ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ ДОНЦОВ ПРОТИВ НАГАЙСКИХ ТАТАР

в 1777-1783 годах.

(Главнейшими материалами для этой статьи служили официальные акты войскового архива; многие из них помещены здесь слово в слово, большею частию отрывками. Все вообще важнейшие акты, относящиеся к покорению Нагайцев, отпечатаны в «Донских Ведомостях» за 1855-1858 годы, где можно найдти и драгоценные, в историческом отношении, ордера Потемкина и письма Суворова о Нагайцах. Из печатных сочинений мы пользовались почти исключительно одною историю Антинга, очевидца описываемых событий. Прочие, менее важные сочинения, поименованы ниже)

I.

ВЗГЛЯД НА ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ ДОНЦОВ И НАГАЙЦЕВ В 1775-1781 ГОДАХ.

Прежде, нежели приступим к изложение военных действий донцов против нагайцев, в период уничтожения политического существования последних, считаем нужным сказать несколько слов о внутреннем состоянии обоих народов, чтобы из тогдашнего их положения и взаимных друг к другу отношений лучше уяснить причины исторических явлений, кончившихся гибелью Татар. [346]

Блистательное участие донцов в рядах русских войск, во время Конфедератской и Турецкой кампании и при уничтожении Пугачевского бунта, приобрело им высокое благоволение Императрицы Екатерины Великой. В 1775 году, по заключении мира с Турциею, государыня пожаловала им, «на память будущих времен», такое великолепное знамя, какого еще никто из царей до тех пор не жаловал; в похвальной грамоте назвала войско донское «вернолюбезным и знаменитым», его подвиги — храбрыми, неутомленными и достойными отменного благоволения и милости; писала, что «врожденное сего войска военное искусство и неутомленность по всегдашней передовой страже не позволяли неприятелю нигде, во вред наших войск, скрыть своего движения», что казаки «превозмогали и совершенно уничтожали всегда всякое оного покушение, чем способствовали славным успехам русского оружия». В следующем году, как бы в довершение своих милостей, Императрица прислала войскому атаману Иловайскому пожалованные ею: бунчук, булаву и насеку, желая, чтобы эти знаки атаманского достоинства «были для потомства побуждением к храбрым подвигам и всегдашним напоминанием ее щедрот к службе войска донского» (См. «Обозрение регалий войска донского», соч. В. Иудавова, в «Донских Ведомостях» 1852 года). Мало того: эта мудрая монархиня обратила внимание на внутреннее благоустройство Дона; в лице князя Потемкина, она избрала для него начальника попечительного и благоразумного, который много заботился о благосостоянии войска, особливо в первое время своей деятельности. Можно сказать, что Потемкин преобразовал внутренний быт донцов: он уничтожил войсковой круг и неуместное равенство казаков; установил для них новое управление, под именем войскового гражданского правительства, дал ему в руководство особое Высочайше утвержденное в 1775 году узаконение («Полн. Собр. Зак. Росс. Ими.» 1775-1780 г. Т. XX), сходное с введенным в других губерниях; производством донцов в армейские чины открыл широкое поприще талантам и заслугам, не имевшим прежде почти никакого поощрения: положил начало донской гвардии; исходатайствовал у Императрицы значительную прибавку от [347] казны жалованья войску (Прежде отпускалось от казны ежегодно в жалованье войску донскому 17,142 р. и 7,000 четвертей хлеба; в 1779 году, по ходатайству Потемкина, добавлено к этому количеству 3.000 р. к 3,000 четвертей хлеба) и тем увеличил его доходы. «Споспешествуя всеми возможными мерами благосостоянию донцов», Потемкин благодетельствовал многим из них: ему именно обязаны быстрым своим возвышением знаменитые личности Дона: граф Ф. П. Денисов, войсковые атаманы: А. И. Иловайский, В. П. Орлов, граф М. И. Платов и другие генералы. Столь же похвальна заботливость Потемкина об умственном образовании донцов. «Попечение о воспитании донских детей — писал он, в 1775 году, Иловайскому — приемлю я с признанием и не оставлю с моей стороны прилагать о таковых учащихся к чести и славе войска донского всегдашнее рачение». Действительно, в том же году, по его ходатайству, разрешено было принимать донских юношей в новоучрежденный Московский университет, куда немедленно и поступило четыре воспитанника (См. «Предложения ордера Потемкина Сулину и Иловайскому», в «Донск. Вед.» 1835 г.). Потемкин любил донцов, гордился званием начальника войска донского и оказал незабвенную для него услугу тем, что в неблагоприятное время, умел снискивать ему царское благоволение и милости. «Я себя почитаю счастливым — писал он, в декабре 1776 г. — что, во время начальствования моего над сим знаменитым воинством, немало имел случаев объявлять Высочайшие к оному милости и матерния взыскания».

Но все эти благодетельные меры правительства не могли исцелить тяжелых ран, наносимых Дону естественными бедствиями и врагами. Черные годы не переставали удручать донцов, по прежнему, лишениями и несчастиями всякого рода. В особенности замечательно бедственное трехлетие с 1779 по 1781 г. Зимы этих годов были на Дону необыкновенно снежны и холодны, так что невозможно было без большой опасности предпринимать дальних переездов. Семь донских полков, возвращавшихся с Кавказа, в декабре 1779 г., «от великих мятелей и недостатка корму», лишились наполовину своих лошадей; многие из казаков явились домой пешие, больные, «с ознобленными и отмороженными частями тела». В следующем году, от неурожая и жестокой зимы, по [348] официальным сведениям, погибло на Дону до полумиллиона штук рогатого скота, лошадей и овец. При таком бедствии, постой пяти пехотных полков, расположенных, в это время, по станицам, казался невыносимо тягостным для бедных жителей: тронутый их жалобами, атаман упросил Потемкина перевесть солдат в Бахмутскую провинцию. Но, между тем, как начальство старалось, по возможности, облегчить народное бедствие, на Дону усилилось другое зло, прежде почти искорененное: шайки разбойников до такой степени размножились в Миуском округе, что признано необходимыми для уничтожения их, нарядить значительную команду казаков. Как бы в довершение этих несчастий, в 1781 году многочисленная саранча истребила все почти хлеба и травы, лишив донцов не только хозяйства, но и насущного существования.

Оставалось, впрочем, на Дону одно счастливое место, пощаженное саранчею: это — богатая тучными пастбищами и солью Манычская степь; но и туда беспрестанно врывались с своими стадами Нагайцы, также пораженные голодом и нигде не находившие у себя приюта. Напрасно, для удержания их, отряжались полки казаков: на приказания атамана немедленно удалиться из донских пределов, татарские мурзы нередко с гордостию отвечали: «мы сами союзники России; терпим голод и потому имеем такое же право на обладайте этими землями, как и вы!» Слова эти свинцом ложились на сердца казаков, не любивших и без того Татар. Возникали беспрестанные споры за поземельную собственность, в продолжение коих Татары неоднократно выказали свой вероломный и гнусный характер; толока и злонамеренные пожоги единственной Манычской степи, воровства и разбои Нагайцев сильно возбудили природную ненависть к ним донцов: казаки пламенели орудием смирить наглость Татар. «Позвольте вашей светлости доложить — писал Иловайский Потемкину (в рапорте от 29 ноля 1781 г.) — что, чрез всегдашнюю Нагайцев необузданную самовольность и хищное стремительство к разбоям, вверенное мне войско, как ныне, так и прошлые годы, неоднократно приходя почти во всеобщую тревогу и нечаянное — на собственном своем коште, против сих разбойников, в самое нужнейшее по экономии время — воинское движение, и немалые отряды принуждено с величайшим прискорбием сносить сугубые убытки и раззорение неотвратительно, которое им тем [349] чувствительнее, что они, лишась от жестокой минувшей зимы почти всего скота, лошадей и овец своих, лишаются еще ныне вновь сенокосов и хлебов своих, оставя их на жертву появившейся в невероятном множестве саранчи, пожирающей все оное до основания.» Таким образом, естественные бедствия и споры за поземельные владения были главною причиною возгоравшейся войны, известной под именем татарского возмущения.

Личные свойства характеров войскового атамана Иловайского и татарского пристава Лешкевича много также способствовали к начатию войны с Нагайцами. Алексей Иванович Иловайский принадлежит к числу замечательных атаманов войска донского. Конечно, трудно определить характер лица исторического, имея в виду немногия свидетельства о нем современников; но, судя по оставшимся делам управления Иловайского и важному засвидетельствованию о нем Потемкина пред Императрицею, можно с достоверностию заключить, что он был человек деятельный, набожный, добрый, честный, преданный престолу и отечеству, доступный для всех и за то любимый и уважаемый казаками (Свидетельство Потемкина об Иловайском помещено в Высочайше утвержденном докладе его об учреждении войскового гражданского правительства. в XX т. «Полн. Собр. Зак. Росс. Ими.» При Потемкине, Иловайский получил все чины, до генерал-поручика включительно, ордена св. Владимира 2 ст., св. Анны 1 ст. и золотую медаль, алмазами украшенную. При восшествии на престол Императора Павла I, Иловайский, первый из донцов, пожалован чином генерала от кавалерии и орденом Владимира 1 ст., в бытность его в Москве, где он вскоре и умер; погребен в Донском монастыре). Редко кто из тогдашних русских генералов пользовался таким постоянным благорасположением светлейшего, как Иловайский. Этим, без сомнения, он обязан, независимо от своих заслуг и прекрасных душевных свойств, частому пребыванию в столице и светскому обращению: иначе, трудно было угодить своенравному и прихотливому князю. Несмотря на то, что Иловайский не получил научного образования, из собственноручных его писем и деловых бумаг (нами читанных) видно, что он, по тогдашнему времени, хорошо владел пером, отличаясь топкою учтивостию в переписке с государственными лицами, из коих некоторые, как заметно, состояли с ним в тесной дружбе. В двадцатиоднолетнее управление свое войском донским (1775 — [350] 1796), Иловайский много сделал добра для казаков... Но здесь не место распространяться о достоинстве всех дел его. Заметим только еще одну отличительную черту характеристики Иловайского: это — постоянное нерасположение его к Нагайцам. Чисто русский по происхождению (Отец его, старшина Иван Иванович, был уроженец города Темникова, Тамбовской губернии) и казак душою, горячо любивший свою родину, терпевшую так много бедствий от врагов, Иловайский, по одному уже этому, не мог не питать какой-то врожденной вражды к Татарам; а печальные опыты, в глазах его совершившиеся, еще более усилили его нерасположение. Он удостоверился, что Дон никогда не может процвесть благосостоянием, пока будет иметь в соседстве своих закоренелых врагов, не дававших ему покоя, и что счастье донцов зависит от их покорения или совершенного ослабления. Эту задушевную мысль Иловайский не вдруг высказал Потемкину, по принятии атаманства. Напротив, в первые годы управления, по гибкости своего характера, он умел скрывать неудовольствие к Татарам, даже добротою души снискал уважение многих татарских мурз; по, переписываясь с ними в необходимо нужных случаях, Иловайский, в то же время, не забывал держать меч готовым, внимательно наблюдая за действиями Татар. Уже впоследствии, когда ясно видно было, что, ослабленные междоусобными войнами, Нагайцы вероломством и дерзостию своею навлекли на себя негодование Потемкина, Иловайский начал настоятельно просить светлейшего князя об усмирении их. Подобно Катону, требовавшему разрушения Карфагена, он, при всяком случае, говоря о Нагайцах, обыкновенно прибавлял: «осмеливаюсь доложить вашей светлости, что необходимо напасть на Татар вооруженною рукою».

Пристав татарских орд, подполковник Лешкевич, играл, в это время, весьма важную роль и необдуманными поступками своими много содействовал к усилению взаимной ненависти между донцами и Татарами. По должности своей, живя среди Нагайцов в Ейском укреплении, он обязан был наблюдать за их действиями и обо всем нужном доносить атаману и ближайшим корпусным командирам; в спорных случаях разбирать Татар, во всех внешних [351] предприятиях давать совет мурзам, — одним словом, быть главным распорядителем у татарских орд по всем делам, касающимся до России. Сам хан и русские начальники сносились с ним непосредственно и, по его уведомлениям, делали распоряжения относительно Татар. Нельзя не заметить, что Лешкевич, в некотором отношении, оправдывал свою трудную должность: он был необыкновенно деятелен и трудолюбив, неутомимо выведывал посредством шпионов о движениях Татар и Черкес, писал почти еженедельные рапорты об их намерениях и, зная язык и свойства Нагайцев, оказывал значительное на них влияние; но добрые качества затмевались в нем двумя важными недостатками: легковерием и хвастливостию. Всякой молве, иногда совершенно ложной, он придавал вид истины в своих донесениях; не заботясь о справедливости, а только о скорейшем сообщении полученной новости, он преувеличивал иногда действия Татар, с тою целью, чтобы лучше выставить на вид свои благоразумные распоряжения, которых часто вовсе не делалось. От этих хвастливых донесений нередко происходило, что действия атамана и корпусных командиров пропив Татар оказывались совершенно напрасными. Случалось, что, по его донесениям об уходе Татар, корпуса двигались к указанным местам, а на Дону поднималась страшная тревога: отряжались полки, составлялось поголовное ополчение против Нагайцев, весь Дон приходил в движение; но вдруг, в то самое время, когда уже все готово было к выступлению, Лешкевич, к удивлению, уведомлял, что «единственно его благовидными внушениями Татары опять возвратились на свои места и волнение затихло». Можно судить, как тяжко было слышать начальникам и войскам разочарование в предпринятом ими походе. Казаки говорили, что «им житья нет от Татар». Атаман, недовольный неверными уведомлениями Лешкевича, потерял к нему доверие, писал Потемкину, что рапорты его не согласны между собою, и наконец не стал верить ему даже и тогда, когда он говорил правду, ожидая подтверждена слов его корпусными командирами Пилем и Фабрицианом, также негодовавшими на пристава Татар. С другой стороны, состоя в беспрестанных сношениях с татарскими мурзами, Лешкевич был им «искреннейшим приятелем», а для приобретения благорасположения простых Татар старался, обыкновенно, оправдывать их в [352] возникших тяжбах с донцами, жаловался от лица Нагайцев на своеволие и дерзость казаков, содержавших пограничную цепь, и, когда последствия жалоб не соответствовали ожиданиям Татар, Лешкевич, в разговорах с мурзами, сожалел о беззащитном их положении, распаляя, таким образом, злобу Татар против донцов.

Впрочем, не Иловайский и Лешкевич, а сами Нагайцы были главною причиною всех обрушившихся на них несчастий. Их беспрестанные раздоры между собою, доходившие до междоусобных войн, зависть и вероломство в отношении соседних народов, разврат каймаканов и нарушение клятвы верности своему хану — вот что, вместе с естественными бедствиями, породившими голод, воспламенило ужасный мятеж, кончившиеся падением самостоятельности Татар.

Главных нагайских орд было четыре: Едисанская, Едишкульская, Джамбулуцкая и Будмацкая. Все эти орды, кочевавшие прежде, под именем будмацких Татар, в Бессарабии, во время Турецкой кампании, вступили под покровительство России; с дозволения Императрицы Екатерины II, они перешли (в мае 1771 г.) через Дон и поселились в нынешней Земле Черноморского Войска, по правую сторону Кубани, на берегах речек: Еи, Ксени, Кирпилей, Бейсуга, Кагальника и других, меньших. Из донесения Суворова князю Потемкину видно, что, в 1782 году, народонаселение этих орд было весьма значительно. В Едисанской, разделявшейся на два поколения: правое и левое, считалось, по его мнению, 20,000 казанов (семейств); в Едишкульской, состоявшей из четырех поколений: минского, бурлацкого, капшацкого и кара-китайского — 24,000 в Джамбулуцкой — 11,000, в Буджацкой — 700 казанов (Казани, по-татарски котел. Татары приготовляют себе пищу, обыкновенно, в котлах: отсюда и народонаселение считалось у них по казанам). Кроме того, с давних времен, на правом берегу реки Кубани, кочевали три татарские орды: наврузская (до 8,000 казанов), бистиневская (до 6,000) и касаевская (до 4,000). По прибытии на Кубань первых четырех нагайских орд, последние три, стесненные в своем положении, удалились большею частию за Кубань и, подружившись там с черкесскими племенами, стали непримиримыми врагами своих единоплеменников. Главными [353] из черкесских народов, живших в соседстве с этими тремя татарскими ордами и часто, вместе с ними, нападавших на нагайских Татар, были: Абазинцы (15,000 дворов), Темиргойцы (5,000), Атукайцы (3,0000), Бузадыки (800) и Шипшаки (100) (Ныне названия этих народов несколько изменились: так, Абазинцы называются теперь Абадзехами, Атукайцы — Натухайцами, Шипшаки — Шапсугами, и пр.).

В первые годы своего поселения на Кубани, Нагайцы, управляемые благоразумным и преданным России беем Джан-Магометом, жили довольно согласно с их соседями — донцами: обид явных, грабежей и нападении взаимных между ними почти не было; но это согласие недолго продолжалось. Уже в 1773 году почти все нагайские мурзы готовы были оказать помощь крымскому хану Девлет-Гирею, покушавшемуся раззорить донские жилища; только необыкновенная твердость Джан-Магомета и бдительная осторожность атамана Сулина могли удержать Татар от их враждебного намерения. Известно, что Девлет-Гирею не удалось привести в исполнение своего замысла: разбитый донцами при реке Калалах (См. «Военных действия Донцов против крымского хана Девлет-Гирея» в «Современнике» за 1854 г., № 8), он должен был со стыдом удалиться в Константинополь, куда призывал его разгневанный Абдул-Гамид. Несмотря на то, хитрый хан изворотливостию своею скоро опять снискал благоволение слабоумного султана и, при его покровительстве, успел отнять крымский престол у Сагин-Гирея. Но он нашел себе сильного соперника в Шагин-Гирее, младшем брате низверженного им хана. Постоянное нерасположение Девлет-Гирея к России побудило Императрицу Екатерину принять сторону его противника. В 1777 году, Девлет-Гирей изгнан был опять из Крыма Суворовым, а в достоинство хана возведен Шагин-Гирей, государь, преданный России, добрый и довольно образованный, но легкомысленный, непостоянный, роскошный и нелюбимый Татарами. Напрасно он с усердием заботился о благосостоянии народа, издавая новые законы и прилагая попечение об образовании Татар. Казалось, все меры, предпринимаемые им для блага подданных, обращались ему во вред. Привыкшие коснеть в невежестве, Татары с неудовольствием смотрели на его нововведения, заимствованные [354] от неверных, тем более, что недостойные любимцы его, каймаканы — Осман-Ага и Халиль-Эффендий, поставленные им для управления орд, своекорыстно обогащались на счет бедных Нагайцев, позволяя себе неслыханные злоупотребления вверенной им власти. Чернь, обиженная и совершенно раззоренная частыми поборами правителей, вопияла к хану о правосудие но все просьбы ее или не доходили до него, или передавались в искаженном виде, и бедные Татары, вместо удовлетворения в обидах, только навлекали на себя негодование и немилость своего хана. Охлаждение отношений между государем и подданными скоро достигло высшей степени.

Между тем, Джан-Магомет умер (1770 г.), не оставив после себя достойного преемника. Многие из мурз, домогаясь его власти, вошли в соперничество между собою. Образовались две партии Татар: покорных и не покорных Шагин-Гирею. Последние силою стали требовать у хана отменения нововведений и излишних налогов, им установленных, грозя в противном случае, низвержением его с престола. Черкесы и соседние им племена татарские (Бистенейцы, Наврузы и частию Касаевцы) соединились вскоре с мятежниками и начали производить беспрестанные вторжения, разбои и опустошении в имуществах послушных хану Татар. Междоусобная война запылала во всем своем ужасе. К этому народному бедствию присоединилось другое, ужаснейшее — совершенный неурожай хлеба и травы в 1779 и 1780 годах и чума, занесенная из Турции. Нагайцы гибли тысячами, вместе со скотом, их единственным богатством. Нельзя читать без содрогания писем нагайских мурз об ужасном положении Татар. Гнев Божий явно тяготел, в это время, над остатками некогда сильного народа, более 200 лет тиранствовавшего над Россиею. Лишась большей части своего многочисленного скота, поражаемые смертоносною болезнию, голодом и, в то же время, принужденные переносить суровости необыкновенно холодных зим, Нагайцы тщетно переходили с места на место в своей земле, ища пропитания уцелевшим стадам. Они с завистно смотрели на привольные места по рекам Кагальнику и Манычу, принадлежащие донцам, и не могли устоять против сильного искушения, чтобы не попользоваться ими. Но, стараясь всеми силами овладеть этою степью, они естественно должны были войдти [355] в спор с казаками, зорко наблюдавшими за их движениями. Споры эти породили открытую вражду донцов с Татарами.

II.

НАПАДЕНИЕ ЧЕРКЕС И НАГАЙЦЕВ НА ДОНСКИЕ ПОСТЫ В 1777 И 1778 ГОДАХ.

Объяснив причины, почему донцы часто состоят в неприязненных отношениях с своими соседями Нагайцами, рассмотрим теперь, как из этих причин возникли между ними враждебные действия.

Главною виновницею этой вражды была Турция. После заключения кучук-кайнарджиского мира, она не могла равнодушно смотреть на свои потерянные крепости (Керч-Ениколь и Кинбург) и особенно негодовала на то, что Россия вмешательством своим стала обнаруживать решительное влияние на дела крымских и нагайских Татар. Не имея достаточных сил для ведения новой войны, Турция не желала скорого разрыва мирных отношений с Россиею, но, при всем том, из зависти, не могла удержаться, чтобы не вредить ей тайными средствами: происками и коварством, она старалась всячески умножить число своих приверженцев в Крыму и на Кубани, не щадя для того ни трудов, ни издержек («Походы Румянцова, Потемкина и Суворова в Турцию», Соч. М. Богдановича). Порте очевидно хотелось сначала ослабить влияние на Крым своей могущественной соперницы и потом, при благоприятных обстоятельствах, объявить ей снова войну. С этою целью султан Абдул-Гамид, в начале 1777 года, дал тайное повеление горцам напасть на русские владения, обещаясь, в случае успеха, подкрепить их турецкими войсками. Весть о том не могла не радовать Черкес, которые, из ненависти к Русским (особенно казакам), злобились тогда и на своих соседей Нагайцев и вели с ними почти постоянную войну. Пользуясь султанским разрешением, они снова начали делать вторжения в нагайские орды.

В то время, для наблюдения за Татарами и Черкесами в нагайских ордах, стоял кубанский корпус русских войск, [356] под начальством генерал-майора Бринка (Кубанским корпусом, за отсутствием Суворова, в короткий промежуток времени, командовали генерал-майоры: Бринк, Гинцель, Леонтьев и Пиль). Для укомплектования этого корпуса, значительно ослабленного в последней войне с Черкесами, командированы были, в апреле 1777 года, по предписанию князя Потемкина, два донские пятисотые полка Кульбакова и Вуколона. По прибытии на место, они расположились, вместе с гусарским Иллирическим полком, кордонною цепью по правому берегу реки Кубани. На эти-то полки Черкесы обратили первые свои удары с удивительною дерзостно и искусством, как это видно из следующего примера.

6 июня, в четыре часа по полудни, на одном из постов Кульбакова, в 20 верстах от Темрюка, замечено было, на левом берегу Кубани, неприятельское судно, которое, мелькнув, быстро исчезло в камышах и потом уже не появлялось, несмотря на тщательные наблюдения казаков. Известясь о том от начальника поста, сотника Рабичева, полковник Кульбаков, стоявший лагерем на довольно значительном от него расстоянии, немедленно собрал бывших при нем 200 казаков и, вместе с эскадроном гусар, двинулся к посту; но, получив на дороге другой рапорт Рабичева, что «прежде о переправе Черкес донесено было им по ошибке», он оставил гусар и с одними донцами, после пятичасовой езды, прибыл на пикет, когда уже было далеко за полночь. Утомленный быстрою ездою и заверенный в безопасности, Кульбаков велел немного отдохнуть казакам, оставив, однакожь, коней оседланными и вменив в строгую обязанность караульным наблюдать, не появится ли на реке снова неприятель. Но, изменившаяся к утру, погода сделала напрасными все предосторожности. Ветер, к вечеру слабый, до того усилился, что на близком расстоянии не слышно было человеческого голоса, а перед самою зарею окрестность Кубани покрылась таким густым туманом, что даже и зоркий глаз казаков, в нескольких шагах, не мог ничего различить.

Пока происходила тревога на посту, по случаю появления судна, Черкесы (в числе 500 человек) переплыли Кубань, под прикрытием тумана зашли осторожно донцам в тыл [357] и, лишь только последние легли для отдыха на землю, бросились с яростно колоть их, испуская пронзительные крики. Нападение было ужасно. В одну минуту, несколько спящих казаков перешло из временного в вечный покой. Напрасно раненые и прибежавшие часовые старались голосом дать знать об опасности прочим своим товарищам: в первое мгновение, вопли их, смешавшись с криками Черкес, еще более привели в смятение казаков. Но недолго торжествовал неприятель. По знакомому голосу своего командира, донцы вдруг ободряются, быстро садятся на лошадей и, устремясь на врагов, разбивают их наголову, так что рассеянные в бегстве хищники стремглав бросаются куда ни попало — в Кубань, и некоторые из раненых там погибают, «оставив на месте сражения более 20 убитых».

Спустя немного после этого дела, в начал к 1777 гола, Черкесы ночью таким же образом напали на полк Вуколова и опять были отражены с уроном. Наконец, после нескольких неудачных покушений, в первых числах декабря того же года, многочисленное скопище Черкес перешло чрез Кубань и, оттеснив донские посты, осадило укрепленный татарский город Копыл, где находились русские войска, но и здесь не имело никакого успеха. Разбитые в кровопролитном сражении под стенами этого города, Черкесы принуждены были удалиться поспешно назад в свои владения.

Как ни неудачны были нападения Черкес на наши войска, встречавшие их везде с отличным мужеством, однакожь, они произвели заметное волнение в Нагайцах, из коих многие были только по имени союзниками России. Возведение, в это время, на ханский престол Шагин-Гирея, прежнего нагайского султана, не нравилось многим знатным мурзам, считавшим себя не ниже его по достоинству. Не желая быть в подчинении у хана, некоторые из них, по смерти Джан-Магомета, стали явно домогаться получить носимое им достоинство бея. Но как Россия, покровительствуя Шагин-Гирею, не хотела уменьшить его власти возвышением мурз, не оказавших ей еще никакой услуги, то последние, для достижения своей цели, вознамерились возмутить против хана подвластную им нагайскую чернь и уйдти за Кубань к Черкесам. Мурзы надеялись таким образом сделаться совершенно независимыми; но надежда эта обманула их впоследствии. [358]

Из недовольных мурз особенно отличались по своему характеру и обширности владений двое: едисанский — Джаум-Аджи, и джамбулуцкий — Тав-султан. Джаум-Аджи был твердый, мужественный и честолюбивый старик; по преклонным летам и близкому родству своему с Джан-Магомет-Беем, он имел более всех мурз притязание на достоинство бея и, кажется, был того достоин. Его уважали Нагайцы за откровенность, мужество и за то, что он никогда не изменил данному слову. Будучи непримиримым врагом Черкес, Джаум-Аджи вдруг, по одному обстоятельству, сделался их союзником. Во время последнего своего похода за Кубань, он имел несчастие попасться к ним в плен. Там, удручаемый оковами и томимый голодом, он вынужден был, за свою свободу, дать горцам клятву пред Алкораном, что «не только не будет впредь вести войну с ними, по и всячески постарается соединить их с Нагайцами» (Все вообще мелкие подробности, касающийся быта Нагайцев, заимствованы из многочисленных донесений Лешкевича (Суворову и Иловайскому), уцелевших при делах войскового архива). Поклявшись своею бородою, Джаум-Аджи с тех пор перестал быть врагом Черкесам и начал думать об исполнении клятвы, тем охотнее, что это обстоятельство благоприятствовало его честолюбивым видам. Не таков был, по свойствам своим, Тав-Султан. Хитрость и вероломство составляли отличительную черту характера этого мурзы. Шагин-Гирей, сделавшись ханом, почтил его своею дружбою и даже поручил ему воспитайте своего малолетнего племянника Арслан-Гирея. За это доверие и дружбу государя своего, Тав-Султан отплатил вскоре самою постыдною неблагодарностию: еще при жизни хана, он покушался возвести на крымский престол своего питомца, с тою, разумеется, целью, чтоб самому завладеть кормилом правления. Точно также поступил Тав-Султан и в другом случае. Долго и искусно притворяясь преданнейшим союзником России и пользуясь за то особенным благорасположением русских начальников он оказался впоследствии самым упорным нашим врагом. Никто из нагайских мурз не нанес столько вреда донцам, как этот коварный владетель Джамбулуков, ненавидимый самыми Татарами за его низкие поступки.

Нападение Черкес на русские войска представило для обоих этих мурз удобный случай достигнуть задуманных ими [359] целей. Давно уже Тав-Султану хотелось отбить у донцов Манычскую степь, прилегавшую к его кочевьям; но, сколько он ни придумывал разных средств к насильственному ее захвату, все они не удавались. Видя, что донцы бдительно стерегут эту степь и что силою не совладеть с ними, Тав-Султан прибегнул наконец к хитрости: он начал вероломно содействовать Черкесам в нечаянным, набегах на тамошние донские посты. Таким образом, 9 октября 1777 года, пострадал от Черкес небольшой отряд казаков из полка Ребрикова, стоявший при Песчаном Броде, у реки Кагальника, под командою хорунжего Калинина. Тав-Султан приблизился к посту с своею ордою и, заслонил ею степь, дал Черкесам возможность напасть нечаянно на казаков и разбить их; несколько человек уведено было в плен неприятелем. Сильно вознегодовал на Тав-Султана атаман Иловайский, когда узнал об этом несчастном случае. Он приказал Ребрикову прогнать с Кагальника джамбулуцкого мурзу, грозил оружием смирить его дерзость, если он вперед осмелится сделать подобное, и долго, в приказах своих, приводил это происшествие в пример вероломства Нагайцев.

Тав-Султан не остался, однакожь, и после того спокойным; он только переменил свой образ действий, все еще не теряя надежды как-нибудь со временем овладеть Манычем. Искусно распространяемою клеветою на казаков, он умел так скоро возмутить против них Ногайцев, что, в декабре того же года, множество черни, мурз и аги пришли торжественно к русскому приставу Лешкевичу и, рассказав, что их будто беспрестанно обижают казаки и Калмыки, требовали, чтоб он донес об этом атаману и просил от него немедленного удовлетворены; в противном случае, Татары грозили разделаться с казаками оружием. Лешкевич, не подозревая клеветы, прислал в Черкаск прапорщика Куросова и эфендия Миткуля депутатами со стороны орд, для разбирательства возникшей распри, прося атамана «успокоить колеблемые яростно нагайские сердца».

Иловайский был весьма удивлен этою жалобою Нагайцев. После недавнего предательского поступка Тав-Султана, она казалась ему чистою дерзостию со стороны Татар, и потому он отвечал приставу коротко и как бы с досадою: «на письмо ваше, коим вы доставляете жалобу татарских [360] союзных орд, о причиняемых от казаков проезжающим Татарам, отнятием скота, лошадей и экипажа, крайних обидах и распрях, нахожу объяснить, что еще доныне от Татар и ни от кого о таковых обидах жалоб до меня и до войскового правительства не доходило; Калмыков же здешнего ведомства на задонской стороне нет, а находящиеся там Дербетевцы нам не подчинены, и если они обиды причиняют, то можете требовать удовлетворения от астраханского губернатора». Ответ Иловайского раздражил еще более Нагайцев. Они начали искать случая отмстить казакам и, чтобы заранее оправдаться в своих будущих неприязненных действиях, обратились с жалобою на донцов к командиру кубанского корпуса — Суворову. Но строгое следствие, произведенное, по просьбе последнего, Иловайским, не подтвердило справедливости претензии Татар, а доказало только, что природная злоба их против донцов возрасла, в это время, в высшей степени.

Довольный успехами своих пронырств, Тав-Султан стал действовать открыто. В феврале 1778 года, вместе с мурзою Карасмаилом, он двинулся, со всем своим аулом, к Кагальнику, на тот самый пост у Песчаного Брода, откуда недавно прогнан был казаками; окружив его, он требовал себе свободного перехода на нашу степь, говоря, что укрывается от Черкес, напавших на владения Нагайцев. Неизвестно, что намеревался сделать Тав-Султан, перейдя Кагальник; но, без сомнения, он более всего имел в виду Манычскую степь и, может быть, успел бы и теперь, по-прежнему, нанести донцам существенный вред, если бы не было скоро принято против него никаких предосторожностей. К счастию, на этот раз начальник поста, сотник Филат Сенюткин, не дался в обман хитрому мурзе. Он немедленно донес атаману, что «Татары силуются перейдти чрез Кагальник, закрыли всю Кубанскую степь и окружили его так, что невозможно признать их с неприятелем».

Получив рапорт Сенюткина, Иловайский, в тот же день (8 февраля), отдал следующий приказ всем городским станицам: «тотчас нарядить для посылки на задонскую сторону до Кагальника с г-м старшиною Петром Гордеевым по три лучших служилых казаков и оных завтра по утру, как свет, представить в надлежащем оружии, а притом, всем служилым и отставным старшинам, казакам и малолеткам [361] наикрепчайше подтвердить, чтоб они на нужный случай содержали себя в ежеминутной готовности к походу непременно». Гордееву приказано было: «согнать Татар от Кагальника и сказать Тав-Султану, что он может, коли хочет, искать себе защиты от Черкес в Азовской крепости». Но едва только Гордеев был отправлен на Кагальницкий пост, как пришла другая весть к атаману, что вслед за Тав-Султаном, по предварительному с ним согласию, двое сильнейших едисанских мурз левого поколения, Джаум-Аджи и Катарса, потянулись также с р. Чельас, вверх по Есеням, к вершинам Сасык-Еи, на Манычскую степь». Весть эта ясно обнаруживала злой умысел Нагайцев против казаков. Озадаченный внезапным движением мурз, Иловайский более всего опасался за Черкаск (где не было собрано войск), думая, как бы Татары не напали на него соединенными силами. Поэтому, призывая городских жителей к оружию, он тогда же приказал стоявшим на Задонской степи полковым командирам Ребрикову, Василию Иловайскому и Кирсанову, «в случае опасности от Татар, спешить на соединение к нему в Черкаск», а уведомляя Лешкевича, советовал употребить с своей стороны все средства к возвращению Нагайцев.

Распоряжения атамана расстроили все планы Татар. Тав-Султан перешел было уже Кагальник и занял своим аулом Манычскую степь, когда посланный к нему старшина Гордеев, именем атамана, потребовал, чтоб он немедленно удалился из донских пределов. Лукавый мурза приведен был в такое смущение этим решительным требованием, что не знал, что делать: в это время он не успел еще соединиться с Джаумом и Катарсою. Видя невозможность противиться донцам открытою силою, он не стал долго противоречить, велел Джамбулукам снимать свои кибитки и двинулся назад. Удаляясь, он изъявил Гордееву сожаление о причиненном им беспокойстве переходом чрез Кагальник, на что он решился потому только, «что тревожится мыслями, как бы не сделали на него нападении черкесские воровские партии». Это была обыкновенная уловка Тав-Султана, для оправдания своих враждебных действий против донцов.

Между тем, Лешкевич, извещенный Иловайским о вторжении Нагайцев в донские пределы, написал Джауму и Катарсе увещательное письмо и, послав его с своим шпоном, [362] приказал ему стараться узнать, чем мурзы недовольны, что отваживаются на недозволенные кочевки. Джаум-Аджи не скрыл своих намерений. В ответ на письмо Лешкевича, он отправил к нему своего муллу сказать словесно: «что Нагайцы независимы ни от кого, кроме Бога и своего государя, и потому могут кочевать где им угодно, хотя б и на Маныче, а теперь для того подались, чтоб обезопасить себя под защитою русских войск от нападения Черкес; что он недоволен тем, что Лешкевич не выдал ему в прошлом году пушек против Черкес, и тем еще, что его до сих пор правительство не возводит в достоинство боя, которым пользовался покойный родственник его Джан-Магомет; что он желает, подобно ему, повелевать всеми ордами и получать от России жалованье». «Если Нагайцы — писал Лешкевич к Джауму-Аджи — находятся под покровительством Божиим, также государя их хана и под защитою их войск, то для чего им выступать из определенных его светлостию (ханом) месть с аулами и тянуться вверх по Есеням, а тем подавать подозрения на себя в побеге за Кубань, зачем возмущать чернь, лишая ее в сии времена хлебопашества и других прибыточных промыслов, и, подобно прошлым годам, приводить к бедственному состоянию. Пушек же потому не дано Нагайцам, что он не предвидел еще тогда никаких опасностей; впрочем, в случае надобности, они всегда готовы с войсками к защите добронамеренных и к поражению зловредных оборотов. Что же касается до того, что Джаум-Аджи до сих пор не беем, то это не зависит ни от него, ни от татарских чиновников, ни даже от русского правительства, а подлежит выбору их общества и рассмотрению светлейшего хана, государя их». Лешкевич умолчал при этом о жалованье, чтобы отказом не огорчить Джаума-Аджи, напомнив только ему, что «достоинство бея принадлежит человеку добродетельному, верному государю своему и России». С этим ответом он отправил муллу обратно к недовольному мурзе. Но, зная, что угроза лучше увещаний может подействовать на грубых Татар, Лешкевич, по совету с ханскими агами Халилем и Карагозом, послал, вслед за муллою, одного мурзу и гусарского офицера Драгинтьева, с небольшим отрядом, чтоб они, именем хана, требовали возвращения назад [363] Джаума-Аджи и прочих мурз, а в случае неповиновения — грозили гневом Суворова, стоявшего с войском на Кубани.

С своей стороны, Иловайский, убеждаясь все более и более в неприязненном намерении нагайских мурз, принял необходимый меры предосторожности, на случай внезапных их покушений против Черкаска. 2 марта он дал приказ всем донским и донецким станицам: «чтоб как старшины, так служилые и отставные казаки и малолетки состояли к поголовному походу в ежеминутной готовности с двухмесячным провиантом». К такому распоряжению особенно побудило его следующее письмо ханских чиновников Халиля и Карагоза:

«Высокопочтенному, высокостепенному, великодушному, старинному нашему другу, генералу и кавалеру атаману Иловайскому.

«Письмо, посланное вами к другу вашему, а нашему покровителю Лешкевичу, дошло, и как только мы узнали содержание его, то очень обрадовались вашему расположению и предложению относительно хана. Для возвращения с границы Мунаджи (Так, вероятно, Нагайцы называли Манычскую степь) Едисан и Джамбулуков, по приказанию их хана, посланы Лешкевичем 100 человек с одним нашим мурзою. Эти народы, перебирая местами, имеют намерение переправиться за Кубань прямо из места Мунаджи, а из другого места туда переселяться боятся русских войск. Последнее их намерение — быть за Кубанью. Если так, то они не слуги крымского хана, ни друзья России. Посему покорнейше просим возвратить их в границы, назначенные крымским ханом (Подлинники татарских писем, здесь приводимых, сохранились при делах войскового архива. Переводы сделаны тогдашними поисковыми толмачами).

«Карагоз-ага, Халиль-ага»

Письмо это служило доказательством, что Нагайцы становятся явными нашими врагами и могут, соединясь с Черкесами, при удобном случае, сделать нападение на Черкаск, по примеру недавно мечтавшего об этом Девлет-Гирея. Чтобы предупредить Татар, атаман начал было уже готовиться к поголовному походу, но известие о возвращении Джаума с Катарсою на прежние места заставило его отложить до времени [364] это намерение. Вскоре затем Иловайский отправился в Петербург, где был принять с отличным благоволением Императрицею. Там, беседуя с Потемкиным, он старался высказать ему все зло, наносимое донцам Нагайцами, и тогда же внушил этому предприимчивому князю мысль, что настало время покорить Татар, для их же собственной пользы, под скипетр России, — мысль, так счастливо приведенную потом в исполнение Потемкиным. Мы увидим далее, с каким искусством Иловайский умел и после того постоянно поддерживать справедливость своей мысли, официальными донесениями Потемкину, до тех пор, пока наконец не вынудил у него разрешения «отмстить Татарам за древние их обиды казакам».

III.

ВТОРЖЕНИЕ ЧЕРКЕС В НАГАЙСКИЕ ОРДЫ В 1779 И 1780 ГОДАХ.

В то время, когда Черкесы и Нагайцы делали нападения на донские посты, расположенные по Кубани и Кагальнику, Турция не оставалась праздною зрительницею их действий. Верная прежней своей политике, она продолжала вредить России разными средствами: то останавливала в Дарданеллах наши купеческие корабли, то требовала от единоверных нам Молдавии и Валахии податей за прошедшие годы; то отказывалась от уплаты денежной контрибуции, нарушая явным образом постановления кучук-кайнарджиского договора («Обозрение царствования Екатерины Великой», соч. Сумарокова). Видя, однакожь, что, на зло всем ее усилиям, влияние России на Крым, при новом хане, более и более возрастает, Порта обратила весь гнев свой на Шагин-Гирея, торжественно провозгласив его отступником исламизма. Мало того: в начале 1778 года, она вдруг двинула многочисленный флот свой к берегам Крыма и, в то же время, увеличила число войск в Хотине и Бендерах, но все еще колебалась объявить России войну, опасаясь повторения прошлых своих неудач. Громкий победы Румянцова были тогда еще в свежей памяти у Турок. Когда Фельдмаршал запросил визиря о причине замеченных им [365] неприязненных действий со стороны Турции, то последний (в письме от 23 мая 1778 г.) отвечал довольно уклончиво: «желание блистательной Порты, без всякого сомнения, есть мир и искренность; но как поступки и поведение российского двора отняли у нее всю безопасность и доверенность, то, для приведения себя в равенство, за нужное почла она назначать к отправлению в Крым с флотом своим и армиею регулярных войск славного визиря Гази-Гассан-Пашу, теперешнего великого адмирала, чтобы утвердить постановленный уже мир и привести дела в твердое положение. Если российский двор, из любви к миру, освободить Крым от своих войск и покажет таким образом доброе искреннее свое расположение к сохранению мирной тишины, то не может найдти лучше сего случая к утверждению оной.... Ласкаюсь — писал визирь в заключение — что ваше сиятельство примет мои дружеские внушения в уважение и приложит свое старание как возможно поскорее наилучшим образом порушить дела» (Письмо визиря, в русском переводе, прислано, в виде новости, атаману Иловайскому из штаба Румянцева и сохранилось при делах архива). Действительно, благодаря бдительности Суворова и дипломатическому искусству князя Репнина, дела решились без всякого кровопролития. Суворов, командовавший русскими войсками в Крыму, так искусно распорядился, что Туркам не пришлось даже напиться пресной воды с полуострова, и грозный флот их, простояв бесполезно несколько времени у Кафы, принужден был, за недостатком воды, воротиться в Константинополь. («Победы графа Суворова-Рымникского, соч. Антинга») Обманутая в своем ожидании Порта должна была по неволе смириться, согласилась на предложения князя Репнина и, по особому трактату, заключенному в июне 1779 года, признала Шагин-Гирея ханом.

Несмотря на новый мирный договор, спокойствие на Кубани не водворялось. Порта беспрерывно поощряла горцев к набегам. Еще до заключения договора, весною 1779 г., султан, подстрекаемый Девлет-Гиреем, призвал в Константинополь горского владельца Аляк-Гирея и, одарив его богатыми подарками, велел ему, вместе с другими князьями, тревожить подвластных Крыму Нагайцев. Мы уже видели, с каким усердием Черкесы и прежде исполняли волю падишаха воевать [366] с неверными; а теперь к этому присоединялись еще и другие побудительные причины: мщение за недавний опустошительный набег джамбулуцкого мурзы Кидриль-Аджи и желание разрушить построенные в 1777 году Суворовым крепости и редуты по правому берегу Кубани. Укрепления эти особенно тяготили Черкес тем, что отнимали у них всякую надежду в будущем на безопасные грабежи донских и татарских селений.

Случай к нападению был самый благоприятный. Кубанский корпус, состоявший (кроме артиллерии) из шести пехотных, 4 гусарских и 5 донских полков, немедленно по заключении трактата, выступил из нагайских орд и, перейдя чрез Дон, расположился по всем донским станицам (откуда, впрочем, большая часть пехоты и гусар, по ходатайству атамана, была вскоре переведена в Бахмутскую провинцию, а 4 донские полка: Денисова, Кульбакова, Грекова и Барабанщикова, еще с дороги, по просьбе генерал-майора Фабрициана, командированы были в Моздокский корпус). Поэтому вся граница наша, со стороны Кубани, осталась, в это время, под прикрытием одних только донцов. Три полка их (Ребрикова, Устинова и Андронова), под командою походного атамана Ефима Кутейникона, оберегали от Черкес русские крепости по Кубани, а два (Федора Кутейникова и Михаила Давыдова), стоявшие по Манычу и Кагальнику, стерегли собственно границы Дона, не столько от Черкес, как от мнимых союзников России — Нагайцев. Таким малым числом войск трудно было защитить пространную границу от неприятелей. Черкесы знали это и спешили воспользоваться легкою добычею.

Весть о вторжении Черкес в нагайские орды быстро дошла на Дон. Не успел еще кубанский корпус выйдти с Кубани, как уже Лешкевич, от 30 мая, доносил атаману, что «Дулак-Султан, с собранною злодейскою толпою разбойников, узнавши отход от Кубани российских войск, намерен сделать на здешние места и аулы нападение», а на другой день (31 мая) писал, «что закубанские Черкесы всех родов, в воинской исправности и с двухмесячным провиантом, прибыв на вершины Кирнилей, остановились лагерем и намерены отправить в здешние места к воровству и грабительству сильные партии». При этом Лешкевич жаловался, что «от черкесского разбойнического нападения могущество Ейского укрепления и тут же Шагин-Гирейского базара защищать оружием [367] некому.» Предполагая по этим донесениям чрезвычайную опасность от неприятелей, атаман отнесся к командующему корпусом, бригадиру фон-Гинцелю, с просьбою о подании скорейшей помощи Ейскому укреплению, но, к удивлению, получил от него в ответ: «что опасность несколько не так велика, как думает Лешкевич», что «с Дулак-Султаном могут управиться и одни Татары», и что «хотя и к нему, в рапорте от 31 мая, Лешкевич тоже пишет, что будто все закубанские народы прибыли к вершинам Кирпилей, где и расположились, но cиe не может быть вероятно, ибо, в тоже время, был он сам с корпусом на Кирпилях и, однакожь, ни от кого о том не слышал.» За всем тем, для сохранения казенного провианта в Ейском укреплении (30,000 четвертей хлеба) , Гинцель послал к Лешкевичу донский полк Варлама Денисова, а атаман, между тем, предписал: Атаманскому полку, под начальством виц-полковника Дячкина, переправиться за Дон, полковнику Давыдову, с Маныча, перейдти к Песчаному Броду на Кагальник, куда для подкрепления его командирован с полком старшина Бузин, а Кутейникову стать на Егарлыке, при устье Калалах, чтоб он мог оттуда, в случае нужды, дать помощь Андронову. Кроме того, подтверждено всем станицам: «быть готовыми к поголовному походу».

Обратимся теперь к Черкесам.

Собираясь раззорить русские крепости, горские князья возмутили Кабардинцев, считавшихся под властно России по кайнарджискому миру. Для лучшего успеха в своем предприятии, они условились сделать с двух сторон одновременное нападение, так чтобы, когда Черкесы вторгнутся в нагайские орды, Кабардинцы старались, в то же время, набегом своим отвлечь внимание русских войск моздокского корпуса. Следуя этому плану, Черкесы, в значительных силах, под начальством Дулак-Султана, в последних числах мая 1779 г, перешли Кубань, взяли в плен татарскую заставу и, остановись в скрытном месте, послали одного Татарина к сераскиру Касаевской орды Аслям-Гирею, узнать тайно, «куда именно отправились русские войска, спокойны ли едишкульский орды и может ли он дать им помощи». Аслям-Гирей был родственник горских князей и, не отличаясь преданностью к хану, казалось, того только и ждал, чтобы передаться им и [368] действовать заодно против Русских и Татар. Но, как хитрый человек, он хотел прежде знать желание всего кассаевского общества, как лучше им поступить: защищаться ли от Черкес оружием, или принять их как союзников и друзей? Собравши всех знатных своих мурз в одном доме, Аслям-Гирей имел долгое совещание с ними по этому предмету, по, при всех убеждениях, не мог склонить их на свою сторону. Касаевцы остались верными крымскому хану. Тогда серакскир отправил обратно посланца к Черкесам с ответом: «что не может теперь дать им подкрепления, боясь навлечь на себя мщение русских войск, но что, при первом успехе с их стороны, он не замедлить соединиться с ними для совокупного действия». Впоследствии Аслям-Гирей сдержал свое слово.

Не получив помощи от Касаевцев, Черкесы ринулись сперва на русская крепости. 30 мая они захватили, у Алексеевского фельдшанца, много казачьих лошадей Устинова полка и, обступив это маленькое укрепление, делали отчаянные атаки, желая взять его приступом. Есаул Михеев, с сотнею казаков, севши на драгунских лошадей, выступил из крепости и смело было ударил на многочисленного неприятеля, но, при всей храбрости, не имел успеха: лишившись в схватке с Черкесами 18 казаков, он отступил в ближайший лес, спешился и защищался там до последней крайности. После жаркой перестрелке, горцы оставили его, атаковали вновь слабо защищаемое укрепление, ворвались в форштад, изрубили там двух казаков и несколько жителей и вскоре ушли, не успев причинить никакого повреждения фельдшанцу. Не так счастливо было нападете Дулак-Султана, 4 июня, на Ставропольскую крепость, где он с уроном отбит был 180 казаками Кутейникова полка. От Ставрополя Дулак-Султан обратился на касаевские аулы, кочевавшие по вершинам Егарлыка, напал на них нечаянно, умертвил троих мурз и, захватив много людей в плен, двинулся оттуда вверх по Еи, неся мщение Джамбулукам. Но здесь он ошибся в своих рассчетах. Джамбулуки решились предупредить его, собрали 2,000 войска, под начальством агов Шарика и Акбулата, пошли навстречу Дулак-Султану и, в происшедшем сражении при Еи, нанесли ему столь сильное поражение, что он принужден был бежать к Кубани; но тут ожидало его новое несчастие: побежденные им Касаевцы успели оправиться, [369] прогнали своего неверного сераскира т согласились с Наврузами стеречь Черкес у Кубани. Лишь только Дулак-Султан стал переправляться чрез эту реку, как они напали на него одновременно с двух сторон, побили многих Черкес и отняли все награбленное имущество. Сам Дулак-Султан едва спася бегством в горы, потеряв большую часть своего скопища.

Столь же неудачны были нападения Кабардинцев на русские войска. Несмотря на многочисленность и мужество горцев, Фабрициан разбил их в двух кровопролитных сражениях на речках Малке и Подкумке. В этих победах, донцы принимали главное участие. Наконец, 29 сентября, за Малкою произошло третье упорное сражение Русских с Кабардинцами, кончившееся совершенным поражением последних. «Одних горских князей побито здесь до 50, а черни до нескольких сот.» Чтобы не дать времени собраться с силами разбитому неприятелю, Фабрициан решился вторгнуться в самые жилища Кабардинцев. 27 ноября, донские полки Кульбакова и Грекова, шедшие впереди всего корпуса, приблизились к местечку Танбиеву. Тут Кабардинцы выслали навстречу им своих депутатов с просьбою о пощаде и мире, который тогда же и был заключен Кабардинцы, с клятвою, признали гад собою власть России, согласились дать Фабрициану, в залог мира, знатных аманатов (заложников) и с тех пор оставались верными своей клятве.

Между тем, Дулак-Султан и большая часть черкесских князей не унывали духом. Желая загладить стыд своего поражения, они немедленно приступили к сбору новых войск. На этот раз они надеялись не только отмстить Нагайцам, но и пробраться к Дону для добычи. Усердным помощником их в исполнении этого предприятия явился изгнанный Касаевцами сераскир Аслям-Гирей, которому хорошо были известны беззащитные места Татар. Деятельность черкесских князей была столь велика, что не прошло двух месяцев со времени их похода, как они с свежими силами вновь вторгнулись в нагайские орды; разграбили некоторые аулы по речкам Бейсугу, Есени и Еи; захватили купеческая татарские фуры с товаром, следовавшие к шагин-гирейскому базару, забрали в плен много людей и скота. Слыша везде вопль и раззорение жителей, нагайские мурзы ужаснулись своего положения. Они решились поголовно ополчиться против неприятеля, чтобы [370] разом окончить эту бедственную войну. Собранный в диване их, близ Ейска, чрезвычайный совет мурз, в конце сентября, определись: «поставить со всех орд татарских, для отражения Черкес, по одному исправно вооруженному воину с каждой кибитки». В то же время, мурзы, изложив Лешкевичу все бедствия, претерпеваемые имя от Черкес, просили его донесть правительству, что они вынуждены были «поголовно вооружиться против этих разбойников». Лешкевич весьма озадачен был поголовным ополчением Татар. Зная легкомыслие Нагайцев, он опасался, как бы они, под видом собственной защиты, не напали на русская селения, подобно Тав-Султану, и потому сильно настаивал об отмене определения нагайских мурз. «Беря сумнение, чтоб они, по своей вертопрашной необузданности» — писал Лешкевич генералу Леонтьеву — «не сделали иногда под видом в другую сторону оборот, я преподавал им с благопристойности мои советы, чтоб они оставили сбор такого множества войск, не доводя народ в излишнее затруднение, а ежели необходимо, то послали б от себя знатные партии, но не мог ничего посему предуспеть». Главное начальство над татарским ополчением вверено было мурзе Мамбету Мурзабекову. После разных мелких ошибок, оба враждебные народа встретились наконец близ Ейского укрепления (куда значительные запасы хлеба всегда манили алчных к добыче врагов). Здесь, в октябре, произошло между ними кровопролитное сражение. Черкесы были разбиты и прогнаны Нагайцами за Кубань. С обеих сторон пало много людей.

Нагайцы торжествовали и радовались, что избавились от докучливых своих врагов; но радость их была не продолжительна. Черкесы не успокоились и после последнего поражения. Казалось, чувство мщения, всегда их оживлявшее, придавало им только новые силы от понесенных неудач. Они хотели, во что бы то ни стало, еще раз испытать счастие в борьбе с Нагайцами. Напрасно владетель темиргойский — Аджи-Гирей, родной брать крымского хана, уговаривал горцев оставить дерзкое предприятие, представляя им, что набеги их ни к чему не поведут, как только к собственной их гибели, напрасно Лешкевич грозил им чрез своих лазутчиков, что: «если они еще от вероломства не воздержутся, то не только в горах, ниже в вертепах и пропастях земных места не [371] сыщут, но и каменья над ними распадутся». Черкесы никого не боялись. Лишь только настала весна следующего года, как она собрали новые войска и, под начальством Дулак-Султана, Аляк-Гирея, Казильбека и Дугузея, снова внесли огонь и меч в нагайские орды.

Впрочем, и в этом нападении Черкесам не более посчастливилось, как и в прежних. Сначала Дугузей, предводительствовавший передовою партиею Черкес, нечаянным нападением причинил в людях, имуществе и скоте Джамбулуцкой орды, по словам Лешкевича, великую убыль и раззорение, овладел большим транспортом, с воинскими принадлежностями, донского подрядчика есаула Шапошникова и даже проник до Ейского укрепления: но тут, 28 марта, Нагайцы, в превосходных силах, напали на него и поразили так сильно, что только немногие Черкесы спаслись бегством; сам Дугузей был убит. Отнятый у горцев товар Шапошникова Нагайцы разделили между собою. Удачнее Дугузея действовали Дулак-Султан и Казильбек, которые успели ограбить нисколько аулов Капшацкой орды и угнали полторы тысячи татарских лошадей. Но нападения Черкес на крепости постоянно были отражаемы с успехом казаками. Так, есаул Лактионов, с двумя стами донцов, разбил, в это время, значительную черкесскую партию, подбегавшую к Ставрополю, и самого предводителя ее Аслям-Гирея взял в плен; а 30 казаков полка Ребрикова победили, при Кубани, впятеро сильнейшего неприятеля, мстя за смерть своего есаула Терезникова.

Тем не менее, Черкесы частыми захватами казачьих лошадей и скота крепостных жителей вынудили Иловайского и Фабрициана принять против них решительные меры. В половине апреля, уведомляя атамана о злодейских поступках Черкес, Фабрициан писал, в заключение: «По сим обстоятельствам, я себя должным нахожу таковые меры предпринять, чтоб чрез то их (Черкес) наглость унять и удержать не только свободную коммуникацию между мною и вашим превосходительством, но и свободный торг между городами Черкаском, Моздоком и Кизляром в Большую и Малую Кабарды, для чего я уже приказал полковнику Денисову с его полком выступить и следовать к Бешнагорскому редуту и там занять дистанцию до Алексеевского редута жь. Сам же я, усиля крепости, елико только можно, с остальными войсками [372] выступлю к Бештовым горам, где я и свою позицию так возьму, чтоб, в случае нужды, везде поспеть бы мог, да и им покажу вид, что если они не уймутся, так я их своим посещением не оставлю; а, между тем, буду стараться выбегающие для воровства их злодейские партии на нашу степь ловить и наказывать». Атаман отвечал на это Фабрициану: «Разбойническая скопища обеспокоивают несколько и меня; только я постараюсь принять сих гостей, если будут, с хорошею проучкою, чтоб они посещение свое позабыли не в скорости». В то же время, донося Потемкину (в рапорте от 10 апреля 1780 г.) о последних, описанных нами событиях, Иловайский просил разрешения: можно ли будет ему, «в отмщениe за набеги Черкес и единоверных с ними Татар, сделать на них нападение, в том случае, если те злодеи, по причинении какого вреда, возмогут спастись, без довольного от нашей стороны поражения, побегом в свои жилища». Потемкин долго медлил ответом на эту просьбу: не известно, сомневался ли он в истине представлений атамана, относительно Нагайцев, или не считал нужным, для усмирения их, прибегать к таким строгим мерам, на которые решался последний. Как бы то ни было, опасения Иловайского вскоре оправдались на самом деле.

Частые вторжения Черкес в нагайские орды имели пагубное влияние на Татар. Уничтожив благосостояние этого народа, они тем самым много содействовали к ожесточению духа его, всегда наклонного к дикой вольности и свободе. Несмотря на то, что Нагайцы, при напряжении сил своих, нередко оставались победителями Черкес, простому народу было от того не легче: война раззоряла его, а поборы корыстолюбивых каймаканов (наместников хана) выводили из терпения. На лихоимство своих любимцев Шагин-Гирей смотрел как бы сквозь пальцы и, вместо принятия благоразумных мер к облегчению народной нищеты, чрезвычайно усилившейся в это время, по случаю неурожая хлеба и травы, дал, в конце 1779 года, новый строгий приказ цолнеру Бабию о сборе налогов и пошлин, не изъемля от них даже и русских купцов, прежде пользовавшихся правом беспошлинной торговли. Беспечность хана скоро породила ропот черни. Волнуемые всегдашними неудовольствиями жизни, Нагайцы, легкомысленные и своенравные от природы, сделались еще более буйными [373] и неспокойными, готовыми отважиться на всякое зло. При таком раздражении, нетрудно было возмутить их против хана, чем и не замедлила воспользоваться Турция.

При всем том, воспоминание о своей древней независимости услаждало Нагайцев даже и в это неблагоприятное время. В ту пору, когда они торжествовали победу над Черкесами, пришла к нам весть о признании Турциею Шагин-Гирея в достоинстве хана. Радость Татар по этому случаю ознаменовалась приличным торжеством, которого краткое описание, переданное (в рапорте) Лешкевичем атаману, помещаем здесь, как исторический памятник нравов Нагайцев.

5 ноября, все нагайские орды, «с распущенными знаменами», начали съезжаться большими париями, при владетельных мурзах, к шагин-гирейскому базару. Чрез три дня собралось уже столь много народа, что невозможно было поместиться в мечетях, почему, для торжества, избрано было обширное ровное место «около одной высокой могильной насыпи», или кургана. В назначенный день, Татары, расположенные здесь многочисленною толпою на открытом воздухе, принесли сначала «с ужасным криком» моление Богу о благополучном царствовании государя своего Шагин-Гирея. Потом мулла, обратясь к народу, сказал: «Да продолжит Бог долгие веки великодушной и всемилостивейшей Императрице российской за то, что она, исторгнув Татар от рук ига и подданичества турецкого, доставила нам древнюю вольность с возведением, по избранию всего татарского народа, самовластнейшего обладателя хана Шагин-Гирея!» При этом воззвании, Татары прокричали троекратно: «Алла!» Затем взошел на курган ученый разноязычник и произнес коленопреклоненному народу довольно длинную речь, стараясь объяснить в ней Татарам благодетельное влияние наук на нравы и разум человеческий. В этой речи, после общих доказательств пользы наук, татарский оратор осыпал всевозможными похвалами хана за его попечение об образовании подданных, говоря: что «он путь к свету Татарам открыл, лучами их озарил, блистание всем распространил, что счастлива та страна и благополучны те народы, коими, по особливому прозрению Всевышнего, обладает его светлость», и, в заключение, воскликнул: «Великий наш государь хан Шагин-Гирей! сии священные твои уставы прямой добродетели и просвещения произведут в [374] нас, под премудрым владением твоим, много новых качеств, которые истинно принесут изобильный плод неутомимы трудов твоих, бессмертно славный для имени твоего, вечно полезный для подданных твоих! Открывай, всемилостивейший наш государь, отечеству нашему блаженство; продолжая благодеянии твои, соверши благоденствие отечества своего и приложи справедливость к славе премудрого законодателя. Ты же, благоденствующий наш народ, торжествуй с веселием сей день твоего благополучия, веселись в покое и тишине, под защитою премудрого своего правителя, наслаждайся веком его просвещения, призывай непрестанно благословение Божие на главу его и моли бесконечных веков Творца, да подкрепит силы и благословит свыше все труды благотворителя нашего государя хана Шагин-Гирея, да соблюдет драгоценнейшее его здравие и продлит лета жизни его, да увенчает все великие и спасительные намерения его благополучным успехом, да возвеселится он о дражайших чадех своих и да возвеличить наконец вас паче смертных на земли!» По окончании речи, Татары прокричали трижды: «Алла!» Вслед затем начался обед, состоявший преимущественно из множества мяс убигого скота и овец. При чем Татары пили ковшами мед, выставленный в чанах «из ханской казны»; а мурзы угощаемы были Лешкевичем. После обеда, заиграла музыка, началась пляска, скачка и борьбы. Простому народу сыпаны были деньги, а отличившиеся бойцы награждались лошадьми, ружьями, саблями, кафтанами и проч. По ночам горело множество свеч и плошек. Торжество это продолжалось три дни и три ночи.» Так веселились Нагайцы, не предвидя, что скоро обрушится над ними грозная туча бедствие и один лишь могильный курган останется свидетелем их минувшего торжества.

IV.

Опустошительные набеги Черкес на нагайские аулы доставили Порте благоприятный случай стремиться к вторичному обладанию Татарами. Убедившись опытом в невозможности [375] устранить влияние на них России, при новоизбранном хане, Порта не устыдилась, даже и после признания Шагин-Гирея в ханском достоинстве, употребить новые усилия к низвержению его с крымского престола. В погибели этого несчастного хана она надеялась найдти верное средство к возвышению своей утраченной власти в Крыму. Пользуясь замешательством в ордах, Порта, вопреки договора, успела овладеть, в начале 1780 года, небольшим татарским городом Суджуком (близ устья Кубани) и, обратив его в крепость, сделала местом прибежища Черкес и недовольных ханом Татар. Помогая отсюда горцам оружием и деньгами и переселяя татарских дезертиров морем в Бессарабию, она, в то же время, умела так искусно чрез своих тайных агентов подстрекать к возмущенно Нагайцев, что не прошло и года, как во всех ордах обнаружилось сильное волнение Татар против хана Шагин-Гирея.

Но Порта обманулась в своем рассчете, надеясь таким образом подчинить себе Нагайцев. Не турецкое подданство имели в виду непокорные мурзы, когда задумали возмутить чернь: нет, оно сделалось им столь ненавистным, что Татары радовались и торжественно прославили Императрицу за освобождение их от этого ига. Истинное намерение мурз (как мы заметили выше) состояло в том, чтобы, освободясь из-под власти ханской, завладеть Манычскою степью, столь удобною для их кочевой жизни, а в противном случае, если это не удастся, удалиться за Кубань к Черкесам. Они полагали, что русское правительство, для укрощения волнения Нагайцев, принуждено будет уступить им эту степь, из опасения лишиться выгод, сопряженных с их обладанием. Эту мысль, внушенную завистию к казакам, никогда не теряли из вида нагайские мурзы (особенно джамбулуцкие), даже и после неудачных попыток Тав-Султана.

Удаление кубанского корпуса из Тамани дало мурзам возможность возобновить прежние нападения на донские посты. Чтобы иметь к тому благовидный предлог, сераскир Джамбулуцкой орды Амурат-Султан, в августе 1780 года, просил у Лешкевича отряда русских войск для защиты против Черкес, нападавших, в то время, на Капшацкую орду. И едва пристав отказал ему в этом, как непокорные мурзы вдруг двинулись с многочисленными своими аулами к Кагальнику, [376] оправдываясь, по обыкновению, тем, что они не в состоянии сами отразить Черкес. Тщетно атаман Иловайский и обер-комендант Ростовской крепости Гурьев писали приставу унять Татар от такого своевольства. Озлобленные Нагайцы упорствовали в своем намерении. Когда татарские чиновники стали увещевать их, именем хана, воротиться на свои места, то они взбунтовались и ничего не хотели слушать. «Сей зверский, дикий и непослушный род — писал Лешкевич Гурьеву — не довольно присланных из Крыма чиновников, но и самого государя, их хана, не слушают, волнуясь кричать: «для чего по Кагальнику, Салу и Манычу не кочевать? Нет нам, Нагаям, нужды о Российской земле, потому что мы и сами Русские и прибегаем под защиту в покровительство Ее Императорского Величества, а когда Государыня повелит нас из сих пределов изгнать, то мы принуждены будем удалиться за Кубань и отдаться под власть горских султанов.»

С большим трудом прогнанные Донцами с Кагальника, нагайские мурзы, как бы в отмщение, стали требовать у атамана, чтобы он «немедленно выслал из станиц скитающихся там без билетов Татар». Иловайский приказал удовлетворить это требование, но не мог терпеть долее наглых поступков Татар. Беспрестанные их кочевки в донские пределы казались ему так важными, что он решился в другой раз просить у Потемкина позволения на усмирение их оружием. Изложив, в рапорте своем (от 4 ноября 1780 г.), все покушения Нагайцев и Черкесов на Дон, Иловайский заключил: «поелику от сих варваров, по неотдаленному их пребыванию и по поводу мнимого их с Россиею союзничества, на всякое время предостеречься здесь нет удобности, то они, как приобыкшие к злодейским добычам и пакости, не могут и впредь воздержаться от нечаянных набегов своих к здешним местам и форпостам. Отчего к обузданию их, равно и в отвращение происходящего от них здешним людям многого вреда и убытков, не оставьте, ваша светлость, в сходство сего и прежде отправленного (от 10 апреля сего года) рапортов моих, уполномочить меня повелением, чтоб за подбегающими сюда для злодейства черкесскими или же нагайскими партиями позволено было мне чинить в отмщение поиски даже и в самых их хищнических кочевьях и селениях вооруженною рукою». Но осторожный Потемкин и на это донесение ничего [377] не отвечал атаману, не желая, вероятно, огорчить его отказом.

Между тем, ропот Нагайцев на хана все более и более усиливался. Особенно негодовали Татары на корыстолюбие и дурное поведение ханских чиновников, между коими преимущественно отличались своею безнравственностию каймаканы Халиль-Эффендий и Осман-Ага. Пользуясь неизменною блогосклонности хана, они тиранствовали над бедными Татарами, увеличивали произвольно налоги, насильно отнимали у них жен и дочерей, удерживали просьбы народа к хану и своим преступным характером столько раздражали Нагайцев, что многие из них наконец вышли из терпения. В марте 1781 года, вдруг вспыхнул мятеж в касаевских, каспулатовских и капшацких ордах. Нисколько мурз, собрав значительную партию, ворвались в двор Халиль-Эффендия, ограбили его имущество, побили всех его слуг и ушли за Кубань, под защиту прежних своих врагов — Черкес. Сам Халиль-Эффендий едва успел спастись бегством. Это была первая искра татарского бунта.

Порта с удовольствием осведомилась об этом происшествии и немедленно дала тайное предписание суджукскому коменданту стараться всеми мерами поддерживать возмущение Татар. Усердие коменданта соответствовало ее ожиданиям. Разосланные им турецкие шпионы распространили в ордах слухи: «что скоро Русские насильно погонять Нагаев к Волге и что они, как единоверцы, сожалея о том, просят их вступить по прежнему в подданство турецкого султана». Хитрость эта имела успех. Волнение так быстро распространилось между Нагайцами, что Лешкевич счел нужным донесть о том русскому посланнику при хане Веселицкому. «В препорученном мне Кубанском краю — писал пристав — в нагайском народе рассееваются от потаенно шатающихся черкесских разночинцев, а особливо, примечаю, от недоброжелателя турецкого в Суджук-Кале — коменданта, слухи, будто некоторый черкесские владения, а особливо Наврусовские, приемлются в турецкое подданство, за коими желателями к подъему в Суджук-Кале и суда просланы. Намерение их есть не иное что, как бы безвременно сей народ довести в пагубное смятение.» Впрочем, замечая волнение Татар, Лешкевич несколько не воображал, чтоб оно могло скоро принять обширные размеры, [378] и потому, для водворения спокойствия, прибегнул к обыкновенному средству: разослал по всем ордам лазутчиков, с приказанием ловить и представлять к нему турецких шпионов. Но мера эта оказалась уже слишком слабою и, не принося существенной пользы, послужила только к раскрытию новых происшествий.

Чрез несколько дней, возвратясь из гор, лазутчики сообщили Лешкевичу, что «из Едишкульской орды, в мае месяце, отправлены были к хану Шагин-Гирею доверенными 7 мурз и 11 почетных стариков, с просьбою: сложить с Татар слишком обременительные для них налоги, возвратить некоторых содержащихся под арестом в Крыму мурз и присоединить к орде единоплеменников их, живущих в Тамани; не получив от хана удовлетворения в своей просьбе, доверенные мурзы возвратились тайно назад и вдруг успели взбунтовать против него всю Едишкульскую орду, стараясь склонить к тому же и прочие орды, которые уже и начинают волноваться, обнаруживая желание пристать к мятежникам».

Удостоверившись в справедливости показаний лазутчиков, Лешкевич спешил известить о том фельдмаршала Румянцева, войскового атамана Иловайского и корпусных командиров Пиля и Фабрициана, говоря, что «бунт в Едишкульской орде не только не прекращается, но день от дня все более умножается, что, по приметам его, Едисанцы, Джамбулуки и некоторые другие орды пристают к Едишкульцам, бросают свои экономии, исправляют арбы и кибитки и сближают к аулам скот, а не желающие участвовать в бунте Татары тянутся на сю сторону Еи к Ейскому укреплению или же переходят на реку Чембур, под защиту других крепостей. «Хотя жь я разнообразными внушениями к неотменному возведению сего необузданного рода на прежний степень тишины и стараюсь — писал, в заключение, Лешкевич — но если паче чаяния легкомысленное оных вертопрашество не превозмогу, то других способов не нахожу».

Предвидя, что мятежники не преминуть сделать нападение на Ейское укрепление (где была только небольшая команда казаков и солдат), Лешкевич просил себе помощи у Пиля, который немедленно и прислал ему одну мушкетерскую роту Низовского полка. Между тем, атаман, по извещению пристава, даль всем станицам строгий приказ: «быть к походу [379] против волнующихся Татар в ежечасной готовности». Кроме того, для прикрытия казачьих постов на Задонской стороне, Иловайский нарядил полковника Пантелеева с двух-сотною командою, предписывал ему: «следовать прямо к Воровской балке и там, учредя пикеты, иметь частую коммуникацию с ближними заставами полковника Давыдова, а в случае нападения, чинить злодеям должный отпор с надлежащею воинскою предосторожности». В то же время, войсковою канцеляриею сделано городским и ближайшим по Дону станицам наикрепчайшее подтверждение: «всем имеющим за Доном экономии соблюдать осторожность и скот содержать за присмотром, для чего горожанам и базовым Татарам (Базовые Татары с давних времен принадлежали к числу жителей Черкаска, составляя отдельную татарскую станицу. Ныне она находится подле Новочеркаска) учредить при своем скоте нарочный караул, а станичным жителям, к прикрытию хлебопашества, бекеты при начальниках из походных старшин». Что касается до Фабрициана, то он, по известию о возмущении Нагайцев, расположился с войсками у Черных гор (близ крепости св. Марии), с тою целью, «чтобы не допустить Татар до учинения какого либо злодеяния по Моздокской линии и воспрепятствовать им к переходу за Кубань».

Между тем, как правительство принимало меры предосторожности против Нагайцев, зачинщики мятежа, едишкульские мурзы: Джераслан, Муса, Зуналей, Каплан и Урак, не оставались также в бездействии. С собранною толпою народа они силою ворвались на Таманский остров и, вопреки воли хана, присоединили к себе все кочевавшие там аулы Едишкульской орды. Возмутив таким дерзким поступком почти всю татарскую чернь, мятежники, для привлечения на свою сторону и начальников орд, разослали, 15 июня, ко всем едисанским, Джамбулуцким и буджацким мурзам следующее воззвание: «Почтеннейшие приятели и братцы! сим нам к уведомление даем знать о обиде всего нашего едишкульского общества Шагин-Гиреем, которая не только не убавляется, но еще день ото дня возрастает более. Переменяет, как ему вздумается, имеющиеся порядки, чрез что уже и сил наших недостает терпеть такие его наложенные подати и непорядочные поступки. [380] И за то все мурзы, эффендии, аги, аджии, муллы, кадии, старики и вся чернь, согласясь, присягою утвердили: ежели он, Шагин-Гирей, не сбавит излишних податей и не будет с ними обходиться так, как долг требует, то они не желают быть у него в подданстве и послушании. Мы надеемся, что вы и ныне в твердой памяти общую нашу присягу содержите, но коей и надлежит нам теперь совместно взять единогласие, так как и у вас таковые же тягости имеются.»

Воззвание это было принято почти всеми мурзами с энтузиазмом, свойственным диким народам. Бешеная ярость овладела Нагайцами. Раздались повсюду крики негодования против того хана, которого не задолго пред тем Татары превозносили до небес похвалами. Мятежники поклялись защищать оружием свою свободу и не повиноваться Шагин-Гирею, до тех пор, пока он не исполнит их требований. Для единодушного действия по этому делу, они избрали своим сераскиром (начальником) джамбулуцкого Амурат-Султана. Изложив ему письменно свои жалобы, Нагайцы просили его донесть Шагин-Гирею, что «если он не простить всех мятежников, не предоставит им самим в их делах суда и расправы, не сложить неумеренных (против прежних ханов) податей, не сменить с должности и не повесить Осман-Агу, то они не желают состоять в его подданстве и изберут себе другого хана». Но, вместе с неудовольствием на хана, проявилось у Нагайцев и иное чувство: это — ненависть и мщение к казакам за стеснение их буйной свободы, которою они наслаждались прежде в степях Бессарабии.

Приняв начальство над нагайскими ордами, Амурат-Султан объявил мурзам, что «он надеется примирить их с ханом, если только они помогут ему собрать всех Татар в одно место, на реках Бейсуг и Челбасы», при чем ослушникам своего приказания сераскир грозил смертию. Мурзы, волею и неволею, должны были изъявить согласие на исполнение столь грозного распоряжения; но как оставалось еще значительное число Нагайцев, верных Шагин-Гирею, то, при внезапной сгонке аулов, открылось величайшее смятение в народе. Верные хану Нагайцы, предвидя заранее пагубные последствия мятежа, искали спасения в бегстве, но большею частию безуспешно. Сам Амурат-Султан, с вооруженным войском, нагонял и рубил без сострадания всех Татар, не хотевших разделять [381] общей участи мятежников. 26 июня, он выгнал из домов, единственно оседлую, Буджацкую орду, поселенную на р. Чебакле, и забрал из Ханской крепости (на той же речке) всех служителей, семейнов и каторжных хана. Вслед затем сераскир понудил джамбулуцких мурз, с подвластными им Татарами, перейдти из своих месть на p. Бейсуг, куда еще прежде добровольно прибыли едисанские мурзы с аулами, имуществом и скотом; из них, впрочем, Аслям-Мурза оказал было сильное сопротивление Амурат-Султану, но, после упорного сражения, принужден был отдаться на волю победителя. Таким образом, в конце июня, почти все нагайские орды (около 400,000 д.) собраны были в одно место. Один только Тав-Султан, с своим аулом, успел ускользнуть от мятежников поспешным бегством на вершины Кагальника; но к этому побудили его (как увидим) не чувства верноподданнические к хану, а совсем другие, своекорыстные цели.

Согнав Татар на Бейсуг и Челбасы, Амурат-Султан решился просить у Шагин-Гирея, чрез посредство Лешкевича, удовлетворения народных желаний. 28 июня, он отправил к приставу почетную депутацию с значительным отрядом войск для приведения Нагайцев, укрывавшихся в шагин-гирейском базаре. Надобно заметить, что, во все это время, Лешкевич неусыпно старался водворить спокойствие в нагайских ордах, «употребляя разнообразные внушения своенравному роду». Изучив легкомысленный характер Нагайцев, он долго не верил в действительность татарского мятежа, считая общее движение их одним только «обманным видом». Но тем сильнее было негодование пристава, когда он узнал, что на его советы мурзы не обращают уже никакого внимания, а когда услышал о приближении к базару татарского отряда, то столько разгорячился, что, нимало не медля, выступил из своего укрепления с одною мушкетерскою ротою солдат и одним орудием, расположился у Ейского моста и, лишь только издали показались Нагайцы, велел стрелять по ним из пушки, давая чрез то знать мятежникам, что он принимает их за врагов отечества. Но, в ту пору, как пристав готовился всеми силами защищать переход чрез Ею, Татары выслали от себя парламентера, который вручил Лешкевичу следующее письмо, [382] подписанное мурзами: «Почтенный приятель! мы довольно известны, что вы от российского двора определены при здешних ордах приставом. Почему, для сведения вашего, открываем о наших изнеможениях, что мы всегда крымскому хану Шагин-Гирею подданные и против его и российского Императорского двора никаких худых и зловредных замыслов не имели, но только от поставленная между нами начальника Осман-Аги, каймакана, происходят на нас разнообразные худые клеветы, который, по своей жадности, во взятках многих прилагает свои ненасытные алчбы. Итак, судите сами, кто из нас с ним остается правым, а кто виновным. В таком случае, покорнейше просим вас, почтенного приятеля, по дружбе вашей к нам, не оставить за наши обиды российскому Императорскому двору и светлейшему хану крымскому, государю нашему, донесениями. А ежели на сей раз не представите, то сии орды, в заблуждениях от легкомысленности и тех несносных тягостей и обид от начальника Осман-Аги, себе жь получать с гибелью убытки, без принесения нашему хану и обладателю доброго плода.»

Несмотря на вежливый и довольно искренний тон этого письма, Лешкевич не принял присланных к нему депутатов, а только чрез толмача отвечал им, что «ему до их вольности нет никакого дела и чтоб они оставили русские границы спокойными». Но, мстя, таким образом, мурзам, Лешкевич поступил не совсем осмотрительно. Колкий ответ его до такой степени раздражил гордого Амурат-Султана, мечтавшего о счастливых результатах своего посольства, что он на другой же день (30 июня) прислал Ахмет-Челибея сказать приставу, что «ежели он ходатайства народного не уважает, то ведал бы, что он сам (то есть сераскир) придет на Ею с войсками и что захочет, то и будет делать». Все это немедленно было передано приставом атаману и корпусным командирам, с добавлением, что «бунтующие Татары несметными толпами переходят Ею, намереваясь напасть на донские форпосты».

Извещенный о движении Татар к нашим границам, Пиль приказал тотчас Низовскому пехотному полку переправиться чрез Дон и расположиться лагерем при Азове, куда готовился и сам выступить вскоре по получении нового известия о Нагайцах. «Как дерзости сих ветренных народов — [383] писал Пиль атаману — простираются так велики, что они намерены сделать нападение и на посты, постановленные от войска допекаю, то, в случае великого их нападения, если посты окажутся к обороне не в силах, не изволите ль, ваше превосходительство, оные еще подкрепить, дабы и я, находясь там с полками и не имея при себе конницы, мог он оных, в случае нужды, быть подкреплен.» «Как ваше превосходительство — отвечал на это Иловайский — изволите отправлять Низовский пехотный полк к Азову, то подтвердил и я недавно командированному на Кагальник с 200-ю резервною командою г. полковнику Ивану Пантелееву, чтобы он, в случае, если Низовский полк возьмет от Азова марш свой к Ейскому укреплению, следовал бы туда же на подкрепление г. подполковника Лешкевича всенаипоспешнейшей. Для лучшей предосторожности, приказал я, в добавок, вышеписанной 200-й команде, отрядить на задонскую сторону 800 казаков.»

Вслед затем атаман приказал: «полковнику Ивану Сулину тотчас с наряженными 800 казаков переправиться за Дон и следовать к Воровской балке на Кагальник, а виц-полковнику Якову Мешкову — собрать с поспешностию Атаманский полк на Красный Ярь к 15 числу июля месяца непременно.» Как приказано, так и сделано. Но для действий против Татар недоставало еще разрешения ни со стороны их хана Шагин-Гирея, ни со стороны главного командира войска донского, князя Потемкина.

Шагин-Гирей знал о неудовольствии против него некоторых едишкульских мурз, но не мог предполагать в этом случае большой важности. Не сознавая себя виновным в взводимых мурзами претензиях, хан думал, что легкое волнение, произведенное в народе молвою, скоро само собою уничтожится, как это бывало и прежде. Правда, хану не безызвестны были непостоянство и легкомысленность Нагайцев; но, уверенный своими наместниками в неизменной преданности к нему народа, он оставался спокойным. Он не ведал ни жалоб ожесточенной черни на излишество податей, ни ужасных беспорядков, совершаемых его бесчестными любимцами. Самый мятеж Татар, вначале, тщательно был скрываем от него каймаканами. После того можно представить, каково было изумление хана, когда он вдруг узнал, что ему изменили почти все нагайские Татары! «Сверх чаяния — писал [384] Шагин-Гирей Лешкевичу, от 3 июля — вчерашний день я известился от ейского нашего каймакана Осман-Аги о неприятельских происшествиях, в течение настоящего времени, открывшихся со стороны Едисанской орды, взволновавшейся против нашей власти. Таковая дерзость Едисан не одному мне оскорбительна, но и совершенно противна Высочайшему Ее Императорского Величества сильной моей благодетельнице предположению о вольности и независимости татарской области, над которою я, достигши властвования всепресветлейшим Ее пособием, хотя и простирал неусыпные попечения мои влиять исподоволь в грубые сердца сих народов познание собственного благосостояния их, дарованного величайшею в свете монархинею, но и за тем, вместо приобретения непоколебимого нам их повиновения, благополучие их составляющая, вижу, что большая часть из них, заразясь коварством, расположены к нам навсегда развратом».

В надежде на скорое возвращение к себе любви народной, хан прибегнул сперва к кротким мерам для усмирения мятежников. Он поручил Лешкевичу увещевать Нагайцев, объяснить им всю важность совершенной ими вины в том, что «они, за всеми клятвами хану, самовольно избрали себе сераскира и судью», а в случае дальнейшего неповиновения грозить наказанием. Но что мог сделать пристав? После данного им отзыва нагайским депутатам, оскорбленные мурзы не принимали от него никаких увещаний, а изложить хану их просьбу в настоящем виде он не решался, по дружбе с каймаканом. Оставалось одно средство: донесть, что «мятежники решительно его не слушают и не желают более состоять в его подданстве». Весть эта бы та новым ударом для доброго сердца хана. Глубоко огорченный неблагодарности народа, не умевшего ценить его неусыпных попечений, Шагин-Гирей дал место справедливому гневу. Он обратился к Фабрициану с просьбою наказать вероломных Татар оружием, как врагов отечества, при чем горько жаловался на Турцию, считая ее главною причиною всего зла. «Всевышний зрит подвиг моего сердца — писал хан Фабрициану — колико всегдашнее мое рачение простираю в правлении подвластными мне народами, предоставляя им покой и тишину и просвещая их в узнании цены вольности и независимости ни от какой посторонней державы. Но я бессильным вижу себя в опровержении [385] напряжений сильной державы, гордость кося одной всероссийской монархине удалось усмирить. Известное всему свету ее пронырство в уничтожении дарованной Татарам вольности, особливо посредством пребывающего в Суджуке коменданта, видится успешным. Поелику, лишь настанет весна, видим новые происшествия, коли не там, то ниде.... Прошу вас наказать злоумышленником оружием, яко врагов общего покоя моего и собственного вашего отечества, уверяя, что вы отнюдь в крови злобной не будете виновником, а я сам, как пред Богом ответствовать, так и оправдать вас в случае, где надлежит, не отрекусь».

По письму хана, Фабрициан поспешно двинулся с частию своего Моздокского корпуса на вершины Егарлыка, откуда, уведомляя о татарском мятеже Иловайского, просил его сообщить: «что он намерен сделать с возмутителями, и не предположит ли их наказать, чтобы ему можно было с корпусом, в одно с ним время, сделать движение и тем удобнее усмирить дерзость бунтовщиков». Атаман отвечал, что «он готовь к проучке злодеев-Нагайцев, хотя и не получал еще письма от хана», и, в то же время (25 июля), отдал снова приказ по войску: «быть всем ежеминутно готовыми к походу против бунтующих Татар». В свою очередь, и командир Кубанского полка, Пиль, до того был встревожен частыми донесениями о Нагайцах Лешкевича, что 26 мюля приехал нарочно из Ростова в Черкаск и, после личных совещаний с атаманом, решился на другой день, с двумя пехотными полками (Ладожским и Нижегородским), переправиться на Задонскую сторону, куда предварительно командирован был им полковник Голле с одним полком, как для подкрепления тамошних казачьих постов, так и для защиты Тав-Султана, в случае нападения на него мятежников.

В самую рабочую пору, на Дону открылась величайшая деятельность. Во всех станицах, казаки оставляли свое хозяйство и запасались оружием, чтобы дать отпор ненавистным врагам. Наистрожайше предписано было: «1) остановить на время доставлениe казенных и партикулярных надобностей на Моздокскую линию, а также и езду на манычские озера за солью; 2) собрать из задонских хуторов и бакчей, из морских кос и низовых заводов всех служилых и отставных казаков в станицы как можно скорее; 3) в случае [386] дальней тревоги, в тот самый момент, когда дан будет из Черкаска сигнал пушечным выстрелом, всем служилым и отставным старшинам, казакам и выросткам низовых станиц (по Раздорскую) брать из станичных табунов своих лошадей и состоять в поход на готовой ноге с месячным провиантом; 4) смотрителю артиллерии, премиер-майору Манькову, привесть в конечную исправность всю походную и городскую артиллерию, а на Даниловском бастионе быть пушкарям денно а нощно и готовности».

Собранное против Нагайцев ополчение разделено было атаманом на три небольшие корпуса, которые вверены в управление трем заслуженным походным атаманам: Макару Грекову, Иль к Денисову и Осипу Данилову. Под начальством их состояло 18 полковников, из коих каждый командовал тремя станицами. Хоперские, медведицкие и бузулуцкие станицы, по причине их отдаленности от главного пункта, не входили в это ополчение, а предназначались к походу только при крайней необходимости. Замечательно, что, в числе старшин, будущему графу М. И. Платову досталось предводить — Раздорскою, Семикаракорскою и Кочетовскою станицами.

Когда все было приготовлено к отраженно Татар, Иловайский донес Потемкину о своих распоряжениях (в рапорте от 29 июля), «прося разрешения, каким образом ему поступить с вероломными и завсегда к бунтам, разбоям и непослушанию приобыкшими Нагайцами». В конце рапорта, атаман изобразил все бедствия, претерпеваемые Доном: от врагов, скотского падежа и почти повсеместного истребления хлеба и травы саранчею, чтобы тем сильнее побудить Потемкина разрешить его на войну с Татарами; однакожь, и на этот раз, он не имел успеха в своем ходатайстве. Потемкин, правда, не ограничиваясь теперь одним молчанием, немедленно изъявил одобрение на все распоряжения Иловайского, но все-таки не согласился на то, чего он особенно добивался. В деятельном уме князя, вероятно, уже тогда родилась гениальная мысль присоединить к России Крым и Тамань не оружием, а посредством одних только дипломатических переговоров. При своей топкой проницательности, он не мог не видеть, что обстоятельства как нельзя больше тому благоприятствовали. Мятеж Нагайцев представлял самое лучшее понудительное средство склонить хана к добровольной уступке его владений [387] России, тогда как, действуя оружием, можно было только раздражить против нее Татар и соседние державы (особенно Турцию) и тем затруднить достижение предположенной цели. Вот почему Потемкин отвечал атаману (в ордере от 18 августа) следующее: «Получа оба рапорта ваши касательно возмущения, открывшегося на Кубани, апробую я учиненное вашим превосходительством распоряжение в рассуждении предохранения границ наших, тем более, что удостоено оно Высочайшего Ее Императорского Величества благоволения. Назначенное для сего число войск, при трех походных атаманах, почитаю я довольно достаточным, от которого, однакож, лучшего успеха ожидать было бы можно, еслиб ваше превосходительство сами предводительство оных на себя восприяли. Я, совершенно себя удостоверяя, что не упустите вы ничего, что послужит может к соблюдению безопасности границ наших, о том только предписать вам долженствую, дабы изобрали вы такое положение, которое бы как обеспечивать могло границы наши, так и способствовало вам содействовать всеми силами гг. генерал-майорам Пилю и Фабрициану и чтобы, оставаясь в сем положении, ничего наступательного против бунтовщиков не предпринимали без особливого о том повеления, ибо настоящее движение войск должно служить только к закрытию границ и к устрашению бунтовщиков.»

Предписание Потемкина чувствительно огорчило атамана. Уничтожая его любимую мысль о войне с Нагайцами, оно не согласовалось с общим желанием всех казаков, жаждавших мщения врагам, и даже противоречило желанно самого хана. Трудно было понять, отчего Потемкин щадил мятежников более, чем хан, хотевший, подобно Иловайскому, наказать их оружием. Такая осторожность казалась тогда неразрешимою загадкою. Но, при всем том, атаман не терял еще надежды на войну с Нагайцами. Сообщенный Лешкевичем известия о них были слишком далеки от того, чтобы можно было покончить дело с ними без кровопролития. Оставаясь уверенным в этой мысли, Иловайский отвечал Потемкину, что, по ордеру его, он состоит со всем войском к генеральному движению во всякой готовности.

Уже все готово было к выступлению в поход, как вдруг атамань неожиданно получил от главных мурз [388] следующее письмо, адресованное на имя его и непременных судей войсковой канцелярии, Мартынова и Луковкина:

«Искреннейшие и великолепнейшие древние приятели наши: генерал-майор Алексей Иванович, от армии полковники Дмитрий Мартынович и Амвросий Гаврилович! желаем вам многолетнего здравия.

«С начала минувшей весны, по некоторым притеснениям, чинимым нам, со владениями нашими, от приставников крымского хана государя нашего, будучи мы в неудовольствии, просили убедительно ейского каймакана Осман-Агу, дабы он писал об оном неудовольствии нашем к хану, с испрошением в том нам защищения. Но как от него, Осман-Аги, ничего о том не писано, то сами мы отправили от себя к тому хану нашему прошение, однакожь на оное никакой резолюции не получили. Из чего примечая, от некоторых происходящее недоброжелательных нам, в доставлении наших к хану просьб препятствие, предприняли подняться с аулами с мест своих, в том намерении, дабы чрез cиe удобно было нам, в случае будущего от самого хана о семь запроса, объясниться ему о показанных наших крайностях. При сем движении, мы никакого худого намерения против российских границ не имели, а пребывали всегда, как равно и ныне, доброжелательны и союзны с вами. Но поелику сии наши обороты навели на нас везде такую сумнительность, якобы мы намерены отложиться от ханской власти и прочее, чем и хан на нас напрасно раздражен, то мы вас, искреннейших приятелей наших, убедительно просим от сего напрасно навлеченного на нас изменнического нарекания у государя нашего крымского, по искреннему вашему с ним обхождению, нас очистить и исходатайствовать прежнее его к нам благоволение милость.

«Ваши всегдашние приятели:

едисанский владетель Джаум-Аджи,

Катарса-Мурза и Бозак-Ага.

Письмо это, резко противоречившее рапортам пристава, поставило атамана в недоумение. Несмотря на то, что ему был известен вероломный характер Нагайцев, он находился в затруднении, кому больше верить — мурзам ли, или Лешкевичу, [389] возбудившему своими донесениями такую страшную тревогу в войске. И как ни подозрительным казалось атаману выраженное в письме оправдание Татар, нельзя сказать, чтобы в нем не было нисколько правды. Но крайней мере, не ложны были обвинения их, направленные против каймакана Осман-Аги, который, при «сем том, что отличался безмерным взяточничеством с Нагайцев, умел, однакожь, так искусно обработывать дела свои, что всегда оставался совершенно правым. Зная, что до тех пор, пока он будет в дружбе с приставом и другими властями, ему нечего опасаться хана, Осман-Ага считал нужным задобривать подарками Лешкевича и некоторых крымских мурз, приближенным, к Шагин-Гирею. Вот причина, почему просьбы Нагайцев не доходили до хана, а Лешкевич, с своей стороны, всегда стоял горою за Осман-Агу, стараясь в то же время как можно более чернить Татар перед атаманом и корпусными командирами. Поэтому, когда Иловайский сообщил ему в копии приведенное письмо, то он немедленно отвечал: что «все сказанное бунтовщиками ложь; что они задумали это к неправильному своему оправданно, закрывая свои вертопрашные преступления, дабы тем умягчить пограничную осторожность, а им бы удачнее исполнить злодейства и уход за Кубань, и что нет нужды на то бунтовщикам делать отзывы и другим командам писать».

Нельзя, впрочем, оправдать и нагайских мурз. В поступках их не видно благоразумия. Задумав принудить хана к уничтожению установленного им порядка в управлении ордами, они действовали без всякого соображения, оставаясь в ложной уверенности, что для такого принуждения достаточно будет, с их стороны, одной лишь угрозы сделаться независимыми. Но эта угроза только раздражила против них хана, не принеся им ровно никакой пользы. Мы видели, с какою настоятельностию хан просил Фабрициана наказать клятвопреступников, сам умывая ему руки в их злобной крови, которая прольется для усмирения мятежа. Решимость Шагин-Гирея произвела сильное влияние на мятежников. Устрашенные, в свою очередь, справедливым его мщением и не имея у себя обдуманного плана, как действовать в обстоятельствах неблагоприятных, Нагайцы не знали, на что решиться, после известного перехода своего на р. Бейсуг. Напрасно старались [390] они уверять письмами Фабрициана и Иловайского, что не имеют никаких враждебных намерении против России: движение русских войск ясно удостоверяло их, что они считаются возмутителями общественного спокойствия. Тогда страх подвергнуться наказанию расстроил совершенно нагайских мурз, и все замыслы их против хана обрушились на их же голову, пагубными бедствиями междоусобной войны.

М. СЕНЮТКИН.

(Окончание в следующей книжке.)

Текст воспроизведен по изданию: Военные действия донцов против нагайских татар в 1777-1783 годах // Военный сборник, № 8. 1860