ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ ДОНЦОВ ПРОТИВ НАГАЙСКИХ ТАТАР

в 1777-1783 годах.

(Окончание.)

V.

УСМИРЕНИЕ ВОЗМУТИВШИХСЯ НАГАЙЦЕВ В 1781 ГОДУ.

Неуспешные действия Амурат-Султана были причиною его падения. Мурзы не могли не заметить, что он своею безразсудною гордостию не только не успел, по обещанию, умилостивить раздраженного хана, но даже уничтожил почти всякую надежду на бескровное примирение с ним Нагайцев. Чтобы не подвергнуться гибели чрез неблагоразумие сераскира, мурзы, согласно желание народа, вручили свою судьбу опытнейшему из нагайских владельцев, Джауму, умоляя его вывести их из затруднительного положения. Но перемена начальника нисколько не улучшила бедственной участи Нагайцев. Вражда обнаружилась между мурзами в ту пору, когда особенно настояла нужда в согласии. Злобный Амурат, завидуя возвышению Джаума, поссорился с ним и даже открыто грозился убить его, при первом удобном случае. Данный Амуратом пример непослушания скоро отразился и на некоторых [50] других мурзах, не любивших упрямого Джаума. Ссора мурз породила между народом ожесточенную усобицу, которая, в короткое время, значительно ослабила военную силу Нагайцев.

Сам Джаум-Аджи был отчасти виною этого междоусобий. Сделавшись начальником Нагайцев, он стал действовать вопреки ожиданию многих благонамеренных мурз, искавших примирения с Шагин-Гиреем. Перейдя, со всеми мятежниками, с Бейсуга на р. Кирпили, он долго находился здесь в нерешимости, не зная, что предпринять, для отклонения грозившей опасности Татарам. Положение его было, в самом деле, критическое. Оставаться на одном месте — трудно, потому что одна весть о движении русских войск ужасала Нагайцев, а передаться Черкесам — опасно, потому что они были закоренелыми врагами Татар. Наконец, после тщетных попыток разуверить Иловайского и Фабрициана в несправедливости навлеченного на Нагайцев подозрения в измене хану, Джаум-Аджи вознамерился перейдти за Кубань. Он утешался тою мыслью, что этим поступком, по крайней мере, исполнить данную некогда Черкесам клятву пред Алкораном. Но и тут он долго колебался привести в исполнение свое намерение: казалось, черкесский плен, им испытанный, страшил его столько же, как и гнев Шагин-Гирея. Для решения своего недоумения, Джаум-Аджи собрал военный совет из всех мурз и предложил ему: «что надежда на примирение с ханом потеряна и что теперь ничего не остается делать, как только либо отстаивать грудью свою независимость, либо удалиться за Кубань к Черкесам». Предложение это нашло сильное противоречие со стороны многих мурз. Победитель Черкес Мамбет-Мурлабеков явно упрекал Джаума в измене хану, говоря, что «бесчестно оставлять своего законного государя и отдаваться в руки врагов». Рассорившись с Джаумом, Мамбет отделился от мятежников и отошел, с своим аулом, к устью Кирнилей; за ним последовали и другие едишкульские мурзы, а противник Амурат-Султана, Аслям, и Мансур-Мурза еще прежде, с своими Едисанцами, успели ускользнуть под защиту русских крепостей. Таким образом, Нагайцы разделились на две противные стороны: покорную и непокорную хану.

Деятельный Лешкевич, неутомимо выведывавший чрез лазутчиков все тайны Нагайцев, не упустил из вида [51] возникшего несогласия между мурзами. Чтоб расстроить их окончательно, он послал к ним, в половине августа, депутатов: прапорщика Урываева и толмача Манглебаева, сказать, в последний разы что «если они не возвратятся на места, указанные ханом, то не останутся без наказания со стороны русских войск, идущих уже к Ейскому укреплению». Угроза эта сильно подействовала на Татар. Покорные мурзы объявили, что «они готовы во всем повиноваться хану, только не знают, как отвязаться от бунтовщиков», и потому просили депутатов о скорейшей присылки им помощи. А непокорные говорили, напротив, что «они с Россиею, кроме соседственной дружбы, никакого дела не имеют, а кочуют, где им угодно, в области своего государя хана, и на прежние места не воротятся». Впрочем, Джаум-Аджи сказал депутатам (намекнувшим о его намерении уйдти к Черкесам), что «он ни под каким видом за Кубань не пойдет, ибо, не задолго пред тем, шесть месяцев в кандалах терпел нужду в черкесском полону».

На другой день, по удалении депутатов, явная вражда обнаружилась между Нагайцами. Едисанские мурзы, Каилы-Касим, Боезид, Исмаил и Чобан, воспротивились общему решению мятежников: идти, со всеми аулами, к вершинам р. Кирпилей, в урочище Качалтас (в 20 верстах от Кубани). Не слушаясь приказания Джаума, они поворотили, с своими подчиненными аулами, назад; оттого произошла жаркая резня между Татарами. Отбившись с большим уроном в людях, благонамеренные мурзы достигли устья Кирпилей и, соединясь здесь с Мамбетом-Мурзабековым, решились, в свою очередь, напасть на мятежников, которые, между тем, успели перейдти в урочище Качалтас. 20 августа, здесь снова загорелось сражение между Нагайцами, не имевшее, впрочем, никаких решительных последствий для обеих враждующих сторон. В этом сражении убит был старший сын Джаума, Мансыр, и несколько мурз взято в плен, как с той, так и с другой стороны. Огорченный потерею лучшего из своих сыновей, Джаум-Аджи прекратил упорную битву, изъявил согласие на повиновение хану и просил Мамбета удалиться на свои места, обещаясь вскоре за ним последовать. Но едва только последний начал отходить, распустив свои аулы, как вдруг Джаум, с свежими силами, напал на противных ему мурз [52] с тыла и нанес им чувствительное поражение, отбив у них много людей и скота. Побежденные мурзы поспешно отступили к Еи, под прикрытие русских войск. Отсюда Мамбет писал Лешкевичу: «Я и прочие мурзы, аги и старики, по согласию между собою, сначала предались Джауму-Аджи и отошли, со всеми аулами, до Кирпилей, где будучи, видя того Джаума в несправедливости оказавшегося, отделились.... И крайне я всем мурзам и старикам подтверждаю, чтобы они никак прежней своей присяги не переменяли, а остались бы навсегда с повиновением светлейшему хану, а ежели кто из них окажется ослушным, то, конечно, за такую дерзость от Бога и хана без наказании не останется. И ныне Едишкульцы согласились быть с послушанием светлейшему хану и в том, при Батырь-Гирее, сераскире, присягою подтвердили».

Но, при всем своем ослаблении от происшедших раздоров, мятежники не хотели следовать примеру Едишкульцев и не слушались увещаний нового их сераскира, Батырь-Гирея, старшего брата хана. После описанного сражения, Джаум-Аджи, с своими сообщниками, оставив при Кирпилях зоготовленные хлеб и сено в ямах, отошел к Кубани, с тою целью, чтобы лучше обеспечить себе отступление, в случае нападения русских войск. Расположась лагерем против устья Лабы (близ бывшей Мариинской крепости), он неоднократно посылал отсюда небольшие отряды в Едишкульскую орду, для привлечения на свою сторону покорных хану Татар; а Амурат— Султан, между тем, вел переговоры с Черкесами. Одна из посланных Джаумом партий, в 150 человек, при султане Али, разогната была, 11 сентября, гарнизонною командою Лешкевича. Мятежники, не вступая в сражение, разбежались от первого выстрела. Другая партия, в 30 человек, предводимая меньшим, кривым сыном Джаума, напала, в октябре, при Челбасах, на рыбопромышленника Маркова, с 11 работниками, и неожиданно встретила в них мужественное сопротивление. Не имея у себя пуль, Малороссияне заряжали ружья оловянными пуговицами с кафтанов и, отстреливаясь таким образом, несколько часов выдерживали неравный бой с неприятелем, осыпавшим их своими стрелами; наконец совершенное истощение пороха заставило их ретироваться в камыши. Татары раззорили рыбный завод, взяли рыбачьи снаряды, серебряную ризу с образа Николая Чудотворца и ушли назад. [53] На месте боя найдено потом до 100 стрел, рассеянных Нагайцами. Не более счастлив был и Амурат-Султан в переговорах с Черкесами. «К бунтовщикам — доносил Лешкевич Пилю — из добронамеренных никто не прибывает, а время от времени, за уходом от них сюда аулов — иных к Касаевцам, а других к Едишкульцам — они (бунтовщики) ослабевают. Непостоянный в рассудке Амурат-Султан, не получая по просьбам своим от горских владельцев злодейских скопищ к раззорению тутошних Нагаев, обращался к отцу своему Казы-Гирею султану, но и от него удачи не имели.»

Между тем, все действия русских войск на Кубани ограничивались одною только демонстрациею. По предписанию Потемкина, генерал-майоры Пиль и Фабрициан должны были двинуться, с своими корпусами, к устрашению мятежников, не производя, однакожь, никаких противных неприязненных действий. Так они и поступили. 8 октября, Пиль выступил из Азова, с тремя пехотными и одним казачьим (Пантелеева) полками, при 8 орудиях, перешел Ею и направился к Кирпилям, куда из Ставрополя поспешал, в то же время, и Фабрициан, с своим корпусом (где находилось 7 донских полков). Войска соединились, но не вполне достигли желаемых результатов. Как ни грозным казалось сначала для Татар движение наших войск, но вскоре обнаружилось, что войска эти не могли делать быстрых переходов, необходимых для успешного преследования легкоконных Нагайцев. Притом, настала осень: пошли проливные дожди; заиграли речки; переправы сделались трудными, дороги — неудобопроходимыми. Пехота едва-едва тянулась, встречая частые затруднения и перенося величайшие лишения, в пути следования. Прежний страх Нагайцев миновался. Они уходили по берегу Кубани почти в виду наших войск, опасаясь одних только донцов, которые также измучили своих лошадей, в бесплодной погоне за Татарами, ибо действовать против них оружием было запрещено. Видя крайнее изнурение войск и чувствуя всю бесполезность такого «бездейственного» похода, Пиль и Фабрициани послали к Нагайцам, для увещаний, своего офицера и вскоре затем возвратились назад.

Но, при всем том, поход этот был не вовсе бесполезен. Появление русских войск сначала так напугало Татар, что [54] некоторые из них, не слушаясь своих мурз, бежали в страхе, куда ни попало, за Кубань. В столь крайних обстоятельствах, Джаум-Аджи созвал опять военный совет, для окончательного решения участии Нагайцев. Но и тут мнения мурз были различны. Старый едишкульский мурза Муса (один из первых мятежников) говорил, с плачевным видом, что он считает себя несчастным от происходящих бунтов Татар против хана, что враги их, рано или поздно, жестоко отмстят им за такое оскорбление высокой власти и что поэтому нет ничего лучше теперь, как уйдти за Кубань, в Суджук-Кале, а оттуда пробраться морем в Бессарабию». Некоторые мурзы одобрили это мнение; но Амурат-Султан не согласился. Как сын горского владельца, он предлагал, лучше — удалиться за Кубань к Черкесам, которые, по словам его, готовы были с радостно принять их в свое покровительство. Предложение это, одобренное почти всеми мурзами, отвергнуто было Джаумом. Он убеждал мурз «не спешить за Кубань, а дождаться лучше более благоприятных обстоятельств, отстаивая, в случае нужды, грудью свою независимость». Но как Амурат-Султан и другие мурзы не переставали ему противоречить, то разгневанный старик вскричал: «пусть только кто из вас тронется за Кубань, клянусь Аллахом, что я не пощажу вашего скота и имущества!» Настойчивость Джаума удержала непокорных Нагайцев остаться по сю сторону Кубани, но не надолго.

Чрез несколько дней, мятежники, услышав об отправлении к ним нашими генералами офицера, положили — тайно умертвить его или продать Черкесам, с тем намерением, чтобы, таким образом, замедлить ход военных действий до зимы, когда война, по необходимости, прекращается. Гнусное злодеяние это, однакожь, не совершилось. Посланный для переговоров офицер (Лешкевич, описывая этот случай, в донесении своем атаману, не упоминает фамилии офицера) случайно встретился на дороге с мирным мурзою Канлы-Касимом, который предупредил его об умысле Татар и советовал воротиться назад. Офицер послушался совета и тем спасся от смерти. Узнав о том, мятежники воспламенились яростно против Канлы-Касима: на другой же день, Амурат-Султан напал с оружием на [55] владения этого доброго мурзы и друзей его. Тут между Нагайцами завязался кровопролитный бой, в продолжение которого Бозак-Ага с Шурою-Мурзою и Топай-Агою, построив из арб три вагенбурга, оказали столь упорное сопротивление мятежным мурзам, что они, отчаявшись в победе и устрашась прибытия русских войск, бежали за Кубань. Это случилось в половине октября 1781 года. Ушедшие Нагайцы разделились на две части: одна из них, под начальством Джаума, Амурат-Султана и других мурз, осталась при устье Лабы, на левом берегу Кубани, а другая (около 1,000 семейств Едисанской орды, большая половина Буджацкой (Остальная часть Буджацкой орды, в том же 1781 году, была переселена ханом в Крым. Потомки ее до сих пор живут в Мелитопольском уезде Таврической губернии) и 200 Касаевской) отправилась в Суджук-Кале, откуда на кораблях перевезена была Турками в Бессарабию — прежнее отечество Нагайцев.

Хотя ушедших за Кубань нагайских Татар было несравненно менее против оставшихся покорными хану, но пример, данный первыми, не мог по оказать некоторого влияния и на последних, тем более, что между ними немало еще оставалось недовольных ханом; да и к новому отечеству своему они не питали большой привязанности. Притом, мятежники, с помощию Черкес, продолжали делать набеги из-за Кубани на мирные аулы, присоединяя к силе оружия и обольстительные обещания, что «у них будет лучше жить Нагайцам, чем здесь». Но — что всего важнее и удивительнее — сам едишкульский сераскир Батырь-Гирей, втайне недоброжелательствовавший родному брату своему Шагин-Гирею, склонял, в это время, всех едишкульских мурз уйдти к Черкесам, чтоб избегнуть мщения раздраженного хана. Пламя бунта, может быть, тогда же бы вспыхнуло с прежнею сплою, еслиб суровая зима не успела его на время погасить.

При таком колебании Нагайцев в верности хану, Лешкевич не переставал тревожить атамана и корпусных командиров известиями «о вертопрашном народе». Однажды (именно в рапорте от (5 ноября) он донес Пилю, что «Едишкульская орда, вся дочиста, горскими султанами, Амурат, Айляк и Солиман-Гиреевым сыном, усильною рукою загната за Кубань и что последние намерены то же сделать с [56] Едисанскою и Джамбулуцкою ордами». Весть эта обеспокоила Пиля; но, вспомнив, как много неприятностей недавно перенесла пехота его в походе против Нагайцев, он хотел как-нибудь устранить себя от тяжелой обязанности усмирять их снова. Поэтому, уведомляя Фабрициана о новом возмущении Нагайцев, Пиль настаивал, «дабы он, с своей стороны, предпринял надлежащее распоряжение об удержании развратников от волнования, так как у него конных войск довольно; а у меня (прибавлял Пиль) конных войск никаких здесь нет, пехоту ж к тому употребить весьма бесполезно, да и движение оной, по теперешнему времени, учинить невозможно». Но и Фабрициану, после недавней экспедиции, не хотелось гоняться по снегу за Нагайцами, и потому он обратился к атаману, советуя ему послать, для разбития злодеев, 1,000 казаков, «так как (писал Фабрициан) вашему превосходительству гораздо способнее моего, поблизости, исполнить cиe можно, а я, в рассуждении времени и отдаленности, предпринять никакого средства не могу, поелику казачьи полки, у меня находившиеся, по бывшему походу, лошадей своих до крайности изнурили; следовательно, оных в такой дальний путь употребить никак невозможно». То же самое советовал после и Пиль атаману. Но, благодаря донесениям Лешкевича, и у Иловайского прошла охота снаряжать понапрасну казаков в поход против Нагайцев, и потому он отвечал обоим корпусным командирами: что «1,000 казаков трудно скоро собрать на всем пространстве войска (не менее 700 верст), что хотя на Задонской стороне и есть два полка: Каршина и Грекова, но они поставлены были им для того, чтобы охранять эти места, способные для корма скота и лошадей, и одни только в войске, не пострадавшие от прошлогодней саранчи и пожаров, а также защищать против Тав-Султана, который намеревается силою перейдти Маныч и воспользоваться ими, к величайшему ущербу войска, которое, кроме того, в прошедшую зиму, от необыкновенной стужи, лишилось до полумиллиона штук рогатого скота и лошадей». Таким образом, никто из командиров не хотел усмирять Нагайцев. К счастию, на этот раз, донесение Лешкевича не подтвердилось. Чрез неделю, он вновь рапортовал Пилю, что «бунтовщики с султанами и Черкесами едишкульское общество в свое сонмище не привлекли, и, по многим ссорам, раздорам и несогласиям, Едишкульцы, [57] обратясь назад, расположились на зимовье, а Едисаны и Джамбулуки тянутся в аулы к Егарлыкам, приметно, к пропитанию скота для кормов».

Уступчивость Шагин-Гирея много содействовала к прекращению волнения Татар. Удостоверясь, что, действительно, Осман-Ага сделался противен своим поведением всем Нагайцам, хан сменил его, назначив на его место нового, более добросовестного каймакана — Али-Агу. Вместе с тем, хан объявил, прощение всем бунтовавшим против него Нагайцам, кроме ушедших за Кубань и передавшихся Черкесам, повелевая им возвратиться на прежние места. Ропот татарской черни замолк, и можно было надеяться, что тишина водворится по прежнему. Но тут напала на Нагайцев заразительная болезнь, от которой погибло их множество; необыкновенная дороговизна хлеба произвела голод, а недостаток подножного корма для скота заставил Татар обратиться, вопреки приказанию хана, к богатым пастбищам и манычским и егарлыцким степям. Угнетенные теми же бедствиями, донцы всеми силами старались отстоять свою собственность. Это столкновение давно уже враждовавших народов имело решительное влияние на судьбу их.

VI.

ВТОРОЕ ВОЗМУЩЕНИЕ НАГАЙЦЕВ И ПРИСОЕДИНЕНИЕ ИХ К РОССИИ, ВМЕСТЕ С КРЫМСКИМИ ТАТАРАМИ, В 1782-1783 ГОДУ.

Мы уже видели, как часто (в 1777 и 1778 годах) пытался овладеть Манычью джамбулуцкий мурза Тав-Султан. Бесплодность его попыток нисколько не охладила в нем усердного желания отнять эту степь у донцов. Долго он искал к тому лучшего средства и наконец нашел его в мятеже Нагайцев.

Приняв на себя роль преданного слуги хана и союзника России, он умел играть ее, в это смутное время, так искусно, что все наши начальники были удивлены благородством его мыслей и поступков; один лишь Иловайский постоянно к нему не благоволил, как бы предугадывая в нем будущего непримиримого врага Русских... [58]

В самом начале татарского мятежа, Тав-Султан, отделясь от прочих Нагайцев, внезапно прибыл, со всем своим десятитысячным аулом, к Кагальнику и «с испуганным видом» стал просить у Пиля и Гурьева позволения перейдти ему на сю сторону реки, под тем предлогом, что он не в состоянии один противиться мятежникам. Как только весть о том дошла до Черкаска, атаман тотчас же послал приказ азовскому коменданту Мисюреву и полковникам Ребрикову и Пантелееву «ни под каким видом не перепускать чрез Кагальник Татар и, если перешли, согнать на ту сторону немедленно». Но уже было поздно. Тав перешел Кагальник и не хотел слушать приказания атамана, основываясь на данном ему позволении. Недовольный таким своевольством, Иловайский требовал по этому случаю объяснений от Пиля и Гурьева. Оба они оправдывались, слагая вину один на другого. Пиль писал, что «обер-комендант неправильно истолковал его отзыв, не дававший ему разрешения на переход чрез Кагальник Джамбулуков», а Гурьев отзывался, что «он, имея разрешение, не имел времени уведомить о том атамана». Пока происходила переписка, Тав-Султан успел выбить всю траву между Манычем и Кагальником (на 20 верст), так что потом не осталось продовольствия даже и лошадям.

Угрозами Иловайского принужденный выйдти из донских пределов, Тав-Султан скоро нашел себе ревностного помощника в Лешкевиче. Донесение пристава о намерении мятежников напасть на задонские форпосты, как нельзя лучше, благоприятствовало видам коварного мурзы. Пользуясь этою официальною молвою, Тав смело опять приблизился, в половине июля, к Кагальнику, прося себе защиты от бунтовщиков. Пиль так был внимателен, что немедленно отрядил к нему на помощь полковника Голле с полком и, в то же время, ходатайствовал за него у атамана. Иловайский уважил ходатайство, но поступил и тут весьма осторожно. Он предписал стоявшим за Доном полковникам: Грекову, Мешкову, Давыдову и Пантелееву, «соединиться при Ельбузде и там стараться защищать от зловредных мятежников Тав-Султана с подвластными ему людьми возможным образом, не позволяя, однакожь, ему отнюдь переходить на сю сторону, Кагальника и не входя с ним ни в какое дело». [59]

Пока мятежники оставались в нерешительном положении, а атаман, в ожидании нападения от них, стягивал свои силы к Черкаску, Тав-Султан не пропустил этого случая, чтоб опять безнаказанно поживиться Манычскою степью. Ложным уверением в преданности своей к России, Тав заискал отменное к себе благорасположение Пиля, Фабрициана и Гурьева: все они убедительно просили атамана дать ему убежище в донских степях, до времени окончания татарского мятежа. Иловайский, из уважения к племяннику хана Арслан-Гирею (воспитывавшемуся у Тав-Султана), согласился было на время терпеть вторжение Татар в войсковые пределы; но терпение его скоро истощилось, когда он услышал, что к Тав-Султану присоединился еще, с своим аулом, джамбулуцкий мурза Муса-Бей. Сожалея, что донцы, бедствовавшие, в то время, от неурожая, не могут сами пользоваться чрез Татар своею собственностию, атаман решился изгнать их. 19 сентября, он предписал Мешкову и Давыдову — «отогнать от Кагальника Тав-Султана и Мусу-Бея, с подвластными Татарами, не позволяя им впредь туда приближаться». Нелегко было, однакожь, исполнить казакам это приказание: Нагайцам слишком полюбились донская степи. Правда, когда объявлена была старшинами воля атамана, лукавые мурзы, чувствуя свое слабосилие, не стали сперва противоречить и поворотили аулы назад к Ельбузде, отзываясь, что «они России союзники и ослушными казаться не хотят». Но не прошло и месяца, как они призвали на помощь почти всех Нагайцев и явились опять у Кагальника, с решительным уже намерением ворваться на Дон. На предложение начальника кагальницкого поста — удалиться, мурзы с гордостию отвечали: что «они, несмотря на войско донское, пойдут на Маныч и Сал», и, действительно, показались было тут, но были удержаны донцами.

Надо здесь заметить, что зима была тогда лютая и многоснежная. Лошади и скот, от недостатка корма, гибли; многие казаки отморозили себе руки и ноги. Можно представить, во сколько раз более эти бедствия отразились на Нагайцах, не имевших для кочевья достаточного пространства земли! Сострадательный Иловайский, видя тяжкое положение Татар, позволил им наконец провести, зиму на Кагальнике и Егарлыках, с тем, однакожь, «чтобы они не приближались на 20 верст к Манычу». Но это нисколько не успокоило Нагайцев: [60] от близкого соседства между ними и казаками, открылась явная вражда; «возникли клеветы и претензии бесконечные». За благодеяния Татары платили неблагодарностию. В начале ноября, 12 Джамбулуков напал днем на казака Тащеева (ехавшего с поручением к одному посту), бросились на него одновременно и нанесли несколько ударов; но казак, рубя на все стороны саблею, успел отбиться и прибыл в свой лагерь, покрытый ранами. Сильно негодуя на этот низкий поступок Нагайцев (хотя они и оправдывались), Иловайский просил Лешкевича известить хана, что «если Татары еще станут упорствовать и силоваться к кочевке на Маныч, то он будет удерживать их от того оружием». Хан с неудовольствием услышал об общем движении Нагайцев к Дону, немедленно приказал согнать их и, в то же время, писал атаману: «Искреннейший приятель! вам довольно сведомы нрав и свойство Нагайцев, по коим привыкли они своевольничать и в своей земле, кольми паче где инде; а судя тако, не причинили б они какова и вашим обитателям неприятства, советую взять вам от оных предостережение».

Несмотря на то, Нагайцы не слушались ни атамана, ни ханскиx чиновников. Погибая от стужи и голода, они не хотели оставить приютных донских степей. Тщетно Иловайский отряжал полки за полками, предписывая согнать Татар: отчаянное положение вызвало у них необыкновенную энергию; «вы видите — говорили они с плачем полковнику Гордееву — мы сами по нынешней зиме пропадем, да и скот наш гибнет... что хотите делайте с нами, хоть режьте нас, только не дайте нашему скоту понапрасну гибнуть от бескормицы». Из сожаления к столь бедственному положению, атаман продлил еще срок Татарам кочевать по донским речкам; но, оскорбленный вскоре новою их неблагодарностию (кражею лошадей), он описал подробно князю Потемкину весь вред, нанесенный ими войску, и снова испрашивал разрешения: «каким образом поступить с сими хищными и ветренными народами?» То же почти самое писал после атаман и хану. Последний, уступая требованию, просил атамана «принять в уважение постигшие его обстоятельства и отложить до удобного времени претензии об ущербе, не уменьшая своей приязни». Обстоятельства хана были, в самом деле, весьма горестны. [61]

Шагин-Гирей, по своим нравственным качествам, не заслуживал той жалкой участи, какая его тогда постигла. Напрасно многие историки называют его слабоумным. Напротив, по отзыву современников, он имел характер блогородный, сердце, расположенное к добру, образование довольно хорошее сравнительно с его предшественниками; но, к несчастно, при этих добрых свойствах, у него недоставало ни твердости для перенесения ожидавших его бедствий, ни проницательности для исправления своих ошибок. Обстоятельства не благоприятствовали царствованию Шагин-Гирея, и потому многие действия его, сами по себе благонамеренные, но несообразные с духом народа, оказались вредными по своим последствиям. Любя Русских, как благодетелей, и подражая их обычаям (Шагин-Гирей держал при себе русского повара, обедал за столом, а не сидя на ковре, по-татарски; ездил в карете, а не верхом, как прежние ханы, и имел некоторые другие привычки, не своиственные Татарам), он чрез то самое поселил ненависть к себе в Турках и охладил любовь своих подданных; заботясь о распространении просвещения между Татарами, он вооружил против себя всех закоснелых невежд; оказывая глубокое уважение к православной святыне в своем царстве (Вот случай, доказывающий набожность Шагин-Гирея. Близ Бахчисарая, в одной скале, есть пещера, освященная пребыванием в ней чудотворной иконы Божией Матери. Когда икона эта была перенесена переселившимися из Крыма Греками в Мариуполь, пещера осталась в запустении. Шагин-Гирей, при восшествии на престол, озаботился возобновить в ней служение Богу христианскому, что было, по тогдашним смутным обстоятельствам, нелегко и опасно. Услышав однажды, что в г. Кучук-Лампад приплыл на корабле греческий священник Спиранди, он немедленно приказал позвать его к себе и сказал ему: «Бог мне послал тебя, и я тебя не отпущу: служи здесь у святого места». Он положил ему жалованье и подарил значительный участок земли. См. «Новооткрытый Бахчисарайский скит». Одесса. 1852 г.), он возбудил сильное неудовольствие в магометанском духовенстве; уполномочивая каймаканов для обуздания строптивой черни, он дал повод им во зло употребить его доверенность. Таким образом, что ни делал важного этот злополучный хан, все, как нарочно, обращалось ему во вред, и, вместо любви за свои попечения о благе подданных, он везде нашел коварство, измену, злобу и ненависть. Крымцы не любили его, Нагайцы бунтовались, Турки отрубили его [62] послу голову (См. манифест Императрицы Екатерины II 8 апреля 1783 г.) и явно искали его смерти. Самые друзья и ближайшие его родственника сделались ему смертельными врагами...

Излишняя привязанность к своими любимцам и невнимательность к желаниям народа были главными ошибками Шагин-Гирея. Еще при первом возмущении Нагайцев, хан, по совету каймаканов, принял за правило арестовывать при себе виновных мурз, с тою целью, чтобы иметь ручательство за спокойствие черни. Эта, по-видимому, благоразумная мера предосторожности не обошлась, однакожь, без вредных последствий. Приверженная к своим мурзам чернь, угнетаемая каймаканами, роптала на такой насильственный образ действий хана, неоднократно отправляла к нему депутации с просьбою возвратить на родину опальных мурз, обещаясь жить в мире и послушании. Некоторые из сановников ханских советовали ему уступить желанию народа; но Шагин-Гирей не обращал на то внимания. Казалось, сердце его охладело в любви к неблагодарным подданным. Наученный опытом, он не верил искренности обетов изменчивой черни, опасаясь исполнением ее ходатайства дать повод к новому возмущении.

Между тем, сочувствие Нагайцев к арестованным мурзам нашло себе отголосок даже и у ближних родственников хана. Многие из них видели в этом поступке не средство предосторожности, а жестокое, недостойное государя мщение против своих подданных. Общим неудовольствием народа против хана думали воспользоваться родные его братья Батырь-Гирей и Арслан. На несчастии брата они хотели основать свое собственное счастие. Батырь-Гирей ненавидел Шагин-Гирея за то, что он, будучи младшим братом, предпочтен Татарами ему, старшему, при избрании ханом. Чтобы сделаться от него совершенно независимым, Батырь-Гирей, не задолго пред сим, как мы видели, тайно подговаривал Едишкульцев бежать за Кубань, но, встретив нежелание в народе, притворился до времени преданным Шагин-Гирею, даже уверял его письмами, что он уговариваете всех Татар быть ему послушными. Этою личиною он искусно скрывал от хана свои изменнические замыслы. К то же время, ведя тайную переписку с крымскими мурзами, Батырь-Гирей умел склонить их на свою сторону. Деятельным помощником его [63] был Мехмет-Гирей, также ближний родственник и сановник хана. Заговор веден был так скрытно, что Шагин-Гирей несколько не подозревал о его существовании. Да и мог ли он думать, чтоб родные братья, им облагодетельствованные, были его врагами?

Бунт открылся весною 1782 года, одновременно как в Тамани, так и в столице хана, Бахчисарае. Вероломный султан Мехмет-Гирей, с толпою мятежников, ворвался было в самый дворец Шагин-Гирея, чтобы торжественно принудить его к отречению от престола, но не нашел уже там хана. Уведомленный об опасности, Шагин-Гирей, с придворною свитою и русским посланником Веселицким, бежал, ночью, в Керчь, под защиту русских войск, откуда просил помощи и покровительства у Императрицы Екатерины. В начале сентября, для большей безопасности, он переехал из Керчи в Петровскую крепость (близ Бердянска).

Торжествующие бунтовщики провозгласили ханом Батырь-Гирея, который немедленно передан, свою прежнюю сераскирскую должность Арслан-Гирею. Новый хан известил о своем избрании Турцию и Россию, но не нашел себе сочувствия. Напротив, многие из Татар, не участвовавшие в зоговоре, приняли сторону Шагин-Гирея, особенно, когда узнали, что его покровительствует Императрица. Можно было предвидеть, что зло, приготовленное мятежниками для хана, надет на их собственную голову. «Советую вам еще открыть Нагаям — писал Веселицкий, в сентябрь, Лешкевичу — что батыревы и арслановы затеи рассыпаны будут; что Россия, обещав непременное Шагин-Гирею хану покровительство и пособие, на деле опять все то изъявить; что Порта отнюдь ни под каким предлогом не желает нарушить последней конвенции, коею его светлость утвержден навсегда: крымским, Нагайцев и прочих татарских племен владетелем, и что, статься может, Порта и могла бы что-нибудь вчать за мятежников, но внутренние ее обстоятельства не позволяют, ибо зачавшийся в Царь-Граде пожар с 10 и продолжавшийся по 13 августа всю ту столицу сожрал пламенем, о чем уведомляет меня господин министр Булгаков.»

Пока продолжались возмущения Татар, в уме князя Потемкина созрел, давно задуманный им план присоединения Крыма и Тамани к России. Из общего нерасположения Татар [64] к Шагин-Гирею, Потемкин ясно видел, что этот несчастный хан не может долго существовать на крымском престоле; что рано или поздно его место заступит другой, на преданность которого нельзя будет положиться, и что если Россия упустить теперь благоприятное время для завладения этими землями, то Турция легко опять ими воспользуется, так как она всячески домогалась того и прежде. Но покровительство, оказанное недавно Россиею Татарам, и огромные издержки, употребленные ею на содержание войска в ордах, давали ей преимущественное пред Турциею право на присоединение этих земель. Итак, нужно было действовать. Здесь Потемкину предстоял великий труд совершить свой подвиг без кровопролития, и он совершил его удачно. Правда, задумав план, он долго медлил приступить к его выполнению, долго отлагал наказание орудием бунтовщиков Нагайцев, несмотря на вопиющие против них жалобы Иловайского; но поступить иначе было опасно. Трудно было без причины склонить хана отказаться от престола, а Татар — от драгоценной им самостоятельности. Надлежало ждать времени, пока сами Татары почувствуют благодеяние к ним России, а хан утомится непослушанием своего неверного народа. Но лишь только Потемкин увидел из последних в Крыму событий, что желанная пора настала, как вдруг начал действовать с необыкновенною энергиею и искусством, для достижения своей цели.

Сначала, чтобы приготовить хана к самоотвержению, по чувству благодарности, Потемкин уговорил Императрицу обявить ему покровительство, а всех бунтующих против него Татар — изменниками. Вместе с тем, князь дал предписание генерал-майору Самойлову немедленно, по прибытии хана в Петровск, следовать с двумя пехотными полками (Вятским и Копорским) чрез Перекоп прямо на Бахчисарай, для наказания бунтовщиков. В то же время, Потемкин предписал Веселицкому не принимать от Батырь-Гирея никаких бумаг, а Суворову велел двинуться с казанскою дивизиею на помощь Самойлову. Этого не довольно: Потемкин вскоре прибыль сам в Херсон, призывал туда Суворова и Иловайского, совещался с ними насчет будущих своих делений, ездил к хану в Петровск, чтоб предварительно узнать от него образ его мыслей, имел там с ним продолжительный разговор, утешал и обнадеживал его милостивым вниманием к нему [65] самой Императрицы и не прежде воротился назад, как уже Крым был в руках Шагин-Гирея.

Быстрыми действиями Суворова мятеж был скоро утишен. Хан, сопровождаемый значительным отрядом войск, прибыл в Бахчисарай, с чувством сердечной признательности к Императрице. К довершению его удовольствия, Батырь-Гирей с Арсланом, Мехмет-Гиреем и другими мятежными мурзами были схвачены и представлены к нему на суд. Виновных братьев своих Шагин-Гирей простил великодушно, а Мехмет-Гирея, как коварного зачинщика бунта, повелел казнить. Он был побит камнями на площади, вместе с некоторыми из его сообщников. Спокойствие в Крыму было восстановлено, без большого кровопролития.

Выполнив удачно первую половину своего плана, Потемкин озаботился о средствах к приведению в исполнение последней. Рассчитывал на сопротивление Турции, Крыма и особенно кубанских народов, Потемкин заранее приготовил силы для отражения этого сопротивления, если бы оно оказалось на самом деле. По его предположение, в конце 1782 года сформировано было на границах России шесть корпусов; из них три, расположенные в Малороссии и Молдавии, назначены были для действия против Турок, один и, у Херсона — против крымских Татар, и два: кубанский и моздокский — против Нагайцев и Черкес. Не желая, чтоб слава покорения Крыма досталась кому либо другому, Потемкин предоставил себе командование крымским корпусом, кубанский отдал Суворову, а моздокский — брату своему, генерал-поручику Павлу Потемкину.

При таких громадных приготовлениях к войне, Дон не оставался спокойным. По предписанию Потемкина, во всех корпусах должно было находиться 32 донских полка, т. е. почти все поголовное ополчение казаков, потому что в Войске Донском считалось тогда, по спискам, всех военнослужащих казаков только 22,514 человек. Несмотря на то, донцы с удовольствием снаряжались к окончательной брани с Татарами. Мысль, что, победив их, они освободятся наконец от всех бедствий, наносимых войною, была давно уже общим желанием казаков; но к этому присоединилась еще и надежда на получение вознаграждения, обещанного Потемкиным, ибо когда Иловайский, в бытность свою в Херсоне, лично [66] жаловался князю на множество золь, причиняемых донцам Татарами, то последний сказал ему, в утешение: «Будьте покойны: я уверен, что казаки, в предстоящем походе, получат от Татар тройное возмездие, которое, надеюсь, вознаградить их за прежние лишения». Чувство мщения и надежда богатой добычи служили такими сильными двигателями, что все донцы, от старого до малого, готовились к походу с радостно.

По словам самого атамана, никогда еще в армиях не было такого великого числа войск донских в действии. Пятнадцатилетние выростки долженствовали участвовать в этом походе. Все поголовное ополчение разделено было атаманом на пять бригад: первая из них вверена была под начальство восьмидесятилетнему походному атаману Макару Грекову; вторая — бригадиру и наказному атаману Михаилу Поздееву; третья — армия полковнику Михаилу Себрякову; четвертая — армия полковнику Илье Денисову; пятая — армия полковнику (впоследствии графу) Федору Денисову.

Сделав такое разделение, атаман дал следующий приказ по войску: «По обстоятельствам происходимого в крымских и кубанских Татарах замешательства, приготовиться должно всему войску к поголовному походу. А посему станичным атаманам и казакам подтверждается, чтоб к оному походу все состоящие в станицах ваших служилые, войсковые старшины и рядовые казаки и выростки казачьи дети, не ниже пятнадцати лет, были в готовности; чтоб по первому требованию могли выступить в поход в 21 часа с трехмесячным провиантом; чтоб имели в каждом десятке одну крепкую повозку, с упряжью, а в двух десятках одну железную лопату». 6 октября, атаман донес Потемкину, что поголовное ополчение к походу готово и что он ожидает от его светлости приказания, как поступить против врагов.

Едва только курьер уехал с этим донесением, как на другой же день получены были атаманом новые известия о злодействах Татар: на Моздокской линии, в полку Дягкина-Большего, убито Нагайцами три казака, несколько ранено да шесть человек захвачено в плен и увезено за Кубань; а из полка Каршина, при Песчаном Броде, отбито 500 казачьих лошадей. Это вероломство до такой степени огорчило Иловайского, что он, в донесении о том Потемкину, явно намекал об отмщении врагам, не щадя всевозможных выражений для [67] описания их злодейств. «Хотя от меня — писал атаман — к немалому войска затруднению и убыткам, всемирная осторожность и употребляется, но, в рассуждении известной варварской их, Нагайцев и Черкес, пронырливости и недальнего соседства, особливо же, что она, по своему дикому и ничем неограниченному распутству, не только при теперешних крымских и кубанских мятежных обстоятельствах, но примечательно и ни в какое другое время, в совершенной тишине оставаться не могут, предостеречься от них навсегда недостает уже никаких способов, ибо они, по закоснелой их к воровству, бунтам и кровопролитно жадности, несмотря на все, чинимые им от стороны нашей ласки и снисхождения, сверх премногого прежнего от них казакам и прочим людям (о чем не безызвестно и вашей светлости) тиранского умерщвления, грабительства, захвачивания в мучительный плен, отгона с собою лошадей, скота и прочего, не умолкают таковое свое злодейство час от часу распространять более.»

В то же время, и Суворов доносил Потемкину, что многие непослушные нагайские мурзы (в том числе и Тав-Султан), с их аулами, удалились с прежних кочевьев на р. Кирпилей и остаются там, несмотря на увещания ханского каймакана Халим-Эфендия, что Черкесы снова стали нападать на Нагайцев и отбили у них недавно 1,500 лошадей, а ушедшие за Кубань едисанские мурзы Джаум-Аджи, Катарса, Арслан и едишкульский Муса Талмамбетов, со всеми их владениями (до 4,000 семей), отправились, летом сего года, из Суджука, на кораблях, в Бендерскую степь.

Эти известия побудили Потемкина спешить окончанием начатого дела. В начале 1783 года, он прибыл опять в Херсон и здесь, при новом свидании с ханом, окончательно сделал ему предложение отказаться от престола в пользу России. В вознаграждение за уступку, Потемкин обещал ему именем Императрицы 200,000 руб. ежегодного пожизненного пенсиона («Обозр. царств. Екатерины Великой» Соч. Сумарокова). Говорят, что Шагин-Гирей, пораженный неожиданным оборотом дела, сперва не соглашался на такое предложение. Но мог ли он рассчитывать на долгое и блогополучное царствование, — он, ненавидимый своими подданными, преследуемый родными братьями и устрашаемый [68] беспрестанными кознями Турции? Жалко было, конечно, расстаться с роскошным царством; но что драгоценнее собственной жизни? Притом, недавнее великодушие, оказанное хану Русскими, было у него еще в свежей памяти. Вот почему Шагин-Гирей не стал противоречить, когда Потемкин начал грозить ему, что в будущем он не должен надеяться на покровительство со стороны России («Словарь достопамятных людей России (Потемкин)». Соч. Н. Бантыш-Каменского). Он уступил требованию, обязавшись торжественно сложить свое достоинство. Немедленно после этого соглашении, Крым был занят нашими войсками, под начальством генерала де-Бальмена, и манифест (8 апреля), написанный графом Безбородко, возвестил секту о присоединении Крыма, Тамани и Кубани к России. Императрица обещалась «свято и непоколебимо содержать Татар наравне с своими подданными, охранять и защищать их лица, храмы и природную веру и дозволить каждому их состоянию все права и преимущества, какими пользуются Русские». Крымцы молчаливо покорились своей судьбе. Приведете Нагайцев в подданство России поручено было Суворову.

В июне, когда Иловайский выступил уже с Дона на Кагальник, с поголовным ополчением, Суворов известил его приостановиться походом, «потому что покорение Нагайцев — писал он — может быть, обойдется без всякого кровопролития». Действительно, при искусных распоряжениях Суворова, дело пошло сперва как нельзя лучше. Прибыв из Крыма к Кубанскому корпусу, Суворов приказал собраться войскам своим около Ейского укрепления, пригласил сюда всех нагайских мурз, обласкал их, называть своими старинными приятелями и угостил их в степи сытным обедом, не жалея водки (вино мусульманам, по их законам, воспрещается). Солдатам предварительно приказано было обходиться с Татарами как можно радушнее и вежливее. Этим поступком Суворов решительно расположил Нагайцев в пользу России. Но, обращаясь так ласково с ними, Суворов, в то же время, не забывал и военной предосторожности. По мере сбора войск, он подвигал их вперед, чтобы занять ими все важнейшие татарские пункты, особливо города Копыл и Кирку. Это нужно было как для воспрепятствования Нагайцам к побегу за [69] Кубань, так и для лучшего удержания их в повиновении, на случай нового возмущения.

Спустя немного после прибытия Суворова, получено было Нагайцами известие об отречении от престола Шагин-Гирея. В грамате, данной крымским и нагайским Татарам, хан, выражая сожаление о бесполезности своих усилий к устроению их счастия, объявлял, что он слагает с себя ханское достоинство добровольно, дает им право избрать себе приемника и желает жить и умереть между ними» («Победы графа Суворова». Соч. Антинга). В одно и то же время, вместе с ханскою граматою, обнародован был Высочайше манифест о приняли Татар в подданство России. Для торжественной присяги, избран был день восшествия на престол Императрицы, 28 июня. Вот как описывает торжество очевидец и историк Суворова Антинг. «Войска были расположены около Ей. Когда окончены была святая литургия и благодарственный молебен, то нагайские начальники, собравшись, присягнули всенародно пред Алкораном в верности и подданстве Императрице, потом пошли в свои аулы, которые им последовали. Все это происходило самым торжественным образом, при беспрерывной пушечной пальбе и звуке музыки. Многим Татарам даны были места в российской службе, старшим пожалованы штаб-офицерские, а прочим многим — офицерские чины. Церемония сия кончилась большим праздником, данным Татарам графом (Суворовым), на пространном ровном месте; все сидели за столом, по турецкому обычаю, на земле, небольшими партиями, по достоинству; они были очень хорошо угощены. Для сего дня было изготовлено 100 быков, 800 овец; выставлено 500 ведер русского хлебного вина. За здравие Императрицы пили большими бокалами, которые обносили кругом, при пушечной пальбе и при беспрерывных восклицаниях «ура!» и «Алла!» Русские и Татары были перемешаны. По окончании обеда, Татары скакали взапуски с казаками; многие Татары напились до смерти, что у них считается торжеством, при подобных пирах. В вечеру был ужин, который продолжался до глубокой ночи. На другой день, 29 июня, в день Петра и Павла и тезоименитства Великого Князя, был такой же праздник. 30 июня, после завтрака, разъехались Татары, при чем они прощались с Русскими, как [70] с искренними друзьями. Как скоро приехали нагайские Татары домой, то орды учинили присягу в присутствии штаб и обер-офицеров; то ж учинили крымские Татары. Присягу, подписанную Нагайцами, Суворов отослал князю Потемкину.»

Императрица, обрадованная известием о скором вступлении Татар в подданство России, поручила князю Таврическому подтвердить новым подданным вновь уверение о непременной ее к ним милости и благоволении, повелела, на память знаменитого события, соорудить в Крыму фонтан в пристойном месте и запретила, чтоб в службу воинскую никого из Татар, без собственной их воли и желания, не брать и не принуждать» («Пол. Собр. Зак. Росс. Имп.» Т. XXI. 1781-1783 г. Именной указ кн. Потемкину от 28 июля 1783 года). Но все эти царские милости не подействовали на вероломных Нагайцев: гнусная измена уже таилась в груди их, под личиною покорности. Тишина предвещала страшную бурю.

VII.

ТРЕТЬЕ И ПОСЛЕДНЕЕ ВОЗМУЩЕНИЕ НАГАЙЦЕВ И ЗАКУБАНСКИЙ ПОХОД ПРОТИВ НИХ СУВОРОВА, В 1783 ГОДУ.

Быстрое подчинение Нагайцев русскому престолу не могло быть долго прочным, ибо и в подданстве России они продолжали жить так же, как жили прежде, под властию хана. Междоусобия в ордах не прекращались. Вскоре после издания манифеста о покорении Крыма и Тамани, Лешкевич доносил Суворову, что «Едисаны, Джамбулуки, Касаевцы, Капшатцы и Каспулатовцы не престают один другого грабить, скот отбивать и, где кому удача послужит, в свои аулы отгонять». Очевидно, что, при таком внутреннем расстройстве орд, нельзя было ручаться за спокойное обладание ими, тем более, что Татары были близкими соседями и единоверцами наших врагов — Черкес и Турок. С тех пор, как непокорные Нагайцы ушли за Кубань к Черкесам, сочувствие к их новому быту, расхваленному молвою, проявилось не только у черни, но даже и в преданных хану мурзах. Прежние враги Черкес и мятежа, мурзы Аслям, Арак и Мамбет [71] Мурзабеков, так упорно некогда сражавшиеся с бунтовщиками, теперь соединились с ними в урочище Сары-Шигире (близ Кубани) и, посредством тайных агентов, стали привлекать и другие орды на свою сторону. Все сии развратники — писал о них каймакан Халиль-Эффендий — стремятся за Кубань, и нет никакой надежды, чтоб они возвратились на прежние места». Из этого видно, что, уже при самом подчинении Нагайцев России, мятеж готов был вспыхнуть: недоставало только искры.

Говорить, что эту искру бросил сам Шагин-Гирей. Раскаявшись в своем вынужденном отречении от ханского престола, он начал убеждать Нагайцев, тайными письмами, не слушаться Русских и ожидать его приезда в Тамань, куда и действительно вскоре прибыл. Но, по всей вероятности, не столько хан поджег Татар к новому восстанию (Участие Шагин-Гирея в мятеже Нагайцев, упоминаемое Антингом, подвержено сомнению. Достоверно, что хан был в Тамани и что рассерженный мятежом Татар Потемкин велел Суворову арестовать его. Но точно ли он был главным виновником бунта, на это мы не нашли в актах указаний. Напротив, из ордера Потемкина, данного впоследствии Иловайскому, относительно встречи «светлейшего хана», можно с вероятностию заключать, что князь убедился в его невинности и великолепным приемом, ему оказанным, желал загладить свое подозрение), сколько другие державы, особенно Турция, с завистию смотревшая на присоединение Крыма к России. Весть об этом происшествии возбудима всеобщей ропот в Константинополе: народ требовал войны с Россиею; сам визирь принял его сторону («Русская История». Соч. Н. Устрялова). Негодование Порты было так сильно, что она немедленно приказала суджукскому коменданту занять войсками татарские города Тамань, Темрюк и Ачуев, объявив их собственностью Турции. Мало того: именем султана, паша приглашал всех Нагайцев к побегу за Кубань, обещаясь дать им обширные приволья для поселения и льготу от платежа податей. ]Можно судить, какое влияние произвела эта приманка на Нагайцев, терпевших, в то время, бедствия от холода и голода, главных причин их возмущений!

Но как ни сильно было желание Турок отмстить Русским за покорение Татар, война, однакожь, не состоялась. Заранее предвидя неистовую злобу Турции, потерявшей в Татарах [72] плод своих многолетних усилий, Потемкин приготовил столь страшные силы к отпору, что одна весть о них охладила воинственный жар Оттоманов. Тщетно визирь настаивал в дивана на объявление войны: все члены верховного совета решили единогласно, что война с Россиею поведет только к новым тратам. К такому решению нашей много содействовал верный союзник России, император австрийский Иосиф II, который дал знать Порте, что, в случае разрыва мирных отношений, он соединит всю свою армию с российскою. Султан, убежденный представлениями дивана, согласился отказаться от всяких притязаний на Крым и Тамань. Конвенциею, заключенною (в декабре 1783 г.) посланником нашим Булгаковым с визирем, бескровное завоевание Потемкина утверждено за Россиею и река Кубань назначена границею между обеими державами. Порта рада была и тому, что за нею оставили Суджук-Кале — древнее достояние ханов.

Несравненно труднее было укротить волнение мятежных Нагайцев. Из последних событий, можно было ясно видеть, что общее желание Татар состояло в том, чтобы, при первом случае, уйдти за Кубань. Потемкин озаботился положить преграду своеволию необузданного народа: он решился перевесть Нагайцев в уральская степи. С этою целью, немедленно после обнародования манифеста, он представил проект о том Императрице и, еще прежде Высочайшего разрешения, предписал Суворову привесть его в исполнение. Мысль Потемкина была, без сомнения, та, чтобы, во первых, иметь возможность преградить Нагайцам путь к побегу за Кубань, в случае их возмущения, а во вторых, чтобы населением малолюдного и раззоренного Пугачевым края, бывшего некогда отечеством Нагайцев, обезопасить его от частых вторжений туда хищных Киргизов и Башкирцев. Но предположению этому не суждено было осуществиться.

Суворов сделал, для перевода Нагайцев, все, что можно ожидать от искусного начальника. Получив предписание светлейшего, он быстро приступил к делу: собрал всех покорных Нагайцев к Ейскому укреплению, объяснил мурзам выгоды, ожидания их от переселения на привольные уральские степи, разделил потом каждую орду на колонии, или небольшие отряды, и, в последних числах июля, отправил к Волге, под присмотром русских войск (8 рот [73] пехоты, 10 эскадронов драгун и полк донских казаков Ивана Пантелеева). Сам Суворов ехал с казаками позади всех переселенцев. Начальство над правым флангом прикрытия вверено было Лешкевичу; левым командовал полковник Телегин.

В то же время, по всему Войску Донскому приняты были Иловайским самые деятельные меры предосторожности. Для пресечения Нагайцам возможности сделать дорогою враждебное покушение на Дон, протянут был от р. Еи до половины Дона длинный кордон казачьих форпостов. Полковникам Поздееву и Кирееву велено было «в самой скорости» прибыть, с ближайшими станицами, на подкрепление в Черкаск; пушкары «денно и ночно» стояли, с зажженными фитилями, по городским бастионам; в станичных избах арестовано до 200 подозрительных Татар. Комендантом города назначен был неустрашимый старшина Макар Греков. Сам атаман выехал, в это время, к своему поголовному ополчению, расположившемуся лагерем у Кагальника, около Песчаного Брода. Странными, конечно, покажутся теперь эти меры предосторожности против побежденного народа; но казаки хорошо знали характер Нагайцев и не ошиблись в своем предположении.

Внезапная весть о переводе орд на Урал поразила умы Нагайцев. Дикому воображению их тотчас представилось, что Русские нарочно ведут их в непроходимые степи, как жертву, обреченную на заклание. Повсюду раздался глухой ропот на жестокость определения правительства, а разнесшаяся в то время молва о скоромь прибытии в Таман Шагин-Гирея возбудила в Нагайцах сильное сожаление о прежней свободе и ненависть к Русским. Особенно злобились джамбулуцкие мурзы Канакай, Нурадин, Мусавес и Али, предполагавшие прежде, что правительство отдаст Татарам в вечное владение любимую ими Манычскую степь. 31 июля, ночью, отойдя не более 100 верст от Ейского укрепления, они вдруг возмутились, бросили кибитки и скот, напали на команду Лешкевича и другие, покорные орды. Междоусобная брань запылала так быстро, что даже искусный на «благовидный внушения» и храбрый пристав не мог ничего сделать. В ожесточенном бою, погибло несколько мурз. Друг Суворова, престарелый Муса-Бей, ранен был братом своим Мусавесом, а друг Лешкевича, каймакан Халиль-Эфендий, взять в плен. [74] Татар убито 1,300; с нашей стороны — драгун и казаков 20 человек, в том числе секунд-майоры: Прижневский и Масленицкий.

Услыхавши о бунте, Суворов поспешил, с казаками, вперед и всячески старался наклонить Татар к миру увещаниями; но все было напрасно: на слова его, вероломные Нагайцы отвечали только одно: что «они верные рабы Императрицы, но имеют своего хана, идущего к ним чрез Тамань». Видя невозможность усмирить Татар словами, Суворов, на основании плаката Потемкина, даль им наконец полную волю идти, куда хотят, внимательно наблюдая, между тем, что выйдет из такого загадочного их поведения. Загадка скоро объяснилась. На другой день (1 августа), когда все татарские орды пришли в неописанное расстройство, около 10,000 Джамбулуков вдруг отделились, повернули назад, не стали слушать увещаний полковника Телегина, встретившего их с своим отрядом, и, отбежав от него несколько верст, «стремглав кинулись» на роту Бутырского полка, содержавшую форпост по р. Малой Ей. Командир роты, поручик Жидков, имея при себе артиллерию, мужественно встретил Татар залпами из пушек и ружей, выдержал несколько яростных атак нагайской конницы и, скоро подкрепленный двумя прибывшими эскадронами драгун, под командою премьер-майоров Кекуатова и Раушуса, успел несколько уравновесить неравный бой. При всем том, окруженный почти со всех сторон многочисленным неприятелем, русский форпост мог бы погибнуть, еслиб не подоспели к сражению полковники Павлов и Телегин, с их отрядами. Тогда, по словам Суворова, началась полная рубка Татарам. Опрокинутые бунтовщики бросались, мимо брода, прямо в болотистую речку, вязли там и были поражаемы пулями и картечью, между тем, как драгуны и казаки рубили и кололи столпившихся на берегу. Ища спасения в общем поражении, некоторые из Нагайцев, в одних рубашках, кидались вплавь через речку, но и на том берегу находили себе гибель от смертоносных выстрелов Русских. Не имея возможности спасти свои арбы, Нагайцы, в припадке бессильной злобы, истребляли все драгоценное для них: резали своих жен и бросали в реку оторванных от грудей их невинных младенцев. В этом бою, Татары потерпели жестокое поражение: убиты были: первый предводитель бунтовщиков [75] Канакай-Мурза, с некоторыми другими мурзами, и до 3,000 человек черни; с нашей стороны убито и ранено до 100 рядовых. Сражено началось на рассвете и окончилось в час по полудни. Разбитые Джамбулуки были преследованы нашими войсками около 30 верст. Победители получили в добычу 20,000 лошадей и рогатого скота. В плен взято было только 8 стариков, 18 женщин и 34 младенца, которые вскоре отправлены были в Черкаск. Об усмирении бунта Суворов известил атамана Иловайского (двинувшегося к нему на помощь), следующим лаконическим письмом: «Ваше превосходительство! остановитесь. Полно! все теперь благополучно. Я буду скоро у Карантина. Только Канакаевцы почти все перекрошены; самого (Канакая) небережно прострелили в ухо.»

Усмирив Татар оружием, Суворов думал, что, после тяжелого опыта, ими испытанного, дикая вольность потеряет для них всю свою прелесть; но он вскоре убедился в противном. Сильное поражение, понесенное Нагайцами, не только не образумило их, но еще более воспламенило их злобу. Они искали случая отмстить Русским. Между мурзами составился новый опасный заговор, душою которого явился Тав-Султан, почитавшийся прежде, как мы видели, за самого преданного слугу России. Потеряв надежду на обладание Манычью, Тав-Султан искусно воспользовался обстоятельствами, чтоб достигнуть другой, лучшей цели: среди общего расстройства орд, он вздумал возвесть на крымский престол воспитанника своего Арслан-Гирея. Нетрудно было Тав-Султану подвигнуть к мятежу и без того уже бунтовавшую нагайскую чернь; но достойно удивления, что он умел привлечь на свою сторону и всех прежних своих врагов, едисанских и едишкульских мурз. Без сомнения, чувство ненависти к Русским и воображаемой опасности от переселения на Урал соединило враждующих мурз. Между ними условлено было, что, по слову: казанка! Нагайцы должны вдруг броситься на русскую стражу, изрубить ее и потом, соединясь, идти прямо к Кубани (где Черкесы обещали дать им помощь), между тем, как ближайшие к донским постам Татары должны были, в то же время, напасть на донцов, для развлечения сил кубанского корпуса. Этот довольно обдуманный план не удалось привесть в исполнение Тав-Султану; но, тем не менее, он расстроил предположение правительства о Нагайцах и [76] был причиною гибельного для них закубанского похода, совершенного Суворовым.

После усмирения Джамбулуков, Суворов признал необходимым усилить свой корпус легкими войсками, потому что драгуны не в состоянии были гоняться за татарскою конницею, а тем менее могла быть употреблена к тому пехота; донских же полков у Суворова было только три (Исаева, Леонова и Пантелеева). Поэтому, в половине августа, он просил атамана прислать в корпус известных ему решительностию и быстротою своих действий полковников Илью Денисова и Петра Попова, с 2 донскими полками. Едва только полки эти выступили в поход, как в кагальницком лагере получено было известие, что Нагайцы сделали нападение на разъездную казачью команду у р. Куго-Еи. Командовавший, за отсутствием Иловайского, поголовным ополчением, походный атаман Себряков взял тотчас свой полк и, вместе с Денисовым и Поповым, быстро двинулся, ночью, чрез р. Эльбузду к тому месту, на которое нападали Татары. Не видя, однакожь, тут врагов, он решился, на следующий день, углубиться далее в степь. 10 сентября, вечером, он встретил на р. Куго-Еи сильное скопище исправно вооруженных Нагайцев, предводимое пятью джамбулуцкими мурзами, атаковал его с неустрашимостию, и «несмотря на отчаянное сопротивление Татар, опрокинул их и обратил в бегство, поражая до самой ночной темноты». Донесете Себрякова об этом подвиге немедленно было отправлено Иловайским в Крым к Потемкину.

Нападение Джамбулуков на донские посты сделано было несколько позже общего возмущения Нагайцев. Неожиданное раскрытие нового мятежа ужаснуло Лешкевича. Проклиная «зверский род», он спешил донесть о том Суворову; но было уже поздно. Мятеж пылал уже во всем разгаре, и не было никакой возможности остановить пагубных его следствий. Русская пехотная стража, находившаяся при ордах, была изрублена Нагайцами, недалеко от Ейска, и, между тем, как Себряков разбил отраженное против донцов скопище, другие малочисленные отряды наши принуждены были отступить, при быстром натиске на них, в превосходных силах, Тав-Султана. Увлеченный этим успехом, Тав-Султан устремился прямо к Ейску, думая нечаянно овладеть сим городом, но был отбит с уроном бывшею там пехотою и казаками, [77] под командою Лешкевича. Тогда Тав-Султан удалился к Кубани, призвал к себе на помощь Черкес и закубанских Татар (Наврузов и Бистенайцов) и, в конце августа, снова осадил Ейскую крепость. В это время, войска кубанского корпуса были так разбросаны по разным дальним постам, что сам Суворов, стоявший в Копыле, не мог скоро собрать их. Три дня Татары с бешенством нападали на шанцы, осыпая крепость стрелами, но без успеха. Пушек и ружей они не имели, и потому произведенный ими общий штурм крепости не удался. На приступе, Нагайцы потеряли более 200 человек. Пользуясь этою неудачею, часть пехоты и донцы, под начальством капитана Шехманова, сделали ночную вылазку, внезапным нападением произвели смятение в неприятельском лагере, нобили многих Татар и взяли в плен несколько человек. Отчаявшись в успехе и страшась скорого прибытия Суворова, Нагайцы поспешно удалились за Кубань и потом уже не возвращались. Только трое старых мурз остались верными своей присяге и даже оказали храбрость в отражении Татар от крепости. Это были: джамбулуцкий — Муса-Бей, едишкульский — Джан-Мамбет, и бешлейский — Гассан-Ага.

С сильным неудовольствием услышал Потемкин о новом возмущении Нагайцев. В особенности его поразило известие, что сам Шагин-Гирей, вопреки данному слову, содействовал к воспламенению мятежа. Негодуя на такое вероломство, Потемкин предписал Суворову задержать хана в Тамани и «считать возмутившихся Нагайцев не подданными России, а врагами отечества, достойными всякого наказания оружием». Он велел ему, вместе с Иловайским, перейдти с войсками за Кубань и разгромить жилища Нагайцев, «наказав их сильнейшим образом». В то же время, Потемкин писал Иловайскому: «Учиненное, в конце июля, некоторою частию Нагайцов возмущение, повторенное еще, в минувшем августе, чрез нападение их на Ейский город, требует жестокого сим бунтовщикам возмездия. Для сего я вашему превосходительству рекомендую: собрать немедленно войско донское, преследовать с оным мятежников и наказать их беспощадным истреблением. Должно, впрочем, крайне наблюсти, дабы, карая преступников, не смешать с ними невинных. Поспешите, ваше превосходительство, произведением в действо сего [78] предприятия, о котором и г. генерал-поручику Суворову повеление от меня послано.»

Шагин-Гирей ускользнул, однакожь, от ареста. Суворов, тотчас по получении предписания, отправил курьера, с приказанием бывшему в Тамани генерал-майору Елагину арестовать хана. Дорогою на курьера напали Абазинцы и заставили его, вместе с конвоем, спасаться бегством назад. Тогда донскому полковнику Исаеву приказано было охранять его с казаками до Тамани. Ночью, перед приездом курьера, кто-то известил хана о грозящей ему опасности. Нимало не мешкая, Шагин-Гирей сел верхом на лошадь и, в сопровождении своей свиты, ускакал к Кубани, где и переправился на лодке. Когда Исаев прибежал с казаками к реке, хан был уже на противоположном берегу.

Бегство хана к Черкесам ускорило поход Суворова. До начатая зимы он спешил исполнить волю светлейшего. Имея у себя в корпусе 16 рот пехоты, роту артиллерии (10 орудий), 16 эскадронов драгун и 16 донских полков (Полки эти были: Атаманский, Себрякова, Денисова, Кутейникова, Яновского, Сычова, Петра Попова (при котором была донская артиллерия), Данилова, Кульбакова, Грекова, Харитонова, Барабанщикова, Леонова, Пантелеева, Исаева и Астахова), Суворов уверен был победе; но опасность предстояла лишь в том, что Нагайцы, при вести о его движении, могли вдруг уйдти в недоступные Кавказские горы, где воевать с ними было бы бесполезно. Вот почему Суворов решился произвесть, с корпусом, ночной скрытный поход почти в виду неприятелей. С этою целью, для успокоения закубанских племен, он нарочно приказал лазутчикам распустить в горах слух, что «сам он уехал в Полтаву, что войска наши обращены внутрь России для войны с Немцами, что только малая часть их следует к кавказскому корпусу для войны с Персами, что строго повелено Императрицею закубанским племенам ни малейших видов к неудовольствиям не подавать и нагайских Татар оставить в покое». 19 сентября, выступив с корпусом, из Копыла, Суворов повел его вверх по правому гористому берегу Кубани. Войскам приказало было соблюдать на походе величайшую осторожность. Они шли ночью с удивительною тишиною, без шума, даже без сигналов, чтобы не дать заметить себя черкесским пикетам, расставленным [79] по ту сторону Кубани; днем укрывались в лесах и камышах. Такое движение по возвышенным местам, в темные осенние ночи, было невыносимо трудно; войска шли наудачу, без дороги, беспрестанно останавливаясь, при переправе чрез каждую балку. Тут казаки служили проводниками: они ехали вперед, отыскивали удобные тропинки и указывали прочим войскам. Неровность местоположения было причиною медленности похода. В 10 ночей, Суворов сделал только 130 верст. Последняя дневка войск была в урочище Карт-Кешу, в 12 верстах от устья Лабы. Здесь присоединился к Суворову войсковой атаман Иловайский, с 10 донскими полками. Несмотря на скрытность похода, пронырливый суджукский коменданта, Сулеймен-Паша, проведал о движении Суворова и прислал Турок спросить: «куда он идет?» — «Скажите ему (отвечал Суворов), что я веду небольшую команду к Моздокской линии на помощь тамошним гарнизонам.» Атукайцы тоже сметили Русских и стали беспрестанно пускать в них стрелы. Выведенный из терпения, Суворов сделал бею их жестокий выговор и угрозами заставил горцев прекратить стрельбу.

29 сентября, дойдя до Лабы (впадающей слева в Кубань), Суворов дал отдых усталым войскам, а сам взошел на одно большое возвышение, откуда, смотря в подзорную трубку, увидел вдали множество кибиток и дым от разведенных огней. Это подтвердило известие, что Нагайцы поселились на Лабе. На другой день (30 сентября), Суворов сделал распоряжение к переходу чрез Кубань. В написанном им самим по этому случаю ордере для войск, подробно и с удивительною точностию изложены были правила к переходу чрез Кубань и к нападению на неприятеля. Все действия должны были производиться ночью «вмиг». «Пехоте переходить нагой, драгунам на лошадях, казакам вплавь, артиллерию переправить на понтонных паромах.» Самый маневр (нападение) предписано произвесть казакам тотчас но переходе чрез Кубань. «Донское войско — писал Суворов — вплавь вперед; пользуется ночью, отбивает табуны и по множеству иногда их истребляет»: истребляет бунтовщиков, пользуется ночью, всегда вперед, перед светом обращается скрытно к прочим войскам назад; но (если) идет благополучно, бунтовщики бегут, уменьшаются, — бьет вперед, не сжидаясь других [80] войск, ниже пушек. Войскам отдыху нет до решительного поражения, истребления, плену бунтовщиков; не близки они — искать их везде. Стрельбу беречь, действовать на десять, и больше работать холодным оружием... Аулы истребить пушками. Всю добычь делить: половину на государя, казакам две трети, другому войску одна треть из оставшейся половины.»

Предписание Суворова исполнено было в точности. В восемь часов ночи, под 1 октября, войска двинулись из своего лагеря, прошли двенадцать верст по берегу до переправы при урочище Токус-Тобе, и, отыскав брод, немедленно стали переправляться чрез Кубань, против острова, лежащего по средине реки. Брод был быстрый, глубокий (по шею человеку) и заключал в себе не менее семидесяти-пяти сажен ширины. «В студеную ночь, пехота переходила нагая», имея в руках, на голове — ружья и сумы с патронами. Для удержания сильного напора вод, конница, с пехотною амунициею, переезжала несколько выше пехоты. Отдохнув немного на острове, войска продолжали опять переправляться и, после величайших затруднений, взобрались на другой каменистый и крутой берег. Всего труднее было вытаскивать на канатах артиллерию и обоз. Но, при неутомимой деятельности и твердости Русских, все препятствия природы были наконец побеждены. Дальний ночной поход войск совершился благополучно и в такой тишине, что Нагайцы даже и не заметили его: можно сказать, что гроза разразилась над ними внезапно.

На рассвете 1 октября, русские войска были пред татарскими аулами. Неожиданное появление их навело ужас на Нагайцев, скоро уступивший место отчаянному мужеству. Близ урочища Керменчика (в 12 верстах от Кубани), загорелась убийственная сеча, продолжавшаяся до десяти часов утра. Предводимые атаманом Иловайским, донцы первые бросились с гиком на Татар; атаку казаков поддерживали авангардные драгуны Лешкевича и гренадерский баталион подполковника Крапфа. Нагайцы сопротивлялись недолго. Не прошло трех часов, как уже 2,000 их трупов покрыли землю и пять лучших аулов дымились в пламени. Но, в полдень, утомленные войска наши пришли в совершенное изнеможение и на костях врагов должны были, по приказанию Суворова, отдыхать два часа. Освежившись в силах, донцы снова пустились преследовать бежавших Нагайцев и, быстро пронесясь [81] 16 верст, догнали переходивши чрез Лабу Джамбулуцкие орды изменника Тав-Султана, дружно ударили на них, пробились под тучею татарских стрел на левый берег этой реки и, после жестокого четырех-часового побоища в урочище Сары-Шигерском, где Нагайцы, вспомоществуемые Темиргойцами и Наврузами, оказали упорное сопротивление, вторично одержали над бунтовщиками совершенную победу. Разбитый Тав-Султан успел спастись, с многими Татарами, в близлежащих при урочище густых лесах, где усталые войска наши не могли его долго преследовать.

Ужасно было возмездие за злодеяния и вероломство, совершенное Нагайцами! Ничему не было пощады: ни полу, ни возрасту; все, что только принадлежало к враждебному племена, гибло: мужчины, женщины, старики, младенцы. Ничто не могло удержать ярости войск, так долго копившейся: нужно было употребить власть, чтоб остановить напрасное кровопролитие. «Но и злоба Нагайцев была не меньше. Одни из них сами убивали своих жен и детей, а некоторые, пронзенные насквозь мстительным орудием, натягивали еще луки, чтоб, умирая, уязвить казаков!» Со времен Мамая — говорить Антинг — никогда Татары не терпели столь ужасного поражения, как в этот несчастный день: все поле на 10 верст усеяно было трупами; более 5,000 лежало на местах сражения; погибло 20 мурз; множество взято было пленных, особливо жен и детей.» С нашей стороны урон был незначителен: убито и ранено было до 50 казаков, 1 драгун и 2 пехотных.

Три дня Суворов провел с войсками в отдыхе на месте сражения; на четвертый, сомневаясь в успехе дальнейшего похода против Татар, он письменно просил у Иловайского мнения: должно ли им с войсками преследовать еще бунтовщиков, или возвратиться назад?» Атаман отвечал, что «дальнейшее поиски над клятвопреступниками, после беспощадного их поражения, он признает бесплодными и опасными, по причине неудобных к поражению их мест, усталости под казаками лошадей, наступившей стужи и ожидаемой дождливой осенней погоды». Суворов уважил это мнение и тотчас отдал приказ войскам возвращаться назад. Донесение свое Потемкину об этом походе Суворов заключил следующими словами: «Храбрость, стремительный удар и неутомленность донского войска не могу довольно выхвалить пред [82] вашею светлостию и Высочайшим троном, как и прочего Ее Императорского Величества подвизавшегося воинства. С сею славою вашу светлость всенижайше поздравляю».

Поражение Нагайцев навело такой ужас на крымских Татар, что они в том же году, бежали тысячами в Турцию, опасаясь подвергнуться подобной участи. Крым вскоре опустел и до сих пор далеко не представляет того народонаселения, которое кипело в нем некогда при ханах. Не так поступили нагайские мурзы. Образумившись после поражения, они прислали Суворову, в знак покорности, свои белые знамена и просили у него письменно прощения, обещаясь возвратиться на прежний места. Один только Тав-Султан не хотел покориться: он чувствовал, что гнусное вероломство его было выше всякого милосердия. На местах кочевья Нагайцев скоро поселены были запорожские (ныне черноморские) казаки.

По возвращении домой, донцы весело торжествовали победу над своими исконными врагами. Высокое терпение и неутомимые труды их были щедро награждены. Кроме монарших милостей (За покорение Татар награждены были Императрицею: Суворов — орденом св. Владимира 1 ст.; Иловайский — чином генерал-поручика и орденом Владимира 2 ст.; полковники: Илья Денисов, Федор Денисов и Михаил Себряков — бригадирскими чинами: Лешкевич — чином полковника и орденом св. Георгия 1 ст.: многие старшины — штаб-офицерскими чинами), донцы получили от Татар богатейшую добычу, — такую добычу, какой (сколько известно по истории) ни прежде, ни после того не получали (В истории Броневского (намекнувшего только о закубанском походе Суворова), сказано, что Донцы получили при этом в добычу: 4,000 пленных, 30,000 лошадей, 10,000 рогатого скота и более 200,000 овец». Напротив, в Донесении Суворова Потемкину, говорится, что «взято множества скота, примерно: рогатого до 6,000, овец до 15,000; пленных же ясырей до 700 душ». Без сомнения, последнее показание справедливее; но не должно забывать, что казаки могли получить еще много скота на возвратном пути, а также к при усмирении первого возмущения Нагайцев при Еичне, где взято 500 пленных и 20,000 рогатого скота и лошадей). Но не столько радовала казаков взятая добыча, как другие благотворные следствия их победы. С уничтожением силы Татар, быт донцов изменился. Вечная брань их с врагами прекратилась; беспрестанные поголовные ополчения стали очень редки; станицы, не раззоряемые уже Татарами, скоро процвели довольством и [83] благосостоянием; земледельцы, при производстве работ, не имели уже нужды в военных прикрытиях; задонские посты сняты; пушки, стоявшие по бастионам Черкаска, никогда уже не заряжались; напряженное, воинственное положение Дона превратилось в мирное. С тех пор, тихий Дон стал вполне соответствовать своему название: после вековой беспрерывной брани с врагами, он, действительно, затих, или, по выражение поэта, задремал, как старец, утомленный многолетними трудами; он пробуждается только с новыми силами при бранном кличе на врагов.

«Прошла та пора, когда гордо врагам.
Как лев, разметав свою гриву седую,
В ответ на угрозы он смерть посылал;
Когда он детей, свою землю родную.
Когда всю Россию и церковь святую
Широкою грудью от них заслонил.
Умчалось то время, залитое кровью,
Исчезли враги, отдохнул старый Дон.
И тихо, глядя на питомцев с любовью,
Старик задремал; но порою, сквозь сон,
Он вдруг встрепенется: не вражьи ли силы
Пришли к берегам своей старой могилы?
Не битва ль опять? Нет, все тихо кругом.
Послушает старец и, вспомнив потом.
Что минуло время печали и горя,
Спокойно течет до Азовского моря.»

Шагин-Гирей недолго пережил падение своих подданных. После несчастной катастрофы с Нагайцами, он, по приглашению Потемкина, прибыл в Таганрог (в мае 1784 года), откуда, в сопровождении коллежского советника Лошкарева и почетной донской стражи, отправился в Воронеж, на постоянное местопребывание. Получая значительный пенсион от правительства, хан мог бы жить довольно счастливо, еслиб скорбь и тоска не томили его чувствительного сердца. Напрасно прибегал он к увеселениям и развлечению: ничто не помогало. Снедаемый всегдашнею грустно о потерянном царстве, он испросил у Императрицы позволение возвратиться в Турцию, думая, что лета погасили прежнюю к нему ненависть Гурок и что он спокойно может умереть на родине. Но он жестоко ошибся в своем предположении: Турки, по приказанию султана, отвезли его на остров Родос и там вероломно задушили. Так погиб последний царственный [84] потомок страшного всему свету Чингисхана. Суворов — замечает Антинг — пожалел об участи этого доброго хана, в котором, кроме непостоянства, свойственного всем вообще Татарам, не находил пятен, омрачающих достоинство государя.

Ныне Нагайцы обитают в Таврической губернии (на степях Мелитопольского уезда), в Кавказской области (по рекам Калаузу, Янкулю, Куме и Карамыке), в Кавказских горах (по рекам Кубани, Малке и Тереку) и отчасти за Кавказом в Дагестане, Нирване и других местах («Военный Энциклопедический Лексикон» 1855 года. Т. IX, стр. 421). Они живут, большею частию, в бедности. Число их, в сравнении с прежними, не велико: не более 20,000 кибиток.

М. СЕНЮТКИН.

1 марта 1860 года.
Новочеркаск.

Текст воспроизведен по изданию: Военные действия донцов против нагайских татар в 1777-1783 годах // Военный сборник, № 9. 1860