ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ПОГРОМ ЧЕЧНИ В 1852 ГОДУ

VII.

Серьезный, но неудавшийся план Шамиля. Наши новые поселения. Нападения наиба Эски на наш аул Истису. Дамоклов меч над новыми нашими подданным. Истребление житниц и всякого рода запасов. Гурдалинская катастрофа. Каким образом, когда и откуда явилась идея о перемене рода войны на Кавказе и о последовательном покорении его. Еще истребление запасов. Наказание ханкальцев. Первое вторжение наше в аргунское ущелье.

Ни Шамиль, стремившийся упрочить свое влияние над Чечнею, всегда казавшеюся ему непрочною, ни Талгик, обиженный и разоренный, не думали легко помириться с неудачами, понесенными ими в предшествовавших делах.

Имам приказал своим наибам — Талгику, Эски, а в малой Чечне — Дубе и Сайбдуле тревожить и не оставлять нас в покое, захватывая пленных, отбивал скот, нападая на наши укрепления и дороги и т. п.

Наибы, со своей стороны, были рады стараться. И вот, начиная с ранней весны, в течение всего лета и до самой зимы, кордоны наши были в вечной тревоге: чеченцы, действительно, не упускали ни одного случая вредить нам. Ловили ли рыбу на берегу реки казаки или другие жители укреплений и аулов, вспахивали ли поле, стерегли ли скот, снимали ли сено, проезжали ли по дорогам — везде они встречали засады и нападения, везде одна или несколько жертв были последствиями этих нападений. Нет возможности, да и не интересно, исчислять все частные наши столкновения с партиями горцев, включал сюда же нападения и на наши вооруженные оказии, следовавшие в разных направлениях по передовой линии...

Время от времени сам Шамиль поднимался против [167] нас со своими полчищами, а иногда и мы сами, когда надоедали нам эти постоянные тревоги, предпринимали набеги и движения внутрь непокорной земли.

Прошло два месяца в таком положении после погрома аула Талгика. Шамиль не удовлетворился частными схватками с нами и нападениями на наши кордоны, и решился предпринять что-либо более существенное.

В конце мая он собрал весьма почтенное полчище тавлинцев и чеченцев и, распустив предварительно слух, что идет в Дагестан — где его и ожидали, мгновенно повернул в Чечню и направился в галашевское общество, с целью возбудить его против нас, склонить на свою сторону и пошуметь, сколько будет возможно, во владикавказском военном округе.

Об этом князь Барятинский и барон Вревский (начальник округа) узнали одновременно и тотчас приступили к мерам противодействия Шамилю и взаимодействия по отношению друг к другу. Вревский снял все войска вверенного ему округа с верхне-сунженской линии и двинул их к галашевскому обществу, навстречу Шамилю, а князь Барятинский в тоже время закрыл своими войсками обнаженную сунженскую линию, и к рассвету, второго июня, в станице Самашинской уже находились следующие части: шесть рот линейных 9-го и 10-го батальонов, три сотни гребенцов, две сотни дунайцев, полсотни грозненцев, четыре орудия конно-казачьей № 15-го батареи, пять рот князя Воронцова полка, четыре сотни донского № 19-го полка, два орудия легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады, ракетная команда. Кроме того, князь Барятинский вызвал из Наура еще четыре сотни моздокцев и два орудия конно-казачьей № 15-го батареи. [168]

Сунженская линия, таким образом, была обезопасена.

Тогда князь Барятинский образовал другой небольшой отряд из двух тенгинских и одной навагинской рот, сотни моздокцев, двух сотен донцов № 16-го полка и двух орудий подвижной гарнизонной артиллерии, взятых в станицах Алхан-Юрте и Самашках, и с этою колонною двинулся через р. Камбилеевку к укр. Назрановскому, становясь этим порядком Шамилю во фланг.

Все эти передвижения совершились быстро, по-кавказски, переходами в сорок и пятьдесят верст, — так что, прежде чем Шамиль подошел к галашевскому обществу, наши войска были на всех пунктах в полной готовности к бою.

Шамиль увидел, что предупрежден повсюду, и что намерения его ни в коем случае состояться не могут. Волей-неволей пришлось отказаться от своего плана и отступить, — что он и сделал. Но, отступая, он все-таки не хотел оставить нас в покое и не попытать счастья. С этой целью, он направил одну партию, под начальством Эски, к кр. Грозной, а другую, под предводительством Талгика, к Тепли-Кичу. Первого июня Эски явился в виду Грозной. Тотчас же с фортов была открыта орудийная канонада, и тревога сообщилась по сунженской линии. Навстречу партии были высланы пока наличные казаки и мирные чеченцы. Эски, увидев, что его здесь ожидали, не решился принять бой и удалился на соединение с Талгиком. Третьего июня они обложили Тепли-Кичу и открыли по укреплению бомбардирование из двух орудий. Началась артиллерийская, с обеих сторон, канонада; гарнизон ждал терпеливо на валу. Постреляв около получаса, наибы посоветовались между собою и признали, что и тут нападение может быть для них невыгодно. Подумав, подумав, [169] они решили, что лучше отложить все подобные попытки до более удобного времени — и убрались подобру-поздорову. Тем и кончились пока замыслы Шамиля.

______________________________

После зимней экспедиции у нас оказалось достаточно новых подданных, которых нужно было по возможности пристроить. Для поселения их была назначена равнина, прилегающая к качкалыковскому хребту, на кумыкской плоскости, между Тереком и Аксаем. Таким образом, было положено начало нашему качкалыковскому наибству, и возникли быстро аулы: Ойсунгур — под укреплением Куринским, Кадыр-Юрт и, наконец, самый большой — Истису, по течению горячего источника, вытекавшего из Качкалыка, в четырех верстах от укр. Куринского, по направлению к Умахан-Юрту.

С минуты водворения новых поселенцев в Истису, аул этот и построенное в нем укрепление тотчас приобрели для нас и для окружающих непокорных горцев весьма важное значение, которое не умалялось долгое время; поэтому, необходимо несколько остановиться на новом нашем поселении, замечательном в 1854-м году происходившим тут сильным боем наших войск со скопищами Шамиля.

Местность, на которой мы основали Истису — вполне разбойничья и служившая до сих пор постоянным притоном неприятельских партий, делавших нападения на наши кордоны. Она изрезана по всем направлениям балками, берущими свое начало в лесах качкалыковского хребта, и эти-то балки, будучи чем-то в роде закрытых тоннелей и наиудобнейших проходов между мичиковским [170] непокорным наибством и нашею землею, были главным убежищем для неприятеля. Устроив здесь аул и укрепление, мы лишали наших врагов этого приюта и загораживали им вход к нам. Мало того, под защитою этих балок и наших укреплений, мы предоставляли возможность новым нашим поселенцам, недовольным прежними своими шамильскими правителями, делать нападения на неприятельскую землю, принимать к себе новых выходцев из числа их родичей и других подобных лиц, и вообще — обеспечивать наше спокойствие с этой стороны столько же, сколько и причинять вред непокорным горцам.

Истису был обнесен валом и колючкою. На выдающемся высоком конце его, обращенном к неприятелю, был устроен нами передовой редут, с одним орудием, и впереди его, еще выше, сторожевая башня. Другой редут, также с одним орудием, был сооружен на противоположной стороне аула, нижней. Оба эти форта были заняты одною нашею ротою. Если же случались тревоги или неприятельские нападения, то помощь приходила из укрепления Куринского, и полковник Бакланов никогда не зевал.

Все указанные выше меры, и в особенности занятие нами такого важного стратегического пункта, и притом людьми вполне враждебными Шамилю, потому что обиженными им, весьма естественно, не нравились прежде всего самому имаму, а потом, чуть ли даже не больше, и наибу Эски, который теперь, посредством интриг и обильной дани Шамилю, дошел до апогея своего значения. Этот апогей выразился в том, что Шамиль передал в его руки и наибство Гехи, велев распоряжаться всем внутри и вне, не испрашивая от него никаких предварительных приказаний — разве в крайних и необходимых, но его уже усмотрение, случаях. Это было — carte blanche со стороны [171] Шамиля. Главнее всего, имаму и его наибу желалось наказать вероломных истисуйцев, разорить их гнездо, вновь овладеть этим пунктом — столь необходимым для планов и дальнейших действий нашего неприятеля.

Отсюда начался целый ряд нападений на Истису, закончившийся указанным нами боем 1854-го года, когда политические и военные в то время обстоятельства в целой Европе уж не в меру одушевили Шамиля.

Из числа нападений описываемого нами года более или менее были следующие: четвертого июня Эски явился против Истису со значительною партиею и с одним орудием и атаковал его. На помощь гарнизону и жителям быстро подскочил полковник Бакланов и прогнал его; десятого июня нападение повторилось вновь, но было отбито нашею колонною, рубившею лес близ Истису; двадцать четвертого июня — тоже в этом роде, двенадцатого июля — опять такое же нападение. Вообще, Эски, поклявшийся во что бы ни стало доконать Истису, пользовался каждым удобным случаем нанести ему какой бы то ни было вред, — и каждый раз отступал с потерею и с неудачею, потому что, как мы заметили выше, Бакланов тотчас вырастал перед ним словно из земли.

Опыт показал Шамилю и его наибу, что всех этих явлений, в виде частных нападений, недостаточно; а нужно придумать что-нибудь такое, вроде дамоклова меча, что сидело или висело бы всегда и постоянно на шее у Истису. И вот, надумавшись вдоволь, они изобрели штуку весьма неглупую — поставить в противодействие аулу и укреплению Истису аул Гурдали, заселить его самыми отчаянными, разбойничьими головами и поручить им непрерывные тревога и нападения не только на ненавистных истисуйцев, но и на окрестные, нам покорные, места. Кликнули клич — и аул [172] Гурдали быстро наполнился отпетыми мюридами, помилованными Шамилем для этой цели преступниками и тому подобным сбродом. Действительно, притон и деятели его оказались хоть куда, так что сердца Шамиля и его главнейшего сподвижника трепетали от радости, смотря на эти исчадия ада, на этих рыцарей смерти, разбоя, преступлений.

С той минуты истисуйцам, а за ними отчасти и нам, становилось совсем неудобно. Барятинский подумал и решил, что необходимо вырвать с корнем это гурдалинское гнездо — иначе не будет никогда покоя в той стороне. Пока же эта мысль была приведена в исполнение, заведующий левым флангом счел нелишним принять меры к обессилению и разорению неприятеля на иных пунктах; Гурдали же оставить, так сказать, на закуску — в числе некоторых других, ему подобных, мест.

К этому решению побуждала князя Барятинского необходимость воспользоваться благоприятным временем, чтобы нанести горцам наиболее чувствительный вред внутри их собственной земли, у них в доме, посредством уничтожения уже готовых и частью скошенных трав, истребления дозревавшего хлеба и всякого рода посевов.

Началось с Гойты. Седьмого июля отправился туда командующий войсками в кр. Воздвиженской, полковник Ляшенко, с двумя батальонами пехоты, четырьмя сотнями казаков и четырьмя орудиями. В верховьях Гойты, частью уже нам известных, колонна нашла богатые посевы кукурузы и проса, охватывавшие собою обширное пространство. Быстро уничтожив их в тот же день, она возвратилась домой без всякой потери, Через двадцать дней, именно двадцать седьмого июля, полковник Ляшенко предпринял второй набег на шалинскую поляну — для уничтожения запасов сена. В состав командуемой им колонны входили два с половиною батальона [173] пехоты князя Воронцова полка, четыре сотни донского № 19-го полка и шесть орудий легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады. К рассвету, на двадцать восьмое июля, войска были на месте и принялись за истребление, действительно, богатых запасов сена: поляна была покрыта сотнями стогов. Тотчас явился и неприятель, который открыл по нас огонь из орудия. Под прикрытием нашей артиллерии, которая держала горцев в приличном отдалении, войска продолжали свое дело. К полудню все пространство, занятое стогами сена, покрылось густым дымом, доказывавшим, что сеном этим горцы более не воспользуются. Затем, началось отступление. Тут только чеченцы, благодаря закрывавшему их от нас дыму, налегли на арьергард; но несколько картечных выстрелов быстро отбросили их в пространство.

В этот день колонна полковника Ляшенки уже не возвращалась в Воздвиженскую, а ночевала на Шавдоне. Утром, 29-го июля, она выступила по направлению к аулу Белгатою, влево от шалинского окопа, и, найдя там такие же запасы сена, как и накануне, истребила их до последнего стебелька.

В эти два дня у нас убит один и ранено пять нижних чинов.

Тот ошибется, кто подумает, что только ради сена мы принесли эту, хотя и незначительную, жертву, не уравновешиваемую, по-видимому, даже и полумиллионом стогов. Нет, не сено здесь играло роль, а те значительные конные партии тавлинцев, которые зимою могли быть приведены сюда Шамилем, равно и вся чеченская кавалерия, для которой, по приказанию имама, приготовлялись эти запасы.

Уничтожая сии последние, мы лишали возможности Шамиля вводить сюда и содержать здесь зимою, для действий [174] против нас, значительное число конницы, а, следовательно, заранее предупреждали возможность будущих серьезных с нами битв. Лишившись теперь одного убитого, да пятерых раненых, мы тем самым застраховали десятки и сотни других голов, которые, при наплыве зимою конных партий (если бы было им, чем кормить лошадей) могли бы пострадать неминуемо.

Горцы Дагестана и Лезгистана, всегда называвшиеся в Чечне тавлинцами (Тау — гора.) (хотя имя тавлинцев собственно принадлежит беднейшим и диким обществам верховьев Шаро-Аргуна и некоторых других ближайших трущоб) не без охоты являлись на зиму в Чечню. Тут главную роль играла не столько война, сколько недостаток у них в горах фуража и всякого зерна. Они прибывали, конечно, конные, продовольствовали своих лошадей насчет чеченцев, кормились сами на их же счет, и тем сберегали и обеспечивали своих коней, а в тоже время и облегчали свои вечно голодающие семейства. За это-то именно чеченцы их и не терпели, в особенности в последнее время, когда Шамиль повадился сосредоточивать у них все большие и большие партии. Мало того, что чеченец в течение лета должен был употребить свой труд на пользу чужого человека, он еще должен был и кормить его от труда рук своих зимою, — тогда как, чего доброго, у иного сама семья нуждалась в куске хлеба. Конечно, кого это не взбесит! Но Шамиль думал иначе: для его целей ему нужны были войска — и непременно большею частью тавлинцы; тавлинцы, во-первых, потому, что это народ голодный и в данном случае обязанный ему прокормлением, а, во-вторых, потому, что на чеченцев, т.е. на народ (не на военачальников их) он не рассчитывал; [175] он знал, что они его не совсем долюбливали, что свою вольность и неприкосновенность, свое ничегонеделание, свой покой они часто предпочитали всякой драке. Оттого-то он, с одной стороны, и ставил чеченцам в наибы нередко чуждых им людей, преимущественно тавлинцев, с другой — не стеснял этих людей в их деспотических действиях и, наконец, приказывал им и требовал от них, чтобы всякие запасы для их земляков, долженствующих явиться на зиму в Чечню, были бы приготовлены заблаговременно.

А мы, между тем, стремились эти запасы постоянно уничтожать и истреблять. Постороннему зрителю, незнакомому со всею этою махинациею, показалось бы весьма странным, что мы, ради сотни стогов сена, жертвуем несколькими своими головами, а кавказскому воину, в особенности военачальнику, такая манера действий была ясна, как божий день, и необходима, как кусок хлеба голодному. Оттого-то и князь Барятинский отдал пока преимущество сену и волевым посевам и оставил на втором плане Гурдали, хотя это несносное Гурдали нас уж крепко допекало чуть не два раза в неделю.

Наконец, дошло дело и до него. Участь этого разбойничьего гнезда была предоставлена полковнику Бакланову и им же решена по возможности. Но чтобы облегчить этого славного вождя, оттянув от него часть неприятельских сил, князь Барятинский предпринял общее и обширное движение в большую Чечню. Мало того, он решил нанести неприятелю поражение более или менее одновременно с трех сторон: со стороны кумыкской плоскости, т.е. от Гурдали, со стороны Шали и Басса и даже в аргунском ущелье. Последнее движение было для того времени шагом чересчур смелым и далеко небезопасным.

Посвятив в свои соображения Бакланова, который [176] должен был действовать отдельно и самостоятельно, князь Барятинский привел в исполнение свои планы 11-го, 12-го, 13-го и 15-го августа. Он был уверен, что если в одно и тоже время уничтожить Гурдали, поразить неприятеля на нескольких пунктах и истребить на возможно большем пространстве разные запасы, то лишит Шамиля главных средств вести против нас зимнюю кампанию, чувствительно подорвет его власть и влияние в Чечне и еще раз заставит многих чеченцев переселиться в наши пределы.

Все это сбылось хотя не вполне, но в значительной степени.

Военные действия открыл 11-го августа командир князя Воронцова полка, явившись в этот день, на рассвете, на мезоинской просеке, сделанной нами в истекшую зиму.

В состав колонны входили: три батальона командуемого им куринского полка, четыре сотни донского № 19-го полка и шесть орудий легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады.

Когда начальник колонны прибыль на мезоинскую просеку, то оказалось, что она во всю ширину ее прорыта глубокою и непроходимою канавою. Пришлось приступить прежде всего к устройству переправы, так как главная цель движения — неприятель и все его запасы и посевы — находилась по ту сторону просеки.

Работа закипела. Чеченцы пока нас не беспокоили.

В шесть часов утра приехал князь Барятинский в сопровождении одной только кавалерии, состоявшей из четырех сотен гребенского, двух моздокского, двух донского № 19-го казачьих полков и одной сотни дунайского казачьего войска. Вся эта кавалерия в одни сутки явилась на Аргун с Терека, Алхан-Юрта и из Грозной. [177]

Когда князь Барятинский присоединился к полковнику Воронцову — переправа уже была готова, и по ней войска прошли беспрепятственно на ту сторону канавы, миновали просеку и вступили на обширную мезоинскую равнину.

Казалось, что самая земля согнулась под тяжестью скирд, копен, снопов сена, проса и кукурузы, представившихся зрению на громадном пространстве. Поле, лесные прогалины, лощины, площадки в самом лесу — все было заставлено произведениями богатой и благодарной почвы, и все это в полчаса было охвачено кавалерию и пехотою, которые разметывали, рвали, побивали, топтали, зажигали эти предметы народного благосостояния.

Неприятель пока нас не тревожил, потому что местность была открытая и для него неудобная; но лишь только эти посевы и запасы в течение трех-четырех часов были истреблены дотла, и отряд двинулся вперед, имея в авангарде кавалерию, а с флангов по одному батальону пехоты, чеченцы стали показываться в опушках окружающего поляну леса и орешника и понемногу атаковали наши батальоны. Вслед затем, против фронта грянул на нас первый орудийный выстрел. Князь Барятинский, вверив генерал-майору Багговуту всю кавалерию, приказал ему атаковать горцев. Багговут понесся стрелою, за ним бегом кинулись батальоны, и в то время, когда он моментально отбросил неприятельскую партию к самым горам, пехота быстро занимала опушки и перелески, ограждавшие следующую поляну. Охватив, таким образом, последнюю со всех сторон своими цепями, она открыла кавалерии полный простор для беспрекословных и безбоязненных распоряжений теми запасами, которые находились на этой второй равнине.

Тут дело пошло еще шибче, чем на предыдущем месте. По истечении часа поляна представляла собою жалкий, [178] печальный вид, в который не могла бы ее облечь никакая туча саранчи из числа всех тех туч, которые поражали когда-либо землю от сотворения мира.

Отсюда князь Барятинский беспрепятственно прошел на шалинскую просеку и сделал привал.

Через час присоединился к нему генерал-майор Майдель, прибывший из Грозной с двумя с половиною батальонами пехоты и шестью орудиями грозненского гарнизона.

Несмотря на длинные переходы, прибывшие войска были бодры. Князь Барятинский, дав им час или полтора на отдых, двинул их, под начальством генерала Майделя, со всею кавалериею, под начальством генерала Багговута, за Шавдон, к Герменчуку, а сам со своим отрядом остался на занятой позиции. Цель движения была все та же — уничтожение запасов и посевов. Оба генерала истребили их наиблестяще, не только не понеся никакой особенной потери (Вообще, вся потеря в отряде князя Барятинского и течение последних четырех дней состояла в одном раненом обер-офицере и в двадцати пяти раненых нижних чинах. Авт.), но даже не встретив ни одной толпы неприятеля. Все ограничилось несколькими выстрелами. Такая уступчивость со стороны горцев казалась загадкою; но загадка эта скоро объяснилась: когда колонна возвращалась назад, то услышала на Шавдоне, со стороны Качкалыка, сильную канонаду. Не было сомнения, что она гремела в колонне полковника Бакланова, и что все силы неприятеля были сосредоточены там — за исключением тех немногих, которые встретил князь Барятинский поутру; да теперь, вероятно, и они уж примкнули к гурдалинцам.

А бой Бакланова в эти минуты был более, чем серьезный; он был такой, которого уж давно не помнили на Кавказе. [179]

Получив распоряжение князя Барятинского об одновременном с ним движении и действии, Бакланов, со свойственною ему быстротою, собрал с разных пунктов кумыкской плоскости в укреплении Куринском три батальона егерского князя Чернышева (кабардинского) полка, одну роту линейного № 12-го батальона, девять сотен донских №№ 17-го и 18-го полков, две сотни кизлярского казачьего полка, семь орудий батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады и донской конной № 7-го батареи. Путь впереди лежал уже нам известный — чрез качкалыковский хребет. Отряд выступил с рассветом того же 11-го августа.

Вся задача состояла в том, чтобы как можно поспешнее и незаметнее подойти к Гурдали, быстро накрыть это гнездо и не дать возможности тамошним головорезам спастись бегством и затем вновь досаждать нам. Но, как ни хороши были эти цели, они все же были частью излишни и — увидим далее — частью неправильны, тем более, что сами нынешние гурдалинцы вовсе не принадлежали к числу тех горцев, которых бы устрашила численность наших войск, и которые бы без сопротивления или отместки уступили нам свое убежище.

Если бы наш маневр удался нам вполне, со всеми последствиями, т.е. если бы нам привелось перебить всех гурдалинцев и действительно снести с лица земли их жилища — тогда цель движения была бы достигнута, и можно было бы сказать, даже при чувствительной со стороны нашей потере, что игра стоила свеч. Но так как этот прием — увидим ниже — послужил нам во вред во многих отношениях и к цели далеко не привел, то волей-неволей мы ставим вопрос: зачем было предпринимать бесследный набег на Гурдали? Если только для того, чтобы наказать [180] гурдалинцев и потом отступить, то для нас на этом случае очень резко сказался не раз повторявшийся в прежнее время на Кавказе факт, который свидетельствовал что, стремясь к покорению и умиротворению края посредством наказаний горцев, мы, как я уже выразился в предыдущем моем сочинении, нередко наказывали себя самих — не замечая того.

Сказания о злополучной для нас гурдалинской катастрофе не дошли до нас подробно в тех официальных источниках, которые опубликованы в свое время. Из них мы знакомимся с этим делом в высшей степени поверхностно, в общих местах, и не получаем о нем никакого точного, определенного понятия. С целью или без цели это сделано — решать пока не наше дело. Мало того, лица, вполне знакомые с записками покойного Бакланова, напечатанными в одном из наших периодических изданий, заверили нас, что и в них ничего нельзя найти относительно этого несчастного для нас дела — что очень вероятно, так как, с одной стороны, едва ли бы не только Бакланов, но всякий другой на его месте решился бы подробно рассказывать потомству и истории о своих ошибках и неудачах, а с другой, как увидим ниже, Бакланов даже и не мог во всех деталях сообщить кому-либо о понесенном нами — если можно выразиться — поражении, потому что в самые критические, безвыходные минуты боя, когда ни один из нас мог не выйти живой из дела, его не было в числе сражавшихся.

Приступая ныне к описанию этого движения полковника Бакланова, мы, в виду предыдущего заявления, обязываемся оговориться, что сведения о гурдалинском деле и о дальнейшем роковом для нас отступлении в Куринское заимствованы нами из подробного рассказа очень почтенной [181] особы, участвовавшей в то время в битве, до последней минуты ее, в качестве ближайшего должностного лица при одном из начальников. Рассказом этим мы обязаны столько же случаю, сколько и интересу, который представляет собою в нашем обществе «Кавказский Сборник», подавший повод к разговору о Гурдали. Не будь того и другого — почем знать, может быть и ускользнули бы от описания подробности дела 11 -го августа 1852-го года, так как даже и на Кавказе немного уже осталось лиц, в особенности заслуживающих полного доверия, которые участвовали во время движения нашего отряда в Гурдали.

Чтобы получить ближайшее понятие об этом движении и о нашем печальном отступлении, мы должны составить себе в воображении нечто вроде почти равностороннего треугольника: вершиною этого треугольника будет укр. Куринское, основанием — Мичик; линии, проведенные от вершины через качкалыковский хребет до соединения с Мичиком — одна на Гурдали, а другая на укрепление Шуаиб-Капа, (Это укрепление находилось за Мичиком, в лесу. Оно хотя было невелико, но имело хорошую оборону. Шамиль считал его оплотом большой Чечни. Мы много раз ходили возле и вокруг него, но не решались штурмовать, опасаясь большой потери. Им начальствовал Юнус. В январе же 1855-го года укрепление Шуаиб-Капа было взято бароном Николаи почти без выстрела — что произошло и случайно, и неожиданно. Авт.) составят стороны треугольника. Просека наша, о которой мы уже знаем, находилась влево по выходе из Куринского и пролегала на Мичик к стороне Шуаиб-Капа; войска же, выступив одиннадцатого августа из Куринского и взойдя на Качкалык беспрепятственно, оставили эту просеку влево и с качкалыковского хребта двинулись к Гурдали таким образом, что вышли к Мичику на расстоянии почти одной трети дороги, вдоль [182] по реке, между Гурдали и Шуаиб-Капа. Здесь был оставлен первый батальон кабардинского полка для обеспечения нашего тыла и устройства переправы через реку, так как Бакланов намерен был, отступая из Гурдали, перейти в этом пункте на другой берег реки и двигаться все вдоль ее почти до той линии, на протяжении которой лежит Шуаиб-Капа, а там уже опять вторично перейти реку вброд и подняться прямою дорогою возле просеки — или и по самой просеке — на качкалыковский хребет.

Наступление наше было быстрое, вполне партизанское, так что мы не дали горцам ни опомниться, ни стянуться даже у Гурдали; самих же гурдалинцев мы захватили вполне врасплох.

Оставив первый батальон на Мичике, полковник Бакланов отправил вперед, на рысях, всю кавалерию, с конными орудиями, под начальством подполковника Суходольского, и велел ему охватить Гурдали со всех сторон и ждать приближения пехоты, а полковнику барону Николаи поручил поспешнее следовать за Суходольским с пехотою и порешить существование гурдалинцев.

Суходольский так быстро достиг до аула, обскакал его и сдавил в кольцо, что немногие из жителей успели спастись бегством. Усмотрев свое безвыходное положение, горцы, по необходимости, большею частью заключились в саклях, со своими семействами. Сакли эти, в виду назначения, данного Шамилем аулу Гурдали и ого обитателям, были теперь устроены таким образом, что каждая из них представляла собою нечто вроде блокгауза и проникнуть в нее, хотя бы через дверь, было нелегко: массивные двери, с двойными и тройными вполне надежными засовами, служили лучшею гарантиею безопасности каждой сакли. [183]

Пока подошел с пехотою барон Николаи, горцы сделали, что было возможно: стреляя из амбразур по нашей кавалерии, они уложили на месте несколько человек и несколько лошадей.

Наконец, пехота ворвалась в аул — и каждая сакля заговорила смертью. Ни обширность и разбросанность аула, ни малочисленные силы наши не позволяли штурмовать сакли; может быть, на этот раз, как назло, не было и того единодушия, которое сопровождало наши всегдашние действия. Артиллерия, конечно, оставалась также в пассивном положении, потому что громить аул, окруженный нашими же войсками, было неудобно. Вся битва шла на перестрелке. Горцы из сакль стреляли почти без промаха, а наша пехота и частью кавалерия поневоле должны были ограничиваться тем, что пускали свои заряды в отверстия сакль наудачу.

Чтобы придавить неприятеля в наиболее бойком месте аула, откуда он наносил нам сравнительно чувствительный вред, и, если возможно, выбить его из-за прикрытий, послана была наперерез аула команда кабардинских охотников, с ее командиром — храбрым и неустрашимым капитаном Богдановичем. Команда бегом пустилась по аулу. Богданович имел неосторожность оставаться среди нее верхом на лошади, представляя из себя наилучшую мишень для неприятельских выстрелов. Едва только охотники углубились в аул, сопровождаемые отовсюду ружейными выстрелами; едва, только их первое «ура» пронеслось по аулу — Богданович пал с лошади, сраженный пулями в живот и в руку, которою держал повод.

Это была наша первая, в данных обстоятельствах незаменимая потеря.

Подняв дорогое тело и отправив его в прикрытие, [184] охотники с ожесточением кинулись вперед. Правда, на их долю достались две-три сакли, несколько пленных — мужчин и женщин, — но все это не могло вознаградить нашей утраты в лице Богдановича, который скончался в тот же день.

Перестрелка трещала во всех закоулках аула и среди нашей кавалерии; дым густыми волнами стлался повсюду; кое-где вскрывались храбрыми кабардинцами двери сакль, и происходили рукопашные схватки; но это были случаи единичные, частные. В общем же, все та же пальба из ружей в сакли и из сакль.

Казаки спешились и стали на подмогу пехоты, но и это не помогло.

Уже более получаса продолжалась битва в этом роде. То оттуда, то отсюда солдаты и кавалеристы тащили какого-нибудь гурдалинца, бабу, барана, козла, корову или лошадь, но самый аул не сдавался.

Все чаще стали подносить раненых — офицеров и солдат; роты редели, люди уставали, изнурялись.

Прошел целый час боя оживленного, ожесточенного — и результатом его оказались десятки наших раненых, свыше пятидесяти пленных и почти весь аульный скот, плюс-минус голов сто. Аул все-таки остался за неприятелем, и сколько у него было потери — нам неизвестно и доселе, потому что толстые стены сакль упорно хранили во время боя от нас эту тайну.

На том все и кончилось. Пехоте велено было отступить из аула, а кавалерии приказано уничтожить ближайшие к аулу запасы всякой жатвы.

Началось отступление.

Тут только гурдалинцы выползли из своих сакль и решились отплатить нам за причиненное им беспокойство. [185]

В авангарде шла кавалерия, открывая собою дорогу. Дорога эта пока пролегала по местности ровной, открытой, лишь кое-где усеянной деревьями и занятой бесчисленным множеством скирд, стогов и разного подобного рода снятыми с земли посевами. А за этими прикрытиями уже ожидали нас неприятельские партии, и в то самое время, когда гурдалинцы наседали на наш арьергард, который вел барон Николаи, эти свежие толпы провожали нас с флангов беглым ружейным огнем. Здесь и позади нас был полный простор для нашей артиллерии: картечь буквально застилала собою поле, гранаты за гранатами рвали стога, взметали их кверху и частью зажигали; горцы перебегали из-за разоренного стога к другому, опережали нас, встречали в лицо, опять скрывались и вновь провожали с флангов. И людей, и лошадей у нас видимо убывало, но кавалерия отступала твердо, молодецки, как на смотру, как на параде, сопровождая это отступление периодическими атаками.

Среди одной из этих атак, Суходольский был ранен, но это не изменило хода боя, потому что кавалериею руководил сам Бакланов, под сенью своего черного значка, который ласточкою вился то в том, то в другом направлении.

Так шли по берегу реки до того пункта, на котором был оставлен первый батальон, и здесь стянулись.

При отряде находился и Батий Шамурзов, по указаниям которого предпринято было пройденное доселе на Гурдали и обратно направление. Вследствие этих же указаний Бакланов намерен был, как мы уже заметали, переправиться Мичик на пункте, котоpого достиг, и следовать далее противоположным берегом реки; но вдруг Батий заявил, что в настоящее время предположенное движение [186] невозможно, потому что, не доходя Шуаиб-Капы, мы должны будем в лесу нарезаться на сильные партии, которые (по расчету ли и соображению его, или по полученным при отступлении — быть может, от его же приятелей-лазутчиков — известиям) там нас ожидают. Это несколько смутило и взорвало запальчивого Бакланова. После крупного разговора с Батою, он должен был ему уступить и решил продолжать дальнейшее движение по берегу же реки, до угла описанного нами треугольника, а затем оттуда подняться на Качкалык. Но невозможности и этого движения, вследствие обрывистых берегов реки и непроходимых даже для пехоты мест, Батий противоречил настойчиво и доказывал это горячими доводами. Тогда Бакланов окончательно вышел из себя, и гнев его перешел пределы всякой сдержанности… Громко раздались его слова:

— Значит… ты меня обманул!..

Но обманул ли его Батий Шамурзов, или сам обманулся — нужно было и здесь подчиниться необходимости.

Батий, скрепя сердцем и зная хорошо Бакланова, не позволил себе в ответ никакой выходки, и, так сказать, проглотил молча выражение полной ярости Бакланова.

Отряд начал отступать по направлению к центру описанного нами треугольника. Кавалерия опять-таки отправилась с Баклановым вперед, а арьергард остался на руках и на попечении барона Николаи. В хвосте его находился первый батальон, еще не бывший в деле у Гурдали и на поляне, и поэтому более или менее свежий. В левую цепь, с двумя ротами, был выдвинут подполковник Крылов, в правой, также с двумя ротами, шел полковник Нейман.

Несмотря на то, что пехоты вообще было мало, и что чувствительный процент ее был переранен, и часть [187] пострадавшая пошла вслед за кавалериею, а другая была у носилок наших раненых и убитых, на долю ее все-таки выпало — и этих же раненых нести, и пленных сопровождать, и отбитый скот приберегать. Роты пехотных полков и без того были всегда бедны количеством штыков — в противоположность ротам линейных батальонов, а на этот раз численность их ниспала до минимума: только роты первого батальона имели пока немного более ста штыков каждая, а остальные едва достигали до цифры тридцати-пятидесяти людей, годных к бою.

Пройдя незначительное пространство, пехота вступила в лес, по которому предстояло ей двигаться до самой вершины Качкалыка. Но что это был за лес! Это была в буквальном смысле слова темная трущоба, в которую, по мере углубления арьергарда, и чистое небо, и сильно жарившее солнце скрывались все более и более и, наконец, скрылись совсем. В густой чаще едва-едва пробита была колея для одной арбы, доказывавшая, что сообщение здесь происходило в месяц раз или два. К этой дороге, пробитой в глубине какой-то лощины, полувертикально спускались с двух сторон отроги гор. На каждых пяти шагах, по дороге и вокруг нее, попадались объемистые деревья, снесенные когда-то бурею и валявшиеся здесь до случая, а может быть, и преднамеренно небеспокоимые ничьею рукою для того, чтобы служить баррикадами для всякой чужой ноги. И действительно, это были баррикады такого рода, которые столько же удобно могли прикрыть собою несколько полулежащих стрелков, сколько вызывали на необходимость не перешагивать, а перелазить через них. Лес, кроме пространства, занятого узкою дорогою, был во всех местах нередко снизу до верху переплетен колючкою, орешником и прочими подобными вьющимися растениями, [188] которые приходилось разрывать грудью и руками. Все эти ползучие растения живо напоминали собою американские лианы, сквозь которые сами дикари пробираются не иначе, как с ножом или топором в руках.

И каково было в этой чаще и по описанной нами дороге двигаться цепям, носилкам, гнать скотину и т. п. — поймет каждый, так как для этого не потребуется исключительного воображения.

Не мудрено, что лишь только темные дебри скрыли в себе наш арьергард, со всех сторон, и в особенности в левой цепи и в хвосте арьергарда, затрещала такая перестрелка, которой кабардинцы давно уже не слыхали. В одно мгновение там и сям свалило десяток людей, и понадобилось несколько десятков других, чтобы их убрать и унести. Лес огласился дикими возгласами горцев, нашим «ура», громкими командами и ободрениями офицеров — и застонал, словно обиженный появлением непрошенных гостей и начавшеюся в нем кровавою драмою. Он всеми своими средствами — и чащею ветвей, и полусгнившими бревнами, и толщиною своих заповедных чинарей служил в пользу собственных владельцев и обитателей, и всеми этими средствами был против нас.

По мере того, как мы углублялись все вперед и вперед, медленно, тихо, шаг за шагом, горцы следовали у нас по пятам, в расстоянии не более пятидесяти шагов, прятались за деревья, за бревна, укрывались в густоте ветвей и листьев и оттуда безнаказанно вырывали из наших рядов жертву за жертвою, именно безнаказанно, так как — что могли мы сделать им, стреляя по этим бревнам и деревьям, а вовсе не по людям, потому что их и не видно было? Если бы была хоть какая-нибудь возможность вступить в дело артиллерии, тогда, весьма понятно, оно приняло бы [189] иной оборот; но орудиям здесь не только нельзя было сняться с передков — даже нельзя было пройти беспрепятственно. Одно из них, идя в голове арьергарда, зацепилось осью за дерево и подняло такой крик, что, казалось, будто уж и совсем очутилось в руках горцев. Тотчас бросились к нему несколько человек кабардинцев, освободили его от затруднения и опасности и просили скорее убираться вперед, чтобы, по крайней мере, им не мешать и их не задерживать. Левая цепь, на которую в особенности были сильны натиски горцев, поредела уже до невозможности и на каждых ста саженях так и льнула к колонне; вследствие этого, неприятельские пули почти все ложились на дорогу, в колонну. Барон Николаи ежеминутно приказывал этой цепи держаться подальше, в своих местах, но все было напрасно: мешала ли ей местность следовать своею дорогою, или оседала она под убийственным огнем неприятеля, или, наконец, может быть, неумышленно потеряла расстояние между ею и колонною, так как густая чаща скрывала последнюю от ее глаз — трудно было решить; вернее всего, что нажимал ее неприятель, а у нее уже и людей почти не было, и патроны истощались: приходилось их снимать с убитых и раненых. Как поражающ был огонь в этой цепи, и каковы, в конце концов, были ее силы, служит доказательством то, что в третьей егерской роте, находившейся в этой цепи, вышли из дела три человека: фельдфебель, юнкер и горнист; остальные были убиты, ранены или шли под чужими ружьями и носилками.

Офицеры, видя такое безвыходное положение колонны, видя, что в ротах остается по двадцати и не более двадцати пяти сражающихся солдат, видя, наконец, что на карте стоит честь и слава их знаменитого полка, как [190] львы, бросались вперед, указывая собою пример оставшимся в живых воинам. Но прежде всех пали ротные командиры, за ними субалтерн-офицеры, и быстро очутились на плащах или на руках у солдат: капитаны — Апрелев, Василевский, штабс-капитаны — Соковнин, Безпятов, Чаплыгин; наконец, Базен, Тромбецкий и другие.

Солдаты оставались без руководителей.

Минута была более чем критическая — отчаянная.

А между тем, даже и в этом лесу жара была невыносимая.

Под бароном Николаи убита лошадь. Задыхаясь от жара и усталости, от давившей его горло прежней раны, герой этот подвигался вперед в числе последних, сопровождаемый горстью своих кабардинцев и несколькими из числа приближенных к нему лиц полкового штаба.

Наконец, дошло до того, что и некому, и невозможно было подбирать убитых и раненых — и этих несчастных оставляли на месте.

Печальное, до слез проникающее постороннюю душу было выражение лица барона Николаи: видеть, как падают и умирают безнаказанно, на его же глазах, под шашками и кинжалами врагов, лучшие его воины, и не быть в состоянии помочь этим несчастным или отмстить за их смерть, за глумление над их трупами — это было невыносимо, нестерпимо, ужасно для сердца командира полка, которым каждый солдат ценился на вес золота.

Да, такого боя и такого положения колонны уже давно не помнили на Кавказе.

Всех живых изумляло в эти минуты только одно: почему горцы не предприняли ни разу решительной атаки. Этого удара барон Николаи ожидал с минуты на минуту, и если бы он случился — арьергарда бы не [191] существовало, и ни один человек, наверное, не вернулся бы домой, разве счастливым образом был бы спасен самим Богом.

Верхние пары правой цепи подвигались довольно благополучно; но что касается до нижних, примыкавших к хвосту арьергарда, то они не устояли: после того, как из среды их выхватило несколько десятков людей, цепь разорвалась и подалась в колонну, открыв неприятелю свободный проход. И если бы в этом случае не решимость Геймана, о котором говорят, что он поступил чересчур запальчиво, то горцы, вероятно, воспользовались бы открытою им дорогою внутрь нашей колонны; но Гейман спас от этой последней и отчаянной минуты. Он энергически осадил цепь назад и восстановил порядок.

Барон Николаи видел, что дальнейшее движение поведет к окончательной погибели арьергарда, и решился остановить остатки рот, дать им вздохнуть, опомниться, и в этом положении ожидать неминуемой и роковой, по его соображению, атаки горцев. Стянув возле себя клочки трех рот, он стал под высоким и толстым деревом и, изнемогая от изнурения, от боли горла, от тяжелого нравственного давления, приказал своему адъютанту — скакать наверх к полковнику Бакланову и просить помощи.

В нескольких шагах от него раздались раздирающее душу вопли раненых; на глазах у него горцы с бешенством кинулись добивать одного из несчастных солдат. Группа, окружавшая полкового командира, с криком «ура!» кинулась штыками вперед — и горцы отступили. Но жертва все-таки более не воскресла к жизни.

Через три четверти часа мелькнули между деревьями белые чехлы и рубахи. Это быстро стремился на выручку Бакланов с линейною ротою № 12-го батальона и с казаками. Рота явилась свежая, полная, в сто двадцать пять [192] человек, с нетронутым почти комплектом патронов, и тотчас приняла на себя дальнейший бой. Тогда только арьергард двинулся опять.

Эта рота по-видимому неприятеля не устрашила: он продолжал свое дело, и одним из первых ее раненых был ротный командир поручик Олешкевич, который однако не оставил места боя, находясь все время верхом на лошади; но она спасла остатки кабардинцев и уж подавно не позволила чеченцам предпринять ни одного нападения.

Но все же она не могла возвратить нам до тридцати человек тех несчастных, которые убитыми и ранеными остались в руках у горцев. О выручке их нечего было и думать.

Наконец, арьергард выбрался на Качкалык и тут только увидел над собою голубое небо и свет солнца. Оставшиеся в живых будто вновь родились на свет — так отрадно было на душе, так приятно было вдохнуть в себя уже не густой пороховой дым, но свежий лесной воздух.

Еще два-три года — и целых тридцать лет пройдет со дня гурдалинской катастрофы. Нужно было предвидеть заранее, что когда-нибудь она должна будет выйти на свет божий во всей ее наготе...

Что мы извлекли из нее?

Пятьдесят слишком душ пленных, до ста пятидесяти других, недовольных управлением Шамиля, чеченцев, явившихся к нам на другой и в следующие затем дни и переселившихся в наше качкалыковское наибство, незначительную часть неприятельского скота и имущества — потому что большая часть была растеряна или брошена на месте боя, — и больше ничего. Затем, в начале будущего года нам все-таки пришлось воевать на тех же пунктах. [193]

Гурдали пока, до времени, остался все тем же Гурдали, и жители его опять принялись за разбои и нападения.

План или, лучше сказать, цель наша была хорошая, но мы ее не достигли. Если бы мы действительно разорили, сожгли Гурдали, перебили бы все его население и, вместо уничтожения в разных местах запасов и посевов, открыли бы просеку к этому гнезду отпетых разбойников — дело вышло бы и существеннее, и полезнее. Правда, уничтожение запасов и посевов, как мы сказали выше, имело относительную и даже значительную важность; но, в виду бесполезности нашего набега на Гурдали и понесенных нами невероятных жертв, конечно, гораздо благодетельнее было не торопиться этим Гурдалинским делом, а, разорив и уничтожив поля и житницы чеченцев, свести весь отряд, даже с двух сторон — для открытия свободного и беспрепятственного пути между Гурдали и укр. Куринским. Тогда первое пало бы само собою и на будущее время являлось бы предметом наших ударов со стороны Куринского и любую минуту.

Рождается вопрос: почему этого не было сделано в особенности после зимней экспедиции, когда мы уже знали, что такое Гурдали, где оно лежит и насколько оно нам необходимо для проведения прямой дороги, по которой пробился Барятинский навстречу Бакланову зимой?

Потому, что тогда еще смутно понималась и сознавалась идея покорения края подобным образом; она только зарождалась, и каким образом зарождалась — увидим сейчас.

Набеги же или партизанские наши действия до того въелись нам в плоть и кровь, до того любы были нашему молодечеству, что отрешиться от них так скоро мы не могли.

Мы имеем основание утверждать, что идея правильного [194] покорения края путем, постепенного движения, открытия дорог внутрь неприятельской земли и последовательного занятия местности нашими передовыми пунктами, которая на левом фланге начала осуществляться со времени князя Барятинского, даже, в сущности, и не принадлежала кавказскому начальству, т.е. не была нашим кавказским самородком. Она была познана вследствие указаний в том же 1852-м году свыше, из Петербурга, на бесцельность и бесплодность наших набегов и на значительные наши, по случаю их, потери. Заслуги же относительно ее кавказского начальства (и в особенности князя Барятинского) состоят в том, что оно, отрезвленное этими указаниями, сейчас поняло в чем дело, и что именно нужно для дела, и поспешило эту идею развить, поддержать и в дальнейшем времени укрепиться в ней. В общем, действительно, можно приписать князю Барятинскому начало покорения края правильным путем — и так обыкновенно привыкли выражаться на Кавказе; но если глубже всмотреться в этот предмет, в частности его и предшествования ему обстоятельства, то, повторяем, толчок к этому был дан извне. А так как князь Барятинский быстро и прежде других им воспользовался, то к нему и относят самую идею, о которой мы сказали выше. Впрочем, большой погрешности в последнем случае не будет, если взять во внимание, что гораздо важнее иногда или воспользоваться чужою мыслью, или извлечь ее из чужой критики и замечаний и тотчас умело, разумно применить ее к делу, чем иногда родить самую мысль, а тем более, родив ее, не уметь полезно ввести ее в употребление.

Никто с достоверностью не может сказать, какую потерю понесли горцы в день гурдалинской и мичиковской битв. Что же касается до нашей потери, то, за давностью [195] времени, мы не имеем права основывать сведения о ней иначе, как на официальных данных, напечатанных в то время в повременных местных изданиях. Мы выступили в Гурдали с 1,350 человек пехоты, с 800 слишком человек кавалерии и с семью орудиями. В трех кабардинских батальонах, имевших 1,200 слишком человек, убито два офицера и 41 нижний чин; в кавалерии — двое; ранено: у кабардинцев — восемь офицеров, сто семьдесят девять нижних чинов; в линейной роте — один обер-офицер и шестнадцать рядовых; в кавалерии — двадцать четыре, в артиллерии — семь нижних чинов. При этом нам неизвестно, взяты ли здесь в расчет до тридцати человек, брошенных на месте в мичиковском лесу, о которых мы сказали выше. Кроме того, выбыло из строя до полутораста лошадей.

Таково-то было дело одиннадцатого августа 1852-го года, о котором доселе мы имели так мало сведений, — даже почти не имели никаких сведений. Только нерешительности горцев или отсутствий, быть может, у них отважной руководящей силы мы обязаны тем, что остатки нашего арьергарда вернулись вживе в тот день, к ночи, в укрепление Куринское.

______________________________

Отряд князя Барятинского в этот приснопамятный день одиннадцатого августа ночевал биваком на р. Аргуне, на том самом месте, где стоял лагерем в начале зимней экспедиции.

На другой день часть отряда, в составе двух с половиною батальонов пехоты, восьми сотен кавалерии и шести орудий, под начальством генерал-майора Багговута, [196] была отправлена вниз по Аргуну, к аулу Гойтын-Корту, для истребления хлебов. Колонна не встретила особенного сопротивления, и дело ограничилось немногими выстрелами. Причиною этому было, преимущественно, то обстоятельство, что генерал Багговут находился все время на местности вполне открытой, и горцам не предстояло возможности завязать с нами бой.

По возвращении этой колонны к десяти часам на бивак, князь Барятинский поднял все войска и с ними направился на шалинский окоп, к подножию Черных гор и к верховьям реки Басса. Тут уже было не то, что у Гойтын-Корта, так как местность представляла много благоприятных условий для действий неприятеля.

Не успела пехота оцепить собою подошву гор, а кавалерия — начать истребление многочисленных стогов, разбросанных по обширной поляне, с высоты грянул неприятельский орудийный выстрел, и в наших цепях затрещала ружейная перестрелка. Два орудия наши были немедленно направлены на неприятельскую пушку, а остальные отстаивали окраины леса у подножия гор, отбрасывая неприятеля там, где он старался накинуться на пехоту или мешать вашей кавалерии. Через полчаса картина боя изменилась: горское орудие пока замолчало, а чеченцы могли отстаивать неприкосновенность своих полей лишь на дальний ружейный выстрел.

Истребление запасов продолжалось до четырех часов вечера. Когда не осталось ни одной годной копны, и все вокруг пылало, расстилая по воздуху черный, удушливый дым, сквозь который солнце казалось багровым шаром, отряд начал отступление. Тут опять орудие горцев заявило свою претензию на русские головы, но выступить из гор на плоскость не могло и провожало наши войска лишь до тех [197] пор, пока они отошли от подошвы гор на пятьсот саженей. Отступление происходило в разомкнутых колоннах, кавалерия шла отдельными сотнями, и неприятельские ядра были для нас нечувствительны.

Ночь с 12-го на 13-е августа отряд провел в кр. Воздвиженской.

______________________________

В прежнее время расстояния на Кавказе измерялись ногами и часами — и всегда почти безошибочно. Между крепостями Грозною и Воздвиженскою считалось тридцать верст. Почти на полдороге находилось ханкальское ущелье, которое составляло проход, образуемый с одной стороны ханкальским хребтом, а с другой — громадным ермоловским курганом, который сам по себе стоил хорошей горы. Над неприступным берегом Аргуна, там, где эта река подмывает гору с восточной стороны, гнездился большой аул. Далее, по дороге к Тепли, находился аул Хан-Кале, в который не проникала еще наша нога.

Даже и в конце пятидесятых годов редкая из колонн проходила из Грозной в Воздвиженскую без приключений: непременно в ханкальском ущелье она была обеспокоиваема или перестрелкою, или открытым нападением, а уж о начале пятидесятых годов и говорить нечего.

Князь Барятинский обратил на это внимание. Хотя он отчасти и верил надаргунскому аулу, что тот не принимает участия в нападениях, но знал также очень хорошо, что он служил притоном для партий большой Чечни, которые здесь нас зачастую ожидали. Сопротивляться такому посещению неприязненных нам чеченцев этот аул, [198] конечно, не мог, потому что такое обстоятельство повело бы за собою сильное наказание его со стороны Шамиля. Видя его затруднительное положение и в тоже время желая обезопасить сообщение между крепостями, князь Барятинский потребовал от него еще в начале года, чтобы он переселился на левый берег Сунжи, а свои жилища уничтожил бы. Аул обещал; но дело в том, что Шамилю такой прием очень не нравился, и он, то угрозами, то ласками принуждал этот аул оставаться на месте.

Так дела длились более полугода. Князь Барятинский, видя, что с населением аула добром ничего не поделаешь, воспользовался сбором отряда и решился, как говорили тогда, выкурить жителей из ущелья, именно — выкурить, потому что нужно было огнем истребить все, что давало им продовольствие.

Аул кормился от ханкальской горы: она доставляла ему сено, просо, кукурузу, и на эти-то предметы, покорившиеся теперь на склонах ханкальского хребта, ближайшим образом было направлено внимание и наказание князя Барятинского.

Тринадцатого августа он двинул отряд из кр. Воздвиженской к аулу, обогнул ханкальскую гору и явился в виду его. Конечно, жителям одного аула было безумно сражаться против целого отряда, и они поспешили скрыться, оставив нам свои поля и убежища.

Князь Барятинский не хотел уничтожать самого аула и имущества жителей, потому что это обратило бы их в бездомников, озлобило бы против нас, заставило бы большую часть из них искать убежищ у Шамиля и усилило бы у этого последнего численность наших открытых врагов. Ему нужно было только заставить их и их семейства искать у нас пищи, которой, при поголовном [199] истреблении на этот раз запасов в Чечне, они не могли найти за Аргуном. Искать же у нас пропитания — значит смириться, подчиниться и волей-неволей переселиться.

Отряд в несколько часов, лишь при слабой кой в каких пунктах горы перестрелке, не принесшей нам никакого вреда, уничтожил дотла все, что было жителями заготовлено на зиму, а затем, благополучно разошелся по квартирам — в Воздвиженскую, Грозную и на Сунжу.

Наказание, действительно, подействовало, потому что, спустя некоторое время, многие жители аула, семейство за семейством, перебрались в грозненские аулы; другие же примкнули к населению аула Хан-Кала, который, лишившись на Аргуне своего передового поста, был уже более или менее открыт для наших стремлений. На него с этой минуты направлены были все взоры Барятинского, потому что ханкальцы, подкрепленные частью недовольных выходцев надаргунского аула, еще пуще прежнего стали досаждать нам: на пути между Грозной и Воздвиженской они стали для нас вторыми гурдалинцами. Но пока их час еще не пробил.

______________________________

Распуская войска по квартирам, князь Барятинский, между прочим, поручил командиру куринского полка — воспользоваться первым удобным случаем и заглянуть в аргунское ущелье, на страже которого, в семи верстах от него, была расположена штаб-квартира воронцовцев — крепость Воздвиженская.

Аргунское ущелье было местом вполне таинственным, в которое ни одна русская нога не проникала после случайного нашего знакомства с ним в 1839-м году. С [200] той поры о нем хотя далеко не забыли, потому что оно почти ежедневно напоминало о себе вторжениями и нападениями горцев на наши окрестные места, становясь, вследствие этого, с каждым разом все интереснее и заманчивее, однако и не знали, что оно такое. Слышали только, что эта теснина ведет в глубину Черных гор, что ею разделяется весь кавказский хребет и что, следовательно, посредством ее возможно сближение и сообщение с самым Дагестаном, что она составляет собою притон обширных воинственных обществ — и больше ничего.

Князю Барятинскому хотелось, во-первых, подробнее ознакомиться с этим заколдованным местом, в которое, по словам лазутчиков, была только полувоздушная дорога у скалы, возможная к уничтожению в пять минуть и затем — к возобновлению опять в один день (так загадочно они выражались) и, ознакомившись, подумать: нельзя ли заявить себя каким-нибудь важным подвигом, вроде занятия его; во-вторых, ему же, князю Барятинскому, хотелось столько же доказать горцам возможность нашего вторжения куда бы то ни было, сколько и одновременно потрясти Чечню сразу во всех ее углах — чего до него еще никто не делал.

Командир куринского полка, со своей стороны, рассудил, что дела откладывать в долгий ящик не приходится. Он решил, что теперь самый удобный момент для того, чтобы исполнить желание заведующего левым флангом, так как горцы несколько утомлены трехдневною с нами битвою и ни в каком случае не могут нас ждать к себе в гости как по этой, так и по другим причинам — в особенности по неприступности места, по малочисленности наших войск (о распущении отряда они тотчас же узнали и убедились воочию) и по [201] двенадцатилетней доселе нашей нерешимости заглянуть в ущелье.

Наконец, горцы знали очень хорошо, что мы стояли накануне своего большого праздника, который всегда исправно чествуем (день Успения); а князь Воронцов еще лучше знал, что этот праздник совпадает с магометанскою пятницею, которую мусульмане почти всегда посвящают покою, отдыху и делам домашним, семейным.

Все эти обстоятельства нам уясняют поводы задуманного нами тогда движения в загадочное ущелье и ведут к разгадке о том, почему мы вышли оттуда по возможности в здравии и вживе, тогда как (увидим ниже) могли бы там оставить навсегда пять рот куринского полка.

При таком важном условии, относительно которого горцы на этот раз оплошали, нельзя было не указать выше на причины, побудившие нас вторгнуться, закрывши глаза и не зная местности, в аргунское ущелье, причины, которые были весьма ничтожны не только в сравнении с тою потерею, которую мы могли понести, но даже и с тою, которую понесли на самом деле.

Именно, можно сказать, что, несмотря даже на эту последнюю потерю, судьба, в образе нашего Бога, хранила русские войска.

И так, князь Воронцов решил не медлить. Знаменитый же его полк, вернувшись из ханкальского ущелья и переночевав у себя в казармах, был вполне уверен, что его более не потревожат — хотя бы самое короткое время, и четырнадцатого августа готовился встретить столь важный православный праздник, не уступающий, в мнении народа, и самому Благовещению. Приготовления к Успению были тем деятельнее, что оно было ротным праздником в одной или даже в двух ротах полка. И вот, [202] первым делом, задымились везде ротные бани. Пока их топили, солдаты привели в порядок свое снаряжение, фельдфебеля и каптенармусы захлопотали относительно доброго обеда на завтрашний день, офицеры разошлись то туда, то сюда в гости друг к другу и располагали встретить в полном удовольствии и веселии свободный от службы и от дела день.

Вымылись, вычистилась, частью помолились Богу в полковой церкви, частью уже приготовились весело среди товарищей встретить святое Успение, — как вдруг, в десять часов ночи, фельдфебеля принесли приказание: сейчас же готовиться к выступлению и собираться на площади, у полкового сада.

Вот тебе и на! Все приготовления, все замыслы разлетелись в пух и прах. Одно только утешало, что велено было собираться налегке и взять с собою провианта на один день. Значит, поход недалек, и авось не пропадут ротные пироги и всякая живность, припасенная на завтра.

Ночь была темная, безлунная. К двенадцати часам на площади, уже в совершенном порядке и в готовности, стояли следующие части войск: первый батальон, три роты второго и две роты третьего батальонов куринского полка, три легких и одно горное орудие легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады под командою штабс-капитана Парчевского (Ныне генерал-майор, командир артиллерийской бригады. Авт.) штуцерная и ракетная команды и три сотни донского казачьего № 19-го полка.

Конечно, никто не знал и не гадал, куда могут пойти, а уж об аргунском ущелье и подавно никто думать не смел. [203]

Около часа пополуночи вышел из дома командир полка и, даже не здороваясь с людьми, в тишине, без сигнала, приказал двигаться.

Когда вышли за аргунские ворота, находившиеся тут же, вблизи дома командира полка — тогда объяснилось все.

Шли в полном гробовом молчании; по пути, в стороне от дороги, был чахкеринский аул; там ни одна собака не тявкнула: значит, тишина была поистине романическая.

Вход в аргунское ущелье был, как и после, открыт, леса не было, но справа и слева (по ту сторону Аргуна) сторожили его лесистые хребты, перекрестный ружейный огонь с которых мог быть легко направлен в данную точку дороги.

Наконец, взорам представилась черная впадина; это было ущелье. Аргун шумел, гудел и своим гулом заглушал происходившие тут построения и передвижения.

У входа в ущелье, для обеспечения нашего тыла, был оставлен флигель-адъютант майор Бреверн, с тремя ротами, тремя легкими орудиями и ракетною командою. Артиллерия должна была действовать также и по противоположному берегу реки, покрытому густым лесом и находившемуся отсюда на близкий ружейный выстрел (Аргунское ущелье подробно описано нами в статье «1858-й год в Чечне», помещенной в III т. «Кавказского Сборника». Авт.). Майор князь Туманов послан был с шестою егерскою ротою направо, на гору, ограждавшую вход в ущелье, на которую в 1858-м году восходил полковник Рихтер. Оттуда можно было анфилировать значительную часть ущелья и удобно прикрывать движение и отступление колонны из ущелья. Бреверн, таким образом, со своими ротами, получал [204] назначение также и резерва для князя Туманова и должен был прикрывать его при отступлении с горы. Затем, остальные пять рот, штуцерная команда и одно горное орудие были двинуты в самое ущелье. Кавалерия оставалась у входа.

На горизонте чуть забрезжило, и последние звезды, одна за другою, быстро стали исчезать.

Когда вошли в ущелье, тут только увидели и убедились, что слова лазутчиков о полувоздушной дороге вполне справедливы: дороги вовсе не было никакой, а на воткнутые в отвесную скалу бревна, на расстоянии почти четверти версты, была накинута плетенка, которая и составляла нечто в роде висячего над пропастью моста. Нечего делать, приходилось не брезгать и этим путем, хотя неизвестно, решился ли бы князь Воронцов предпринимать вторжение в ущелье, если бы заблаговременно был знаком с этою местностью.

Кругом все спало: и природа и люди.

Роты быстро перебежали сухую трясину и очутились затем на поляне, уставленной разными скирдами и стогами. Поляна эта впереди была прорезана глубокою канавою, через которую был перекинут мостик, далее начинался лес — хотя, впрочем, и не густой.

Приказав зажечь запасы, князь Воронцов, зная от лазутчиков, что тут невдалеке должны быть два-три аула, двинул роты вперед почти беглым шагом.

Но то, что, по сведениям, было недалеко, оказалось не совсем близко: роты пробежали версту, пробежали другую, — и только тогда, при занимавшейся заре, зачернели впереди сакли. Одна группа из них была расположена на полугоре, другая внизу; несколько впереди и вправо еще немного сакль. Это — аулы верхний и нижний Чишки и хутор Гой.

Роты остановились. [205]

Тут князь Воронцов сделал такое распоряжение: трем ротам, с горным орудием, оставаться перед аулами; остальным двум, под командою уже известного нам храбреца капитана Мансурадзе, пробежать насквозь аулы до последней сакли, повернуться кругом, атаковать, разнести по возможности аулы и хутор и немедля пробиваться на соединение с остальными ротами.

Прежде чем аульные собаки успели пропеть свою обычную песню, дававшую всегда знать горцам о нашем приближении, Мансурадзе, с двумя ротами, уже очутился у крайней последней сакли хутора и громким «ура!» довел до сведения оставшихся пред аулами трех рот, что начал свою работу.

Это было сигналом, по которому три роты повели атаку и со своей стороны.

Таким образом, аулы очутились между двух ударов, между двух огней.

Крик, гам, шум разом охватили все пространство. Жители аулов, разбуженные этим нападением, объятые ужасом, выскочили, кто, в чем попало — и адская перестрелка затрещала по всем направлениям.

Солнце медленно, спокойно выкатилось из-за гор и осветило картину отчаянной резни, пожара и разрушения.

На этот раз мы явились к неприятелю в гости немного невпопад: здесь ночевал со значительною партиею шатоевский наиб Батока, который вел ее в большую Чечню, на помощь к Талгику. Только этой партии жители двух Чишки и хутора Гой обязаны были тем, что часть из них уцелела. Тем не менее, мы пока этого не знали и, воображая, что имеем дело только с аульцами и хуторянами, врывались в сакли, где заключалась часть атакуемых, били их, падали сами под их ударами, [206] перехватывали искавших спасения в бегстве, захватывали все, что попадалось под руку — скот, имущество, зажигали сакли то в том, то в другом пункте.

Наконец, обнаружилось, что мы имеем дело не с одними жителями, что неприятель достаточно силен. Уже в разных местах аулов валялось довольно неприятельских трупов; уже и наши роты значительно поредели, потому что на десятки наших раненых потребовалось втрое более здоровых, которые уносили их с поля битвы...

Князь Воронцов приказал сыграть «сбор», и люди со всех сторон бежали к центру, к месту сигнала.

Тем временем, у майора Бреверна загрохотали орудия по другим партиям, открывшим пальбу по нас с противоположного берега из-за завалов, а также и по чеченцам, стремившимся из аула Дачу-Барзоя против полувоздушной дороги, в тыл нашим ротам и во фланг князю Туманову.

Собрав роты, отправив назад всех убитых и раненых, выставив вперед орудия и отражая нападения картечью, князь Воронцов начал быстро отступать, так как, действительно, медлить было невозможно. Если мы благополучно стянулись к одной точке, то этим были обязаны тому, что в течение какого-нибудь двенадцатиминутного боя не дали возможности опомниться горцам и выйти из той паники, в которую их ввергло наше неожиданное нападение. Когда же у горцев прошел бы момент одурения, и они спокойнее могли бы отнестись к бою и к нашей малочисленности, то неизвестно, что предпринял бы Батока, так как у этого наиба всегда — теперь и после — было достаточно и храбрости, и ума, и опытности. Легко допустить, что он или кинулся бы на нас всею своею партиею, или обошел бы нас и отрезал отступление, или, [207] вернее всего, усмотрев нашу диспозицию, сорвал бы воздушную трясину, жертвуя каким-нибудь десятком отчаянных голов, — и тогда что было бы с нашими пятью ротами?..

Не были ли мы правы, сказав в своем месте, что тогда все эти пять рот, вне малейшего сомнения, могли бы навсегда остаться в аргунском ущелье?

Но, благодаря Богу, этого не случилось, потому что отступление шло преимущественно перекатами, беглым шагом, и происходило так же быстро, как и наступление. Затрудняли несколько тела убитых и раненых, но опасность положения удваивала силы и самих носильщиков, которые быстро уходили назад, под прикрытием нашей картечи и беглого ружейного огня.

Отступление наше, хотя отчасти и затруднялось лесом, чрез который пришлось пробегать, и разными балками, но эти препятствия в тоже время служили для нас и некоторою охраною.

Пальба гремела уже со всех сторон, даже у князя Туманова. Это доказывало, что неприятель успел усилиться и занял все протяжение нашего пути.

Скорее, скорее бы к воздушной дороге, иначе конец весьма плохо увенчает собою дело! Все это понимали, и для быстроты движения команды не требовалось, для возбуждения отваги одобрений не нужно было. Дальняя оконечность канавы, хотя частью и занята неприятелем, но мост — благодарение судьбе! — не успели зажечь или разрушить. Несколько позже — и, может быть, его бы не существовало.

Наконец, вот и она, сухая трясина! Слава Богу, цела; все в порядке.

Бреверн и Туманов не щадят патронов и зарядов — и это наше последнее спасение. Только под их [208] огнем уцелела трясина. Мы вскочили на нее, быстро перебежали — и спасены.

Батока опоздал.

Бой этот надолго сохранялся в памяти куринцев; о нем говорили много; много говорили и о единоличных схватках вообще, и о храбрости Мансурадзе в частности; не зная цели и смысла нашего движения в ущелье, называли его большою неудачею, высчитывали по-своему количество убитых и раненых, и всякие такие сведения передавали из уст в уста.

Правда ли все это, нет ли, — но мы пишем историю, материал для истории, и не позволяем себе вводить сюда рассказы, за которые поручиться не можем.

Из приказа, объявленного тогда по корпусу, видно, что мы потеряли убитыми: одного обер-офицера и девять нижних чинов, ранеными — шесть обер-офицеров и пять-десять одного нижнего чина.

Для получасовой битвы и этого, впрочем, довольно.

С тех пор, около шести лет, мы более не заглядывали в аргунское ущелье. [209]

Приезд главнокомандующего на левый фланг; значение поездки в тогдашнее время и последствия. Шамиль решается поправить свое поколебавшееся у горцев положение и достигает результатов вполне отрицательных. Уничтожение аула Хан-Кала или Сюрин-Корта и выселение его жителей. Быть бы несчастью, если бы не счастье. Заключение.

Описание нами лишь одних крупных и выдающихся схваток наших с неприятелем в 1852-м году не дает никому повода думать, что, за исключением их, в разных углах Чечни более ничего не происходило. Напротив, все пространство, занимаемое ныне округами: осетинским, чеченским, аргунским, ичкеринским, кумыкским не было свободно от постоянных военных тревог, при которых, с одной стороны, горцы столько же беспокоили нас, сколько, с другой стороны, и мы их. В особенности Бакланов не сидел в покое: то предпринимал он набег для отбития где-либо неприятельского скота, то подновлял и исправлял просеки и дороги — и этим способом поневоле встречался с нашими врагами; то, время от времени, являлся на защиту Истису и других подобных пунктов.

Мы не приводим всех этих частных деяний потому, что они не имели особенного значении в деле покорения края, в общей идее нашей борьбы с горцами; мы ограничиваемся лишь теми, которые почему-либо были важны для нас или чувствительны для Шамиля и Чечни и должны быть внесены на страницы нашего рассказа, как необходимый исторический материал.

Военные действия князя Барятинского, отважные и в [210] высшей степени смелые в то время вследствие разновременных вторжений в глубину неприятельской земли, и вследствие своей трескучести, равным образом его громкие реляции и в том или другом разе значительные потери, которые он всегда умел оправдать пользою дела вообще и необходимостью, столько же обращали внимание на кавказскую войну в Петербурге, сколько в особенности интересовали главнокомандующего отдельным кавказским корпусом. Барятинский, до которого не было еще в Чечне такого непрерывного ряда битв и таких постоянных беззаветных переходов — для кавалерии иногда до девяносто верст в сутки, а для пехоты — сорок, пятьдесят и даже шестьдесят, — становился в глазах всех и каждого, начиная с главнокомандующего (хотя и краонского героя, но все же человека более склонного к тихой гражданской деятельности) каким-то молодцом, героем, а войска, ему вверенные, какими-то сказочными существами, способными перелетать в одно мгновение необъятные пространства, жить чуть не воздухом в течение нескольких дней и т. п. Эти все деяния, преувеличенные рассказы, личность самого Барятинского тянули всех военных людей на Кавказ, в особенности не знавших еще на практике о силе и значении «бубен за горами», влекли и самого князя Михаила Семеновича Воронцова в Чечню — полюбоваться нашими успехами и убедиться в действительности их. Конечно, результат всех наших действий был скорее отвлеченный, нравственный, чем существенный, т.е. мы много подействовали на дух горцев и отношения к ним Шамиля и мало или, лучше сказать, ничего не завоевали, не присоединили к нашей державе; тем не менее, для того времени и этого, действительно, было достаточно. Для прозорливых людей, каким был князь Воронцов, это служило подготовкою — [211] весьма важною — к будущему, и в этой-то подготовке ему захотелось убедиться воочию.

Неожиданно и быстро пронесся слух, что главнокомандующий едет в Чечню. Везде зашевелились — и в войсках, и в народе.

Поездка эта, кажись, не представляла бы ничего особенного; но вышло, вполне случайно, совершенно иначе: она имела влияние 1) на общее положение военных дел на левом фланге в том отношении, что, сообразно усмотренному князем Воронцовым, последовали особые и личные приказания его светлости (титул, в этом году только недавно пожалованный князю Воронцову) насчет дальнейших действий, 2) на отношения к Шамилю непокорного еще нам народа — неблагоприятные для него и благоприятные для нас, и с этой стороны она составляет, так сказать, явление историческое. Влияние это было и непосредственное, и посредственное. В первом случае оно выразилось тем, что многие из непокорных горцев, бывшие свидетелями самой поездки князя в глубине их земли и встреч, ему по пути оказанных, пришли наглядно к убеждению о нашем могуществе, о том, что места, куда вступала нога главнокомандующего, уже не могут называться их собственностью и лишь останутся в сомнительном и шатком их пользовании только до первого последующего затем случая — иначе бы зачем сардарю ездить в эти места и осматривать их; что лучше заблаговременно добром уступить эти места, переселиться к нам, чем ждать нового погрома и разорения; что, наконец, Шамиль и Воронцов — две власти разные: первая, хотя и своя, но гнетущая, сравнительно слабая, всюду до сих пор более или менее поражаемая и уступающая, ничего предоставить не могущая, вечно эксплуатирующая население; вторая, хотя чуждая, но могучая, щедрая, обильно [212] рассыпающая награды, милости, деньги. Посредственное же влияние, о котором мы сказали выше, заключалось в быстрых сведениях, перенесенных в непокорные аулы нашими мирными чеченцами, о тех щедротах, которые рассыпал главнокомандующий, о веселой, привольной, бездеятельной и беззаботной, почти на содержании у русских, жизни, которою пользовались так недавно склонившиеся пред нами разновременно сотни семейств. И это последнее влияние едва ли не было для немирных горцев заманчивее и действительнее первого. После проезда князя Воронцова, умевшего, где нужно и в чем нужно, задобрить, приласкать, поощрить и обольстить татарское наше население, их так и тянуло к нам.

Втайне от Шамиля, а иногда и явно, семейство за семейством начало прибывать и на кумыкскую плоскость, и в состав посунженских аулов. Насколько это нравилось Шамилю, и какие последствия произошли из всего этого, равно как ошибся Шамиль в своих расчетах, думая сразу восстановить слегка потрясенное его обаяние над чеченцами — увидим вслед за сим.

Главнокомандующий выехал из Тифлиса тотчас по получении передовых сведений о последних наших действиях в Чечне и в аргунском ущелье. Начиная от Владикавказа и до Воздвиженской поездка его представляла собою какое-то торжественное движение, непрерываемый парад. Князь обращал особенное внимание на представлявшиеся ему в разных местах осетинские, чеченские и подобные туземные депутации, интересовался их бытом, жизнью — что вообще составляло его слабую струну, оказывал внимание, ласкал, поощрял отдельные лица, в особенности в среде назрановцев, и везде оставлял за собою единодушный говор о доступности, о приветливости, [213] которые, исходя от таких высоких особ, составляют нередко лучший подарок в жизни обыкновенного смертного — а уж о дикаре и говорить нечего. Князь хорошо знал эту слабую людскую сторону и уменьем влиять на нее, как известно всем, совершал иногда чудеса.

Двадцать пятого августа, утром, князь выехал из Воздвиженской для обзора зааргунского пространства. Куринский имени его полк, донской № 19-го и гребенской, легкая № 5-го батарея 20-й артиллерийской бригады и дивизион конно-казачьей № 15-го батареи были расположены эшелонами от Воздвиженской до р. Басса, на расстоянии двадцати слишком верст, прикрывая дорогу, по которой должен был проезжать главнокомандующий. Здесь он отчетливо знакомился с пройденною нами в течение текущего года местностью, с трудами и деяниями, нами совершенными, и частью с результатами этих деяний. На горах, в трущобах, везде появлялись партии горцев, которые безмолвно, без выстрела, с жадным любопытством следили и за поездкою, и за блестящею свитою и конвоем, в котором было много их собратий, и за нашими стройными, грозными войсками, поражавшими их зрение тою торжественностью, которая во время дел и перестрелок ускользала от всякого внимания. Все это в глазах дикого населения имело свою особую красоту, свою силу и значение.

Главнокомандующий переправился даже и на противоположный берег Басса. Даже и здесь не звякнул ни один горский выстрел — хотя неприятель был вблизи: так все это поражало, занимало его, приводило в какое-то смущенное, неопределенное настроение, в котором волновали душу его, конечно, уж не боевые, не воинственные поползновения и побуждения, — иначе бы почему не потешить себя хоть одною русскою головою? [214]

При обратном проезде главнокомандующего, все означенные выше войска были передвинуты на Шавдон. Князь Барятинский избрал место для ставки его светлости на одном из отдельных высших курганов, с которого на далекое расстояние была видна вся плоскость большой Чечни. Здесь был приготовлен завтрак, заключившийся тостом за здоровье Государя Императора. Гром орудий, гул ружейных выстрелов, крики «ура» возвестили на далекое пространство о присутствии царского наместника, о движениях сердца русского воинства, счастливого своею преданностью Престолу и святому делу, для борьбы за которое оно на этих окраинах было предназначено. Любуясь открытою, разнообразною картиною, князь Воронцов в тоже время любовался и войсками, которые проходили перед ним церемониальным маршем, в колоннах. Правда, шагистика была не Бог знает какая, за то каждый, иногда неровный, шаг солдата отзывался твердостью, крепостью; осанка, фигура всех этих загорелых, смуглых лиц проявляла отвагу, бодрость, силу, которая в русском народе вообще как будто скрыта, словно ее и вовсе нет, но которая так энергически умеет проявляться в минуты торжественные, в минуты нужды, необходимости и сознания своего долга. «Вахлак, чурбан» — это слова присущие и присвоенные только русскому народу, русскому языку; ими не обзывают друг друга ни на каком ином языке, потому что каждый немец, француз, англичанин, американец всегда старается быть с виду лучше, чем он есть на самом деле; русский же человек, как и русский солдат, без надобности не гоняется за этим: он скромен, и в обыкновенных случаях жизни далее своей природы не тянется. Оттого-то он и вахлак, и чурбан. Но посмотрите на этих вахлаков, когда они сознательно, разумно, отважно взялись [215] за указанное им дело, — и тогда увидите, откуда и что взялось: вместо спокойной, малоповоротливой силы является быстрота, решимость, энергия, жизнь, кипучесть, упорная неуступчивость, добивание дела и цели до конца — хотя бы в ущерб своему телу и крови...

Не на этом ли и основана одна из русских наших поговорок?

Таковы были в данную минуту войска, которые представлялись главнокомандующему; такими их видели теперь издали, а прежде и после того — лицом к лицу те горцы, которые взирали из своих трущоб на эту торжествующую массу.

Поблагодарив эти чудные войска за их молодецкие перелеты из конца в конец неприятельского края, за храбрость, за кровь, пролитую на благо родины, князь Воронцов навесил некоторым нижним чинам, участвовавшим в последних действиях, георгиевские кресты. Минута, в самом деле, была величественная, трогательная!..

______________________________

Тотчас по отъезде главнокомандующего, Шамиль усмотрел, что в Чечне что-то не совсем — не то чтобы неладно, а «сумнительно». Имам стал прислушиваться, присматриваться; лица, подобные Эски, и другие клевреты, частью им же разосланные, а частью сами по себе желавшие прислужиться и выслужиться, донесли ему, что между мирными и немирными чеченцами, в особенности между сими последними и жителями грозненских аулов, происходит уже не в меру частый и усердный обмен весьма подозрительных сношений. Приглядевшись поближе и наслушавшись вдоволь, имам заключил, что все это легкое, едва [216] заметное движение, могущее, однако, разрастись — далеко не представляет для него ничего розового, утешительного. Умный старина сейчас догадался, что такого рода вещи нередко угрожают власти и влиянию правителей; что в этих случаях нужно непременно приостановить движение, помешать ему, занять и заинтересовать чем-нибудь умы, отвлечь их от предвзятой точки, обратив на другую. В странах одичалых, среди народов нецивилизованных, восстановление своей власти, колеблющегося влияния, уважения к себе, боязни, коленопреклонения совершается или силою, деспотизмом, обрывающимися на поколебавшихся, волнующихся, или посредством проявления силы и власти на других вещах и предметах, способных поставить дикаря в изумление и возвратить его под обаяние, из которого он почему-либо выбился или хотел выбиться. Шамиль, как умный человек и притом хорошо знавший свободомыслящих, вольных, увлекающиеся и впечатлительных чеченцев, счел весьма неудобным восстановлять на этот раз свое обаяние посредством мер решительных: ведь критической минуты не было еще, — а решился поддержать себя и возвратить своей особе все безусловное и неограниченное доверие чеченцев, даже поднять над ними свое влияние, при помощи второго способа. Это, так называемый, способ переводный: с других да на себя, по другим да на третьих, и все эти другие должны быть жертвами, остаться в обиде и накладе, лишь бы самому деятелю и третьим на плане общей картины лицам было удобно, — способ, воспроизводителем которого, как оказывается теперь, далеко не был последний император французский, так как он задолго до того практиковался Шамилем.

Имам решил, короче сказать, что если он русских побьет, принизит, сделает что-либо такое важное и [217] существенное, которое, с одной стороны, даст ему значение большого героя в глазах чеченцев, а с другой — достанется выгодно и сим последним, то кредит его поднимется, фонды, после предшествовавших маленьких неудач, возвысятся, и он опять станет целою головою выше своего времени и обстоятельств, и опять преклонятся пред ним все недоверчивые, слабые, и легкомысленные личности и общества, как преклонились после его случайных успехов в сороковых годах.

Шамиль решился предпринять против нас не простую стычку или нападение, а осмысленное наступательное движение, которое бы, во-первых, дало хорошую поживу, во-вторых — принесло бы нам поражение, отнятие у нас какого-либо пункта или подобную неудачу, и, в-третьих, которое бы в тоже время послужило наказанием для грозненских мирных аулов, сеявших в Чечне (может быть, и непредумышленно) семена анархии.

С этою целью он стал собирать партии из жителей большой и нагорной Чечни. Сборным пунктом был Гельдыген. Эти партии к шестнадцатому сентября возросли почти до трех тысяч человек. Целью нападения были грозненские аулы и их скот.

Шамиль решил произвести вторжение семнадцатого сентября, а князь Барятинский узнал об этом только в ночь, предшествовавшую этому дню.

Каким-то образом сделалась даже известно заведовавшему левым флангом не только цель неприятельского движения, но и самый план набега.

План этот состоял в том, чтобы отвлечь и разрознить наши силы. Для достижения этого результата Шамиль распорядился, чтобы одна партия, за три часа до общего нападения, показалась бы у Алхан-Юрта. В то [218] время, когда в ту сторону будут отвлечены из Грозной наличные войска — другая партия, за час до того же общего нападения, должна была показаться из ханкальского ущелья. Когда остатки наличных местных наших сил и аульные жители завяжут с нею дело, вся прочая масса неприятеля должна будет атаковать аулы и их скот. В виду того, что в одной стороне на двенадцать, а в другой — на пятнадцать верст от Грозной войска наши будут развлечены битвами, Шамиль предполагал воспользоваться этим моментом, наказать аулы и перегнать скот за Сунжу.

Барятинский дал знать гарнизонам, чтобы они были готовы встретить неприятеля, и в тоже время не велел угонять скот с поля, оставив его Шамилю в виде приманки.

Семнадцатого сентября, ровно в полдень, пушечные выстрелы из станицы Алхан-Юрта возвестили о появлении неприятеля. В этом пункте нападения произведено не было. Партия маневрировала в виду станицы, вне выстрела, ожидая прибытия наших войск из Грозной. Но, конечно, никто не являлся.

Прошел час, другой — и вторая партия, численностью человек в триста, предполагая, без сомнения, что наш грозненский гарнизон стянулся к Алхан-Юрту, выползла из ханкальского ущелья. Но и тут ей встречи не было. Час спустя после этого, все силы Шамиля, в числе более двух тысяч человек, с восемью значками, следуя заранее начертанной им диспозиции, явились на месте нашего пастбища, — и какова была их радость, когда они увидели, что все обширное пространство поля усеяно бесчисленным множеством всякого скота. Считая эту добычу неотъемлемою и торжествуя свой успех, неприятель охватил [219] скот и начал гнать его к Сунже, отстоявшей от этого пункта верстах в пяти или шести.

В этот момент вынеслись из Грозной: сотня гребенского, сотня донского № 19-го полков, полсотни грозненских казаков, конвойная и почетная команды главнокомандующего, мирные чеченцы и два легких орудия. За ними быстро следовали находившиеся в крепости две роты куринского полка. Войсками этими командовал генерал-майор Майдель. В тоже время две роты линейного № 10-го батальона, при двух орудиях, находившиеся в Чертугае, были направлены навстречу и наперерез неприятелю к нефтянской башне, отстоявшей от Грозной верстах в семи или в восьми. Между ею и Грозною должна была совершиться переправа неприятельских партий.

Как хотел осуществить свои планы Шамиль относительно грозненских аулов — осталось и доселе неизвестным, потому что не успели горцы прогнать скот на расстоянии около версты, как на них вихрем налетел с казаками подполковник Камков.

Неприятель, усмотрев, что кавалерии нашей, сравнительно с его силами, немного, и не видя еще пехоты, отрядил часть своей конницы на охранение и дальнейший угон скота, а всею остальною массою встретил казаков грудь с грудью. Но это их не остановило: приняв на себя залп и ответив на него своим залпом, казаки врезались в ряды неприятеля, но прорвать их не могли — и отступили. Тогда вся масса кинулась на них, готовая их раздавить своим превосходством. Казаки и мирные чеченцы лихо встретили этот удар и отбили его при помощи артиллерии.

В это время подоспела пехота и с криком «ура!» бросилась на неприятеля. Последний заколыхался, попытался [220] еще произвести новую атаку, но, встретив дружный отпор, пустился к переправе. Артиллерия загрохотала по нему картечью, кавалерия погналась вдогонку. О добыче в это время нечего было и думать: вся она осталась на месте нетронутою. Кавалерия наша на всем скаку поражала рассеявшегося уже неприятеля чем попало: пулями, пиками, шашками.

Но вот и Сунжа, вот и переправа. Спасение уже в руках у горцев.

Вдруг, раздался беглый огонь двух линейных рот и их орудий.

В паническом страхе неприятель кинулся сперва в одну, потом в другую сторону, но, поражаемый и там, и здесь, ринулся в реку, не разбирая брода. Самый отчаянный ружейный и артиллерийский огонь напутствовал его на ту сторону реки. Бросая лошадей, горцы кидались в воду во всем своем боевом облачении, хватались за хвосты коней своих других товарищей, скрываясь по шею в воде от наших пуль и картечи, частью гибли навсегда, не успев справиться с водою. Одиннадцать пленных было схвачено нами на берегу реки; до ста лошадей осталось в наших руках; шестьдесят два неприятельских тела усеяли собою пространство до Сунжи, а сколько было погибших в реке и сколько раненых, успевших спастись при помощи товарищей — осталось неизвестным.

Поражение неприятеля было полное, безусловное. Если бы это не была отборная кавалерия Шамиля, лошади которой стлались по земле, как птицы, так что большей части нашей конницы было не под силу за ними следовать, то, нет сомнения, что неприятель понес бы впятеро большую потерю; его также спасло, насколько возможно, и то, что, убегая к Сунже, он рассыпался на таком [221] пространстве, которое не могло быть охвачено нашими малочисленными конными силами.

С нашей стороны ранены: поручик Мисоуст Мустафин и восемь человек кавалерии, а также шестнадцать лошадей.

Героем дня был, конечно, подполковник Камков.

Шамиль кусал губы и грыз ногти от негодования и ярости: вместо того, чтобы восстановить, возвысить более прежнего свою власть, влияние и обаяние над чеченцами, он, в течение нескольких часов, значительно подорвал даже и то, чем пользовался в их глазах до этого времени.

Так судьба, или иначе — законы мира устраивают постепенное понижение, а затем и падение лиц и предметов, получивших известное временное значение не в силу прав, указанных им историею или общим движением в кругу человечества, в природе вещей, а выбившихся на известную ступень высоты или моды случаем, силою, ловкостью, либо иными подобными обстоятельствами.

Непогрешимые законы природы никогда не изменяют себе в этом разе, они не допускают в мире ни неестественных, ни сверхъестественных положений, и если эти последние бывают, то лишь как мимолетные явления, как миражи, которые раньше или позже все-таки должны уступить свое место естественным и последовательным явлениям мировой сферы.

История России в лице некоторых государственных деятелей, называемых у нас временщиками, т.е. людьми случая и моды, а история Кавказа в лице Шамиля нагляднее всего учат нас мировым законам равновесия, последовательности и постепенности. Если мы всмотримся и ближе ознакомимся с бытом, жизнью и карьерою Шамиля, то [222] увидим, что он, благодаря уму, силе воли, случаю, вечному преследованию своих замыслов и убеждений, успел достигнуть и верховной власти, и влияния над миллионным населением; но, дойдя до этой точки, стал тихо, последовательно, сам того не замечая, нисходить к своему падению, т.е. возвращаться из положения, неправо и неестественно им приобретенного, к положению в действительности ему принадлежавшему, из сана владыки и первосвященника — к званию того же простого смертного, которое принадлежало ему некогда в Гимрах, когда он пас убогие стада своего отца.

Шамиль не замечал, да и не знал, вероятно, что в жизни человека есть зенит, апогей, поднявшись до которого, он необходимо должен спускаться все ниже и ниже. И хорошо, если он спускается по нормальной орбите для того, чтобы постепенно угаснуть: такова общая участь. Но если он поворачивает назад, в свое место, то это уже не угасание, а падение.

Зенитом Шамиля был 1845-й год. Он не хотел заметить, что обратный поворот для него начался с пятьдесят второго года. Силою своей воли и ума он сдерживал свое обратное движение, но с той минуты помешать ему не мог. Благодаря его твердому, могучему характеру, падение его шло последовательно, без скачков, но все-таки шло и было неотразимо. Если не мы, русские, то, во всяком случае, его же собственные народы раньше или позже приготовили бы ему его падение, хотя иным способом. Таков неизбежный порядок вещей, такова всегдашняя роль временщиков, выскочек, — а Шамиль, как ни был он умен, силен, хитер — все же не может быть выделен нами из круга понятий о подобных личностях.

Когда эти лица живут и действуют, мы часто не [223] можем их причислить к указанной нами категории, потому что сами обольщаемся их положением, ослепляемся их действиями; но когда они сходят со сцены, и мы холодно, критически относимся к их прошлой жизни, тогда нам самим становится смешно, что мы их принимали за каких-то полубогов, что, по необходимости или по заблуждению, черное считали белым.

И так, 1852-й год важен в истории Кавказа тем, что он дал делам толчок, в силу которого Шамиль повернул обратно со своей кульминационной точки.

Но старый имам не хотел этого знать и не думал мириться с своими неудачами. Упрямо он все-таки хотел настоять на своем и, не дав опомниться чеченцам, подвигал их на новые битвы, а с тем вместе вел и себя, и их к новым неудачам.

Против законов природы или, как их привыкли называть, против судьбы — не пойдешь.

Наибам — Эски, Талгику, Батоке, Дубе последовали еще раз, приказания не оставлять нас, и в то время, когда один из них тревожил наши пункты со стороны кумыкской плоскости, другой и третий от аргунского ущелья и от Шали, последний производил нападения в малой Чечне и не пропускал ни одного случая вредить нам и на рубке леса, и на дорогах, и везде, где попало.

Мы, конечно, и на этот раз обходим исчисление всех этих неудачных частных схваток и нападений, хотя некоторые из них, как нападение Талгика тридцатого сентября на окрестности крепости Воздвиженской, или нападение горцев десятого ноября, между Хасав-Юртом и Внезапною, на колонну майора Ильченки, и являются среди них выдающимися. Обходим мы их потому, что в истории нашей борьбы с кавказскими горцами они не представляли [224] сами по себе ничего решающего, как не представляли того же и наши небольшие набеги: полковника Ляшенки (6-го октября), генерал-майора Бакланова (11-го ноября) и т. п. Довольно того, если мы скажем, что предприятия Шамиля и его наибов всегда бывали столько же неудачны, сколько наши имели успех. Причина этому очень простая: нам все более и более служили сами шамильцы, тогда как к своему имаму они постепенно охладевали и от него отворачивались. Задумает ли бывало что-нибудь наиб — уж нам известно, и меры приняты, а задумаем мы, пользуясь сведениями и докладами мирных и немирных горцев — непременно застанем неприятеля врасплох.

В таком положении находились дела на левом фланге почти в течение трех месяцев со дня последнего поражения скопищ Шамиля на Сунже. Нас все тревожили и тревожили, пока вновь не исчерпана была мера нашему терпению.

Ничего не могло быть хуже в то время, как иметь вблизи себя неотделенные никакими естественными границами неприятельские поселения — аулы, хутора, укрепления и пр... Никогда от них покою не было, вечная сомнительность, а иногда и крамола, господствовала, благодаря им, и в ближайших к ним покорных нам аулах.

К числу наших наибольших мозолей в упомянутом роде принадлежал, как мы сказали выше, аул Хан-Кала или Сюрин-Корт. Усматривая все беспокойство, которое он нам причиняет, и помехи, которые производит в наших делах по управлению мирными горцами на Аргуне и на Сунже, главнокомандующий настоятельно приказал князю Барятинскому взять этот аул и снести его с лица земли.

Барятинский ждал лишь удобного случая. Это нужно [225] было исполнить среди зимы, когда уничтожение аула, его зимних запасов и имущества привело бы неизбежно к тому, что жители, лишенные крова и пропитания, вместо перебега к Шамилю, стали бы искать у нас приюта.

Таким образом, мы одним ударом достигали бы двух целей — и уничтожения вредного нам гнезда, и переселения на нашу сторону значительного числа неприязненных нам и полезных Шамилю людей.

Четырнадцатое декабря было назначено днем погрома этого аула.

В состав действующего отряда входили: четыре батальона генерал-адъютанта князя Воронцова полка, кавказский линейный № 10-го батальон, шесть сотен донского № 19-го полка, две сотни дунайских казаков, две сотни гребенского, одна моздокского казачьих полков, одна сотня грозненской станицы, четыре орудия легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады, два подвижных орудия гарнизонной артиллерии, два горных орудия и два конно-казачьей № 15-го батареи.

Князь Барятинский был уже отчасти знаком и с неприступностью местности, на которой расположен аул, и с отвагою его жителей; поэтому, ожидая там наивозможного сопротивления, он предпринял относительно Сюрин-Корта более или менее сложную и, на всякий случай, обеспечивавшую нашу победу операцию.

Тринадцатого декабря указанный нами отряд стянулся в ауле большой Чечень, расположенном невдали Сюрин-Корта.

На четырнадцатое число диспозиция была следующая: один батальон князя Воронцова полка, четыре сотни казаков и четыре легких орудия должны были прикрывать позицию большого Чеченя; первый и четвертый батальоны, при [226] двух горных орудиях, под командою полковника Ляшенки, назначались на штурм Сюрин-Корта; шесть рот, с двумя орудиями, должны были занять сторону противоположную аулу, где пролегала дорога к аулу Тепли. Эта последняя колонна была вверена подполковнику Чихачеву. Сам же князь Барятинский, с двумя остальными ротами, восемью сотнями казаков и с двумя конными орудиями, занял ермоловский курган. Колонна его составляла нечто вроде резерва, который, в случае надобности, мог подкрепить тот или другой пункт и в то же самое время прекращать неприятелю доступ к другим колоннам — в особенности с Гойты и Рошни.

Аул Сюрин-Корт становился вне всякой возможности или получить подкрепление извне, или выпустить на простор своих жителей.

На восходе солнца началось, прежде всего, обстреливание аула гранатами и картечью. На первый раз неприятель будто притих; но когда, час спустя, наши горны возвестили наступление, аул будто ожил, и во всех углах его затрещала ожесточенная перестрелка. Впрочем, наступление ограничилось пока тесною блокадою, так как не было смысла вступать в решительную и последнюю борьбу там, где возможно было достигнуть цели без большой потери.

Когда Сюрин-Корт был, таким образом, взят в тиски — по ту сторону Аргуна явилась значительная партия, под предводительством наиба Талгика, готовая подкрепить жителей. Но было уже поздно: сближение и сообщение с аулом были ей отрезаны, и она ограничилась наблюдением и отдаленною перестрелкою.

Князь Барятинский, зная хорошо, что аул теперь не минует предназначенной для него участи, прибыль на место [227] битвы, приостановил блокирующую колонну так, как застал ее, и отдал приказание, чтобы открыть сообщение между позициями Ляшенки и Чихачева вырубкою разделявшего их леса и проложением дороги.

К вечеру эта работа была окончена.

Вследствие последнего маневра, у неприятеля была отнята возможность иметь прикрытый доступ к реке, и он лишался воды.

Усмотрев свое безвыходное положение, жители Сюрин-Корта прислали вечером к князю Барятинскому депутатов, с просьбою — принять от них покорность. Им была объявлена безусловная сдача.

Утром, пятнадцатого декабря, после ночи, проведенной в общественных совещаниях, триста пятьдесят человек сюрин-кортцев и более трех тысяч голов рогатого скота сделались нашим достоянием, нашею, так сказать, собственностью.

Тотчас отряжена была особая колонна для препровождения их в кр. Грозную.

Аул, в числе девяносто пяти домов, был предан пламени, и к вечеру того же дня от него не осталось ни одного здорового камня.

Потеря неприятеля приблизительно определяется в сто человек, хотя в точности неизвестна.

Разоренные и потерпевшие окончательный погром, жители Сюрин-Корта оставались не только без пристанища, но и без пропитания.

Вследствие представления о том князя Барятинского, главнокомандующий, в обеспечение семейств, положивших оружие, и в назидание прочим непокорным аулам, которые бы могли быть уверены заранее, что, сдаваясь нам, не потерпят от того окончательного разорения и нужды в [228] хозяйстве, приказал отпускать им казенный провиант впредь до нового урожая. Мало того, лишь только выходцы заявили князю Барятинскому, что в окрестных лесах, ближе к большому Чеченю, у них уцелели некоторые запасы, заведующий левым флангом отрядил из кр. Грозной, 18-го декабря, особую колонну, под командою полковника Ляшенки, для перевозки этих запасов к грозненским аулам, где временно находились сюрин-кортцы. Колонна состояла из пятого батальона князя Воронцова полка, двух сотен донского № 19-го полка, двух орудий конно-казачьей № 15-го батареи и двух орудий подвижной гарнизонной артиллерии. Проводниками взялись быть сами выходцы и частью грозненские чеченцы.

Пока подвигалась пехота, кавалерия, во главе которой были проводники, быстро вскакала в теснину, чрез которую пролегала дорога к лесу. В этом пункте находился сторожевой неприятельский пикет из нескольких человек.

Захваченный врасплох, он едва успел сделать один выстрел и обратился в бегство; но двое из сторожей были настигнуты пулями и убиты.

Собирание и перевозка хлеба и прочих запасов произошли без дальнейших приключений, даже без выстрела. Тяжело нагруженные арбы и вьюки к ночи прибыли обратно в грозненские аулы.

Так порешено было существование одного из важных неприятельских пунктов, с уничтожением которого Шамиль лишился в этой стороне оплота для своих партий, и дорога между Грозною и Воздвиженской сделалась сравнительно безопаснее.

На этом бы и покончиться военным действиям в Чечне в 1852-м году, но явился совершенно нечаянный [229] случай, который блестящим образом завершил все предыдущие дела (Случай этот мы описываем в подробности со слов ближайшего участника в нем, бывшего адъютантом полковника барона Николаи. Авт.).

20-го декабря, в Хасав-Юрте, в доме командира полка, собрались к обеду обычные посетители и некоторые из приглашенных. Все были в эполетах — как водилось в то время.

Подали закуску. Едва первая рюмка освежила глотки — с башни на Яман-су послышался орудийный выстрел. Стали ждать. Чрез минуту раздался другой, а за ним и третий.

Обед забыт.

Барон Николаи был человек храбрый, в своем роде партизан, а три выстрела возвещали окончательную тревогу.

Все бросились к оружию и в несколько минуть были на лошадях. Стала собираться и сотня донского № 18-го Абакумова полка, во главе со своим полковым командиром и под командою сотенного командира сотника Лащилина.

Барон Николаи, не ожидая окончательного сбора сотни, подхватил пятнадцать или двадцать казаков, уже готовых к выезду, и со всеми бывшими у него гостями помчался к воротам, приказав поспешать за ним остальным казакам сотни, охотничьей команде, двум ротам, из коих одною командовал капитан Гейман, и двум орудиям.

Уже на ходу казаки нагоняли барона Николаи постепенно — то по одному, то в числе нескольких человек разом.

Подскакали к башне, с которой были даны [230] сигнальные выстрелы. На вопрос барона Николаи: где неприятель, — ему указали на каких-то десять или пятнадцать чеченцев, которые, не торопясь, хотя и рысью, ехали по левому берегу Яман-су.

Помчались за ними. По мере того, как наши казаки ускоряли ход, чеченцы, в свою очередь, прибавляли рыси и старались держаться на таком расстоянии, что в подробности их различить было невозможно. Пока еще барон Николаи принимал их за неприятеля; но когда увидел, что они время от времена машут ему папахами, он пришел к заключению, что это должны быть наши мирные аксаевцы, которые со своей стороны, преследуют неприятеля и, конечно, стараются отбить захваченную у них скотину.

Впереди, уже не более версты, находилась известная магомет-юртовская балка или, лучше сказать, овраг, в котором скрылись эти десять-пятнадцать человек.

Удвоив аллюр, барон Николаи, при котором уже сгруппировалось до семидесяти казаков, мчится прямо к оврагу и, готовый уже кинуться вниз, вдруг неожиданно останавливается со своим конвоем, как вкопанный, над самым оврагом: весь овраг наполнен неприятельскою конницею, которая встретила его дружным залпом. Оказалось впоследствии, что численность неприятеля была в четыреста человек, находившихся здесь с несколькими значками, под предводительством ауховского наиба.

Трудно разрешить теперь вопрос, почему барон Николаи тотчас же не ретировался так же быстро, как и налетел сюда. Этим маневром он, может быть, потянул бы за собою и партию, которая, таким образом, нарезалась бы на нашу пехоту и на орудия.

Но как бы то ни было, а он остался на месте, [231] рассыпал казаков и, пока происходила перестрелка, поручил своему адъютанту, подпоручику Б., нестись обратно навстречу пехоте и приказать ей поспешать как можно скорее, потому что момент делался вполне критическим: горцы с обоих флангов начали охватывать горсть наших храбрецов.

Не успел Б. отскакать версту слишком, как ехавший за ним казак, оглянувшись назад, вскрикнул:

— Ваше благородие, пропал полковник!

Б. повернулся в седле и увидел следующую картину: масса неприятеля толстым обручем охватила казаков, офицеров, и все они скрылись в этой толпе; только из середины вился кверху какой-то дымок от пистолетных или ружейных выстрелов.

Вдруг, толпа раздалась, отхлынула, и наши казаки оказались налицо.

? дело произошло следующим образом: когда барон Николаи увидел, что, действительно, нет спасения, и что вот-вот его раздавят, он моментально стянул казаков. Неприятель вслед затем сдавил их. Они сделали залп и ударили в пики. Отражение было произведено так славно и так молодецки, что вся толпа отхлынула обратно в овраг, как под ударом целой батареи.

Но это была первая атака. За нею следовало ожидать второй — так оно и случилось.

В параллель затруднению и, пожалуй, замешательству барона Николаи, обнаружившемуся при неожиданной встрече с столь сильною партиею, явилось какое-то недоразумение и у горцев: вместо того, чтобы решительно и сразу ударить всею массою на казаков, они произвели атаку только половиною наличных сил и произвели ее довольно нерешительно; вместо того, чтобы тотчас же повторить атаку, они [232] занялись перестрелкою. Или думали они, что невдали есть наша пехота, или получили о ней сведение от их пикетов, разбросанных вправо от дороги, по опушке леса, которою прошел барон Николаи — кто их знает. Довольно того, что перестрелка продолжалась.

Подпоручик Б. скакал во всю прыть, и первые, что попались ему на пути, были охотники, под командою поручика Белецкого, заменившего собою убитого Богдановича.

Они и так уж все бежали, да бежали, а услышав теперь об отчаянном положении своего командира полка, пустились вперед, что было мочи.

В это время, на счастье, проходила по дороге оказия из укр. Куринского. Сопровождала ее рота Иверсена и орудие Кульгачева. Услышав вдали, верстах в четырех, сильную перепалку, Иверсен тотчас отрядил взвод и пригласил Кульгачева следовать вместе с ним.

Кульгачев был человек пылкий. Сделав несколько шагов, вместе со взводом, он объявил Иверсену, что знает местность и решается без прикрытия проскакать открытым полем к месту битвы, так как ползти ему за пехотой — и медленно, и томительно.

Иверсен положительно воспретил ему отделяться от взвода, из опасения потерять орудие. Когда Кульгачев не сдался, он заявил ему о своих правах и о власти начальника колонны. Но и это не взяло. Кульгачев, объявив, что принимает на себя все последствия своего поступка и ослушания, посадил прислугу на орудие и по цельному полю поскакал к магомет-юртовской балке.

Нужно заметить, что хотя время было зимнее, но снега не было, и земля была сухая, даже не вполне примерзшая.

Поступок Кульгачева с дисциплинарной точки зрения важен; но если взять во внимание, что он положил [233] начало спасению — если не спас вполне — семидесяти слишком человек, то вина его в нарушении воинского устава вполне заглажена.

Подобных деятелей, отважных, находчивых и догадливых, могла родить только кавказская война и прежняя кавказская жизнь, полная вечных тревог и постоянной боевой практики, под руководством которой, как мы уже заметили в прочих наших описаниях, слагались личности самостоятельные, решительные, офицеры и солдаты вполне развитые.

Пока Кульгачев подскочил со своим орудием — вторая атака была только что произведена, и горцы, как и в первый раз, были отбиты.

Но это уж было последнее наше усилие, за которым неизбежно мог последовать кризис, так как неравенство сил было чересчур велико.

Чуть только горцы отхлынули после второго нападения — орудие Кульгачева уже стояло над оврагом, и не успели они опомниться, как он шарахнул их картечью.

Вслед затем подбежала охотничья команда и запустила по оврагу сотнями пуль.

И барон Николаи, и окружавшие его лица были спасены.

Уже явились и роты — конечно, врассыпную, и беглый огонь охватил на минуту весь овраг и окраины его; — именно на минуту, потому что неприятелю ничего не оставалось более, как поспешнее выбираться из оврага.

Орудие Кульгачева и другие два, прибывшие с пехотою, поражали неприятеля беглым картечным огнем. Когда же чеченцы выскочили на ту сторону оврага — картечь сменилась гранатами, которые провожали их на расстоянии целой версты и более. [234]

В таком жарком, хотя и непродолжительном, деле мы понесли сравнительно ничтожную потерю: ранено семь казаков и убито восемь лошадей.

Потеря неприятеля относилась к нашей в такой же пропорции, как численность его к нашим силам. Наиболее губительный результат был причинен ему нашим первым карточным выстрелом.

Все возвратились домой веселые, счастливые, благословляя свою судьбу и благодаря Бога за чудесное спасение.

Кончился год — полный шума и славы.

Что он принес нам — мы видели; что он принес Шамилю — мы также знаем.

Больше говорить не о чем, потому что это значило бы — повторяться.

Желательно только одно, чтобы каждое дело, каждый добрый труд и каждая полезная работа — в особенности на славу нашего дорогого отечества, заканчивались бы так приятно и счастливо, как заключились все описанные нами события.

Н. А. Волконский.

Тифлис.

1879 г.

Текст воспроизведен по изданию: Погром Чечни в 1852 г. // Кавказский сборник, Том 5. 1880