Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ГРУЛЕВ М.

ИЗ ПОЕЗДКИ В МАНЬЧЖУРИЮ

Ряд событий последних лет на нашей далекой окраине привлек внимание общества к Маньчжурии, — одной из обширнейших провинций Китая, которую мне пришлось посетить во главе небольшой экспедиции, отчасти научной, отчасти торговой. Подробности о цели и снаряжении экспедиции, путевых впечатлениях и проч. были в свое время напечатаны в специальных изданиях, доступных лишь известному кругу читателей. Но в виду всеобщего интереса к Маньчжурии, вызванного у нас постройкой таи грандиозной железной дороги, считаю своевременным сообщить здесь краткие сведения о местных нравах и обычаях, административных и бытовых, в предположении, что они могут быть не бесполезны нашим первым пионерам, появляющимся теперь в Маньчжурии изыскателями или строителями новой железной дороги, конвойной охраной и т. п.

Считаю необходимым оговориться, что мое непосредственное знакомство с Маньчжурией не идет дальше Сунгарийского края; но Не подлежит сомнению, что именно этот край, благодаря своему плодородию, географическому положению и реке Сунгари, сделается со временем, по окончании постройки Восточно-Китайской железной дороги, центром русской культуры и гражданственности не только для всей Маньчжурии, но и для сопредельных провинций Срединного Китая. В наших газетах появлялись уже сведения об учреждении обширного пароходства по Сунгари, о постройке [946] русских городов около Бодунэ и Харбина. Впрочем, не отодвигая значения Сунгарийского края ко времени окончания постройки Восточно-Китайской железной дороги, полагаю, что и в настоящую минуту, во время самой постройки дороги, Сунгарийский край неминуемо должен сделаться центральным складом для всего обширного района постройки дороги. Наконец, с Сунгарийским краем у нас связаны еще важные исторические воспоминания: сюда, именно, влекло еще первого нашего доблестного пионера на Амуре — графа Н. Н. Муравьева-Амурского, который выговорил в Айгунском трактате для русских людей свободу плавания и торговли по Сунгари и сейчас же, сам первый, на пароходе “Амур” понес русский флаг по Сунгари в 1858 г., изумив прибрежных китайских жителей никогда невиданною “чудною джонкою, плывущею без парусов против течения”.

Все эти причины должны, по справедливости, сделать Сунгарийский край центром нашего внимания во всей Маньчжурии.

I.

В Китае, как известно, и шагу ступить нельзя без ведома местных властей. Это справедливо даже относительно местных туземных жителей, а иностранцу тем более не обойтись без поддержки или противодействия нойонов (чиновников). Поэтому полагаю необходимым раньше всего ознакомить читателя с местными администраторами, с которыми придется встретиться с первых же шагов в Сунгарийском крае. Все эти чиновники, как и у нас, меняются, конечно, более или менее часто; но знакомство с ними, полагаю, все-таки нелишнее, как в виду того, что приходящее и уходящие нойоны все “одного поля ягоды”, так и потому, что — в противоположность нашей поговорке “человек красит место” — в Китае занимаемые должности, как сейчас увидим, неизбежно сообщают все одну и ту же физиономию сменяющимся нойонам.

Первое мое знакомство завязалось с начальником пикета в ничтожном китайском селении Лохасу, расположенном около устья Сунгари. Появление русского парохода в Сунгарийских водах ожидалось, по справедливости, как событие необычайное; поэтому китайский чиновник заблаговременно выставил во многих местах гольдов, которые, при приближении парохода, кинулись кто по реке на омарочне, кто верхом по берегу дать знать своему начальнику о приближении парохода. Китайский нойон встретил меня на берегу церемонным поклоном (дзои) по китайскому обычаю, то есть приподняв сложенный руки выше лба и отвешивая в то же время низкий поклон. [947]

Обстановка жизни этого нойона отличается крайнею простотой, граничащей с убожеством. Казенная фанза (дом), служащая жилищем начальника пикета, состоит из одной комнаты, по стенам которой расположены нары, покрытые кошмами и циновками; оконные рамы затянуты прозрачной бумагою; пол земляной. Служилый персонал пикета состоит из 5-6 босоногих гольдов, которые отбывают свою очередную службу, занимаясь в то же время своими обычными занятиями — охотой и рыбною ловлей, благо, это служит источником дарового питания и для начальства. Между нойоном и подчиненными ему оборванцами существует полная простота отношений; очевидно, китайцам плохо дается их цивилизаторская миссия среди полудиких гольдов, извлеченных из глухой тайги для служения обездоленному в Китае ратному делу.

В беседе китайского чиновника проглядывала плутоватость, смешанная с беспокойством и некоторым смущением; все это для меня сначала было загадочным, но скоро выяснилось, что начальник пикета опасался, как бы в виду моего присутствия не улизнула вкусная мзда, которую он ждал от ехавшего со мной богатого китайского купца, русского подданного, живущего в Хабаровске. Купец этот ведет весьма значительные торговые обороты по Сунгари; проходящие на его имя джонки с хлебом доставляют чуть ли не главную часть доходов пикета; теперь, в кои веки раз, ехал сам “хозяин”; начальнику пикета чуялась хорошая добыча, но мое присутствие лишало возможности поговорить о “деле”. Тревожное ожидание китайского чиновника разрешилось получением от купца большого никелевого самовара, на что нойон, со своей стороны, счел долгом принести ответный подарок в виде пары куриц (который, кстати сказать, продаются на Сунгари по 10-15 копеек).

Достоин еще внимания тот факт, что упомянутый выше китайский купец, пользующийся известностью на Амуре, благодаря своим миллионным оборотам, сохраняющий достаточную уверенность при сношениях с русскими начальствующими лицами, обнаруживал заметное беспокойство при встрече с ничтожным китайским нойоном и заволновался не на шутку, когда я выразил намерение пройти мимо пикета. Обратившись впоследствии за откровенным разъяснением этого факта, я узнал, что этот нойон, желании, может наносит большой ущерб торговым сношениям по Сунгари; будет требовать разгрузки джонок, взимать произвольные взятки и т. п.

Описанный сейчас пикет в Лохасу и его начальник, состоять в непосредственном подчинены начальника Фугдинского округа, который заключает в своих пределах почти исключительно гольдское население; только в последние годы здесь стали [948] появляться китайские переселенцы из Срединного Китая. Главный город этого обширного округа заключается в ничтожной деревушке, состоящей из десятка убогих фанз, окруженных огородами с чахлою зеленью. Все плоско, серо и крайне убого; на всем лежать печать не то нищеты, не то крайней неприхотливости к каким бы то ни было потребностям жизни. Живым дополнением этой убогой картины служила весьма неживописная “публика”, из одного-двух десятков босоногих, лохматых гольдов, встретившая меня на берегу. Зато начальник округа, в сопровождении большой свиты, встретил меня с таким напыщенным величием, что при достаточной фантазии можно было вообразить себя в залах версальского дворца, если бы все это не происходило у ворот полуоблупленного, приземистого, покосившегося чуть ли не на все углы, глинобитного ямыня (ямынем в Китае называется вообще присутственное место), с выпученными вперед и отвалившимися назад оконными рамами, затянутыми протыканною и разорванною, промасленною бумагой. Разодетые в полном параде, живописною толпой расположились у ворот ямыня все чиновники фугдинской администрации, состоящей всего из 13 нойонов, военных и гражданских. Впереди всех выдвинулся начальник округа — сэлин Лаан'г, высокий, плотный маньчжур, порядочно обрюзглый от обильного курения опиума, с едва просвечивающими, оловянными, глазами; в его походке, разговоре и манерах проглядывала рассчитанная важность, обязательная но требованиям китайского этикета.

После взаимного приветствия мы вошли в ямынь, сопровождаемые старшими нойонами; все прочие чиновники, смешавшись с толпой праздных зрителей, облепили щели и отверстия ямыньских окон, следя с жадным любопытством за происходящим внутри ямыня.

Внутренняя обстановка этого единственного казенного здания в Фугдине, совмещающего в себе залу судебных заседаний, присутствий, военное управление и т. п., вполне отвечает окружающему убожеству: стены даже не выбелены, пол земляной; грязные, ничем не покрытия нары служат в присутственные дни местом восседания судей и правителей, а в свободное время местом отдохновения ямыньской челяди; только около десятка ветхих растрепанных фолиантов, затерявшихся в одном из пустынных углов, были единственным атрибутом этого присутственного здания и напоминали, что сидим мы в помещении не обитаемом ни людьми ни животными.

На вопрос мой, отпускаются ли какие-нибудь средства для ремонта здания, сэлин не выдержал и махнул рукой, как, невидимому, о наболевшем для него вопросе, объясняя это, [949] впрочем, тем, что центр управления округом, т. е. город фугдин, решено уже перевести на другое место. Судя по откровенности сэлина, можно было думать, что это только фугдинский ямынь такой жалкий, что в других местах Маньчжурии встретим казенный и общественным здания с какими-нибудь претензиями, если не на роскошь, то хотя бы на достаток и внешнее приличие. Позже, однако, я убедился, что во всех посещенных мною городах Маньчжурии ямыни немного отличаются от описанного сейчас в Фугдине. Казна на местные строительный нужды или ничего не отпускает, или дает супце гроши, сваливая большей частью рабочий труд и поставку материалов на местное население, как натуральную повинность; в лучшем случае для этой цели назначаются скудные остатки из провинциальных денежных сборов, но местные администраторы считают совершенно излишним тратить на общественное достояние то, что можно прятать в собственные карманы.

Служебные переговоры наши продолжались очень недолго: не имея разрешения своего начальства на пропуск русского парохода по Сунгари, китайский чиновник счел свой долг исполненным, выказав в робких фразах весьма слабую попытку пассивного сопротивления; затем быстро перешел на дружеский тон и пригласил меня на обед в свой дом. Надо заметить, что китайские администраторы вообще избегают первого знакомства с европейцами с глазу на глаз, а стараются обыкновенно принять их в ямыне, в присутствии своих подчиненных; объясняется это, вероятно, желанием оградить себя от постоянного недоверия, которое тяготеет со стороны высших властей.

В домашней жизни китайского чиновника заметны были зажиточность и довольство, который я не очень часто встречал среди его собратьев. По дальнейшим расспросам оказалось, что этот администратор больше занимается торговыми предприятиями, чем делами своего округа: выменивает у гиляков и гольдов пушнину, скупает зерновой хлеб, и все это часто отправляет чрез своих сыновей или подчиненных в Хабаровск на продажу. Службой же занимается, так сказать, между делом, посвящая все время, главным образом, своим торговым делам. Главным воротилой Фугдинского округа является помощник сэлина Ю'уань. Это весьма хитрый, плутоватый маньчжур, имеющий уже важное отличие — одноглазое павлинье перо, — полученное им за 10-ти-летнюю службу в провинциях Кульдже и Или. При всей изворотливости и юркости Ю'уаня, на его долю выпадают лишь объедки того, что достается сэлину. Необходимо заметить, что должность фугдинского сэлина считается очень доходною, потому что от него зависит назначение начальников [950] на пять пикетов: и Лохасу, Линдамай, Сусу, и на реках Нор и Има.

Главным административным центром Сан-Синьской области служит город Сан-Синь. Здесь живет фу-дутун (губернатор) и при нем неизбежный ямынь, в котором сосредоточено все управление областью. Сан-синьский фу-дутун, по фамилии Фу-Куй, весьма добродушный и приветливый старик, которому минуло уже 70 лет; на государственной службе состоит уже более 30 лет и любит напоминать, что перебывал на службе во всех провинциях Поднебесной империи, кроме двух. По своим служебным правам этот фу-дутун напоминает наших старых воевод былого времени: управляет областью патриархально, аккуратно приносит жертвы богам в кумирнях каждое первое число китайского месяца и строго преследует курение опиума, при чем простодушно верит, что ему удалось искоренить этот порок в Сан-Сине, не подозревая, как горько он обманут в своих надеждах; в этом я убеждался лично, наталкиваясь на многочисленные тайные притоны курильщиков опиума. В обращении фу-дутуна со своими подчиненными видна крайняя простота; большим авторитетом он, по-видимому, не пользуется, и даже в малейших пустяках он сам ни на что не решается, а обращается за советом к своему главному помощнику по гражданской части Нун-у-Таю. В домашней жизни фу-дутун соблюдает крайнюю простоту, не употребляет никаких напитков и не ест мяса; обстановка фу-дутуновского дома, по своей крайней неприхотливости, уступает многим домам, принадлежащим зажиточным обывателям.

Из прочих более важных администраторов Сан-Синя следует упомянуть Чена, помощника фу-дутуна по военной части, — веселый и добродушный собеседник, близко знакомый с употреблением русской водки, — и полицеймейстера Са, живо напоминавшего бессмертного гоголевского прототипа по своей гоньбе за всем, что свободно плывет в руки.

Далее, вверх по Сунгари, в числе других городов, я посетил город Хулан-Чен, лежащий в 30 верстах от берега реки и входящий в состав уже другой провинции Хейлунь-цзянской. Фу-дутуном в Хулан-Чене состоит монгол по происхождению Во-кэ-дзин-тай. Имея 5 жен и при них 5 семейств, этот администратор изощряется на всякие лады в добывании средств к жизни; между прочем, по уверению китайцев, фу-дутун никому не разрешает продавать мясо, ссылаясь на существующей в этом отношении завет предков; сам же преисправно питается мясом и предоставляет это делать и другим, если только покупать мясо его собственного убоя. Непосредственное заведывание делами находится в руках главного помощника фу-дутуна У-эр-цинь-э. [951]

Третий фу-дутун по Сунгари имеет пребывание в городе Бодунэ. Судя по отзывам местных жителей, этот администратор не представляет собою исключения среди китайских чиновников в смысле бескорыстия. Это, впрочем, можно было заключить из того факта, что при своем мизерном жалованье (около 180 ланн, т. е. около 300 руб. в год) фу-дутун нашел возможным у сопутствовавших меня купцов купить тайком от своих подчиненных золота в слитках на две слишком тысячи ланн, с очевидным намерением отложить это в свою копилку.

Обращаясь к общей характеристики китайских чиновников — крупных и мелких — в Сунгарийском крае, необходимо раньше всего указать на то, что все эти нойоны, за редким исключением, отличаются круглым невежеством, в смысле какого бы то ни было, хотя бы элементарного, понимания явлений природы; образование многих, даже высших нойонов, занимающих видные административные посты, не идет дальше простой грамотности, а встречаются иногда и совсем неграмотные; умственный кругозор ограничивается узким пониманием своих непосредственных интересов. О каком-нибудь сознательном отношении или хотя бы простом любопытстве к явлениям общечеловеческой жизни не может быть и речи, что, впрочем, вполне понятно при отсутствии признаков хотя бы элементарного образования.

Чтобы составить себе понятие о невежестве даже высших китайских администраторов, с которыми мне приходилось знакомиться на Сунгари, приведу следующие факты. При моем обратном возвращении по Сунгари, по прибытии в Сан-Синь, местные администраторы с фу-дутуном во главе чествовали меня торжественным обедом; во время обеда разговор коснулся, между прочим, событий японско-китайской войны. Собеседники мои обнаружили крайне смутное представление о японцах и Японии; главный помощник фу-дутуна, мандарин с красным шариком (см. ниже.) (2 класса), стал уверять, что японцам помогали какие-то “черные” люди, которые высаживались вместе с японскими войсками в Инкоу. Трудно было разуверить мандаринов, ссылаясь на то, что на материке Азии, по соседству с Японией, нет черных людей. Перейдя с область географии, собеседники мои стали задавать вопросы, вроде следующего; “А но знаете ли, где государство лилипутов?”... “Как далеко от вас государство женщин?” — под которым, как оказалось, китайские чиновники подразумевали Англию... Некоторые из моих собеседников обратились ко мне за разъяснением вопроса, вызванного рассказами того же главного помощника фу-дутуна о существовании [952] какого-то государства, в котором живут люди с собачьими головами, уверяя, что он сам видел картинку, на которой изображены люди с собачьими головами... На все мои доводы автор государства с собачьими головами сделал мне лишь небольшую уступку, признав, что такое государство несомненно существует, но государство, правда, маленькое — “такое маленькое, что даже ученые люди не все знают про это государство”...

И это все высказывалось мандарином 2 класса, управляющим непосредственно обширною областью, превосходящею почти вдвое Итальянское королевство по занимаемому пространству. Сам фу-дутун задавал мне, между прочим, такие вопросы: “какие государства находятся по соседству с вами?”... — “что находится после всех государств — вода?” и т. д. Многие из китайских чиновников в Баян-Сусу, Бодунэ и другие обнаруживали туманное представление о том, какому государству принадлежит р. Амур — английскому, французскому или какому другому. Впрочем, различать некоторые европейские государства, хотя бы по названиям, могут лишь наиболее ученые и развитые; прочие же, к которым принадлежит большинство, наравне с массой китайского народа, знают всех европейцев под одним названием ян-гоузы (“заморские черти”); в Баян-Сусу один чиновник выразил удивление, узнав, что с проживающими там французскими миссионерами я разговаривал не на русском языке: этот бюрократ Поднебесной империи был уверен, что все ян-гоузы говорят на одном языке...

Такое круглое невежество со стороны китайских чиновников могло бы показаться непонятным в стране, где первою ступенью всей иерархической лестницы служит именно образовательный ценз. Но такие анахронизмы являются основой всего строя современного Китая, который был насильно разбужен европейскими выстрелами и вытащен на арену совершенно новой, чуждой для него жизни. Не останавливаясь на этом поворотном пункте в истории нынешнего Китая, перейду прямо к краткой характеристики нравов и обычаев, руководствуясь большей частью тем, что мне пришлось видеть самому. Начну с бюрократического мира, с которым мне пришлось познакомиться ближе всего.

В Китае нет никаких орденов или других знаков отличи, которые в правящих классах европейских государств служат таким важным импульсом в деле служебного соревнования; китайский чиновник за продолжительную службу или заслуги особого рода награждается чином. Таких чинов 9, при чем каждый чин делится еще на классы — высший и низший; чины различаются, главным образом, по шарикам на шанке (тинза): чинам 1-го класса присвоен рубиновый шарик, 2-го класса — коралловый, 3-го — голубой, 4-го — синий, 5-го — белый прозрачный, [953] 6-го — белый матовый, 7, 8 и 9 — бронзовый. Кроме шарика, различным чинам присвоены еще особые золотые вышивки на груди и на спине, на которых у людей военных изображены эмблемы силы и воинственности — единорог, лев и тигр, а у гражданских чиновников эмблемы более мирного свойства — -журавль, фазан и аист. Единственным знаком отличия, соответствующим нашим орденам, служит павлинье перо на шляпе, которое различается трех степеней — с одним, двумя и тремя “глазами”; этой последней, высшей степенью с Китае награждены пока только двое — знаменитый Ли-Хун-Чжан и, кажется, еще Чан-Чжи-Дун, бывший губернатор Кантона. Все же двойные и тройные драконы, придуманные китайским правительством в последние годы, предназначены исключительно для иностранцев и в глазах китайцев служит невольною данью тщеславию и легкомыслие европейцев.

Парадная форма китайского мандарина заключается в следующем. Раньше всего парадная курма или вой-гуа, под которой надевается широкий халат или паудза; все это из плотной, тяжелой шелковой материи, с большими вытканными узорами. Головной убор состоит из форменной шляпы или шапки, которая меняется, сообразно временам года, и называется летом само, зимой пи-мао, а весной и осенью чау-мао. Сапоги атласные на толстых войлочных подошвах. Непременною принадлежностью парадной формы служит еще особая длинная цепь (в виде четок) из какого-то душистого дерева; цепь эта, называемая чао-джу (“императорская жемчужина”), надевается на шею и, при представлении старшим, поддерживается обеими руками на высоте носа. Наконец, военные имеют при парадной форме еще большое агатовое кольцо на большом пальце левой руки, служащее при стрельбе из лука.

Общий внешний вид китайского мандарина в его широчайших объемистых паудза и курме, с широчайшими висячими рукавами, производит впечатление крайней неуклюжести, которая, однако, необходима с точки зрения китайского этикета для придания пущей внушительности сановитой важности мандарина.

В pendant к этому внешнему ореолу установлен особый ритуал парадного выезда китайского мандарина, которого китайский мандарин обязательно придерживается во всех случаях, когда показывается на улице. Чины высших классов путешествуют в особой колеснице, запряженной оседланным мулом, которая для европейца могла бы служит весьма чувствительным орудием пытки: даже поджавши ноги, на китайский лад, можно сидеть только скрючившись, поминутно подпрыгивая и постукиваясь головой о крышку этой колымаги на каждом препятствии, так как сидеть приходится на одной единственной оси; влезать [954] и вылезать из этого допотопного экипажа возможно только при помощи скамейки, которая возится с собой. Мандарины низших классов выезжают в паланкинах, которые несут 8-12 человек.

При выезде китайского чиновника, его сопровождает всегда многочисленная дворня из служилых людей, между которыми распределены разные обязанности: одни разгоняют толпу длинными хлыстами, другие носят особые веера и зонтики с надписью “дай дорогу”; один из свиты шествует с трубкой дажен'я (“великого человека”), другой с визитными карточками и т. д.; все это окружено толпой конвоя, вооруженного разным допотопным хламом.

Эта нелепая церемония парадного выезда ревниво оберегается китайцами по возможности при всех случаях, даже при необычайной обстановке. Отдавая мне визит в Бодунэ, фу-дутуну нужно было проезжать в лодке небольшое расстояние в 30-40 шагов, отделявшее пароход от берега; сделать это при помощи нашей пароходной шлюпки оказалось несогласным с китайским этикетом, так как “великий человек” очутился бы без зонтиков, вееров, алебард, пик, мечей и прочего сонма атрибутов его величия; поэтому фу-дутун распорядился доставить к месту переправы огромный, в высшей степени неуклюжий, плашкоут, для управления которым требовались десятки рабочих. На этот плашкоут поставили большой стол, покрытый грязно-красным сукном, полинялым и обтрепанным, а рядом поставили гигантских размеров кресло, нечто в виде трона, на котором дажень умостился с поджатыми, вывернутыми, наружу ногами; позади столпились знаменосцы с большими грязными флагами, аллебардисты, пикеносцы и тому подобные воины в разнообразном обтрепанном обмундировании и с еще более пестрым вооружением, напоминавшим бутафорские принадлежности провинциальной сцены. Впереди всех выдвинулся воин с зонтиком, раскрытым над головой фу-дутуна, а поодаль группировалась многочисленная свита чиновников с почтительно наклоненными головами, сложенными руками, погруженная в полное безмолвие. Вокруг всей этой толпы, застывшей в своей напыщенной важности, кипела работа грязных, полуголых перевозчиков, которые бегали и суетились по краю плашкоута, подвигая этот ковчег невероятно медленным черепашьим шагом при помощи длинных шестов.

Прохождение службы и все успехи в чиновничьем быту основаны исключительно на кумовстве и сплошной продажности сверху донизу. Должности продаются, награды также; чины продаются за бесценок. Могу привести следующий факт: живущий в Хабаровск китайский купец (русский подданный), при посещении [955] Тьянь-цзина, купил за 100 ланн (около 200 рублей кр.) чин 4-го класса (синий шарик, соответствующий нашему чину полковника), дающий ему право занять должность чжи-сяня (окружного начальника). В провинциях Маньчжурии генерал-губернаторам или цзянь-цзюням предоставлено право дарить чины по своему усмотрению до 3-го класса. Все преимущества, приобретаемые покупкой чина, заключаются в том, что, являясь к китайским властям по какому-нибудь делу, такой нойон может не кланяться всем корпусом, а только приподымая ко лбу сложенный руки; кроме того, он может в китайский новый год делать визиты с атрибутами, присвоенными его чину.

Купленные чины дают право на занятие должности, которым можно воспользоваться только после уплаты более или менее значительной суммы тем, от кого зависит самое назначение на должность. Купивший известную должность старается, конечно, раньше всего вернуть затраченную сумму и, по возможности, с наибольшею выгодой для себя. Многие более доходные должности продаются лишь на 3-4 года и при том только близким людям или родственникам. В Сан-Синьском округе наиболее доходною считается должность смотрителя Баинтунской таможни, чрез которую проходит почти вся торговля Сунгарийского края с Амуром; жалованья от казны этот смотритель получает всего лишь 45 ланн в год, тогда как за право занять эту должность им уплачено было единовременно три тысячи ланн и ежегодно уплачивается около 4-5 тыс. ланн, при чем, как уверяли меня китайцы, действительные доходы этой должности почти вдвое превышают сумму, вносимую в казну фу-дутуна. Не могу не привести следующего, хотя ничтожного, факта, но достаточно характеризующего жадность и простоту китайских чиновников: упомянутый смотритель таможни никак не мог примириться с мыслью, что он ничем не поживится от нашей экспедиции, и очень обрадовался, получив в подарок... старые сапоги, которые тут же, на пароходе, с немалыми усилиями надел и щеголял в них, с засученными полами халата.

Знание обычаев и нравов в Китае имеет весьма существенное, а иногда и практическое значение, так как от этого зависит иногда успех деловых переговоров, не говоря уже про то, что незнание обычаев ставит иногда гостя в неловкое положение. Вспоминаю свой первый визит китайскому фу-дутуну в Сан-Синь: встреченный многочисленной толпою чиновников с самим фу-дутуном во главе, я вошел во внутренние покои и, не дожидаясь особых приглашений, сел за ближайший столик; за этим же столиком сел и сам фу-дутун; вслед затем слуга принес обычную при визитах чашку чая, с которою и [956] направился прямо ко мне. Каково же было мое удивление, когда старик фу-дутун, вскочив со своего места и взяв поставленную около меня чашку чая, поднесь ее сидевшему за другим столом переводчику и сделал выговор прислуживавшему чиновнику за нарушение обычаев. Я невольно был шокирован этим маневром и спросил, что это значит. Оказалось, что при официальных визитах и приемах, гости занимают места по степени их важности: первое и второе, наиболее почетный, места отводятся за столиком прямо против входа; третье и четвертое — за столиком влево от входа, а пятое и шестое — за столиком, поставленным вправо от входа. Каково бы ни было значение гостей, угощение и внимание им оказываются в зависимости от того, какое ими занято место, которое, в смысле почета, представляет собою само по себе величину постоянную, независимо от того, кто там сидит.

С точки зрения китайского этикета требуется говорить о своем собеседнике в третьем лице, пересыпая свою речь льстивым удивлением его уму и преклонному возрасту. Китайцы всегда склонны преувеличивать свой возраст, претендуя, таким образом, на большую житейскую опытность, которая дается лишь годами. Чтобы лишить, однако, молодых людей возможности напускать на себя солидность раньше времени, установлен обычай (а обычай в Китае имеет силу закона), согласно которому раньше 40 лет запрещается носить бороду и усы.

В разговоре и манерах китайского сановника или вообще всякого китайца, сознающего свое достоинство, проглядывает всегда напыщенная важность; говорить громко и скоро не принято. При входе нового гостя, все обязательно встают. Беря из рук слуги трубку или чашку чая, предлагают ее сначала (простой мимикой) поочередно всем присутствующим и затем лишь пользуются принесенным курением или чаем. Курят в Маньчжурии все, в особенности женщины; мне приходилось видеть девочек 6 — 7 лет, которые курили заправским образом. Маленькая трубочка на длинном чубуке и вышитый кисет с табаком являются неразлучным украшением костюма каждой китаянки или маньчжурки. Чрезмерному злоупотреблению табаком надо приписать то, что чуть ли не у всех женщин Сунгарийского края зубы крайне безобразны, всегда искривлены, растопырены в разные стороны и отвратительно желтого цвета (такое же явление мне пришлось видеть у сингалезок, в Индии, от частого жевания особой смеси (известной под названием бетэдя), в которую входит главным образом табак).

Среди многих странностей китайского этикета нельзя не отметить необходимости обязательного опаздывания с визитом [957] против назначенного часа. Приехать своевременно считается дурным тоном, и в зависимости от степени напускной важности требуется опоздать на полчаса, час, два и т. д. Как у всех восточных народов, никто не может самовольно войти в жилую половину двора; требуется заблаговременно предупредить хозяина о своем посещении, послать визитную карточку, и тогда лишь выходит хозяин, встречая гостя иногда у ворот; затем, перед входом в каждую комнату, разыгрывается неизбежная утомительная сцена взаимных поклонов и упрашиваний войти первым.

Визитные карточки у китайцев пишутся большими иероглифами на красной бумаге; размер визитных карточек обусловливается до известной степени важностью данного лица; поэтому многие чиновники, ревниво оберегающие свое достоинство, щеголяют друг перед другом карточками весьма внушительных размеров. В домах среднего круга стены приемной комнаты всегда покрыты многими визитными карточками, а также автографами важных особ; эти автографы, в виде какого-нибудь мудрого изречения, дарятся обыкновенно покровительствуемому лицу в знак благоволения; сайт, богдыхан дарит иногда такие автографы высокопоставленным мандаринам.

Входные ворота во всех китайских домах имеют совершенно одинаковую форму и называются па-мынь, так как имеют такое же начертание, как иероглиф па — *** (сродни букве П ); такую же форму имеют ворота во всех храмах в Японии, а также и в буддийских дацанах (монастырях). Дом зажиточного китайца всегда делится на несколько половин, в зависимости от числа жен. Главную часть обстановки комнат составляет идущая вдоль стен широкая нара, под которой проходит “кан”, или печка, напоминающая в нашем крестьянском быту “лежанку”; топка находится снаружи; теплота собирается и удерживается в кане; вследствие этого зимою температура в комнате крайне неравномерная: на кане нестерпимая жара, а посреди комнаты вода замерзает. Оконные рамы большею частью значительных размеров, но только у очень богатых вставлены в них стекла; в большинстве же случаев стекло заменяется промасленною бумагой. Предметы украшений, встречаемые, конечно, лишь в богатых домах, обнаруживают полнейшую безвкусицу и совершенное отсутствие потребностей хотя бы простейшего комфорта: нередко встретить в доме богатого чиновника или купца 5-8 стенных часов в одной комнате, несколько висячих ламп, которые, однако, никогда не зажигаются, стенные зеркала, подвешенный так, что надо уцепиться за потолок, чтобы увидеть в них свою физиономию и т. п. На нары ставятся невысокие столики, вокруг которых и садятся, поджавши ноги.

В отношении костюма и внешнего вида китаянок, [958] необходимо отметить следующую особенность, представляющую в этом отношении большое сходство с японками: как бы ни был убог и жалок костюм китаянки, прическа на голове всегда очень затейлива и в полном порядке, с разными булавками, а иногда и бумажными цветами; нередко встретить китаянку на полевых работах в невозможных отрепьях, но непременно с густо намазанными и тщательно причесанными волосами, напоминающую вполне нечто в виде голого франта в цилиндре. Молодые, да и зрелые и перезрелые китаянки употребляют в большом количестве румяна и белила. Уродование ног среди сунгарийских китаянок (согласно существующему старому закону, китаянкам не разрешается выезжать за Великую стену, т. е. за пределы Срединного Китая, но фактически закон этот плохо соблюдается) не принято; но со времени заселения этого края выходцами из восточных и южных провинций Срединного Китая встречаются уже и по Сунгари во многих селениях франтихи с маленькими уродливыми ножками, которым начинают подражать и местные уроженки. Замечательно, что этот дикий обычай уродования ног почти вывелся среди женщин высшего и даже среднего круга, в котором прекрасная половина имеет возможность предаваться dolce far niente, хотя с уродливыми, негодными для ходьбы, но изящными ножками, тогда как женщины низшего класса, которым ноги очень нужны, в поисках за добыванием насущного пропитания, продолжают и по настоящее время уродовать до крайности свои ноги. В 1895 году мне пришлось видеть в Гонолулу высадку китайских переселенцев, среди которых было немало женщин; нельзя было без жалости смотреть на бедных китаянок с козьими копытами вместо человеческих ног, с которыми они не могли не только двигаться, но и устоять на месте, на слегка качавшемся судне, без посторонней помощи.

II.

Китайцы — народ очень гостеприимный, но лишь с казовой стороны, то есть щедры на угощение лишь людей нужных, от которых можно ожидать реванш в той или иной форме. Искреннего, радушного гостеприимства к иностранцам нет, да и быть не может, так как оно было бы в совершенном противоречии с затаенной враждой, которую китайцы питают ко всем ян-гоузам, вломившимся к ним насильно в виде друзей или культуртрегеров. Как бы то ни было, а мне лично, во время моей поездки по Сунгари, пришлось выдержать бесконечный ряд званых обедов; при этом необходимо заметить, что званый китайский обед тянется 3-4 часа, так что, не желая отклонять [959] поступавшие иногда с разных сторон приглашения, приходилось отбывать эти обеды с 7 часов утра и до позднего вечера. Китайская кухня, по своей исключительной оригинальности, стоит того, чтобы о ней сказать несколько слов. В ряду наших синологов немало горячих поклонников китайской гастрономии, которые пели ей бесконечные дифирамбы, ставя ее во всех отношениях выше европейской.

Главное достоинство китайской кухни заключается прежде всего в достижении значительного разнообразия пищи, при наименьшем обременении желудка: полный китайский обед, как сейчас увидим, состоит из 64 блюд, который как-то укладываются незаметнее десятка наших традиционных блинов.

Званый обед у китайцев всегда обставлен большою торжественностью. Гости, по степени важности, распределяются в нескольких комнатах; хозяин помещается, конечно, с самим виновником торжества, которому дается обед; в соседних комнатах размещаются прочие гости, которых угощает заместитель хозяина. Обед начинается с лян-сай — холодных закусок, которых подается 8 различных сортов: искусно нарезанное тончайшими ломтиками разное мясо, дичь, национальные китайские блюда — трепанга, акульи перья, морская капуста, струганный яйца, приготовленный на китайский лад, разная зелень и т. п. Затем подают 8 цхау-пан — разное жареное мясо: свинина, баранина, медвежатина, домашняя птица и т. п. После цхау-пан подают 8 сладких блюд, как entre-mets, состоящий из изюма, леденцов, китайских бисквитов и т. п. После сладкого следуют 8 цунг-ван — супы, а затем опять сладкое, после чего подают 8 тавен — разное вареное мясо. В заключение всего, подают самовар, но не с кипяченой водою, а с бесконечным ассортиментом разного мяса, нарезанного тончайшими ломтиками, декорированного иногда с большими претензиями; все это кладется в разный отделения, на который в китайском самоваре разгорожена та часть, где в нашем самоваре помещается вода. Эти заключительный блюда варятся тут же на столе при гостях, распространяя кругом обычный аромат кухни, смешанный с отвратительным запахом кунжутного масла. Наконец, в знак того, что обед кончен, подаются небольшие чашечки сухого вареного риса. Впрочем, иногда гостеприимный хозяин нарочно мистифицирует своих гостей тем, что после заключительного риса, когда гость собирается вздохнуть свободно, начинают опять все сначала — лян-сай, цхау-пан и т. д., преподнося своим гостям без передышки второе издание только что пережитого ими обеда.

В сервировке и внешней отделке блюд китайские повара большие мастера; тут сказываются присущие китайцам терпение [960] и усидчивость труда, которые тратятся на внешнюю отделку и декорацию подаваемых блюд. Это одинаково относится, как к обедам изысканным, так и к убогой трапезе простолюдинов: мне пришлось однажды видеть приготовление обеда китайской рабочей артели, в которой дневное питание человека обходилось на наши деньги в одну копейку (20 чох); и при всем том морковь и свекла нарезаны были так художественно, что трудно было верить, что это сделано руками человека, а не машиной; Зато вся эта художественная стряпня была окутана таким душу выворачивающим смрадом, что непривычному человеку невозможно было тут оставаться больше минуты. В отношении изобретательности китайские повара тоже значительно перещеголяли своих европейских собратов. Мне пришлось однажды быть случайным гостем китайского чиновника средней руки: несмотря на неожиданность моего посещения, гостеприимный хозяин умудрился таки угостить меня обедом из 24 блюд, которые все, без исключения, приготовлены были из одного поросенка; кажется, даже копыта были пущены в ход, а из крови каким-то способом приготовлены были два блюда, в виде весьма красивых грибков.

На европейский вкус все блюда китайские, при первом знакомстве с ними, кажутся очень непривлекательными: прежде всего отталкивает трепанга. Это — морской червь (Holoturia atra и Holoturia adulis) довольно больших размеров, до 5-6 вершков в длину, с сосковидными отростками по всему корпусу. Для продажи трепанга сохраняется в соленом и сушеном виде, а перед употреблением ее варят очень долго, вследствие чего она разбухает, становится студенистой и приобретает очень неаппетитный вид; на вкус трепанга сильно напоминает вязигу. Весьма своеобразен способ приготовления яиц (пен-дань, то есть видоизмененные яйца) на китайский лад: в кипяток кладут соль, известь, чернозем, уксус, кедровый хвой, и в этом приходится варить яйца иногда в течение двух недель, пока белок совершенно преобразуется и получает насквозь темно-зеленый цвет; в восточных и южных провинциях приготовляют особого рода замазку, в которой яйца выдерживаются год и более. Все блюда на вкус очень пресны, так как китайской кухне неизвестно употребление соли; иногда кушанье приправляется соей, приготовляемой из каулэна (род проса), выдерживаемой в подвалах так долго, что сложилась народная поговорка, согласно которой качество сои ценится по количеству крыс, потонувших в чанах...

Из спиртных напитков подают к столу в маленьких металлических чайниках сулю — подогретую водку, приготовляемую из каулэна и содержащую в себе значительную примесь [961] сивушного масла (кроме того, в Сунгарийском крае производится еще в большом количестве ханшин — та же водка весьма скверных качеств, приготовляемая из проса, действующая крайне вредно на организм человека. Ханшин в большом количестве вывозится контрабандным путем на Амур, где раскупается нашими прибрежными казаками и кочующими инородцами, так как продается в несколько раз дешевле нашей водки: кроме того, в глазах усердных потребителей спиртных напитков, ханшин имеет еще то своеобразное преимущество перед водкой, что после опьянения от ханшина “выпил воды стакан и опять пьян”, так что, по словам казаков, “опохмелиться после ханшина ничего не стоит”). Вместо ножей и вилок употребляются квайзы (палочки), которые, при достаточном навыке, дают возможность свободно брать ими все, что нужно; впрочем, китайцам квайзы служат прямо для выгребания пищи из чашек непосредственно в рот.

За обедом хозяин берет обыкновенно каждое блюдо из рук слуги и, приподняв выше головы, подносит гостю. По принятому обычаю, каждый из гостей, сидящих за одним столом (обыкновенно не больше 4-х), считает долгом, прежде чем отведать каждое блюдо, положить сначала своим соседям; это беспрерывное подкладывание с двух сторон производится с не меньшей настойчивостью, чем угощение нашего бессмертного Демьяна, невзирая ни на какие протесты страдательной стороны; поэтому в чашечке гостя получается в конце концов такой невообразимый винегрет, в котором и китайский чёрт сломал бы ногу. Это подало повод нашим пограничным офицерам, при угощении китайцев, весьма легко и просто состряпать обед даже из большего числа блюд, чем у китайцев, — стоит только предоставить денщику смешивать убираемые со стола остатки.

III.

Из общественных развлечений в Маньчжурии, как и в Китае вообще, первое место принадлежит театру, возникновение которого относится еще ко времени династии Суэ, правившей Поднебесной империей за VIII веков до Р. X. Несмотря на эту седую старину, сценическое искусство в Китае еще до сих пор остается в младенческом состоянии и не ушло дальше неестественных уморительных кривляний, совершенно не соответствующих иногда даже содержанию представляемой пьесы. Но чем китайский театр стоит выше европейского, — это его абсолютною общественностью и непосредственным, широким влиянием на народный массы, так как зрительною залой китайского театра служит обыкновенно базарная площадь. Театральные представления служат [962] любимым развлечением китайской толпы и устраиваются при всяком удобном случае, преимущественно же во время религиозных праздников или семейного торжества у какого-нибудь богатого купца или нойона. По примеру древних греков и римлян, чтобы снискать себе расположение народных масс, многие богатые купцы устраивают театральные представления на собственный счет, выписывая иногда издалека прославившиеся труппы, угощая своих сограждан игрой театральных знаменитостей в течение недели, месяца и более. Постоянных театров нет, однако во всей Маньчжурии, да и во всем Китае, постоянных театров можно насчитать лишь 3-4, в некоторых портовых городах; обыкновенно же театральные представления даются на подмостках, сооруженных в минуту надобности, на наиболее людных местах, около главных кумирен и т. п.

В виду тесной связи, существующей между театром и народными массами, драматическая литература в Китае выросла на почве народного эпоса и по обширности своей не имеет себе равной в мире: в одно лишь царствование императора Юен написано было свыше тысячи томов. Присутствуя в Хулан-чене при театральном представлении, мне предложено было самому выбрать пьесу, и для этой цели мне предъявили сборник в 500 пьес, причем артисты уверяли, что они насчитывают в своем репертуаре свыше 3.000 пьес.

В древние времена театральные представления в Китае назывались “развлечениями тихой улицы”, “плодами цветущего сада” и тому подобными патетическими названиями. Содержание пьес сводится обыкновенно к выражению различных форм сыновней любви, пользе просвещения, взаимным обязанностям правящих классов и народных масс, осмеиваются недостатки и пороки администрации, затрагиваются, наконец, и вопросы общечеловеческого свойства.

Из оказавшегося под рукой сборника театральных произведений я выбрал для представления две пьесы: одну исторического содержания, под названием “Лухахо” (некоторое княжество, существовавшее в прежние времена в Китае), а вторую-бытовую, под названием “Та-Цзауан" (нечто в роде нашего домового). Сюжет первой пьесы заключается в следующем. Сын царский задумал жениться по любви на иностранке, помимо отцовского благословения; после долгих колебаний он сообщает это родителям. Мать сразу сдается на просьбу сына, но отец слышать не хочет и приказывает за такое нарушение сыновних обязанностей посадить своего сына в тюрьму и казнить. Обильные слезы царицы и принца пробуждают, однако, отцовскую любовь: сын прощен и женится на любимой девушке; но оказывается, что он вводит в дом уже беременную невесту, которая уже [963] отдалась другому (помимо позора, это по китайским понятиям предвещает всегда большое несчастье). Мораль понятна. Таким образом, вместо повествований о былых подвигах и завоеваниях, пьесы исторического содержания в Китае напитаны все одною и той же сентенцией, на тему о почитании родителей.

Содержание второй пьесы “Та-Цзауан” представляет собою бесконечное сплетение разных отношений бытовых, религиозных, социальных, в соединении с любовными интрижками и т. п., знакомя с мировоззрением китайцев на всевозможный злобы житейского мира. Действие происходит в одном из городов Маньчжурии; сюжет — весьма несложный: живут нераздельно три семейных брата, среди которых появляется разлад на почве ревности и раздела имущества. Главные роли отведены среднему брату — крайне плутоватому полицейскому служителю “яи” (Яи означает, вообще, “подлый” народ, к которому в Китае причисляют актеров, цирюльников, почтарей и содержателей публичных домов. Яи считаются на низшей ступени общества, ин со всем своим потомством не допускаются ни к каким экзаменам, дающим право на общественную или государственную службу), и жене младшего брата — молодой, красивой и задорной китаянке, которая старается перехитрить все плутни изобретательного яи.

Необходимо заметить, что на сцену китайского театра женщины не допускаются; поэтому в пьесе “Та-Цзауан” женские роли исполняли мальчики 14 и 16 лет, которые, по-видимому, совершенно освоились со сценой, обнаружив замечательную свободу и ловкость игры; тщательная гримировка, порядочные женские костюмы и искусная мимика давали в общем полную иллюзию, и никак не хотелось верить, что это — не женщины, а мужчины.

Вообще пьесы бытового характера обставляются и разыгрываются всегда более естественно и ближе к действительности. Зато исторические драмы, в особенности те, в которых фигурируют богдыханы и мандарины, поражают нелепостью игры и уродливостью обстановки: среди ходульных манер и фраз, бьющих на сановитую важность, прорываются вдруг уморительный ухватки, который совсем не вяжутся с надутой чопорностью мандаринов, напоминая скорее наших раешников.

Монологи выкрикиваются нараспев, при чем бедные актеры надрываются до хрипоты, стараясь перекричать дикую пронзительную музыку и неумолкаемый гомон несметной толпы базара; высокопарный монолог императора на сцене иногда неожиданно заглушается звонким выкрикиванием продавца лепешек, протискавшегося чрез толпу зрителей прямо к сцене. Покончив с очередным монологом, актер быстро отходит в сторону и тут же, на сцене, с жадностью хватается за чашку чая... Костюмы на [964] китайской сцене еще сносны, но гримировка уморительная: усы из пакли, длиною в пол-аршина, для большего удобства прицеплены к ушам, борода — к верхней губе; некоторые лицедеи играют в уродливых масках, а за неимением масок, размалевывают лицо подобающим образом, заменяя белила и румяна известкой, жженым кирпичом и тому подобным дешевым материалом.

Непременную принадлежность китайского театра составляет оркестр музыки из четырех инструментов: ху-кинг (двухструнная китайская скрипка), куан-ца (медные тарелки), ку (ба-рабан) и пань (нечто в виде кастаньета, из двух дощечек). Пронзительная крикливость этой раздирающей музыки превосходит всякое вероятие и точно гипнотизирует слушателя беспрерывными раздражающими звуками, в которых европейскому слуху трудно уловить хотя бы намек на мелодию.

IV.

Возвращаясь к характеристике китайских администраторов, полагаю не лишним напомнить, что при сношениях с китайскими властями необходимо иметь в виду, что китайцы в глубине характера отличаются крайним миролюбием, и весьма охотно и быстро преклоняются пред всяким совершившимся фактом, хотя бы за минуту перед тем становились на дыбы, когда их скромно и легально просили о том же. Сколько раз, проезжая по улицам сунгарийских городов, я настойчиво просил разрешения сопровождавшего меня начальника конвоя осмотреть казармы хотя бы полицейской команды; но мне всегда отвечали неизменно, что начальством не разрешено, а ворота импаней (казарм) при моем проезде быстро запирались снаружи и внутри. Так, вероятно, мне и не удалось бы осмотреть казармы, если бы не решился на крутую меру: прогнал конвой, я приказал бывшим со мной двум казакам налечь на ворота. Начальник конвоя при этом улыбался во весь рот, а впоследствии, в интимном разговоре, оправдывая мою настойчивость, выразился, что давно так следовало: “ведь не могу же, — рассуждал он, — вводить вас в импань, когда на это не было разрешения, а вломились в ворота сами, — это уж не мое дело; не могу же воевать из-за этого; у ваших казаков ружья куда лучше, чем у моих яи”.

Китайские чиновники вообще крайне щедры на словах, обещают все, что угодно, с заранее обдуманным намерением не исполнить ничего из обещанного, хотя бы речь шла о пустяках; при этом в свое оправдание громоздят целый ворох с [965] китайской точки зрения хитроумных, а в сущности всегда очень наивных сплетений, которыми думают одурачить противника. Но и в таких случаях, при достаточной настойчивости, можно добиться требуемого. Могу для примера привести следующий факт. В Сан-Сине мне, между прочим, желательно было осмотреть китайскую тюрьму. Кто не слыхал про легендарные китайские клоповники с их фантастическими ужасами, которые с незапамятных времен слывут притчей во языцех. Мне действительно приходилось видеть “легкие” дисциплинарные наказания за мелкие проступки, которые казались ужасными с точки зрения европейской морали: сплошь и рядом встречаются, например, на улице люди с тяжелыми квадратными колодками на шее, которые лишают человека возможности спать, лечь, сидеть удобно; так мучатся с этою колодкой на шее месяц и более, оставаясь на “свободе”; все это за мелкие проступки (мелкое воровство, неуплаченные недоимки, неуважение к родителям и т. п.). Что же после этого делается в китайских тюрьмах?.. Воображение разыгрывалось, так сказать, на законной почве, и мое любопытство видеть эти тюрьмы будет вполне понятно. Для этого я заручился торжественным разрешением фу-дутуна, который при всех подозвал одного из чиновников и приказал ему сопровождать меня в тюрьму. На следующий день действительно явился чиновник, но объявил, что в этот день тюрьму посетить нельзя, потому, якобы, что день не ямыньский, т. е. неприсутственный. Причина эта, конечно, была пустая, так как для осмотра тюрьмы не требовалось никаких “присутствий” (Ямыньские дни в Сан-Сине назначаются через каждые пять дней: 1, 5, 10, 15, 20, 25 и 30 числа каждого месяца; день же, про которой идет речь, приходился по китайскому календарю на 7-е число месяца. Вообще служебные занятия в ямынях начинаются ежедневно с восхода солнца и продолжаются до заката; но на ежедневные занятия являются не все чиновники, а лишь очередная смена, которая, так сказать, дежурит через каждые пять дней. Праздничный отдых бывает только три раза в году: в новый год (бывает в феврале), в 5-е число 5-й луны, посвященный водяному дракону — богу влаги, и в 8 число 15 месяца — празднуемый в честь луны). Очевидно было, что под чьим-нибудь наставлением фу-дутун раскаялся в данном разрешении и теперь прибегает к обычным китайским уловкам. Не желая отказаться от своего намерения, я все-таки отправился в ямынь (на дворе которого помещается тюрьма), где в течение девяти часов, с 7 час. утра до 4 час. по полудни, ямыньские дьяки неустанно плели всякие небылицы, все с целью уговорить меня отказаться от осмотра тюрьмы, доказывая, что в тюрьме все люди злые, что бросаются на посетителей, что ищут и не находят смотрителя тюрьмы, что смотритель найден, но у него ключ потерян и т. п. [966]

К вечеру, однако, тюрьма была все-таки открыта...

В проходе у ворот сидела женщина в клетке, прикованная на цепи; тяжелый железный обруч обхватывал шею этой несчастной страдалицы без всяких сколько-нибудь предохраняющих аксессуаров в роде, например, суконной или кожаной подклейки, чтобы облегчить трение железа о голое тело. Это была единственная заключенная женщина в этой тюрьме; она приговорена была к смертной казни за убийство мужа, в сообществе со своим любовником, и в клетке на цепи ее держали уже пятый месяц и еще не видно было конца этой пытке. Невыразимо жалкий, удрученный вид этой страдалицы, с мертвенно-бледным лицом и блуждающим взором, невольно потерявшей всякий стыд в своей убогой ветоши, которая кой-где лишь покрывала наготу женского тела, — все это вызывало сострадание даже тюремщиков, которые, по их словам, признавали за лучшее отрубить ей скорее голову.

В глубине прохода небольшая низенькая калитка вела в тюремный двор; впрочем, это громкое название едва ли применимо к тому, что открылось перед моими глазами: в углу небольшого грязного двора, окруженного высокою полуобвалившеюся глинобитной) стеной, прижалась убогая полуземлянка в 30-40 квадр. шагов; это-то и был тюремный “замок”, увидеть который мне далось с таким трудом. На половину эта убогая постройка была землей, а вся вышина внутри едва допускала выпрямиться человеку среднего роста; никаких окон или отверстий, чрез которые мог бы проникнуть луч света в это беспросветное обиталище обездоленных и отверженных судьбой; лишь одна дверь, или, вернее, небольшая дыра, открываемая по временам, пропускала изредка скудные лучи солнца в эту затхлую яму.

При моем входе, во двор вывели 29 заключенных, которых заставили продефилировать мимо меня. Тяжелое, удручающее впечатление производили несчастные узники в колодках на шее и ногах, в грязнейших лохмотьях, которые слабо и уродливо прикрывали лишь до колен наготу невероятно изможденных ног: крайняя вялость мышц, землистый цвет лица, уродливые обвислые животы указывали на скудное питание; дикие блуждающие глаза, выражавшие беспросветное страдание, смешанные с грязью всклоченные волосы, гноящиеся раны на ногах под колодками — все это заставило скорее отвернуться от этой ужасной картины человеческих страданий. Чем и как питаются эти несчастные узники, легко себе представить, если вспомнить, что от казны ничего не отпускается на их продовольствие, которое рассчитано лишь на даяния доброхотных жертвователей.

— Ну, а если иссякнут пожертвования? — спросил я тюремщика. [967]

— Тогда нам самим придется голодать не хуже этих хунхузов...

Не имею в виду здесь знакомить читателя во всей подробности с установившимися в Маньчжурии обычаями судебными и карательными; но, раз коснувшись внешнего факта в этой области, — затронув описание сан-синьской тюрьмы, — считаю нелишним представить краткую характеристику, хотя бы в общих чертах, суда и наказаний в Маньчжурии.

Основой китайской юрисдикции служит признанная религиозною и житейскою моралью власть старших вообще и в особенности культ родительской власти. В полной аналогии с этим краеугольным камнем всего китайского мировоззрения стоит власть богдыхана, как отца отечества, а вместе с тем и власть всех чиновников, поставленных императором.

Существующий в Китае кодекс законов давным-давно покрыть седою стариной — свыше четырех тысячелетий, так как законы эти написаны при императорах Яо и Ниунь за 22 столетия до Рождества Христова. С течением времени эти кодексы покрылись вековыми наростами бесконечных толкований позднейших мудрецов, так что в настоящее время являются только справочной книгой для законодателей новейшей формации. Фактически же правовые отношения жителей Поднебесной империи регулируются просто общественною совестью, а когда дело коснется суда, то произволом судей и администраторов.

Воспитанные, с одной стороны, диким, необузданным произволом властей, а с другой — благоговейным страхом пред властью старших, окруженною ореолом религиозного поклонения, китайцы в плоти и крови свыклись и сжились с великим принципом непротивления злу, и покорно и безропотно переносить всякие невзгоды жизни, обрушивающиеся со стороны властей. Личность и имущество даже весьма почтенных граждан города зависят иногда от вымогательства местных администраторов и судей. В Маньчжурии этот деспотизм усугубляется еще тем, что в городах со смешанным населением маньчжур и китайцев (необходимо заметить, что, согласно существующим стародавним законам, китайцы не имеют права оседлости в городах Маньчжурии. Фактически, однако, все без исключения капиталы, крупное землевладение, торговли и промыслы в Маньчжурии сосредоточены в руках китайцев, которые преобладают даже по количеству городского населения. Закон этот обходится при помощи особой юрисдикции, которой подчиняются китайцы в городах со смешанным населением. Замечу также, что между китайцами и маньчжурами, как между туземцами и завоевателями, существует бесспорно скрытый антагонизм, хотя и не бросающийся в глаза. Казалось бы, маньчжуры вполне растворены в массе китайского населения не только в отношении костюма, обычаев и религиозных верований, но даже внешние типические особенности изгладились настолько, что лишь опытный глаз отличить китайца от маньчжура; казалось бы также, что и политическое влияние в Китае размежевано между китайцами и маньчжурами так, что взаимной вражде не должно бы быть места. При всем том, этот антагонизм несомненно существуете китаец всегда протестует, когда его называют маньчжуром, и наоборот; дети в школах учатся отдельно и т.п.) в лице одного администратора чжи-сяня сосредоточиваются [968] разнородные функции — судебные, административные, исполнительные и даже контроль над его собственными действиями, так как, в случае обжалования его приговора, ему же самому поручается пересмотр дела.

Неудивительно поэтому, что лихоимство, вымогательство и дикий произвол этих администраторов не знают иногда удержу, в особенности при голодном аппетите. При моем проезде чрез Баян-Сусу там сидел в тюрьме на цепи бывший за несколько месяцев перед тем чжи-сянь в том же городе. Этот администратор придрался к первому богачу и всеми уважаемому почтенному коммерсанту, некоему Ван-Шен-Пу, обвиняя его в том, что хлеб, который он скупает для отправки на Амур, предназначается в действительности для воевавших тогда с китайцами японцев. Несмотря на очевидную нелепость обвинения, чжи-сянь продержал таки купца в тюрьме две недели, угощая каждый день бамбуком, и выпустил на свободу лишь после взятки в 800 рублей. Этот же чжи-сянь, по рассказу китайцев, открыто состоял в дележе с хунхузами, грабившими по Сунгари, и даже убил одного солдата за особое усердие в ловле хунху-зов. Вероятно, этот воевода еще долго подвизался бы на своем поприще, если бы не описанный выше случай с Ван-Шень-Пу, который вызвал заступничество амурского губернатора, вследствие чего чжи-сянь был сменен и посажен в тюрьму.

Продажность и злоупотребления судей и администраторов санкционированы даже особым законом, известным под названием янь-тянь, т. е. “поощрением бескорыстия”. Это поощрение бескорыстия заключается в том, что каждому чиновнику или судье указан по его рангу предел общей суммы поборов, от населения, допускаемой законом; этот предел в 50 и более раз превышает оклад жалованья, назначенный от казны. В других провинциях это отношение еще более значительно в смысле кормления от населения; по свидетельству, например, известного путешественника, Грум-Гржимайло, гань-суйский генерал-губернатор имеет доходов от населения свыше 20.000 ланн, т. е. 40.000 рублей, а жалованья от казны ему положено всего лишь 200 ланн. Легко представить себе после этого, каким искушениям подвергнуто правосудие в Китае.

И действительно, жертвою судей становятся но только тяжущиеся стороны, но и свидетели и все прикосновенные к делу; [969] все одинаково подвергаются пытке, когда требуется добыть нужную истину, или просто ради вымогательства. Процессуальная сторона судопроизводства обставлена крайне просто: судья восседает обыкновенно на грязной наре, перед которой ставится стол, покрытый куском затасканного сукна неопределенного цвета; на столе находится грязный, обтрепанный прибор для разведения туши. Вот и вся торжественность обстановки судилища; нередко приходилось видеть, что почти в самом этом храме Фемиды помещается колесница судьи для предохранения ее от непогоды, а между тем рядом тяжущиеся стороны и свидетели, из уважения к этому священному месту, должны давать свои показания стоя на коленях.

Обычными, так сказать, домашними, орудиями пытки служат раньше всего бамбучины, с которыми так сроднился административный домострой китайцев, что эта бамбуковая каша воспета даже народною поэзией на всякие лады; бамбуковый палки оканчиваются плоским расширенным концом, которым бьют по голым ногам. Затем большим распространением пользуются упомянутый выше колодки, или канга (сторона квадрата 1-1 1/4 арш., толщина около 1/4 арш., вес колодки будет приблизительно 1-2 пуда); они свинчиваются из двух половинок на шее, или на руках, или на ногах (на самой щиколотке). Если канга применяется, как наказание, то наклеивается большой ярлык, в котором повествуется, за что именно и на какое время навешана канга, и наказуемый отпускается на свободу. Для нанесения пощечин в большом употреблении особая кожаная подошва, длиннее обыкновенной, состоящая из двух-трех кожаных листов, сшитых вместе. Существуют еще деревянные клещи, которыми схватывают и скручивают нос, уши и т. п.

Все это, как сказано, домашняя утварь, неразлучная при обыденном начальническом наставлении. Войдя однажды невзначай в ямынь в Бодунэ, я наткнулся как раз на такую экзекуцию, которой тут же при всех подвергали нойона даже с белым шариком.

Кроме этих орудий воздействия домашнего свойства, существует еще весьма разнообразный арсенал пыток, к которым прибегают не менее часто, как в виде меры карательной, так и при допросах для извлечения истины.

И в этой области так же, как и во всех других, оказалась вся косность китайцев и их раболепное поклонение старине: все перечисленные выше орудия пытки, унаследованный китайцами еще от императора Яо, существуют уже свыше 4 [970] тысяч лет и по этому одному считаются уже неприкосновенными в настоящее время.

Когда нет под рукой ни одного из упомянутых инструментов пытки, патентованных стариной, многие, так сказать, свободомыслящие прогрессисты прибегают к мерам воздействия собственного изобретения, как таскание за косу, ставят голыми коленами на раскаленное железо, а иногда подвешивают за косу и подпаривают снизу пятки. При моем проезде по Сунгари хунхузы таким образом две ночи под ряд пытали богатого фермера в селении Сусу и отпустили его со слабыми признаками жизни (в 1895 году такая пытка была случайно обнаружена во Владивостоке нижними чинами одного из расположенных за городом батальонов: небольшой патруль наткнулся на такую сцену недалеко от своих казарм, где китайская артель пытала своего собрата, обвиняя его в краже денег: солдаты сняли его еле живого с виселицы).

С внешней стороны жизнь в Маньчжурии крайне неприглядна, в особенности в городах, где все отравляется невероятным зловонием и грязью. В период дождей грязь в маньчжурских городах прямо стихийная: в пустую двухколесную арбу приходится иногда запрягать цугом 5-6 лошадей, чтобы протащить ее по главной улице города; даже верхом трудно иногда пробираться по улице, так как лошадь на каждом шагу попадает в выбоины и вязнет выше колен. Но суровые китайские церемонии не уступают этой грязи: при встрече двух едущих верхом посреди этой клоаки, они спешиваются в грязь и отвешивают друг другу церемонный дзои, погружаясь в вонючую жижицу чуть ли не выше носа. Китайцы как-то сроднились с грязью и зловонием, которые неразлучны с ними всюду. Весьма видные участки главных улиц в городах иногда обращены в места естественных отправлений, где все проделывается на глазах снующей мимо толпы, при чем, чтобы не терять времени собеседники наслаждаются при этом бесконечными разговорами и спорами...

И, точно в насмешку, рядом с этими загаженными местами возвышаются иногда высокие триумфальные арки с патетическими надписями в роде: “благоухание приходит с Востока”, “Базар душевного спокойствия”, “Улица добрых сердец” и т. п.

Единственным отрадным исключением во всех сунгарийских городах, среди этого бесконечного моря грязи и вони, явилась колония французских миссионеров в Баян-Сусу. Небольшой скромный крест приятно поражает еще издали, подавляя жуткое сознание одиночества и заброшенности среди непривычного говора своеобразных людей и костюмов и надоедливого любопытства толпы. Колония миссионеров представляет собою [971] маленький уголок Европы, заброшенный среди окружающей его чудовищной грязи: чисто вымощенный двор, взлелеянный маленький палисадник, школа, церковь и жилой кирпичный дом, — все это окружено высокой кирпичной стеною и содержится очень чисто. Каждое воскресенье в церкви служат обедню, а китаец-проповедник говорит проповедь на китайском языке. Впрочем, рами миссионеры окитаялись настолько, что свыклись вполне не только с китайским языком, но и с многочисленными обычаями, китайской кухней и т. п.

Город Баян-Сусу является вообще центром христианской проповеди среди китайцев, населяющих Маньчжурию; по словам миссионеров, в одном Баян-Сусу насчитывается свыше тысячи христиан, а вместе с окрестностями около трех тысяч христиан и десять костелов... Невольно удивляешься энергии и самоотверженной подвижнической жизни этих молодых, пышущих здоровьем французских миссионеров, среди которых я не видел ни одного старше 40-45 лет. Сколько безмерной любви, терпения и истинной вдохновенной деятельности нужно, чтобы зарыть себя заживо на всю жизнь среди этой чуждой неприглядной обстановки!.. Хотя в то же время досадно и жалко, что эта тяготеющая к нам во всех отношениях сопредельная страна просвещается Христовым учением не нашими миссионерскими братствами, находящимися тут, так сказать, о бок с Маньчжурией, в Чите и Благовещенске, а отдаленными проповедниками из Парижа питомцами Seminaire des Missions Etrangeres. Жизнь миссионеров здесь далеко непривольная: в течение последних пяти лет им пришлось видеть европейца лишь три раза; почту получают чрез Инкоу лишь 2-3 раза в год, преимущественно зимою. Китайцы - христиане весьма почтительно отзываются о миссионерах; толпа также относится к ним дружелюбно, но администрация сильно недолюбливает миссионеров, зная, что за ними стоят сильные заступники.

Жизнь в Сунгарийском крае очень дешева: годовое продовольствие работника стоит около 10 китайских тяо, или 3-4 рубля на наши деньги, а на 100 тяо, т. е. на 30-40 рублей, может сытно прожить в течение года семья в 7-8 душ, оплачивая этою суммой не только пропитание, но и квартиру, одежду и обувь (вполне вероятно, что в настоящее время, под влиянием новых условна, возникших с постройкой грандиозной железной дороги, жизнь в Сунгарийском крае значительно вздорожала).

Впрочем, расходы на одежду и обувь вообще очень ограничены: весь костюм рабочего люда в течение большей части года состоит из одних холщовых штанов, а дети до 8-10 [972] летнего возраста ходят совсем нагие, без всякой одежды. Во всем прочем потребности жизни также крайне ограничены.

_________________________

Замечу, в заключение, что при всей неприглядности внешних условий жизни в Маньчжурии жить собственно с китайцами легко, благодаря их крайнему миролюбию и уступчивости характера. Эта же национальная черта китайцев делала Поднебесную империю во все времена добычей чуждых завоевателей.

Выше я уже имел случай упомянуть, что китайцы всем складом своего многовекового исторического существования, всеми заветами своих многочисленных философов и мыслителей и аскетическим учением буддийского мистицизма воспитаны на великом принципе “непротивления злу”. Эта истина направляет всю жизнедеятельность китайцев, начиная от последних мелочей и невзгод домашней жизни и кончая всеми кризисами, переживаемыми в наши дни государственною жизнью Китая. Поэтому мне кажутся сомнительными все страхи и опасения, которые иногда высказываются по поводу устроенной недавно императрицей-регентшей придворной революции, или частых восстаний, вспыхивающих в разных провинциях Китая под влиянием недовольства существующим режимом. Китайцы, в массе, народ консервативный до косности и невежественный до слепоты, — не знают и знать не хотят про новомодный реформы, которые проповедываются в портовых городах, далеких и чуждых от жизни настоящего Китая; собственный горести и печали, обусловливаемый хотя бы очевидными недочетами господствующего режима, всегда подавляются глубоко внедрившимся в народном сознании благоговением перед всем, что исходит от богдыхана или освящено стариной. Оттого так горько ошиблись некоторые из европейских дипломатов, живших в Пекине, которые во время последней японско-китайской войны, в донесениях своим правительствам, категорически предсказывали Китаю роковые катаклизмы в государственной жизни, готовые будто бы разразится под влиянием постигших неудач и неминуемых требований реформ. На самом деле китайцы пережили все эти удары судьбы с убийственным спокойствием: и династия, и старые порядки — все осталось и еще долго, вероятно, останется на своих местах. А все эти вспышки ничтожных партий реформаторов, в отношении 400-миллионного китайского народа, представляет собою не больше, как пустые лопающиеся пузыри на поверхности бездонного океана.

М. Грулев.

Текст воспроизведен по изданию: Из поездки в Маньчжурию // Исторический вестник, № 9. 1900

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.