Первые шаги русского империализма на Дальнем Востоке (1888—1903 гг.).

В L—LI томе “Красного архива” опубликована дипломатическая переписка, посвященная японо-китайской войне 1894—1895 гг., т. е. тому периоду, который характеризуется, с одной стороны, первым выступлением незаметно и быстро выросшего на японских островах нового капиталистического хищника, с другой — деятельной подготовкой к новому дальне-восточному дебюту царизма, только что стяжавшего себе достаточно-громкую “славу” в средне-азиатских делах. Значение опубликованной переписки заключается в изображении той международной обстановки, с которой встретилась на Дальнем Востоке царская дипломатия.

Среди тех же материалов Китайского стола царского министерства ин. дел, которые послужили источником для упомянутой документации, хранятся также протоколы Особых совещаний, созывавшихся в ту пору для обсуждения вопросов дальне-восточной политики. Совещания эти имели своим непосредственным назначением дать для определенного момента тем или другим вопросам русской политики на Дальнем Востоке общую установку и наметить ее основные линии.

Те специальные проблемы, которым посвящены эти журналы, теснейшим образом, органически, связаны с рядом других, выраставших в ту пору перед царизмом на Д. Востоке политических и экономических проблем. Поэтому, кладя эти журналы в основу настоящей публикации, мы не сочли возможным ограничиться воспроизведением их одних и дополнили их рядом документов, хранящихся в смежных делах того же Китайского стола и освещающих основные линии царской д. восточной политики 90-х и начала 900-х гг. Формально между собой не связанные, документы эти дают, однако, достаточно выразительную иллюстрацию основных тенденций этой политики и намечают определенную эволюцию, какой подверглась за период 1888—1903 гг. русская д.-восточная программа, от старых целевых установок, унаследованных от феодально-крепостнической эпохи, через их индустриализацию приходящая к типично империалистической практике.

Если первоначально мы встречаемся с преобладанием в ней мотивов незамерзающего порта и частичного захвата корейской территории, в дальнейшем, с определенным разрешением вопроса о направлении Сибирской железной дороги, корейский вопрос заслоняется манчжурским — вопросом о закрытии манчжурских дверей, об эксплоатации естественных богатств Манчжурии, о южных ответвлениях Китайско-восточной железной дороги и, наконец, о вооруженном захвате манчжурских территорий, с превращением временной военной оккупации в постоянную. Публикуемые документы касаются, таким [35] образом, тех основных тенденций русской дальневосточной политики 90-х — начала 900-х гг., которые привели царизм к вооруженному конфликту с Японией и в дальнейшем, — через оказавшуюся не “маленькой” и далеко не “победоносной” войну, — к ускорению его вооруженною конфликта с народом. Касаясь той международной обстановки, в которой приходилось действовать в ту пору царизму, только попутно, публикуемые документы выдвигают на первый план вопрос (о тех целях, какие преследовал царизм на Дальнем Востоке, о тех методах, с какими он породил к достижению этих целей; они ставят перед читателем вопрос об общем характере внешней политики, проводимой царизмом на рубеже XX века, а также вопрос о природе субъекта этой политики.

К 1885 году, датирующему заключительный акт Текинской экспедиции, царская Россия, обогатившись новым колониальным приобретением и упершись в афгано-памирский тупик, завершала предпринятое ею дело завоевания средне-азиатских рынков, дело, торгово- и промышленно-капиталистический смысл которого не вызывал никаких сомнений ¹.

Вызванная действиями ген. Комарова военная тревога скоро улеглась. Начались англо-русские переговоры о размежевании, закончившиеся в следующее десятилетие соглашением о разграничении сфер влияния на Памирах. Это была последняя на азиатском материке территория, остававшаяся, по выражению географа Супана, “незанятой” и, во всяком случае, “бесхозяйной” ².

Памирским соглашением сигнализировался в контексте азиатских дел тот факт, что наступало время “перехода от колониальной политики, беспрепятственно расширяемой на незахваченные ни одной капиталистической державой области, к колониальной политике монопольного обладания территорией земли, поделенной до конца” ³. Касаясь вопроса о “разделе мира великими державами” и отмечая происходивший в течение последних десятилетий процесс “нивеллировки мира, выравнивания условий хозяйства и жизни в различных странах под давлением крупной промышленности, обмена и финансового капитала”, Ленин считал вместе с тем необходимым не упускать из виду индивидуальных особенностей участников этого раздела, особенностей, определяемых не только степенью их экономического развития, но и соотношением классовых сил. Вопрос о том, с какими данными своего экономического и политического развития вступала в этот новейший этап капиталистических отношений царская Россия, имеет, как мы знаем, не только научно-исторический интерес: неправильная постановка вопроса об империализме в дооктябрьской России и о темпах его развития ведет к ошибкам в оценке практики революционной борьбы пролетариата в капиталистических странах, она же приводит к ложной оценке всей практики нашего социалистического строительства.

В результате критики троцкистских и полутроцкистских тенденций в концепциях Ванага, Ронина, Гольмана достигнута, как мы знаем, твердая общность в определении [36] природы русского империализма, каким он сложился к Октябрю. Этим сделано уже много, но впереди предстоит еще большая работа, но исчерпывающий марксистско-ленинский анализ тенденций развития русского империализма, характеристика основных этапов его развития, не ограничивающаяся выявлением статистических данных, даваемая на основании многогранного конкретного исторического материала, — задача, ожидающая дальнейшей углубленной разработки.

Достаточно указать на имеющиеся в нашей литературе разноречия по вопросу о том, дает ли основания свойственный 80-м 90-м гг. бурный процесс концентрации производства считать к концу 90-х гг. всю систему русского капитализма вступившей в законченную монополистическую стадию ⁴. Достаточно указать на разноречия по вопросу о динамике сращивания капитала банкового и промышленного ⁵. Достаточно указать на то, что вопрос о вывозе русского капитала в 90-х гг. (а в эту пору мы стоим перед фактом вывоза его в Персию и Китай) не подвергся в литературе достаточной разработке. Между тем вопрос этот — вопрос исключительной важности в виду того политического значения, какое приобретает факт экспорта капитала, хотя бы экспортирующей стране самой приходилось прибегать к усиленному ввозу чужого капитала ⁶. “Вопрос о рынках для вывоза капитала представляет, — по словам т. Сталина, — характернейшую черту империалистического этапа” ⁷.

Особенно большая работа предстоит впереди в освещении марксистско-ленинской теорией империализма вопросов царской внешней политики последнего десятилетия прошлого века. Именно освещение этих вопросов приобретает особенно важное значение в связи с происходящим в ту пору интенсивным процессом сращивания иностранного банкового капитала с капиталом промышленным; именно углубленная разработка этой стороны дела дала бы ответ на многие, оставшиеся до сих пор темными, вопросы о природе русского капитализма в 90-х годах и вскрыла бы диалектику нарождения империалистических тенденций в недрах отсталого хозяйственно-политического организма царской России.

Доказывая народникам “исторически прогрессивную миссию” капитализма и свойственный ему путь “неравномерного” развития, Ленин считал необходимым для характеристики экономического развития России с особенной силой подчеркнуть, что “ни в одной капиталистической стране не уцелели в таком обилии учреждения старины, несовместимые с капитализмом, задерживающие его развитие, безмерно ухудшающие положение производителей, которые “страдают и от капитализма и от недостаточного развития капитализма” ⁸. [37]

Свой труд “Развитие капитализма в России”, откуда мы цитировали приведенные выше слова, Ленин писал в 1896—1898 гг., в те годы, когда, именно, происходил бурный процесс развития русского промышленного капитализма, несшего с собой концентрацию производства, рост учредительской деятельности банков и практику личной унии. И русский исторический процесс остался бы нами совершенно непонятым, если бы из одних цифр, доказывающих факт концентрации производства, из одних данных экономической статистики, мы стали бы делать непосредственные заключения о природе тех или иных политических фактов, о характере русской политической системы, игнорируя расстановку классовых сил и всю объективную обстановку, в которой эти силы действовали ⁹.

Процесс промышленного развития России протекал, как известно, в условиях господства “полу-средневековых форм земледелия” ¹⁰, в условиях системы монопольного владения помещиками огромными земельными пространствами, в условиях той мертвой хватки помещика-крепостника, от которой пауперизировались крестьянские массы, в условиях прогрессирующего обмеления внутреннего рынка. Той мертвой крепостнической хваткой, в тисках которой нищала деревня, был зажат весь государственный аппарат — так же, как и земля, он был монополизирован помещиком-дворянином. Как разрешалось это противоречие между стремительным развитием русской промышленности и упорной задержкой в развитии производительных сил русской деревни? В какие формы выливались отношения между дворянско-феодальной реакцией и представителями промышленного капитала?

Либеральная оппозиция в течение последних трех десятилетий прошлого века рекрутировалась преимущественно из среды представителей буржуазии аграрно-капиталистической. Как отмечал в свое время Ленин, “русские предприниматели”, пользовались всеми “выгодами до-капиталистических приемов хозяйства”, которые “задерживают развитие капитализма и которые держатся во многих случаях силой закона” ¹¹. Разоряя крестьянское хозяйство, феодально-дворянское самодержавие создавало для промышленности неисчерпаемый резервуар дешевой рабочей силы. Сбрасывая налоговую тяжесть с буржуазии на плечи народных масс, правительство тем самым, через ограбление внутреннего рынка, ставило промышленность на путь зависимости от казенных заказов, прививая ей казеннокоштные навыки.

Превратив Госуд. банк в свое покорное политическое орудие, открывая широкую дорогу взяточничеству всевластного чиновничества, дворянско-феодальное самодержавие выступало в глазах буржуазии как главный источник экономической благодати. Отсюда же вытекало то обстоятельство, что русские промышленники, по признанию одного из их представителей на страницах журнала “Промышленный мир” за 1900 г., “издавна” были приучены к “сосанию соски” и до сих пор “не вышли из состояния младенчества” ¹². [38]

Политическая отсталость и дряблость — характерная черта русской промышленной, а тем более торговой буржуазии того времени. Известно, что даже в 1903 г. Витте приходилось убеждать представителей биржевых комитетов в необходимости и пользе “организованных” и “сплоченных” действий. Мы хорошо знаем, что у буржуазии с 70-х гг. были свои классовые организации в виде съездов фабрикантов и заводчиков. А во время Всероссийской Нижегор. ярмарки 1896 г. газ. “Волгарь”, увлекаясь ролью аббата Сийэса, воспевала доблести русского “третьего сословия”, заявляя, что “оно единственно сильное в наше время”, что “оно все может”... Политическую дряблость и отсталость русской буржуазии не следует принимать за политическое бессилие, а тем более за политическое небытие. Но и констатируемое купеческой газетой “всемогущество” надо понимать также условно. Практика такова, — говорил в 1905 г. в Совете по горно-пром. делам один из крупнейших представителей буржуазии Н. Авдаков, — что до сих пор нас никто никогда ни в чем не стеснял, и даже, напротив, мы всегда пользовались широким простором”. Имея в лице промышленности дружественную державу и пользуясь выгодами роста ее, поскольку представители помещичьего землевладения, в свою очередь, превращались в держателей промышленных бумаг, самодержавие, действительно, по словам члена совета министерства финансов Кобеко, “всегда чутко прислушивалось к голосу промышленников и купечества”, предоставляя к их услугам организацию переселения крестьян, легальные формы хищнической эксплоатации рабочей силы, надлежащее устройство фабричной инспектуры, блага протекционизма во всех областях производства и, наконец, когда внутренний рынок оказывался исчерпанным и выжатым, как лимон, предпринимая его расширение за счет внешнего.

К 80-м гг. аппарат самодержавной власти, сохраняя свою феодально-крепостническую природу, мирно и вместе с тем крепко срастался с развивающимся промышленным капиталом, и, если в дальнейшем между ними на время и образовывались более или менее глубокие трещины, то на проблемах расширения рынка обе стороны всегда находили общий язык и забывали старые распри.

Говоря об условности понятий внутреннего и внешнего рынков, Ленин отмечал: “Капитализм не может существовать и развиваться без постоянного расширения сферы своего господства, без колонизации новых стран и втягивания некапиталистических старых стран в водоворот мирового хозяйства. И это свойство с громадной силой проявлялось и продолжает проявляться в пореформенной России” ¹³.

Не подпуская буржуазию непосредственно к самому аппарату власти, дворянско-феодальное самодержавие работало в области внешней политики за двоих. Здесь, в этой области, и русская военщина и русская дипломатия феодального типа пользовались всей полнотой поддержки буржуазии. Здесь, в этой области, политика царского самодержавия консервировала лучше всего старые военно-феодальные традиции, облекая их, по мере надобности, в форму защиты “общенациональных” интересов и осуществления “общенациональных” задач, — облекая их в эти формы даже тогда, когда речь шла о самых неприкрытых захватах того, что плохо лежит, и — тем более тогда, когда дело [39] доходило до участия в империалистическом соревновании с прочими капиталистическими хищниками.

Говоря о необходимости различать специфические особенности капиталистических стран, участвующих в разделе мира, Ленин из числа этих участников особо выделял царскую Россию и характеризовал ее, как “страну, наиболее отставшую в экономическом отношении, в которой, новейший капиталистический, империализм оплетен, так сказать, особенно густой сетью отношений докапиталистических” ¹⁴. Необходимо подчеркнуть, что Ленин давал такую характеристику царской России, исходя из сравнения ее с передовыми капиталистическими странами. По степени экономического ее развития с точки зрения всего мирового хозяйства он относил Россию к категории “средне-слабых”, средне-отсталых. Касаясь того же вопроса в своей брошюре “Социализм и война”, Ленин в 1915 г. писал: “В России капиталистический империализм новейшего типа вполне показал себя, в политике царизма по отношению к Персии, Манчжурии, Монголии, но вообще в России преобладает военный и феодальный империализм” ¹⁵. Этот диалектический подход Ленина к конкретным историческим фактам дает нам твердую отправную точку и надежный ключ к пониманию тех противоречий, которыми характеризуется эпоха зарождения русского империализма, а вместе с тем и тех противоречий, которые столь свойственны нашей не только экономической, но и исторической литературе, посвященной этой эпохе.

Те военно-феодальные черты, о которых говорил Ленин, как о преобладающих в русском империализме предвоенного периода, являются, безусловно, господствующими во всей внешней политике царизма 80—90-х гг. Это относится, разумеется, прежде всего к ближне-восточному театру, но распространяется в значительной мере также и на Дальний Восток. “Ему (русскому государству — А. П.) тем легче было вести здесь (на Востоке — А. П.)” буржуазную политику, что для этого оно вовсе не должно было изменять своей феодальной природы” ¹⁶. Возьмем несколько общеизвестных эпизодов из истории этой политики. Если русскую политику 80-х гг. в Болгарии рассматривать, согласно концепции М. Н. Покровского ¹⁷, не только как определенный этап в борьбе за проливы, но и как политику железнодорожную, а, следовательно, как определенную политику вывоза русского капитала в Болгарию (борьба Полякова и Гинсбурга с бар. Гиршем в этом смысле, действительно, весьма показательна), то вместе с тем приходится констатировать, что этот вывоз собирались проводить в таких архаических политических формах, и он оказывался в условиях данной международной обстановки настолько и экономически и политико-дипломатически неуместным, что все предприятие отходит скоро в историю с недвусмысленной квалификацией “авантюры”. Обычно считают, что эта “авантюра” закончилась в 1886 г. с отъездом миссии ген. Каульбарса из Болгарии. Однако теперь на основании свежих архивных материалов мы можем сказать, что в течение и 1887 и 1888 и 1889 годов Нелидов — в Константинополе, Хитрово — [40] в Одессе настойчиво продолжают взятый царским правительством ранее курс, не покладая рук работая над организацией восстаний в Восточной Румелии, организуя, вдохновляя, наставляя и субсидируя болгарскую эмиграцию, снабжая повстанцев оружием, посылая террористов в пределы Болгарии и укрывая их ¹⁸.

В те же 1887—1889 гг. мы имеем еще одну красочную “авантюру” — экспедицию пресловутого Ашинова в Абиссинию. Субсидируемая старообрядческим купечеством, поддерживаемая Катковым, покровительствуемая синодом, эта военно-духовная миссия, как известно, занимает на берегах Красного моря по виду беспризорную территорию и торжественно закладывает здесь станицу “Новая Москва”. Захваченная, по невежеству руководителей, как “бесхозяйная”, территория эта оказывается принадлежащей французам, не желающим уступить ее пришельцам. Дело завершается артиллерийским разгромом “духовной” миссии и международным скандалом, грозящим расстроить налаживающуюся франко-русскую дружбу ¹⁹.

Через несколько лет, в 1896 г., в Петербурге на особом совещании всерьез обсуждается нелидовский проект немедленного захвата Босфора русскими военными судами ²⁰. Проект этот встречает сочувственное отношение со стороны Николая II и одно время получает косвенную поддержку со стороны Витте. Усилия творцов этого проекта разбиваются о сопротивление Франции, без согласия которой немыслимо было осуществление плана, и вся попытка становится достоянием истории, как один из “авантюрных” эпизодов царской политики того времени.

Немногим раньше, в 1893 г., список русских дипломатических “авантюр” пытается пополнить придворный аферист Бадмаев, обхаживающий Александра III со своим проектом овладения Китаем, Монголией и Тибетом. Получив от казны 2 милл. рублей на организацию частного коммерческого товарищества в Чите, долженствовавшего служить главным штабом всего начинания, Бадмаев оказывается вынужденным свернуть свое предприятие и временно сходит со сцены перед лицом надвигающихся на Д. Востоке событий ²¹.

Участие царизма в этих последних, не только заканчивающееся для него неудачей, но подводящее его к краю гибели, получает также в нашей историографии общую характеристику “авантюры”, а иногда даже “авантюры в квадрате”.

Разумеется, у всех этих “авантюр” есть нечто общее. И не только в том, что каждая из них имеет свою длинную историю. Если исторические корни “дальне-восточной авантюры” лежат в относящихся к 1858—1860 гг. послекрымских захватах левого берега Амура, то “абиссинская авантюра” своими корнями уходит в тот же период, ибо еще в 1858 г. в министерстве ин. дел трактовался вопрос о необходимости для России обзавестись [41] собственной угольной базой на берегах Красного моря ²². Об историческом прошлом проекта овладения Босфором говорить не приходится. Общим для всех перечисленных, “авантюр” является их неудачный исход, что и делало их “авантюрными” в глазах не только современников, но также и некоторых историков.

Это же последнее обстоятельство подводит нас к тому общему, что было свойственно всей внешней политике царской России второй половины 80—90-х гг. и что неизменно приводило к тождественным результатам все попытки царской России, направленные к продолжению в новых исторических условиях традиционной политико-экономической экспансии.

Вывоз капитала в Болгарию принял грубо-военные формы обращения Болгарии в “Задунайскую губернию”, столкнулся с противодействием Англии и уперся в стену тройственного англо-австро-итальянского средиземноморского соглашения. Искание порта на берегах Красного моря приняло формы захвата пьяной ордой казаков и монахов территории, принадлежащей одной из великих держав, в районе, где заканчивалась обостренная борьба за раздел черного материка. Под флагом элементарного до глупости босфорского проекта реставрировался давний проект Екатерины II - он непредвиденно натолкнулся на факт существования сложной, неприемлемой для царской дипломатии, организации международного контроля над турецкими финансами, осуществляемого Советом оттоманского долга. Когда, в конце 90-х гг. царская Россия подошла к вопросу о незамерзающем порте, она взяла курс на захват новых территорий на Д. Востоке, и встретила здесь мощную англо-японо-американскую коалицию, в образовании которой она долго не могла разобраться, сил которой она недооценивала, интересов которой не учитывала, методов действий которой не понимала.

В эпоху, когда заканчивался прямой раздел мира и речь шла о его переделе, в эпоху, когда капитализм достигал своей высшей, империалистической, стадии, царская Россия вступала хотя и с зарождающимися империалистическими устремлениями, но также со всем грузом своей экономической отсталости, со всеми своими феодальными методами эксплоатации и военно-феодальными навыками в политике, унаследованными от эпохи раздела мира, и теперь, в новой, империалистической, обстановке, получающими новую питательную силу. Только тому, кто боится диалектики, с ее законом единства и борьбы противоположностей, может показаться парадоксом утверждение, что сугубо агрессивный характер русского империализма был тесно связан именно с относительной экономической и исключительною политической отсталостью царской России.

Нет никакой нужды для доказательства теоретически и политически неоспоримого тезиса о самостоятельной политике русского империализма, стараться во что бы то ни стало доказывать факт сугубо раннего его созревания и утверждать, что к рубежу XX в. царская Россия как к старту подошла в стадии законченного монополистического капитализма. Такой досрочный во что бы то ни стало выпуск русского империализма на мировую арену, как и меньшевистско-троцкнстская обрисовка его, как недоноска или [42] мертворожденного, искажая историческую действительность, ничего, кроме политического вреда, принести не может. Нет сомнения в том, что самый факт существования передовых империалистических стран, что самый факт образования мирового империализма стимулировал темпы его развития.

Всем хорошо известно, что импорт иностранных капиталов в Россию в форме инвестиций и займов не только освобождал русский капитализм от необходимости начинать с азов, но уже с 70-х годов обеспечивал ему бурные американские темпы. Однако Ленин недаром, как мы видели, из числа всех “великих” или впоследствии империалистических держав, даже в 1915 г., отводил России особое, но не особенно “почетное” место. Недаром, подтверждая ленинскую характеристику русского империализма, т. Сталин говорил так: “Царская Россия была очагом всякого рода гнета — и капиталистического, и колониального, и военного, взятого в его наиболее бесчеловечной, варварской форме. Кому не известно, что в России всесилие капитала сливалось с деспотизмом царизма, агрессивность русского национализма — с палачеством царизма в отношении нерусских народов Турции, Персии, Китая — с захватом этих районов царизмом, с войной за захват. Ленин был прав, говоря, что царизм есть военно-феодальный империализм... Царизм был средоточием наиболее отрицательных сторон империализма, возведенных в квадрат”.

Говоря о русском империализме 90-х — начала 900-х гг., надо брать его таким, каким он был тогда на самом деле, надо брать его in statu nascendi, со всей ему в ту пору свойственной “отсталостью” и “оплетенностью”, со всем его неприглядным военно-феодальным лицом. Только в такой связи станет понятной и относительная зависимость его от иностранного капитала и относительная самостоятельность его политики, определяемой специфическими интересами, им преследуемыми. Совершенно несомненно, что специфичность этих интересов находилась в теснейшей связи с его “отсталостью” и получала свое выражение и в методах политики, ему присущих, в тех “самобытных” (в условиях “капиталистического империализма новейшего типа”) путях, которыми он стремился итти — иногда “вопреки рассудку” международного империализма и “наперекор его стихии”. А если так, то не должно казаться странным и утверждение, что самостоятельность политики русского империализма следует рассматривать не только в связи с его внутренней силой и той или иной степенью его зрелости, но также в связи с чертами его сугубой отсталости.

Эта самостоятельная политика нарождающегося империализма, “оплетенного” густою “военно-феодальною” сетью, чрезвычайно яркое выражение получает на Дальнем Востоке в период, предшествующий русско-японской войне. Очень часто события всей той эпохи рисуются в тонах психологического романа с изменой, среди главных действующих лиц которого самодержцу всея Руси отводится чисто пассивная несамостоятельная роль, причем, согласно разыгрываемой им роли, из одной зависимости он попадает в другую.

Как явствует из переписки Вильгельма с Николаем II, первая психологическая атака Вильгельма на Николая II, первое выступление Вильгельма в роли библейского дальне-восточного змия относится к 26/IV 1895 г., когда он обещал “сделать все”, что [43] в его “власти”, чтобы “охранить тыл России” ²³. Дальнейшая психологическая обработка слабоумного царя должна была, по распространенной концепции, сделать последнего активным японофобом и энтузиастом русско-германского союза. Более пристальное изучение документов показывает однако, что активности у царизма и до его романа с Берлином было достаточно, и только все та же международная империалистическая конъюнктура не дала ему возможности проявить ее до конца. Вопрос о захвате части корейской территории с незамерзающим портом на побережье стоял перед царизмом еще с 1885 г. И теперь, в обстановке 1895 г., еще 23/IV, т. е. до цитированной телеграммы Вильгельма и через неделю после японского симоносекского торжества, Хитрово сообщал из Владивостока, что “без войны заставить Японию отказаться от Ляодунского полуострова... не остается никакой надежды”. Хитрово советовал примириться с создавшимся положением, потребовав лишь себе в компенсацию северную Манчжурию ²⁴. Совет Хитрово был для российского правительства неприемлем. Еще с февраля морское министерство держало суда Тихоокеанской эскадры “в готовности ко всяким случайностям, с полными запасами”, и предлагало Тыртову “наметить себе порт корейского архипелага или Китая”, как опорную базу ²⁵. И теперь Тыртов стал готовиться к нападению на японский флот без объявления войны ²⁶. Приморский генерал-губернатор минировал владивостокскую гавань и отдал распоряжение о немедленном выселении из области всех японских поданных “в виду предстоящих военных действий” ²⁷. Воинственный пыл царизма был погашен временным уходом Японии с симоносекских позиций под согласованным дипломатическим давлением трех держав. Однако инициативная роль в этом деле царской России была настолько ясна, что за свое участие в нем французское правительство подверглось жестоким нападкам печати, и газ. “Autorite” в номере от 26/IV не стеснялась писать: “У России на Дальнем Востоке свои интересы, которые не имеют ничего общего с нашими… Действовать там совместно с ней неблагоразумно. Быть другом, союзником России — хорошо, но мы превращаемся в ее раба”. Используя по возможности обоих героев своего романа, самодержец всея Руси умел в нужный момент давать своим поклонникам и нужный отпор. Так, на интимнейшем свидании в октябре 1901 г. в Спале с принцем Генрихом Прусским Николай II, в ответ на перешедшую все границы германскую навязчивость, дал понять, что для него окончание постройки Сибирской железной дороги это все, и что в связи с этим разрыв с Францией невозможен ²⁸.

Вместе с тем было бы преувеличением думать, что столь тесно сжившаяся с парижской биржей, столь многим ей обязанная, в частности, в своих дальне-восточных похождениях, царская Россия выполняла здесь безъинициативную роль alter ego своего политического партнера: достаточно напомнить о том, что, основывая в 1895 г. Русско-китайский [44] банк при помощи французских миллионов, царское правительство обеспечивало себе, при большинстве русских голосов в правлении банка, достаточное влияние на общее направление его работы. Когда, в 1897 г., в шанхайском отделении банка между французским и русским директорами банка обострились отношения, и французы стали выражать недовольство действиями русских, влиятельный агент министерства финансов Покотилов советовал русскому правительству “категорично заявить французам, чтобы они оставили нас в покое, и, если они недовольны деятельностью Русско-китайского банка, то пускай основывают свой собственный” ²⁹.

В период подавления боксерского движения Николай II в своих пометах любил распространяться о самостоятельных путях русской политики на Дальнем Востоке, отличных от путей западно-европейских держав ³⁰. Нужно признать, что русская дипломатия, последовательно отказываясь от всяких связывающих ее свободу действий соглашений с Францией, Англией и Германией, по разным причинам искавшими в ту пору такого соглашения, именно, с Россией, в значительной мере действительно выдерживала эту самостоятельную линию ³¹. И это не было только лицемерной фразой или красивым жестом — это была борьба за интересы русского империализма в манчжурском вопросе, за закрытие манчжурских дверей, за захват манчжурской территории и превращение ее в заамурскую губернию со всеми вытекающими отсюда последствиями культурно-политического и хозяйственного порядка. История русской политики на Дальнем Востоке в течение всего периода, предшествовавшего русско-японской войне, отличается, разумеется, вместе с тем и обилием таких самостоятельных, претендующих на известную самобытность акций, которые являлись характерными для методов всей русской политики этого времени: достаточно вспомнить хотя бы факт сепаратных переговоров с Китаем, строившихся на личной заинтересованности Ли хун-чжана и сорванных смертью последнего, или, картину “блестящей” военной манчжурской кампании 1900 г., так похожей на средне-азиатские кампании 60-х годов ³².

Но самым интересным моментом во всей международной конъюнктуре того времени и характерным для русской внешней политики являлся тот факт, что после завершения расхвата великими державами китайских портов в разгорающейся вслед за тем на Дальнем Востоке империалистической борьбе за концессии царская Россия бьет рекорд в области всех выставленных притязаний и идет, не взирая на сопротивление выступающего под флагом открытых дверей империалистического блока трех держав, по кратчайшему и много раз ею испытанному пути военных захватов.

История русской политики на Дальнем Востоке интересна тем, что, как мы сказали выше, в процессе назревания и развития империалистических тенденций в обстановке происходящей “смены” старого “мирного капитализма” “немирным воинствующим катастрофическим [45] империализмом” ³³ происходит особое возбуждение военно-феодальных элементов.

Торжество “безобразовщины”, т. е. “авантюра в квадрате”, — верное тому доказательство. Но, разумеется, нет более убогого взгляда на вопрос, чем взгляд старых буржуазных радикалов, сводивших все дело к концессионной авантюре на Ялу.

Вопрос о завязавшейся в определенный момент вокруг трона борьбе противоречивых интересов различных общественных групп имеет особый интерес и особое значение. Подробный марксистский анализ этой борьбы необходим, во-первых, в плане разрешения проблемы о природе самодержавия. Но сейчас, говоря, прежде всего, о постигшем русский империализм на Дальнем Востоке фиаско, отбросившем царскую дальне-восточную политику в категорию авантюрных, можно смело сказать, что дело здесь, разумеется, не в одном Безобразове, как представителе придворных крепостнических групп, и дело, разумеется, не в одном Витте, как выразителе интересов промышленного капитала, и дело не в борьбе двух представлявшихся ими фракций буржуазно-феодального блока, — дело во всей той политической системе, которая проводилась всей конкретной совокупностью буржуазных и помещичьих тенденций, диалектически сплетавшихся и уживавшихся в буржуазно-феодальном блоке с его феодально-помещичьим исполнительным комитетом — царским самодержавием во главе, дело в столкновении в районе Манчжурии интересов этой системы с интересами мирового, водворявшегося на Дальнем Востоке, империалистического механизма.

Если верно то, что дело прежде всего в “военном происхождении” Сибирской железной дороги, нужной для успешного продолжения англо-русской борьбы и для новых колониальных захватов, то не менее верным становится в дальнейшем и то, что дело в той служебной роли, какую играло железнодорожное строительство с точки зрения интересов тяжелой индустрия, как не менее верно, наконец, и то, что в конечном итоге дело оказывается в диалектическом объединении этих двух моментов, получающем в лице прокладываемой трансманчжурской хорды и южно-манчжурских ответвлений в определенную эпоху определенное империалистическое выражение вывоза капитала.

В августе 1901 г., во время сепаратных переговоров России с Китаем о Манчжурии, царское правительство вырабатывает проект “частного” соглашения с Русско-китайским банком, о “преимущественном праве банка на получение в Манчжурии промышленных концессий”. При этом, по мысли Витте, китайское правительство должно было взять перед банком на себя обязательство, что оно не предоставит в Манчжурии никому никаких железнодорожных и промышленных концессий, не предложив их ранее банку. Узнав об этом, видавший многие виды, Ли хун-чжан не мог удержаться от того, чтобы не сделать своему собеседнику сцены и не заявить в раздражении, что соглашение это “отдает в руки банка всю Манчжурию” ³⁴. Он правильно угадывал суть дела. В Манчжурии стремился развернуть свою деятельность финансовый капитал, тот самый, который уже строил Китайско-восточную железную дорогу с ее южно-манчжурским ответвлением. [46]

Дело Русско-китайского банка было делом вывоза русского капитала, хотя, по справедливости говоря, это было дело капитала французского. Оно было заключено в русскую военно-феодальную оболочку. То противоречие, которое существовало между природой этой оболочки и капиталистическим содержанием дела, диалектически разрешалось взаимопроникновением свойственных им тенденций, их сращиванием в единую систему русского военно-феодального империализма в Манчжурии, которая не могла выросшие между царской Россией и японо-англо-американским империализмом противоречия разрешить иначе, как в форме войны — этой последней колониальной ³⁵ и первой империалистической ³⁶ войны царской России.

Чтобы убедиться в том, что концепция об авантюризме различных придворных клик, а тем более отдельных политических деятелей является для объяснения русской дальневосточной политики не только недостаточной, но и убогой, чтобы убедиться в том, на сколько тенденции этой политики имели глубокие социально-политические корни, достаточно бросить хотя бы самый беглый взгляд на отношение к дальне-восточной проблеме непосредственно с троном не связанных и далеких от него буржуазных и мелкобуржуазных кругов. Отношение это отразилось прежде всего в повременной печати, в газетах и “толстых” журналах того времени. Оставим в стороне официозную и” правую печать. Занимаемая ею в дальне-восточном вопросе позиция очень ярка и выразительна, но всякому ясно, что органы реакционных помещичьих группировок должны отличаться сугубой воинственностью, и что официозы должны отстаивать известную нам из опубликованных документов официальную правительственную линию. И “Гражданин”, и “Свет”, и “Новое время”, и “Московские ведомости” в период японо-китайской войны проникаются в равной мере воинственными настроениями. “Гражданин” жаждет захвата незамерзающего порта в Корее, “Новое время” требует установления над последней протектората, а “Свет” — присоединения, помимо Кореи с незамерзающим портом, также и части Манчжурии.

Во время симоносекских переговоров из того же лагеря слышатся даваемые адм. Тыртову советы не медлить с вооруженным выступлением, и даже (“Свет”) выдвигается проект вооруженного занятия острова Иезо ³⁷.

Не менее активистски настроены и русские биржевые круги. В передовой “Новостей” от 20 января 1895 г. речь идет о необходимости вмешательства держав в японо-китайскую войну с целью “парализовать” успехи Японии. “Китайский вопрос, — замечает автор передовицы, — имеет несомненную аналогию с восточно-европейским вопросом. Если оказалось возможным разделить значительную часть Турции и создать из некоторых ее провинций самостоятельные государства, то тем более это возможно относительно Китая”. “Теперь-то и представляется вполне удобный случай, — читаем [47] в передовице той же газеты от 28 января 1895 г., — разом и без хлопот покончить с Китаем, разделив его между главными заинтересованными европейскими державами”. Упускать такой момент, — по мнению газеты, — непростительно: “China delenda est!”

Значительно больший интерес представляют для нас взгляды буржуазно-либеральной печати. Если мы обратимся хотя бы, например, к такому выдержанному органу либеральной буржуазии, как “Русская мысль”, то не найдем здесь, разумеется, той алармистской крикливости и экспансивности, какая характерна для всей правой печати, мы встретимся здесь с тем “профессорским” отношением к вопросу, которое требовало возникающие вопросы внешней политики разрешать в конъюнктурной связи с вопросами внутренне-политическими.

“Твердая и благоразумная политика нашего отечества и европейских держав, — писал В. Гольцев в мартовской книге журнала за 1895 г. ³⁸, — дает основания думать, что новорожденному японскому шовинизму не будет предоставлено широкое поле действия... Европейским государствам, вообще, а нашему отечеству, в особенности, необходимо зорко наблюдать за тем, что будет происходить в Японии и Китае. Великая Сибирская дорога усилит, конечно, наше военное положение, но важно, чтобы своевременные реформы оживили Сибирь, подняли в ней законность и охраняемую ею общественность и частную предприимчивость”. В апрельской книжке того же журнала тот же обозреватель, анализируя положение, создавшееся на Д. Востоке в результате Симоносекского мира, приходит к мысли о “вероятности и желательности” вмешательства держав и о неизбежности военного столкновения с Японией в случае нежелания последней сойти с симоносекских позиций ³⁹. Можно было бы признать, по его мнению, независимость Кореи только в том случае, если бы это не повело к решительному преобладанию в ней японского влияния. Но признание независимости Кореи неприемлемо, так как рост японского влияния при этом в ней неизбежен, а “в таком случае исчезла бы надежда приобрести незамерзающий порт на Великом океане”. “Коллективный шаг России и Франции вместе с Германией увенчался полным успехом, — пишет В. Гольцев в майской книжке “Русской мысли”. Нашему отечеству представляется теперь возможность путем дипломатических переговоров приобрести незамерзающий порт на Великом океане и укрепить вполне наше политическое и военное положение” ⁴⁰.

Совершенно тождественная линия проводится социально-политическим аналогом “Русской мысли” — “Русскими ведомостями”. В передовой газеты от 15/IV 1895 г. приветствуется согласованное выступление трех держав против Японии и намечаются стоящие перед царской Россией на Дальнем Востоке общие задачи: “путем реформ и ряда экономических мер поднять промышленные силы нашей тихоокеанской окраины и тем прочнее установить свой престиж в Азии и облегчить путь своей культурной задаче”. Наряду с крупными задачами культуртрегерства на Дальнем Востоке газета не забывает также и о скромной задаче приобретения незамерзающего порта. В номере от 7 апреля, в статье “Результаты японо-китайской войны”, мы читаем: “Вообще, был один момент, [48] когда Россия могла получить значительное влияние в Корее (1888 г. — А. П.), но этот момент, по-видимому, был упущен... Во всяком случае, для нашей окраины было вполне уместным и желательным сохранить с Кореей мирные дружественные сношения, развить по возможности торговый обмен и получить, может быть, удобный незамерзающий порт на ее берегах. Необходимость такого порта для России, особенно в виду Сибирской железной дороги, признается даже иностранцами”... И автор ссылается при этом на книгу германского исследователя, признающего законность стремлений России занять не только северную часть Кореи, но и Гириньскую провинцию Манчжурии. ⁴¹

Если русский либерализм второй половины XIX века принято рассматривать, как либерализм преимущественно аграрно-капиталистической буржуазии, то и голос либеральной печати не может, конечно, претендовать на роль выразителя взглядов русской буржуазии в целом и тем более — мелкой городской и сельской буржуазии, в течение предшествовавших десятилетий сумевшей выделить из себя отряды, решительно выступившие на борьбу с дворянско-феодальным режимом.

90-е годы, как известно, характеризуются притуплением мелкобуржуазного радикализма, с позиций революционного народовольчества сползающего на плоскость “либерального народничества”.

Но, так как ни одна социальная группа не может дать больше того, чем она располагает, нам приходится при выяснении точки зрения мелкобуржуазной демократии по интересующему нас вопросу обратиться к журналу “Русское богатство”, этому органу народничества “периода упадка”.

Вопросам внешней политики русская радикальная печать 80—90-х гг. уделяла, как известно, мало внимания. Здесь сказывалась не только система цензурных репрессий, с особой бдительностью оберегавшая работу царской дипломатии, здесь отражались также унаследованные от предшествующих десятилетий политические традиции мелкобуржуазного революционаризма, неспособного выйти за пределы своей национальной ограниченности. Происходящая же в 90-х гг. смычка интересов мелкобуржуазной интеллигенции с интересами бурно развивающейся промышленной буржуазии, разумеется, росту политической принципиальности эпигонов народничества способствовать не могла.

В течение всего 1895, даже 1896 года иностранный обозреватель “Русского богатства” вопросы Дальнего Востока почти обходит молчанием или ограничивается голой констатацией фактов, не выявляя своего отношения к ним. Здесь мы имеем дело с определенным “отставанием” редакции народнического органа в вопросах международной политики.

В то время, когда русский феодально-буржуазный блок делал на Д. Востоке первые шаги в своей империалистической практике, идеологи мелкой буржуазии продолжали жить внешне-политическими темами, унаследованными от предыдущей эпохи. Вопросы Бл. Востока оказываются в центре внимания иностранного обозревателя журнала в течение всей второй половины 90-х гг. И здесь находятся у журнала достаточно яркие слова и точные формулировки. Возбужденный армянскими событиями иностранный [49] обозреватель приходит к мысли о “необходимости” произвести “общеевропейскую оккупацию Турции, достаточно богатой для. того, чтобы оплатить издержки общеевропейской оккупации” ⁴². Вопросу о разделе “турецкого наследства” отдает обозреватель все свое внимание и весь свой литературный темперамент. Турки у него не что иное, как “варвары”, Турция — “азиатская орда”, которую Европа призвана “укротить”. Этим турецким вопросом вопрос дальневосточный у него заслоняется совершенно. “Упразднение турецкого владычества, — говорит он, — едва ли не важнее всего Д. Востока” ⁴³. Только в конце 1898 г., когда захват Порт-Артура стал давно совершившимся фактом, когда в Китае стали обнаруживаться явственные признаки роста национального движения, народнический обозреватель решает высказаться по китайскому вопросу. Рассматривая происходящие в Китае волнения как “бунты”, угрожающие “международному положению и интересам держав”, он приходил к следующему заключению: “Гниение такого громадного трупа может заразить все. окружающее и надолго парализовать нормальное течение дел. Интерес всей Европы, всего существующего мира — притти на помощь этому больному гиганту и, впредь до выздоровления, взять под общую опеку и охрану” ⁴⁴.

Отметим попутно одно замечание Южакова, характерное для внешне-политической ориентации мелко-буржуазных кругов в 90-х годах. Говоря о совершающемся разделе мира и о назревающем англо-германском конфликте, Южаков намечает перспективы “англо-франко-русского сближения” ⁴⁵. Образованием такой политической комбинации, по концепции Южакова, разрешится всецело и д.-восточный вопрос: “Соединенных англо-франко-русских сил на Д. Востоке совершенно достаточно для встречи всяких случайностей... Только действительно прочное соглашение между Россией, Англией и Францией может явиться комбинацией, солидно гарантирующей интересы этих держав”.

В приведенной цитате для нас важно не то, что, намечая выход из дальне-восточного кризиса, Южаков попадал пальцем в небо. Здесь важно констатировать тот факт, что мелкая буржуазия того времени кладет свои симпатии на сторону одной из возможных группировок империалистических держав, на сторону будущей англо-франко-русской Антанты. Народнический публицист не был пионером в этом деле. В. Гольцев еще в 1885 г. развивал эту идею на страницах “Русской мысли”. Он повторял ее теперь, в 1895г., когда писал: “Крепкое сближение Великобритании и России было бы великим благом не только для русского и английского народов, но и для всего человечества” ⁴⁶. А более непосредственные “Новости” тогда же расшифровывали эти идеальные возможности так: “Азия велика, и России и Англии хватит на ней места” ⁴⁷. [50]

Какой же вывод может быть сделан из всего сказанного? В 90-х гг., в период зарождения мирового империализма, русская буржуазия начинает уже говорить словами, звучащими явно империалистически, — объективно приобретающими иногда, независимо от желания их произносящих, прямой империалистический смысл. Мелко-буржуазные политики, не идущие с пролетариатом по его последовательному революционному пути, который мог бы создать им твердую базу в крестьянских массах, объективно заинтересованных в борьбе с нарождающимся империализмом, оказываются во внешнеполитических вопросах плетущимися в хвосте буржуазии.

В 90-х годах русская буржуазия во внешне-политических вопросах от мала до велика выступает в общем и целом единым фронтом с самой реакционной частью помещичьего класса. М. Н. Покровский в свое время правильно отметил, что “незамерзающий порт гвоздем сидел” в голове Николая II, положившего немало резолюций на эту тему. Теперь мы можем сказать, что мысль о незамерзающем порте была также одной из “лейт-мыслей” всей русской буржуазии 90-х гг., что идеи территориальных приобретений в Корее и Манчжурии, идея участия в разделе Китая и даже план превентивного нападения на Японию носились в воздухе. Убогой голове Николая II не приходилось в данном вопросе испытывать ни малейшего напряжения: ему нужно было лишь повторять много раз слышанное:

Допуская на минуту недопустимое, мы можем сказать, что в 90-х гг. воинственный редактор газеты “Свет” Комаров мог, в случае нужды, с успехом заменить в деле нападения на японский флот адмирала Тыртова, что редактор либеральной “Русской мысли” Гольцев мог с успехом наложить за Николая II ряд резолюций о незамерзающем порте, что даже народнический публицист Южаков мог с успехом заменить Муравьева при подписании англо-русского соглашения о разделе Китая на сферы влияния.

Русская либеральная и особенно “радикальная” буржуазия, как известно, изменила в дальнейшем на время свое отношение к царской политике в дальне-восточных делах. Но это относится только к началу 900-х гг:, ко времени нарастания промышленного кризиса, толкающего буржуазию в условиях подъема рабочего и крестьянского движения к временной половинчатой оппозиции всему политическому режиму. Тогда началась, как известно, буржуазная критика себестоимости царской дальне-восточной политики, и, после исторических неудач царизма 1904—5 годов, той же либеральной и радикальной буржуазией, которая не так давно принимала посильное участие в обосновании, защите и развитии царской дальне-восточной политики, с легкой руки Витте, была пущена в оборот легенда об особых специальных виновниках войны.

Рассмотрение вопроса об отношении различных фракций буржуазии к царской дальне-восточной политике в этот интересный предреволюционный период лежит за пределами настоящего краткого очерка. Ограничимся в заключение несколькими замечаниями.

Выше мы говорили о характерной для русской промышленности 90-х годов бурной концентрации производства. Мы отмечали также свойственный той же эпохе факт обнищания деревни, оскудения внутреннего рынка, роста эксплоатации наемного труда.

Что же из этого следовало? [51]

Это приводило, как известно, к бурному численному росту промышленного пролетариата, к быстрому развитию его классового самосознания и организованности, к интенсивному процессу оформления его классовой идеологии, к закалке его партийного руководства, это приводило к стремительному превращению в эти годы русского пролетариата из класса “в себе” в класс “для себя”, способный вести за собою миллионные крестьянские массы. Выше мы указывали на то, что, пользуясь всеми выгодами докапиталистических приемов хозяйства, русская буржуазия мирно уживалась с дворянско-феодальной властью. Теперь мы можем сказать что “политическая дряблость” русской буржуазии, “зависимой от казенных заказов”, усугублялась “революционностью пролетариата” ⁴⁸, что это толкало буржуазию непосредственно в объятия феодальной реакции, что, многократно усиливаясь, последняя с тем большей энергией проводила общую для буржуазно-феодального блока монополистическую программу в Манчжурии и тем ускоряла свой большой выход на мировую империалистическую арену.

Что же из этого вытекало?

Отсюда должен был вытекать тот общеизвестный факт, что, когда, во время японской войны, пролетариат поднял знамя восстания против Самодержавия, восстание это стало перерастать в восстание против империализма. Отсюда должна была вытекать и вся та роль, какую в дальнейшем развертывании революции сыграла либеральная буржуазия с ее “программой измены”, с ее “жаждой сделки со старой властью” ⁴⁹. Популярная в буржуазных кругах концепция о виновниках неудачной войны, своего рода теория “Kriegsschuldfrage” в национальном масштабе, объективно играла роль прикрытия власти от ярости рабочего класса. И нужно сказать, что концепция эта пользовалась не меньшей популярностью среди радикальной мелкой буржуазии в лице н.-с, с.-р. и меньшевиков, т. е. тех социальных групп, которые впоследствии составили, по выражению т. Сталина, “крайнюю левую фракцию империалистической буржуазии” ⁵⁰.

Так, на оселке дальне-восточной проблемы на рубеже XX века, русская буржуазия — и либеральная и радикальная, каждая в меру своих сил, — выявляла свою потенциальную империалистическую сущность, ту сущность, которая в развернутом виде выявилась в делах и днях их достойных потомков.

Русско-японская война, как первый англо-германский конфликт, являлась, по выражению М. Н. Покровского, прологом большой империалистической войны 1914—1917 гг. ⁵¹.

Это же означало наступление такой эпохи, в условиях которой “кто хотел бить по царизму, неизбежно замахивался па империализм”, в условиях которой “революция против царизма” должна была “перерастать в революцию против империализма” ⁵².

Много позднее, говоря о возможностях прорыва “мирового фронта империализма”, т. Сталин, на основании закона о неравномерности развития капиталистических [52] стран, намечал следующее положение: “Этот прорыв вероятнее может произойти в тех пунктах и в тех странах, где цепь империалистического фронта слабее, т. е. где империализм менее всего подкован, а революции легче всего развернуться” ⁵³. Таким пунктом в начале XX в. могла оказаться только Россия.

Царизм уцелел... Революция 1905 г. явилась, по выражению т. Сталина, “прологом пролетарской революции”.

90-е годы прошлого века были годами подготовки этого двойного пролога. 90-е годы прошлого века были той исторической мастерской, где выковывались элементы русского империализма, сохранившего до конца своих дней “военно-феодальные” черты. Можно, пожалуй, сказать, что 90-е годы были беременны империализмом. Но методологически было бы не только не нужно, но и ошибочно — и это была бы механистическая ошибка — стремиться во что бы то ни стало к установлению “акушерских” сроков перехода некогда “экономически отсталой” России к законченной системе монополистического капитализма.

Мы начали с ленинской характеристики царской России, как “экономически отсталой” страны, хотя бы и “средне-отсталой”, а кончаем признанием факта зарождения в 90-х годах империалистических тенденций, хотя бы и “военно-феодального” типа.

Нет ли противоречия между нашим началом и нашим концом? Есть, безусловно. Но не по нашей вине. Это — противоречие, свойственное природе исторического развития, свойственное конкретной диалектике исторической жизни. “То, что впервые начинает быть, — вспомним слова Гегеля, — еще не существует и, тем не менее, уже существует, потому что начинает быть”.

И в этом противоречии находила свое выражение та неравномерность экономического и политического развития, которая, по выражению Ленина, является “безусловным законом развития капитализма”.

Прошло около трех десятилетий с того времени, когда военно-феодальный аппарат царской России, осуществляя захватническую манчжурскую программу, совершал свой первый большой империалистический рейд.

Дальне-восточный вопрос снова поставлен историей в порядок дня. Китайские территории снова стали центром противоречий между хищниками мирового империализма, Манчжурия — объектом жадных притязаний одного из них.

Но, если 57 лет тому назад молодой японский капитализм, подчинивший уцелевшие в стране феодальные пережитки интересам своего развития, выступая тогда против отсталой страны царизма, выполнял тем самым исторически прогрессивную миссию ⁵⁴, теперь, переходя снова в открытое наступление по всему дальне-восточному фронту, в условиях принципиально отличной от прошлого исторической обстановки, он выполняет миссию, приобретающую диаметрально противоположный политический смысл и значение. Исторический путь, пройденный в течение трех последних десятилетий мировым капитализмом, привел его к небывалому обострению свойственных ему противоречий [53] внешних и внутренних и, подняв его на высшую империалистическую стадию, подвел его к той грани, у которой в неизбывных кризисах начинается процесс его загнивания, где в неминуемых и неразрешимых конфликтах расшатываются устои его.

Если и прежде японский капитализм страдал от недостатка сырьевой базы, если и прежде господствовавшая в стране политическая система, консервируя узость внутреннего рынка, стимулировала агрессивную внешнюю политику Японии, теперь, в условиях мощного развития в стране финансового капитала, японская внешняя политика бьет мировой рекорд агрессивности.

Выросшая из неравномерности капиталистического развития и попавшая в полосу острого промышленного кризиса, испытывающая общую для капиталистического мира судьбу загнивания, Япония с тем большей силой, возрождая уцелевшие в правящих классах остатки военно-феодальных тенденций, рвется к новым захватам, выступая в роли застрельщика нового передела Китая, развязывая антагонистические силы капиталистического мира для новых столкновений.

Исторический путь, пройденный мировым капитализмом в течение трех последних десятилетий, привел также к тому, что те самые, хорошо знакомые японскому империализму, земли азиатского материка, где он развертывает снова свою захватническую программу, теперь не являются уже тем удобным объектом эксплоатации, какими они были раньше, — что теперь “миллионы и сотни миллионов колониальных и полуколониальных народов выступают как самостоятельные, активные, революционные факторы” ⁵⁵.

То же пройденное капиталистическим миром тридцатилетие привело его еще и к тому, что осуществлять свою империалистическую программу ему приходится на многократно усиливающейся эксплоатации народных масс, на костях того класса, который на наших глазах вырастает в мощную фигуру его могильщика. С первого дня японо-китайского военного столкновения японская коммунистическая партия заняла непримиримую большевистскую позицию, подав свой голос за поражение японского империализма. Катастрофическое понижение жизненного уровня японских народных масс неизбежно усиливает рост их революционной энергии, стимулирует их мобилизацию под знаменем японской компартии, действующей не одиноко, связанной тесными узами с другими революционными отрядами мирового пролетариата. И, наконец, то же пройденное капиталистическим миром тридцатилетие привело к созданию совершенно нового фактора, который росту международного рабочего движения дает исключительную питательную силу и который принципиально изменил ту историческую обстановку, в какой японский капитализм действовал 27 лет тому назад, — на том самом месте, где стояла прежде отсталая царская Россия, выросла новая система хозяйства, в корне отличная от капиталистической, ей противостоящая, которая “самым фактом своего существования демонстрирует гнилость капитализма, расшатывает его основы” ⁵⁶, которая сейчас создает для Японии непреодолимое препятствие на пути ее империалистической экспансии. [54]

В новой исторической обстановке, в какой протекает теперь военная агрессия японского империализма, происходит таким образом процесс созревания тех объективных и субъективных исторических факторов, сочетание которых должно привести к созданию той “революционной ситуации”, которой, как указал XII пленум ИККИ, в “непосредственном” виде “в важнейших и решающих капиталистических странах” мы еще не имеем, но в которую перерастает нынешний период “конца относительной стабилизации капитализма”. Если о царской России 90-х гг. можно было с оговоркой — ибо там речь шла о структурных изменениях, происходящих в системе капитализма, — сказать, что она была беременна империализмом, о нынешней исторической обстановке, характеризующейся накоплением неразрешимых в рамках капитализма противоречий, можно безоговорочно утверждать, что она чревата элементами пролетарских революций, призванных завершить всю эволюцию буржуазного общества.

Выступление японского империализма, являющееся симптомом переживаемого капитализмом кризиса, — одна из попыток капиталистического мира найти выход из этого кризиса. От силы и энергии международного пролетариата, идущего под руководством своих компартий, от его уменья использовать существующую обстановку будут зависеть сроки освобождения капитализма от этих бесплодных исканий — через освобождение мира от капитализма.

Комментарии

1. М. Н. Покровский, “Русско-японская война”, стр. 518.

2. A. Supan, “Die territoriale Entwicklung der europaeischen Kolonien”, 1906.

3. В. И. Ленин. Сочинения, (изд. 1-е) т. XIII, cтp. 306.

4. Сравн. К. Грановский, “Монополистический капитализм в России”, стр. 9—63; Л. Эвентов, “Иностранные капиталы в русской промышленности”, стр. 94; также Н. Рожков, “Русская история”, т. XI, стр. 243—244.

5. Сравн. И. Гиндин, “Банки и промышленность в России до 1917 г.”, стр. 68—80, и Е. Грановский, op. cit.

6. Л. Эвентов, op. cit., стр. 7.

7. И. Сталин, “Вопросы ленинизма”, стр. 410.

8. В. И. Ленин, Сочинения, т. III, стр. 490.

9. М. Покровский, “Ответ т. Томсинскому”, “Вестник Ком. академии”, № 16 стр., 284 — 299.

10. В. И. Ленин. Сочинения, т. III, стр. 286.

11. В. И. Ленин. Сочинения, т. III, стр. 401.

12. Цитируем по книге И. Берлина “Русская буржуазия в старое и новое время”, стр. 141.

13. В. И. Ленин, Сочинения, т. III, стр. 485.

14. В. И. Ленин, Сочинения, т. XIII, стр. 299.

15. Там же, стр. 99.

16. См. М. Н. Покровский, “Дипломатия и войны царской России в XIX в., стр. 321.

17. Там же, стр. 345—355.

18. Архив револ. и вн. политики, фонд мин. ин. дел, “Бухарест”, 1887 г. № 27, № 113 № 114; 1888 г., №№ 31—36; 1889 г. №№ 36—39.

19. Материалы об экспедиции Ашинова подготовляются к печати и будут опубликованы в одном из следующих томов “Красного архива”.

20. См. “Красный архив”, т. XLVII—XLVIII, “Проект захвата Босфора в 1896 г.”, стр. 50—70, а также С. Витте, “Воспоминания”, т. I, стр. 80—84.

21. См. “За кулисами царизма. Архив тибетского врача Бадмаева”, стр. 47—87.

22. Архив рев. и вн. пол., фонд мин. ин. дел, полит. архив, записка Хитрово от 1858 г.

23. “Переписка Вильгельма II с Николаем II”, изд. Центрархива, 1923 г., стр. 7—8.

24. Арх. рев. и вн. пол., Кит. ст., секр. тел. Хитрово от 23/IV 1896 г.

25. Арх. рев. и вн. пол., Кит. ст., письмо адм. Чихачева к Шишкину от 18/II 1895 г.

26. См. М. Павлович “Русско-японская война”, изд. 1926 г., стр. 67.

27. Арх. рев. и вн. пол., Кит. ст., письмо Шишкина Ванновскому от 1/V 1896 г., № 1866.

28. См. “Die Grosse Politik”, В. 18, Т. I, №№ 5393—5399.

29. Тел. Покотилова от 20/Х 1897 г. См. Б. Романов, “Россия в Манчжурии”, стр. 91.

30. См. подготовляемый Центрархивом к печати сборник документов “Боксерское восстание и европейские державы”.

31. См. Б. Романов, op. cit., стр. 240—263.

32. М. Н. Покровский, “Русско-японская война”, стр. 560—562 и “Дипломатия и войны царской России”, стр. 320—345.

33. В. И. Ленин, Сочинения, т. XIX, стр. 335.

34. См. Б. Романов, op. cit., стр. 318—329.

35. Ср. М. Н. Покровский, “Русско-японская война”, стр. 606, В. И. Ленин. Соч., т. VI, стр. 39.

36. Ср. Е. Грановский, op. cit., стр. 149; С. Томсинский, “К вопросу о социальной природе русского самодержавия”, “Вестник Ком. ак.”, № 16, стр. 256—283; Ленин, Сочинения, т. XIII, стр. 99.

37. См. М. Павлович, op. cit., стр. 68.

38. “Русская мысль”, март 1896 г., ст. В. Гольцева: “Иностранное обозрение”, стр. 210—219.

39. “Русская мысль”, апрель 1895 г., стр. 152—158.

40. “Русская мысль”, май 1895 г., стр. 201—209.

41. E. von Hesse-Wartegg “Korea, 1896”.

42. “Русское богатство” 1896 г., № 4, С. Южаков, “Дневник журналиста”, стр. 145—170.

43. “Русское богатство” 1898 г., № 10, С. Южаков, “Политика”, стр. 147—166.

44. “Русское богатство” 1898 г., № 2. С. Южаков, “Политика”, стр. 107—131.

45. “Русское богатство” 1895 г., № 1, С. Южаков, “Из современной хроники”, стр. 186—213.

46. “Русская мысль” 1895 г., № 1, В. Гольцев, “1894 г. в полит. отношении”, стр. 185—194.

47. “Новости”, 1895 г., 25/II, № 55.

48. И. Сталин, “Вопросы ленинизма”, стр. 48.

49. В. И. Ленин, Сочинения, т. VII, ч. I, стр. 269 и 284.

50. И. Сталин, “Вопросы ленинизма”, стр. 60.

51. М. Покровский, “Русско-японская война”, стр. 607.

52. И. Сталин, “Вопросы ленинизма”, стр. 10.

53. И. Сталин, там же, стр. 103.

54. В. И. Ленин, Сочинения, т. VI, стр. 35.

55. В. И. Ленин, Сочинения, т. XVIII, ч. I, стр. 323.

56. И. Сталин, “Вопросы ленинизма”, стр. 633.

.

Текст воспроизведен по изданию: Первые шаги русского империализма на Дальнем Востоке (1888-1903 гг.) // Красный архив, № 3 (52). 1932