ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ПОГРОМ ЧЕЧНИ В 1852 ГОДУ

III.

Урус-Мартан и близлежащие места. Движение главного отряда двумя колоннами в ущелья речек Рошни и Гойты. Две битвы и истребление аулов. Смерть наказного атамана кавказского линейного казачьего полка генерал-майора Круковского. Относительная бесплодность набега. Шамиль напрасно прогулялся.

Почти на полпути между Алхан-Юртом и крепостью Воздвиженской, если от Сунжи спускаться на юг, вверх по течению реки Мартанки, было и есть обширное селение Урус-Мартан. От него в Воздвиженскую дорога круто поворачивает налево и служит продолжением прямой дороги, проходящей на восток от станицы Ассинской.

В описываемую нами эпоху Урус-Мартан было укрепление довольно обширное и сильное, обнесенное высоким бруствером и глубоким рвом.

Урус-Мартан был в этой стороне важным центральным пунктом, потому что из него являлся доступ во все ущелья, лежавшие на юг, в аргунский округ, по направлению речек: Гехи, Рошни, Мартанки, Гойты; так что по отношению к этим ущельям Мартан был как бы сторожевым пунктом. Скучно жилось в нем куринцам и 5-й легкой батарее. Всегда с замкнутыми воротами, отдаленное [46] и отделенное от света, жизни и людей, укрепление Урус-Мартан оживлялось только в те минуты, когда являлась туда оказия и привозила с собою свежих людей, свежую провизию, свежие новости и не всегда свежих казачек.

Это было наш важный, как сказано выше, сторожевой и вместе с тем опорный пункт на случай наших действий в предгорье и в горах малой Чечни.

Покойный Слепцов, на закате своей славной боевой деятельности, истребил все неприятельское население, гнездившееся в ущельях от Бумута (на Фортанге, в карабулахском обществе) до Рошни, текущей на запад от Мартанки и сливающейся с ней недалеко от впадения в Сунжу. Остатки жителей всего этого пространства частью смирились и выселились в покорные нам аулы, в том числе и в Урус-Мартан, а частью бежали в горы. Не успела коснуться его рука лишь обитателей верховьев Рошни, Мартанки и Гойты, текущих почти параллельно друг другу. Обитатели эти, рассчитывая на неприступность своих мест, продолжали жить как ни в чем не бывало, тревожили нас в Мартане, по дорогам, в Воздвиженской, Грозной и в окрестных местах.

Только в 1858-м году смирились окончательно эти беспокойные горцы и тысячами были выселены на плоскость. До того же времени, несмотря на все наши набеги, погромы, несмотря на наказание нами этих хищников, они каждый раз после поражения и разорения возникали, как феникс из пепла.

Когда нам случалось поражать население и уничтожать аулы, лежащие между русскою дорогою и левым берегом Сунжи, жители этих мест, в свою очередь, удалялись в ущелья Черных гор и примыкали к обитателям, там скрывавшимся. Таким образом, уже в 1852-м году в [47] ущельях Рошни, Гойты и пр. образовались поселения в тысячи домов.

Хотя мы частью оградили себя со стороны Мартана просеками — гойтинскою на юго-восток и гехинскою на юго-запад, но это служило только поводом к большей или меньшей безопасности самого укрепления и нисколько не защищало нас от нападений горцев, равно не доставляло нам возможности проникнуть к ним в горы. Спокойно и безбоязненно жили себе они в своих трущобах, среди вековых, заповедных лесов. Там они находили себе поляны для посевов, а если не находили, то вырубали их, оставляя, между прочим, в стороне к нам широкую полосу нетронутых дебрей, служивших им наилучшею от нас защитою. За этими дебрями до 1852-го года не была еще наша нога; там не работал еще наш штык, и гром пушек не грохотал еще среди девственной, прекрасной и потому заманчивой, дикой, но поэтической природы.

Князь Барятинский впервые решился шагнуть в эту сторону, растревожить эту неведомую для нас окраину и на месте освоить всех жителей ее с нашими линейцами, с куринцами, кабардинцами, которых они хотя и знали, но в доме у себя еще не принимали.

Но для того, чтобы дать себя почувствовать вполне, надолго вселить в жителях Черных гор страх и уважение к нашему оружию — нужно было действовать, во-первых, очень скрытно, во-вторых, чрезвычайно быстро и, наконец, возможно большим числом войск.

Барятинский решил напасть на неведомую землю двумя отрядами в один день. Для исполнения своего намерения он не нашел лучшего товарища, как барон Вревский, который был тогда командующим владикавказским военным округом, и вследствие этого пригласил его — [48] пожаловать и помочь ему. Генерал-майор барон Вревский прибыл к нему шестнадцатого января, с первым батальоном эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка.

Шамиль знал о предстоявшем ему визите и об усилении наличных средств чеченского отряда. Мы сказали выше, что и он к тому же числу сделал дополнительный призыв войск, и последние не замедлили явиться. Но имам предполагал, что замыслы князя Барятинского клонятся к тому, чтобы доконать большую Чечню, и о малой Чечне он вовсе не беспокоился. Он даже ослабил отчасти прилегающую к малой Чечне нагорную Чечню, вытребовав к себе толпы и оттуда. Все взоры и все внимание свое Шамиль устремил на Джалку, Басс, Хулхулау и туда, при первом нашем шаге, готов был двинуть всю громадную силу, которую ежеминутно держал вокруг себя наготове.

Но князь Барятинский надул старика.

Семнадцатого января, в восемь часов вечера, после скромного солдатского ужина и краткой молитвы, из лагеря при Бани-Юрте, в чрезвычайной тишине, почти тайком, выступила сперва одна колонна — под начальством генерал-майора барона Вревского, а потом, около полуночи, другая, под начальством свиты Его Величества генерал-майора князя Барятинского. Куда идут, зачем идут — никто не знал, кроме этих двух лиц и их ближайших поверенных, в числе которых был и Бата. Не было надобности открывать даже начальникам отдельных частей свои соображения, так как таковые были пока очень смутны, потому что сами начальники отрядов не знали еще, где и при каких условиях им придется действовать; сами они в первый рез шли в предвзятую сторону.

Эти секретные движения играли весьма важную роль в [49] кавказских экспедициях и имели большое и выгодное для нас значение. При податливом на обе стороны характере, горцы, в особенности чеченцы, ежеминутно готовы были сообщать сведения от нас — Шамилю и от Шамиля — нам. Примеры этому мы видели постоянно, а главнее всего накануне взятия в1858-м году аргунского ущелья. Видели мы также опыты и тому, что если начальник отряда хранил втайне свои предположения, то наше дело всегда выгорало.

Так было и в настоящую минуту.

Колонны двинулись в следующем составе: под начальством барона Вревского — четвертый батальон навагинского полка; первый, второй, четвертый батальоны и ракетная команда князя Чернышева полка; сорок человек кавказского саперного батальона; два взвода батарейных — № 1-го батареи кавказской гренадерской артиллерийской бригады и № 3-го батареи 19-й артиллерийской бригады; два легких орудия батарейной № 4-го батареи и взвод легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады; взвод донской конноартиллерийской № 7-го батареи, десять повозок транспорта с фашинами. Кавалерии пока не было, но с рассветом, восемнадцатого числа, на Гойту должны были прибыть несколько сотен первого сунженского полка и там присоединиться к колонне.

Под начальством князя Барятинского были следующие части войск: первый батальон эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка; первый, третий и четвертый батальоны егерского князя Воронцова полка; десять человек кавказского саперного батальона, усиленные пехотою с шанцевым инструментом; вся кавалерия отряда; взвод легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады; дивизион конноартиллерийской № 15-го батареи; десять повозок транспорта. [50]

Прочие войска, со всеми тяжестями отряда, остались в лагере, под начальством подполковника Меркулова.

Вревский выступил на Рошню, Барятинский — на Гойту. По исполнении своих задач, колонны должны были сойтись в укр. Урус-Мартане, которое осталось от них на север, между обеими этими речками.

Проследим поочередно действия каждого из генералов.

Ночные путешествия войск вообще отвратительны во всех отношениях, а движение колонны барона Вревского было донельзя затруднительными. Чтобы скрыть его, он пошел без дороги, у предгорья, и если бы не хорошие проводники, которые знали все эти места наизусть и могли идти, закрывши глаза, то, конечно, колонна, вместо Рошни, очутилась бы где-нибудь в аргунском ущелье или вроде того. Но проводники шли впереди и не дали ей уклониться ни на одну линию от предположенного пути. Ныряя из балки в балку, проламывая тонкий слой льда, которым были подернуты все углубления, встречавшиеся на каждом шагу, купаясь в бесчисленном множестве ручьев и мелких речек, окутанные почти непроглядною тьмою, смягчавшеюся только лежавшим местами снегом, войска шли без привала и останавливались время от времени на несколько минуть лишь для того, чтобы стянуться.

Но, несмотря на все препятствия и крайние затруднения, колонна, в глубокой тишине, никем неоткрытая, с рассветом восемнадцатого числа, достигла берега Рошни. Чтобы дать ей отдых, барон Вревский поспешил ее спрятать в лесистую балку. Все как будто вполне понимали цель и важность предпринятого движения, и никто ни единым звуком голоса не нарушил гробового молчания окружающей природы. Даже лошади, и те, словно подражая [51] человеку, ни одним легким ржаньем не давали звать о пребывании своем в этих местах.

Почти одновременно с прибытием отряда явился сюда же и командир первого сунженского полка, войсковой старшина Предимиров, с пятью сотнями своих казаков.

От балки начинался густой, едва проходимый лес, отделяющий ущелье Рошни от открытой равнины, по которой пролегала русская дорога. Лес в горных местах, на который не посягнула еще рука человека, и лес на плоскости — две большие разницы. Первый из них не подчиняется ни в каком отношении никаким законам и порядкам: в нем и заросли, и балка за балкою, и наваленные кучами деревья, которых сверху наломал какой-нибудь скатившийся от бури столетний гигант; и ручьи, и речонки в глубине оврагов, то ясные и тихие, то черные и зеленые от грязи и тины; то вдруг исковерканная, непроходимая полоса, через которую можно перебраться, кажись, лишь с дерева на дерево — и все это скрыто от глаз, невидимо до тех пор, пока сама нога не коснулась неожиданного восставшего пред нею препятствия. Невыносимо тяжелы и утомительны путешествия чрез эти леса, и едва ли бы они доставили удовольствие самому решительному, любознательному туристу или самому отчаянному искателю приключений. Мне много случалось переходить и проезжать подобных лесов на Кавказе, в особенности в горной Осетии, в Имеретии, в Чечне. Все они, правда, дышат неподражаемою, обаятельною прелестью, но лишь в то время, когда уже впоследствии вспоминаешь о них, так сказать, издали; но в ту минуту, когда обстоятельства или обязанность заставляют крестить их направо и налево, вдоль и поперек собственными ногами, когда эти ноги подкашиваются от усталости, когда едва переводишь дух от [52] изнеможения и чувствуешь, что кровь приливает к голове и сердцу от постоянных карабканий и царапаний по крутым ребрам балок, где даже и доброму коню не в мочь подняться налегке не говоря уж о походной тяжести — тогда не до прелести их картин и не до обаяния или очарования.

Так было и с колонною, когда она переходила лес, и таков был самый лес, как мы описали выше, который она переходила. От балки, из которой вышли войска, до конца леса, правда, были две тропы, проложенные жителями в более удобных местах, но разве могли они отвечать удобному движению всей колонны вдруг? Только тяжести, артиллерия и офицеры могли пользоваться одною из этих тропок; что же касается до солдат, то им приходилось идти без всякой дороги; по другой же тропе, пролегавшей в долине реки, по правому берегу ее, следовала кавалерия.

Едва только войска втянулись в лес — стали попадаться завалы, число которых, по мере углубления колонны, увеличивалось все более и более по всем направлениям; затем, верхняя дорога, по которой шла пехота, в одном месте была преграждена широким рвом и бруствером. Теперь только приходилось понимать всю важность секретного движения, потому что если бы его заранее знали горцы и пожелали бы отстаивать спои заповедные трущобы, то едва ли бы возможно было решиться на подобное необдуманное наступление: последствием его было бы то, что в лесу, наверное, осталась бы большая половина колонны, а меньшая, дойдя до цели и потом отступая обратно по местам, которых неприятель, без сомнения, не оставил бы, заключила бы роковой бенефис, сложив там последние свои косточки. Неужели барон Вревский, предпринимая [53] такое движение, был уверен, что он достигнет без потери желаемого места только потому, что окружил свои стремления и цели полною таинственностью? Едва ли. Скорее всего, он пошел и теперь шел потому, что не знал мест, в которые вступит, и препятствий, которые предстояли на пути; войдя же раз в эти места, он уж не мог и не должен был возвращаться, не разрешив своей задачи. На это движение Вревского мы не можем иначе смотреть, как на вполне рискованное, которое можно предпринять только в случае настоятельной, крайней необходимости, но не ради одного только молодецкого набега и истребления каких-нибудь тысячи или более домов. Мы вполне уверены, что Евдокимов, даже в пору своих блестящих удач, никогда не рискнул бы на такое наступление, да и вообще не рискнул бы на какое бы то ни было, не узнав заранее и обстоятельно, что ему предстоит впереди. Только отважность и решимость Вревского, который теперь и впоследствии доказал, как спокойно и безразлично относился ко всем опасностям, только уверенность его в войсках, которые он вел и, наконец, только энергичная, стремящаяся к славе, молодая натура князя Барятинского и его горячая кровь могли родить уверенность в том, что мы в этот день вынырнем с Рошни и Гойты более или менее благополучно. Довольно было бы одного случайного, нечаянного ружейного выстрела в лесу — как оно нередко бывает во время движений вследствие какой-либо неосторожности солдата — и колонна в десять минуть, много в четверть часа могла бы быть окружена со всех сторон неприятелем. Тогда последствием рискованного движения барона Вревского был бы современный нам тевтобурский лес, в котором чрез много лет пришлось бы какому-нибудь новому Германику мстить за избиение своих [54] земляков и потом собирать невероятные груды их костей, чтобы над ними воздвигнуть памятник славы, чести, неудачи войск и риска их военачальника.

Велик ты, наш русский Бог, покровительствовавший нам даже в наших увлечениях и заблуждениях во время минувшей кавказской войны, кой-когда напоминавший нам поражениями о необходимости быть осмотрительнее, но долготерпеливый и милосердый до конца, несмотря на постоянные попытки многих наших генералов всегда и во всем искушать твою благость!

И нужно же нам было такое счастье, чтобы на этот раз чеченцы, жители Рошни, оказались полнейшими балбесами: ну, как быть настолько беспечными и беззаботными, чтобы, настроив и нагородив сотни разных защит и оборон, не держать при них, в особенности в начале леса, ни одного наблюдательного поста, ни одного даже сторожа?!..

И вот, барон Вревский, по дремучему неприятельскому лесу идет себе с целою колонною, словно по херсонской привольной степи, идет — и благополучно минует этот лес. Кавалерия, при которой он сам находился, явилась у внутренней опушки леса ранее пехоты и артиллерии, и начальник колонны, остановившись на этом месте, стал поджидать их. Словом, все происходило так спокойно и уверенно, как будто войска маневрировали где-нибудь в обширном, благоустроенном домашнем парке или в заранее расчищенном и приспособленном по заказу собственном лесу.

Мы изощряемся и ухитряемся во время наших строевых учений и маневров то устраивать, то изыскивать для солдата разные затруднения при движениях, чтобы приучить его и к выбору местности, и к уменью ориентироваться, к искусству нападения и т. п. Что может быть лучше, [55] если все эти топкости он изучает по необходимости, но на родном, а на неприятельском поле? Один такой урок стоит двадцати пяти разных искусственных задач и приспособлений. И что же после этого удивляться ловкости бывшего кавказского солдата и его военным действиям! Как не признать, что один год такой школы в Чечне стоил двадцати лет, проведенных солдатом нашей внутренней армии на разных ученьях и маневрах, в каком-нибудь селении Ивановском, в деревеньке Подгорной, в слободе Никольской.

Вот где бывшая кавказская армия черпала свое разностороннее практическое военное образование, свой закал, свою удаль и переносливость.

В девять с половиною часов утра вся колонна стянулась у выхода из леса на поляну, и я думаю, что не только многие командиры и начальники частей в душе перекрестились, но и сам барон Вревский свободно вздохнул всею грудью: крайняя опасность миновала; теперь оставались пустяки — подраться и победить, а затем — отступить.

Последнее условие барон Вревский тотчас поставил первым и главным. Он оставил на опушке второй батальон егерского князя Чернышева полка и команду сапер и приказал им вырубить, сколько успеют, лес по сторонам верхней тропы, засыпать часть рва, чтобы удобно провезти орудия, и вообще уничтожить какие только возможно местные препятствия к безостановочному и благополучному отступлению. С остальными войсками он двинулся вперед.

Глазам отряда представилась обширная поляна, имевшая форму эллипсоида, на которой в разных местах тесными кучами были расположены аулы. Поляна эта имела в ширину от севера к югу версты четыре и в длину — версты две. От северной оконечности своей у правого берега [56] Рошни и по восточной стороне она окаймлялась лесом, который, приближаясь к югу, все уходил в сторону, вдаль, делая ее в этом месте несколько шире; с юга перерезывалась она глубоким оврагом, за которым постепенно поднимался хребет гор, образующий правый край верхнего рошнинского ущелья. По левому берегу тянулись последние уступы горного кряжа, отделяющего это ущелье от гехинского; горы и прилегающая к ним местность были закрыты лисом.

Оказалось, что в настоящее время аулы были пусты и в них оставалось кое-какое домашнее имущество; жители, с наступлением зимы, из предосторожности, оставили аулы и переселились далее в лес, в хутора; в аулах же находились весьма немногие.

Лишь только отряд стал вытягиваться на поляну, по всем направлениям ее засновали пешие и конные чеченцы, разнося тревогу в лес, за овраг, в ущелье. Чтобы предупредить сбор неприятеля и овладеть поляною, барон Вревский приказал сунженцам охватить ее со всех сторон и удерживать за собою пока подоспеет на окраину ее пехота и артиллерия. Предимиров в карьер разослал казаков во все три стороны, и сам, с частью их, поскакал к оврагу. По обе стороны этого оврага и с восточной стороны у леса оказались ряды завалов, которые надежным забором защищали путь к хуторам. Казаки не остановились перед этими препятствиями: поляна была прорезана насквозь, овраг остался у них позади, и все завалы в несколько минут, прежде чем неприятель опомнился, были в наших руках. Загорелся бой. Казаки настигали и били горцев, перебегавших в лес, и твердо отстаивали свои позиции, пока подошла пехота с орудиями и сменила их. Тогда, оставив свои места, они, отстреливаясь, [57] отступили назад, не понеся никакой потери в людях; только было убито и ранено несколько лошадей.

Овладев, таким образом, поляною, барон Вревский, чрез посредство генерального штаба штабс-капитана Услара, расположил войска к бою в следующем порядке: в арьергарде оставил четвертый батальон егерского князя Чернышева полка под командою флигель-адъютанта полковника барона Николаи; против восточной опушки леса, где были хутора жителей, направлены были, под командою командира 1-го батальона князя Чернышева полка, две роты навагинского полка и сотня казаков. Им приказано было зажигать все запасы сена и зерна, которые встретятся на пути. По краю долины Рошни, с правой стороны, с тою же целью посланы были две роты четвертого батальона навагинского полка; артиллерии приказано было действовать по оврагу, по завалам и поддерживать огнем своим, где бы надобность ни указала, арьергард и боковые колонны.

Через четверть часа аулы запылали; черный дым все гуще и гуще стлался над поляною, прикрывая ее словно одеялом. Пальба неистово трещала по всей окраине, а в особенности с восточной стороны; время от времени она была прерываема пронзительным гиком горцев, пытавшихся прорвать нашу линию, но этот гик исчезал в грохоте орудий, и покушения неприятеля оставались бесплодны; затем, когда и самая картечь не производила желаемого действия — роты штыками отбрасывали неприятеля в лес, и каждый раз оставляли у ног своих несколько трупов, которых он не успевал подбирать. Наконец, в предупреждение дальнейших атак, картечь безостановочно прорезывала опушку леса и противоположный берег Рошни по всем направлениям. При увлечении горцев, с которым они, закрывши глаза и не обращая ни на что [58] внимания, кидались вперед, картечь производила среди них губительное действие.

Три часа уже продолжался бой и уничтожение аулов.

Когда все было охвачено огнем так, что от дыма тяжело дышалось, т.е. другими словами, когда разорение было доведено до желанного конца, барон Вревский начал постепенно оттягивать войска назад.

Настал критический момент.

Чеченцы уже давно начали перебегать по северной опушке в лес, через который войска должны были отступать. К счастью, что в течение этих трех часов навагинцы успели вырубить весьма достаточное количество деревьев по пути нашего отступления и разобрали завалы, а саперы засыпали овраг и сделали его удобопроходимым для артиллерии. Неприятель, без сомнения, ничего этого не знал и уверенный, что в тылу у нас остаются вцеле все устроенные им препятствия, рассчитывал серьезно и решительно поразить нас.

Когда барон Вревский убедился, что масса горцев сторожит его в том месте, где лес замыкает поляну с северной стороны, он выдвинул против этого пункта шесть орудий и открыл по опушке и по лесу беглый картечный огонь, а тем временем велел войскам быстро отступать, оставив в арьергарде и в правой боковой цепи полковника барона Николаи с четвертым батальоном чернышевцев. Этому батальону суждено было вынести на себе всю тягость боя и явиться защитником и спасителем остальных войск, которые проскользнули на дорогу весьма благополучно, оставив егерей как бы на жертву. Барон Николаи понимал всю громадную важность лежавшей на нем задачи и, усилив цепи, начал свое славное отступление с хладнокровием и уменьем, достойными лучшего римского [59] вождя. Не спеша, в порядке, стали отступать чернышевцы шаг за шагом. Едва только они пропустили артиллерию и втянулись в лес — затрещал адский, убийственный огонь. Еще хвост арьергарда был на поляне, как чеченцы не выдержали и с полным ожесточением кинулись в шашки на правую цепь. Цепи приостановилась: вдоль нее пронеслось громкое «ура», и завязалась рукопашная схватка. Барон Николаи был тут же и ободряющими возгласами напоминал солдатам о своем присутствии. Цепь была подкреплена мгновенно сильными резервами — и горцы отбиты.

Но едва только бой снова перешел в беглую перестрелку, как вдруг, со стороны неприятеля, по всему протяжению, занятому нашим арьергардом, пронесся какой-то радостный, ободряющий крик. Впоследствии оказалось, что это было приветствие гойтинскому наибу Эльмурзе Хапцову, который в этот момент прибыл со своими партиями на подкрепление жителей Рошни. И действительно, тотчас же можно было сообразить, что силы неприятеля увеличились, потому что перестрелка затрещала с удвоенною быстротою; затем, следовало опять ожидать какого-нибудь отчаянного нападения. Так думал барон Николаи и, подвигая арьергард, предупреждал об этом офицеров, устраняя от них возможность быть захваченными врасплох. Недолго пришлось ждать этого нападения — каких-нибудь семь восемь минут: перед цепью пронесся гик, пальба разом оборвалась, и чеченцы всей массой ринулись на арьергард, теперь в особенности с тыла. Тут уже стрелять и отстреливаться было некогда и невозможно, потому что руки бойцов скрещивались, ловили друг друга. Чеченцы пустили в ход свои кинжалы — и на мгновение окрестность затихла, будто в ней все вымерло. Егеря работали штыками на славу, и первая атака была отбита. Но едва только арьергардная [60] рота начала дальнейшее отступление, как вновь справа и с тыла чеченцы бросились на батальон с новыми криками и с новым ожесточением. Тут пришлось совсем остановиться. Чернышевцы сплотились теснее, насколько позволяла местность, и сначала отбивались штыками, а потом, увлекшись и придя в озлобление, сами кинулись на атакующих, оттесняя их назад. Но впереди неприятеля реял наибский значок, и сам Эльмурза работал шашкою направо и налево; поэтому чеченцы были стойки, тверды, воодушевлены. Они хватали егерей за штыки, за перевязи, поражали их, и тут же сами падали под прикладами их товарищей, но назад подавались очень туго. Вот, на два убитых неприятельских тела кидается до пятнадцати человек чеченцев и силятся вытащить их, так сказать, из-под ног солдат. Над трупами завязывается не бой, а драка, свалка; тела двигают то в ту, то в другую сторону, как будто и для нас они составляют какую-то очень важную вещь. В это время является Эльмурза еще с несколькими пешими чеченцами, и трофеи готовы перейти в руки неприятеля, как вдруг, какая-то меткая пуля простреливает наиба в бок навылет, и он падает, как сноп. Горцы бросают два трупа и стремятся прикрыть и спасти своего военачальника. Часть из них быстро подхБатывает его на руки и уносит, остальные стеною загораживают егерям дорогу и дают возможность своим товарищам удалить раненого за пределы нападения и всякой опасности. Но эта стена сразу редеет, рвется на куски: еще три тела остаются на месте, а живые, и среди них раненые, бегут назад, орошая кровью свой след.

Более часа продолжалось побоище, то слабея в арьергарде и усиливаясь в цепи, то наоборот.

Давно уже злополучный четвертый батальон не имел [61] такой потери, как в этот раз, но каждая жертва только все более и более раздражала, озлобляла солдат, и они не уступали пяди, не отомстив нескольким за одного.

Нападениями неприятеля в цепи руководил андийский наиб Лабазан. Шашки, штыки и кинжалы, время от времени, сменялись здесь пальбою из ружей и винтовок. Офицеры дрались о бок с солдатами и падали вместе с ними. Прапорщик князь Бебутов убит наповал; чеченцы бросаются к трупу, но встреченные залпом десяти ружей, разбегаются в стороны. Егеря подхБатывают своего офицера и быстро уносят его в левую цепь. Поручик Редкин ранен одновременно двумя пулями в одну и ту же правую ногу, устраняет от себя несколько протянувшихся к нему для помощи рук и, опираясь на плечо одного из близстоящих своих сподвижников, медленно отступает с остальными; командующий цепью майор Крылов прострелен пулею в левый бок, но прикрыл рану рукою, не давая ни малейшего повода подозревать кому-либо об этой ране.

При таком героизме и при такой железной стойкости, горцам не удается прорвать ни одной пары, не приходится расстроить ни одного звена. Как каменные, отступают егеря все далее и далее. Кажется, нет конца этому отступлению. Минуты, даже секунды, обратились словно в часы. Патроны истощаются, силы слабеют.

Едва только во втором часу дня неприятель, убедившись в бесполезности своих атак и имея в виду, что лес кончается, прекратил свои нападения и ограничился перестрелкою. Мало-помалу и она начала стихать.

Окровавленный вышел батальон из ущелья и леса в два часа пополудни. Шествие его оттуда открывалось мертвыми телами офицеров и солдат, которых бережно несли [62] на руках; за ними, при помощи товарищей, тащилось несколько десятков раненых; наконец, по земле влачили пять обезображенных неприятельских трупов. Легкие, сдержанные стоны наших героев оглашали собою воздух.

Картина вообще нерадостная…

Кроме Бебутова, Редкина и Крылова, у нас в этом деле убит прапорщик навагинского полка Иванов и ранены офицеры князя Чернышева полка: штабс-капитан Богданович в правую руку, штабс-капитан Пяткин в грудь, поручик Корсаков в левый бок, прапорщик Никитин в шею. По сведениям от лазутчиков, у неприятеля, кроме Эльмурзы Хапцова, ранен и наиб Лабазан; засим, убитых и тяжелораненых девяносто, легкораненых семьдесят два.

Вот чего стоил нам этот набег только в одной колонне барона Вревского, который, правда, блистательно исполнил свое предприятие.

По выходе из ущелья, невдали от Урус-Мартана, отряд расположился для отдыха и для подания необходимой помощи раненым.

Лишь только солдатики хлебнули свежей водицы и смыли ею пот и кровь со своих лиц — они и ожили, и оживились. Пошли толки, рассказы, смешки, пересмешки, воспоминания о том или о другом курьезе неприятеля. Посторонний зритель, наверное, сказал бы, что эти люди и не думали стоять лицом к лицу с врагом час тому назад, а уж о том, что они дрались — он и вовсе бы не подумал.

В числе тех лиц, о которых мы сказали выше, до нас дошли имена еще и следующих отличившихся в этот день на Рошне: навагинского полка майора князя Лукомского, поручика Белецкого, впоследствии, за смертью Богдановича в Гурдали, командовавшего охотничьей [63] командою, сунженского полка сотника Неймана, лейб-гвардии уланского полка ротмистра Воронцова, тенгинского полка штабс-капитана Романовского, поручика князя Кудашева, поручиков: Мердера и Шилейко.

Теперь перейдем к гойтинской колонне князя Барятинского.

Не только самая местность, которую атаковал начальник отряда, но даже и обстоятельства, сопровождавшие бой и отступление, более или менее в общих чертах совпадают с теми, которые мы описали выше.

Колонна двинулась на гойтинскую просеку и дошла до нее с меньшими затруднениями, чем отряд барона Вревского, так как и самый переход был почти вдвое короче. С просеки она поворотила влево и прошла полосу орешника, отделяющую от просеки устарханское поле, держась невдали от течения речки. До сих пор все были еще, так сказать, спорные владения, даже скорее наши, чем неприятельские; но в конце устарханского поля дорогу преграждал широкий и длинный окоп, служивший решительным делением двух территорий — чужой и нашей. Остановив здесь войска, князь Барятинский распорядился быстро засыпать канаву и проделать дорогу, чтобы дать пройти артиллерии и тяжестям. Несмотря на темноту ночи, в полчаса все было окончено, и колонна двинулась далее.

Едва забрезжило — войска находились против гойтинского ущелья, у самой речки. Здесь она течет в крутых и обрывистых берегах, покрытых густым лесом. Опять в самое непродолжительное время съезды к реке были спущены, устроены на скорую руку переправы, — и еще не [64] всходило солнце, как весь отряд, перейдя вброд, очутился пред ущельем Черных гор, из которых вытекает Гойта. Тут, как и на Рошне, взорам представилась довольно обширная поляна, на которой, сколько можно было судить, еще недавно был большой лес. От него уцелели многие деревья, которые, в одиночку и группами, остались на поляне. По ней и вдоль ущелья, хуторами и аулами, было разбросано свыше тысячи дворов. Каждый аул представлял собою нечто вроде маленькой крепостцы, потому что с фронта был огражден рядом завалов из тех же поваленных деревьев, которые здесь составляли лес и не успели еще сгнить. Ближайшими к нам аулами были: Пхемит-Тей, Пешхой, Ляшкирой, Шуаип; более отдаленными, втянувшимися в ущелье — Чунгурой, Изумсой и Шаухал.

Барятинский, подобно Вревскому, распорядился — занять немедленно всю поляну кавалериею, что и приказал атаману генерал-майору Круковскому. Был ли такой начальный маневр здесь, как и на Рошне, последствием соглашения его с бароном Вревским, или того требовали обстоятельства и местность — все это до нас не дошло. Нам достаточно на этот раз совпадения взглядов и распоряжений военачальников, действовавших независимо и в стороне друг от друга.

Аулы только едва зашевелились после спокойного, безмятежного сна, и в полном уповании на дальнейшее покровительство аллаха. Поэтому, можно себе вообразить, как были они поражены, когда нежданно-негаданно, вместо уповаемого и желаемого покровительства, явилась целая кара в образе русского отряда. Видно было простым глазом, как из сакль повыскакивали сотни народа и минуту или две в каком-то оцепенении смотрели на ниспосланных им, [65] как снег на голову, гостей. Затем, заблистали винтовки, раздалась в разных концах поляны выстрелы, сообщавшие тревогу, и целые толпы горцев, выскочив из аулов, бросились по направлению к ущелью. Это был тот момент, когда генерал Круковский, с обнаженной шашкой, несся впереди казаков на неприятельские жилища. Многие, но не все успели спастись бегством; казаки и милиционеры захватили оставшихся в саклях — и началась резня, где горцы, в положении людей безнадежно погибающих, дрались до последней капли крови. Докончив на скорую руку бойню в этих аулах, атаман кликнул клич и поскакал далее, в ущелье, к остальным аулам, где сосредоточивалось большинство населения. Значок его, как птица, летал позади и, как символ смерти для врагов и знак победы для отряда, указывал дорогу казакам. Моздокцы, гребенцы, кизлярцы, грозненцы, драгуны летели врассыпную за своим храбрым предводителем, доконая и уничтожая все, что попадалось на пути. Это была бешеная скачка, от которой дух захБатывало. В несколько мгновений Чунгурой, Изумсой и Шаухал были в полном смысле слова накрыты кавалериею. Половина приютившихся здесь жителей все-таки успела бежать далее, но оставшиеся гибли почти безнаказанно под шашками кавалерии. Все, что держало в руках оружие, не имело пощады; кровь лилась по всем направлениям.

После первых минут победы, казаки и милиционеры рассыпались по саклям за добычею, и атаман им пока не препятствовал. Всякого добра нашлось вдоволь, и всадники спешили навьючить им своих лошадей.

Впереди, по ущелью, не видно было более никаких аулов. Атаман велел сыграть сбор, чтобы приготовить кавалерию для обратного движения; тем временем, стоя [66] впереди всех, верхом на коне, и обозревая, на всякий случай, окрестности и глубину ущелья, он некоторое время оставался в совершенной беспечности, уверенный, что после паники, охватившей чеченцев, и после такой решительной атаки, всякое нападение, откуда бы то ни было являлось невозможным — хотя из жителей и уцелело достаточное число. Конечно, кто мог не быть уверенным, что все оставшиеся в живых бежали далеко от места боя и разве только ждут нашего отступления, чтобы отмстить за гибель своих друзей и родных, за разорение и уничтожение их очагов? Под влиянием такого убеждения и в виду полного спокойствия атамана, его конвойная сотня, также молчаливо, как и он, скучилась позади его. Выстрелов уже не слышно — разве какой-нибудь нечаянный или запоздалый раздавался где-нибудь в стороне; все тихо кругом, только изредка там и сям глухо стонали под ударами прикладов и топоров пехоты неподдававшиеся крепкие дубовые двери некоторых запертых сакль. В разных местах показывались дым и пламя — вестники решительного и рокового уничтожения неприятельских обиталищ.

Сигнал, поданный от атамана, мгновенно перехвачен в нескольких местах, и кавалерия быстро начала собираться и выстраиваться.

Вдруг, более или менее общая тишина была прервана перекатным залпом ружейных выстрелов, раздавшихся из ущелья. Атаман вздрогнул, выпрямился на лошади, полуобернулся к казакам, будто желая отдать какое-то приказание, и с полуоткрытым ртом, как скошенный, свалился на землю. Какой то дикий возглас — не то вопль, не то крик ужаса и испуга пронесся во всей конвойной сотне, и в мгновение ока десятки казаков, бросив лошадей, забыв о всякой опасности и о собственной жизни, ринулись [67] к телу атамана. Но было поздно. Круковский, бледный, бездыханный, прижав руку к сердцу, с закатившимися глазами, лежал без движения; с левой стороны груди капля за каплей медленно сочилась дорогая для всех кровь. Со всех сторон протянулись к любимому вождю участливые руки: одни развязывали пояс, другие расстегивали бешмет… Все забыли о том, что стоять лицом к лицу с неприятелем, забыли о бое, о мести. Все внимание поглотил роковой факт и труп убитого атамана.

Драма, а за нею живая картина, разыгрались менее, чем в десять секунд — время слишком ничтожное для того, чтобы опомниться и прийти в себя после такого неожиданного и поразительного несчастья. Но эти секунды были достаточны неприятелю для того, чтобы вновь зарядить винтовки. Увидев результат своего залпа и замешательство, которое произвели, чеченцы повторили выстрел на этот раз почти в упор и с гиком, с обнаженными шашками, бросились в схватку. Еще несколько пуль порешили навсегда участь полдесятка казаков, склонившихся над трупом, и они грудью своею, словно щитом, прикрыли тело атамана. Но этот второй выстрел вывел остальных из забытья, и едва только, вслед за ним, толпа горцев очутилась лицом к лицу с казаками — последние дружно, как один, ударили в шашки, в кинжалы, в приклады. Над телом атамана завязался отчаянный, страшный бой, где обе стороны стоили друг друга — одна потому, что карала за драгоценную жертву, другая потому, что напрягала все силы вырвать из рук первой эту дорогую жертву. Перестрелка разом затрещала по всем направлениям; трудно было даже определить, откуда брался неприятель.

На месте схватки все сбились в кучу; отсюда подоспевали казаки, оттуда — чеченцы. И одни, и другие рвались [68] вперед, пробиваясь и проталкиваясь сквозь толпу своих товарищей. Видно было, как шашки разили через головы передних, потому что никто из них не хотел и не думал уступить свое место тем, которые были позади, и передать им право на единственное и последнее счастье — пасть со славою в этой резне.

Как молния, скользнула по всему отряду весть о погибели Круковского. Но не нужно было и ее, чтобы каждый знал, что ему делать; достаточно было двух залпов и одного горского гика, чтобы мгновенно поднять на ноги весь отряд.

Едва только закипел рукопашный бой над телом атамана, гребенская сотня, бывшая в резерве, с потрясающим «ура!» понеслась с места в карьер на выручку товарищей и, как бешеная, врезалась шашками в неприятеля. За нею летел третий эскадрон драгун. Чеченцы попробовали дать отпор, но не сообразили силы удара и натиска гребенцов: в эту минуту никакой отпор был невозможен. Казалось, что если бы неприятельская масса представляла собою целое полчище Аттилы, то и тогда не могла бы она ни отразить атаку казаков, ни уклониться от их удара.

Драгуны еще не доскакали до места, как неприятель, бросив тела своих убитых, повернул лошадей и пустился врассыпную, настигаемый и поражаемый гребенцами. Однако, увлекаться было и нечего, и опасно: гребенцы были остановлены и отозваны.

Бой усиливался. Видно было, что чеченцы опамятовались и одушевились.

В подкрепление и на смену казакам и драгунам бежал четвертый батальон воронцовских егерей. Явившись к месту схватки, он тотчас вступил в первую боевую линию и дал возможность кавалерии удалиться. Казаки [69] бережно сложили на бурку тело атамана и унесли сердечную ношу, которую отстояли телом и кровью. Непритворные слезы капали из глаз казаков, потому что они крепко любили атамана, который был для них и с ними всегда так близок, будто рядовой казак. Он был строг и взыскателен — это правда, но за то был предан всею душою казачьему быту, казачьим интересам. Казаки хорошо понимали, что с потерею его лишились чего-то крепко близкого, родного — не говоря уже об отважном руководителе, который всегда впереди первый пролагал дорогу к неприятелю.

Жалели и оплакивали Круковского не одни казаки; сокрушались об этой важной и незаменимой потере все, начиная от князя Барятинского до последнего солдата, потому что все его знали хорошо и чтили его храбрость. А для храброго что может быть выше и достойнее храбрости в другом?..

Четвертый батальон воронцовцев гремел неумолкаемым огнем; ущелье дымилось от неприятельских выстрелов. Битва мало-помалу принимала широкие размеры. В цепи находилась команда стрелкового батальона и стрелки егерского князя Воронцова полка, из рядов которых то и дело выносили раненых.

Усмотрев, что бой быстро и сильно разгорается, что потеря в четвертом батальоне с минуты на минуту увеличивается, и сфера огня расширяется, князь Барятинский направил на смену четвертого батальона егерей первый батальон эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка, приказав начальнику артиллерии полковнику Левину открыть беглый картечный огонь с ближней дистанции, а третьему батальону егерского князя Воронцова полка, стоявшему на левом фланге, под личным начальством командира полка, энергически отстаивать [70] левый фланг позиции. Эриванцы сменили четвертый батальон и стали в первую линию.

Треск, гром, грохот орудий, крик «ура!» носились по ущелью и по долине, и не было ни одного пункта на стороне неприятеля, который бы не поражали наши пули и картечь. При таком энергичном натиске, неприятель долго держаться не мог. Спустя четверть часа, увлечение его стало охладевать, огонь ослабел и, наконец, совсем прекратился.

Началось отступление. Чеченцы не преследовали.

Колонна двинулась на лесистую гойтинскую переправу, перешла реку без выстрела и вступила на гойтинскую просеку.

Позади черною густою тучею лежал дым над горевшими аулами. Вправо, длинною линиею обозначалось пожарище вдоль по течению Рошни, начиная от Черных гор до большой русской дороги. Это след, который оставила по себе колонна барона Вревского.

В полдень князь Барятинский прибыл в Урус-Мартан. Часто, даже почти всегда, бывало так, что колонна, поразившая неприятеля, возвращалась из набега с песнями, с весельем и радостью; но на этот раз, когда среди нее находился труп всеми любимого генерала, всякое ликование было неуместным. Тихо подошла она к укреплению и стала биваком; медленно, торжественно внесли в ворота тело атамана. Гарнизон, выстроенный при входе, отдал ему последнюю честь; остальное население встречало и провожало его с обнаженными головами. Урус-Мартан на время облекся в траур.

Хотя, по мнению князя Барятинского, потеря наша была будто бы невелика, но, во всяком случае, она уже была слишком важна и велика не численностью своею, а сущностью, потому что мы лишились наказного атамана [71] кавказского линейного казачьего войска Круковского. «Высокие его качества в управлении кавказским линейным казачьим войском всем известны».

Через час явилась в Урус-Мартан и колонна барона Вревского.

Колонна князя Барятинского понесла следующую потерю: кроме Круковского, убиты: войсковой старшина Полозов, хорунжие — Дорохов, Романов и двадцать нижних чинов; ранены: поручик Реннер, подпоручик Хилинский, прапорщик Алетра Гендоргинеев, сотник Богаевский и нижних чинов шестьдесят четыре. Неприятель оставил на месте до ста тел. Пленных захвачено всего лишь десять человек — и тех едва успели вырвать силою из-под кинжалов казаков. Независимо от горцев, павших собственно в битве, число жертв, погибших в аулах на Гойте, простирается до двухсот человек.

И так, мы в этот день, бесспорно, потрясли часть нагорной Чечни, истребили много аулов и хуторов, уничтожили до двух тысяч дворов, проникли туда, где еще не раздавались ни русский клик, ни русский выстрел, заплатили за все это порядочным количеством наших жертв... И что же вышло из всего этого? Результат самый бедный: ни смирения, ни покорности, ни занятия нового куска земли. Напротив, когда жители верховьев Мартанки узнали о поражении рошнинцев и гойтинцев — что случилось, конечно, в тот же день, то они, из опасения за свою жизнь и имущество, не только не явились к нам с изъявлением покорности, а поспешили забрать свои семейства и имущество и бежали в глубь Черных гор... Таким образом, они и нас лишили возможности повторить по отношению к ним гойтинско-рошнинскую драму.

Еще не застыла кровь жертв на полянах Рошни и [72] Гойты, как Шамиль узнал о наших двух набегах. Старик чуть не разорвал на себе чалму, что дался в обман. Ни минуты не медля, он подхватил свои скопища и на другой день с рассветом явился в нагорной Чечне, чтобы защитить ее в случае дальнейших с нашей стороны покушений. Но напрасно: в этой полосе края мы пока удовлетворились тем, что произошло накануне.

Отправив сунженцев на линию, князь Барятинский искренно и дружески распрощался с бароном Вревским и восемнадцатого же января, к ночи, возвратился с отрядом в лагерь на Аргуне.

На другой день, в воскресенье, войска отдыхали.

Узнав, что наш отряд возвратился на свое место, Шамиль, оставив в нагорной Чечне незначительную партию, со своей стороны, прибыл с остальными толпами в большую Чечню.

И вышло, что он напрасно прогулялся.

Но такова уж доля всякой войны. [73]

IV.

Работы. Разведки. Поражение неприятеля при ауле Саит-Юрте и истребление этого аула. Два рода атак в минувшую кавказскую войну. Рубка леса и перестрелки на Мичике 24-го, 25-го и 26-го января. Рубка леса с 26-го января по 1-е февраля на мезоинских полях и по р. Бассу. Перемена позиции главного отряда. Рекогносцировки. Рубка леса и битва у Мискир-Юрта на Джалке или «веревкинское дело». Рубка леса на Мичике и на полпути к Мискир-Юрту. Лихие атаки баклановских донцов и самого Бакланова. Еще рубка леса на Джалке. 14-го февраля Бакланов опять на Качкалыке; потом несколько угомонился и думает. Рубка леса и битва на правом берегу Джалки. Готовится что-то особенное.

Три дня сряду войска отряда князя Барятинского занимались рубкою леса и проложением просеки к мезоинским полям. Работы эти совершились благополучно, и хотя приходилось перестраиваться с неприятелем из ружей и орудий, но потери у нас не было.

Эти же дни были употреблены начальником отряда для разведок о местопребывании, численности и состоянии неприятельских сил. Результат этих разведок состоял в следующем: Шамиль все продолжал держать в сборе на занятых раз пунктах не только толпы чеченцев, но и дагестанцев . Последние вообще не ладили с местными жителями — теперь и прежде, и только, благодаря имаму, делили кое-как общие интересы без открытой неприязни. Настоящие же обстоятельства заставляли чеченцев предпочесть эти интересы своим личным выгодам, и они от всей души желали бы как-нибудь избавиться теперь от этих непрошенных гостей, которых еще так недавно ожидали с охотою. Главная причина заключалась в том, что, после погрома и капитального разорения, [74] чеченцам самим нечего было есть, а тут приходилось еще кормить чужих людей, которых ни с того, ни с сего Шамиль посадил на их пропитание.

Узнав такое направление умов и желаний местных жителей, князь Барятинский рассчитывал, что если он внезапно сделает набег на скопища дагестанцев, то чеченцы не будут их поддерживать, и он, таким образом, разгромит их, а, пожалуй, и вытеснит вовсе из Чечни.

Вечером, 23-го января, он получил окончательные сведения о пришлых воинах Шамиля. Оказалось, что они состояли из дагестанских мюридов и аварской конницы, и все были расположены в ауле Саит-Юрте, в версте от Автуров, и что при скрытном и быстром нападении можно ручаться за успех, так как в эту сторону, после недавнего сюда движения, они пока не ожидали нас.

Еще за несколько дней до этого времени, именно 20-21-го числа, в состав отряда прибыл второй батальон князя Воронцова полка, а третий батальон того же полка был отпущен.

Заведующий левым флангом приказал остаться в лагере командиру куринского полка, с первым, четвертым и двумя ротами второго батальона егерского князя Воронцова полка, взводами батарейных №№ 1-го, 3-го, 4-го батарей, донской № 7-го и со взводом легких орудий батарейной № 4-го батареи. В час пополуночи сам он выступил со всею кавалериею, с двумя ротами четвертого батальона князя Воронцова полка и с дивизионом конноартиллерийской № 15-го батареи. Подполковнику же Меркулову велел выступить через час после него с остальными четырьмя батальонами отряда, с шестью батарейными и четырьмя легкими орудиями. Колонна Барятинского направилась через [75] шалинский окоп на р. Басс, к Саит-Юрту, а Меркулов должен был идти к хутору Мехти и скрытно занять там лес на фланге колонны, по правую сторону Басса.

С рассветом войска были у Саит-Юрта. Вокруг царствовала полнейшая тишина, которая доказывала, что на один из горцев еще не просыпался, и что никаких мер предосторожности с их стороны принято не было.

Саит-Юрт был расположен на поляне, примыкавшей к лесу.

Тут повторился опять все тот же боевой маневр, что и прежде. Чтобы не дать опомниться неприятелю и захватить его, как он был, приказано было кавалерии сколь можно быстрее атаковать аул и отрезать неприятелю отступление в лес. Сотни — моздокская, хоперская, гребенская и кизлярская, как ветер, понеслись к аулу. Еще на полпути их движения, неприятель, пробужденный нашим «ура!» высыпал из сакль в беспорядке и, не думая защищаться, объятый страхом, бежал к лесу. Казаки настигали и рубили его безответно. Гойтинская и рошнинская резня повторились вполне и разве лишь в большем размере. На пути от аула к лесу горцы буквально устилали дорогу своими трупами. Среди этого кровавого поражения, две казачьи сотни обскакали поляну справа и ударили в тыл тем тавлинцам, которые уже приближались к месту своего спасения. Атака приняла, в полном смысле слова, характер и размеры обширной травли. Некоторой части горцев все-таки удалось спастись, и они скрылись в лесу и в Автурах, разнеся тревогу по окрестности. В это время подоспела пехота, в составе трех батальонов, под начальством флигель-адъютанта полковника барона Николаи, заняла аул, выдвинула вперед цепи. Казаки были отозваны назад. Стянув, таким образом, кавалерию, [76] князь Барятинский приказал сейчас же разорить и аул и в тоже время начать отступление.

В Чечне, да и вообще на Кавказе, преимущественно практиковались два маневра при взятии неприятельских аулов: первый — посредством быстрой кавалерийской атаки, второй — при помощи артиллерии и пехоты. Первый находим в более отдаленное, второй — в ближайшее к нам время. Последний был общеупотребительным маневром позднейших сподвижников Барятинского: Евдокимова, Врангеля, Вревского, кн. Меликова, которые, подойдя к аулу, хотя бы и видели его в совершенном покое, доказывающее отсутствие неприятеля, всегда прежде обстреливали его, а затем — атаковали пехотою. Тут столько же выражалась благоразумная осторожность, сколько и научное правило. Первый же маневр, принадлежащий к эпохе набегов, практиковался Фрейтагом, Нестеровым и др., наконец, Барятинским во время его заведывания тем же левым флангом, и им же закончился. С одной стороны дух времени и обстоятельства войны, а с другой — опытность и практика военачальников заставили предпочесть артиллерийскую и пехотную атаки аулов быстрым кавалерийским атакам. Насколько последние годились в набегах, когда нам необходимо было захватить аул с налета, разорить его и поскорее убраться домой, настолько же артиллерийские пехотные атаки были важны в том случае, когда приходилось прочно взять аул или известную местность и стать на ней твердою ногою. Эти два маневра резко разграничивают собою две эпохи кавказской войны, точно так, как указывают нам на две отличные одна от другой школы полководцев — на младенчество и возмужалость, и на две различные теории военного искусства. Из них, из этих теорий, мы видим, что атака кавалерией [77] укрепленных позиций, к которым нужно отнести большую часть горских аулов, нам приносила чувствительную, сравнительно, потерю в людях и не оставляла никаких особенных последствий, хотя поражала самого неприятеля вернее и удачнее; а атака артиллерии и пехоты, хотя и давала возможность легче спасаться неприятелю, но в тоже время сберегала у нас войска и доставляла последствия более или менее веские.

Чуть только началось отступление отряда от пылавшего уже Саит-Юрта, неприятель вырос, как из земли, насел на арьергард и завязал оживленную перестрелку. Но против этого нашлось сильно действующее лекарство: выдвинуты были два взвода конноартиллерийской № 15-го батарей, под командою есаулов Абозина и Тришатного, которые открыли по неприятелю беглый картечный огонь. Горцы осели и отступили в глубину леса.

Там был сам Шамиль. Увидев, что с этой стороны ничего не поделает, и, воображая, что лес по правую сторону Басса нами не занят, он быстро перенес туда все свои конные полчища. Но, увы! и тут их встретил такой же картечный огонь орудий колонны Меркулова, какой поражал их у Саит-Юрта.

Здесь, как и в том пункте, горцы должны были отступить и вполне прекратить преследование, потому что, чем более мы уходили назад, тем более самая местность была невыгодна для скрытного или открытого преследования. Только когда кавалерия перешла на левый берег Шавдона, Шамиль открыл пушечную пальбу, но и то некстати, потому что два-три залпа из батарейных орудий заставили его поскорее увезти свою пушку «с глаз долой и вон от сердца», — конечно, от нашего сердца.

В этом набеге у нас ранено пять рядовых, и один [78] контужен ядром. Убито лошадей десять и ранено двадцать две.

Дело это по всей справедливости следует назвать столько же кавалерийским, сколько и конным, потому что преимущественно пострадали одни лошади.

Независимо убитых горцев, которых было очень много, но которых сосчитать не было возможности, и раненых, у нас в руках осталось шесть пленных. Какому чуду они обязаны своею жизнью и целостью — неизвестно, так как казаки не имели привычки и охоты, в особенности после потери своего атамана, щадить нехристову душу. Должно полагать, что или случай, или особенная любезность офицеров — людей более гуманных и мягких, чем простые казаки — доставили нам это вполне лишнее приобретение.

В тот же день войска были в лагере и в течение всего двадцать пятого числа отдыхали на лаврах — в ожидании нового и, конечно, ближайшего дела.

Хотя Бакланов вовсе не сговаривался с Барятинским, но, как бы по чутью или какому то особенному инстинкту, и он, в один день с ним, предпринял наступление — все же к наибу Эски, на его мичиковский удел. Целью этого наступления был лес, остававшийся вправо от просеки, проложенной с пятого по восемнадцатое января. Он пролегал по балке, упирающейся в Мичик, и далее по сопредельному полугорью, откуда горцы всегда могли вредить нам во время наших движений.

Нужно было расчистить этот лес и сделать открытое сообщение с Мичком.

23-го января Бакланов сосредоточил в укреплении Куринском следующие войска: десять рот пехоты егерского князя Чернышева, дагестанского и самурского пехотных [79] полков, пять орудий батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, два орудия донской № 7-го батареи, одиннадцать сотен казаков донских №№ 17-го и 18-го, гребенского и кизлярского полков.

В этом составе колонна выступила с места 24-го января в девять часов утра. Едва она стала подниматься на первую возвышенность качкалыковского хребта, как в виду ее показался неприятельский разъезд. Видно, что Эски не дремал и каждый день ожидал нашего визита. Разъезд тотчас скрылся к Мичику. Колонна выступила на предназначенную позицию и открыла работы. Тут изредка лишь раздавались в цепи ружейные выстрелы, которые, впрочем, не имели никакого особенного значения и вовсе не приносили нам вреда. Через два часа прямо против нашей колонны всклубился дым — и грянул пушечный выстрел. Неприятельское орудие было скрыто в устроенной по ту сторону реки батарее и маскировано весьма искусно. Густой туман носился над окрестностью и не позволял нам видеть оружие и верно определить дистанцию. Но когда туман на короткое время рассеялся, наши орудия тотчас пристрелялись и уже не теряли из вида неприятельской батареи. Три часа длилась канонада; наконец, неизвестно по какой причине — вследствие ли наших выстрелов, или за растратою зарядов — чеченское орудие замолчало и сошло с батареи.

Рубка леса окончилась в три часа пополудни, и колонна беспрепятственно и без потерь возвратилась в укрепление.

На следующий день, 25-го января, она выступила на ту же позицию и стала продолжать вчерашние работы. Предвидя, что горцы повторят орудийную пальбу, полковник Бакланов расположил всю кавалерию влево, по просеке и прогалинам, проложенным нами 5-18-го января. [80] Действительно, не прошло и часа, как неприятельская пушка, с той же батареи, что и вчера, дала знать о себе первым выстрелом. На этот раз погода была ясная, хорошая. Неприятельская батарея, вся освещенная солнцем, рисовалась, как на ладони. Видна была ее прочная одежда из толстых брусьев, окутанных кругом колючкою и валежником. Чеченцы стреляли очень метко и разбрасывали свои снаряды по всему протяжению нашей колонны, так что постоянно приходилось принимать меры предосторожности. Было заметно, что горцы хорошо знали и точно измерили расстояние, отделявшее нашу позицию от их батареи. Против последней были направлены все наши орудия. До пяти раз наши гранаты зажигали сухую колючку и валежник, но целые толпы горцев живо утушали пожар. Наконец, после нескольких наших орудийных залпов, батарея загорелась окончательно, и орудие исчезло.

Работы окончены в три часа пополудни, и колонна была в укреплении через час. Неприятель не преследовал. Во время канонады у нас контужен ядром один рядовой и убито пять лошадей.

В течение двух предшествовавших дней балка и близлежащие пространства были вполне очищены; оставался только лес по берегам Мичика, и для уничтожения его та же колонна выступила на рубку 26-го января.

Позиция, на которую стали войска, являлась уже вполне открытою. Прежде чем начать рубку вдоль берегов реки, полковник Бакланов велел прорубить две дороги к Мичику, одна от другой в расстоянии около полуверсты. Этим он, с одной стороны, сразу охБатывал широкое пространство, которое могло быть вырублено безнаказанно, а с другой, на случай надобности в каком-либо наступательном движении, открывал себе беспрепятственный выход к неприятелю. [81]

Через два часа по начале рубки, неприятельское орудие вновь явилось и открыло пальбу по колонне и по рабочим, рубившим лес. Пока наша артиллерия сосредоточивала свой огонь на горной опушке, Бакланов, во главе всей кавалерии, двинулся по обеим дорогам за Мичик, угрожая с флангов неприятельскому орудию. Лишь только горцы заметили это движение — орудие прекратило пальбу и исчезло; но, взамен его, как из земли, выросли перед Баклановым пешие и конные толпы неприятеля, рассеянные по всему их кордону и притаившиеся в канавах.

По всей линии разом затрещала перестрелка. Тогда начальник колонны приказал рассеять конные толпы ракетами, а против пеших открыть орудийный огонь. Горцы маневрировали весьма удачно и, как видно, вовсе не намерены были отступать. Чтобы порешить с ними одним взмахом, Бакланов пустил в атаку кавалерию. Это подействовало, и горцы скрылись в лесу за своим кордоном. Остановив кавалерию на противоположном берегу Мичика и частью спешив ее, Бакланов оставался на этом месте до окончания рубки, не дозволяя горцам ни мешать ей, ни приближаться к берегу. Чеченцы ограничивались отдаленною перестрелкою, на которую время от времени отвечали им также и наши орудия. Когда рубка леса была вполне окончена, начальник колонны вдруг повернул назад всю кавалерию, быстро отступил за реку и соединился с пехотою. Неприятель не успел преследовать, лучше сказать — не спохватился.

Под прикрытием артиллерии колонна стала вне выстрела и отступила в укрепление благополучно.

Потеря наша в этот день состояла из одного контуженного нижнего чина и шести убитых лошадей.

С этой минуты вся или почти вся задача Бакланова [82] здесь была окончена: вековой, дремучий лес, служившей горцам главною защитою и обороною, пал навсегда, и качкалыковский хребет обнажился, открыв нам безопасные доступы через Мичик в глубину наибства.

В течение трех дней израсходовано до шестисот шестидесяти артиллерийских зарядов, 45 ракет и свыше двенадцати тысяч ружейных патронов.

Того же 26-го числа, из главного лагеря на Аргуне была выслана колонна, под начальством полковника Булгакова, для рубки леса на новой просеке к мезоинским полям. С возвышений, прилегающих к просеке, неприятель открыл по нас орудийную пальбу, развлекая в тоже время наши цепи ружейною перестрелкою. Под выстрелами нашей артиллерии орудие его скоро замолчало. Отступление совершилось без преследования. У нас ранено два рядовых, убита одна лошадь и ранено две.

27-го января выступила другая колонна. Она состояла из второго и третьего батальонов тенгинского полка, первого и четвертого князя Чернышева полка, первого батальона князя Воронцова полка, сводного линейного батальона, команды сапер, дивизионов батарейной № 1-го и конноартиллерийской № 15-го батарей, взводов батарейных №№ 3-го и 4-го и донской № 7-го батарей и всей конницы отряда. Цель движения состояла в том, чтобы вырубить по правому берегу реки Басса густую полосу орешника и, таким образом, обезопасить по этому направлению наши будущие движения в большую Чечню. Войска были снабжены 2,200 топорами и выступили из лагеря в два часа пополуночи. К рассвету они заняли позицию и открыли работы. В девять часов утра явились неприятельские орудия и открыли огонь. Хотя расстояние было велико, но пальба горцев не была для нас вполне безвредна. К двум [83] часам работы окончены. Неприятель преследовал нас до самого Шавдона, но постоянно был удерживаем действием наших орудий.

К ночи колонна была в лагере.

У нас ранено пять нижних чинов и контужено ядрами четверо; лошадей убито десять и ранено десять.

По показанию лазутчиков, потеря неприятеля простиралась до сорока человек.

Князь Воронцов, в приказе по корпусу от 8-го февраля, выразил совершенную признательность за эти и предыдущие действия, также за труды, генерал-майору князю Барятинскому и прочим его сподвижникам. Вслед за сим, мы видим князя Барятинского уже генерал-лейтенантом.

29-го января колонна отряда князя Барятинского, под начальством барона Николаи, рубила лес у мезоинских полей. Неприятель стрелял из орудия, но скоро замолчал, потому что, как оказалось по сведениям от лазутчиков, оно было нами подбито. У нас контужен гранатою навагинского полка прапорщик Дехтярев, ранено трое рядовых и убита одна лошадь. 30-го и 31-го чисел рубка леса заканчивалась там же и в верховьях реки Басса; ранена одна лошадь.

В то же самое время снят был подробный план местности, охваченной нашими просеками и расчисткою лесов, и представлен главнокомандующему.

Этим заключился ряд трудов и боевых действий в течение января месяца. Чеченский отряд, по мнению князя Барятинского, исполнил все предположения для действий со стороны кр. Воздвиженской к окончательному покорению большой Чечни. Не говоря о поражении неприятельских скопищ 6-го, 7-го, 10-го, 18-го и 24-го чисел, которые имели прямое и многостороннее влияние на все непокорное [84] население, прилегавшее к владикавказскому округу и левому флангу, истребление аулов в нагорных местах между Аргуном и притоками Джалки, отнятие полей вырубкою лесов на Бассе, к верховьям его и в окрестности Мезоина, движения, несколько раз исполненные нашими войсками в открытые и населенные равнины большой Чечни — утвердили за нами этот военный путь.

После всего этого в большой Чечне пока не предвиделось ничего особенного, потому что еще не имелась в виду или, лучше сказать, не утвердилась мысль о назойливом и постепенном давлении на население и силы Шамиля, о расширении наших границ. Все это как бы казалось немного смелым и слишком сложным дли первого раза. Барятинский решал не так, как впоследствии на этой же почве решал Евдокимов: по мнению последнего, все можно было делать одновременно: и пути пролагать, и неприятеля теснить, и население давить — с целью вызвать его покорность, и аулы истреблять, и подвигать вперед наш кордон посредством постройки укрепленных пунктов. По мнению же Барятинского — в то время — необходимо было прежде и главнее всего расчистить дороги в сердце неприятельских позиций и чрез это быть готовым каждую минуту потревожить Шамиля, нанести ему и населению внезапный и сильный удар; затем — предоставить указание дальнейших действий и приемов покорения края времени и обстоятельствам, пользуясь последними при каждом удобном случае.

В виду этого, князь Барятинский решил снять лагерь в Бани-Юрте и заняться открытием военного пути в большую Чечню от крепости Грозной чрез леса на Аргуне и Джалке. С этою целью он, первого февраля, оставил свою позицию, на которой стоял около месяца, и [85] двинулся со всем отрядом вниз до Аргуну, к бывшему аулу Тепли.

Этим маневром отряд удалялся и от кр. Воздвиженской, и от Урус-Мартана. Так как эти пункты становились с настоящей минуты предоставленными более или менее собственной защите, то требовалось непременно усилить их гарнизоны. Для последней надобности были направлены туда три роты сводного линейного батальона; четвертая рота была поставлена в Грозной; находившийся же в этой крепости первый батальон эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка был взят в отряд.

Предположив стать лагерем у аула Тепли, Барятинский имел в виду еще и следующие выгоды: сблизить отряд с запасами провианта и фуража, находившимися в Грозной; оттянуть неприятеля от тех пунктов, где он приготовил для себя всякого рода запасы; угрожать непокорным аулам правого берега Сунжи; истребить находившийся под рукою густой вековой лес на Аргуне, бывший до сих пор оплотом и защитою непокорных горцев; находиться на ближайшем пути от главного военного пункта левого фланга — крепости Грозной — к открытой равнине большой Чечни чрез леса Аргуна и Джалки.

По снятии лагеря, войска отряда двинулись двумя колоннами: первая, под начальством генерального штаба подполковника Ольшевского, из третьего и четвертого батальонов навагинского, первого и второго князя Воронцова полков, с частью артиллерии и со всеми тяжестями. Она, переправилась на левый берег Аргуна и пошла чрез ханкальское ущелье. Все прочие войска, под личным начальством князя Барятинского, двинулись правее холма Гойтин-Корта. Обе колонны должны были соединиться в Тепли. [86]

Перед выступлением, князь Барятинский послал нарочных чеченцев в аулы, гнездившиеся в лесных трущобах между Гойтин-Кортом и Хан-Кале, сказать, что если, при движении войск, по ним будет сделан хоть один выстрел, то все аулы будут уничтожены. Непокорные аулы не сообразили того, что будут ли они стрелять, или не будут — им все-таки не миновать своей участи, — разница лишь во времени — и дали слово не поднимать ни одной винтовки. Действительно, войска прошли все пространство до Тепли без выстрела. От Шамиля, конечно, не укрылось наше движение. Чуть только у нас стали убирать палатки, он зорко высматривал и соображал, что все это значит. Потом, когда войска поднялись и двинулись, он был в недоумении — куда и зачем идут, и оставался в этом недоумении до тех пор, пока мы пришли в Тепли и стали по обоим берегам Аргуна. Тогда только он угадал наши намерения. Он рассчитывал, что мы не посмеем двинуться по дороге, по которой пошли, так как нам преградят ее непокорные аулы. Каково же было его удивление, когда и этого не случилось. После уже ему сообщили, что аулы дали слово нас не трогать, и он крайне сожалел, что не знал этого — иначе не упустил бы случая подвинуть сюда свои толпы и в тоже время заставить аулы отказаться от их обязательства. Но делать нечего: на этот раз пришлось подчиниться нечаянному случаю.

В последующие пять дней, до седьмого февраля, отряд занимался устройством лагеря, вырубкою вокруг него леса по обоим берегам Аргуна и постройкою моста, имевшего назначением соединить этим путем обе половины отряда.

Устроив войска, князь Барятинский предпринял, седьмого февраля, рекогносцировку местности, на которой [87] предположил действовать. В этот день он выступал из лагеря с первым батальоном эриванского, вторым и третьим батальонами тенгинского, вторым и четвертым батальонами князя Воронцова полков, с частью артиллерии и конницы, и направился к аулу Мискир-Юрту, на Джалке. Прибыв туда, он остановил пехоту по сию сторону речки, на левом берегу ее, а сам, с конницею, перешел на правый берег и осмотрел местность, насколько было возможно и на первый раз необходимо, вниз по течению реки и вверх, до леса, отделявшего это пространство от долины реки Хулхулау. Во время рекогносцировки все было тихо; но когда князь Барятинский обратно перешел реку и начал отступление, горцы заняли лесистый правый берег Джалки и открыли оттуда ружейный огонь. Картечные выстрелы из орудий скоро заставили их замолчать, и колонна без преследования возвратилась в лагерь.

Во время перестрелки ранен пулею в голову егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка майор Карпов.

Рекогносцировка вполне удовлетворила князя Барятинского и, между прочим, указала ему на необходимость вырубить лес и обнажить на возможное пространство берега Джалки. Но в то же самое время она разъяснила и Шамилю, что именно нам нужно, вследствие чего имам в тот же день сделал распоряжение о сближении к этому месту своих скопищ. В ожидании наших действий, Шамиль вызвал из Караты своего сына Кази-Магому, которого недавно назначил там наибом, и поручил ему, под ближайшим своим руководством, распоряжение войсками в первой предстоящей битве. Послушный сын поспешал немедленно явиться и горел нетерпением отличиться, составить себе славу и оправдать назначение своего родителя. [88] Временно исправляющим должность джалкинского наиба Шамиль назначил некоего Кур-Магому, который являлся, вследствие этого, ближайшим сотрудником и советником Кази-Магомы.

Струны были натянуты, и оставалось только ждать дуновения ветра, чтобы Эолова арфа заиграла.

Прошел день, другой, третий, а ветер пока не нарушал общего спокойствия и не тревожил приготовленного к концерту инструмента. Барятинский не торопился и все продолжал расчищать лес по обоим берегам Аргуна.

Наконец, одиннадцатого февраля, с ранним рассветом, колонна наша выступила. Ею командовал командир тенгинского полка полковник Веревкин. Она состояла из второго и третьего батальонов тенгинского, третьего и четвертого батальонов навагинского полков, взвода орудий батарейной № 3-го батареи, двух батарейных орудий донской № 7-го батареи, взводов легких орудий батарейной № 4-го и конноартиллерийской № 15-го батарей, третьего дивизиона драгун, сотен: моздокского, гребенского, кизлярского полков и тысячи четырехсот рабочих с топорами. Войска эти двинулись к Мискир-Юрту, на Джалку. По приказанию князя Барятинского, полковник Веревкин должен был вырубить лес по левому берегу Джалки, влево от Мискир-Юрта.

Местность, с которою начальник отряда заблаговременно ознакомил полковника Веревкина, чрезвычайно поблагоприятствовала последнему расположить войска таким образом, что рубщики леса были вне всякой опасности и могли производить свою работу, нимало не заботясь о неприятеле.

Прибыв к Мискир-Юрту, полковник Веревкин тотчас же одновременным движением четырех батальонов [89] охватив в виде каре такое пространство леса, какое только могли оцепить на фасах и на каждом фланге, более или менее в тесном строе, четыре роты (независимо от стрелковых цепей) каждого батальона. Устроив ящик таким образом, что три батальона заняли опушки леса впереди, позади его и на правом фланге, а четвертый — по левому флангу, внутри самого леса, перерезав его надвое, начальник колонны пустил в середину рубщиков и начал работы. Правый фланг ящика был укреплен драгунами и шестью орудиями, поставленными на кладбище. С этого пункта артиллерия могла удобно анфилировать переднюю опушку и течение Джалки и действовать по противоположному берегу; затем, два конные орудия и ракеты, при трех сотнях казаков, поставлены были на левом фланге ящика так, что могли обстреливать насквозь и несколько наискось все пространство леса перед левою стороною ящика и, при надобности, заднюю опушку.

Едва только застучали наши топоры, по ту сторону Джалки, в разных направлениях, показались толпы неприятеля, и вслед затем затрещала перестрелка в переднем фасе ящика и по углам его. Против неприятеля были немедленно направлены все наши шесть орудий правого фланга. Но Шамиль, со своим Кази-Магомою, не унывал и не унимался. Для отвлечения от своих стрелков артиллерийского огня и для предоставления им большей возможности атаковать наш передний фас, он открыл пальбу из двух орудий — исключительно по драгунам и по нашей артиллерии. При этом условии нашим орудиям пришлось, конечно, так сказать, раздвоить свой огонь и половину выстрелов направить на неприятельские орудия. Окрестность застлало дымом, в воздухе гудело, но неприятельские толпы столько же не прекращали своего ружейного огня, сколько [90] и не решались перешагнуть Джалку: все ограничивалось пальбою на местах. Тем временем, рубщики работали быстро, и тысячи больших и малых деревьев ежечасно ложились под их топорами, обнажая собою заповедную глушь.

К двум часам пополудни условия боя и отношения обеих сторон не изменились, самая же рубка была уже окончена, и внутри ящика не оставалось более ни одного живого дерева. Подан сигнал к отступлению. Орудия участили огонь и, под прикрытием их, пехота отступила из леса. Но в тоже время горцы, как кошки, перелетели Джалку и, прикрываясь слева лесом, остававшимся за пределами ящика нетронутым, а на всем остальном пространстве нарубленными нами же деревьями, атаковали отступавшие части и преимущественно третий батальон навагинского и второй батальон тенгинского полков, составлявшие передний фас и левый фланг каре. Кази-Магома показал, что действительно желал отличиться: не тратя даром времени, он, всею массою своих скопищ, на всем протяжении цепей этих двух батальонов, бросился в шашки. Батальоны не уступили ни одного шага и приняли неприятеля в штыки. Кази-Магома возобновил нападение; силы его видимо возрастали, а у нас уже кое-где раздавались голоса: «подать орудию!» Значит, клонилось к неустойке. Неприятель не мог не чувствовать своего превосходства и не мог не понять нашей слабости. Пользуясь тем и другим, Кази-Магома значительную часть своих скопищ круто направил нам во фланг. Но в это самое время, когда отвага и сила горцев могли, если не сломить, то поколебать нашу стойкость, прямо в цепь проскочили два наших конных орудия, моментально снялись с передков и осыпали картечью толпы неприятеля, готового [91] врезаться в наши ряды. Раздался страшный крик, горцы попятились. Однако не успели артиллеристы вложить в дула орудий новые заряды, неприятель еще с большим ожесточением повторил свою атаку. Вдруг, в промежутке этого времени, откуда ни возьмись, явились впереди цепи казаки, под начальством адъютанта главнокомандующего гвардии ротмистра Лорис-Меликова (Ныне министр внутренних дел и шеф жандармов.), и приняли на себя удар, направленный неприятелем на пехоту. Блеснули шашки, кинжалы — и на минуту все стихло. Тем временем, на помощь казакам летели драгуны; артиллерия повторила свой выстрел. Отбитые, смятые горцы ринулись назад, преследуемые наш им беглым огнем, не успев унести с собою не только тела убитых сотоварищей, но даже и самого Кур-Магомы, который, вместе с прочими, остался на месте с размозженной головой.

Пехота быстро выдвинулась из леса и стала вне опасности.

Кази-Магома отличился, но это дорого ему стоило: он лишился более пятидесяти человек одними только убитыми, не говоря о раненых вообще и о тех раненых в частности, которые выбыли у него на правом берегу реки от действия нашей артиллерии.

У нас убит один и ранено двадцать восемь нижних чинов, в том числе два казака шашками. Лошадей у нас убито пять и ранено шестнадцать.

Героями нашей казачьей атаки, между прочим, были сотники Фролов и Золотарев.

Это «веревкинское» дело долго жило в памяти тенгинцев и навагинцев, передаваясь много лет из уст в уста. Еще в 1858-м и в 1859-м годах о нем рассказывали, как о только что совершившемся. [92]

К ночи колонна возвратилась в лагерь. Казаки крепко грустили, что нет среди них героя-атамана, который бы порадовался плодам науки, преподанной им его любимому войску.

______________________________

Полковник Бакланов, со своей стороны, не бездействовал: хотя главные пункты от укр. Куринского к р. Мичику были вполне очищены от леса, и дорога к неприятелю являлась достаточно безопасною, но начальник подвижного резерва считал нужным расширить ее, улучшить и вообще обустроить. С другой стороны, у него была и задняя мысль: если представится возможным — пощипать неприятельский кордон и уничтожить на нем частью остававшиеся в деле, а частью возобновленные и исправленные горцами редуты. Эти редуты положительно мозолили глаза полковнику Бакланову, потому что не только служили надежным приютом и опорою горцев, но и составляли для них большую нравственную поддержку, так как под прикрытием их они считали себя в большей или меньшей безопасности и во время боя, и вообще в своих трущобах за Мичиком. Соображая намерения и дальнейшие действия Бакланова, мы готовы верить даже и тому, что эти редуты и желание побить чеченцев играли главнейшую роль, а расширение дороги к Мичику и пр. было делом второстепенным, маскою, которою храбрый воин прикрывал свои цели. Такое явление в характере Бакланова весьма естественное.

11-го февраля сосредоточены были в укр. Куринском девять рот дагестанского полка, егерского князя [93] Чернышева полка и кавказского линейного № 12-го батальона, шесть сотен донского № 17-го и три № 18-го полков, по одной сотне гребенцев и кизлярцев, пять орудий батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады и два донской № 7-го. С этими войсками Бакланов, с рассветом 12-го февраля, выступил по прежней, уже известной нам, дороге на качкалыковский хребет и, расположившись там по правую сторону сделанной им просеки, приступил к работам. День был туманный, так что предметы давали себя видеть только на весьма близком расстоянии. Едва лишь топоры оповестили наше здесь присутствие — на неприятельском кордоне, по-видимому, произошла большая суматоха: по всем направлениям слышались какие-то крики, возгласы, перекличка, выстрелы, так что на первый раз казалось, будто горцы готовятся к чему-то решительному. Но эта суматоха продолжалась, прекращалась, вновь начиналась, а горцев все-таки не было видно и, по случаю густого тумана, решительно нельзя было с точностью определить, что у них делается. Тем не менее, Бакланов принял свои меры и приказал войскам, в особенности в цепях, быть готовыми к нечаянному нападению. Ждали, ждали, а нападения все нет. Суета горцев между тем возбудила среди солдат разные шутки, остроты. Впоследствии уже лазутчики сообщили, что горцы, узнав о нашем прибытии, собирались было приблизиться к нам, но в тоже время, не будучи в состоянии разгадать, по случаю большого тумана, сколько нас, как и где мы расположились, побоялись выступить из своих логовищ наружу, уверенные, что, при хитрости Бакланова, непременно нарвались бы на какую-нибудь засаду вообще или на казаков, которых до смерти ненавидели. Так они прошумели за полдень, потом постреляли немножко из-за речки, но, видя, что им не отвечают, и [94] тем еще более убедившись, что с нашей стороны есть какая-то хитрость — замолчали.

Рубка кончилась в три часа пополудни, колонна благополучно возвратилась в укрепление.

В этот же день из лагеря у Тепли ходила на рубку леса колонна под начальством полковника Левина. Рубка производилась на полдороге от лагеря к Мискир-Юрту. Неприятель не беспокоил.

Тринадцатого февраля Бакланов, с теми же войсками, что и накануне, двинулся на качкалыковский хребет. Когда он вступил на вершину его, то увидел, что все канавы, прилегавшие к неприятельскому кордону, были наполнены людьми. Это доказывало, что его уже ожидали. Расположившись по левой стороне просеки, он открыл рубку. По мере того, как он углублялся в лес, он все прямее ровнялся с неприятельскими батареями, устроенными на противоположном берегу Мичика. Уверенный, что, с приближением его к пункту, доступному орудийным выстрелам, горцы не замедлят открыть по нем пальбу, и, желая предупредить таковое их покушение, Бакланов приказал расчистить по возможности один из спусков к реке. Когда переправу наскоро приготовили, он велел сотне донского № 17-го полка на всем скаку подлететь к неприятельским батареям и зажечь их. Донцы лихо исполнили это поручение, и горцы не успели опомниться и сгруппироваться у своих батарей, как те уже пылали. Тут только они открыли ружейную пальбу, но казаки повернули лошадей, и, отстреливаясь на карьере, отступили благополучно. Из этого маневра горцы вывели то заключение, что уничтожение батарей приближает нас ко второму ряду их укреплений, которые, в числе нескольких редутов, находились немного выше и господствовали над батареями, и что, вероятнее всего, мы [95] поведем атаку и далее; поэтому толпы их, повыскочив из канав, быстро стремились к редутам и там скрывались. Действительно, они не ошиблись: когда работы по расчистке леса приходили к концу, полковник Бакланов, направив на редуты пять орудий, бывших на правой стороне Мичика, сам, со всем донским № 17-го полком, с двумя донскими орудиями и ракетного командою, понесся в атаку на редуты, желая раз навсегда лишить неприятеля и этого последнего оплота. Атакующие были встречены самым отчаянным ружейным огнем, который, при крайней безалаберности пальбы и почти совершенной ее для нас безвредности, доказывал, что горцы стреляли впопыхах, наудачу. Адский огонь, однако, не остановил казаков; они неслись все далее. Когда неприятель увидел, что бешеного потока живой человеческой силы остановить не может, и что атака, наверное, раздавит его не численностью атакующих, а быстротою своего неудержимого удара — тотчас бросил редуты и рассыпался в разные стороны, преимущественно в лес. Мгновенно обскакав редуты и остановив при них орудия и ракетную команду, Бакланов открыл по бегущим перекрестный огонь и в тоже время приступил к уничтожению укреплений. Когда они запылали, неприятель будто отрезвел и, оглашая окрестность пронзительным гиком, со всех сторон открыл ружейную пальбу, как бы желая сбить нас с позиции и отстоять свои редуты. Но это последнее было менее всего возможно: в ответ на трескотню горцев последовали выстрелы нескольких сотен винтовок спешенных казаков, беглый огонь артиллерии и ракет. Шум, грохот орудий, непрерывная, неумолкаемая с обеих сторон ружейная пальба обратили битву в нечто похожее на какое-то генеральное сражение, в котором будто решалась участь двух солидных [96] отрядов. Два часа без промежутков продолжалась эта сумасшедшая пальба, сумасшедшая сколько потому, что обе стороны как бы силились превзойти друг друга в беглости ее, так и потому, что результаты ее не отвечали даже и десятой части всей стоимости расходуемых зарядов.

Два часа Бакланов шага не отступил от редутов, выжидая, пока они сгорят дотла и будут разрушены до основания. Сухие и толстые бревна, валежник, колючка, сухие деревянные постройки в редутах пылали на славу. Дождавшись, когда все это сравнялось с землею, и пламень скользил лишь там и сям по догоравшим головням, Бакланов скомандовал отступление, и оно произошло так же быстро, как и наступление. Сотни исполнили его перекатами, как заученный урок, и в несколько мгновений были уже за Мичиком. Только теперь чеченцы выскочили из леса. Первым делом их было не преследование казаков, а осмотр своих редутов, и они толпами устремились к ним. Но увы! никоим образом дела на этот раз поправить было нельзя, потому что и построек в редутах, и самых редутов будто никогда и на свете не было. В отчаянии и негодовании, они выкатили откуда-то одно орудие и начали им напутствовать с той стороны быстро удалявшиеся наши войска. Конечно, это было укушение мухи, после которого не остается и следа: все до одного выстрелы, произведенные ими из орудия, были и им бесполезны, и нам безвредны. Впоследствии оказалось, что это орудие они выкатили из-под руки, из леса, куда привезли его еще к полудню, но боялись выставиться с ним из опасения, что «шайтаны-казаки» непременно покусятся отбить его.

При таком переполохе, при такой трескотне, стрельбе, пожаре, атаках и нападениях, при описании которых и то кружится голова, в нашей колонне ранен всего один [97] казак и контужен урядник. Это новый случай и новое доказательство того, что значит в бою быстрота движений, в особенности кавалерийских, что значит сила удара, произведенная искусною рукою.

______________________________

В этот же день и из лагеря у Тепли послана была колонна, под начальством полковника князя Чавчавадзе, для окончательной вырубки леса на левом берегу Джалки у Мискир-Юрта. Она состояла из двух батальонов навагинского, первого и второго батальонов князя Чернышева, первого батальона князя Воронцова полков, команды сапер, команды стрелков кавказского стрелкового батальона, некоторых частей артиллерии и всей конницы отряда.

Выступив в три часа пополуночи, колонна на рассвете прибыла на место. При приближении ее к Джалке, неприятель открыл огонь из опушки леса и с правого берега реки. Выдвинута была цепь и особо от нее — команда стрелкового батальона. Расположившись по сию сторону речки, частью за прикрытиями и на окраине вырубленного уже третьего дня пространства, стрелки и цепь, при пособии артиллерии, в течение получаса заставили неприятеля притихнуть и удалиться. Тогда князь Чавчавадзе переправил на ту сторону всю конницу и часть пехоты, и открыл одновременно рубку по обеим сторонам реки, а саперам приказал устраивать переправы. В лесу и по правому берегу реки оказалось несколько завалов, которые живо были уничтожены. Время от времени в лесу трещала перестрелка, но она не препятствовала нашим работам. Изредка долетали до колонны ядра из неприятельского орудия, поставленного Бог знает где, но и они, конечно, не [98] приносили никакого вреда. Сближаться же с нами неприятель не смел.

Через два или три часа после начала рубки, по ту сторону Джалки, сквозь расчищенную просеку, завиднелась обширная поляна. По мере того, как цепь и рубщики приближались к ней — неприятель уходил, исчезал, так что к концу работ его не было ни слышно, ни видно. Но лишь только колонна начала отступать — опять грохнуло его орудие, а когда конница переправилась на левый берег — орудие это не стеснилось явиться поближе. Против него открыл огонь взвод наших батарейных орудий. Вероятно, наши выстрелы были не неудачны, потому что горцы скоро замолчали.

Войска отступили без преследования. При перестрелке в цепи у Джалки и во время работ в лесу у нас убит один, ранено пять нижних чинов и контужен ядром штабс-капитан князя Воронцова полка Меллярт. Убито пять лошадей.

В этот день по правому берегу Джалки была произведена, так сказать, лишь одна попытка к рубке леса, цель которой состояла в том, чтобы поднять занавес на ту сторону и знать, что там скрывается. Главная же работа была на левом берегу, который, наконец, весь освободился от леса, и если в стороне кое-что и оставалось от него, то оно не могло мешать нашим будущим движениям за Джалку и дальнейшим преднамерениям.

Вокруг лагеря, на далекое пространство, и вдоль по Аргуну местность также была очищена. Оставалось лишь некоторое пространство на полпути к Мискир-Юрту, и для того, чтобы порешить с ним, послана была туда четырнадцатого февраля колонна, под начальством подполковника Меркулова. Она работала спокойно, без тревог, словно [99] дома у себя, окончила все, что было нужно, и к вечеру вернулась домой как бы с военной прогулки.

После этого уже, князь Барятинский назначил назавтра первый день решительных работ по правому берегу Джалки.

Пока Меркулов заканчивал работы на полдороге, а князь Барятинский делал распоряжения на пятнадцатое число, полковник Бакланов, четырнадцатого числа утром, вновь выступил с своею колонною на качкалыковский хребет.

Когда Бакланов поднялся на высоты хребта — чрезвычайно неприветливо и жалко смотрела на него противоположная сторона Мичика, с ее разрушенными батареями, с сожженными редутами, еще недавно красовавшимися так грозно, лихо, бойко. Не было более приюта, оплота и защиты у чеченцев, поэтому они, на этот раз, заняли все прибрежье Мичика, почти на две версты в длину, перелески, балки и тому подобные трущобы — и ожидали Бакланова с нетерпением. Они все рассчитывали на то, что он двинется за Мичик и станет доканчивать там недоконченное. И долго сидели они без выстрела, и все ждали его. А он положил себе в этот день расширить просеку вправо и влево, поэтому и не счел нужным сближаться с ними. Левую сторону он занял пятью ротами, пятью орудиями и восемью сотнями казаков, а правую — батальоном пехоты, тремя орудиями и тремя сотнями казаков. И работал себе Бакланов, не беспокоя, не тревожа чеченцев. Последние поняли, наконец, что в этот день вызова с его стороны не последует, почему и решили затронуть его первые. К десяти часам утра они вывезли орудие и открыли огонь. Пальба была довольно меткая, так что несколько выстрелов вырвали у казаков из строя до шести лошадей. Бакланов направил на неприятельское орудие всю [100] свою артиллерию. Но чеченцы не только не унялись, а вступили даже в ружейную перестрелку с цепями. Тогда, делать нечего, полковник Бакланов посадил прислугу на четыре орудия, подхватил казаков, ракетную команду, полною рысью выскочил на передовую к Мичику позицию и открыл орудийный огонь залпами. Трех залпов было достаточно для того, чтобы сбить неприятельское орудие. Оно смолкло, исчезло и более не показывалось.

Работы окончились в три часа, и колонна возвратилась в Куринское.

У нас ранено четверо нижних чинов; убито и ранено девять лошадей.

В течение трех дней выпущено артиллерийских зарядов четыреста слишком, ружейных свыше одиннадцати тысяч, ракет сорок.

Дня на три Бакланов примолк. Качкалыковская просека частью уж надоела ему, а частью и не вызывала более на какие-либо нужные действия. Следовало подумать о другом, и Бакланов, предоставив отдых войскам, стал думать.

Пока он остановится на чем-нибудь решительном — перейдем к князю Барятинскому.

И так, начальник отряда решил предпринять пятнадцатого февраля рубку леса по правому берегу Джалки.

Задолго до рассвета выступила из лагеря колонна в следующем составе: два батальона тенгинского, два навагинского, первый батальон эриванского, второй и четвертый князя Чернышева полков, команда сапер, команда стрелков, часть артиллерии и вся конница.

Солнце не всходило, когда войска эти были у Мискир-Юрта. Кругом все было тихо. Начальник колонны, пользуясь этим спокойствием, доказывавшим, что горцы еще [101] не собрались, быстро двинул за Джалку первый батальон эриванцев и второй батальон чернышевцев, с двумя батарейными орудиями. Ничего, пехота достигла леса без выстрела, заняла его, прошла его и вступила на поляну без приключений. На некотором расстоянии поляна прерывалась лесистым оврагом. Когда стали подходить к оврагу — тут только раздались первые неприятельские выстрелы. Но их было мало. Картечь тотчас отбросила неприятеля на ту сторону оврага. Вся оставшаяся пехота перешла Джалку — и рубка началась по всем направлениям. Саперы устроили переправы через овраг.

Наконец-то неприятель обложил собою весь горизонт и завязал перестрелку не только по правому берегу реки, но и по левому, где оставалась конница и остальная наша артиллерия. Последняя приняла на себя огонь и деятельно отвечала на все стороны. Вскоре она подавила неприятельскую пальбу, которая раздавалась только из-за оврага, где горцы пользовались хорошими прикрытиями. Часа через полтора, в Эрсеное всклубились два дымка — и грянули неприятельские орудия. Но это было очень далеко, и они не принесли нам никакого вреда. Мы изредка отвечали на них ради любезности.

Предположенные работы окончились к трем часам. На правом берегу Джалки явилась широкая и далекая поляна, которая вела вглубь большой Чечни — в места еще неведомые, интересные.

Под прикрытием конницы и артиллерии, пехота отступила за Джалку при слабой перестрелке. Только тогда горцы подвезли поближе свои орудия и открыли по уходившей колонне усиленный огонь. Частью наша артиллерия, и частью постепенно увеличивавшееся, при отступлении, расстояние между нами и неприятелем прекратили действие его орудий. [102]

Однако, все-таки в этот день у нас убито четыре и ранено одиннадцать нижних чинов; убито двенадцать и ранено четыре лошади.

Шестнадцатого февраля был дан всем войскам полный отдых. Солдаты по опыту знали и инстинктом угадывали, что решительно бестревожное их состояние, улучшенный обед и тому подобные обстоятельства — не более, как затишье перед грозою; поэтому, каждый старался и получше уснуть, и поплотнее покушать, и оправиться во всем настолько, насколько необходимо было при предугадываемых новых трудах и серьезных битвах.

Текст воспроизведен по изданию: Погром Чечни в 1852 г. // Кавказский сборник, Том 5. 1880