АБРИ ДЕ ЛА МОТРЭ

(Около 1674-1743 гг.)

Абри де ла Мотрэ — французский дворянин, уроженец Парижа, путешественник и дипломат. Будучи протестантом, Мотрэ, после отмены Нантского эдикта (1685 г.) и начавшихся во Франции преследований протестантов, покинул родину и переселился в Турцию, в Константинополь (1698 г.). с этого времени начинаются его странствования по Европе, Ближнему Востоку и Северной Африке, в значительной степени связанные с выполнением различного рода дипломатических поручений. В 1711 г. Мотрэ становится агентом шведского короля Карла XII и совершает через Крым и Тамань поездку на Северный Кавказ (до Астрахани и обратно). Позднее, по поручению Карла XII, посетил Венгрию, Голландию, Германию, Англию и снова Турцию. В 1714 г. объехал всю Швецию вплоть до самых северных ее областей (Лапландии). После смерти Карла XII (1718 г.) Мотрэ поселяется в Голландии, а затем в Англии, в интересах которой он продолжает свою дипломатическую деятельность, совершая ряд новых поездок по Европе (во Францию, Германию, Польшу и Россию).

В 1724 г. Мотрэ издал в Лондоне описание своих путешествий на английском языке (с посвящением английскому королю Георгу I) в двух томах. В 1727 г. Мотрэ переиздает в Гааге свой труд с некоторыми дополнениями, теперь уже на французском языке. С этого наиболее полного издания и сделан приводимый ниже перевод на русский язык тех страниц второго тома, в которых Мотрэ описывает свое путешествие в Крым и на Северный Кавказ.

Согласно сообщению Мотрэ, первоначально он не собирался посещать Черкесию, а хотел лишь проехать по земле северокавказских ногайцев. Однако во время пребывания в Крыму Мотрэ услышал столь много интересного о черкесах, что решил посетить и их страну. Проживавший в Бахчисарае татарский мирза, к которому Мотрэ имел рекомендательное письмо, был одним из первых, кто своими рассказами о черкесах побудил Мотрэ совершить поездку по Черкесии. По счастливому стечению обстоятельств мирза как раз собирался отправить в Черкесию для закупки рабов и лошадей одного из своих вольноотпущенников (родом черкеса), и Мотрэ был поручен его заботам. Кроме того мирза снабдил Мотрэ письмом к паше, начальствовавшему в Еникале, которое обязывало пашу принять меры по обеспечению безопасности путешественника. Правда, татаро-турецкие власти не могли оказать Мотрэ официального содействия в его поездке к черкесам, которые в это время находились в состоянии войны с крымским ханом. [120]

Мирза посоветовал Мотрэ отправиться в Черкесию под видом купца, но в Каффе, куда Мотрэ заехал со своим проводником-черкесом для закупки товаров, один армянин («который был 15 раз в Черкесии») сказал ему, что звание врача в еще большей степени поможет совершить путешествие, и Мотрэ предпочел воспользоваться именно этим званием.

Таким образом, Мотрэ, запасшись некоторыми, как он выражается, «невинными» лекарствами и рассчитывая на имевшиеся у него элементарные познания в области медицины, отправился в путь в надежде, что ему удастся, пользуясь невежеством местного населения, сойти за довольно искусного врача; «и мои надежды, — замечает Мотрэ, — не обманули меня».

Действительно, вряд ли иностранцу можно было более удачно проникнуть в Черкесию и приобрести доверие ее жителей, чем это сделал Мотрэ. Звание врача и имевшийся у него большой опыт путешественника и дипломата позволили Мотрэ не только благополучно совершить свое путешествие по Черкесии, но и собрать весьма интересный материал о различных сторонах жизни черкесов.

Вопреки первоначальному замыслу, черкесы, а не ногайцы, стали главным объектом наблюдений Мотрэ во время его пребывания на Северном Кавказе. При описании Черкесии Мотрэ не ограничивается какой-либо группой вопросов. Его в одинаковой мере интересуют географическое и политическое положение страны, исторические и этнографические сведения, торговля и религия населения, его нравы и обычаи. При таком широком тематическом охвате путевые заметки Мотрэ представляют большую познавательную ценность; это, несомненно, один из лучших источников по истории и этнографии адыгов начала XVIII в., значение которою увеличивает еще и то обстоятельство, что Мотрэ первым из европейских путешественников XVIII в. сумел проникнуть в глубь Черкесии и ознакомиться с бытом не только равнинных, но и горных черкесов.

(«Путешествие господина А. де ла Мотрэ в Европу, Азию и Африку..., т. 2. Гаага, 1727 — перевод с французского Е. С. Зевакина (публикуется впервые))

ПУТЕШЕСТВИЕ ГОСПОДИНА А. ДЕ ЛА МОТРЭ В ЕВРОПУ, АЗИЮ И АФРИКУ,

где можно найти большое разнообразие изысканий географических, исторических и политических относительно Италии, Греции, Турции, Татарии, Крыма и ногайцев, Черкесии, Швеции, Лапландии и т. д., наряду с осведомительными замечаниями о нравах, обычаях, мнениях и т. д. народов и стран, где путешествовал автор, и достопримечательных подробностях, касающихся личностей и известных писателей Англии, Франции, Италии, Швеции и т. д. А также верные сведения о значительных событиях, происшедших в течение более чем 26 лет, которые автор употребил для своих путешествий, вроде: переворота в Турции, и смещения последнего султана; войны между турками и русскими и мира, заключенного на р. Пруте, свидетелем которого был автор; деяний и поведения покойного шведского короля [121] в Бендерах и в течение четырех лет его пребывания в Турции; его возвращения в Швецию, его кампаний в Норвегию, смерти и перемен, происшедших после этого. Сочинение снабжено большим числом карт, планов и изображений среднего размера, представляющих редкие и удивительные предметы древности вроде медалей, надписей, идолов, ламп и других остатков древних городов, колоний и народов, или произведений искусства и природы и т. д.

Гаага, У. Т. Джонсона и Ж. Ван Дюрена. 1727, т. II.

[5 декабря 1711 г. де ла Мотрэ, путешествуя по Крыму, отправился з Бахчисарае к одному татарскому мирзе, к которому у него было рекомендательное письмо. Де ла Мотрэ остановился в доме этого мирзы].

Так как я на следующий день с удивлением заметил мирзе, что он, имея столько слуг и рабов, давал своему сыну такие же распоряжения, как и им, то это не особенно понравилось ему; он мне ответил: надо, чтобы молодые люди, какого бы происхождения они ни были, привыкали ко всякого рода черным и трудным работам, как будто бы они сами должны в один прекрасный день сделаться слугами или рабами; ведь это может случиться с ними или вследствие нищеты, или в результате неудачного набега; сам султан Галга привыкал к этому и в походе жил не лучше последнего татарина. Говоривший мне это, был сам сын мирзы; его отец не оставил ему и всем его братьям столько имущества, чтобы хотя бы один из них мог жить в почете; все, что у него было, он добыл своей саблей и стрелами во время набегов, точно так же поступили его другие братья; у него два сына, которые должны сделать то же самое; старший из них скоро должен отправиться в Черкесию, с которой велась война, с тех пор, как она отказалась от ежегодной дани рабами и лошадьми, которую прежде давали хану, чтобы поддерживать мирные отношения с татарами и обеспечить себя от их набегов; последний татарский хан, брат царствующего, был низложен и изгнан около десяти лет тому назад за то, что он имел несчастье потерять свыше 40 000 татар, которые были разбиты вследствие военной хитрости черкесов. Он (т. е. мирза. — Ред.) добавил, что с тех пор черкесские рабы и лошади были в дорогой цене и он собирался отправить в Черкесию одного из своих вольноотпущенников той же национальности для их покупки. Я спросил у него, сможет ли он сделать это без риска, он мне ответил, что сможет, и указал, что торговля рабами и лошадьми совершается [там] так же безопасно, как и во время глубочайшего мира; эта народность особенно уважает купцов; его черкес сойдет за такового; он честный человек; кроме того, он живет в довольстве, имеет дом, жену и детей в Крыму; мало вероятно, что он их покинет; черкесы, [122] живущие как в Тамани, так и в Темрюке и его окрестностях, ведут эту торговлю, так как турки не осмеливаются идти дальше приморских пристаней Босфора Киммерийского (Керченский пролив (прим. ред.)) и ожидают там вышеупомянутых [черкесов], которые отправлялись их (т. е. рабов и лошадей) покупать и привозили вместе с другими товарами, которые получаются из Черкесии, вроде меда, кож, шкур ягнят и других мехов, сабель, ножей и т. д.

Этот рассказ породил у меня желание проехать из ногайской Татарии, куда я направлялся, вплоть до Черкесии. Я поделился с ним (т. е. мирзой. — Ред.) своим планом, и он не оспаривал его; но он посоветовал только мне сказаться купцом из Каффы в случае, если меня спросят, кто я такой; не говоря ни о татарском хане, ни о своем паспорте, особенно будучи среди горных черкесов, если бы я дошел до них. Он сказал, что в общем я мог бы проехать до равнинных черкесов в сопровождении его человека; или, если я не хотел бы идти прямым путем, а проехать через землю ногайцев, этот человек обеспечил бы меня проводником из жителей той страны, в Еникале или Тамани. Сверх того, он вручил мне рекомендательное письмо к паше Еникале, которое обязывало это лицо отвечать за меня или же дать мне одного из своих людей. Я принял эти любезные предложения и решился осуществить мое намерение.

Он позвал своего черкеса, которому дал распоряжение в моем присутствии, и поручил ему оказывать мне всякие мелкие услуги, которые тот будет в состоянии сделать. Последний дал обещание и сдержал свое слово, пока я был вместе с ним, как я расскажу об этом ниже. Мы наметили день нашего отъезда на 14 число [декабря], т. е. два дня спустя. Я поблагодарил моего хозяина за его любезности; он дал мне обещанное письмо к паше вместе с одной из своих лошадей для того, чтобы отвезти меня до Карасу, города, находящегося в 2 милях. Мы направились по дороге к Каффе, где черкесский торговец должен был сделать, как он говорил, покупки товаров, годных для обмена; он посоветовал и мне сделать то же самое. Это было совершенно необходимо, особенно если бы я захотел проехать к горным черкесам, которые в большей своей части не знали никаких денег. Я сказал ему, что не хотел бы обременять себя и удовлетворился бы покупкой наиболее легких [предметов] или самых незначительных размеров; я не собирался ничего ни продавать, ни покупать, ни в стране ногайцев, ни в Черкесии, но [желал] посмотреть страну и народ; я ограничился бы поднесением небольших подарков из числа тех, что я повезу, за оказанные мне услуги, которые я не в состоянии был бы оплатить деньгами: я попросил бы выбрать для меня в Каффе то, что он счел бы наиболее подходящим для этой цели. Мы [123] направились переночевать в Карасу, довольно большой город...

[В Каффе де ла Мотрэ дал своему спутнику-черкесу денег для покупки] платков из крашеного полотна, муслина и различных безделушек, вроде ожерельев из жемчуга, лент, ножниц н даже иголок и ниток, которые, по его словам, были пригодны для намеченных целей. У меня имелись маленькие английские зрительные трубы, которые мне в Бендерах посоветовали взять как весьма приятный и полезный подарок для татарских мирз... А так как с этими безделушками я очень плохо выглядел бы в качестве бродячего купца, то я предпочел этому званию — звание врача, по совету одного армянина из Каффы, который был 15 раз в Черкесии. Он сказал, что с этим званием я буду в таком же почете, как и купец, и даже еще в большей степени, тем более, что я не хотел производить никакой торговли. Я купил ревень, александрийский лист и некоторые другие невинные снадобья. У меня был также бальзам из Мекки, без которого я никогда не путешествовал по Турции и который является после бани универсальным лекарством у турок. Невежество стран, которые я отправлялся смотреть, позволяло мне надеяться прослыть с тем небольшим запасом знаний по медицине, которым я обладал, за довольно искусного в этой профессии; и мои надежды не обманули меня.

Этот армянин, с которым я завел знакомство, чтобы услышать о его путешествиях в Черкесию и задать ему некоторые вопросы о дороге и относительно обычаев жителей, сообщил, что он был в той стране, когда татары потерпели поражение. Он рассказал мне об этом поражении. Я сообщу здесь то, что узнал от него и от других лиц, когда был в Черкесии, что оказалось в основном одним и тем же. Это повествование показалось мне тем более правдоподобным, что оно было рассказано различными лицами, которые не знали друг друга и жили в разных местах. Вот оно.

Надо сказать, что черкесы платили прежде ежегодную дань в размере приблизительно 6000 рабов и столько же лошадей хану и нурэддин султану, князю ногайцев, чтобы быть обеспеченными как от татарских набегов из Аккермана и Крыма, так и от ногайцев. Однако нурэддин султан не поддерживал в достаточном порядке дела ногайцев, среди которых жило много людей других [народностей], и не заботился о том, чтобы они не собирались так часто и не совершали набеги до самого центра Черкеоии, грабя и отбирая все, что могли добыть. Между тем черкесы думали не только о том, чтобы предупредить эти разбои, но отказались даже от уплаты ежегодной дани, которую давали раньше, с того времени, как они почувствовали себя достаточно сильными, чтобы подкрепить свой отказ силой оружия, противопоставляя набеги — набегам, и будучи по крайней мере такими же ловкими в стрельбе из [124]лука, как и татары, и более ловкими в обращении с холодным оружием, в изготовлении которого их ремесленники преуспевали. Что же касается огнестрельного оружия, которым владеют первые (т. е. татары), то они научились подражать ему, если уже не превзошли то [огнестрельное оружие], которое купцы привозили к ним из Константинополя, и даже [научились] изготовлять порох и пользоваться им по мере надобности. Хан, видя черкесов в таких намерениях, представил Порте последствия такого отказа и способы, которые он считал возможным применить для принуждения черкесов стать на такое же положение, на котором они находились раньше, и даже наложить на них более жесткие условия. Порта дала свое согласие на эти мероприятия, и великий государь (т. е. султан. — Ред.) подарил [хану] 600 кошельков, наряду с шапкой, султаном и саблей, украшенной бриллиантами, как это практикуется в то время, когда он предпринимает какие-нибудь большие походы. После этого [крымский хан], собрав армию в числе более 100 000 всякого рода татар, о которых я упомянул выше, двинулся на Черкесию. Это выступление послужило для черкесов сигналом быть наготове и соединить их разум с силой их тела следующим образом. Татары, пройдя через границу, остановились у подножья высокой горы, раскинув в продолговатой равнине нечто вроде лагеря, наиболее опасные подступы которог) были защищены шестью орудиями, которые обычно зовутся полевыми орудиями. Хан, нурэддин и двое других султанов, сыновья хана, палатки которых были раскинуты прямо против горы, думали только о том, чтобы обогатиться, посылая туда и сюда отдельные отряды, которые захватывали добычу и все, что могли найти, доставляли в лагерь, как в главный склад. Словом, воевали лишь частично; в то время черкесы, делая вид, что испугались этой армии, разгласили повсюду, что хотят мира, и убедили в своем предполагаемом расположении к миру некоторых ногайских пленных, которых они захватили при различных обстоятельствах и употребляли для самых трудных работ, вроде обработки земли, ношения тяжестей, рытья колодцев, чистки стойл и т. д., и чтобы не оставить у них никакого повода к сомнению, они освободили их от этого положения, тем более печального, что они были мало приучены к нему, и, предоставив им свободу, [черкесы] отправили их к хану с письмами, полными изъявления покорности и подписанными главными черкесскими мирзами, в которых они заявляли, что не хотят больше ничего, как жить в добром согласии с татарским народом, и что они готовы были исправить свои прежние ошибки полным удовлетворением требований хана. Другие рабы, также отпущенные на свободу и которым внушили то же, что и предыдущим, были посланы к нему (т. е. хану. — Ред.) с подарками, состоявшими из лошадей и продовольствия; они все более и более способствовали убеждению хана в том, что их [125] намерения заключались в достижении мира какой бы то ни было ценой. Полагая, что их подарки и подношения являются следствием панического страха, хан захотел воспользоваться этим обстоятельством и предъявил запросы, соответствовавшие тому положению, в котором они (т. е. черкесы. — Ред.), по его мнению, находились. [Требования хана] были приняты после некоторых возражений, сделанных со стороны черкесов ради проформы. Пришли к соглашению относительно числа рабов и лошадей, которых должны были ему дать. Черкесы, желая сделать ему еще более приятное, заявили, что хотят его удовлетворить не только в отношении количества, но и качества; поэтому они предложили дать ему вначале молодых людей, выбор которых был менее затруднительным и менее сложным, чем [выбор] девушек, которые должны были быть из самых красивых и которых они обещали ему дать позднее.

Десять дней было назначено для [передачи] молодых людей и лошадей и 20 дней для передачи молодых девушек. На 19-й день, когда хан со своим братом и сыновьями, мирзами и другими начальниками, желавшими лишь извлечь из этого мира наиболее выгодные плоды, чем те, которые они могли ожидать от войны, и пока большая часть татар разбрелась, чтобы пасти своих лошадей на соседних полях, случилось, что некоторое число черкесов, проскользнув к вечеру на вершину горы, начали скатывать оттуда тяжелые камни, осыпая камнями и стрелами палатки, раскинутые внизу; и вместо рабов, которых ожидали хан и начальники его армии, на них обрушились хорошо вооруженные всадники, не дав им времени опомниться и схватиться за оружие для защиты, или же сесть на лошадей, чтобы удрать. Луна, которую некоторые черкесы обожают и поклоняются, открыла им их врагов, и они изрубили па куски такое большое число людей, что успели спастись лишь те, кто быстрее всех вскочили на лошадей и достигнули степи, очистив [черкесам] поле битвы. Хан, который находился во главе бежавших, оставил своего брата, одного сына, свои полевые орудия, палатки и багаж. По своем возвращении он был низложен и отправлен в ссылку на Родос.

Удовлетворив свое любопытство по этому вопросу и сделав, как мне посоветовали, маленькие закупки товаров, наиболее подходящих для ногайцев и черкес, я нанял лошадь в Калла-ти и выехал ранним утром 21 числа в сопровождении черкеса и человека, которому принадлежала лошадь...

Тамань — хотя и небольшой, но очень населенный город. Его можно было бы назвать колонией армян, грузин, мингрелов и черкесов, так как они составляют большую часть его населения, что наблюдается также в Темрюке, в деревнях Адды, нечто вроде острова... обнимающего область Тамани, Темрюка и т. д.

Замок [Тамани] был, кажется, построен или починен генуэзцами; по крайней мере некоторые остатки оружия их консулов [126] свидетельствуют об этом, как и в Каффе. Замок незначителен: рвы не глубокие, гарнизон состоит лишь из группы янычар. Чарбаджи (Капитан янычаров) вызвал меня к себе, узнав о моем путешествии, о котором мой покровитель уже распространил слух по городу. За это я его пожурил, так как хотел по возможности проехать инкогнито. Ради этого я даже оделся приблизительно так, как одевается местное население страны, с колчаном, луком; саблей и япанджи (т. е. буркой), чтобы защититься от снега, который обильно падал в тот день, так же как и несколько дней до того. Чарбаджи задал мне ряд вопросов относительно этого путешествия, а я дал соответствующие ответы...

Мы переночевали в этом местечке и отправились 25 [декабря] в 5 часов утра по направлению к Темрюку. Между Таманью и Темрюком я не заметил ничего, кроме развалин, еще довольно значительных, но которые изо дня в день становились все меньше из-за жителей этих двух городов, которые время от времени разбивали различные части этих зданий для постройки новых домов и т. д.

Местоположение [этих развалин] показалось мне совпадающим с древней Фанагорией, предполагая, что последняя не была расположена в местности, где стоит Тамань. Я не нашел никаких надписей и ничего, чтобы пополнило мои сведения. Недалеко отсюда на дороге, вблизи колодца, имеется род длинного и широкого каменного ящика, который сошел бы за мраморный и был без крышки. Он приблизительно походил на могилу Лампсако и служит пойлом для лошадей путешественников. Ящик был наполнен водой заботами жителей окрестных селений, где поселены колонии так же, как и в Тамани. Дома этих селений такие же, как и в Крыму, т. е. сделаны они из веток, сплетенных со сваями, и обмазаны коровьим пометом и грязью...В два часа пополудни мы прибыли в Темрюк, удаленный приблизительно на 10 миль от Тамани...

В северной части этого города находится старый замок с отрядом янычар и 6 пушками для его защиты. Этот замок называется Ада, или остров.

Черкес покинул нас здесь, договорившись о встрече в Кальбата, главном городе равнинной Черкесии...

Темрюк, подобно Тамани, известен только своей икрой, образующейся в большом количестве в устьях рек, впадающих в Меотийское море; известен он также медом, рабами, черкесскими лошадьми, кожей и другими предметами; таможенная пошлина выплачивается в размере 2,5% султану и 1,5% татарскому хану. Подсчитывали, что эта таможенная пошлина вместе с податью, уплачиваемой вышеупомянутыми колониями в размере 2/3 первому и 1/3 второму, составляла в общем 35 000 [127] экю (Ефимок, талер) в год для султана и от 7000 до 8000 для хана. Местность, называемая Ада, занимает большое пространство по направлению с юга на север, но с запада на восток, куда мы должны были отправиться, она тянется всего на 10 — 20 — 30 миль, достигая только в некоторых местах 40 миль. Там имеются постоянные деревни или селения, где дома, по правде сказать, настолько же плохи, как и в некоторых местах Крыма; жители имеют коров, быков, овец и других животных; они обрабатывают землю, засеивают ее, возделывают хлеба и т. д.

...Черкес Сеферза Мирза направлялся к северо-западу, в то время как мы шли на север. Он как следует отрекомендовал меня проводнику, прежде чем мы расстались, и назначил нам свидание у одного знакомого ему армянина в Кальбате, столице равнинной Черкесии, через которую я обещал ему проехать на обратном пути, после того, как увижу Астрахань. 26-го мы выехали из Темрюка на великолепных лошадях, которых мы наняли и которые довезли нас менее, чем в 24 часа до первого или, вернее, последнего селения этой страны; здесь мы взяли других [лошадей], которые довезли нас в такой же короткий срок до первого ногайского кедди (стоянки. — Ред.).

Между прочим, я должен сказать, что нигде нельзя путешествовать так дешево, как в Татарии, так как я думаю, что тратил вместе со своим проводником не более 25 су в день, включая в эту сумму даже подарки, наше питание и корм двух лошадей во время моего путешествия, потому что здесь не оплачивают почтовых [лошадей], так как их уводят обратно.

Гостеприимство настолько велико, даже среди татар и черкесов, считающихся наиболее дикими, что путешественники не оплачивают не только то, что поедают у них, но даже и фураж лошадей.

Они получают табак и другие безделушки Броде тех, которые я имел с собой, только в виде добровольных подарков и почестей со стороны тех, которые подносят их; иногда они дают другие подарки, хотя и очень незначительные.

[Далее описывается как де ла Мотрэ проехал из Темрюка через землю ногайцев и остановился в одном из ногайских кедди, т. е. орде].

Мы застали всех лежащими и спящими, кроме находящихся в одной из палаток, вне стана, где стояла стража; так как они производят частые набеги на азовских казаков и на черкесов, у которых они зачастую отнимают целые селения, т. е. молодых девушек, женщин, мальчиков и девочек, чтобы продать их вместе с другими, подходящими для перевозки вещами; черкесы принимают в отношении их ответные репрессии, часто захватывают их врасплох ночью и угоняют у них скот со всей его охраной, так же как и их захватывают самих... [128]

Эти ногайцы держат себя как мальтийцы в отношении турок; хотя они и не клянутся вести вечную войну против московитов или черкесов, тем не менее они не перестают вести таковую и не верят, чтобы какой-нибудь мирный договор, заключенный их правителями с врагами, мог бы отнять у них право войны, которое они считают полученным от неба ради их существования...

Я должен отдать справедливость этим татарам, так же,как к вообще всем другим, в том числе и черкесам, что я никогда не терпел от них ни малейшего ущерба в течение моего проезда через их землю. Однако я не могу отрицать, что среди них воровство имеет место. Гостеприимство, которое делает почти общим их имущество, по крайней мере их жилища и пропитание, побуждает иногда татарина брать без спроса у других татар то, что им не дали бы, если бы у них спросили, как, например, лошадь...

Между тем мой проводник, которого я отправил менять лошадей, вернулся сообщить мне, что мы находились в 3 или 4 днях пути от Черкесии и что мы будем редко встречать кедди (Кедди или орды, где мы остановились (прим. автора)); если я хочу идти прямо, то хорошо бы сделал, если купил лошадей. Он добавил, что в кедди имелись великолепные, свежие и неутомимые (лошади) для продажи; они находились на пастбище и отдыхали с начала сентября; и между прочим там имелось 2 или 3 черкесские лошади, которые были не хуже других.

Я сказал своему проводнику, что решил путешествовать днем и ночью, не останавливаясь ни в каких кедди, если даже и встретим несколько из них, и я приказал ему наполнить heile и sopha (По видимому какие-то дорожные сумки (прим. ред.)) тем, что могло увеличить нашу провизию, состоящую из талькана (Название не расшифровано (прим. ред.)), чтобы продолжить наше путешествие и как можно быстрее и раньше вступить в Черкесию. Он сделал то, что я ему велел, и, раздав несколько маленьких подарков жителям кедди, мы сели верхом и ехали всю ночь. Мы остановились лишь на следующий день в 11 часов, чтобы покушать и попасти наших лошадей около одной довольно большой речки, которая могла быть Кара-Кубанью (Одно из устьев Кубани (прим. ред.)), но которую мой проводник назвал подобно другим большой (По-турецки — «Большая река» (прим. ред.)) рекой.

К вечеру мы приехали к подножью длинного хребта гор, тянущихся от востока к западу; мой проводник назвал их черкесскими горами. Мы проехали среди этих гор и находили повсюду ровные пространства, или маленькие долины, которые, вероятно, были очень красивы весной, пока же их покрывал снег. Кстати, приходилось так часто поворачивать направо и [129] налево, чтобы отыскивать проходы среди этого хаоса гор, что я воображал себя в настоящем лабиринте, из которого, я думал, мы никогда не выберемся. Я поделился своим опасением с проводником, который ответил, что я должен отдыхать, находясь наверху; клянясь головой и бородой, он обещал провести меня в целости и сохранности через Черкесию и [заявил], что он часто ходил туда и обратно, ни разу не заблудившись. Он сообщил мне, что среди этих гор, немного западнее, останавливался лагерем хан в то время, как он потерпел поражение со своим войском от черкесов, которые приняли такие меры к овладению большей частью проходов, что после разгрома [татар] остались лишь немногие [проходы] для беглецов; большая часть [татар] бросилась вниз и сломала себе шею вместе с лошадьми; [проводник] был из числа менее несчастливых; он был покинут вследствие гибели того, кого он сопровождал, и оставил остальных, которых он не мог вести всех вместе, так как они были принуждены искать спасения в бегстве и были преследуемы победителями до земли ногайцев и вплоть до поселений мусульманских черкесов, послушных хану, которых звали равнинными черкесами.

Около 10 часов вечера мы остановились в одной из этих долин, вблизи прозрачного источника, чтобы покушать и отдохнуть, так же как мы делали предыдущие ночи. 9-го в 4 часа пополудни мы обнаружили... большое селение, которое он [проводник] называл «городом», если только можно назвать городом скопление 300 или 400 хижин, сделанных из ветвей деревьев, закрученных кругом кольев, вбитых в землю, обмазанных коровьим навозом и грязью и не имеющих в качестве труб ничего, кроме большого отверстия посередине для выхода дыма, наподобие переносных юрт ногайцев; так что надо было иметь глаза Дон Кихота, чтобы счесть все это за город. Впрочем, необходимо исключить отсюда несколько построек богатых людей, в особенности жилище мирзы, бывшего как бы его правителем, так как черкесы, так же как и татары, имеют своих начальников, которых они называют тем же именем с тон лишь разницей, что их мирзы имеют над ними больше власти и являются как бы их государями. Эти жилища были сделаны из толстых и длинных стволов деревьев, положенных друг на друга, скрещенных на концах и обмазанных как изнутри, так и снаружи чем-то вроде глины, как, например, жилище мирзы. В середине каждой постройки имеется каменная печь. Она отличается от ногайских только тем, что имеет четырехугольную форму. Этот так называемый город был обнесен плетнем, который служил стеной. На языке данной страны город именуется Хеллипса... название, которое очень мягко произносится, не имея «ч», насколько я мог расслышать. Они [черкесы] заимствовали несколько терминов у московитов, татар и персов; [ногайцы] обычно понимают черкесский язык, по [130] крайней мере пограничные жители; мой проводник был среди них, я хочу сказать в числе тех, которые понимали его, хотя он жил очень далеко от них, как можно судить на основании того, что я сказал.

Мы не успели еще войти, как я увидел себя окруженным довольно большой толпой жителей обоего пола; одни разглядывали меня, другие толкали друг друга и почти дрались за право поселить меня у себя, так как гостеприимство — наиболее соблюдаемая статья их религии или, вернее, их религий, потому что у них имеется их несколько.

Те, которые живут ближе к московитам, придерживаются греческой религии; соседи татар и персов — магометане, а те, которые живут посредине страны — язычники, или, чтобы быть более точным, они все таковы, так как первые только смешивают некоторые черты московитской или магометанской веры со своими языческими обрядами, причем у них отмечается очень мало заимствованных обрядов и почти полное отсутствие веры.

Тем временем, пробегая взорами по окружавшей меня толпе, я был поражен, увидев их настолько красивыми, насколько я нашел безобразными ногайцев, так как среди нескольких сот, которые вышли из своих хижин посмотреть на меня, не было ни одного мужчины или женщины, которых можно было бы назвать некрасивыми. Их стан один из самых лучших и великолепно соответствует красоте лица.

Два молодых человека держали мою лошадь под уздцы, а двое других — лошадь моего проводника; они спорили друг с другом, чтобы отвести нас переночевать к себе. Но когда я им сказал, что мы должны помещаться обязательно вместе, так как я не могу обойтись без него [проводника], ввиду незнания их языка, разве только они будут говорить по-турецки или по-гречески, они согласились отпустить его туда, куда отводил меня самый сильный из моих двух проводников, обещав им сначала, что я буду поочередно помещаться у каждого из них. Я. остановился у первого из них, человека в возрасте около 50 лет, который был моим хозяином и проводником. После того, как подали нам руку, которую поднесли затем ко лбу в знак дружбы и приветствия, они позаботились о наших лошадях. При нашем появлении в хижине хозяйка и две дочери поступили так же. Их мужское одеяние было похоже на «d», а женское на «е», «f» и «g» моей таблицы «С», с той только разницей, что первые шили шубы из шкур белых баранов, а вторые из черных ягнят. Шерсть тех и других была красивая и тонкая. Головной убор этих [женщин], так же, как и других, которые они носят дома, вроде изображенных на рисунке «F», состоял из чепчика или calotte из материи. Мужчины летом носят подобные же, с той только разницей, что женщины покрывают [головной убор] куском полотна или хлопчатобумажной материи в виде тюрбана и оставляют висеть концы; волосы [131] же обычно черного цвета, висят в виде двух кос. Глаза их такого же цвета (т. е. черного. — Ред.), красивого разреза и блестящие, как звезды на небе в ту пору, когда ясно и сильно морозит. Их стан не стеснен корсетами, как у наших женщин-христианок, но он свободен и изящен, как у прекрасных статуй Венеры, оставленных нам древними, или некоторых других красавиц, существовавших в действительности.

Две дочери, младшей из которых могло быть лет 11 и которая являлась совершенством красоты, старались наперебой услужить мне. Одна взяла мою саблю, другая — колчан, чтобы повесить его на крючок в углу палатки. Их мать была красивой, хотя ей было около 50 лет, но она могла это не скрывать. Она посадила меня у огня, и самая старшая из ее дочерей принялась снимать с меня обувь. Вначале я противился, рассматривая этот поступок ниже ее достоинства и считая неудобным его допустить, но мой татарин дал мне понять, что не сделать того, "что она делает, противоречило бы обязанностям гостеприимства, и что это вынуждена была бы сделать сама хозяйка, если бы у нее не было дочерей. Я подчинился обычаю; моя обувь была не только снята, но она разула меня целиком, а ее сестра, поливая теплую воду в умывальник, род деревянного корыта, поместила в него мои ноги и вымыла. Затем мать зарезала курицу, или вернее, домашнего фазана, судя по величине ее глаз, за тем исключением, что они были черноваты. Она ощипала ее и разрезала на куски, предварительно выпотрошив. Дочери сняли шкуру с кролика, которого их брат убил накануне из лука; они также разрезали его и положили все куски курицы и кролика в горшок, наполовину наполненный водой и стоящий на огне. Этот горшок поразил меня особенностями своего материала, он был сделан из серого камня с красными жилами, менее твердого, но такого же тяжелого, как и мрамор. Я спросил, где находится этот камень; мне сообщили; что его добывают из одной горы, через которую мы проехали, и что он вначале был мягкий, так что его обрабатывали и обделывали без труда с целью сделать из него горшок или другую посуду, причем камень сопротивлялся огню, который укреплял его, не расплавляя. В конце концов хозяйка показала мне много блюд и мисок из того же [камня].

После того, как мясо простояло добрых полчаса на огне и прокипело столько же времени, в котел положили сливы и сухие вишни и каменную соль, обычные в стране; скипятив это еще полчаса, прибавили молока. Пока все это происходило, хозяйка приготовила нечто пирога из тмина, который она испекла на горячей золе. Когда ужин был готов (я говорю ужин, так как было около шести часов, когда все это было сварено), его подали в большой чаше (из того же камня, что и горшок), вместе с лепешками. Как бы это блюдо ни казалось странным, поскольку я только что описал его приправы, [132] пустота, которую голод оставил в моем желудке, заставила меня съесть его достаточное количество, чтобы позволить сказать, что я считал его прекрасным. Что же касается моего проводника, он съел его с таким же большим аппетитом, как лучшую конину.

Хозяин был единственным в семье, который обедал вместе с нами. Хозяйка и ее дочери подали нам, кроме того, очень хорошие яблоки, самый чистый мед, род малины, сваренной в сахаре, и бузу или кисловатое коровье молоко, смотря по тому, что спросили бы мы. Последнее подали в кожаных мешках, подобно тому, как у ногайцев подают кобылье [молоко]. Одним словом, мы были очень хорошо приняты по черкесскому обычаю.

По окончании этого обеда хозяин задал ряд вопросов мне, или вернее моему проводнику, относительно моего путешествия,- как, например, был ли я купцом и не хочу ли я обменивать некоторые вещи, так как деньги настолько мало известны или так редки в этой стране, что торговля совершается путем обмена. Едва я успел ему ответить, что являюсь врачом из Каффы, как вдруг один черкес, войдя вместе с одним из молодых людей, который взял наших лошадей под уздцы, чтобы отвести к ним на квартиру, сказал мне, что одна из лошадей принадлежала ему и была у него украдена; он обвинил моего проводника в воровстве. Но последний поклялся своей головой, бородой, женой и своими детьми, что он был так же невинен в этом деянии, как и ребенок, собиравшийся родиться на свет, и он указал на меня, как на свидетеля его невиновности. Но так как я мог засвидетельствовать лишь то, что он сам говорил, а это не удовлетворило истца, то мы отправились к мирзе, который является главным судьей и одновременно правителем. Он принял меня очень учтиво, но бросил несколько недоброжелательных взглядов на обвиняемого, которые давали понять, что он считал его виновным; однако он выслушал его объяснения. Так как мирза немного понимал по-турецки, я сказал ему, что купил обе лошади у одного ногайского татарина, более чем в 150 милях от того места, где мой проводник имел свою орду. Он, казалось, был убежден; но черкес во что бы то ни стало хотел иметь лошадь и клялся, что она ему принадлежала. Я не нашел других способов, как предложить вторично купить ее, если он захочет уступить ее мне за умеренную цену. Мирза нашел мое предложение справедливым и предполагаемый хозяин лошади согласился вначале на него. Он спросил меня, нет ли у меня что-нибудь в обмен, на что я ответил, чтобы он последовал за мной в дом, где я покажу ему все, что имею. Мирза приказал ему вести себя разумно и пригласил меня вернуться на следующий день отобедать вместе с ним. Обещав это, мы направились прямо к моему жилищу, где я устроил выставку моих маленьких подарков. Немного табака с [133] турецкой трубкой, которую он пожелал иметь и приблизительно два экю в копейках (Копейки — мелкие серебряные монеты московитов, ценностью приблизительно в 2/3 су (прим. автора)), которые я ему дал, завершили нашу торговлю.

Необходимо заметить, что черкесы, в особенности жители гор, ведущие торговлю с помощью обмена, не знают ни цены, ни употребления серебра; они пользуются им только для плавки и выделки украшений на рукояти своих ножей или сабель, что превосходно им удается.

Этот [черкес] тем более охотно удовольствовался моими копейками, что был ножевщик. Я купил у него три ножа среди нескольких, которые он пошел принести после заключения нашей сделки.

Я был настолько доволен, что легко выпутался из этого затруднения, что вернулся к мирзе в тот же вечер, чтобы поблагодарить его, и отнес ему маленькую подзорную трубу. Я подарил ее [мирзе], он принял ее весьма благожелательно. Он повторил свое приглашение на следующий день, после чего я, пожелав ему доброго вечера, вернулся в свое помещение, где нашел приготовленную для меня постель; это была единственная [постель], которую я видел или которую можно было назвать таковой со времени моего отъезда из Крыма.

Постель состояла из различных бараньих шкур, сшитых вместе и разложенных на земле одна на другой; одни из них служили матрацами, а другие — покрывалами. Подушка была из хлопчатобумажного полотна, набитая шерстью, с небольшим квадратным куском белого полотна, нашитого сверху в том месте, куда я должен был положить голову. Сбоку от постели на небольшую скамейку поставили миску, наполненную молоком, против чего я не возражал, рассматривая это, как обычай страны.

Я спал хорошо и едва успел встать, как постель уже разобрали и шкуры развесили на нечто вроде палисадника у красильщиков. Эта чистота и общая практика черкесов ежедневно проветривать свои кровати такова, что после их вставания не видно ни одной разостланной [постели]. Звание врача, которым снабдил меня мой проводник, согласно нашему уговору, привлекло ко мне множество посетителей, в том числе двух молодых мальчиков с лихорадкой, трех женщин и одной молодой девушки, которую очень беспокоил насморк. Я дал первым немного манны и египетского кассля, приказав всыпать их в сок сушеной сливы в течение 24 часов и выпить. Другим я дал несколько капель меккского бальзама, чтобы заставить их пропотеть. Я отослал их таким образом одного за другим восвояси, посоветовавши сидеть дома и соблюдать хорошую диету. Мой хозяин хотел, чтобы я был не только врачом, но и [134] купцом, с тех пор как он видел меня договаривающимся с черкесом об украденной лошади. В общем он спросил меня, не хочу ли я купить несколько молодых девушек. Я ответил, что нет, так как не могу оставаться слишком долго в дороге, чтобы иметь время так далеко возить их с собой, и так как я решил приложить все старания к тому, чтобы вернуться в Каффу, пользуясь морозом, как только соберу некоторое количество целебных трав, растущих в Черкесии. Он отвечал, что в этом сезоне все растения высохли или покрыты снегом. Я возразил ему, что хотя это правда, но имеются и такие [растения], стебель которых так высок, что виднеется над снегом, и они не теряют своих качеств от сухости, не говоря уже о том, что эти свойства заключались главным образом в корне. К этому мой проводник добавил от себя — «О! Он пользуется топором, чтобы откапывать их», так как, видимо, он вбил себе в голову, что когда он видел меня с топором, роющимся в развалинах Esky Tihehira, то это было сделано в целях поисков и выкапывания растений. Он сказал мне потом, что мотив, побудивший моего хозяина поставить первый вопрос, заключался в том, чтобы предложить мне одну из своих дочерей, в случае если бы я был расположен купить [рабынь], как это делали каффские купцы.

Необходимо отметить, что на Кавказе очень обычным явлением для отцов, матерей, дядей, тетей и т. д. является обмен или продажа детей, племянников и племянниц и т. д. Жизнь научила их, что кроме выгоды, получаемой ими самими от этой продажи, их дети, и в особенности девушки, получают таковую еще в большей степени, так как этим способом они проникают в гаремы богатых турок и даже часто во дворец самого великого султана, становясь государынями, одеваясь как принцессы и великолепно питаясь. Является ли это результатом полученного воспитания гаи предубеждения, но девушки, отданные в обмен или проданные своими родителями, покидают их без сожаления и слез, в то время как эти последние желают им со своей стороны удачи и приятного путешествия. Поэтому не отвращение к рабству заставило черкесов отказаться от уплаты хану ежегодной дани, ... а только тот факт, что они не получают ничего взамен. Их беи и мирзы получают полагающуюся им дань отчасти молодыми и красивыми рабынями, отчасти лошадьми. Эта [дань] отдается им беспрекословно и тем охотнее, чем она им более помогла освободиться от второй дани (т. ё. дани хану. — Ред.) и защищала их от набегов ногайцев. Эти мирзы продают своих рабынь и лошадей, полученных в виде дани, купцам из Темрюка, Тамани, Каффы, Персии или всем тем, кто захочет за них заплатить.

Я отправился обедать к черкесскому мирзе, который подал мне два хороших блюда, приготовленных по обычаю страны. Первое блюдо было такое же, которое я имел у своего хозяина, с той лишь разницей, что вместо кролика подали барана, [135] разрезанного на куски, а вместо слив сварили сухой виноград. Это дало мне повод спросить, откуда они получают виноград; мне ответили, что из Астрахани и различных других мест, где лозы растут среди кустов и деревьев. Второе блюдо состояло из некоторого количества жареной лани, которую, по словам мирзы, он убил выстрелом из лука. Но это блюдо было слишком сухим, потому что его не готовили на масле, как у нас. Эти два блюда были такие обильные, что они оказались достаточными на десять человек гостей и еще осталось даже около половины. Стол был совершенно порожний, т. е. без скатерти, но хорошо вымытый и очень опрятный. Он служит тарелкой для всех гостей, так как каждый резал на нем мясо, которое он брал пригоршнями, с блюда. Наши сиденья были сделаны большей частью из стволов деревьев, распиленных по длине в вышину табурета. Вследствие простоты [их быта] оказывается, что столярное ремесло и скульптура не в ходу в Черкесии. Многие из компании [сидевшей за столом] были чужестранцы, которые пришли сесть за стол без приглашения и не будучи даже знакомы с мирзой; это происходит вследствие обычая гостеприимства, так же как у турок и татар. После обеда они ушли, даже не поблагодарив. Другие из участвовавших в обеде принадлежали к числу наиболее уважаемых вассалов хозяина. Немного спустя лакей принес ему турецкую трубку, сделанную из одного куска, и он спросил меня, курю ли я, предложив мне принести другую [трубку]. Я ответил, что да, но что у меня в кармане есть своя [трубка], состоящая из нескольких частей, которые я соединяю вместе. В то же время я достал ее и набил своим табаком, который хранился у меня в маленьком сатиновом мешочке. По образцу турок тот же лакей принес мне огня. Я зажег [трубку] и курил в компании с [мирзой]. Когда он выкурил свою "[трубку], я предложил ему мой табак, который он'прннял и нашел лучше своего. Я поднес ему небольшое количество табака вместе с новым кисетом, похожим на мой, по более богатым, так как он был выткан маленькими цветами из золота и шелка. Он принял его с видом, давшим мне понять, что подарок был ему весьма приятен, и выразил свою благодарность следующим образом. Он задал мне различные вопросы о цели моего путешествия и задавал наводящие вопросы относительно покупки молодых девушек. Я ему ответил по этому поводу так же, как и моему хозяину. Он весьма великодушно предупредил моего проводника, что тот очень рискует сделаться рабом в Черкесии, так как ногайцы, а также равнинные черкесы и татары, зависящие от хана, рассматриваются со времени их поражения, как враги. Он добавил, что у него уже требовали его (т. е. проводника. — Ред.) ареста и задержания как [раба], чтобы использовать для распахивания садовой земли и других тяжелых работ, противных его настоящей профессии, как это имело уже место в отношении одного из его [136] сородичеи, захваченного во время проезда по земле черкесов, но он [мирза] охотно желает его помиловать; поэтому, если он будет продолжать меня сопровождать, то следует выдавать его за раба, проданного мне мирзой. Он добавил еще, что один из его слуг уже давно просил у него разрешения увидеться со своими родными, жившими по дороге, через которую я хотел следовать для возвращения на Кальбату; он дает на это согласие при условии, что тот не покинет нас до тех пор, пока мы не достигнем границы. Можно себе представить, какое впечатление оказали на ногайца слова мирзы. Он бросился к его ногам, поцеловал их и умолял дать нам возможность пройти горами, что являлось кратчайшим и самым верным путем. [Мирза] ответил ему, что мне следует быть довольным. Будучи спрошен, я сказал: так как мирза оказал нам любезность и снабдил таким хорошим средством для нашей безопасности в лице слуги, мне будет очень легко доехать до Астрахани и проехать оттуда (обратно) до берегов Меотиды. Согласно принятому мною плану возвращения, я предложил даже купить лошадь для слуги. Мирза возразил, что у него есть [лошадь], лучше чем у нас, и что черкесы так же хорошо обеспечены ими, как и татары и по такой же дешевой цене. Он прибавил также' что их женщины были такими же хорошими всадниками, как и они; подобно им женщины ходили на охоту и не менее ловко стреляли из лука, что татарки не в состоянии были делать. Этот рассказ, казалось мне, достаточно подтверждал истинную или ложную историю амазонок, которых некоторые [писатели] помещали в этой стране; действительно, я в дальнейшем видел множество всадниц с колчаном за плечами и с луком в руке или с хищными птицами на руке, которые мчались галопом, сидя верхом, как мужчины.

В общем, я видел, что мое любопытство (т. е. желание продолжать путешествие — Ред.) служит препятствием к возвращению [в Крым], которое пламенно желал мой опасающийся проводник, но [мирза] уверил его, что он может спокойно продолжать путешествие, принимая меры, которые он ему предложил. Я выразил ему (мирзе. — Ред.) тысячу благодарностей и поговорил с ногайцем таким же образом; кроме того, я обнадежил его обещанием, которое дал ему, сделать богатый подарок, чему он, казалось, обрадовался.

На следующий день вместо того, чтобы оставаться в этом месте или переменить хозяина, я, как обещал проводнику, в целях избавления от тех, которые хотели затащить нас к себе, решил продолжать путь, поблагодарив моего хозяина и его семью; они выразили недовольство, что я покидаю их так рано. Я дал им несколько небольших подарков и выехал из Хеллипса со слугой мирзы и моим проводником, превратившимся в моего раба. Последний был весьма задумчив и очень обеспокоен. Наконец он мне объяснил по-турецки (язык, который тот не [137] понимал) предмет его беспокойства, а именно: «что этот слуга, увидя нас, углубившихся в стране, мог продать нас обоих в качестве рабов своего господина или как своих личных, или обеспечить для наших лошадей новых хозяев, которые, может быть не будут так рассудительны, как первые, а ему известно, кроме того, что черкесы более строги к воровству, чем ногайцы». Я наилучшим образом уверил его, сказав, что не думаю, чтобы этот слуга способен был сделать то, чего он опасается; в общем из боязни встречи с новым хозяином наших лошадей мы будем останавливаться в городах или селениях лишь для пополнения нашего heibe и софа съестными припасами для нас и ячменя для лошадей (Заметьте, что черкесы засевают ячмень и кормят им своих лошадей (прим. ред.)). Он, казалось, немного успокоился этим.

В течение всего этого дня мы не видели по дороге ничего, кроме приятной смены полей, лугов и лесов, перерезанных несколькими невысокими горами, среди которых то здесь, то там появлялись мужчины и женщины верхом на лошадях.

Некоторые из последних имели сокола на руке, другие — колчан за спиной и лук в руке, вроде Диан, одним словом, в том виде, как представил мне мирза. В полночь мы остановились у подножья небольшой возвышенности, сплошь покрытой лесом, чтобы освежить наших лошадей, покушать и отдохнуть. Мой ногаец собрал сухого хвороста, пока черкес задавал ячменя лошадям, потер огниво и зажег хороший огонь. Мы съели холодное жаркое с галетами из тмина, которые наша хозяйка из Хеллипса положила в софа, и мы все отдохнули до 5 часов утра; мои оба спутника на войлоках (кошмах), помещавшихся под седлами наших лошадей, а я на своем ковре. После этого мы продолжали наше путешествие до полудня, пока не остановились около ручейка, сбегавшего с одной из соседних гор; быстрота [ручья] обеспечила его от замерзания; он катил свои светлые воды по галькам с приятным журчанием. После того как наши лошади насытились ячменем и некоторыми травами, которые они нашли под снегом, скребя ее ногами, как татарские [кони], мы зажгли, как и раньше, огонь и наш черкес приступил к обязанностям повара следующим образом. Он срезал две раздвоенные палки, воткнул их перед огнем и прицепил к другой заостренной палке, длиной приблизительно в одну пядь кусок лани, которую он имел у себя в софе; он положил оба конца этой палки или деревянного вертела на раздвоенные концы двух других и оставил мясо висеть таким образом над огнем, не трогая его, пока оно не было почти что изжарено с одной стороны, посыпая только от времени до времени немного солью вместе с мукой из тмина. Затем он повернул его [138] на другую сторону и оставил, как и раньше, над огнем, пока мясо не было совершенно изжарено.

Пообедав, мы сели опять верхом [и двинулись в путь], не встретив в течение дня ничего такого, что существенно отличалось от виденного раньше, если не считать большого числа гор и маленькую речку, которую черкес назвал Хипнео.

Вечером мы проехали через селение, состоящее приблизительно из 150 больших хижин, построенных так же, как и в Хеллипсе.

Обитатели, по крайней мере те, которых я видел, были не менее красивы, не менее вежливы и не менее гостеприимны. Один из них употребил все усилия, чтобы заставить нас переночевать у него; мой новый проводник был весьма обрадован, но ногаец отвечал, что я тороплюсь к берегам Меотиды, чтобы избежать оттепели, и решил останавливаться лишь для еды и отдыхать три или четыре часа, что мы и делали ежедневно с тех пор, как он был со мной, или в лесу, или на берегу источника. Однако мы зашли на час в хижину, где хозяин нас угостил бузой и кисловатым коровьим молоком. Было также [подано] кобылье мясо, которое черкесы, как и татары, хранят для путешествий, хотя и менее часто. Так как слуга мирзы имел большую медную бутылку, привешенную к седлу его лошади, которую мы опорожнили на месте нашей стоянки, то он наполнил ее [коровьим молоком] как наиболее здоровым [напитком], по его словам, и наиболее утоляющим жажду. Он хотел заставить приготовить нам обед свою жену, которая была еще молода и красива, как и все из ее народности, но мы извинились, заявив, что недавно пообедали. Он имел лишь одного молодого сына, приблизительно в возрасте пяти лет.

Хотя мы имели в софе дикого неощипанного гуся вместе с хлебом из тмина, я приказал моему ногайцу спросить у этого человека, имеет ли он мяса для продажи. Он ответил, что у него есть лишь хороший кусок сырой лани. Я предложил ему табак или копейки; человек выбрал первое, и он [ногаец] дал ему две маленьких пригоршни из своего кисета, но так как я подумал, что это слишком мало, то хотел дать ему еще столько же из своего [кисета]; ногаец сказал мне, чтобы я этого не делал. Поскольку он был более чем доволен, я не преминул дать ему хорошую пригоршню, несмотря на это замечание.

Почти. невозможно поверять тому огромному количеству диких животных и дичи, которое встречается в этой стране, несмотря на то, что их убивают здесь в большом количестве, так как все население, как мужчины, так и женщины, являются охотниками и охота здесь настолько же дозволена, насколько и обильна.

Помимо этого здесь разводят много домашних животных, среди них большие и очень красивые бараны, из длинной и тонкой шерсти которых можно делать, по моему мнению, [139] прекрасное сукно, если бы только жители обладали этим уменьем. Они же, однако, делают из нее только грубо сотканную серую материю, представляющую из себя смесь этой шерсти с шерстью верблюдов или дромадеров: из нее делаются их япунджи, то, что им наиболее удается. Калмыки и ногайцы, живущие ближе всего, а также некоторые казаки, населяющие местность, расположенную между Танаисом и Волгой, употребляют в большинстве случаев эту ткань для одежды. Вообще все эти народы носят обычно зимой шубы из бараньей шкуры без суконного верха и мехом наружу, как лапландцы.

После того, как мой ногаец убрал кусок дичи вместе с гусем, мы продолжали наш путь приблизительно до трех часов утра. Мы остановились между двух маленьких гор, где наш черкес стал опять поварничать с нашим гусем, хотя способом, несколько отличавшимся от первого. Он разрезал его на куски толщиной с детскую руку и насадил их, как турки делают со своим кебабом, на маленький прут, который он привязал к палке немного толще, чем трость, заостренной с одного конца. Как только огонь, который развел мой ногаец, достаточно оттаял землю, он воткнул ее в землю, не воспользовавшись, однако, как раньше, деревянным вилообразным таганом. Он оставил его висеть, пока мясо не изжарилось с одной стороны. Затем он поворачивал его на другую сторону, соля, как он это делал с куском лани, пока гусь не был изжарен со всех сторон. Кажется, сама природа научила этот народ так легко приготовлять мясо, так же как у лапландцев, что я видел позже на Крайнем Севере, где жарили мясо приблизительно таким же образом....

Мы соблюдали вплоть до Каспийского моря этот способ путешествия, останавливаясь лишь на короткое время в селениях, не отличавшихся вовсе (или по крайней мере очень мало) от других, которые мы проехали, и где опасения моего ногайца заставили его замечать, что некоторые черкесы бросали на него недоброжелательные взгляды, казавшиеся ему плохим предзнаменованием. Мы остановились, между прочим, в одном селении, состоящем более чем из двухсот хижин, у одного оружейника, где я купил саблю и где нас хорошо приняли к обеду. Этот оружейник выразил удивление моему ногайцу, что он рискнул появиться в Черкесии, но когда мой взгляд сказал ему, что он был моим рабом, оружейник стал смотреть на него благожелательнее. Когда я случайно вынул свои часы, чтобы посмотреть, который час, то жена и дочь этого оружейника вместе с тремя его сыновьями и некоторыми соседями, которые пришли к нему, привлеченные простым любопытством увидеть нас, приблизились ко мне и стали рассматривать с удивлением [часы], так как они никогда не видели подобного механизма, казавшегося им одушевленным и говорящим, вследствие шума, который он производил. Несколько недель тому назад при [140] одном из таких обстоятельств я был окружен целой ордой ногайцев, которые, слыша тиканье [часов], спрашивали меня, на каком языке они говорят. Мой проводник тоже беспрерывно задавал мне вопросы, свидетельствовавшие, что он был совершенно невежественным. Так, например, он мне задал такой вопрос во время одной ясной ночи, когда мы путешествовали при свете луны: есть ли таковая [луна] в моей стране и имеем ли мы солнце? Он твердо верил, что в моих часах находилось несколько домовых, которые двигали колесики и производили шум. Я тщетно пытался дать понять ему, так же как и другим, что здесь нет ничего сверхъестественного и что это есть результат человеческого искусства. В общем, я старался не вытаскивать [часы] при этих людях, чтобы избежать неудобства от их вопросов.

Проехав таким образом в три или четыре дня значительную часть страны, прорезанную лесами, горами, полями (настолько плодородными, что они приносят урожай, как мне сказали, почти не требуя обработки) и лугами, где засохшая трава поднималась в нескольких местах выше снега, покрывшего ее на фут, мы встретили несколько селений (одни постоянные, другие передвижные, вроде ногайских кедди), которые, казалось, были населены Адонисами, Венерами и лошадьми, прекраснее когда-либо виденных до сих пор после арабских, — и, наконец, проехав множество озер и рек. мы достигли северной части Дагестана...

14-го утром мы приехали на западный берег Каспийского моря, я хочу сказать, к его северо-западу, между самым северным устьем реки Штрели и самым южным [рукавом] Волги, без других приключений, кроме недоброжелательных взглядов, бросаемых на моего ногайца некоторыми черкесами, которых мы встречали от времени до времени; они не причинили ему никакого вреда, поскольку слуга мирзы отвечал тем, которые задавали ему некоторые вопросы по поводу него, — то, что он принадлежал ему, что он был моим рабом и что я купил его у его хозяина...

[Далее описан проезд де ла Мотрэ вдоль Каспийского моря до Астрахани].

Разочаровавшись... увидеть Азов... я сказал моим проводникам, что целиком положусь на их руководство в моем возвращении, лишь бы увидеть Кальбату — столицу равнинной Черкесии и чтобы я достиг затем берегов Меотиды кратчайшим путем. Мы все единогласно решили удаляться от соседства калмыков насколько это будет возможным, а мой ногаец, постоянно беспокойный и боязливый, увещевал меня, в частности, что необходимо избегать останавливаться в черкесских селениях, через которые мы должны были проходить, так же как мы делал и это раньше. Я согласился с его предложением, и мы решили, что не следует ни в чем проявлять недоверия в отношении [141] нашего черкеса, чтобы это не заставило его призадуматься над тем, о чем он может быть даже не думал, и чтобы он не использовал свое преимущество. Мы направились с таким решением в сторону юго-запада...

Мы продолжали наше путешествие днем и ночью, останавливаясь лишь у некоторых источников, рек, прудов и лесов, чтобы покушать то, что мы покупали, проезжая через селения, и задать ячменя нашим лошадям; это мы сделали в трех или четырех селениях, начиная от Астрахани до Кальбаты, и это совершалось по причинам, о которых я скажу дальше.

Первое из них (селений. — Ред.) находилось в семи днях пути от устья реки, насколько я мог заключить из направления, по которому мы следовали или из того, как мы отклонялись от дороги. Мы остановились [в этом селении] на ночь из-за развалин, которые показались мне остатками древнего значительного города, расположенного недалеко оттуда. Эти развалины состоят из двух груд камней, сваленных среди терновника и различных частей хорошо сцементированной стены, которые не могли разрушить время пли непогоды. Среди главнейших материалов имелись различные твердые камни, разнообразных форм и величины; большей частью квадратные, цвета золы...

Селение было самое обыкновенное и его обитатели, не уступавшие по красоте и гостеприимству тем (селениям), которые я уже посетил, приняли меня так хорошо, что заставили провести одну ночь и хотели поссориться за право пустить нас ночевать... Молодой человек (сын хозяина дома, в котором они остановились. — Ред.), его брат снял с меня сапоги, а молодая девушка, его сестра, вместе с матерью, вымыла мне ноги, как в Хеллипсе. Пока его отец заботился о наших лошадях, они приготовили нам на ужин молодого вепря с четвертью козленка, которых они зажарили; первого наподобие того, как наш черкес приготовил куски лани, а второго сварили, как в тех местах поступили в отношении кролика и дичи. Так как мои два проводника были магометане, они не тронули вепря, но принялись с большим аппетитом за остальное. По этому поводу я спросил нашего хозяина, который не ел ни первого, ни второго, — к какой религии он принадлежит. Он мне ответил, что он придерживается религии горных черкесов, то есть той, которую ему оставили его предки. Мой черкес, который также принадлежал к ней, дал мне объяснение через моего ногайца, хотя путанно и очень смутно; другие, более осведомленные, чем он, дали мне потом более ясное представление [об этой религии].

Горные черкесы, насколько я мог узнать из рассказов, являются чем-то вроде друидов, поклоняющихся старым дубам и другим деревьям, где, как им кажется, живут какие-то невидимые божества, способные исполнить их мирские просьбы, так как о желаниях духовного добра и вечной жизни, испрашиваемых у неба, и обычных для тех, кто верит в бессмертие души, [142] независимо от того, к какой религии они принадлежат, — у них нет никакого представления. Собираясь в определенные месяцы и дни, они образуют процессии с зажженными факелами вокруг этих деревьев, посвященных их божеству, у подножья которых они приносят в жертву различных животных, как, например, быков, овец, ягнят и коз. Их маги, или жрецы, выбранные из числа старейшин, раздают присутствующим мясо и относят его больным и бедным, которые в тот день отсутствуют. Насколько меня уверяли армяне и греки, жившие среди них и присутствовавшие на этих обрядах, эти жрецы не умеют ни читать, ни писать. Они ограничиваются тем, что повторяют несколько молитвенных формул, которые они передают своим преемникам в том виде, как они сами получили от своих предшественников. Множество деревьев, замеченных мною то тут, то там проезжая через их страну, носили на стволе и крупных ветвях потемневшие следы от дыма и пепла — подтверждали существование этих обычаев и суеверных церемоний. В общем нет ничего более сложного, чем черкесская религия в целом, так как она представляет из себя смесь с другими, как я об этом уже упоминал. Те, кто живет ближе к персам и татарам, становятся обрезанцами и смешивают язычество со многими магометанскими обычаями. Те же, кто имеет больше всего торговых сношений с московитами, армянами и грузинами, заимствуют у них многое из их обрядов. Мой хозяин был отщепенцем, не будучи собственно ни магометанином, ни евреем. По крайней мере он ел без угрызений совести свинину, запрещаемую кораном и мусульманским законом.

Может быть, мой черкес был не лучшим магометанином и съел бы также [вепря], если бы не был принужден к этому примером ногайца. Кроме того ни тот, ни другой не утруждали себя в отношении омовения и частых молитв, так как я не видел их делающими ни то, ни другое. У хозяина мне сделали те же предложения, которые мне делали в других местах касательно покупки нескольких девушек, но я отделался тем же способом. Я находил черкесов все более красивыми, по мере того как мы продвигались между гор. Так как я не встречал никого, отмеченных оспой, я пришел к мысли спросить их, нет ли каких-либо секретов, чтобы гарантировать себя от опустошений, который этот враг красоты производил среди стольких народов. Они мне ответили утвердительно и сообщили, что это средство заключается в том, чтобы привить ее или передать тем, кого надо этим предохранить, взяв [гной] зараженного и смешав с кровью путем уколов, которые им делали. Я решил поэтому посмотреть операцию, если это возможно, и с этой целью я осведомлялся во всех селениях, через которые мы проходили, имелись ли там лица, над которыми это проделали, Скоро я нашел случай ознакомиться с оспопрививанием у черкесов в одном селении Деглиад, где я узнал, что когда мы [143] проходили, там производили прививку маленькой девочке четырех или пяти лет. Сначала, как мне сообщили, ей дали немного слабительного. Я попросил, чтобы мне его показали, так как мой ногаец не смог бы объяснить, и мне показали сухие листья воловьего языка, которые они варили, как мне сообщили, с кореньями и медом. Девочку отнесли к маленькому мальчику трех лет, который был болен этой болезнью и у которого оспинки и прыщики начинали гноиться. Старая женщина произвела операцию, так как наиболее пожилые представители этого пола имеют репутацию самых разумных и знающих и они практикуют медицину подобно тому, как самые старые другого пола практикуют священство. Эта женщина взяла три иголки, связанных вместе, которыми она, во-первых, сделав укол под ложечку маленькой девочке, во-вторых в левую грудь против сердца, в третьих, в пупок, в-четвертых, в правую ладонь, в-пятых, в лодыжку левой ноги, пока не пошла кровь, с которой она смешала гной, извлеченный из оспинок больного. Затем она приложила к уколотым и кровоточащим местам сухие листья коровника, привязав сверлу две кожи новорожденных ягнят, после чего мать завернула ее в одно из кожаных покрывал, из которых состоит, как уже говорил выше, постель черкесов, и таким образом завернутую она унесла ее к себе. Мне сказали, что ее должны были держать в тепле, кормить лишь кашей, сделанной из тминной муки, с двумя третями воды и одной третью овечьего молока, ей не давали пить ничего, кроме прохладительного отвара, сделанного из воловьего языка (Растение), немного лакрицы и коровника (Растение), трех вещей, весьма обычных в стране. Меня уверили, что с такими предосторожностями и при хорошем уходе оспа не преминет благополучно уйти небольшими количествами на седьмой или позднее, — чаще всего 5-й или 6-й и даже раньше; по этому вопросу я ссылаюсь на слова старухи, не имея любопытства ожидать результатов. Они сказали мне относительно другой меры предосторожности, которую они принимают против опасных последствий оспы, а именно рассматривать всех маленьких детей, хотя и мало предрасположенных к этой болезни, еще до заражения ею, как неизбежно долженствующих заболеть, раз необходимо, чтобы кто-нибудь имел ее в действительности для передачи другим.

Как бы то ни было, среди нескольких тысяч, с которыми я встретился проездом по Черкесии, я не видел никого обезображенного [оспой]; возможно, что это результат хорошего климата. Другой, более естественный способ передачи оспы, как мне передавали, заключался в том, чтобы класть в постель вместе с больным этой болезнью того, кому хотят ее привить, [144] предварительно дав ему слабительного; это делается до того, как оспинки созреют. Родители так озабочены красотой своих детей, что они их часто относят на расстояние одного дня и более от своего жилья, в селения, где узнают, что кто-нибудь там заболел [оспой]. После коровника, воловьего язьцга и солодкового корня, который они зовут на своем языке, первое Alhahel, второе — Fehinne и третье Allida — петуший гребешок (амарант)(Растение), именуемый ими Hellenheit, и стогологчик, называемый Heldeit, занимают у них первое место. Они кипятят вместе небольшое количество листьев и кореньев каждого из этих сортов [трав] и приготовляют род гизана (охладительного отвара), который они пьют вволю безразлично при каких бы то ни было обстоятельствах.

Пищей, чаще всего употребляемой черкесами, является баранина, говядина, птица, как домашняя, так и дикая, и прочая дичь. Горцы, имеющие в небольшом количестве оба первых вида пищи, охотно едят конину, отдавая ей предпочтение, подобно крымским татарам и ногайцам, и нас угощали ею повсюду.

Мой ногаец не забыл наполнить наш sopha преимущественно дичью, которая изобилует в их горах.

Их хлеб, как и в Хеллипсе, представляет из себя тминную лепешку, поджаренную на углях. Жители равнин подчиняются хану и доставляют ему в случае нужды 25000 и более человек.

Их свадьба является лишь гражданским актом. Их старейшины служат им судьями, так же как и священниками. В общем, хотя я говорил, что отцы и матери охотно уступают своих дочерей для продажи, однако они им предписывают сохранять девственность, потеря которой влечет уменьшение их цены вдвое. Мужчина, который изнасиловал какую-нибудь девушку, считается нарушившим закон гостеприимства и его принудили бы купить ее у родителей, которые одни имеют право располагать ею, за ту цену, как если бы она была еще девственницей. Но после покупки он может располагать ею как ему заблагорассудится, сделать из нее наложницу или продать.

Их правосудие и наказание почти не отличаются от обычаев ногайцев и крымских татар. Род наказания преступника и его выполнение представляются на выбор обиженного лица, которое может, если захочет, поразить кинжалом того, кто убил его родственника, сына или друга. Вор, не могущий возвратить то, что он украл, осуждается на рабство к тому, кому он нанес ущерб и который может или пользоваться его трудом столько времени, во сколько оценивается украденная вещь, или [145] продать это, уплатив излишек, если он стоит дороже тем, кому он принадлежит по праву. Но если он возвращает украденное, то считается в расчете, после определенного количества ударов кнутом по голым плечам.

В трех днях пути от последних развалин мы встретили другие, менее значительные, но лучше расположенные на склоне одной возвышенности. Эти руины окружены самыми красивыми в мири, равнинами, благодаря своему простору; на юго-западе вид ограничен густым лесом. Материал [этих развалин] состоит лишь из стен и различных куч из камешков, перемешанных с меньшим количеством других твердых камней. Остались только эти стены, некоторые части простенков, которые, кажется, принадлежали некоторым сооружениям; на основании их можно судить, что здесь стояло нечто большее, чем простое селение. Некоторые остатки мостовой с камнями красноватого оттенка, цвета и формы дорога Эмилия или Аппия наиболее достойны внимания. Сначала я и их принял за глину или кирпич, рассмотрев вблизи, я нашел, что они были естественные и имели лишь искусственную квадратную форму, с той разницей, что некоторые оставались такими, какими их создала природа, а именно в виде различных фигур круглых, треугольных или, другими словами, не обделанные или полированные. Самые большие могли иметь до 3-х футов в диаметре.

После того как мы остановились на этом месте столько времени, сколько необходимо было увидеть то, что я передаю, мы продолжили наш путь в решении переночевать в первом селении, чтобы получить еще некоторые сведения. Встретив несколько женщин верхами с колчаном на плече, мы осведомились у них, сколько оставалось еще пути, чтобы доехать до места; они ответили нам — 5 или 6 часов. Так как я помнил то, что читал и видел на карте относительно местоположения, которое древние географы приписывали тому, что они называли колоннами Александра, я подумал, что они могли быть именно в этом месте или на месте предыдущих развалин, где высота полюса была та же, в некотором расстоянии от последних.

Мы переехали вплавь на наших лошадях маленькую речку, текущую с севера на юг, как мы делали со всеми [реками], на которых мы не встречали моста или которые не замерзли, поскольку как черкесские, так и татарские лошади весьма привыкли к этому.

Селение, в котором мы остановились, состояло приблизительно из 50 хижин. Нас приняли с обычными церемониями гостеприимства. Я не пролил больше света на эти развалины, чем я имел [сведений] о предыдущих [руинах] в Деглиаде. Проведя там ночь, наполнив нашу софу съестными припасами и ячменем для наших лошадей, мы проехали в другое селение, [146] находившееся лишь в 1/4 лье; оно было более обширным и имело почти на треть хижин больше. Я не получил здесь новых сведений и решил не останавливаться.

Так как мы были недалеко от равнинных черкесов, наши опасения уменьшались и, казалось, росла боязнь у нашего черкеса. Он сообщил мне, что становится бесполезным для нас, раз ногаец был в состоянии отвезти меня один, так как, по его словам, мы находились в 1 или 2 днях пути от Кальбаты, куда он не собирался въезжать. Его соображения, которые он не скрыл от нас, заключались в том, что жители [равнинной Черкесии] и калмыки, с которыми мы встретимся на севере, были послушны хану, в то время как он не считал его за суверена. Больше того, он был из числа тех, которые разбили его брата в 1708 году. Он добавил, что имел родственника, жившего не особенно далеко отсюда, и хотел его навестить. После этого я дал ему различные мелкие подарки, вроде табака и других безделушек (которые он, однако, не считал за таковые), вместе с несколькими экю (Талер, ефимок) и копейками, чему он, казалось, очень обрадовался. Затем мы расстались. Я и мой ногаец продолжали наше путешествие, не останавливаясь, однако, ни в каком другом селении, разве только для закупки провианта, и мы продолжали проявлять столько проворства, что прибыли в Кальбату 24-го числа без всякого приключения.

Кальбата заслуживает названия города, благодаря своей величине, но не благодаря своей красоте, хотя она и является столицей равнинной Черкесии. Ее дома плохо построены, в большинстве случаев это стволы сосен или других деревьев, сложенные четырехугольником друг на друга и покрытые дерном; иногда же это просто хижины, сделанные из различных плетенок, соединенных вместе, или из сплетенных ветвей деревьев, покрытых грязью и навозом коров, смешанными с нарезанной соломой и зеленым дерном, как в Перекопе. Эти дома имеют только один этаж, так что они чрезвычайно низкие, за исключением небольшого количества [домов], имеющих нечто вроде фундамента и каменных стен величиною в рост человека, на которые кладут стволы деревьев или плетенки. Жителями этого города являются черкесы и ногайцы, смешанные с белыми калмыками, евреями, греками и армянами, одним словом — со всеми народами, о которых я упоминал после Бендер, за исключением черных калмыков.

Черкес Сеферза Мирзы, который назначил мне свидание в этом месте (Кальбате) у одного своего знакомого работорговца, по имени Давуд, окончив свои дела и, предполагая из факта моего промедления, что я переменил принятое решение проехать через этот город и вернусь другим путём, — уехал, [147] как мне сказали, десять дней тому назада. Этот купец имел у себя среди пяти красивых черкешенок, предназначенных для продажи, одну белую калмычку. Ее цвет лица действительно был похож по белизне на снег...

Мы покинули Кальбату 26-го и достигли восточного берега Меотиды 31-го, проехав через несколько ногайских орд, которые были немного менее безобразны, чем первые; там и сям находились оседлые селения черкесов, грузин и мингрел, которые, как я сказал, образовали колонии под протекторатом хана.