ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ПОГРОМ ЧЕЧНИ В 1852 ГОДУ

V.

Намерения Барятинского и услуги Баты. Взятие аулов Цацын и Эманы. Битва на Хулхулау. Движение к Гельдыгену. Битва у аулов Канзыш-Юрта, Лячи-Юрта, Инды-Юрта; взятие и уничтожение их. Ночлег в Маюртупе. Приятный сюрприз Бакланову. Рискованное ночное движение. Незапамятный кровавый бой. Бакланов — шайтан (черт).

Действительно, князь Барятинский задумал дело смелое и выполнил его в последующие затем два дня со славою. Эти дни, в числе весьма немногих других — самые выдающиеся дни целого года.

Деяние, которое предположил совершить начальник отряда, состояло в том, чтобы пробить путь от Грозной к укр. Куринскому чрез всю глубину большой Чечни, [103] ознакомить на месте с нашим оружием все многолюдное население этих пунктов, разбить Шамиля, ослабить его, еще раз уронить его власть и влияние на его воинов и на жителей, поднять в глазах последних уровень нашей силы и тем вызвать с их стороны, если возможно, недоверие к имаму, отпадение от него, страх и покорность по отношению к нам.

Как увидим ниже, все это более или менее удалось и оказалось в особенности по переселении к нам, в конце концов, некоторых семейств большой Чечни — вещь весьма важная в то время, когда Шамиль пользовался столь большим влиянием, доверием и почти неограниченною властью над непокорными аулами большой Чечни; вещь, доказавшая, что влияние это и доверие несколько пошатнулось.

В эти два дня, которые собираемся описать, Бата играл большую роль, так что за заслуги его начальник отряда поставил его имя наравне с именами наиболее отличившихся главных начальников. Если в эти два дня Бата оказал нам такие услуги, то значит, он хорошо мстил Шамилю за унижение и обиды. Знал ли имам, кому обязан неудачами несчастных дней семнадцатого и восемнадцатого февраля? Вопрос остается открытым, и сведений по нем у нас нет. А что услуги Баты, хотя бы они состояли лишь в исполнении им обязанностей хорошего проводника, были действительно для нас весьма важны, увидим из того, что он нас ввел в трущобы, куда без него мы едва ли бы проникли; что он нас провел туда вполне благополучно; что он служил для нас открытой географической картой неизвестной еще нам местности, компасом в море, опытным капитаном судна, которое, если бы хотел, мог погубить вполне безнаказанно. Больше нам и ничего не нужно было от Баты; все остальное, [104] начиная от решимости Барятинского и кончая беззаветною храбростью наших войск, мы имели у себя самих.

Мы знаем много исторических случаев, доказывающих, какое важное значение имеет в неизвестной стране, в неприятельской земле, хороший и надежный проводник, знакомый с местностью настолько, что хоть закрой ему глаза, а он пройдет, где нужно. Странно, но вполне верно, что от подобного проводника часто зависит успех движения, своевременность его, предупреждение появления неприятеля на данном пункте, наконец — истекающий из всех этих условий успех битвы, поражение врага, занятие важного стратегического пункта. Таким, более или менее, проводником в данную минуту является Бата, и нечего говорить, что услугу его Барятинский понял и оценил вполне, что и мы, со своей стороны, не можем не придать ей большего значения.

Работы последних дней проложили нам дорогу из долины Аргуна в долину Хулхулау. По правому берегу этой реки жила масса непокорного населения, и единственным препятствием к движению нашему в среду его был лес, раскинутый на хулхулауской долине. Впрочем, это препятствие было не особенно важное. Гораздо более преград было в том, что Шамиль, опасаясь новых наших вторжений и поражений, приказал испортить донельзя все просеки и дороги, нами в течение месяца слишком проложенные и разработанные. Это ему ничего не стоило, потому что в сборе у него было слишком достаточно народа. Кроме того, число его войск ежедневно увеличивалось новыми сотнями, прибывавшими из разных концов Дагестана, где им пока нечего было делать, потому что зима в горах обеспечивала их вполне от нашего движения туда в зимнее время. Барятинскому нужно было столько же сберечь и [105] охранить все то, что нами было наработано, сколько и воспользоваться случаем поразить Шамиля именно в те минуты, когда под рукою у него было наиболее сил. Эти причины для движения вглубь Чечни были в прямой связи с намерением проложить путь к укр. Куринскому и с другими, о которых сказано выше.

17-го февраля, за два часа до рассвета, в лагере у Тепли ударили «по возам». Вслед затем большая часть отряда двинулась. На месте, под начальством подполковника Наумова, остались два батальона навагинского полка, первый батальон князя Воронцова полка, взвод батарейной № 3-го батареи 19-й артиллерийской бригады, взвод батарейных орудий донской № 7-го батареи, дивизион легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады.

Выступивший из Тепли отряд двинулся по вновь проложенной дороге на Мискир-Юрт. Все протяжение до самого этого аула войска прошли почти беспрепятственно, и только у Мискир-Юрта были встречены передовыми неприятельскими постами, которые, после нескольких выстрелов, бежали. Этого было достаточно, чтобы тревога сообщилась во все стороны.

Из Мискир-Юрта отряд двинулся на аулы Цацын и Эманы. Дорога была ровная, по полям и выгонам, кое-где усеянным кустарником. Вблизи этих двух аулов неприятель открыл слабую перестрелку, но, видно было, что он здесь не намерен был держаться; видно было также, что находившиеся здесь толпы горцев старались поспешнее удалиться в долину Хулхулау. Цацын и Эманы были взяты при ничтожном сопротивлении.

Но едва только отряд двинулся за Эманы на хулхулаускую лесистую поляну, в левой цепи затрещала из леса сильная перестрелка. Отсюда началось решительное [106] противодействие неприятеля нашему движению. Левою цепью командовал командир князя Воронцова полка, а составляли ее второй и четвертый батальоны вверенного ему полка. И командир, и батальоны уже не впервые, как мы видели выше, ходили в цепи, поэтому залпы неприятельских винтовок не смутили и не остановили их. Шаг за шагом они пролагали себе дорогу, охраняя колонну, приняв на себя весь огонь неприятеля, отбрасывая его, при нападениях, штыками в лес. Однако горцы наседали сильно; потребовалось участие артиллерии. Расчищая себе дорогу картечью, цепь тем упорнее подвигалась вперед и, наконец, открыла отряду свободный путь в долину Хулхулау.

Отряд двинулся на правый берег реки. Казалось, что все пройдет благополучно, потому что обоз, цепи, кавалерия переправились почти без выстрела, и оставался только один арьергард. Горцы же, как опыт доказал не раз, не трогали арьергарда при наступлении, а по большей части теснили его и нападали на него при отступлении. Но тут вышло совсем иначе. Пропустив цепи, конницу, тяжести, неприятель открыл сильный огонь по арьергарду. В данном случае это имело большой смысл, если бы Шамилю удалось отрезать арьергард, где находилась большая часть пехоты и артиллерии, он бы непременно атаковал авангард и обоз, находившиеся уже на его земле и отделенные от пехоты целою рекою — и тогда, быть может, в руках его остались бы пожива и успех. Одна кавалерия, явившаяся с авангардом на тот берег реки, для него была не страшна: он бы ее развлек перестрелкою, пожалуй, атаковал бы, и она хотя могла бы, конечно, затруднить его цели, но помешать им вовсе была бы не в состоянии. Что Шамиль имел какое-то серьезное намерение, вроде того, о котором мы говорим, подтверждает еще [107] и то обстоятельство, что он атаковал арьергард не в полруки, не слегка и не ради схватки с ним или поражения собственно его одного, а атаковал его крепко, положительно: не успел тот втянуться в ущелье, он принял его — в особенности тенгинский батальон, в перекрестный огонь двух орудий, которые расположил вверху и внизу русла реки. На этот прием полковник Веревкин отвечал учащенной пальбой нашей артиллерии, под прикрытием которой тенгинцы спешили к переправе и, отстреливаясь на все стороны, быстро переходили реку. Командир князя Воронцова полка, бывший уже на другом берегу, хорошо понимал свое положение, которое могло бы быть критическим, если бы он продолжал наступление; вследствие чего он приостановился, скучил колонну, охватил ее густыми цепями и, не втягиваясь в битву с неприятелем, а лишь отстаивая себя и свою позицию, поджидал арьергардные войска.

Участвуя несколько лет в кавказской войне, мы не вспомним ни одного случая, чтобы у нас, при наступлении, обоз и все тяжести отряда шли в авангарде. При пересеченной, горной и трудной для движения местности такое наступление даже крайне невыгодно, потому что занимать эту местность и открывать себе по ней путь вперед возможно только колонне или части ее, не обремененной никакими тяжестями. В этот же раз сказанное условие было нарушено. Было ли то нечаянность, неумелость, ошибка или какие-нибудь особые соображения Барятинского, но дело в том, что вышло гораздо лучше, чем можно было ожидать. Если бы тяжести следовали в арьергарде, то произошел бы непременно неизбежный переполох и суматоха, среди которых арьергарду нужно бы не столько защищать себя самого, сколько охранять и прикрывать обоз. А как этого, [108] к счастью, не случилось, то, естественно, что пробиться арьергарду вперед, на соединение с авангардом, было значительно легче — несмотря на сильную атаку, которую предпринял против него Шамиль.

Из всего этого оказывается только одно, что при местности, вызывающей на исключительные положения и действия войск, отступления от общепринятого и, притом, научного порядка, иногда бывают столько же необходимы, сколько и полезны. Это именно и составляет особенное свойство бывшей кавказской войны, в которой иногда, по необходимости, приходилось отступать от теории; это доказывает, с другой стороны, что в бывшей кавказской войне недостаточно было военачальников, знакомых с тактикою и стратегиею по книге, но необходимы были у этих военачальников свои собственные мышления, основанные на практике и опыте, свои самостоятельные соображения, вытекающие из уразумения и быстрого понимания той обстановки, которая неожиданно являлась при действиях войск. Позднейшим нашим кавказским полководцам, уже наметавшимся в кавказской войне, не раз приходилось отказываться от своих заранее взлелеянных соображений при самых, по-видимому, незначительных обстоятельствах и быстро заменять их другими, более подходящими к делу. И в это состоит их важная и главная заслуга; и эти их маневры и вообще стратегические действия доказывают, что от них обстоятельства войны требовали нередко большей сметливости, развитости и находчивости, чем от тех вождей, которым выпадало действовать в полевой войне. Как незначительные препятствия или непредвиденные обстоятельства изменяют иногда целый ряд соображений командующего войсками; как иногда какой-нибудь неизвестный за горою или за скалою поворот дороги наводил [109] начальника отряда на новые, иные мысли и преднамерения, это мы видим не раз позже, в 1859-м году, в особенности при действиях генерала кн. Меликова на лезгинской линии вообще, при наступлении на Китури, Шаури в частности и т. д. (См. Кавк. Сборн. т. IV, «Окончательное покорение восточного Кавказа». Авт.).

Из вышеприведенных наших рассуждений спешим вывести одно заключение: многие, как нам приходилось не раз слышать, думают вполне ошибочно, предполагая, что кавказский военачальник, опытный и вполне соответствующий своему назначению в кавказской войне, может быть не пригоден для большой европейской кампании.

Нет. Наше мнение таково: если этот военачальник прошел бывшую школу кавказской войны и прошел ее не бесследно для своих наблюдений, то он всегда будет иметь преимущества пред таким же начальником войск в европейской войне, потому что будет более развит и более разносторонне подготовлен.

Несмотря на орудийную канонаду Шамиля и на ожесточенную вообще атаку им арьергарда, тенгинцы с честью вышли из боя, отбили неприятеля на всем протяжении своего пути, отстреливались от него и в то время, когда шли выше колена через речку, и проскочили последними на тот берег с незначительною сравнительно потерею.

Натиск горцев кончился, отряд двинулся и вскоре прибыл к Гельдыгену. Здесь он стянулся и отдохнул. После краткого отдыха, приступлено было к исправлению моста, испорченного неприятелем, чрез овраг, поперек которого пролегала дорога на аулы Камзыш-Юрт и Инды-Юрт. Исправив его, отряд двинулся далее. Здесь диспозиция была несколько изменена: в арьергард были [110] назначены: первый батальон эриванского, первый и второй батальоны князя Чернышева полков, под начальством флигель-адъютанта полковника барона Николаи; два батальона тенгинцев составили правую цепь; четвертый батальон чернышевцев и второй батальон воронцовцев, под начальством майора Цытовского — левую цепь; четвертый батальон воронцовцев, саперы и стрелки составили авангард под начальством командира князя Воронцова полка.

При вступлении отряда на мост, перекинутый через крутой овраг и нами исправленный, с арьергардом повторилась та же история, что и при переправе через Хулхулау: горцы открыли пушечный и ружейный огонь. Но на этот раз, пользуясь благоприятною для себя местностью и орешником, прикрывавшим овраг, горцы, в густых массах, стреляли собственно из ружей не по одному арьергарду, но и по всему отряду. Часть артиллерии, переправленная вперед, и другая, оставленная в голове арьергарда, направили свои выстрелы по всем направлениям. Только это обстоятельство обеспечило безостановочную переправу и не допустило горцев до открытых нападений.

По мере того, как наши войска, переходя овраг, оттесняли неприятеля, последний, всеми своими толпами, скрывался в орешник, густою полосою окаймлявший правую сторону оврага. Таким образом, по мере окончания переправы, бой утихал; но едва отряд тронулся к аулам Камзыш-Юрт и Инды-Юрт, все, что было в орешниках, накинулось на арьергард. На протяжении каждых десяти шагов эриванцы и чернышевцы были встречаемы обильными залпами неприятельских ружейных выстрелов. Давая время артиллерии защищать и поддерживать их, они, в промежутках, должны были штыками отбрасывать неприятеля, смелость которого достигла крайних пределов. [111] Горцев было много; это было заметно и по их выстрелам, и по их гику, и это-то самое поддерживало их наглость. Барон Николаи приказал выдвинуть вторые, двойные цепи (Опять один из не многих боевых случаев. Авт.), так как с минуты на минуту можно было ожидать, что горцы прорвут наши звенья и врежутся в ряды батальонов; мало того, пользуясь более или менее надежными закрытиями, он приказал, независимо от резервов, устраивать засады. Охотников вызывать было не нужно: все и каждый были охотниками. Засады, смотря по местности, ложились в числе 10-15-20-ти человек и молча ждали приближения неприятеля. Увидев, что в том или в другом пункте огонь наш будто бы ослабел, горские толпы, с пронзительным криком, бросались на цепь — и тут же, как срезанные колосья, ложились под пулями засад.

Полчаса продолжалась эта непрерывная, вполне ожесточенная битва, состоявшая из ряда нападений и отражений. Двойные цепи и в особенности засады спасли нас от рукопашной схватки и от чувствительной потери.

Наконец, неприятель, увидев бесполезность своих нападений, которые не могли остановить на шаг движения нашего арьергарда, и, потеряв много людей, ослабил стрельбу. В это время арьергард уже миновал злополучный орешник и выходил на открытую местность.

По мере того, как бой в арьергарде слабел — он разгорался в правой цепи, у тенгинцев. Преследуя их на ружейный выстрел и скрываясь в опушке жидкого и редкого леса, горцы ежеминутно возрастали в силах. Из глубины этого леса стала появляться, в одиночку и мелкими партиями, неприятельская кавалерия, которая, чрез [112] непродолжительное время, грозила охватить собою все протяжение цепи. Князь Барятинский приказал полковнику князю Чавчавадзе прогнать чеченцев. Под командою его казаки и драгуны понеслись в атаку. В эту минуту неприятель был вне опушки, на открытой местности у леса, и, пользуясь своею многочисленностью, по-видимому, не хотел уступить. Как лавина, ринулась на него наша кавалерия, осыпаемая тучами пуль на всем протяжении трехсот слишком саженей. Отвечать было некогда. Казаки и драгуны без выстрела врезались в неприятельскую массу; в воздухе зазвенело, застучало; в течение трех или четырех минут эти звуки, этот стук то и дело смешивались в разных местах с коротким, отрывистым «ура!» с неприятельскими возгласами и проклятиями…

Горцы смяты, сбиты, бежали в лес. Несколько десятков трупов и один пленный остались на месте. Артиллерия преследовала бегущих сперва картечью, потом гранатами.

В арьергарде, в правой цепи, вообще кругом все стихло. Неприятель исчез.

Отряд подвигался безостановочно. Местность была по большей части открытая. Вскоре, один за другим, показались аулы: Камзыш-Юрт, Лячи-Юрт, Инды-Юрт. Последний служил до сих пор местопребыванием наиба Гехи. Все они были пусты. Кавалерия, впереди других войск, ворвалась в эти аулы, запаслась всякого рода сухим фуражом и затем оставила аулы на усмотрение арьергарда. Арьергард же, перещупав на скорую руку сакли, запустил во все углы красных петухов и, в свою очередь, оставил любоваться ими чеченцев (Последующее описание событий, до прибытия князя Барятинского в укр. Куринское, заимствовано нами преимущественно из рассказа участника дела. Авт.). [113]

Солнце садилось. Войска устали, проголодались. В сумерки отряд достиг богатого и обширного аула Маюртупа. Здесь князь Барятинский остановился для ночлега. В топливе, в соломе, зерне не было недостатка: сакли затрещали, и вскоре все обширное пространство лагеря задымилось, загорелось сотнею костров.

— День был теплый, заметил командир восьмой роты воронцовского полка, штабс-капитан Р-о, обращаясь к сидевшему близ него у костра своему субалтерику, юному прапорщику, недавно прибывшему из России или, лучше сказать, высланному сюда за провинность.

— Теплый... повторил укоризненно прапорщик. Совсем уж жарко было.

— Бывает жарче; да, верно, и будет, потому что у Шамиля что-то много набралось народа.

— Пожалуй, в воздухе очень неладно. Посмотрите, не успели присесть, а у Барятинского уже тамаша идет: то того позови, то другого кликни. Это — суета до сих пор небывалая. Значит, и он чего-то неспокоен.

— Сними, проговорил ?-о, подставляя ногу подошедшему с чайником вестовому, да посуши у огонька. Нужно быть готовым, заметил он как бы про себя.

— А ваше благородие нетто разумши будете?

— Окутай ноги буркою, отвечал лаконически ротный.

Прапорщик очнулся после некоторого молчания.

— А знаете, Яков Иванович, должно полагать, драгунам и казакам сегодня круто пришлось; это можно было судить по ихнему «ура».

— Что же вы усмотрели в этом «ура».

— Да какое-то короткое, урывчатое, хриплое, словно кто их за глотку держал.

— Вот и видно, что вы недавно на Кавказе. Вы [114] привыкли к вашим «ура» и думаете, что и здесь такое. Нет, другой климат. У вас на парадах, да на смотрах как зарядят «ура», так и конца ему нет: и сами потешаетесь, и родительское сердце радуете. На Кавказе солдат в бою не будет тянуть эту канитель, да и некогда. Разве вы слышали хоть один раз продолжительное «ура» при штурмах, атаках и прочее?

— И вправду, нет.

— То-то, нет. Этим и отличается боевое кавказское «ура» от смотрового, инспекторского. Я только скажу одно, что возгласом этим, при атаке сегодня кавалерии, руководил какой-то опытный драгун, не трус.

— Почему же не трус?

— Потому что трус, для успокоения своих нервов, затянул бы его по-смотровому, а бывалый солдат этого не сделает: для него «ура» — не более, как призыв к дружному натиску, как на солдатских работах слово «в ход» и т. п.

— Так вот оно что.

— И признаться сказать, наши оборванцы терпеть не могут этого короткого «ура».

— А длинное нравится?

— Не то, что нравится, а они знают, что при большом «ура» или штык от них очень далеко, и следовательно, можно еще потешиться, иди солдатик, просто, забавляется.

Прапорщик потупился, заковырял палкою в угольях и предался размышлениям.

?-о говорил правду. Это характеристичное боевое «ура», которого теперь уж не слыхать ни дома, ни на поле, было усвоено только кавказскими войсками. Оно никогда не было продолжительное, и чем было оно короче — тем [115] страшнее для врага. Короткое, отрывистое «ура» означало, что солдат уже стал лицом к лицу с неприятелем, уже сел ему на шею, и такого возгласа горцы, действительно, боялись, так как знали по опыту, что после него победы или удачи для них не бывает.

Еще была одна характеристическая черта у прежнего кавказского солдата: когда он видел, что ему приходится круто — никакое «ура», никакой возглас не слетали с его губ до тех пор, пока дела его пошли на поправку. Он дрался тогда молчаливо, словно статуя, и падал, молча, без разговоров, без жалоб, громкой мольбы или проклятий. Такое спокойствие в крайние минуты, такая сосредоточенность рисуют нам героя в полном смысле этого слова.

Прапорщик сказал правду: невдали, возле палатки Барятинского, стояла, полуосвещенная огнем костров, группа нескольких лиц, среди которых отчетливее других виднелась фигура полковника Рудановского, что-то рассказывавшего остальным вполголоса, но с выразительными жестами. В палатку входили и оттуда выходили какие-то фигуры, завернутые в башлыки и бурки. Наконец, вышел и Бата. Он подошел к начальнику штаба, о чем-то пошептался с ним и, отойдя в сторону, позвал к себе рукою какого-то милиционера, закутанного с ног до головы и, видимо, собравшегося в дорогу. Милиционер, державший в поводу свою лошадь, передал ее другому товарищу, находившемуся тут же, и удалился с Батою подальше от горевших у палатки костров. Там они разговаривали около десяти минут. Наконец, милиционер кивнул головою, вернулся к товарищу, оба сели на коней и тихо двинулись из лагеря в поле.

Бата подошел к группе.

— Отправил? спросил начальник штаба. [116]

— Поехали.

— Доберутся ли благополучно?

Бата усмехнулся.

— Ручаюсь, проговорил он твердо, хотя не сразу.

— Дай-то Бог. Однако им придется проехать под носом у Шамиля.

— Лес, да темная ночь — это их счастье. Не один, так другой, проговорил Бата минуту спустя. Я им велел ехать разными дорогами, и там они уж условятся между собою.

— Пожалуйте к генералу, проговорил казак, подойдя к начальнику штаба.

Группа разошлась.

______________________________

Черною большою точкою прилипло к обширной кумыкской плоскости маленькое укрепление Куринское. В нем все тихо. За высоким валом, обнимающим его, едва виднеются, убеленные снегом, две-три крыши каких-то построек. Остановившись в расстоянии десяти-пятнадцати саженей от укрепления, вы видите, как из-за бруствера, время от времени, там и сям, высовываются черные папахи часовых. Одна из этих папах неподвижно остановилась на месте, не шелохнется несколько минут.

— Кто идет? вдруг крикнула эта папаха, и ружье ее задребезжало.

— Нарочный, — был ответ.

— Стой! Послать унтер-офицера! провозгласила папаха.

На бруствер быстро вскочила другая фигура.

— Кто идет? повторила она.

— Нарочный, — был снова ответ. [117]

— Откуда?

— Князь Барятинский.

Фигура скрылась. Чрез несколько минуть ворота заскрипели, и на бревенчатый мост, перекинутый через ров, выступила команда человек из десяти.

— Нарочный, входи! проговорил прежний голос.

На мост вступил какой-то всадник, плотно окутанный в бурку и башлык. Его ввели в караульный дом, обезоружили и, под конвоем из трех человек, повели вглубь укрепления.

У одного из домиков, сквозь закрытые ставни которого пробивался слабый свет красного огня — по-видимому, от печки или от камина — стоял денежный походный ящик, возле которого прохаживался казак.

— Кто идет? гаркнул он, увидев четырех подходящих к дому людей.

— Солдат.

— Солдат, стой! Что отзыв?

Проговорен и отзыв вполголоса.

Обе стороны сошлись.

— К полковнику нарочный.

— Послать дежурного, сдержанно провозгласил казак.

Явился урядник. После двух-трех слов, нарочного ввели в дом.

В другой комнате, на деревянном топчане, покрытом ковром, и на кожаной подушке, седельной или постельной — трудно было разобрать, ногами к топившейся печке, с коротким чубуком в зубах, лежала знакомая нам уже по описанию фигура Бакланова. В углу на столике горела свечка.

— Маршеуй, могошуй, Баклан! проговорил нарочный, входя в комнату в сопровождении урядника, и приложив руку к папахе. [118]

Бакланов повернулся и устремил на вошедшего свой орлиный, пронзающий взгляд.

— Откуда?

— Князь Барятинский.

— Князь где?

— Маюртуп.

Бакланов быстро приподнялся; чубук едва не выскочил у него из рук.

— Бумага есть?

Чеченец кивнул головою.

— Чего же ждешь? Подай!

И Бакланов почти вырвал из рук нарочного небольшой пакет.

— Подожди там. Дать ему водки, накормить коня!

Картина во всех частях невымышленная.

Как мы видим, нарочный застал Бакланова вполне врасплох. И действительно, он не ожидал и не мог никогда ожидать никакого подобного посетителя. После последних своих действий на Мичике, он распустил части войск по местам до нового распоряжения (Из донесения Бакланова. Авт.) и теперь спокойно, лежа на ковре, обдумывал дальнейшие своя преднамерения. Он не только не знал, но даже и не предполагал, чтобы Барятинский снова прошел Гельдыген и очутился в Маюртупе.

Бакланов быстро сорвал печать. Не успел он поднести к свече короткую записку, как глаза его широко раскрылись, и в них блеснул тот лихорадочный огонь, который все сослуживцы привыкли видеть в решительные минуты.

— Эй! крикнул он на всю комнату. [119]

В дверях вырос урядник.

— Нарочного спрятать и до моего приказания не выпускать за ворота. Сейчас должен приехать другой; спрятать и его. Живо позвать ко мне есаула.

Урядник исчез, и чрез пять минут в комнату вошел полковой адъютант донского Бакланова полка.

— Теперь скоро одиннадцать часов, встретил его Бакланов. Разошлите нарочных, но без тревоги и суеты, чтобы через два часа все войска резерва стянулись сюда. Сделайте тихо распоряжение по гарнизону, чтоб собирались. Наши проводники чтоб были готовы.

— Не поспеют через два часа.

— Кто поспеет, тот и пойдет. Торопитесь; скорее.

И Бакланов опять поднес к свече всполошившую его бумагу. В ней князь Барятинский писал, чтобы Бакланов, с войсками, какие может собрать, с рассветом, выступил бы к нему навстречу через речку Гонсаул, к аулу Гурдали (Гурдали, гораздо позже перенесенный на другое место, находился тогда почти у слияния Гонсаула с Мичиком. (Из рассказа участника.) Авт.), ближайшему к месту расположения чеченского отряда, и остановился бы у маюртупского орешника. Цель этого движения — развлечь силы Шамиля, обеспечить местность перед фронтом отряда и этим содействовать Барятинскому к переходу в Куринское. Сборы для самого Бакланова были коротки, и он о них и о своей особе всегда заботился очень мало; но мучило его невыносимо то, когда, сколько войск успеет собраться к моменту выступления. Бакланов знал, что в настоящую минуту его отделяет от Барятинского всего лишь десять верст прямого пути, но пройти это пространство — стоило многих усилий, потому что нужно было перешагнуть высоты [120] Качкалыка, углубиться в сердце большой Чечни, в места вполне неприязненные, пройти так называемые «темные» леса, крутые и глубокие овраги. Сам Бакланов там до сих пор еще не был, но, в ожидании сбора войск, он расспросил о том подробно у своих проводников и не без некоторой тревоги жался при их рассказах, которые — между прочим, заметить — на деле оказались вполне справедливыми.

Слушая проводников, Бакланов, молча, ходил из угла в угол своей комнаты, курил трубку за трубкой и беспокойно посматривал на часы.

Пробило час. В укреплении слышно было движение. — Значит, части прибывали.

Пробило два. К этому времени едва собрались три роты дагестанского полка, две роты линейного № 12-го батальона, два легких орудия, две горных мортиры и донской Бакланова № 17-го полк.

Мало, очень мало; но делать было нечего, приходилось ограничиться этими частями и выступать, так как, во-первых, путь был труден, тяжел, а во-вторых, темная ночь могла скрыть движение.

Бакланов приказал выступать, и вначале третьего означенные выше части двинулись.

Нужно было всеми силами стараться избегнуть встречи и столкновения с неприятелем. Если бы путешествие баклановской колонны было открыто Шамилем, то он легко мог бы задавить эту горсть войск, потому что, как уже известно было — по крайней мере Барятинскому — у имама находилось в сборе до восемнадцати наибов, с десятью тысячами людей. Счастье, что Шамилю и в голову прийти не могло встречное движение Бакланова и его отважное ночное путешествие; все взоры и все его внимание исключительно были устремлены на чеченский отряд и на князя [121] Барятинского, каждый шаг которого он сторожил с особенным усердием.

Бакланов решился идти без дороги. Это был своего рода большой риск, но он рассчитывал тут на своих проводников, а они, в свою очередь, на наше золото и на награды. До качкалыковских высот прошли кое-как, тем более, что тут местность известная, но, перешагнув хребет, колонна вступила в такой густой, едва проходимый лес, что в нем и день казался бы ночью, а на этот раз было точь-в-точь как в закупоренной наглухо яме или в могиле. Колонна шла, конечно, без цепей, вытянувшись в два, в три человека, а в некоторых местах сужаясь в одного. Солдаты должны были ощупывать чуть не каждое дерево, чтобы невзначай не хватиться лбом об него и о передних своих товарищей, чтобы не отстать и не остаться в лесу. Тишина была необыкновенная; только изредка слышалось хрустение сучьев под колесами артиллерии, обмотанными войлоками, рогожками и веревками. Все, даже, кажется, и самые лошади, понимали опасность своего положения и необходимость соблюсти во всяком шаге глубочайшую таинственность. Каждый очень хорошо понимал, что при настоящем положении достаточно десяти человек неприятеля, чтобы расстроить всю колонну и остановить ее движение, достаточно одного какого-нибудь неосторожного, нечаянного выстрела, невольного крика или громкого ржания лошади, чтобы быть открытыми и остаться в этом лесу навсегда. Вероятно, что-нибудь подобное имелось в виду и у Барятинского, так как он велел выступить Бакланову не ночью, а с рассветом.

Только такая отчаянная голова, как Бакланов, могла рисковать подобным движением.

Лес был изрыт в разных направлениях балками, [122] оврагами, куда колонна спускалась вполне бессознательно, как бы закрывши глаза. Препятствия, затруднения, остановки встречались постоянно: то конская упряжь зацепится за какой-нибудь пень или сук, то дерево попадет между двух передних орудийных лошадей, то ящик чуть не кубарем летит в какую-то пропасть.

Каждая полуверста, пройденная благополучно, снимала с сердца часть давившего его груза.

Движение продолжалось, шаг за шагом, уже около четырех часов; лес будто редел. Проводники объявили, что он кончается.

Сквозь обнаженные деревья уже чуть мерцала утренняя заря. Через полчаса ходьбы лес окончился. Рассвело. Отряд выступил на долину Мичика, и не одна рука набожно совершила крестное знамение.

Непроглядная, таинственная ночная тем сама по себе вселяет в человека какую-то робость; а если, при этом, он обставлен со всех сторон затруднениями и опасностями, то немного найдется таких храбрецов, у которых при таких условиях сердце оставалось бы в полном порядке.

Заблестел Мичик; кое-где берега его были окаймлены лентами снега. Быстро, почти врассыпную, колонна в нескольких местах перешла речку вброд, стянулась, выстроилась, раскинула цепи и полным шагом направилась к видневшемуся вдали, опять у леса, впрочем, на высоте, аулу Гурдали. Жители этого селения, увидев так неожиданно перед собою русские штыки, словно выросшие из земли, в страхе разбежались во все стороны, бросив на произвол судьбы и свои жилища, и имущество.

Отряд князя Барятинского снялся с позиции с рассветом, в то самое время, когда Бакланов готов был [123] выйти из «темных» лесов. И для него местность была скверная: лесная ореховая чаща, балки, овраги, где неприятель сразу и не без успеха мои атаковать войска. Но он пока медлил, и только провожал авангард частым огнем из орудий, гранатами, на который тот почти не отвечал, не желая ввязываться в бой.

Остановив свою колонну, Бакланов приказал подать сигнал. Орудия взводами открыли пальбу, с некоторыми перерывами. Тут только неприятель спохватился и, желая вознаградить себя за то, что прозевал Бакланова, бросился на него с двух сторон. Но позиция колонны была чрезвычайно удобная, и Бакланов, при помощи своих орудий, живо осадил чеченцев. Барятинский, услышав выстрелы, прибавил шагу. Когда по этим выстрелам, которых вообще последовало уже до двадцати, начальник отряда решил, что находится от Бакланова на близком расстоянии, он дал ему ответ.

Через четверть часа из орешника показалась наша конница, а за нею авангард и обоз отряда. Части эти вскоре присоединились к Бакланову. Но оставался арьергард, следовавший, в составе тех же войск, как и накануне, под начальством полковника барона Николаи (Мы обращаем внимание на одно обстоятельство: в течение почти всего этого года, везде, где только были выдающиеся дела, барону Николаи непременно поручаем был арьергард. Авт.). Пропустив вперед, под огнем гранат, авангард, чеченцы толпами накинулись на барона Николаи, чуть только он втянулся в орешник, и в то самое время, когда авангард и обоз подали Бакланову руку, в арьергарде трещала сильнейшая перестрелка. После беглой пальбы с обеих сторон, чеченцы, заслоненные от нас тучею [124] порохового дыма, вздумали, под покровом его, броситься в шашки. Но этот маневр им не удался; они, буквально, напоролись на штыки первого эриванского батальона и легли у ног его несколькими десятками. Неудачная эта атака вновь сменилась самою бешеною пальбою. Спустя полчаса снова раздался гик, нападение повторилось — и опять было отбито, как и предыдущее. А эриванцы и чернышевцы все пробирались вперед. Тогда неприятель произвел третью атаку, и на этот раз охватил ею как самый арьергард, так, в особенности, тенгинцев, следовавших в правой цепи. Тут уже он не ограничился минутною схваткою, но с ожесточением врезывался в ряды батальонов, с полным намерением прорвать, разогнать их. Обе стороны смешались, дым рассеялся, и слышны были лишь крики, вопли, возгласы, сопровождаемые стуком холодного оружия. Около десяти минут продолжался рукопашный бой. Наконец, толпы чеченцев отхлынули от тенгинцев с проклятиями, оставив на месте кучи раненых и убитых, напутствуемые нашим беглым ружейным огнем. Приближаться вновь они не посмели, и арьергард, удерживая их на расстоянии близкого ружейного выстрела, прошел остальное протяжение леса почти без потери и через три часа всего движения присоединился к прочим войскам, у речки Гонсаул.

Теперь предстояло самое главное и трудное: переправа через Гонсаул и движение к укр. Куринскому — конечно, уже не без дороги, так как самая цель всего движения состояла в том, чтобы открыть эту дорогу, иметь ее в виду для будущих действий и с тем вместе обозреть все протяжение новой для нас местности.

Гонсаул невелик и неширок, но берега его, покрытые льдом, были так круты и обрывисты, что одна [125] только пехота — и то с большим трудом — могла перешагнуть за реку, а конницу и артиллерию решительно нельзя было переправить без предварительной расчистки и разработки спусков. Живо застучали кирки, ломы, топоры и лопаты, и через полчаса, почти на руках, перевезли на ту сторону первые два орудия. Затем, работы продолжались.

Теперь только Шамиль окончательно понял наши намерения и, оставив в покое нашу гонсаульскую позицию и переправу чрез речку, быстро двинулся с пехотою и кавалериею, в числе более шести тысяч человек, при четырех орудиях, к укрепленному кордону, против просеки, сделанной Баклановым от укр. Куринского. Там он стал в лесу, на левом берегу Мичика, перед переправой.

Барятинский, подкрепив Бакланова взводом батарейных орудий, кое-как перетащенных через Гонсаул, и четвертым батальоном князя Воронцова полка, приказал ему открыть сообщение с правым берегом Мичика и обезопасить, таким образом, наступление остальных войск к укреплению Куринскому.

У Шамиля была позиция хорошая, господствующая, крепкая, и он имел полное право питать надежду, что с равною почти артиллериею и с превосходными в численности силами пехоты и кавалерии не допустит Бакланова к переправе, отобьет, разобьет его. Ниже увидим, что и Бакланов не прочь был думать то же самое, и не введи он в дело хитрость и крайнюю решимость, при которой рисковал целостью всей своей колонны, ему бы не перешагнуть на правую сторону Мичика, и не отступить благополучно в арьергарде всего отряда к укр. Куринскому, а быть бы ему побитым крепко, самым достославным для себя образом.

Пока устраивали переправу на Гонсауле, Бакланов [126] двинулся. Не успел он отойти на незначительное расстояние, как на правом фланге его колонны завязался бой — бой смелый, решительный. Горцы сыпали тысячами пуль, не щадя своего пороха, и наконец, бросились в шашки. Спасла только артиллерия, которая встретила это нападение картечным огнем.

Пока в этой стороне битва постепенно усиливалась, а колонна, тем временем, подвигалась понемногу вперед — Шамиль открыл ей во фронт огонь из всех своих орудий и безнаказанно резал наши ряды, с своей высокой позиции, учащенною пальбою. Таким образом, мы были схвачены с двух сторон, и положение наше являлось — если не безвыходным, то, по меньшей мере, весьма плохим. Бакланов после писал: «громко загрохотали пушки, осыпая кавалерию и пехоту мою ядрами и гранатами, но не поколебали духа храбрых кавказских воинов.» В это время князь Барятинский подослал на подкрепление Бакланову первый батальон князя Чернышева полка и, в силу аргумента, что «смелость города берет», приказал ему повести на неприятеля открытую фронтальную атаку. О том же думал и Бакланов, так как другого исхода не было. Подхватив свою кавалерию и оставив позади себя, в подмогу ей, два батальона пехоты и два батарейный орудия, а бой на правом фланге предоставив дагестанцам с двумя легкими орудиями, Бакланов, как туча под напором урагана, понесся на неприятельскую батарею. Шамиль, видя, что тут шутки в сторону, и что этого прибоя не отобьешь никакими ядрами, менее чем в пять минут убрал свою артиллерию и, не дав по атакующим ни одного выстрела, скрылся в лесу. Обскакав прибережье Мичика, Бакланов моментально занял необходимые для переправы пункты.

Но эта атака все-таки не обошлась для нас бесследно: [127] хотя орудия бежали, но за то кавалерия наша, при занятии побережья, была встречена залпами тысячи горских винтовок. Наиболее чувствительную потерю в этот момент мы понесли в лице отважного войскового старшины Банникова, любимца казаков и любимца Бакланова. Банников теперь, как и всегда, мчался впереди, открывая казакам дорогу, указывая и поучая их драться с неприятелем. Более десяти пуль разом свернуло и его, и его лошадь. Казаки были увлечены и, невзирая на смерть любимого начальника, не остановились: бросили пока труп его на месте и помчались далее. И только, заняв позицию, они вернулись к дорогому телу и к нескольким убитым и раненым своим товарищам и подобрали их.

Пальба разгоралась.

«Здесь, говорит Бакланов, закипел кровавый бой».

И действительно, начался бой насмерть.

Не успела кавалерия занять указанные ей пункты, и еще не подошла пехота, как горцы со всех сторон, всеми силами, бросились на казаков, будто голодные шакалы на давножданную добычу. Тут подбежали чернышевцы, раскинулись в цепи, поставили резервы. Неприятель атаковал всю нашу позицию. По-видимому, исключительною задачею он поставил себе задавить нас. По мере того, как передние толпы его кидались в шашки и были отражаемы штыками и беглым огнем пехоты и кавалерии, задние сменяли их и возобновляли нападение, не давая нам опомниться. Черный значок Бакланова носился с одного пункта на другой. Сам Бакланов был контужен двумя пулями — сперва в одну ногу, потом в другую; но судьба берегла его для славной победы этого памятного дня.

Солнце клонилось к западу. Исступленная пальба все как будто усиливалась. В это время князь Барятинский [128] окончил переправу на Гонсауле, занявшую у него целых пять часов, и спешил на подмогу Бакланову. Горцы предвидели эту поддержку и хотели до прибытия ее порешить дело с Баклановым, но это им не удалось: черный значок был непобедим.

Пока все это происходило, казаки, свободные от боя, быстро расчищали переправу на Мичике.

Барятинский, приблизившись к месту битвы, усмотрел, что Шамиль, сосредоточив против Бакланова удар всех своих сил и увлекшись сражением, открыл наступавшему отряду свой левый фланг. Хотя этот фланг упирался в лес, который составлял для него естественное прикрытие, но, в видах поддержания Бакланова и поражения неприятеля, на это нечего было обращать внимание — в особенности, при уверенности в отваге войск. А на эту отвагу и мужество Барятинский рассчитывал вполне. Поэтому, он приказал начальнику кавалерии полковнику князю Чавчавадзе, с драгунами и казаками, атаковать левый фланг неприятеля. В то же самое время он велел полковнику Веревкину, с двумя батальонами тенгинского полка, произвести обходное движение и ударить на неприятеля с тыла, а Бакланову — перейти в наступление с фронта. Все эти распоряжения удались, как нельзя лучше: кавалерия прежде других схватилась с горцами. Этого момента ожидал Бакланов. Уловив его, он в то же время, с роковым «ура!» накинулся прямо в лицо горцам; они не ожидали этого оборота дела и попятились. Тогда Веревкин, сделав набегу перекатный залп, принял их сзади в штыки. Неприятель, пораженный, таким образом, со всех сторон, мигом рассыпался, как пыль по ветру. Войска отряда, пролагая себе дорогу к Мичику, добивали на пути тех, которые не успели спастись или не находили места. [129]

Приказав главным силам отряда поспешно переправляться через Мичик, князь Барятинский поручил Бакланову остаться в арьергарде и удерживать неприятеля во все время переправы, а потом — отступить по собственному усмотрению. Под начальство его он передал всю артиллерию отряда. Кроме того, для арьергардного отступления, в эту минуту находились в распоряжении Бакланова следующие части войск: первый батальон эриванцев, первый и четвертый батальоны чернышевцев, второй и четвертый батальоны князя Воронцова полка и казаки. Отсюда начинается для Бакланова момент критический, потому что толпы неприятеля, увидев себя вне давления Барятинского с фланга и с тыла и убедившись воочию, что он быстро ретируется со значительною частью отряда за Мичик, поспешно начали собираться вновь и с озлоблением опять кинулись на Бакланова. Тогда Бакланов выдвинул против них двенадцать орудий — восемь батарейных и четыре легких, и открыл непрерывный огонь картечью. Батальоны же и казаков он стянул в колонны, в интервалах и за орудиями, и всю эту массу войск скучил на протяжении менее полуверсты, образовав из нее нечто вроде каре. Ни картечь, ни залпы пехоты не останавливали горцев: как бешеные, они кидались, окрестив головы, и на орудия, и на сомкнутые ряды пехоты и тут же падали под градом наших выстрелов.

Солнце закатилось. Тихо спускались сумерки. Местность боя представляла собою жерло ада: какими-то кровавыми клубами вылетал дым из двенадцати орудий; мириадами красных огоньков горела окрестность, подернутая темною, дымовою тучею, и эти огоньки с каждым моментом, по мере усиления сумерек, выделялись все резче и резче, рисуя в неправильных очертаниях силуэты солдат, [130] молчаливо поднимавших и опускавших свои ружья; вдали горели неприятельские батареи и представляли собою особую фантасмагорию. В лесу — возгласы, крики, которые, казалось, хотели осилить грохот орудий.

Наконец, неприятель убедился, что сбить нас с позиции при данных условиях невозможно. Быстро начал он сокращать свою пальбу и вовсе прекратил нападения; скоро уж и затихла со всех сторон пальба. Но в это самое время в глубине леса раздалось зловещее «ля-илляхи-иль-алла». Бакланов понял, что оно предзнаменует собою последний, отчаянный и решительный бой. Нельзя было терять минуты, потому что нельзя было ручаться за благополучный для нас исход подобного боя. Тогда Бакланову блеснула мысль — подняться на хитрость, обмануть неприятеля и просто-напросто убежать от него. Он распорядился так: восьми батарейным орудиям приказал на всем скаку убираться за Мичик, захватив на себе лишь необходимую прислугу; остальная примкнула к пехоте. Четырем легким орудиям, на успешное бегство которых, при надобности, было гораздо более расчета, велел остаться на месте и участить пальбу до крайней возможности, чтобы возместить батарейные орудия и не дать понять неприятелю их исчезновения. Затем, оставив при легких орудиях своих баклановцев, с самим собою и со своим черным значком, он приказал всем остальным войскам бежать на ту сторону реки, за батарейными орудиями, без оглядки, без выстрела, без всякого соблюдения какого-либо порядка и строя. Страшный риск, при котором, если бы горцы поторопились, могли погибнуть и казаки, и четыре наших орудия. Но Бог спас, и замысел — его нельзя назвать маневром — удался как нельзя лучше.

Стремглав полетела пехота на ту сторону Мичика, а [131] в это время легкие орудия, в смеси с пальбою и криками кавалерии, подняли в воздухе такую тревогу, словно мы затеяли всем нашим отрядом кинуться в глубину леса.

Когда Бакланов удостоверился, что пехота и батарейные орудия уже за Мичиком, вне опасности, тогда, разом прекратив канонаду, подхватил орудия на передки и, с посаженною прислугою, в сопровождении кавалерии, в свою очередь, опрометью поскакал за речку. Горцев сперва, как видно, страшно поразило это мгновенное затишье, и они прекратили свою надгробную, заупокойную песнь. Спустя несколько минут, они, однако, спохватились: по лесу, с одного конца в другой, раздался раздирающий душу гик, воздух будто загорелся пламенем нескольких тысяч винтовок, и вся масса неприятеля выскочила на нашу позицию с обнаженными шашками и с полною решимостью на этот раз уже без выстрела схватиться с нами, смять, побить, порезать нас.

Каково же было их изумление, когда позиция наша оказалась вполне пустою — хоть шаром покати!..

Для горцев

«Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно».

Простояв минуту в глупом положении и видя столько же невозможность, сколько и нелепость преследовать нас — так как все уже были на правом берегу Мичика — горцы вложили в ножны свое оружие и, с растерзанным от злобы сердцем, принялись за занятие более мирное и на этот раз к делу подходящее — за уборку своих убитых и раненых.

Бакланов, тем временем, спокойно и безмятежно, уже не торопясь, отступал к укр. Куринскому. [132]

А горцам было чем позаняться, потому что потеря их была такая, какой они давно не помнили. Не говоря о тех убитых и раненых, которые, по принятому адату, увлечены с поля, все канавы при нашей позиции и ближайшие перелески были завалены грудами мертвых и полуживых тел.

По собранным от лазутчиков сведениям, потеря неприятеля в течение 17-го и 18-го февраля состояла из 150 убитых и более четырехсот раненых. В числе тех и других были лучшие люди Чечни и Дагестана.

У нас, кроме убитого войскового старшины Банникова и контуженного Бакланова, ранены: есаул Чуксеев, хорунжий Мельников, штабс-капитан Левандовский, подпоручик Шкура, прапорщики: Михайлов, Энгельгардт и Казамурзаев; убито вообще семнадцать нижних чинов и ранено сто сорок семь. Лошадей убито 54 и ранено 64. Потеря эта, пожалуй, действительно, незначительна в сравнении с подвигом, совершенным чеченским отрядом.

Барятинский желал назвать тех штаб и обер-офицеров, которые своими подвигами, в продолжение этого двухдневного похода и боя, особенно отличились; но затруднился потому, что число их весьма значительное. Все штаб-офицеры, все начальники частей войск участвовали в бою со славою, отличались мужеством, самоотвержением и распорядительностью. Число обер-офицеров, совершивших подвиги самоотвержения, так велико, что для поименования каждого из них предстоял бы особый труд. Каждый из офицеров имел в продолжение этого времени несколько случаев выказать многие блестящие военные качества. Такое число отличий и военных подвигов заставило начальника отряда по необходимости ограничиться названием небольшого числа тех только, которые были в этом походе главными его помощниками. [133]

Отступление Бакланова за Мичик произвело много толков, суждений и расспросов. На один из последних, по словам хронографа, Бакланов отвечал так: «Я понимал ту страшную ответственность, которую принимал на себя, но рисковал потому, что другого выхода из моего положения не было. Если бы я отступал так, как обыкновенно у нас отступали, то чеченцы задавили бы меня. При моем способе я мог не потерять ни одного человека. Рисковать, стало быть, было надо, и, тем более, что под моим начальством собраны были лучшие батальоны Кавказа, с которыми можно было предпринимать и делать все, что угодно».

Если так думал и в этом был убежден Бакланов, то недаром горцы дали ему весьма лестное для каждого героя название — черта (шайтана). Это прозвище сохранилось за Баклановым даже и до сих пор.

VI.

Затишье после грозы. Работы и перестрелки за pp. Гудермесом и Аргуном. Введение в употребление американских топоров. Вырубка леса на Гойте, Мартанке и Нефтянке. Талгик и шамильские наибы. Стремление к выселению. Наиб Гехи. Депутация. Убийство. Переселение жителей из аулов Гурдали и Мазлагаша. Бой при отступлении. Уничтожение талгиковского аула и отнятие двух орудий.

Бывает затишье перед грозой, но еще чаще бывает оно после бури — что весьма естественно, потому что шум должен же когда-нибудь прекратиться, как бы он длинен ни был, а после него чему же быть больше, как не покою.

Так было и в Чечне после описанных нами военных действий. Тишина наступила отчасти потому, что нечего было более придумать, чтобы пошуметь, — все, что можно, сделано; отчасти же и потому, что самый источник исчерпан, т.е., другими словами, что все-таки никакой конечной цели, никакого особенного плана военных действий не имелось в виду. Приходилось ждать, на что вызовут и что укажут обстоятельства. А пока лучше всего было: подчистить, подровнять то, что сделано, и затем, на этот раз считать дело конченным.

Князь Барятинский находил, что наиглавнейшим его действием в зимнюю экспедицию текущего года (а зима более или менее кончалась) было — углубление в большую Чечню и последнее движение от Тепли к Куринскому, так как оно открыло новый соединительный путь, осветило новую дорогу, дало понять Шамилю и чеченцам, что мы пройдем — где захотим, победим — где пожелаем. Это движение [135] имело свои последствия и свои для нас выгоды. То и другое заключалось не столько в вынужденном стремлении (как думалось в то время) некоторых неприязненных семейств переселиться к нам, сколько в их добровольном стремлении — уйти из-под корыстолюбивого и деспотического ига Эски и самого Шамиля.

Но это увидим после.

19-го числа войска главного отряда отдыхали.

20-го, князь Барятинский снял лагерь в Тепли и, в сопровождении кавалерии, выехал в Грозную; пехоту же отправил на Брагуны. Она ночевала 21-го числа в Старом-Юрте, а на следующий день также явилась в Грозную, со всеми тяжестями отряда, где и осталась дневать.

На другой день, 23-го числа, по просьбе генерала барона Вревского, ему возвращен первый батальон эриванцев.

Так как время, назначенное для зимней экспедиции, еще не окончилось, а нужно было что-нибудь делать, то князь Барятинский приказал полковнику Бакланову улучшить и расширить дорогу за р. Гудермесом, по направлению к аулу Ташбулат. Дорога эта пролегала большею частью лесом, и когда нам случалось проходить его, то мы постоянно были тревожимы неприятелем.

21 -го числа полковник Бакланов собрал в укр. Куринском одиннадцать рот дагестанского, самурского, чернышевского полков и двенадцатого линейного батальона, шесть сотен своего полка и три сотни донского № 18-го полка, одну гребенскую и одну кизлярскую, пять орудий батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, два донской № 7-го и две горные мортирки.

Прежде чем приступить к цели, Бакланов хотел узнать положение горцев после понесенного ими поражения [136] и их действия относительно нас в том случае, когда бы мы сами сделали им вызов, а в тоже время и отвлечь их внимание от Гудермеса. Для этого он, 22-го февраля, отправился сперва со своею колонною на старое и известное уже нам место к Мичику. По ту сторону сожженных нами батарей он усмотрел небольшие партии конных и пеших чеченцев, по которым тотчас открыл орудийный огонь. Но эти партии нам не отвечали и к нам не приближались; видно было, что это не более как сторожевые пикеты и разъезды. Тревога же, которую мы, таким образом, произвели, не вызвала из аулов или из неприятельских скопищ ни одного лишнего человека. Убедившись, что чеченцы не расположены пока вступать с нами в драку, Бакланов увел колонну обратно в Куринское; с наступлением же ночи двинулся с нею к Умахан-Юрту и там стал лагерем.

24-го февраля, утром, присоединив к себе еще одну роту № 12-го батальона, находившуюся в Умахан-Юрте, Бакланов отправился за Гудермес и приступил к рубке леса, расчистке и расширению дороги.

Как видно, горцев или весьма мало беспокоили эти действия, потому что они перестреливались с нами кое-где изредка и лениво, или не успели они еще собраться к этому пункту, так что на этот раз рубка леса была окончена благополучно, без всякой для нас потери. К вечеру колонна возвратилась в лагерь.

25-го февраля войска отправились на тоже место — оканчивать работу. Тут уж заметно было, что неприятель усилился. На полянах, расположенных на значительном расстоянии от места рубки, были устроены укрепленные завалы. Оттуда неприятель открыл оживленную ружейную пальбу и волей-неволей втянул нас в перестрелку. [137] Хотя вреда он нам не принес никакого, но, в конце концов, надоел. Чтобы отвязаться от него, полковник Бакланов приказал открыть огонь из орудий — без чего, впрочем, легко можно было обойтись. Когда же рубка была окончена, и войска готовились отступать, чеченцы начали и по нас орудийную пальбу. Это было для нас чувствительнее их ружейных выстрелов, потому что они убили у нас одного казака, четырех лошадей и контузили одного солдата. Чтобы прогнать их и обезопасить свое отступление, Бакланов, по усвоенному им порядку, пустился с кавалериею на завалы в атаку. Неприятель бросил свою позицию, разбежался и увез с собою орудие. Колонна к двум часам беспрепятственно возвратилась в лагерь, отобедала, снялась и в тот же день возвратилась в укр. Куринское, так как здесь ей больше нечего было делать.

В эти дни выпущено 343 артиллерийских заряда, израсходовано 19 ракет и свыше восьми тысяч ружейных патронов.

Что касается до князя Барятинского, то он, приостановив отряд в Грозной, решил затем предпринять движение и работы по новому направлению.

Вниз по течению Аргуна, до самого устья его при впадении в Сунжу, по левому берегу стлалась широкая полоса заповедного леса. Он закрывал собою от наших взоров и действий довольно обширную равнину, простиравшуюся до низовьев Джалки. На этой равнине пасли стада и косили сено не только одни непокорные аулы правого берега Сунжи, но и жители селений, расположенных между Джалкою и Хулхулау. Под защитою указанного леса неприязненные нам чеченцы пользовались сенокосом и по левому берегу Аргуна, на гурдалинской и барзу-арской полянах. Мало того, хищнические партии, часто скрываясь в том же [138] лесу, нападали на жителей покорных нам грозненских аулов и на их стада и причиняли им немало вреда и убытков. Чтобы порешить со всеми этими неудобствами, проложить дорогу к низовьям Джалки и расширить угодья грозненских аулов, князь Барятинский предпринял устройство просеки чрез описанный нами лес. С этою целью он, 25-го февраля, выступил с отрядом из кр. Грозной через разоренный аул Ханбулат-Юрт и стал лагерем на обоих берегах Аргуна, у бывшего аула Устар-Гордой, наполовине расстояния от Тепли к Гурдали.

Работы открылись на следующий же день и происходили в течение 26-го, 27-го, 28-го и 29-го февраля. С колоннами ходили: подполковники Меркулов и Наумов, майоры Цытовский и князь Лукомский. Тем временем, генерального штаба полковник Рудановский произвел рекогносцировку местности вверх и вниз по обоим берегам Аргуна до Тепли, Дахин-Ирзау и к Тепли-Кичу.

Лес был громадный, вековой; повсюду балки, овраги. Но рубили усердно, и он быстро валился под топорами наших солдат. В продолжение четырех дней вырублена была широкая просека, открывшая свободный и безбоязненный путь к полянам за Аргуном и по левому берегу реки.

Тут в первый раз были испробованы американские топоры, о которых мы когда-то говорили вскользь, и с тех пор вошли в употребление. Опыт первой порубки был произведен над вековым белолистым тополем, имевшим в диаметре аршин и три четверти. Два топора свалили его в пятьдесят пять минут, лучше сказать — в час. Это, по-видимому, подавало большие надежды в будущем относительно американских топоров; но впоследствии оказалось, что произведенная проба не оправдала [139] дальнейших ожиданий. Тополь повалился в час именно только потому, что это была проба, произведенная среди лагеря, в присутствии начальства, и притом топорами новыми, хорошо отточенными и насталенными. Спустя же несколько лет, мне лично пришлось убедиться в полном неудовольствии и неуважении солдат к американскому топору, который они не любили и предпочитали всегда наш русский топор. Выходились ли эти топоры, не умели ли их острить — кто его знает; дело в том, что рубить ими было тяжело и неудобно.

1-го марта, особою колонною, под начальством майора Оклобжио, было очищено от леса довольно обширное пространство, посредством которого гурдалинская поляна соединилась с двумя другими, примыкавшими к нашему лагерю и стлавшимися параллельно Аргуну.

На всех этих работах горцы нас не беспокоили.

Таким образом, земля и население, подвергавшиеся военным операциям князя Барятинского в течение истекших двух месяцев, были по возможности приведены в такое положение, что по крайней мере на некоторое время обеспечивали над собою нашу власть и влияние. Говоря «по возможности», «на некоторое время», мы тем самым указываем лишь на относительную и сомнительную прочность или, лучше сказать, на непрочность нашего завоевания, так как мы его не утвердили за собою ни привлечением на нашу сторону всего непокорного населения, жившего в тех местах, ни лишением его возможности окончательно вредить нам и впредь. После погрома они также легко исправили свои жилища, также продолжали пользоваться прежними угодьями, терпеливо выжидая пока зарастут вырубленные нами пространства, измышляя все способы оградить себя от нашего нашествия и помимо [140] естественных защит и еще пуще прежнего оставаясь против нас озлобленными.

С большою Чечнею было на этот раз все кончено. Оставалось что-нибудь сделать в тех пунктах малой Чечни, куда в истекшее время ступила наша нога, чтобы этим дать значение там нашим военным действиям и вывести их из ряда обыкновенных бесследных набегов, среди которых мы всегда много теряли, но ничего не приобретали. Первого марта князь Барятинский двинул в распоряжение урус-мартанского воинского начальника подполковника Ляшенко третий батальон тенгинского полка, два батальона навагинцев, сотни 5-й, 6-й и 7-й бригад, дивизион батарейной № 3-го батареи 19-й артиллерийской бригады и взвод донской конноартиллерийской № 7-го батареи и поручил ему вырубить полосы леса на Гойте и Мартанке, чтобы соединить обширные поляны верховьев этих речек с большою русскою дорогою. Для этого дела назначены были три последующие дня, по истечении которых, согласно распоряжению главнокомандующего, указанные части войск должны были выступить в распоряжение начальника владикавказского военного округа.

Отправив второго марта домой, в кр. Воздвиженскую, три батальона князя Воронцова полка и дивизион легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады, начальник отряда снял лагерь и с остальными войсками того же числа перешел в кр. Грозную. Сделав здесь дневку, он на следующий день произвел вырубку леса на Нефтянке, чтобы открыть воровскую балку, служившую притоном хищнических партий в летнее время, и пятого числа распустил войска по квартирам.

На этом окончилась зимняя экспедиция в Чечне — между прочим, все-таки одна из трескучих и весьма [141] удачных, потому что, сравнительно с подвигами, которые сделали войска, потеря наша была незначительная, и потому что Шамилю никак не удалось нам нанести какой бы то ни было существенный вред, а тем более пощипать нас со славою для себя.

Хотя князь Барятинский, исчисляя подвиги и труды войск в истекшие два месяца и упоминая о том, что для таких работ, которые производились войсками в несколько дней (в особенности, работы последние) нужна целая экспедиция, между прочим, присовокупляет, что все это произведено в таких размерах, что оконченный двухмесячный поход занял весьма замечательное место в военной истории Кавказа, но мы не видим причины отводить ему это место в ряду других событий кавказской войны — преимущественно последующих. Никто не захочет сомневаться в том, что князь Барятинский выразился так не ради красного словца, а вследствие личного о том убеждения; но никто не усомнится и в том, что, герой в душе, но юный по летам и по практической мудрости полководец, выразился с увлечением. Впрочем, в то время такое самовосхваление могло быть вполне извинительным, потому что, после многих наших неудач, которые еще не остыли в памяти, после затишья, последовавшего за этими неудачами и в виду того уважения, которое вселил в нас к себе Шамиль, зимняя экспедиция 1852-го года, подрывшая несколько пьедестал имама, была действительно эпизодом геройским. Тогда мало обращалось внимания на будущие последствия и на цель всей долгой кавказской войны, поэтому немудрено, что события ни более, ни менее, как только видные, удачные, подвиги геройские возводили на степень «замечательных». Спустя семь лет, когда Барятинскому привелось покорить восточный Кавказ и взять в [142] плен Шамиля, когда война 1859-го года и по плану, и по исполнению представляется вполне замечательною и достойною лучшей страницы в истории Кавказа, князь Барятинский гораздо умереннее и сдержаннее относился к своим деяниям, чем в 1852-м году.

Пускай думают, как хотят, а мы, независимо от личных воззрений на события князя Барятинского, в том и в другом случае видим лишь дань времени и обстоятельствам.

______________________________

В описываемое нами время главным наибом большой Чечни был Талгик. Эта личность приобрела себе популярность не только среди горцев, но и большую известность у нас. Отважный, весьма неглупый человек, вполне преданный мюридизму и Шамилю, Талгик управлял Чечнею совершенно в духе последнего, т.е. не спускал глаз с чеченцев, сторожил их на каждом шагу и всеми силами старался обуздать их стремления к жизни самостоятельной, независимой, которая не представляла для Шамиля ничего хорошего, потому что всякая республика в его владениях была ему вовсе не по душе. До этого времени, теперь и далее мы видим, что Шамиль и преданные ему чеченские наибы почти всегда действовали в Чечне и против нас, и против чеченцев, когда встречалась надобность укорачивать им поводья, посредством тавлинцев, т.е. жителей Дагестана и Лезгистана.

Явление замечательное и знаменательное. Оно указывало столько же на непрочность власти Шамиля в этой земле, сколько и на дух чеченцев, с которыми имаму приходилось вести войну, затаенную в то самое время, когда с [143] нами он вел войну открытую. Одним из представителей этого духа служит для нас Батий Шамурзов, и таких Батиев в Чечне было довольно. Чтобы держать их в надлежащем повиновении, Шамилю приходилось или сажать над ними наибами людей чужих, из Дагестана и Лезгистана — что он и делал, или хотя и из их среды, но в сем последнем случае предоставлять наибам-чеченцам большие права, льготы и смотреть сквозь пальцы на их деяния. Этим, правда, он достигал цели, но лишь с одной стороны: он имел вдали от себя надежных наместников; он, при надобности, чрез посредство этих наместников и при помощи их, имел войско; он, наконец, имел более или менее надежный кордон в этой стороне для своих недоступных гор. Но за то, он имел и население лишь наружно ему преданное, а в душе столько же не терпевшее его, сколько его наибов и их управление. Это много ему вредило, но иначе и умнее он поступать не мог; при всяком ином образе действий приходилось вовсе отказаться от Чечни — что было бы очень невыгодно и в военном и в финансовом отношениях.

При указанных нами условиях, положение наибов в Чечне, в особенности в большой Чечне, было такое, что любому из простых смертных — хоть сейчас поменяться с ними должностью. Они жили себе зажиточно, помещиками, имели обширное хозяйство, хутора, иногда целые аулы, населенные их батраками, ели, пили вдоволь, обирали народ безнаказанно и немилосердно, интриговали друг против друга, местничались между собою, надували, когда им было угодно, самого имама. К числу таких лиц принадлежал уже описанный нами однажды наиб Амзат или Гамзат, сам Батий Шамурзов, Эски, Гехи, Батока и, наконец, во главе их всех, и Талгик. Насколько это могло нравиться [144] народу, всегда считавшему себя вольным — понять нетрудно. Чеченцы терпели, потому что выхода не было. Но лишь только им представлялся случай или находили они придирку избавиться от нелюбимых наибов каким бы то ни было путем, они не упускали этого случая. В описываемую же нами эпоху случай и повод к тому представлялся им в лице нас самих. Они видели, что мы уже залезли довольно далеко, что можно во всякое время легко перебежать к нам, так как мы расчистили для этого дороги, что, наконец, щиплют их наибы, щиплем и будем щипать, с другой стороны, мы — и решились из двух зол выбирать лучшее, т.е. переселиться к нам. Правда, думали об этом далеко не все, а лишь весьма немногие, но и этого было достаточно, чтобы положить основание новой идее и будущему среди чеченского населения брожению умов. Не обходилось без того, чтобы и мы не действовали на них чрез их же одноверцев и лиц, подобных Батию Шамурзову, и действовали не одними только словами, но и чем-либо более заманчивым и существенным — в особенности во времена Воронцова и Барятинского.

Не успел затихнуть зимою 1852-го года гром последних наших выстрелов в Чечне, как в некоторых местах ее народ зашевелился и стал сперва думать, а потом и говорить вслух о том, что лучше бы перебраться к русским. Не война, которую они любили, не давление наше и разорение аулов, легко отстраивающихся, вызывали исключительно этот говор, а прежде всего стремление выбиться из страшного давящего деспотизма, из материальной нужды, и движение это прежде всего обнаружилось в наибстве Эски, именно там, где недавно был наибом Батий, помогавший нам в этом случае и старавшийся всячески насолить своему приятелю, и где этот приятель уж [145] чересчур хватал через край и властью своею, и длинными жадными руками.

Шила в мешке не утаишь, и скоро Талгик, Эски, Гехи узнали о явившемся в среде некоторых аулов стремлении. Деспотизм руководится силою, и вместо того, чтобы принять какие-либо разумные меры к примирению народа с собою и с Шамилем, Талгик пустил в ход власть, жесткость и жестокость. Пригрозив подозреваемым вожакам смертью, Талгик взял от виновных аулов аманатов и заключил их в своем ауле. Этого было достаточно, чтобы повлиять на лиц, пожелавших переселиться к нам, вполне отрицательно. Не думая долго, к Бакланову явились некоторые представители мичиковского аула и изъявили свое решительное желание выселиться в наши пределы, прося выйти к ним на помощь с войсками. Полковник Бакланов сообщил об этом командующему войсками на кумыкской плоскости и, после соглашения с ним, девятнадцатого марта собрал в укр. Куринском первый и третий батальоны князя Чернышева полка, роту линейного № 12-го батальона и четыре орудия батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, рассчитывая с этою колонною двинуться на следующее утро на выручку жителей, пожелавших переселиться. Но наиб Гехи быстро узнал обо всем этом, неожиданно явился с партиею в мичиковский аул, арестовал знатнейших из тамошних жителей и принял все меры, чтобы надлежащим образом встретить Бакланова. Тогда последний рассудил, что если он предпримет движение за Мичик, то повредит этим, прежде всего лицам, желающим переселения, которых Гехи, конечно, перережет. Относительно же своей особы и своих войск Бакланов думал очень мало, уверенный, что Гехи, при всех своих ухищрениях, его не осилит. И [146] вот, Бакланов остановился и отменил выступление, предположенное 20-го марта. Гехи ждет его один день, ждет другой, третий — и все не дождется. Тогда наиб сообразил, что Бакланов струсил. А в это время как раз и Талгику пришлось выехать к Шамилю для совещаний и переговоров обо всем, происходившем в Чечне. С ним выехал к имаму и Гехи. Цель этой поездки состояла в том, чтобы попросить Шамиля о присылке в Чечню тавлинцев — столько же для укрощения и удержания в повиновении крамольников, сколько и для постройки в разных местах завалов на случай нового движения русских, — и приехать лично для того, чтобы силою своей власти и своим присутствием поставить непокорных в респект.

Далеко за полночь, даже почти перед рассветом, 23-го марта, Бакланов был разбужен. Ему доложили, что какие-то немирные чеченцы явились с весьма важным известием. Гостей впустили; их было три человека, среди которых главнейший, вожак, был житель аула Алу-Мазлагаш — Гана-Вюта. Другой был его родной сын, а третий — доверенный от жителей аула Гурдали.

Пот градом катился с этих чеченцев, едва переводивших дух от усталости и тревоги. Они наскоро, впопыхах, объявили Бакланову, что Гехи уехал, и заклинали его аллахом поскорее прибыть к ним — иначе все дело их нужно считать пропащим, а их самих, наверное, несуществующими.

Бакланов тотчас ударил сбор, подхватил свою колонну, присоединил к ней еще, находившийся постоянно в укреплении второй батальон князя Чернышева полка, свой полк и два орудия донской № 7-го батареи, и полетел. Гана-Вюта оставил в Куринском своего сына и отправился вместе с Баклановым. [147]

Между тем, в Мазлагаше партия Гехи крепко следила, по поручению своего наиба, за Гана-Вютою. Едва взошло солнце, и правоверные совершили свой намаз, как услужливые собратья Вюты, мюриды, сообщили гехинским преторианцам, что Гана-Вюты нет дома и не ночевал он, что исчез куда-то — должно быть, бежал к гяурам для переговоров. Трибуны партии Гехи немедленно отправились в саклю Вюты. Опытному и подозрительному их глазу тотчас обнаружилось, что в доме приготовились к чему-то особенному: на дворе стояли арбы, уже приспособленные к путешествию, скотина вся налицо, в сакле все имущество увязано, упрятано, и все семейство видимо снарядилось в дорогу.

— Где Вюта? спросил один из трибунов женщин.

Те пожали плечами в знак неведения, кутаясь, по заведенному обычаю, в свои чадры.

— Говорите, или будете все перерезаны.

Женщины и младший сын Вюты молчали.

— Он у гяуров?... Именем аллаха, если дорожите жизнью, отвечайте!

Опять молчание.

Тогда один из пришедших подошел к жене Вюты, схватил ее сверху за голову, придержал левою рукою, а правою всадил кинжал в грудь до самой рукоятки.

Несчастная ахнула — и более не шевельнулась.

Допрос продолжался; но женщины и сын Вюты оставались немы и безгласны, как рыбы: ни варварство гостей, ни кровь матери не подействовали на них. Звери обнажили оружие — и жертвы одна за другою скатились на землю.

Вюта, ничего не подозревая, спешил с Баклановым на помощь к своим одноаульцам, к своему семейству и по дороге строил золотые планы о том, как он, [148] наконец, выбьется из тяжкой жизни, как заживет себе мирно и спокойно, добрым селянином, где-нибудь на русской почве, и тому подобное.

Колонна двигалась быстро. Партия Гехи не дремала и, свершив свое гнусное убийство, немедленно отправила нарочного к наибу.

Мазлагаш и Гурдали расположены один возле другого. Перевалившись чрез качкалыковский хребет, колонна шла беспрепятственно, изредка лишь тревожимая выстрелами то с той, то с другой стороны. Ввязываться в дело было некогда, и Бакланов не велел даже отвечать на эти выстрелы.

К десяти часам утра колонна заняла уже оба аула. Партия Гехи и часть жителей, не желавших переселения, скрылись.

Первым делом Вюты было — поспешить в свою саклю, чтобы поскорее поднять на ноги семью, посадить на арбы и двинуться. Несчастный быстро отворил дверь, пошатнулся и едва-едва не грохнулся: несколько трупов валялись в разных направлениях и положениях; часть имущества разбросана, исковеркана; большей части не было налицо. Злодеи ли, или услужливые соседи ограбили бедняка. Вюта взвыл, как смертельно пораженный тигр; для него все кончено: некого было переселять, нечего было увозить с собою.

Князь Барятинский обратил внимание главнокомандующего на оказанную услугу и положение горемыки и просил участия к нему и вознаграждения за убытки; но неизвестно, достиг ли он цели, хотя можно быть уверенным, что князь Воронцов не остался глух к ходатайству заведующего левым флангом.

Почти никто из желавших переселения не был [149] готов к движению, как потому, что не знал о сношениях с нами Вюты и о времени прибытия Бакланова, так и потому, что жители боялись готовиться заранее, видя над собою зоркие глаза Гехи и его партии. Конечно, в этом случае они поступали разумно, иначе им бы не миновать участи семейства Вюты.

Такое препятствие заставило Бакланова пообождать добрых два часа. Оно же дало возможность партии Гехи собраться, усилить себя другими непокорными и произвести повсеместную тревогу.

В двенадцать часов пополудни переселенцы были готовы. Их было двести пятьдесят восемь душ обоего пола и возраста: пятьдесят одно семейство из Мазлагаша и шестнадцать семейств из Гурдали. При них находилось 20 лошадей, 437 штук рогатого скота, 560 баранов и все домашнее имущество.

Двинулись. В авангарде шла линейная рота, часть кавалерии и два конных орудия. За ними группировались переселенцы со своим обозом и со скотом, под прикрытием остальной кавалерии. В левой цепи шел первый, вправо — второй, а в тылу — третий батальоны чернышевцев; везде были орудия.

До качкалыковского хребта колонна прошла быстро и почти без всякой перестрелки; но лишь только она поднялась на высоты и вступила в лес — со всех сторон грянули залпы, раздался страшный гик, и все фасы колонны были одновременно атакованы. Тут уже присутствовал сам Гехи, который подоспел прямо к лесу, обогнав стороною наши войска. Озлобление чеченцев и предводителя их было видимое: они во что бы ни стало хотели прорваться в середину колонны, к обозу и к переселенцам. Неудобная местность не позволяла нам удерживать и [150] отражать их штыками, поэтому весь бой, который Бакланов заранее предвидел в этом месте, вращался на огне орудий, ружей и ракет. Чеченцы стреляли почти в упор, лес буквально дымился, убитые и раненые валились у нас довольно обильно, но колонна все двигалась и всеми силами отстаивала приобретение, которое сопровождала. В течение четырех часов движение через качкалыковский хребет войска выдержали бой без перерыва, не уступив неприятелю одной пяди, не допустив его отбить ни одного барана из числа принадлежавших переселенцам. Последние, со своей стороны, порывались всеми силами поддержать огонь наших войск, в особенности несчастный Вюта, который со слезами просил дать ему отмстить и умереть с честью; но Бакланов не позволил им ввязываться в бой и велел тщательнее охранять свои семейства и имущество.

Наконец, авангард, а затем и обоз, вышли на недавно разработанную просеку и стали вне неприятельского огня — по крайней мере, были в безопасности от него. Тогда Гехи в последний раз всеми силами своими ударил на арьергард. Заключение было вполне отважное: каждое дерево затрещало десятками пуль, — но и это не помогло; теперь большая часть орудий была уже сосредоточена в арьергарде, и картечный огонь их скоро убедил горцев, что ни осилить, ни испугать нас невозможно.

Понемногу стихла канонада и перестрелка. Чеченский обоз принес нам в этом деле ту пользу, что принял на себя большую часть наших убитых и раненых, за которыми по возможности ухаживали даже женщины. Услуга эта значительно облегчила колонну. Мы же, избавив от неудобств и страданий двести пятьдесят восемь живых человеческих существ, заплатили за это жизнью десяти нижних чинов и увечьем других [151] восьмидесяти семи, не считая офицеров, которых ранено трое: подпоручик Чернявский, прапорщик Неделькович и хорунжий Ренсков. Таким образом, кровью сотни русских мы купили благоденствие двух с половиною сотен магометан. Процент велик, но велика и христианская услуга, на которую способен едва ли кто-либо другой, кроме русского человека.

Потеря неприятеля в точности неизвестна; но лазутчики говорили, что она велика. Да и немудрено, потому что горцы, закрыв глаза и окрестя голову, бессознательно бросались под дула наших орудий.

______________________________

Тем временем, в ауле Талгика, в душном, мокром, вонючем и темном погребе, томились двое заложников, а за строгим караулом в саклях еще восемь человек, взятых наибом из почетнейших семейств Мазлагаша, Гурдали и других аулов, в обеспечение их покорности. Для них решение было готово и предвидеть это, в особенности после выселения 258-ми душ, было всего легче тем двоим, которые представляли в лице своем гарантию от указанных двух аулов: их ждала неотразимая, жестокая казнь. Участь же остальных восьми человек зависела от поведения тех аулов, которых они были представителями.

Шамиль дал слово Талгику прибыть в большую Чечню и к нему в гости 27-го или 28-го марта. Казнь должна была совершиться в его присутствии. Что же касается до тавлинцев, о которых просил наиб, то имам дал ему слово выслать их в непродолжительном времени, [152] после окончания работ в Дагестане, которыми заведовал Юсуп-Хаджи — один из его сановников.

Барятинского в это время не было на линии; он выехал к главнокомандующему и передал заведывание левым флангом барону Меллеру-Закомельскому.

Родственники и приятели несчастных узников бдительно прислушивались к каждому известию, касавшемуся участи заключенных. Все приведенные выше сведения были им известны еще в то время, когда сам Талгик не вернулся домой. Не медля ни минуты, некоторые из них помчались к барону Меллеру, со слезами припали к Батию и майору Пензулаеву, нашему переводчику при штабе левого фланга, умоляли о спасении своих родных, о наказании Талгика, о предоставлении возможности некоторым аулам, независимо от Мазлагаша и Гурдали, осуществить желание насчет переселения к нам. Они уверяли, что если Талгик будет наказан, разорен и поражен, то это может послужить поводом к безбоязненному переселению к нам значительного числа жителей и может вообще принести нам весьма благотворные плоды. С этой стороны, конечно, они не были неправы, хотя, наверное, никто утверждать не мог, чтобы все непременно свершилось так, как они уверяли; поэтому, и в наших глазах их заявление, мольбы и слезы об участи заключенных были еще весьма слабым поводом к тому, чтобы нам предпринимать опасный набег в неведомое место и рисковать сотнею золотых голов наших офицеров и солдат. Тогда прибывшие обратили наше внимание на другую приманку, а именно: на возможность овладеть двумя орудиями, находившимися в ауле Талгика, складами оружия и артиллерийских запасов, и тем, так сказать, подкатить его окончательно. В этом случае, действительно, предлог к набегу был важен [153] столько же в военном отношении, сколько и в виду личных заслуг начальников. Барон Меллер согласился предпринять его, но первоначально поручил Пензулаеву точно и обстоятельно обо всем переговорить, все проведать и заручиться такими проводниками, за плечами которых мы были бы вполне спокойны. Конечно, проводниками взялись быть сами прибывшие к нам депутаты и в успехе дела представили возможные доводы и гарантии — если только набег будет совершен втайне и как можно скорее, потому что слух о нем, как его ни скрывай, может распространиться с быстротою молнии, и дело тогда, естественно, пропадет.

Взять у горцев два орудия — вещь, действительно, заманчивая. Полагаясь более всего на Пензулаева и Батия, которые принимали на себя ответственность за депутатов, барон Меллер немедля же решился приступить к делу.

Все это происходило тотчас после прогулки Бакланова и, продолжаясь в течение последующих двух дней, было решено и подписано 26-го марта.

И так, ко времени приезда Шамиля в гости к своему излюбленному наибу, сему последнему и его повелителю готовился самый неприятный сюрприз.

Посмотрим, как он удался.

Утром, 26-го марта, барон Меллер послал секретнейшее предписание урус-мартанскому воинскому начальнику подполковнику Ляшенко — прибыть к вечеру в кр. Воздвиженскую с двумя ротами четвертого батальона воронцовцев, с одним орудием и сотнею казаков; в тоже самое время барон выступил туда же, в кр. Воздвиженскую, с двумя рогами пятого батальона князя Воронцова полка, двумя линейными № 10-го батальона и одним орудием. [154]

К вечеру все эти части войск уже были в крепости, разместились в казармах, как бы на часок, среди своих товарищей и обильно угощались, чем Бог послал — в ожидании дальнейших приказаний. Зачем пришли, куда пойдут, когда пойдут — все это было пока тайною. Ее знали лишь те немногие лица, среди которых вертелось задуманное предприятие.

Когда войска проходили путь от Урус-Мартана и Грозной в Воздвиженскую — это не скрылось от глаз соседних к дороге атагинских и чахкеринских аулов, нам мирных, но вполне неблагонадежных и время от времени служивших Шамилю, чтобы обезопасить себя от его набегов и вообще от всякого неудовольствия. Выходя и выезжая из своих сакль на дорогу, они ломали голову: зачем и для чего это русские идут в Воздвиженскую?

Не успел барон прибыть в Воздвиженскую, как сию же минуту явились к нему старшины аулов чахкеринских и атагинских, будто бы с поклоном и приветствием, а в сущности для того, чтобы проведать и сообщить Шамилю, а то и Талгику, о намерении гяуров.

Барон догадался, в чем дело. Он ласково принял депутацию, потолковал с нею и, между прочим, будто нечаянно, ввернул в разговоре словцо о том, что, за отсутствием князя, он прибыл проведать Воздвиженскую, останется здесь несколько часов и отсюда выедет в Урус-Мартан, — для чего и вызвал из этого укрепления конвойную колонну.

Старшины вполне удовлетворились этим, будто ненароком брошенным им объяснением, и, благоговейно прикоснувшись к полам сюртука барона Меллера, совершенно успокоенные отправились по домам.

Наступила ночь — темная, безлунная, хотя и безоблачная. [155]

Тихо, без суеты, было отдано и приведено в исполнение приказание о том, чтобы четыре роты, прибывшие из Грозной, заняли бы все караулы, а первый, второй, третий батальоны и две роты четвертого батальона воронцовцев, с четырьмя легкими и двумя горными орудиями легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады, и с тремя сотнями донского № 19-го полка, к 9-ти часам вечера, выстроились бы на правом берегу Аргуна, на втором уступе. Командир 5-й батареи, подполковник Янов, который был посвящен в секрет Меллера, приказал обмотать все колеса орудий толстым слоем пакли. Вещь знакомая, и это дело было устроено в полчаса щегольски: пакли и шнурков не пожалели. Подполковник Янов не забыл также взять с собою и запасных лошадей для перевозки двух неприятельских орудий, которые мы заранее считали у себя в кармане.

В назначенный час войска стояли на месте; приехал Меллер — и двинулись. Солдатам не нужно было объяснять требования о тишине и безмолвии; им уже не впервой видеть ночные движения с орудийными колесами, обмотанными паклею. Если это так — значит, что-нибудь предпринимается такое, что ни говорить, ни болтать, ни шуметь, ни курить нельзя. И они двигались, как тени, как автоматы.

Впереди колонны шли несколько повозок с сеном и соломою, под начальством прапорщика Лауданского, прикрытия командою воронцовцев и полусотнею казаков под начальством прапорщика Ипполитова.

Взяли путь по направлению к р. Бассу и к аулу Талгика, до которого было добрых тридцать верст.

Впереди всех были Пензулаев и Шамурзов с проводниками. Шли быстро.

Подошли, наконец, к р. Бассу. [156]

Тут барон Меллер приказал выстлать каменистые берега и частью сухое русло Басса сеном и соломою. Это было устроено скоро, ловко, и колонна прошла каменистое пространство как по мягкому ковру: ничто не стукнуло, не звякнуло. По сообщению проводников, вокруг Басса были неприятельские пикеты, но ни малейший шум не возбудил их внимания, и колонна перешла реку вполне ими незамеченная, как один человек.

Нужно удивляться этому искусству и бывалости, опытности начальников и солдат!

От Басса до аула Талгика оставалось еще верст двенадцать. Перейдя реку, отряд взял направо, к горам. На протяжении слишком восьми верст дорога пролегала преимущественно по полям, богато засеянным кукурузою и пшеницею, и по разоренным аулам, где нас никто теперь не тревожил.

Наконец, показался лес. Проводники объявили, что до жилья Талгика остается не более трех верст, и что лес постоянно охраняется сторожевыми пикетами, выставляемыми от аулов, в нем и вокруг него расположенных. Тогда барон Меллер приостановил отряд и построил его в боевой порядок: у входа в лес, на поляне, он оставил подполковника Ляшенку с третьим батальоном и двумя ротами четвертого батальона, с тремя сотнями донских казаков, при четырех легких орудиях, приказав ему охранять наш тыл и не допускать неприятеля с этой стороны; из первого и второго батальонов он устроил каре, с двумя ротами в каждом фасе его, построенными в ротные колонны; в заднем фасе находились два горных орудия. Фасами он поручил командовать: передним, состоявшим из первой карабинерной и первой егерской роты — майору Оклобжио; правым, из второй и третьей егерских рот — [157] майору Рознатовскому; левым, из пятой и шестой егерских рот — майору Охлебинину; задним, из второй и четвертой карабинерных рот — капитану Руденке.

Сделав все эти распоряжения, барон Меллер тут только объявил войскам цель набега и расстояние, отделяющее их от Талгика. Среди неописанного удовольствия колонии, громкое «ура» готово было сорваться с губ каждого из солдат, но они помнили и в особенности теперь понимали значение отданного им прежде приказания — и молчали. Барон Меллер долго не распространялся; он велел не увлекаться поживою, не разбегаться по аулу, иметь в виду только одни неприятельские орудия, оружие, склады и главное — щадить женщин и детей.

После всего этого, барон Меллер желал дать здесь отдых войскам, и, при возможности, если бы не был открыт, и дождаться рассвета. Но судьба решила иначе: не затихли в воздухе еще последние слова его, как где-то невдали раздался вестовой неприятельский выстрел. По этому сигналу, выстрелы повторились в разных направлениях, и лес огласился призывными криками. Тайна вскрыта, тревога разнесена, и медлить было нечего. Барон Меллер крикнул: «вперед!» Проводники вступили в лес; за ними кинулся передний фас каре, и, без всякого приказания, пустился беглым шагом. Выстрелы сближались, но на них никто не отвечал и не обращал внимания: были ли у нас раненые, падал ли кто, отставал — остальным не было дела; передний фас все бежал, а за ним бежали и другие. Лес был не густой, удобопроходимый; но на каждых пяти шагах он был загроможден большими срубленными деревьями, из которых повсюду устроены были разного рода баррикады. Эти препятствия, однако, но останавливали солдат: они натыкались на эти деревья, падали, [158] поднимались, перескакивали, перелазили через них, и потом все бежали, бежали без устали.

Так летели они одну версту, две версты и, наконец, доканчивали уже третью.

Каким образом, откуда бралась эта мощь и сила — один Бог знает. Со стороны можно было подумать, что это небольшое каре преследуется целою армиею, наседающею на него, поражающею его; а между тем, совсем наоборот: никто никого не гнал; гнала лишь всех нравственная сила, долг, обязанность, и, под влиянием этих двигателей, все забыли об усталости.

По мере сокращения трехверстного расстояния, пальба становилась все чаще, полнее. Видно было, что неприятель ежеминутно усиливается.

Из боязни потерять ожидаемые трофеи, войска, не обращая внимания на то, что едва переводили дух, прибавили шагу, — тогда как, кажись бы, и прибавлять было нечего. Вдруг, передний фас почти наткнулся на глубокий ров, за которым высился земляной вал. Из-за него затрещали сотни винтовок; огоньки забегали по всем направлениям; аул, как заколдованный, мгновенно восстал перед войсками. Вся его трескотня, огоньки от ружей и все прочее были пустяками в сравнении с тем восторгом, который охватил передовые молодецкие роты. С криком «ура» часть их просто-напросто скатилась в ров, а другая бросилась к единственным в ауле воротам. Не прошло трех минут, как ворота рухнули, и роты очутились на валу и внутри аула. Впереди всех других были: Оклобжио, прапорщик Николаев и капитан Мансурадзе — командир первой карабинерной роты. За ними неслось каре переднего фаса. Согласно предварительному распоряжению, два каре боковых фасов должны были заняться [159] уничтожением аула, а последнее каре заднего фаса — должно было прикрывать все эти действия, оставаясь в тылу, наготове, и приняв на себя неприятеля при отступлении его по этому пути.

Ни одна сакля не была освещена, нигде не пылал ни один очаг, и только ружейный огонь, словно тысячи блесток снега при восходящем солнце, сверкая время от времени то там, то сям, освещал собою и аул, и окружавшую местность.

Боковые фасы рассыпались по всем направлениям аула и, между прочим, строго исполнили отданное приказание: выламывая прикладами двери сакль, поражая штыками встречавшихся на пути защитников, врываясь внутрь неприятельских жилищ, они не тронули ни одной беззащитной женской или детской головы, хотя видели десятки их прижавшимися в угол и покорно ожидающими своей смерти. Ни одна нитка, ни одна чашка не были сдвинуты с места. Но в тоже самое время, предоставляя чеченским семействам спасать себя, как знали и умели, солдаты, тем не менее, моментально разводили огонь и зажигали саклю за саклей. Вскоре во многих местах скользнули к небу красные языки, повалил дым, и аул загорелся в разных углах. Тут уж обе стороны видели друг друга в лицо, и каждый из защитников, не желавший или не имевший возможности бежать, не мог уже укрыться ни за саклей, ни в какой-либо яме, ни в кукурузнике или саманнике, ни во всяких прочих местах.

Переднее каре, оставив всю эту работу на долю своих товарищей, не обращая внимания на сыпавшиеся справа и слева пули, неслось прямо, по указанию наших проводников, к противоположной крайней стороне аула, где был наибский двор. Двор этот был обнесен высокою [160] оградою, которая охраняла его независимо от общего кругового вала и, подобно самому аулу, имел одни только ворота. Ворота были крепкие, из-за ограды трещал беглый ружейный огонь, но все это не остановило одушевившихся солдат. В несколько секунд вход во двор был вскрыт, и карабинеры с егерями почти вперегонку кинулись к наибской сакле. Тут, невдали от наружных дверей, стояли на передках два орудия — цель набега и предмет одушевления атакующих. Но орудия не были беззащитны: возле них, на них, за ними толпилась партия отчаянных мюридов, которые, встретив нападающих залпом из винтовок, обнажили шашки и решились защищать свое достояние до последней капли крови. В наших рядах поредело: десятки жертв пали почти у колес орудий, но за то остальные, огласив воздух последним «ура!» как львы, кинулись вперед, разметали штыками неприятельскую толпу и овладели трофеями. Не останавливаясь на этом, часть из них ворвалась в саклю Талгика, где, между прочим, никого уже не было, затем в погреба и в другие помещения, уничтожила и разметала встретившийся запас пороха, артиллерийских принадлежностей, овладела в разных местах найденным ею оружием и чрез несколько минут явилась обратно с новым трофеем — наибским значком. Сакля уже пылала.

Все это свершилось гораздо быстрее, чем доброму старому солдату выпить крышку водки, так как известно, что он пил ее всегда не торопясь.

Пока солдаты были заняты своим делом, наши проводники, со своей стороны, также не медлили. Они хорошо знали, где заключены двое приговоренных к казни, и, вскрыв яму, вытащили их на свет божий. При фантастическом отливе огня загоравшейся сакли, глазам всех [161] представились выдвинувшиеся из земли две фигуры, с оковами на руках и на ногах. Пламя на минуту скользнуло по их бледным, истощенным, изможденным лицам и осветило радостную, торжествующую улыбку на их губах. Окопы тотчас слетели с освобожденных и взамен их в руках их заблестело оружие. Отсюда все эти лица кинулись по тому направлению, где содержались остальные заключенные; но старания их были излишни, потому что другие восемь человек были уже свободны и находились под караулом наших солдат. Сюда же приказано было сдать и первых двух.

Однако медлить было нечего: хотя аул от неприятеля был очищен, но впереди, и даже подальше в лесу, шла оживленная перестрелка, усиливавшаяся с минуты на минуту и доказывавшая, что не все еще кончено, что не менее серьезные вещи еще предстоят впереди. Все дело теперь состояло в том, чтобы отступить быстро, но не впопыхах, и непременно в порядке, — иначе бой мог бы обратиться среди темной ночи в единоборство, а, следовательно, и в ожесточенную резню.

Тут нужно было то самое хладнокровие и та распорядительность офицеров, которые поддерживали порядок до минуты вступления войск в аул, — и следует отдать справедливость преимущественно майору Оклобжио, а за ним капитану Мансурадзе и остальным офицерам, что они не потеряли головы ни от сотни окружавших их смертей, ни от успеха и удачи, сопровождавших наше нападение: приказав как можно скорее прибрать наших раненых и убитых, они, вместе с трофеями, живо оттянули все роты к выходу, потом за аул и здесь построили их к отступлению. Пропустив вперед, пока на руках людей, взятые у Талгика орудия, а вслед за ними и боковые фасы, майор [162] Оклобжио, со своим авангардом, примкнул к заднему каре, не трогавшемуся все время с места у входа в аул, и, впредь до соединения с Ляшенкою, принял на себя, согласно прежде отданному ему бароном Меллером приказанию, распоряжение всеми отступавшими ротами.

Хотя лес был своевременно занят цепями третьего батальона, но это нимало не мешало горцам, продолжая с этими цепями жестокую пальбу, тотчас накинуться на отступавшие из аула роты. С гиком, с криком они сперва атаковали головную роту, при которой следовали их орудия и, будучи отброшены в сторону, насели на цепи и арьергард. Все их старания были, видимо, направлены к тому, чтобы разорвать наши ряды и отбить обратно трофеи, доставшиеся нам ценою нашей крови. Но старания эти были напрасны: то, чем раз овладевали воронцовцы, не переходило более обратно в руки неприятеля и, нет никакого сомнения, они готовы были теперь скорее лечь на месте все до единого, чем позволить неприятелю вырвать из их рук новую лавровую ветвь.

Как огненный столп освещал дорогу евреям во время их бегства из Египта, так освещало нам путь до самого леса зарево пожара от горевшего аула. При входе в лес, на горизонте забрезжило — и мало-помалу утренняя заря начала охватывать собою небосклон.

Цепи третьего батальона отступали вместе с арьергардом майора Оклобжио; неприятельские атаки не прекращались; лес то и дело оглашался громким «ура!», доказывавшим, что обе стороны схватывались грудь с грудью. Здесь и у подполковника Ляшенки орудия наши деятельно громили на все стороны картечью, отстаивая нас впереди и отбрасывая неприятеля в тылу.

Наконец, славу Богу, арьергард пробился к месту, [163] где ожидал его Ляшенко. Ни один раненый или убитый не был забыт или оставлен на месте — иначе торжество было бы неполное.

Чуть только арьергард присоединился к головному батальону, и трофеи наши были уже в центре войск, под надежным прикрытием, барон Меллер приостановил все войска, чтобы перестроить их к дальнейшему отступлению. Здесь, в голове колонны он поставил казаков, за ними первый батальон с двумя легкими орудиями, потом значок и два наши трофейные орудия, передки которых оказались полны зарядами, затем — второй батальон с двумя горными орудиями и, наконец, две роты четвертого батальона с остальными двумя легкими орудиями. Образовавшийся таким образом арьергард из шести рот с четырьмя орудиями барон Меллер поручил, с этого пункта, командованию подполковника Ляшенки. В боковых цепях были рассыпаны по две роты третьего батальона.

Во время этих распоряжений и перестройки войск, неприятель как бы примолк, собираясь ли с духом, или ожидая нашего движения. И чуть только колонна в указанном порядке тронулась — перестрелка вновь затрещала со всех сторон, и горский гик — доказательство их атак и нападений, начал раздаваться то в правой, то в левой цепи. Здесь уже вся тягость боя выпала на долю третьего батальона, который, отбиваясь от непрерывных наскоков неприятеля, не дал ему возможности чувствительно вредить нам.

Все это продолжалось в таком виде до минуты выступления нашего последнего солдата из леса. Тут только горцы убедились, что и их орудия и их значок потеряны для них безвозвратно и, умерив свои бешеные атаки, хотя сопровождали и преследовали нас настойчиво и с [164] видимым ожесточением, но не решились ни врезываться в наши ряды, ни схватываться на холодном оружии.

Преследование продолжалось до реки Басса; только по переходе ее нашими войсками, оно перешло в перестрелку с другого берега, а затем — и вовсе прекратилось.

Веселые, торжествующее, воронцовцы, с песнями, с барабанным боем, в час пополудни, вступили в свою штаб-квартиру. Среди этого празднества, даже раненые забыли о своих страданиях, и хотя помутившиеся глаза у многих готовы были закрыться навсегда, а все-таки радостная улыбка скользила по их охолодевшим губам.

Дело в ауле Талгика — исключительно дело «куринское», и никто, кроме горсти кавалерии, не разделял с ними славы и успехов этого дела. Впоследствии часто можно было слышать, как куринцы, рассказывая подробности этого дела, называли его не иначе, как «наше дело», и произносили эти слова с какою-то особенною гордостью.

Правда, хорошее было это дело, незапамятный и славный был этот набег, еще лучше был самый успех; но... чувствительна была и потеря воронцовцев: убит командир третьей егерской роты поручик Чесноков и тяжело ранены: подполковник Янов, артиллерии подпоручик Рычков, командовавший взводом; затем, капитан Руденко и прапорщик Месарож; легко ранены: прапорщики Ипполитов и Ушаков; нижних чинов убито шестнадцать и ранено сто три; контужено обер-офицеров два и нижних чинов сорок семь.

Всеобщее сожаление офицеров и солдат целого полка воронцовцев относилось преимущественно к подполковнику Янову, так как все соглашались в том, что он, отступая в арьергарде, не один раз спасал и выручал воронцовцев своею меткою и беглою картечью, и умел ее [165] пустить в ход именно в те минуты, когда положение арьергарда, видимо, становилось критическое и безвыходное.

Между прочим, в этом набеге у нас убито десять и ранено тринадцать лошадей.

Потеря неприятеля осталась для нас точно неизвестною; но, судя по избиению нами его в ауле, по отражению беспрестанных его атак нашею картечью и штыками и, наконец, по нашей собственной потере, она была такого рода, что представляла собою в полном смысле высокоторжественный сюрприз для имама, который, конечно, счел совершенно ненужным уже сдержать свое слово, данное Талгику, и явиться к нему в гости. И очень понятно: какие тут «гости», когда ни самого помещика, ни его поместья, ни жертв, обреченных на казнь, на месте не существовало: один убежал, других увели, а самый аул был обращен в груду пепла и развалин.

Государь Император, в ознаменование Своего благоволения к князя Воронцова (куринскому) полку, и в память славного и геройского набега на аул Талгика, считавшийся в своих трущобах, нами тогда неведомых, почти недоступным и неприступным, Высочайше повелеть соизволил, чтобы орудия, взятые у неприятеля с боя, хранились бы при том полку.

Одно из орудий было легкое шестифунтовое, другое — горное.

Так они постоянно и стояли у дома командира полка (а может быть, стоят еще и доселе), напоминая и старым и молодым куринцам о незабвенном их подвиге.

Текст воспроизведен по изданию: Погром Чечни в 1852 г. // Кавказский сборник, Том 5. 1880