. На базаре продают их в изобилии. Умерший укладывается в гроб, а все родные облекаются в траурную белую одежду обыкновенного покроя, при чем, чем больше печаль, тем больше одежд надевается под эту верхнюю. Со следующего утра у ворот дома появляется оркестр музыкантов человек в 6 — 10, смотря по достатку семьи умершего, который и начинает завывать все время с утра до вечера с небольшими перерывами, во время которых музыканты здесь же на улице пьют чай. У ворот на очень длинном шесте, укрепленном вертикально в особом станке, привешивается длинный, узкий красный флаг с какими-то [231] надписями. Когда похоронная музыка с 6 часов утра загремела в соседстве с нашим жилищем, и мы узнали, что покойник будет стоять во дворе дней 8-10, то обратились с формальной бумагой в китайскую полицию, прося, чтобы в виду эпидемии и жаркой погоды его поскорее убрали на кладбище; нам, однако, ответили уклончиво, а именно: похоронят как можно скорее, а болезнь не заразительна. Несмотря на такое заявление, музыка услаждала нас, нестерпимо расстраивая нервы, в течение трех недель, так как в трех соседних домах один за другим умерло четыре человека, а хоронили их на 4-5-й день. Кроме ужасной музыки в азиатском вкусе, прекращающейся только с заходом солнца, со двора покойника по вечерам раздавался вой нескольких женщин, сидящих в белых одеждах вокруг гроба. Перед выносом на кладбище гроб ставится на улице против ворот, а перед ним большой глиняный таз с горящими углями; женщины садятся на землю перед тазом, что-то причитают, потом по сигналу подымают таз и разбивают, ударяя его о землю, а гроб быстро подхватывается восемью носильщиками, переносится через эти черепки и уносится на кладбище. За ним несут изображение, или, вернее, чучело коровы (если умерла женщина) или лошади в половину натуральной величины, сделанное из прутьев и обтянутое бумагой, кроме того, такую же тележку и куклу, — и все это сжигается или здесь же на площади, или на кладбище. Все родственники с плачем провожают гроб до могилы и там закапывают его наравне с поверхностью земли, но насыпая над нею высокий холм. Этим объясняется, что гробы некоторых бедняков, похороненных за чертой кладбища, становятся под влиянием времени и дождей видимыми с поверхности земли, а черепа и кости часто торчат совсем снаружи. Это как-то не вяжется с общераспространенным убеждением о высокой степени почитания памяти предков у китайцев.

Кроме этих, так сказать, обыкновенных могил, в каждом китайском городе существует за его чертой несколько общих могил, или, вернее, ям, в два аршина глубины и сажени в 3-4 в длину и ширину, куда сбрасываются трупы казненных, и где они становятся добычей голодных бродячих собак. Эти последние хорошо знают звук трубы, возвещающей жителям города о предстоящей казни, и немедленно устремляются к месту ее. Прежде, однако, чем попасть в этот ад, несчастные преступники проходят чистилище. Это — самая скверная фанза с одной деревянной решетчатой стеною, напоминающей клетки зверинца. Там они содержатся в грязи, совершенно раздетые, с огромными колодами на шее, не позволяющими им даже положить голову на землю. Когда там набивается человек 50, им [232] не хватает места лечь, и они толпятся один позле другого, Перепрыгивая с ноги на ногу, чтобы согреться во время морозов, ибо тюрьма отапливается очень скудно, к тому же, всегда есть доступ наружного воздуха через решетку. Вид их ужасен. В большинстве случаев это — уже обреченные на казнь; в лицах почти нет ничего человеческого, от них живых уже веет холодом могилы, смертью. И вдруг вы видите улыбку, слышите шутливый разговор. Что это? Отсутствие сознания или покорность судьбе? Сказать трудно. Перед тем, как вести несчастных на место казни, существует обычаи напаивать их ханшином — отвратительной местной водкой, после чего они являются на последний этап действительно почти без сознания. Со связанными назад руками, их ставят в ряд на колена, и палач с длинным мечом в руках в несколько минут кончает их судьбу, ударяя каждого сзади между черепом и шейным позвонком. Толпа зрителей при удачном ударе палача своею тысячною грудью восторженно восклицает: “хао!”, что значит: “хорошо! ловко!”

После казни трупы бросаются в яму на съедение собакам, а головы, заключенные в деревянные клетки, развешиваются в назидание живым, на ветвях деревьев за веревки или за косы, пока они сами не оборвутся, сделавшись достоянием хищных птиц.

Те редкие у нас смертельные случаи холеры, которые называются “молниеносными”, среди китайцев встречаются очень часто. Сплошь и рядом какой-нибудь рабочий, почувствовав себя дурно, идет к старшему — русскому, и заявляет: “моя ломайло есть, моя ходи помирайло”. Это выражение на ломаном русском языке означает: “мне дурно, я сейчас умру”. И действительно, укладывается где-нибудь под кустом и вскоре умирает от резких проявление холеры. Ни разу не приходилось наблюдать, чтобы уставший или заболевший получил помощь от своего земляка или соотечественника. Начальство, однако, любит показать, что оно заботится о больных — и вот каким образом.

В самый разгар эпидемии к нам перед вечером, как бы невзначай, заехал однажды китайский чиновник Ли-Чян-Сан, которого считали судьей, в сопровождении переводчика с узелком в руках. Беседа началась об эпидемии, о количестве умирающих, которых они скрывали и хоронили по ночам, при чем судья заявил через переводчика, что он давно уже ездит по городу и раздает лекарство, которое заключается в узелке. Тогда мы, заинтересовавшись, просили показать его нам. Лекарство было завернуто в бумажку, как наши порошки. Развернув одну бумажку, мы увидели кусочек какого-то корешка с полногтя величиною; этот корешок нужно положит в [233] полстакана воды, которую сейчас же выпить, а корешок выбросить; затем в другой бумажке заключаются две пилюли красного цвета — их нужно проглотить, после чего, как они говорят, болезнь быстро проходит. Переводчик все это проделал на наших глазах. Заинтересовавшись, мы попросили дать нам один — два пакетика, чтобы повезти с собой в Россию. Каково же было наше удивление, когда нам заявили, что это лекарство помогает только на китайской земле и на китайской воде?! Мне кажется, в этом ответе сказался весь китаец и вся его политика. Происхождение же этого лекарства таково, как они передавали. Когда несколько лет назад свирепствовала холера, оно очень помогало, но потом про него забыли; теперь же старуха, мать фудутуна (губернатора), вспомнила про него и передала его сыну; тот, чтобы помочь бедствию, три дня ничего не ел и молился, а потом велел изготовить это лекарство по указанию матери и раздавать больным.

До сих пор не могу понять: считали ли они нас такими наивными, рассказывая эти сказки, или сами они таковы? Последнее предположение, однако, мало вероятно. Мы, конечно, заявили, что берем лекарство не с целью лечить, а только познакомиться с его составом.

IV.

Очевидно, природа предусмотрительно заботится, чтобы в известное время избыток населения был уничтожен, — иначе, как объяснить самостоятельное прекращение эпидемии, которая посетила город ровно в течение месяца без всяких, конечно, санитарных мероприятий, не считая вышеописанного лечения. Такое антисанитарное состояние города, особенно в центре его, где базар, наподобие нашего толкучего рынка с открытыми лавочками или палатками, можно встретить лишь в еврейских кварталах захолустных юго-западных местечек. Кроме эпидемий — временных регуляторов количества населения, существуют постоянные болезни, уносящие много жертв, и главным образом оспа. Сплошь и рядом встречаются лица с глубокими ямками; немало также и ослепших от этой болезни. Эти последние промышляют музыкой, переходя из деревни в деревню со струнным инструментом наподобие гитары. Водят их мальчики лет 7 — 10, которые часто подвергаются со стороны слепцов различным насилиям, между прочим, им подрезают языки, вероятно, для сокрытия еще больших преступлений. Нам пришлось видеть 12-ти-летнего мальчика, подвергшегося такой операции лет пять назад. Язык был подрезан у корня и свободно болтался во рту, но мышцы его не могли принимать [234] известного положения, необходимого для воспроизведения того или другого звука; кроме грубого “мм”, он не говорил ничего. Оспа там не переводится, вспыхивая иногда с большой силой. Едва ли в этом случае китайцы будут оправдываться тем, что они уже пережили гуманное начало, завещанное нам предыдущими веками, — я говорю об оспопрививании, которого они не знают.

Жертвой такой вспышки в одном из городов Северной Маньчжурии пал наш товарищ, 28-ми-летний врач М. Г. Малис.

Что касается географических условий описываемой местности, ее климата и преобладающих ветров, то все эти данные дают полное право назвать эту страну континентальной. Несмотря на вечно ясное небо и ослепительное солнце, бесснежная зима с сухими северо-восточными ветрами, несущими облака пыли, и тридцатиградусными морозами слишком глубоко сковывает землю, так что двух весенних месяцев бывает недостаточно, чтобы она оттаяла и дала жизнь дремлющим в ней зародышам растительного царства. При таких условиях происходит быстрое отнятие тепла от тела, и холод ощущается очень сильно. В эту пору суставные ревматизмы очень часты.

Напрасно бы вы ожидали “цветущего месяца мая” в том виде, как он появляется у нас, не говоря уже о юге, но даже в средней полосе, там нет такого полного расцвета разнообразных растений; все они распускаются лишь исподволь, и только к концу июня серая одноцветная земля покрывается редкой зеленью. Точно также овощ: картофель и лук, которых там в изобилии, редиска, горох и проч., — все это поспевает лишь к концу июня или в июле. Но с этих пор начинается период дождей и тянется месяца два. Дожди бывают настолько сильны, что на расстоянии ста шагов за ливнем нельзя видеть построек. Узкие улицы города, как желоба, наполняются водой, и по нескольку часов сообщение по ним становится невозможным. Низкие места заливаются совершенно, как у нас в половодье, которого там весной не бывает, и обычное сообщение верхом или в экипаже заменяется временным — на плотах, которые подгоняют, упираясь палками, полураздетые китайцы. Такие резкие перемены атмосферных явлений обусловливают то, что в этой стране озимые посевы не возможны: зерно без снежного покрова земли погибает от мороза вместе с ростком, если бы таковой появился. Напротив яровые хлеба культивируются с успехом, и урожаи бывают хороши.

Далее к востоку идут горы и леса, через которые пробегает железная дорога для соединения с давно уже присоединенным и плодородным Уссурийским краем.

Ф. Ястремский.

Текст воспроизведен по изданию: Очерк быта и нравов Северной Маньчжурии // Исторический вестник, № 4. 1904