ТРИ МЕСЯЦА В ДАГЕСТАНСКОМ ОТРЯДЕ

III.

Мост, устроенный через р. Казикумухскую Койсу, весь сделан из дикого тесанного камня и состоит из трех арок, из которых одна, у правого берега, была разрушена мятежниками. За мостом проходит узкая дорога, заваленная огромными каменьями для препятствования нашему движению. Возле моста на левом берегу устроена мельница и около нее стояли, как стражи, несколько высоких стройных вековых тополей. Саперы тотчас же приступили к починке моста, срубили для этого один из тех тополей, и мост живо был готов; по нему перешли пехота и кавалерия, а для артиллерии найден был брод. Авангард, перейдя на правый берег Койсу, тотчас разбросал камни и открыл беспрепятственный путь.

Начальник отряда, генерал-лейтенант Петров, произвел рекогносцировку окрестностей аула Цудахара и выбрал позиции для артиллерии и других частей войск; для этого им взяты были дагестанцы и 1-я сотня кизляро-гребенского полка, которым когда-то генерал Петров командовал и теперь числится в этой сотне.

Бравый командир той сотни, штабс-капитан Щедринский, поступил из отставки во время объявления нами войны Турции, до этого служил в куринском полку. Семи лет попал он в плен к чеченцам, где находился более четырех лет и затем был выкуплен отцом. Во время плена он не только изучил язык чеченцев, но даже усвоил нравы и обычаи, почему чеченцы его уважают и любят. Он стрижет волосы на голове под гребенку и носит длинную черную бороду, великолепно джигитует и одевается в черкесское платье; все это очень нравится чеченцам и они считают его почти своим. Генерал Петров однажды во время этого похода оделся в полную парадную казачью форму и представился своему сотенному командиру Щедринскому. Забавна была эта сцена. Командир сотни, не ожидая этой вежливости со стороны генерала Петрова, когда он вошел к нему в палатку в полной форме, совершенно растерялся и не знал как его принять. Генерал отрекомендовался числящимся в его славной 1-й кизляро-гребенской сотне. Оказалось, что командир [447] ее даже не знал об этом, потому что со дня поступления в полк он постоянно находился в походах.

По возвращении с рекогносцировки генерала Петрова, переправлены были 5 орудий в брод на правую сторону речки; на левой же стороне были выставлены 9-ти фунтовые пушки, из коих был открыт первый огонь по селению, как бы для пробы. Я забрался на высокую скалу, выдающуюся носом в Койсу. Это место было удобно для сидения и наблюдения: мне оттуда были видны и Цудахар, и наш лагерь как на ладони.

Сначала артиллерийские офицеры направляли огонь не очень метко и делали много промахов. Выстрелы были направляемы в белый дом, стоящий по дороге к Казикумуху, с целью выбить из него засевших там мюридов; но особенного ничего не могли сделать, только немного повредили крышу дома. К сумеркам вся остальная артиллерия перебралась на правую сторону реки и расположилась на поляне в 2-х верстах от селения, под прикрытием колонны из пехоты и кавалерии.

Во время канонады случилась забавная сцена. За мостом, близ села, на поляне появились откуда-то две лошади; вероятно они паслись где-либо на горах и, услышав пушечные выстрелы, испугались и направились в деревню к хозяевам. К ним поскакал один милиционер, с целью загнать их в лагерь. Долго он гонялся за ними, отгоняя их от деревни, куда они старались бежать и откуда на смелого всадника сыпались градом пули. Не обращая никакого внимания на выстрелы, он настоял-таки на своем и пригнал лошадей в лагерь. Весь отряд аплодировал ему и долго говорили об этой неустрашимой выходке. Лошадей он продал тут же товарищам за 10 рублей. Подумаешь, стоило ли подвергать опасности жизнь из-за 10 рублей? Но для всадника эта сумма составляет большие деньги, равняющиеся месячному его жалованью.

Весь день 18 октября прошел в приготовлении к бою и в занятии войсками назначенных позиций. Я из любопытства перешел через мост и пошел осматривать как местность, так и самый аул Цудахар.

Аул Цудахар, состоящий из каменных прочных построек, примыкает к р. Казикумухской Койсу и разработанной дороге в сел. Казикумух. Он расположен в ущелье, одна сторона которого, в виде гребня, прикрывает аул, другая — состоит из высокого скалистого кряжа, через который вьются вьючные тропы. Главная разработанная дорога в сел. Казикумух пролегает у левого фланга аула; на этой дороге, вблизи аула, находится узкая щель, так называемые Цудахарские ворота.

Цудахар был в это время защищен сильными каменными завалами на высотах, вдоль фронта аула. На середине линии последнего [448] завала возвышалась прочная каменная башня, фланкировавшая обе стороны линии; в этой башне были: маленькая 1/2 ф. пушка без лафета и старинные пищали, из коих впоследствии стреляли картечью. На левом фланге аула — к стороне Койсу — также были завалы с блиндажами и внутренними каменными траверсами; по той же линии, на правом берегу Койсу, тоже были устроены завалы, защищавшие, вместе с завалами противоположного берега, доступ и к Цудахар-ской щели, откуда начинался главный путь в Казикумух.

Первая линия построек самого аула, представляя собою прочное прикрытие, была также защищена линией завалов и особенно каменным двухэтажным домом, обстреливавшим почти все фронтальные подступы к аулу. Перед правым флангом Цудахарских завалов, за глубоким непроходимым оврагом, поднимались возвышенности. Местность впереди линии завалов была довольно открытая; на левом же берегу Койсу, против ущелья аула, находилась поляна.

Нельзя было не удивляться искусству горцев по инженерной части; так великолепно устроена была защита аула и предусмотрены все подробности, касающиеся обороны. Чтобы сделать вполне неприступными оборонительные линии,— им недоставало только пушек повой системы и скорострельных берданок.

С рассветом 19 октября все были на ногах. В 8 1/2 часов артиллерия, с первой своей позиции на нравом берегу Койсу, открыла огонь по завалам обоих берегов и по аулу, отвлекая внимание противника от движения двух колонн, назначенных для обхода справа и слева позиции мятежников.

Как только правофланговая колонна выдвинулась к стороне аула и завалов настолько, что прикрывала позицию, выбранную накануне на левом берегу для артиллерии, эта последняя немедленно переправилась и, заняв назначенную позицию, огнем своим содействовала очищению завалов, на которые должна была направиться атака главных сил. Вместе с тем кабардинцы и дагестанцы, построившись в боевой порядок, двинулись вперед. Артиллерия с левого берега р. Койсу обстреливала продольную линию завалов. Смелая атака главной колонны, обход самурцев, стрельба артиллерии навели на мятежников такой страх, что они, лишь только началось общее наступление главных сил, под личным начальством генерала Петрова, — смятении бежали в аул.

Таким образом все завалы были заняты и очищены от мятежников, после чего ширванцы заняли проход в ущелье и дорогу в Казикумух: одна колонна слева обстреливала с высот ущелье, единственный путь отступления, оставшийся мятежникам. Видя безвыходное положение, мятежники засели в свои сакли и решились защищаться на смерть. Впереди аула, расположенного амфитеатром, стоял каменный, двухэтажный дом, о котором уже я упомянул выше, [449] отлично приспособленный мятежниками к обороне. Его заняли самые отчаянные из них. Как только войска подошли к аулу, две роты кабардинцев и дагестанцев, под начальством штабс-капитанов Анастасенко и Цитлиева, атаковали белый дом; несмотря на страшный ружейный огонь из окон и бойниц, они бросились с противоположных сторон к дому, при чем Анастасенко, во главе своей роты, влез на крышу дома, — но был ранен в грудь на вылет; Цитлиев же контужен пулею в руку. Кроме них, одною из жертв был адъютант 2-й бригады 21 пехотной дивизии, который сгоряча ворвался в дом и тут же был искрошен кинжалами на смерть. Занятию дома много способствовало действие артиллерийского взвода.

Как действие артиллерии по белой сакле и прочим зданиям аула, так равно и действия пехоты, обогнувшей аул со всех доступных пунктов, заставили наконец мятежников сдаться, и только засевшие в подвальном этаже белого дома частию погибли потом, частию же, бросившись, с кинжалами и пистолетами в руках, на окружавшие войска, били заколоты штыками.

Для разорения аула отправлена была милиция — и 20 числа Цудахар уже не существовал. В деле этом было взято нашими много значков, разного имущества, оружия и 116 пленных. Наша потеря состояла из 129 человек убитых и раненых обер-офицеров и нижних чинов.

Мне рассказывали, что Шамиль сильно желал подчинить своей власти это храброе и воинственное общество — Цудахарское и, не достигнув этого ни ласками, ни угрозами, решился подчинить его себе силою. С этою целью, набрав большое скопище, подступил он к Цудахару, долго боролся с ним и ничего не мог сделать; наконец принужден был отступить с большим уроном и с тех пор бросил даже думать о Цудахаре. Этот пункт для Шамиля имел большое значение в стратегическом отношении: имея под своею властию Цудахарское общество, он мог бы свободно проходить со своим скопищем Цудахарские ворота, действовать против Казикумуха и других непокорных обществ.

Часов в 9 в день боя я отправился поближе к Цудахару. На пути встретил вне выстрелов на поляне развевавшийся белый флаг с красным крестом посредине, — это был перевязочный пункт. Тут же был отрядный священник, в эпитрахили, с крестом и св. дарами, как бы стоя на страже для напутствования умирающих и придания скорбящим бодрости к перенесению тяжелого креста для славы русского оружия. Через несколько времени стали уже приносить сюда солдаты-носильщики тяжело раненых и убитых, а также приводить под руки легко раненых. Первым принесли одного молодого солдата, с пушком еще на лице, худощавого, на вид не более 19 или 20 лет. Ему нанесена была рана пулею в правое плечо и остановилась [450] в теле. Медик бесцеремонно засунул в рану свой зонд и начал искать нулю. У меня по коже пробегала дрожь при виде этой сцены, а каково было ему? Несчастного стало коробить и из глаз невольно от сильной боли брызнули слезы. Наконец нашли пулю, пошла резня, достали, перевязали ему рану и отправили его в лагерь. Принесли другого; ему попала пуля в висок навылет и оба глаза вывалившимися лежали на щеках; ему дали что-то выпить и отправили в лагерь доканчивать жизнь. Солдаты, подняв носилки, сострили: «Ему теперь нечем прицеливаться в татарву». Третьего привели под руки; пуля попала ему в рот навылет через затылок; выполоскали рот, перевязали на шее рану и он остался здесь же. Приведшие его солдаты острили над ним, так, что его самого заставили засмеяться. Один сказал ему: «Вперед, брат, не зевай; видишь татары этого не любят и стреляют в рот». Другой, закурив трубочку, рассказал анекдот: «Вот, братцы, одному крестьянину забрили, лоб в рекрутчину. Что же, тут-то не велика беда; а в том беда, что ему пришлось отправиться в туречину лоб подставлять. Старуха-мать его получила от сына письмо, что он на Дунае и дерется с басурманами. Мать обрадовалась письму, заплакала, значит пожалела сынка то, и пошла в церковь; поставила свечку Миколаю и всю обедню твердила одно и тоже: Господи! дай мому сынку либо в рот, либо в лоб. Вот подслушал, значит, один мужик и опрашиваете, ее: «Это о чем, старуха, ты просишь Бога-то?» Она ответила: «Мой сынок в туречине; письмо получила от него — дерется с бусурманами, и я прошу Бога, чтобы Он умилостивился и сподобил моего сынка получить пулю либо в рот, либо в лоб». «Отчего же ты, бабуся, говорит, желаешь своему сынку так?» «Оттого, батюшка, что коли попадут ему в рот — проглотит, коли в лоб — отскочит». — Все засмеялись, и один из солдатиков сказал, обращаясь к раненому в рот: «Вот и его мать вероятно просила Бога, чтобы ему попало в рот, и действительно проглотил, только не глоткою, а затылком. Напиши, братец, письмо к матери, чтобы больше не просила Бога, а то не всегда посчастливится: пожалуй после попадет пуля в лоб и мозги к чорту полетят; небось ото лба не отскочит, она шутить-то не любить: коли попала в центр — она свое дело сделает».

Вообще сначала неприятно было смотреть на раненых, а потом мои глаза привыкли. Человек ко всему привыкает легко! Но когда принесли одного тяжело раненого, то у меня сердце кровью облилось, волосы стали дыбом и я не был в силах смотреть на него, слушать его душу раздирающие вопли и видеть раны, и тотчас же ушел с перевязочного пункта. Представьте себе, его хватили из нашей пушки картечью, и у него сзади мягких частей тела не существовало, одни кости торчали; несчастный не мог ни лечь, ни сесть, ни стоять. Вероятно, бедненький, погорячился после выбития из завалов [451] мятежников, которых в это время артиллеристы угощали картечью, так как они всегда бежали группами, — погнался за ними и вместе с ними погиб сам. Мне потом передавали, что кроме этого случая было еще два подобных.

Накануне Цудахарского дела был разговор о молодых солдатах. Старые офицеры, бывавшие постоянно в прежние времена в горных экспедициях с старыми солдатами, были того мнения, что с этими молокососами-солдатами никакого толка не будет. «Вот посмотрите завтра: они как увидят огонь и понюхают порох, то все до единого разбегутся и останутся одни старые, разве сзади прикладами не допустят их до этого». Но на деле вышло наоборот — прикладами пришлось останавливать их, чтобы не увлекались погоней за бегущими мятежниками.

Занимателен был один унтер-офицер Дагестанского полка, доставленный на перевязочный пункт раненым в ногу и левую руку. Он еще накануне битвы говорил своим товарищам: «Завтра, братцы, получу непременно либо егорьевский, либо деревянный крест, а иначе не вернусь, и не умру до того времени, пока не стащу знамя или значок у мятежников». Он сдержал свое слово. Когда он подбирался у оборонительной башни к неприятельскому значку, это заметил один из мятежников и ранил его кинжалом в левую руку. Тогда дагестанец наш сказал: «Врешь, татарва, у меня есть правая, я не левша!», бросился и отнял значок. Вслед ему посыпались неприятельские пули, сильно ранившие его в ногу. Товарищи вынесли его оттуда; он крепко держал значок в руке и с трудом проговорил им: «А что? взял же!»

Когда я был у перевязочного пункта, за рекой, на горе, раздалось громкое «ура». Это штабс-капитан Щедринский с своими храбрыми гребенцами добрался до завала мятежников и вступил с ними в рукопашный бой: Когда они подходили к завалам, лезгины успели убить двух казаков и потом начали бросать в них каменья. Щедринскому камень попал в левую руку, в которой он держал шашку, — он левша, — он обронил шашку, но ловко успел поднять ее правою рукою, добрался до неприятеля и начал крестить. В это время шашка изменила ему — сломалась пополам; тогда он выхватил кинжал и начал им пороть животы. Остальные его молодцы работали в свою очередь не хуже своего командира и успели выбить из завала мятежников, которые бежали как дикие козы по косогору и очень немногие успели спастись. Казаки не преследовали их, потому что косогор был крутой, можно было поскользнуться и попасть в Койсу; а стали отбирать от убитых и раненых оружие, а трупы сталкивать ногами в реку.

Оглянулся, смотрю — возле меня два милиционера держат лезгина и двухстволку. Пленный стал мне что-то по-своему говорить; я [452] спросил милиционеров, чего он хочет от меня. Они ломаным русским языком ответили: «Мы его взяли в плен, и он просит вас, чтобы вы приказали нам отпустить его». — «Это, братец, не мое дело; нужно просить князя Меликова», ответил я и спросил милиционеров, где они его поймали. Они мне рассказали: «когда мы подошли близко к аулу и пошли по улице, там мы встретили много убитых цудахарцев. Стали прокладывать между ними дорогу, смотрим — с мертвыми телами лежит этот с этим двухствольным ружьем. Мы его стали с боку на бок ворочать, потом пощекотали и он пошевелился и немного открыл глаза. Заметив это, мы его подняли на ноги, взяли у него ружье и велели идти с нами. Он стал умолять, чтобы его пустить, а взять только ружье, но мы не согласились и взяли его с собою, а теперь не знаем, куда его доставить». Я им посоветовал отвести к своему командиру.

Насмотревшись здесь, отправился дальше. Вижу — началось общее наступление на оборонительную башню и аул; с завалов почти все мятежники были уже выбиты, со всех сторон раздается громогласное неумолкаемое «ура». После этого подошел к аулу. Смотрю — один сапер держит крепко в объятиях выскочившего с кинжалом из сакли мюрида и кричит: «Братцы, помогите!» На выручку подбежал товарищ, хватил мирюда прикладом по бритой голове и затем заколол штыком. — В одной сакле засел вместе с другими претолстый мюрид; постоянно раздавались от него выстрелы, — вероятно ему подавал кто-нибудь заряженные ружья. Здесь стоял взвод артиллеристов и они над ним сильно острили. Один говорить: «Экой кабан, он весь сало!» Другой прибавляет: «Вероятно, к празднику откормили.» Третий острит: «Ведь они свиней не едят, вот нам бы пригодился для каши и борща; знатное сало можно бы было достать из него.» Не успели они кончить свои остроты, как толстяк с обнаженною шашкою двинулся, как гора, из сакли и, ворча как медведь что-то по-своему, бросился на взвод. Откуда-то подбежал молодой солдат и всадил в него штык; когда мюрид покачнулся, фейерверкер выхватил саблю и вмиг отрубил ему голову. Один из солдат от удовольствия крикнул: «Ловко! Экое сало-то, едва кровь течет!» А другой в ответ ему: «Вот хотели на щи да кашу, кушайте во здравие». Общий смех раздался в рядах взвода. Еще один эпизод. Когда командующий войсками проходил мимо аула, какой-то гаджи, в белой чалме и зеленом плаще, показал ему язык; это подметил молодой солдат и в одно мгновение уложил его выстрелом из ружья.

Начальник отряда, генерал Петров, ходил у самого аула, с обнаженною шашкою, взад и вперед, как будто делал моцион. Пули свистали кругом, а он, не обращая на это никакого внимания, как будто до него не касается, то и дело повторял: «Ну, молодцы [453] еще немного, еще вперед!» Об нем рассказывают, что в крымскую компанию он, командуя драгунским полком, творил чудеса храбрости и что однажды неприятелями был поднят вместе с лошадью штыками на воздух, но каким-то чудом успел спастись и отделался только раною.

Между тем выстрелы стали учащаться; мятежники начали перебегать из одного угла в другой; на оборонительной башне несчастная пушечка и пищали замолкли и перестали пищать. Началась какая-то сумятица; ружейные и пушечные выстрелы и крики «ура» раздавались с гулом но ущелью, все это сливалось и производило какое-то непонятное, адское, страшно радостное и вместе торжественное впечатление.

Только в глубокие сумерки все умолкло и все возвратились в лагерь. Но, о ужас! У самой моей палатки со всех сторон поместили раненых. Вообразите себе мое положение: кто охает, кто кричит, кто раздирающим душу голосом стонет, кто зовет прислугу; одного поят, другого приобщают, по третьем служат панихиду... Извольте тут спать! Более всех не давал покоя тот, которого угостили наши артиллеристы картечью; он поминутно кричал: «Оденьте меня, разденьте, поднимите меня, положите меня, дайте пить, пить!» Я просил медика дать ему что-нибудь и тем прекратить его жестокие мучения; все равно он не выздоровеет и только, несчастный, будет страдать лишнее время. Но доктор на мое предложение не согласился, сказав, что их обязанность до последней возможности поддерживать жизнь! Только далеко за полночь наш несчастный страдалец притих и утром я его уже видел совсем готовым к отходу в вечность.

20 октября Цудахар начал гореть. Саперы взорвали мечеть. Милиционеры таскали из горевшего аула в лагерь всевозможный вещи бежавших и погибших в бою цудахарцев. Многие приобретали от них за бесценок ковры, оружие, медную посуду и т. под. Один купил шашку с латинскою надписью, которую трудно было разобрать, так как от времени многие буквы стерлись. Нужно заметить, что в горах у лезгин много древнего оружия с надписями латинскими, греческими и французскими; откуда они добыли — трудно объяснить.

С раннего утра началось отправление раненых в Ходжал-Махинский временной лазарет, а пленных лезгин в г. Темир-Хан-Шуру. В 9 часов понесли 27 солдат хоронить. Священник совершил обряд отпевания в присутствии нескольких офицеров; затем почти полунагих — в одном белье — положили их в общую могилу, без воинской почести, а так как-то втихомолку; из начальствующих лиц никто не присутствовал. Мне ужасно неприятно было такое хладнокровие к пострадавшим за престол, отечество и славу русского оружия. [454]

Около полудня отряд, покончив здесь все, выступил из Цудахара. Мы должны были сделать в этот день переход в 3 версты. Когда войска стали двигаться, некоторые солдаты из самурцев подожгли стоявший у аула близь дороги скирд, обступили его, грелись и закуривали трубки и папиросы. К удивлению всех, нежданно негаданно вылез из под скирды старик, защитник Цудахара, скрывшийся сюда в прошлую ночь. Видно ему там жарко стало. Солдаты привели его к ротному командиру, который велел взять его с собою и по приходе на место стоянки — представить начальству. Когда отряд расположился бивуаком, ротный командир вспомнил о пленнике и спросил унтер-офицера, доставили ли пленника начальству. Тот отвечал: «Ваше благородие! Он на дороге скоропостижно умер-с; должно быть он больно стар был или от страху что-ли. Едва он ноги волочил». Офицер, кажется, не поверил этому объяснению.

«Должно быть вы, канальи, на дороге штыком закололи», строго заметил он унтеру: «Иди, впредь у меня этого не делать!»

Дорога была совершенно испорчена мятежниками; постоянно приходилось останавливаться и исправлять ее.

От Цудахарских ворот мы шли сначала по ущелью между высокими скалами, потом вышли на широкую поляну, и тут по берегу р. Койсы встречали кое-где мельницы, вероятно принадлежащие Цудахарцам.

Разгром Цудахара произвел такое сильное впечатление что жители Вицхинского наибства ¹⁷ и сел. Казикумуха явились сюда к командующему войсками просить пощады. Его сиятельство велел муллу прогнать. На мулл вообще он был очень зол, потому что они были главными подстрекателями к восстанию и деятельными помощниками главных мятежников. Депутации обвиняли в возбуждении народа к мятежу своих наибов Фатали-Бека и Абдул-Меджида-Фатаева, которые по Казикумухскому округу стали во главе мятежа и принудили весь округ восстать. Князь Меликов на это ответил им: «С этого времени более ни в чем не верю дагестанским мусульманами поэтому и вашим оправданиям не даю вероятия; если бы вы не захотели, то эти наибы, которых было всего два человека, ничего не могли бы сделать против тысяч». Затем он приказал казикумухцам возвратиться в свое селение и ожидать его прибытия.

21 Октября к 8 часам утра поднялся на ноги весь отряд и пустился далее в дорогу; мы могли в этот день сделать только 13 верст, потому что более не успели исправить и разработать дорогу. Чем дальше мы шли, тем природа становилась все беднее и [455] беднее: голые, скалы и горы, небольшие поляны, дающие мало урожая, потому что в грунте больше камней, чем земли. По дороге мы не встретили не только леса или рощи, но даже и отдельного деревца. Недалеко от дороги, с левой стороны за рекой виднелся совершенно выжженный аул; жителей в нем не было видно, они зарылись в землянки. Это было дело рук мятежников, за то, что тамошние жители не пристали к ним. Вся наша дорога была хорошая, широкая, имела легкие подъемы и спуски.

Таким образом мы жало по малу приближались к месту стоянки; оставалось может быть не более двух верст, когда я заметил, что несколько человек солдата свернули с дороги и пошли по тропинке, ведущей направо от дороги на гору. Я подумал, что вероятно эта дорожка ближайшая и я скорее по ней приду на бивуак, поэтому я последовал их примеру и пошел за ними. С нами шел также какой-то человек с белокурою небольшою бородою, с бритою головою, небольшого роста, лет двадцати пяти, в азиатском архалуке; говорил он по-русски чисто.

Недоумевая кто бы это мог быть, я спросил его об этом. «Солдат, ваше высокоблагородие!» отвечал он. — Что же ты так принарядился и выбрил башку-то? — На это он мне рассказал следующее.

«Когда мятежники убили всех служащих в Казикумухе, взяли нашу крепость и перебили там солдат, я спрятался в амбаре дома окружного начальника. Как только стемнело и все утихло в ауле, я в одном белье, чтобы кто-либо на дороге по платью не узнал меня пошел к одному своему кунаку-старику; он был бедный человек и я часто снабжал его хлебом и разными не нужными мне вещами. Придя к нему, я просил спасти меня от бунтовщиков; старик приютил меня у себя, тотчас же выбрил мне голову, одел вот в этот архалук своего сына, который был в то время где-то с бунтовщиками, накормил и уложил спать. На другой день он поручил старухе своей, чтобы она берегла меня. Она на день запирала меня в амбаре, а ночью выводила к себе, кормила и укладывала спать в своей комнате. Таким образом я пробыл у них до взятия Цудахара; после этого они выпустили меня, сказав, что теперь неопасно, меня не убьют. Я конечно очень обрадовался и тотчас же пошел встречать наш отряд и вот теперь иду вместе с отрядом».

В этот день явились к командующему войсками, верхами, из Казикумуха вдовы последнего тамошнего хана, свиты его величества генерал-майора Агалар-хана, Халай-Бике, одного туземного полковника, одного офицера и жена раненого во время взятия мятежниками Казикумухского укрепления штабс-капитана Камилова. Последняя — высокая роста, стройная, молодая и красивая, одета щегольски [456] по-туземному, что очень ей шло; а остальные — пожилые и толстые женщины. Князь Меликов вышел к ним из палатки и, пожав им руки, предложил сесть и сам сел. О чем шел у них разговор я не слышал, потому что стоял далеко. Сколько мог догадаться, ханша просила за сына своего, Джафар-Бека, а остальные — за своих родных, участвовавших в бунте, о прощении или смягчении им наказания.

22 октября в 8 1/2 часов утра мы двинулись далее, сделали семь верст и в 12 часов дня отряд расположился не доходя одной версты до аула Казикумуха. Дорога до этого места была хорошая и разнообразная: то нужно было подниматься наверх, то спускаться вниз — в ущелье. На высотах утесистых крутых берегах р. Койсу виднелись небольшое аулы, где жителей почти не было видно: некоторые попрятались от мятежников, не желая пристать к ним, и расположились где-либо в оврагах, близ р. Койсу; другие, узнав о движении нашего отряда и о разгроме Цудахара, скрылись от нас Бог знает куда. Везде опять голые горы и долы, только в одном месте на полугорке видели мы сосновую, небольшую, но довольно красивую рощу.

Не успели мы расположиться лагерем, как явились со всего казикумухского округа депутации, или по-ихнему «джамааты», и к командующему войсками с изъявлением полной покорности. Казикумухцы привели с собою находившихся, у них в плену шесть человек нижних чинов и одну молодую русскую женщину, жену писаря окружного управления Фаустова, с четырехлетним мальчиком. Это был бойкий мальчик и веселый болтун. Я взял его к себе в палатку, напоил чаем, дал ему яблок, сахару, чурек. Он, разумеется, был очень доволен, указал мне, что у него есть большие карманы, и просил уложить все туда; что мог уложить — уложил, а остальное взял своими маленькими ручонками и побежал к матери. В этом семействе все мы приняли живейшее участие и расспрашивали их, как они спаслись во время казикумухской катастрофы, бывшей 8 сентября.

«Когда началось возмущение в Гунибском округе, — рассказывал нам писарь Фаустов, — то в Казикумухе производилось формирование милиции, часть которой уже находилась под начальством видхинского наиба, ротмистра Абдул Меджида Фатаева, на границе округа. Еще за несколько дней до нападения на аул Казикумух в народе ходили слухи, доходившие до нас — русских, что согралтинцы собираются напасть на аул. 7 сентября начальник округа, полковник Чембер, осматривал вновь сформированную милицию из наибств Аштикулинского и Вицхинского; после смотра аштикулинцы сделали несколько выстрелов на воздух и ускакали домой; их примеру последовали и вицхинцы. К вечеру стали говорить в ауле, что мятежники из Согратля напали на какую-то деревню недалеко от Казикумуха, [457] вследствие чего мы все русские находились в тревожном состоянии и не ложились спать до полуночи. За час до рассвета вдруг на улице послышалось пение: «Ля-ил-лях-ил-Аллах!» Мы все догадались, что пришли мюриды. Все нижние чины управления, в числе их и я с женою и ребенком, спрятались кто куда мог; но нас нашли и вывели ни улицу. Мы вырвались из рук мюридов и бросились бежать в переулок. В это время какой-то согратлинец наставил на меня ружье, намереваясь выстрелить мне в живот; но один казикумухец отстранил ружье и спас меня от смерти. После этого увидели нас работники Джафар-Бека и отвели в его дом, где спрятали в сарае за дровами. На дворе уже был день. Спустя час после этого, меня позвал всадник и сказал, что меня требует начальник округа в дом Фатали-Бека; с ним находился и другой писарь, который передал мне, что и его требуют к начальнику. Мы отправились в дом Фатали-Бека, где застали в одной комнате полковника Чембера, его помощника, лекаря, адъютанта и семейство начальника округа. Нас повели в следующую комнату, где были собраны все нижние чини; там мы оставались часа два и в это время видели, как мюриды брали укрепление. Там были большие толпы мятежников; солдаты храбро защищались и перебили много мюридов. Как только в крепости прекратилась пальба, во двор Фатали-Бека наехало много народу и стали требовать выдачи русских. Поднялся страшный крик; нижние чины выбежали в первую комнату, где находились офицеры; там никого уже не было и мы стали прятаться, кто где мог. В это время вошел к нам работник, или родственник — не знаю, Фатали Бека, Магомед, и позволил двум писарям спрятаться за подушками, а цирюльнику — за занавеской; жена же моя с ребенком оставалась среди комнаты, в надежде, что мюриды ее не тронут ¹⁸. Остальных нижних чинов, бывших с нами, увели на двор, где убивали всех русских; оттуда слышны были крики, выстрелы и кинжальные удары, — жена моя видела из окна, как убивали наших. Мы оставались в той комнате до вечера и кто-то несколько раз заходил к нам. Вечером тот же работник Магомед, войдя к нам, объявил, что мы не можем долее оставаться в этой комнате, потому что к Фатали-Беку могут приехать гости и увидеть нас. Он перевел нас вниз, в темную кладовую, где мы нашли лекарского помощника Телятникова, адъютантского и докторского деньщиков и одного рядового. Там мы скрывались до 11 сентября. Затем меня с товарищами, жену и ребенка перевели в дом Джафар-Бека, где мы оставались дней восемь; прочих же пленных разместили по другим домам в [458] Казикумухе. Потом из дома Джафар-Бека отправили меня в сел. Табахлю, где я провел одну ночь, а оттуда меня с семейством перевели в аул Вилтах, трех нижних чинов в аул Кюрклю, а остальных к Джафар-Беку. В ауле Вилтахе я с семейством оставался до прихода нашего отряда в Казикумух. Когда наш отряд подошел к Цудахару, то народ, ожесточился на русских; поэтому один вилтахец старик взял нас к себе, из предосторожности, чтобы не убили. Старик этот обращался с нами хорошо». Когда Фаустов окончил свой рассказ, помянутый старик подошел к нему и носил его, чтобы он заявил об нем начальству, что он его спас от смерти и хорошо содержал, что Фаустов немедленно и исполнил.

После того рассказывала нам жена Фаустова, Домна Федоровна. Когда убивали русских, она стояла у окна и смотрела со двор и видела все. Во время убийства полковника Чембера, которого тащили через двор к воротам, он вырвался из рук; там же стояли его жена и дети, которые плакали и кричали. После Чембера вывели его помощника, адъютанта управления, доктора и наконец двух писарей, сторожа и деньщиков.

Другой писарь Рахлеев, сообщил следующее: «Адъютант Мезин объявил нам до катастрофы в Казикумухе, чтобы каждый из нижних чинов окружного управления, в случае тревоги в селении, скрылся у знакомых жителей, где кто знает; поэтому я укрылся у наиба Гаджи Исы. Всех нижних чинов при управлении было 16 человек. Солдаты были мятежниками обезоружены и ружья их розданы всадникам. Из 16 человек убито в этот день десять, а остальные успели скрыться и спаслись от смерти. В укреплении было команды 47 человек и два офицера; они стреляли до тех пор, пока не вышли все заряды, и много мятежников было ими убито. В укреплении проживал маркитант из русских, Алексей Васильев, с женою, двумя малолетними детьми, тещей и свояченицей и все они убиты мятежниками. Когда мятежники напали на них, то жена Васильева стреляла в них из револьвера. По истреблении солдат, мятежники занялись грабежом и уничтожением укрепления и других зданий. Сестра Фатали Бека, Меседу, принимала живейшее участие в уцелевших русских; она уверяла всех, что в доме брата ее никого из русских нет и тем спасла многих. Меседу и другие женщины увели семью Чембера в комнату в то время, как его убивали, чтобы разъяренный народ не бросился и на них. Чембера во дворе окружили восемь человек и предложили ему мусульманство; после его ответа, что Бог у всех людей один и чтобы они убрались вон, — схватили его за руки, но сильным движением он разметал их в стороны, после чего подскочили новые люди и стали его рубить».

По прибытии нашем в сел. Казикумух, в тот же день [459] восстановлено было окружное управление. Жителей Казикумуха и окрестных аулов, участвовавших в мятеже, командующий войсками обязал доставлять, во все время пребывания там отряда, в потребном количеств — сено, ячмень, рогатый скот и баранов, а также наряжать рабочих для разработки дороги к Согратлю.

Со стороны лагеря, у самого аула поставлена была цепь, чтобы предохранить Казикумух от расхищения. Из лагеря иначе не пропускали в аул солдата, милиционеров и туземцев, как по запискам.

Я пошел осмотреть Казикумух. Там, кроме нескольких семейств, никого не оказалось; все куда-то выбрались, из боязни, что аул будет нами предан пламени и разграблению. Все казенные здания и жилища частных лиц —христиан — были разорены до основания. Могилы христиан раскопаны и тела выброшены. Между этими могилами как рассказывали, была раскопана могила одного тифлисского гражданина Василия Курдилова, похороненная несколько лет тому назад, причем труп его оказался совершенно в целости, неразложившимся. Сын его, Соломон, узнав об этом, прибыл из укр. Гуниба, где он баталионным маркитантом, и снова похоронил своего отца, что ему стоило немало денег. Аул Казикумух горцы называют городом; в нем насчитывают до 12000 жителей. Дома расположены амфитеатром. В нем есть много двух-этажных больших зданий из дикого тесаного камня. Между всеми строениями отличается дом вдовы Агалар Хана, а также дома Фатали Бека и других зажиточных лиц. Каждый дом построен как какое-либо укрепление. Во дворах кругом выстроены флигеля, в которых живут по нескольку семейств; вход туда один — через ворота. Когда идете по улицам, то подумаете, что тут мало обитателей, а как взглянете во двор, то там увидите пропасть жильцов. Это очень практично в смысле защиты от воров и неприятеля: как только заперли ворота — туда уже трудно попасть без лестниц. В ауле много родников и два пруда, которые служат водопоем для домашних животных. Возле многих домов огорожены камнями небольшие площадки, где производят посевы пшеницы, кукурузы, ячменя, проса, огородных овощей и т. п. Казикумухское население торговое и промышленное: земледельцы, скотоводы, ремесленники, оружейники, лудильщики, кузнецы, медники, серебряных и золотых дел мастера под чернью, под эмалью и но слоновой кости. Казикумухские шерстяные материи и шали славятся на всем Кавказе и Закавказье. Говорят, что из Казикумухского округа отправляется до 10,000 человек на заработки в Грузию и Россию.

Казикумухцы считают себя потомками армян. Они с давних пор и до настоящего времени были неизменно преданы русскому правительству и под руководством своих ханов энергически вместе с нами действовали против Шамиля. За такую [460] преданность им пожалованы два знамени императорами Александром І-м и Николаем І-м.

Из аула Казикумуха я спустился вниз к р. Казикумухской Койсу. Через нее перекинуть прочный и красивый деревянный мост американской системы и по нему единственное сообщение из аула по разработанной дороге к укреплению. На правом берегу реки выстроено на возвышенном месте укрепление, отделяющееся от аула глубоким ущельем. В прежнее время укрепление это служило опорным пунктом для наших действий в горах и было штаб-квартирой линейного баталиона; но со времени упразднения баталиона, в 1874 году, и укрепление, по изменившимся обстоятельствам в крае, потеряло значение. В нем находились в распоряжении начальника округа только 30 человек, при двух офицерах, от Карадахской кадровой команды. Стены укрепления, выстроенный из плитного камня, оставались без ремонта, поэтому немудрено, что оно не могло быть продолжительное время, в особенности при недостаточности патронов. Странно, что все укрепления были еще до обнаружения мятежа исправлены, а Казикумухское — оставлено без внимания. Хотя материальный вред, причиненный падением Казикумухского укрепления, невелик; но нравственное влияние этого события на население оказалось весьма, сильным, так как слух об этом разнесся по всем горам и долам в преувеличенном виде и это обстоятельство ободрило мятежников и увеличило число их.

Когда казикумухцы узнали, что наш отряд идет в Цудахар они выслали важных русских пленных — семейство полковника Чембера, подлекаря Телятникова с семейством и других — в Согратль к имаму.

На следующий день посланы были туземцы на разработку дороги к Согратлю для дальнейшего движения отряда. До аула Согратля нам оставалось совершить один переход, около 20 верст; но туземная вьючная тропа изобиловала такими подъемами и спусками и была так узка, что для отряда пришлось прокладывать новую колесную дорогу, для чего, даже при помощи наряженных для работы казикумухцев, необходимо было употребить немало времени и труда.

В этот день дошли до нас слухи, что помощник начальника Терской области, генерал-майор Смекалов, с своим отрядом прибыл из Чечни в укр. Хунзак, Аварского округа, с целью атаковать большой укрепленный мятежнический аул Тилитль, и что согратлинцы сильно укрепляются. Опять, значит, новые жертвы с обеих сторон!

Сегодня привезли в Казикумух из мятежнического аула Цудахара множество раненых защитников его, между ними были и женщины. Их провезли мимо нашего лагеря.

Жители Казикумуха, скрывавшиеся до этого с семействами в [461] неприступных и малодоступных местах, узнав, что их аул русские не трогают, а напротив далее охраняют, и что командующий, войсками с жителями, явившимися к нему с изъявлением покорности и раскаяния, обошелся ласково и милостиво, — стали мало-помалу возвращаться в свои жилища с семействами и со всем скарбом, поэтому сегодня народонаселение в Казикумухе видимо увеличилось.

24 октября утром командир Самурского полка, полковник Данилевский, отыскал туземца, знавшего, где похоронены были чины окружного управления, желая между ними отыскать труп своего зятя, полковника Чембера; он попросил его указать могилы несчастных жертв ярости народа. Туземец повел полковника Данилевского с собою, уверяя, что он сам, секретно от жителей, предал земле трупы убитых; насколько это было справедливо — неизвестно. Я тоже пошел за ними. Мы спустились к американскому мосту; недалеко от него был высокий обрыв, у подножия которого туземец указал на могилы избитых в Казикумухе. Начали раскапывать землю и поодиночке доставать трупы чинов управления и нижних чинов; они были совсем разложившиеся и мы узнавали каждая только по одежде; Чембера же узнали еще и по ранам, нанесенным во множестве кинжалами в голову ¹⁹. Тут же недалеко валялись скелеты нескольких ослов, тоже пострадавших. Дело в том, что после того как убили чинов окружная управления, трупы их привязали к хвостам ослов и заставили этих животных тащить их до этой кручи, потом толкали их вниз и ослы падали вместе с трупами и убивались.

Когда все трупы были отрыты, их уложили в заранее приготовленные деревянные ящики и поставили на арбы.

Меня в особенности интересовал труп покойного Чембера, хотелось на деле убедиться в справедливости одного рассказа о нем; но не удалось близко подойдти, потому что от него сильно пахло. Рассказывали, что мятежники, убив полковника Чембера, вырезали у него сердце, воткнули на длинную палку и носили по деревне, призывая поселян к восстанию. Очень может быть; и у грузин существовал обычай у убитых врагов вырезывать сердце и доставлять в свой дом, как бы в доказательство своей храбрости; а простой народ сушил и употреблял как лекарство. Бывало, когда грузины отправлялись в Дагестан с экспедициею против Шамиля, то родные и знакомые говорили им: «Постарайтесь принести нам сердце лезгин».

Возвратившиеся с похорон рассказывали, что трупы перевезли к разоренному укреплению — на кладбище христиан, в [462] сопровождении музыки и священника, который совершил отпевание и предал их земле. Провожавшие покойников нашли там обглоданные зверями кости солдат, убитых при защите укрепления, их тоже собрали в кучу и с должными почестями предали земле. Рассказывали про полковника Чембера, что он был человек чересчур жестокий, не умел обходиться с горцами, за что и сделался первою жертвою их ярости.

Поднявшись наверх в аул, я встретил старуху, везшую на осле яблоки. Желая купить, я стал прицениваться, но едва успел спросить цену, как она плюнула, на меня, обозвала гяуром, проворчала еще что-то по-своему, должно быть нисколько для меня нелестное и поспешила скрыться. Благодарю, не ожидал! Я просто остолбенел. В это время подошел ко мне один казикумухец, говоривший несколько по-русски, и объяснил мне, что все их старухи сердиты на русских, потому и не продадут ничего, что он сам к вечеру подвезет к нам в лагерь много яблоков, и тогда сколько мне угодно могу купить.

По прибытии в лагерь я узнал, что в скором времени должны привезти отставного майора 84 пехотяаго Ширванского полка, самозванного хана казикумухского Джафар Бека Агалар Хан-оглы. Он был вытребован с своею партиею казикумухским обществом в доказательство искреннего своего раскаяния и в надежде, что такою мерою оно вызовет снисхождение правительства к. своей участи. Джафар Бек возвратился из южного Дагестана в Казикумух 23 октября. С возвращением этой личности, сильно поддерживавшей восстание в южном Дагестане и действовавшей там с своею партиею против наших войск, — все тамошнее народонаселение успокоилось. Так сильно было там его влияние!

Вдруг послышалось со всех сторон: «Джафара везут! Джафара везут!» Действительно, показались всадники. Впереди всех ехал мужчина лет 35-ти, высокого роста, худощавый, одетый в черкеске, в дорогом азиатском вооружении; на голове была надета серая круглая шапка. Приблизившись немного, я мог рассмотреть и черты лица: он имел смуглое лицо и карие глаза, тонкие длинные черные усы были тщательно нафабрены и растянуты в обе стороны. Это был сам Джафар Бек. Позади его ехали еще четыре человека, его бывшие сподвижники; один из них был человек весьма почтенных лет (около 70-ти), усы и борода его были окрашены хиною ²⁰, худощавый, высокого роста; это был дядька и воспитатель Джафара. Прибыв в лагерь, все они сошли с лошадей и были немедленно обезоружены и подведены к палатке командующего войсками. [463] К Джафар Беку подошел начальник Кюринского округа, который знал еще прежде как его, так и отца его, Агалар Хана, и сказал: «Что это ты, Джафар, наделал? Такого отца сын, ханского происхождения, майор русской службы — и подчинился какому то вонючему согратлинскому мужику, целовал его грязные руки, заискивал его милости и просил у него утверждения в ханском достоинстве!» При этом плюнул на землю с словами: «Тфу, какая низость и посрамление рода! Разве ты не знал, что его власть была беззаконная и он держаться на своем месте долго не мог? Стыдно тебе! Мне жаль тебя! За такую непростительную и гнусную опрометчивость теперь должен ты погибнуть!» Джафар ответил: «Что же было мне делать? Увлекся, подговорили. Знать судьба!» В это время вышел из своей палатки князь Меликов, сел в кресло и подозвал к себе Джафар Бека и его дядьку. Джафар Бек, подойдя к нему, снял шапку, почтительно поклонился и опять надел; а дядька его положил на грудь руку, но азиатскому обычаю, и отвесил низкий поклон. Князь сказал: «Джафар! я тебя знаю с малолетства; с твоим отцом, с этим честным, благородным и преданнейшим русскому престолу, я был в дружбе; в судьбе твоей я принимал, любя твоего отца, живейшее и деятельное участие; предоставлено было тебе образование как ханскому сыну; определен на службу его величества, в Ширванский полк; служил в конвое его величества достиг до чина майора, всегда был ласкаем начальством и награждаем всемилостивейшим нашим монархом. Но ты ничего этого не почувствовал, остался неблагодарным, оставил службу, предался всевозможным порокам и в особенности пьянству и расточительности, и в довершение всего этого подчинился какому-то полуграмотному мужику, самозванному имаму; признал его власть над собою, бросился к нему искать милости, унизил себя и свой род, осрамил своего отца, который, если бы был жив и видел бы все это, поступил бы с тобою так, как он поступал с изменниками. Как это у тебя поднялась рука против нас, против твоих благодетелей? Жаль мне тебя!» Джафар Бек снял шапку и сказал: «Виноват, ваше сиятельство! Я чувствую, что сделал себе большое зло; но что же мне делать? Теперь дело поправить ничем нельзя. Меня уговорили и увлекли другие, знать судьба. Простите!» В это время в Казикумухе началась печальная процессия похорон убитых чинов окружного управления и послышался похоронный марш. Князь Меликов обратился к Джафару: «Вот слышишь? С какою честию сопровождают к могиле этих несчастных, убитых тобою; а тебя ожидает какая бесчестная и позорная смерть!» После этих слов, произнесенных несколько дрожащим голосом, князь велел арестовать его. Джафар Бек поклонился, надел шапку и пошел с поникшею головою, медленными шагами, как будто раздумывая о чем то. Затем князь Меликов [464] угрюмо и с какою-то злостью обратился к дядьке Джафар Бека: «Ты во всем виноиат! Я очень хорошо знаю, что Джафар тебя любит и слушается во всем. Когда он затеял это безрассудное дело, отчего ты не удержал его и не отсоветовал? Для тебя мало виселицы!» Дядька возразил: «Что же я мог сделать? Он давно меня не слушается и все это устроил без меня. Когда я узнал, уже было поздно, хотя я его и уговаривал бросить это нечистое дело. Столько времени мы все были преданы русскому государю, всегда были пред ним светлыми лицами, а теперь остались пред ним с черными лицами» ²¹. Князь встал и ушел в свою палатку.

До нас дошли слухи, что согратлинцы предположили, если наши будут бомбардировать их аул, выставить пленное семейство полковника Чембера перед редутом и заставить нас же убить их. Когда сообщили об этом командующему войсками, он ответил: «Пусть выставляют их, для России они ничего не значат; за то дорого поплатятся согратлинцы за них».

25 октября привели к нам трех офицеров из туземцев и одного жителя, участников в мятеже; один из этих офицеров прежде служил в конвое его величества. Возвратившиеся с работ заявили, что дорога готова верст на шесть. Вследствие этого нам объявили, что завтра утром в 7 часов назначено выступление в Согратль. Привели до 50 мужчин и женщин, участвовавших в Цудахарском деле, многие из них были ранены. Всех их отправили под конвоем в г. Темир-Хан-Шуру.

На другой день протрубили нам поход в 3 часа утра; в половине четвертого мы все были на ногах и пили чай. Не успели напиться чаю, как уже стали снимать палатки. Пока уложили на подводы вещи, рассвело и в 7 часов двинулись в поход. Занимательна укладка вещей на арбы. Вот солдата машет рукою и кричит подводчику: «Эй, кунак! иди сюда». Тот подъезжает. Солдата ему говорить: «Тох-та!» (подожди, остановись). Тот останавливается. Солдата опять обращается к подводчику: «Кунак, работай!» — Тот помогает переносить и укладывать вещи. Тогда солдат обращается к нему и говорит: «Эй кунак! аркан работай». Тот перевязывает и прикрепляет к арбе уложенные вещи. Когда все готово и нужно двинуться с места, солдат говорит: «Эй, кунак, айда!», и тот едет и становится в ряд с другими аробщиками. Забавны эти солдаты! В одно мгновение он создает новый язык и все его понимают и он их понимает.— Часто аробщики задерживали движение транспорта; у арб оси деревянные и никогда не смазываются, скоро протираются и вследствие этого подвержены скорой ломке. Грузины и вообще жители Закавказского края [465] смазывают оси мылом, а горцы и этого не делают; поэтому когда двигаются несколько арб вместе, то поднимают такой невыносимый скрип, что нет возможности близко быть в это время. Я однажды спросил одного горца, отчего не смазывают оси, чтобы избавиться от этого ужасного скрипа; на это он мне ответил: «Мы ведь не везем воровские вещи, чтобы ехать тихо, без шума. Пусть подмазывают воры и мошенники». Но это лишь отговорка, а кажется не подмазывают у арб оси потому, что не на что приобрести мази, — народ бедный.

Несмотря на то, что дорога была расширена и исправлена, она все-таки осталась скверною. Прошли аул и подошли к крутому подъему: нужно было перебраться через Казикумухскую гору. После авангарда пустили артиллерию со старухами. Лошади, запряженные шестернею, не в силах были втащить пушки на гору, пришлось жителям помогать лошадям со всех сторон, а при спусках выпрягали их и сами на руках спускали посредством веревок; для этой цели наряжено было более 300 человек туземцев. Таким образом мучились до 10 часов утра. Наконец, артиллерию втащили и мы двинулись далее. Когда мы проходили через аул, то у окон, на крышах домов и на улицах явилось много любопытных. На одной крыше низенького домика, вероятно бедняка какого-либо, было несколько детей; я им всем роздал мелкое серебро, чему они очень обрадовались.

Исправители дороги не рассчитали хорошо и поделали такие крутые повороты на спусках, что не будь жителей — артиллеристы многих лошадей не досчитались бы и они вместе с пушками и ящиками побывали бы на дне пропасти. Наконец прошли самую трудную дорогу крутые спуски и подъемы — и потянулись вниз по ущелью, затем поднялись, по крутому подъему на гору и там встретили довольно широкую площадь, где отряд и расположился на ночлег.

IV.

По прибытии в Согратль, командующий войсками лично произвел рекогносцировку аула и его передовых укреплений. Против укрепления на горе устроен был нашими завал, где сидели пластуны и перестреливались с защитниками укрепления. Когда князь со своим штабом подъехал к этому месту и навел бинокль на укрепление и аул, раздался направленный в него выстрел маленькой пушки, заряженной, за неимением ядра, камнем, пролетевшим над нашими головами. Отряд расположился на Согратлинских высотах, в виду неприятельских передовых укреплений, отделяясь от них глубоким обрывистым оврагом. Отсюда очень хорошо была видна вся местность, занятая мятежниками. Передовые укрепления расположены были на возвышенном плато, спускавшемся к востоку уступами. С левой [466] стороны был проход, в виде перешейка, к передовой башне, крайне узкий. Плато с прочих сторон ограничивалось глубокими обрывистыми оврагами, образовавшимися: с востока — скалистыми отрогами горы Турчидага, с севера же — высотами, на уступах которых расположен амфитеатром аул Согратль.

Неприятельские укрепления состояли из четырех-угольного редута с тремя но углам башнями, и из передовой башни. Стены башен и редута, как впоследствии оказалось, имели до 3-х футов толщины и сложены были из камня на глине. Внутри передовой башни имелся подвал. Непосредственно у южной стены находился сводчатый каземат со стенами до 6-ти футов толщины; такой же каземат, перпендикулярно к первому, стоял внутри редута, и наконец третий, малый каземат, находился у западной стороны. Башни и не занятые казематами стены редута были блиндированы бревнами и землей. По другую сторону аула Согратля находились также две башни. Редут и башни снабжены были запасами воды и продовольствия.

Ночью пошел небольшой снег и был мороз, который как в эту ночь, так и в последующие, доходил до 16° Реомюра; днем же было тепло. Затем все время была ясная погода и не падал уже снег. Наше счастье, а то мы все перемерзли бы, так как ни у кого не было теплой одежды; нижние чины были также без полушубков. Наш начальник походного штаба перед выступлением в поход объявил, чтобы мы собрались в поход налегке, потому что скоро возвратимся, и кроме того трудно будет везти в горах тяжести.

В этот день мой кунак Ахмад ночью принес мне сотовый мед. Я удивился и спросил его, откуда он достал его. Он ответил: «Милиционеры пробрались на кутаны согратлинцев и там отыскали пчелиные ульи, сами много поели и еще с собою принесли. Один так много поел, что у него живот заболел». Я хотел сообщить об этом доктору, но он отказался, заявив, что ему не нужно докторских лекарств и что они умеют лечить себя: «Нужно оголить живот и приставить к огню; когда живот сильно нагреется, то сама собою пройдет боль». Вот оригинальное лечение!

2-го ноября до рассвета аул Согратль уже был окружен частями кавалерии и милиции, занявшими брошенные жителями хуторы или по-ихнему кутаны. Затем в 8 часов утра был открыта артиллерийский огонь против передовых укреплений.

Действие орудий, как против укрепления, так и против передовой его башни, дало блестящие результаты. В короткое время передовая башня и две башни редута, с частью его стен, были разрушены. Тогда повели войска в атаку тремя колоннами, а фланги отряда были обеспечены частями кавалерии. Штурмующими частями руководил начальник отряда, генерал-лейтенант Петров. Около четырех часов пополудни колонны быстро взобрались на стены башни [467] и редута, но затем встретили отчаянное сопротивление со стороны горсти горцев, засевших в блиндированном подвальном этаже башни. Для овладения этим подвалом стали бросать туда, через образовавшиеся в потолке отверстия, зажженные снопы соломы и каменья. Эта мера оказывалась в данном случае единственно действительною, но требовала много времени и больших усилий. Солдаты принялись за выполнение ее с величайшею энергиею; в то время, как часть людей подносила камни и снопы, другие, стоя у самого отверстия блиндированного этажа, вели ожесточенный бой. Мятежники отвечали выстрелами и в свою очередь бросали из подвала камни. Подвал заваливался все более и более; но его отчаянные защитники, беспрерывно восклицая «Аллах! Аллах!», продолжали упорно бороться. На предложение сдаться они отвечали проклятиями и ругательствами.

В 9 часов вечера из главного укрепления, гарнизон коего был подкреплен жителями из аула Согратля, внезапно последовала быстрая и решительная вылазка; но дружным действием в штыки была отражена и нападавшие мятежники, в числе около 200 человек, оставив на месте много убитых, уже не попали в укрепление, а были брошены в глубокий овраг. После этого, выбежали из подвального этажа башни обгорелые мюриды, в числе пяти человек, и бросились в шашки и кинжалы на пластунов и кабардинцев. Это нечаянное нападение озадачило наших и они отступили назад, причем некоторые даже попадали в овраг, а командир пластунского пешего баталиона, майор Пияновский, был легко ранен кинжалом в нос и губы. Тогда генерал Петров, с обнаженною шашкою, поднятою вверх, закричал: «Стыдно вам, ребята! Я здесь, не бойтесь; бейте их, а то изрублю»! Нижние чины ободрились и всех нападавших мятежников закололи.

К 10 часам вечера бой у башни, продолжавшийся непрерывно с четырех часов пополудни, начал затихать; огромная куча камней, засыпав подвал, погребла под собою храбрых защитников башни. Атака на редут была отложена до следующего дня, а штурмовавшие войска остались на своих местах, по случаю темноты.

В деле у Согратлинского укрепления отряд понес потерю убитыми, ранеными и контуженными офицеров и нижних чинов 162 человека. Значительность нашей потери обусловливалась упорством боя, крайней ожесточительностию мятежников, сознававших, что с потерею Согратля погибнет все предприятие, а также чрезвычайно удачным расположением их передовых укреплений: подступы к башне, где собрались для обороны самые отчаянные люди, были и трудно доступны, и сильно обстреливаемы из башни; редут также обстреливал все подступы и к нему, и к башне; на оба пункта — редут и башню — нельзя было вести атаку одновременно по свойствам местности. [468]

К утру 3 ноября мятежники оставили укрепление, которое и было занято нами. По занятии таким образом нашими войсками всех пунктов укрепления. в 7 часов утра раздались выстрелы из пушек, направленные теперь на самый аул Согратль. Жители аула, видя безвыходное свое положение, послали депутацию к командующему войсками с изъявлением полной покорности. Вслед за этим огонь был прекращена Приказано было депутатам немедленно выдать семейства бывшего начальника Казикумухского округа, полковника Чембера, подлекаря Телятникова и других находившихся в этом ауле пленных, а также и всех главных виновников в мятеже и мугаджиров, прибывших для поддержания восстания из других аулов Дагестана и Терской области. Эти требования были исполнены в тот же день: доставили арестованными 247 человек виновников и главных участников мятежа с семействами, в том числе избранного имамом Дагестана гаджи Магому-Абдурахман-Гаджи-оглы, бывшего Вицхинского наиба, ротмистра Абдул-Меджид-Бека Фатаева, и црибывших из Терской области Умму Дуева, с тремя сыновьями, Даду и других важных преступников; а Гаджи-Али-Бек и эмиссар Гитиновас-Гаджи-Магомед-Бек-оглы успели бежать: не предвидя уже успеха, они, воспользовавшись темнотою ночи, заранее позаботились скрыться бегством. Гаджи-Али-Бек, взяв чужую лошадь, чтобы его не узнали на дороге, и подговорив четырех своих приверженцев, из коих один был ранен, успел с ними бежать. На дороге их встретили жители; на спрос их, кто они такие — беглецы ответили, что они милиционеры и везут раненого под Согратлем в Гунибский лазарет. Их пропустили. Гаджи-Али-Бек не был принят ни одним обществом в Чечне и принужден был добровольно явиться в г. Грозный, где и был арестован, а впоследствии, по приговору полевого военного суда, вместе с Уммою Дуевым и другими 11-ю мятежниками чеченскими — повешен. Гитиновас же, во время арестования мугаджиров, вырвался из рук и бежал по едва доступной тропинке, поднялся на гору Турчидаг и пробрался в свое селение Годатль, где вдова бывшего старшины Сейта — Патимата приютила его. Таким образом он скрывался у нее до 23 февраля 1878 года и в этот день арестован и доставлен в г. Темир-Хан-Шуру. Впоследствии он был предан полевому военному суду и в марте 1879 г. повешен в г. Темир-Хан-Шуре. Занимательно его доставление на место казни. Утром в 7 часов явилась рота к главной гауптвахте и расположилась за задним двором; во двор же вошли десять вооруженных солдат для конвоирования преступника. Затем дежурный по караулу пошел к нему, чтобы его вывести; но увидев чрез окно, что он пьет чай, дал ему время кончить, и когда окончилось чаепитие, то отворили дверь и сказали, чтобы он вышел. Он еще ничего не знал о своей участи и думал, что его ведут к [469] допросу в полевой суд. Но когда калитка отворилась и он увидел выстроившееся войско, он догадался в чем дело, ноги подкосились, он побледнел и присел на тут же стоявший ящик. Однако чрез несколько минут он встал, приободрился и пошел мерными шагами, побрякивая печально кандалами. Приблизившись к управлению Темир-Хан-Шуринского округа и увидев здесь туземцев, прибывших из деревень по своим делам, он расправил свои усы и спросил их: «Дун бахар чи бугу? (Что, я молодец?)» Те ему ничего не ответили. Затем он продолжал: «Амер чи гани вачено? (Видно интересуются мною, что так много народу собралось.)» По прочтении обер-аудитором Басхаровым приговора, мулла прочитал ему какую-то молитву и потом поцеловал его в щеку. Когда стали надевать на него саван, он просил, чтобы позволили ему сказать еще несколько слов; но забили со всех сторон барабаны и через несколько секунд он уже висел.

Сделалось известным, что Гаджи-Али-Бек во время пребывания в Согратле довольствовался с лошадью у одного согратлинского жителя, и потому предположили, что ему известно, куда и каким путем он бежал. Привели этого жителя в лагерь, стали допрашивать. Он отозвался, что занимается приготовлением кушаньев, для чего у него есть заведение в Согратле вроде кухмистерской, и между прочими жителями довольствовался у него и Гаджи-Али-Бек; что лошадь его находилась также в его конюшне и он ходил за ней, да она и теперь находится у него; а Гаджи-Али-Бек скрылся на чьей-то чужой лошади и ему о бегстве его ничего неизвестно. Таким его показанием не удовлетворились и, по заведенному в Дагестане порядку, предали несчастного пытке. Один из начальствующих кавалериею и подчиненный ему офицер отвели согратлинца к концу лагеря, оголили его в морозный вечер от спины до ног, разложили на землю и два казака с двух сторон начали лупить его нагайками. Получив таким образом более 150 ударов, при вторичном допросе согратлинец, в припадке раздражения, отказался даже и от первого показания и объявил, что он ничего не знает и ничего не может сказать. Потом его отвели в палатку и содержали там под арестом до следующего дня; в этот день утром рано опять повели согратлинца на экзекуцию, начали вторично пытать плетьми и дали ему столько же ударов, сколько накануне; но ничего нового от него не узнали и принуждены были оставить его в покое. Содержали его затем вместе с пленными, где несчастный совершенно распух и страшно страдал: не мог ни лежать, ни сидеть, ни стоять, и ревел как вол. Горцы его сами лечили — натирали все его опухшее тело свежим бараньим жиром.

Жителям Согратля] было объявлено, что они обязываются поставлять для отряда скот и впоследствии пополнить все убытки, [470] причиненные мятежом как казне, так и частным лицам; что аул будет разорен и жители переселены в другие места; а пока разместятся по ближайшим селениям, что и было исполнено 8 ноября.

Между тем прибыли из Согратля находившиеся там в плену русские и передали нам много интересных подробностей относительно своего пленения. Приведу здесь рассказ вдовы несчастного полковника Чембера о казикумухской катастрофе.

«Когда в Согратле вспыхнуло восстание, — это было 29 августа, — муж мой поехал в Мугархское наибство; объехав все деревни, уговаривал народ не принимать к себе мюридов и защищаться от них. Они обещали исполнить это, но говорили, что у них нет ни пороху, ни свинцу и чтобы он снабдил их этим. От деревень Вицхинского и Казикумухского наибств муж мой потребовал представителей в Казикумух и говорил с ними о том же, назначил им старших, указал, где поставить караулы, а относительно пороха и свинца сказал, что прежде они находили же способы защищаться, должны найдти и теперь. В это же время формировалась милиция и нужны были патроны; муж мой занял два бочонка пороха у штабс-капитана Камилова, начальника казикумухской команды и роздал милиционерам на десять зарядов пороху и на пять свинцу.

«Муж переписывался с полковником Войно-Оранским; но с начала восстания в Согратле посылаемые с письмами на Гуниб нукера возвращались, говоря, что не могли проехать, между тем как письма Войно-Оранского доставлялись беспрепятственно. Один только хутинец. ехавший по своему делу на Гуниб, доставил от моего мужа письмо полковнику и привез от него ответ, в котором он между прочим писал, чтобы прислать на Гуниб приемщика за порохом для милиции. Муж мой послал через Турчидаг и Чох адъютанта, штабс-капитана Мезина, с двумя сотнями милиции; но он вернулся с дороги и доложил, что милиционеры, доехав на Турчидаге до спуска к Чоху, послали в эту деревню несколько человек всадников спросить чохцев, пропустят ли они через деревню, а потом совсем отказались ехать на Гуниб, поэтому он и принужден был вернуться в Казикумух. Тогда муж мой послал за порохом в г. Темир-Хан-Шуру переводчика Галачева с 50 человеками; но вслед за его выездом узнав, что восстание распространяется далее, писал начальнику Даргинского округа, чтоб он задержал порох в Лавашах.

«За несколько дней до этого муж мой велел аштикулинскому наибу, капитану Гаруну Камилову, собрать немедленно для дружины сотню из своего наибства; тот просил дать неделю отсрочки, говоря, что его народ — пастухи и овцеводы и не вооружены, но муж не согласился на отсрочку. 7 сентября капитан привел вместо сотни 450 человек, говоря, что собрал больше людей для того, чтобы муж [471] сам выбрал лучших из них. Когда была выбрана сотня, между людьми произошло волнение: стали кричать и требовать чтобы им позволили самим выбрать людей в сотню, потом начали разъезжаться и стрелять на воздух. Одни из них поехали в селение Шовкра, другие — к той милиции, которая стояла выше Казикумуха с подпоручиком Катибом, а третьи, с багеклинцем Абдула Гаджием, направились по дороге через Табахлю и затянули: «Ля-ил-лях-ил-Аллах!» Направившиеся к Катибу стали волновать бывших с ним милиционеров; оттуда приехали два брата ахарлинцы Юсуп и Гамзат и передали об этом моему мужу. Потом приехал каралинский старшина и сказал, что Абдула-Гаджи багеклинский взбунтовал каралинцев, ехавших с ним в Казикумух в дружину. По этому поводу муж мой вызвал к себе Гаджи Атая, заведывавшего Вицхинским наибством; что с ним говорил покойный в начале — мне неизвестно, но под конец, войдя в кабинет, он приказывал уговаривать народ, а если не будут слушать, то приехать в Казикумух. Часа в четыре пополудни покойный получил письмо от полковника Войно-Оранского, в котором тот писал, чтоб он на другой день со своей милицией выехал на Турчидаг, на Кегерские высоты, для соединения с ним и с полковником князем Накашидзе, который должен идти со стороны Салтов. Войно-Оранский также писал, что к Хуршиль Магоме приходил поверенный от Фатали-Бека, Кубалинский Дебир, урожденец Гунибского округа, с приглашением, чтобы он присоединился к нему с 300 человек тлейсерухцев, и что они объявят газават. Полковник Войно-Оранский, предупредив об этом мужа, советовал ему сменить Фатали Бека с наибства; но смену эту уже было трудно сделать. Притом Фатали-Бек был тогда в своем наибстве и к нему был приставлен уринец Осман в качестве помощника, так как муж давно не полагался на Фатали Бека. Покойный послал к ротмистру Абцул-Меджиду Фатаеву, стоявшему тогда с 500 человек милиции на границе около сел. Бухты, приказание, чтоб он двинулся мимо Варая к сел. Турчи и там поднялся к Турчидагу, так как недалеко от Меге стоял караул против мюридов. Муж с доктором и адъютантом на другой день утром сам намерен был выехать с милицией.

«В этот день вечером я услышала какой-то шум в деревне и спросила о причине его всадника Абдулу, который ответил, что сотенным командиром назначен родственник переводчика Магомеда, Абу оглы, а казикумухцы его не хотят.

«После ухода Гаджи Атая больше никто у нас не был. Мы поужинали и легли спать часов в 12.

«Часа в 3 пополуночи наш слуга Исмаил разбудил нас, сказав, что переводчик Магомед пришел с двумя донесениями от ротмистра Абдул-Меджида, который в одном писал, что милиция [472] его не слушается и не хочет идти, куда назначена, а в другом — что милиционеры взбунтовались и что мужу моему лучше было бы выехать из Казикумуха. Потом уже, будучи в плену, я слышала от часового Комарова, что приносили еще одну записку в 12 часов и подали ее ему под воротами, а он передал ее Магомеду; но тот сказал, что в записке нет ничего особенного, и не пошел к нам.

«Получив такие вести, мы все стали одеваться. Не успели одеться, как приехал к нам прапорщик Муса Алиша Кадиев ²² и с ним вошло в буфет человек 20; на лестнице и во дворе тоже были люди, — все они были в чалмах. Прапорщик Кадиев также сообщил, что милиция взбунтовалась и что лучше будет, если муж мой с семейством уедет, и что он даст нам человек 50 конвоя и проводит до границы. Муж на это ответил, что сам он по долгу службы не может оставить Казикумух, что бы ни случилось; но согласен, чтобы его семейство и семейства других русских проводили из Казикумуха. После этого я с мужем пошла наверх, а за нами прапорщик Кадиев и несколько человек мюридов. Минуть через 10 после этого прибежала к нам дочь и закричала, что мюриды бьют ее собачку; я тотчас спустилась вниз, встретила на лестнице деньщика Матвея, который нес моего сына; потом, спустившись через спальню в буфет, я встретила другого деньщика — Ивана, который передал мне, что мюриды, и с ними наш человек Исмаил, ломают уже наши сундуки. Я прошла через буфет в спальню вместе с Иваном, которого просила снять образа, а сама взяла из стола 800 руб., остальных же денег не успела захватить, потому что лезгины стали ломиться в дверь и я принуждена была отворить ее. Потом я с деньщиками поднялась наверх к мужу, а вошедшие мюриды остались в спальне и стали грабить. Все эти люди были из сотни прапорщика Мусы Алиша Кадиева, унчугатлинцы; один из них был нукер Абдул Меджида, по имени Алхаз, который при взятии крепости убит.

«Через полчаса после прихода Кадиева, в ауле стали раздаваться крики: «Ля-ил-лях-ил-Аллах»! Муж послал за адъютантом Мезиным и казикумухским наибом, штабс-капитаном Гаджи-Исою; оба они пришли. На вопрос мужа: «Как же казикумухцы ручались за то, что у них в ауле ничего не случится, а между тем взбунтовались»? Гаджи-Иса ответил: «Что же я один могу сделать»? Хотя прапорщик Муса-Алиша-Кадиев и один табахлинец и обещали дать для отъезда моего с детьми лошадей; но их не привели к нам. Этот офицер и с ним несколько человек оставались до [473] рассвета в кабинете мужа, сидели развалившись и бесцеремонно, в нашем присутствии, брали табак и курили. В это время к нам в дом приходило и уходило много людей.

«С восходом солнца пришел к нам переводчик Магомед, — который до этого несколько раз входил и выходил, — и сказал мужу, что Фатали-Бек просит его выйдти за ворота. Муж отказался идти, сказав, что если он в плену, то ему все равно оставаться и в своей квартире. Тогда пришел к нам сам Фатали-Бек и с ним какой-то согратлинский гаджий с красным лицом и такими же глазами и бородой. Фатали-Бек стал требовать, чтобы мы пошли к нему в дом, уверяя нас, что ни нам и никому из русских не будет сделано никакого вреда и обиды. Муж долго не соглашался, прошел целый час в этих переговорах; наконец, адъютант Мезин и переводчик Магомед сказали, что надо идти. Тогда муж согласился и мы все пошли в дом Фатали-Бека, где застали уже доктора, помощника, лекарского помощника с семейством, писарей, сторожей и несколько солдат, из числа бывших в нашем доме в ночном карауле. Вы все остались у Фатали-Бека до полудня, пока не была взята крепость. Там главными руководителями были ротмистр Абдул-Меджид-Фатаев и майор Джафар-Бек-Агаларов. В это время пришли к нам тот же согратлинец с красного бородою и еще другой. Муж спросил их о причине восстания и они ответили, что никакой другой причины нет кроме того, что русские ведут войну с турками, а так как они единоверцы их, то и должны помогать им. Пришел также старик Катиб, перед тем находившийся с своей сотней недалеко от Казикумуха, и выразил сожаление о всем случившемся и сочувствие свое к нашему положению, присовокупив: «Сколько я ни уговаривал милиционеров, они меня не послушали. Казикумухцы подлецы и трусы. Если бы только был баталион русских, то я разогнал бы всех мятежников». Муж ответил ему: «Один только ты не виноват предо мною», и протянул ему руку. В это время помощник мужа, капитан Сотников, успел написать записку к начальнику Кайтого Табасаранского округа, полковнику Запорожченко, о том, что мы в плену.

«По взятии крепости, вошла жена Фатали-Бека, перевела нас почему-то из верхних комнат в нижнюю темную кладовую и заперла на замок. Через полчаса после этого во двор Фатали-Бека нахлынула толпа и стала требовать выдачи моего мужа и других русских. Кто-то сказал, что никого нет. Толпа два раза входила во двор и выходила. Муж, смотря в скважину запертой двери, говорил своему помощнику Сотникову, сидевшему против нас, что все это комедия. Наконец в третий раз кто-то отомкнул замок и отворил дверь; стали кричать, чтоб мы выходили. В это время казикумухец Гаджи-Омар, сын коновала, стал тащить моего мужа, взяв его под [474] правую руку, так как я держала его под левую руку. За нами цеплялись дети и кричали. «Пустите! — сказал нам муж — все равно, так или иначе». Между тем Гаджи-Омар продолжал тащить его, говоря: «Иди, иди! надобно идти, тебя требуют». Тут нас разлучили: мужа потащили во двор, а меня, обыскав предварительно карманы (но денег не нашли), втолкнули вместе с детьми в соседнюю комнату и заперли дверь. Когда убивали мужа, наши деньщики бросились к нему, но их изрубили. В мужа моего первый выстрелил Фатали-Бек из пистолета, а потом начали рубить Гаджи-Омар и его отец. Казикумухцы держали в это время мужа под руки, потом раздели и выстрелили в него из ружья в спину. Семейства служащих в управлении и я с детьми оставались дня три в доме Фатали-Бека. Когда привезли в Казикумух тело Фатали-Бека, убитого под Лавашами, то нас перевели в дом вдовы Гаджи-Буттая, а потом в дом майора. Джафар-Бека-Агаларова, где мы оставались недель пять — до отправления в Согратль.

«Вскоре по переходе нашем в дом Джафар-Бека, он приехал домой; через час зашел к нам, всех перецеловал, выражая сожаление о случившемся; говорил, что все это наделал Фатали-Бек, успокаивал нас и обещал обменять нас на пленных горцев. Жена же Фатали-Бека, Аймат, во время нахождения нас и других семейств у нее, на другой или третий день казни русских, услышав орудийные выстрелы и крик в ауле, что русские идут, начала говорить нам, что муж ее ни в чем не виноват, а что моего мужа и других казнили по настоянию Джафар-Бека, и что, напротив, муж ее спрятал нескольких из русских. Когда брали крепость, то согратлинский гаджи обращался к моему мужу с требованием, чтобы он послал к штабс-капитану Шефи Камилову приказание, во избежание кровопролития, сдать крепость; но муж ответил, что он этого не может сделать и что каждый офицер должен знать свои обязанности и то, что ему делать. Когда я была с другими в плену у Фатали-Бека, к нам заходила жена Буга-Бекова, Ассият, и рассказывала, что всех казикумухцев сзывают к Джафар-Беку для поздравления с назначением его ханом казикумухским; и что, будто бы, штабс-капитан Шефи Камилов хотел сдать крепость, но его арестовали в его комнате другой офицер и писарь Кулаков, а когда он хотел бежать из комнаты, то его ранил Кулаков. Это рассказывал брат Ассияты, который находился в то время на крепостной гауптвахте и видел все происходившее тогда в крепости. Через пять недель пребывания нашего в доме майора Джафар-Бека, нас всех пленных отправили в Согратль с тамошним жителем Абдул Вагабом, который и вдова Агалар-хана, Халай-Бике, объявили нам, что нас везут по приказанию имама. В Согратле мы оставались [475] недели две с половиною. В Казикумухе нас кормили лучше; но зато в Согратле нас не мучили постоянными допросами о деньгах».

После настоятельного требования командующего войсками, был доставлен в лагерь на носилках столетний старец, отец имама, Абдурахман Гаджи, и положен у ног князя Меликова. Этот дагестанский святой был низенького роста, исхудалый, с маленькою седою бородою и слабого телосложения, глаза впалые и бистро двигающиеся, лоб весь в морщинах; одет был в архалуке из синей бязи и опоясан какою-то черною материею, сверху накинута была длинная баранья шуба; на голове была надета папаха, а на ногах войлочные сапоги с подковами. Он не смотрел на князя и старался отвечать на его вопросы глядя в землю, и величал его при этом начальником гяуров. Голос у него был глухой, какой вообще бывает у дряхлых старцев; говорил энергично и иногда приподнимался во время ответов и говорил сидя, затем опять ложился на носилки. Его сиятельство спросил:

— Ты опытный человек и уважаемый дагестанцами; почему же не отсоветовал им участвовать в бунте? Ведь очень хорошо знал, что против русских войск они ничего не могут сделать.

— Когда они советовались со мною, — ответил Абдурахман, — я им сказал, что если при Шамиле ничего не могли мы сделать, то теперь тем более — напрасно погубят себя; но мой совет они не приняли и все устроилось без меня и без моего согласия.

— Ну хорошо, дагестанцев ты не мог удержать от задуманного ими возмущения; отчего же ты своему сыну не запретил быть имамом и стать во главе мятежа? Ведь знал, чему он должен подвергнуться за измену?

— Я все знал; запрещал своему сыну вмешиваться в это безрассудное дело; но он меня не послушал и поддался советам мятежников.

— У вас власть отца над детьми сильна и уважаема всеми; неужели ты не мог приказать, чтобы он не вмешивался в это противозаконное дело, а сидел бы дома с тобою?

— Я все сделал, что зависело от меня; но что же мне было делать? Он не послушался меня, он ведь большой, силою я ничего не мог с ним сделать.

— Хорошо. Он значит мало того, что изменил своему законному царю, еще он сделал другое преступление — ослушался тебя и не исполнил твое требование как отца; за это-то именно преступление, что тебя ослушался, я его повешу.

— Что хочешь делай с ним, только меня не тревожь, начальник гяуров! Я больной и старый человек; я постоянно занят постом и молитвою; я скоро должен предстать пред Бога.

Этим кончился разговор. Командующий войсками велел [476] отправить его с семейством в Гуниб, содержать его там в мечети под караулом и никого к нему не допускать кроме его жены, такой же древней личности.

7 ноября жителям Согратля объявлено было, что завтра утром будет разрушен и подожжен их аул, и чтобы к этому времени они со всеми своими пожитками выбрались оттуда.

На другой день утром разошлось по всему лагерю радостное известие: его императорское высочество, главнокомандующий кавказскою армиею телеграммою сообщил из Азиатской Турции генерал-адъютанту князю Меликову, что крепость Карс взята. Таким образом два великих праздника слились в один: взятие Карса и тезоименитство государя великого князя. В 10 часов утра было совершено благодарственное Господу Богу — даровавшему нам победу и сохраняющему во здравии драгоценную для наместничества кавказского жизнь августейшего брата Царя-Освободителя — молебствие в присутствии всего отряда, при громе пушек. После окончания молебствия из Согратля показался густой дым и в виде тумана начал стлаться по ущелью. Тут пришла мне на мысль пословица: «Кошке радость, мышке слезки». Мы радовались, поздравляли друг друга с торжественным праздником; а внизу, в ущелье, целые семейства проливали горькие слезы, лишенные всего, что могли приобрести продолжительными тяжкими трудами.

Вечером появились в нашем лагере там и сям костры из бревен от крыш мятежнических домов; из них самые большие горели у палаток князя Накашидзе и командующая войсками. Сюда явились многие из чинов отряда и свита, все уселись кругом костра: кто на бочонках, кто на походных складных стульях, кто на ящиках, кто просто на земле. Тут же сел и князь Меликов, который был во весь вечер особенно весел, вероятно по той причине, что вместе с сегодняшним радостным известием из Азиатской Турции, получил донесение, что весь южный Дагестан изъявил покорность и край совершенно умиротворен. Но одно обстоятельство отравило общую веселость. Князем получена была телеграмма от главнокомандующего кавказскою армиею о том, что сын его, подполковник князь Иван Леванович, получил две смертельные раны во время штурма Карса и уже умер.

9 ноября в 9 часов утра командующий войсками с походным штабом направился в укр. Гуниб; а через час после него выступил и отряд. В это время аул Согратль сильно разгорелся со всех сторон и пожар был в полной силе. Самого аула не было видно от дыма и пламени. Вскоре послышался гул взрыва; это, как впоследствии оказалось, саперы динамитом взорвали мечеть. Приказание об этом было передано прапорщику Варницкому, в то время, когда уже весь аул занялся огнем; по против приказания начальства ничего не сделаешь. Молодец Варницкий не задумался над [477] исполнением и смело стал пробираться с командою между горевшими домами; но беда была в том, что он не знал, где мечеть, а попадавшиеся навстречу жители на его вопросы отвечали, что сами не знают. Конечно они догадались, для чего команда ищет их молельню, и хотели этим путем защитить свою святыню от разрушения. Наконец унтер-офицер крикнул Варницкому: «Вот, ваше благородие, там виднеется на одной крыше спица с луною; наверно это их мечеть»! Действительно это была она, и ее взорвали.

Комментарии

17. Казикумухского округа; их наиб, ротмистр Абдул-Меджид-Фатаев изменил правительству и действовал против нас во главе восстания.

18. Лезгины только в крайних случаях убивают женщин. Кроме того у них существуете обычай: если двое ссорящиеся бросаются друг на друга с обнаженным оружием и между ними становится женщина, то мужчины расходятся, не причинив друг другу никакого зла.

19. В убийстве Чембера принимала участие одна женщина по имени Уманчи, которая нанесла ему кинжалом несколько ран, за то, что он записал двух ее сыновей в Дагестанский конно-иррегулярный полк и отправил их в Азиятскую Турцию.

20. Краска, употребляемая азиатцами для окраски волос и против головной боли.

21. Это выражение все мятежники употребляли, когда просили прощения; оно подобно русским словам: черная душа, черная неблагодарность.

22. Прибыл из С.-Петербурга в сел. Казикумух только за 10 дней перед возмущением этого селения.

Текст воспроизведен по изданию: Три месяца в Дагестанском отряде (1877 г.) // Древняя и новая Россия, № 11. 1880