ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

ПОГРОМ ЧЕЧНИ В 1852 ГОДУ

Взгляд на описываемую эпоху. Сборы Шамиля. Состав нашего отряда. Особый мичиковский отряд. Дела на рубке качкалыковского леса и при взятии Автуров и Гельдыгена. Движение будто бы на Beдень. Отступление и штурм андийских хуторов. Шамиль дерется, как простой воин. Перестрелка у Бакланова.

Первый год самостоятельной деятельности на Кавказе князя Барятинского...

Год в своем роде замечательней и знаменательный по последствиям в летописях кавказской войны.

«Автуры и Гельдыген
Взяты грудью нашей»…

говорит, между прочим, об этом годе солдатская песня.

Интерес и характеристика его состоят в том, что он — эпоха князя Воронцова, который восстает здесь пред нами как военный деятель; он дает нам понятие об идее завоевания края, которая, в бытность князя Барятинского начальником левого фланга кавказской линии, начинает проблескивать; этот год знакомит нас со многими заветными бойцами нашего дела на Кавказе, каковы: Круковский — славная, светлая, храбрая и симпатичная личность, Бакланов, Меллер-Закомельский и другие, [2] перечислять которых до конца было бы излишне, потому что они нам сами себя покажут, сами за себя поговорят; наконец, год трескучий по своим военным действиям, составляющим после долгого затишья первый основательный погром Чечни, положивший начало дальнейшему ее завоеванию и падению власти и влияния Шамиля.

Мы увидим, что в этот год идея постепенного завоевания края посредством твердых наступлений, действительно, уже зародилась; что она понималась, хотя и, смутно. Только глубоко вкоренившиеся до того времени лихие партизанские набеги мешали ей тогда же осуществиться; она их пока не в состоянии была вытеснить так сразу: желание себя показать — нет-нет, да и подавляло ее.

Год начался — и военные действия начались по заведенному исстари порядку. Самая суть этих действий в Чечне была зимою, отчего и чеченские экспедиции обыкновенно назывались зимними. Гораздо позже там завелись летние экспедиции. В эпоху же нами описываемую, препятствием, страшилищем летних экспедиций в Чечне были леса. Оттого мы когда-то летом в Чечне ничего особенно важного не предпринимали, а старались все главное покончить тогда, когда деревья были обнажены от листьев, когда лес сквозил и выдавал нам каждую скрытую в нем неприятельскую папаху, лишая наших врагов возможности скрываться. И, по правде сказать, если летом — как в описываемый нами ныне год — и являлось у нас что-либо серьезное, то оно было случайное, отрывочное или происходило вследствие таких наших деяний, которым вовсе не имели в виду преднамеренных схваток с неприятелем. К числу этих деяний (как увидим и ниже) относились: уничтожение хлебов и запасов, проложение просек, расчистка дорог и т. п. [3]

Мы сказали: год начался — и война началась по заведенному порядку. Мы не без цели выразились этими словами, потому что ни в начале года, ни до наступления его не видим никакого руководящего, заранее обдуманного и подготовленного плана наших военных операций. Мало того, нигде не сохранилось сведений о том, чтобы к зимним действиям этого года были произведены какие-либо подготовки по части провиантской, артиллерийской и пр. Проснулись с наступлением нового года, встали с постели — и отправились в путь, поближе от дома, готовые вернуться туда при первой надобности, далекие от всякого отягощения себя лишними запасами. Вот один из характеристических штрихов этого года, который, в числе прочих нами выше указанных, делает его столько же своеобразным оригинальным сколько, вследствие этого, и относительно интересным.

Вникая в частные деяния лиц этого года, мы подметили еще одну небезынтересную черту его: мы видим здесь боевой дух солдата доведенным до совершенства, боевую удаль казака в апогее ее величия и славы. Эти качества, бесспорно, не оставляли наших солдат и в последующее время, но они не были так отчаянны, беззаветны, как в этот период времени: они заменились стойкостью, твердостью. Следя за историей Кавказа, не трудно найти тому причину: когда выработалась окончательно идея, то для поддержания и осуществления ее эта беззаветная удаль была не нужна. Спознали это прежде всего военачальники, за ними — офицеры вообще, и заменили ее упорною, неотразимою храбростью; от них эти боевые достоинства незаметно передались солдатам и всецело поглотили в них прошлое, завлекающее молодечество.

В конце концов, мы встретим в этом году деяние, [4] о котором упомянули в одной из предыдущих наших статей, деяние довольно замечательное в своем роде, официально передаваемое нам в достаточно блестящем виде, но, по сказаниям современников, вызывающее в нас некоторое сожаление о нем. Это — попытка потрясти нагорную Чечню со стороны аргунского ущелья, не имевшая никаких особенных последствий. Как ни стараешься выискать в этом деянии осмысленную и существенную сторону — не достигаешь своего желания; если же останавливаешься на мысли, что такое предприятие было нам необходимо для ознакомления с этим углом непокорного края, то приходишь к заключению, что самая цель не оправдалась и не оправдала средств, т.е. что это ничтожное ознакомление досталось нам довольно дорого. На эту страницу нашей истории мы, конечно, смотрим не с точки зрения официальных бюллетеней, а с точки зрения самих участников дела, из уст которых нам пришлось выслушать многое. Таким образом, мы, так сказать, по-своему относимся к этому событию и уверены, что, конечно, ущерба от этого ни для исторического материала, ни для деятелей этого события произойти не может.

Насколько зарождалась в этот период времени идея прочного наступательного движения, настолько тогда же выработались и лучшие деятели нашей кавказской войны, которых встречаем впоследствии: князь Барятинский, барон Вревский. Много для них значила эта школа и этот переход от отживавшего порядка вещей к новому. В это время они работали и для себя, и на пользу дела вполне добросовестно и, так сказать, завершали свое военно-практическое образование, которое привело первого из них на ступень, редко досягаемую кем-либо из смертных, и явило в нем отличнейшего во всех отношениях полководца, [5] а относительно другого давало много-много дорогих надежд, которые бы, конечно, вполне осуществились, если бы ого не свалила прежде времени роковая пуля. Мы говорим в этом случае о бароне Вревском не как о кавказском деятеле исключительно, потому что вслед за смертью его Кавказ свалился, и ему, покойному, немного оставалось бы доделать, если бы он и жив остался, а говорим о нем, как о военном деятеле вообще, как о генерале, который, если бы был жив и дотянул более или менее всвеже до нашего времени — очень пригодился бы нам столько же в сфере военной кавказской деятельности, сколько и на какой-нибудь последующей боевой арене.

______________________________

В прежнее время наши боевые сотоварищи отбывали большие годовые праздники без пышности, но шумно, весело и вполне беззаботно. Каждый отдавал дань минуте, и никто не заботился о том, что последует завтра: убьют ли его, ранят — все равно. Менее всею люди заботились о том, будет ли завтра грош на обед: духанщик накормит по книжке, а казначей в свое время уплатит.

Так было и в первый день нового 1852-го года. Всю ночь напролет гремела музыка; офицеры провожали новый год, потому что встретить его — встретили накануне. Лился преимущественно портер да чихирь; других вин и напитков, кроме разве очищенной, не признавали. Все это происходило в квартире командира батальона куринского полка, подполковника Б. В прекрасном поле также не было недостатка: были и свои, воздвиженские, были и заезжие — из Грозной и из Алхан-Юрта.

Несмотря на длинную ночь, день застиг большую часть [6] пирующих в сборе: одни храпели по углам, другие сидели за карточным столом, забавляясь чаем. И музыка, и песенники уже отпущены.

Около девяти часов утра явился полковой адъютант и объявил, что послезавтра предположен сбор в Воздвиженский отряд и выступление в поход.

— Экспедиция, должно полагать, будет важная, потому что сам Барятинский с места поведет отряд. Слышно, что и Шамиль собирает большое войско.

Радость была общая, ни с чем несравнимая.

Действительно, князь Барятинский получил от лазутчиков достоверные сведения, что значительные партии чеченцев и тавлинцев направлены Шамилем в большую Чечню, и что сам имам прибудет туда шестого января.

Это было время полной власти Шамиля. Его влияние на Чечню горело всею силою своего блеска и жара; имамом одушевлялись, его слушали, потому что не остыли еще в памяти успехи его оружия в 1842-м, 1843-м и 1845-м годах. А с того времени и до 1852-го года, как известно, в Чечне не произошло ничего важного.

Прежде сбора своих партии, Шамиль прислал квартирьеров от всех племен непокорного Дагестана и прочих обществ, прилегающих к Чечне, и приказал им, каждому для воинов своего общества, заготовить провиант, продовольствие для лошадей и квартиры в пунктах им указанных. Чеченцы пока, на этот раз, широко раскрывали посланным свои житницы, и сами вооружались с полным доверием к разумным распоряжением своего газия. Аулы, которые были предназначены для расположения неприятельских скопищ, занимали все пространство между течениями Джалки и Гумса. Сверх орудий, находившихся в распоряжении чеченского и мичиковского наибов, Шамиль [7] направил в Чечню еще шесть, под прикрытием толпы преданных ему и завзятых мюридов, которые должны были прибыть к месту расположения партий шестого января.

Какую цель имел Шамиль, принимая такие широкие меры — нам неизвестно; вероятнее всего, что никакой, кроме защиты и обороны края от вторжения в глубину его наших войск, так как, будучи уже более или менее знакомь с кн. Барятинским, знал, что Александр Иванович не упустит случая ознаменовать свой первый год заведывания левым флангом чем-нибудь не вполне приятным для горцев. Пожалуй, может быть, он уже и услышал о том стороною. Что же касается до князя Барятинского, то хотя у него и не было заранее никакого строго обдуманного и подготовленного плана, кроме прямого разорения тех или других пунктов и ослабления неприятельских сил и власти имама, однако, на всякий случай, имелось в виду, если удастся, и возможное расширение наших границ. Не приди в Чечню Шамиль, он и без того открыл бы экспедицию: прибытие же имама или, лучше сказать, верные слухи о ого прибытии заставили его лишь поторопиться и сократить время наступления.

Что князь Барятинский не мог заранее начертать себе решительного и определенного плана предстоявших действий, доказывается тем, что он точно не знал даже местности, в которой будет действовать, и собирал о ней сведения у чеченцев. На этих сведениях и частью лишь на тех, которые приобрел во время движения своего в прошлом году, 28-го июня, в большую Чечню, он основывал свои соображения. Он поставил своею задачею углубиться туда по тем путям, по которым еще не проходила наша нога, и добраться до тех мест, в которых нас не было уже более десяти лет назад. Лучше всего [8] он сам свидетельствовал о предвзятой им задаче, состоявшей в том, чтобы «разбить неприятельские скопища, уничтожить все средства продовольствия жителей и неприятеля, и потом действовать сообразно с обстоятельствами». Это последнее выражение само за себя говорит и, как нельзя лучше, подтверждает наше заявление о том, что у начальника отряда не было заранее определенного, точного плана; что он, рассчитывая на свои успехи, имел в виду ими воспользоваться с существенною пользою для дела, но как воспользуется — сам пока не знал. Словом, тут, с одной стороны, предпринимались те партизанские действия, которые водились и прежде князя Барятинского, а с другой — имелось в виду, что-то большее, серьезнейшее, но что именно — покажут обстоятельства; т.е. другими словами, стояла на виду какая-то идея, но смутно сознанная, о которой не решался явно и открыто высказаться сам начальник отряда, предоставляя осуществление ее обстоятельствам.

Четвертого января стянулись в кр. Воздвиженскую следующие войска: второй и третий батальоны тенгинского пехотного полка, третий и четвертый батальоны навагинского полка; первый, второй и четвертый батальоны егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка; первый, второй и четвертый батальоны егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка; сводный батальон от кавказских линейных 9-го, 10-го, 11-го и 12-го батальонов; пять-десять человек, с гальваническою командою, третьего резервного саперного батальона; пятьдесят человек кавказского стрелкового батальона; второй и третий дивизионы драгунского его королевского высочества наследного принца виртембергского полка; одна сотня пятой бригады кавказского линейного казачьего войска; одна сотня шестой бригады; [9] по одной сотне от линейных казачьих полков: горского, моздокского, гребенского, кизлярского; полусотня грозненских казаков; полусотня чеченской милиции; дивизион батарейной № 1-го батареи кавказской гренадерской артиллерийской бригады, дивизион батарейной № 3-го батареи 19-й артиллерийской бригады, взвод батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, взвод батарейных орудий конноартиллерийской донской № 7-го батареи, два легких орудия батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, дивизион легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады, дивизион конноартиллерийской легкой № 15-го батареи, взвод легких орудий донской конноартиллерийской № 7-го батареи, пешие ракетные команды от полков князя Чернышева и князя Воронцова, конные — от казачьих полков кавказского линейного казачьего войска. Численность войск, готовых к бою, была свыше десяти тысяч штыков, около полторы тысячи кавалерии, 24 орудия, 5 станков рикошетных и 10 навесных. Войска были удовлетворены продовольствием по 14-е января. Перевозочные средства отряда состояли в пятидесяти повозках конного транспорта левого фланга кавказской линии.

Пятого января отряд переправился на правый берег Аргуна и выстроился в расстоянии четверти версты от кр. Воздвиженской, в ожидании приезда князя Барятинского. В десять часов утра прибыл начальник отряда. Войска сомкнулись, и отслужено было молебствие. Поздравив их с походом, князь немедля двинулся вниз по течению реки и, спустя несколько часов, остановился лагерем близ бывшего аула Бани-Юрта.

Независимо этого отряда, в кумыкском владении собран был другой небольшой отряд для действий на р. [10] Мичике, под начальством командира донского № 17-го полка полковника Бакланова, начальника подвижного резерва в укреплении Куринском.

В то время главнейшею преградою сообщений наших от укр. Куринского с местностью за р. Мичиком был громадный лес в южной покатости качкалыковского хребта, тянувшийся в длину на две версты, а в ширину на одну версту и прилегавший к самому Мичику и существовавшим там по временам переправам. Цель действий отряда полковника Бакланова была — уничтожение этой преграды и в тоже время отвлечение неприятельских сил, в случае надобности, от главного отряда.

В день движения князя Барятинского к Бани-Юрту, т. е. пятого января, полковник Бакланов, согласно его указаниям, выступил из Куринского на рубку качкалыковского леса. В состав выступившей колонны входили: шесть рот егерского генерал-адъютанта князя Чернышева полка, четыре роты дагестанского пехотного полка, пять сотен донских №№ 17-го и 18-го полков, пять орудий батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, два орудия донской № 7-го батареи и две полупудовые мортиры. Вообще, нижних чинов было в строю 2,075 человек. Люди были налегке, с топорами, за исключением команд, предназначенных в цепи и резервы.

Едва забрезжило — колонна охватила крайнюю оконечность леса, и топоры разом огласили собою воздух. Прикрытия были расположены так искусно вереди прогалин и под естественными защитами, что доступ неприятеля к ним и к колонне на самый отдаленный выстрел был невозможен. Полковник Бакланов строго наказал — производить рубку как можно поспешнее, без отдыха. Деревья валились одно за другим, лес трещал и пыль во всех [11] пунктах охваченной колонною местности, и скоро одна поляна за другою обнажили покатости хребта. Неприятель, убедившийся с первого раза, что одна из главных защит его должна рушиться окончательно не сегодня-завтра, с девяти часов утра открыл оживленную пальбу по нашим цепям; но они зорко берегли свои пункты и усердно отвечали ему на каждый выстрел, удерживая его от себя в приличном отдалении. Наконец, в одиннадцатом часу грохнул первый неприятельский орудийный выстрел. Полковник Бакланов приказал направить на него все наши орудия — и не прошло четверти часа, как горцы переменили свою позицию и открыли орудийную пальбу с дальней оконечности хребта. Тогда опять все орудия колонны направлены были на этот пункт — и снова неприятель увез свою пушку на другое место. Повторилась та же история: Бакланов, как тень Буцефала, преследовал это злополучное орудие целою массою своих артиллерийских снарядов везде, где оно ни появлялось, и достиг, наконец, того, что перебил большую часть его прислуги и заставил его вовсе убраться.

К трем часам пополудни более половины всего лесного пространства было обнажено, и колонна отступала в Куринское.

Лишь только главный отряд расположился у Банн-Юрта, пошел снег, который щедро прикрыл своими хлопьями все палатки.

Шестого числа, в три часа пополуночи, ударили сбор. Отряд стал выдвигаться, выравниваться. В лагере приказано было остаться третьему и четвертому батальонам навагинского полка, сводному линейному батальону, дивизиону батарейной № 3-го батареи 19-й артиллерийской бригады, [12] взводу легких орудий батарейной № 4-го батареи 20-го артиллерийской бригады и двум орудиям донской конноартиллерийской № 7-го батареи. Начальство над ними было поручено полковнику Кареву. С остальными войсками князь Барятинский выступил из лагеря в четыре часа утра и двинулся чрез шалинскую просеку на разоренный аул Шали и далее к Автурам.

Неприятельский кордон начинался версты за три от аула Шали. Лишь только вдали показалась голова передовой колонны, на кордоне раздались сигнальные выстрелы, сообщавшие тревогу в разные стороны, и отовсюду, по всем направлениям, поскакали черные и белые бурки. Не прошло и двадцати минут, как толпы неприятеля стали показываться то там, то здесь и в особенности стягивались к стороне р. Басса. Впоследствии оказалось, что они ожидали нас по направлению к басскому ущелью и думали, что у Басса мы раскинем наш лагерь, вследствие чего отвели воду в этой реке и готовили нам там подобающий прием. Но ожидания их не сбылись: войска приняли направление к р. Хулхулау и, не взирая на глубокий снег, двигались быстро и безостановочно, так что к одиннадцати часам утра вся кавалерия, с конными орудиями и на хвосте у нее третий батальон егерского генерал-адъютанта князя Воронцова полка, с двумя батарейными и двумя легкими орудиями, сосредоточились на правом берегу Хулхулау, против хутора Ахмета, в виду Автуров.

Аул Автуры имел в то время до девятисот дворов и принадлежал к числу богатейших аулов в этой стороне. Так как нашего посещения здесь не ожидали, то и не было принято никаких мер к вывозу отсюда продовольственных запасов и всякого имущества; вследствие этого неприятель решился по возможности [13] отстаивать этот пункт и занял его всеми своими наличными силами.

Передовой колонной начальствовал командир егерского князя Воронцова полка полковник князь Семен Михайлович Воронцов. Выдвинув вперед артиллерию, он обстрелял аул беглым огнем и, не дав опомниться горцам, повел батальоны вверенного ему полка на штурм. Несмотря на крутой, почти неприступный берег Хулхулау, на котором был расположен аул, егеря быстро поднимались под сотнями направленных против них винтовок, не отвечая пока, по неудобству местности, ни на один горский выстрел. Когда же прошли первую крутизну — открыли беглый огонь по аулу и ограждавшим его спереди завалам, а затем на полном ходу ударили в штыки. Неприятель бежал. Солдаты ворвались в аул и, по существовавшему всегда обычаю, рассеялись по саклям. Скоро запищали сотни кур, заблеяли десятки баранов, и все, что было наскоро заперто и зарыто, появилось на свет божий. Добыча была обильная и довольно богатая: тут была и утварь, и куски материй, и всевозможные одеяла, — словом, можно было и хорошо пообедать и сладко отдохнуть.

К двенадцати часам стянулся сюда весь отряд и расположился биваком.

Дав вздохнуть войскам, князь Барятинский оставил в Автурах князя Воронцова с батальонами его полка, с четвертым батальоном чернышевцев и с батарейными орудиями, а сам с остальными войсками двинулся на Гельдыген.

К трем часам аул этот был охвачен со всех сторон кавалериею под начальством генерал-майора Круковского. Вслед за сим подоспел с пехотою командир егерского князя Чернышева полка полковник барон [14] Николаи и, повторив то же самое, что сделал в Автурах князь Воронцов, ворвался в Гельдыген, выбил оттуда остатки неприятеля и тотчас приказал зажечь аул в нескольких местах. Затем, отряд начал отступление. Горцы пробовали преследовать нас, но неудачно: всю гельдыгенскую поляну охватили собою наши батальоны и кавалерия, и все аулы и хутора, которые были на пути нашего отступления, запылали подобно своей метрополии.

К вечеру отряд возвратился в Автуры.

В этот же день полковник Карев выступил из лагеря на рубку леса и был атакован значительною партиею горцев, которая при отступлении не оставляла его до самого лагеря. Карев потерял двух убитых и четырех раненых нижних чинов.

Едва только ночь окутала собою землю, в лагерь, к заведующему флангом, явились лазутчики, присланные из кумыкских владений неким Батою (об этой личности скажем подробно вслед за сим) который, служа князю Барятинскому с полною надеждою и доверием к будущим выгодам и возвышению, имел повсюду своих агентов, сообщавших ему обо всех движениях Шамиля.

Лазутчики донесли, что все неприятельские скопища, которые должны были явиться в Чечню, уже прибыли; что они заняли лес, лежащий по пути между Автурами и Шали, укрепили батареями и завалами высоты Черных гор, прилегающих к дороге, пройденной нами накануне, и намерены при отступлении дать нам решительный бой. Шамиль был также налицо, и сам распоряжался всеми своими войсками. Князю Барятинскому предстояло маневрировать таким образом, чтобы как-нибудь обмануть неприятеля, отвлечь его от занятой им позиции и тем открыть себе свободный путь для обратного движения. [15]

Седьмого января, едва только стало рассветать, начальник отряда передвинул все войска на левый берег Хулхулау и, оставив здесь, под начальством генерала Круковского, большую часть их, приказал командиру князя Воронцова полка, с первым и четвертым батальонами его полка, с первым батальоном егерского князя Чернышева полка, с частью конницы и легкими орудиями, двинуться по левому берегу реки, по дороге в Ведень. Горцы и в самом деле вообразили, что мы намерены проникнуть в сердце Ичкерии и в столицу их имама, пустыми толпами пустились они по вершинам Черных гор, поспешая преградить нам дорогу. Они успели в этом: едва мы углубились в ущелье версты на три, лес со всех сторон затрещал ружейным огнем; вслед затем раздались неприятельские орудийные выстрелы. Все население ущелья Хулхулау встрепенулось и, бросив на месте свой скот и имущество, бежало в горы; тревога сообщилась и в Ведень. А войска наши тем временем подвигались вперед, оттесняя неприятеля шаг за шагом, пролагая себе дорогу картечью и штыками. По мере этого движения, начальник отряда внимательно осматривал местность, знакомился со всеми препятствиями в пути и, пройдя около пяти верст по ущелью, приказал наскоро снять план его и подступов к Веденю. Когда это было исполнено, он быстро стал отступать к Автурам. Первоначально неприятель пришел в какое-то недоумение, не давал себе отчета в том, к чему клонится этот маневр; когда же войска были уже на полпути к своей позиции, он кинулся на арьергард, как будто хотел задавить его. Но было поздно: мы становились в эту минуту под прикрытие нашего лагеря. Отступая быстро и отстреливаясь во все стороны картечью, мы достигли Автуров, подняли оставшиеся там батальоны, и не [16] задерживаясь ни минуты, двинулись прямою дорогою, через лес, мимо Сади-Юрта, на Беной, к Шали. Наша прежняя дорога и укрепленная неприятельская позиция у хутора Мурту-зали остались у нас влево. Когда направление наше точно обозначилось, неприятель всею массою кинулся на нашу дорогу, опередил нас и занял в лесу так называемые андийские хутора, находившиеся против левого фланга нашей колонны. Левою цепью командовал командир куринского князя Воронцова полка. Начальник отряда поручил ему взять хутора и выбить оттуда неприятеля.

Загорелось жаркое и славное дело.

Командир князя Воронцова полка, лично предводительствуя первым батальоном и приказав четвертому батальону поддерживать его атаку, бросился на хутора. Как дождь, посыпались с обеих сторон пули; возгласы и гик тысячей неприятеля слились в один непрерываемый гул с нашим одушевляющим «ура»; каждое дерево дышало смертью, каждый куст был отстаиваем десятком врагов, и каждый шаг приходилось расчищать штыками. Но все это не могло остановить воронцовцев, которые, чем ближе подвигались к цели, чем более были осыпаемы пулями, тем более впадали в то боевое опьянение, которое доводит до самозабвения, до одурения, до сумасшествия, и которое кончается отрезвлением только в двух случаях: смерть или победа. Наконец, горцы должны были нам уступить окраины леса перед хуторами. Мелькнули их значки; зашевелились по всему протяжению хуторов их отступавшие толпы, и все скрылись в хуторах. Последовало новое «ура», раздались новые залпы, потом мигом стихли, будто ангел смерти пронесся в воздухе, и возле каждой сакли завязался рукопашный бой. По мере того, как одни борцы падали, другие, будто из земли, вырастали на их месте, [17] сходились грудь с грудью, отбивали, уступали, вновь нападали, но не отступали. В эту минуту общий, дикий возглас пронесся в рядах неприятеля: горцы увидели своего имама, с обнаженною шашкою в руке, окруженного мюридами, поражающего направо и налево. Плотною стеною стремились загородить его телохранители, оберегая жизнь своего владыки, падая у ног его простреленные пулями, но он все пробивался вперед, одушевляя правоверных, провозглашая им истребление гяуров, рай Магомета, поддерживая их ослабевавшие силы, рассылая то туда, то сюда молл и мюридов, его окружавших, для ободрения своих воинов в том или другом конце места боя. Но ничто не помогает: егеря ломят, напирают; успех битвы видимо на нашей стороне. Шамиль еще раз в каком-то полузабытьи, будто в чаду, силится вынестись вперед с обнаженною шашкою, но мюриды плотным кольцом окружают его, подхБатывают и уносят почти на руках.

Быстро слабеет огонь, еще быстрее бежит неприятель. Хутора заняты, пальба прекратилась, бой кончился. И Шамиль, и его сподвижники исчезли из вида; нигде вокруг отряда не раздавалось более ни одного выстрела.

Отдельные колонны тотчас разосланы были в разные стороны, и широкое зарево охватило окрестность на далекое пространство.

В течение шестого и седьмого января, не взирая на последний отчаянный бой, мы имели в отряде князя Барятинского всего лишь одного убитого и двадцать четыре раненых нижних чинов. Отряд в эти дни предал пламени значительную часть большой Чечни, взял несколько известных огромным населением аулов и, как мы видели, разбил неприятельские скопища под личным начальством имама. Ничтожный урон в сравнении с [18] последствиями движений и дел 6-го и 7-го января надобно отнести столько же к храбрости войск, громивших неприятеля при каждой встрече, и к распорядительности части их начальников, сколько и к паническому страху, наведенному на неприятеля быстротою движения, пожаром, истреблением его имущества. Движения этих дней показали Шамилю, что большая Чечня может и будет отныне всегда находиться под нашими ударами, от которых не в состоянии предохранить ее имам всеми соединенными силами ему подвластных горцев. Неприятель, сверх разорения, причиненного истреблением домов, запасов и имущества, потерпел весьма большой урон убитыми и ранеными. Добыча, снятая воронцовцами и чернышевцами с убитых и оставленных, в руках наших лучших и заслуженнейших мюридов, ясно это показала. Но самая главная потеря неприятеля — упадок его духа, подрыв влияния Шамиля, который был не в силах спасти свои лучшие места от совершенного разгрома. Оттого-то и сам имам дрался, как простой воин.

Солдаты в продолжение этого кратковременного похода, сверх добычи, взяли много скота, птицы, хлеба, кукурузы и сена, так что отряд несравненно был на лучшем продовольствии, нежели на квартирах.

Предыдущее описание дает нам некоторое понятие об образе и способе ведения кавказской войны в прежние годы, экспедиции которой представляли собою как бы ряд молодецких набегов. Последнее будет для нас вполне ясно, если мы присовокупим, что в тот же день, 7-го января, князь Барятинский, истребив по пути все, что только возможно было истребить, возвратился в лагерь на р. Аргуне.

В эти два дня мы, между прочим, знакомимся с [19] плеядою старых кавказских ветеранов, сподвижников князя Барятинского, наиболее отличившихся. Кроме известных уже нам лиц: начальника кавалерии Круковского, командира князя Воронцова полка, барона Николаи, пред нами выступает начальник артиллерии полковник Левин, отрядный квартирмейстер полковник Рудановский; подполковники: Ольшевский, Ляшенко и многие другие, частью уже сошедшие в могилу, частью еще живые.

Однако, на поверку вышло, что седьмого января не Бакланов отвел неприятельские силы от князя Барятинского, а последний притянул их по возможности на себя от места действий полковника Бакланова — хотя следует заметить, что на долю кумыкского отряда все-таки осталось их достаточно.

В этот день полковник Бакланов продолжал рубку леса, начатую им пятого числа, и проложение просеки. Мичиковский наиб Эски встретил его на том же месте, что и за день назад, и привез с собою, вместо одного, уже два орудия. Но полковник Бакланов не допустил его сделать ни одного выстрела из этих орудий. Усмотрев вдали движение неприятельской артиллерии, он приказал наскоро расчистить переправу через Мичик и двинул туда всю кавалерию, которая, таким образом, с одной стороны, прикрыла его колонну, а с другой — держала в подобающем отдалении неприятельскую артиллерию. Неприятелю оставалось ограничиться ружейною перестрелкою. Правда, в течение времени, пока производилась рубка леса, он пытался два-три раза броситься в шашки на нашу цепь, но последняя так бдительно следила за его действиями, а резервы, вместе с артиллериею, так быстро поспевали в подмогу, что попытки эти со стороны горцев не имели ни малейшего успеха. [20]

Окончив рубку леса, полковник Бакланов возвратился к вечеру в укр. Куринское.

В два дня, пятого и седьмого января, в отряде полковника Бакланова ранено трое нижних чинов и убито восемь лошадей. Более точное понятие об этих действиях мы получаем при указании на израсходованные заряды и патроны: первых выпущено свыше семисот, вторых — до двадцати пяти тысяч.

II.

Кумыкская плоскость и большая Чечня. Батий Шамурзов. Отчаянный бой при взятии и разорении аулов: Чингороя, Юсупа, Центороя, Джалия и Салгирея. Работы. Бакланов и донцы. Взятие штурмом 15-го января неприятельских укреплений на Мичике и продолжение боя там же 16-го и 17-го января.

Князь Барятинский, как замечено выше, был назначен заведующим левым флангом кавказской линии, так сказать, накануне предпринятой им экспедиции, именно — в декабре 1851-го года. Этим объясняется многое, начиная от тех военных действий, которые он предпринял и, кончая недостаточным знанием большой Чечни и громким донесением о действиях 6-го и 7-го января. Хотя до назначения на этот пост Александр Иванович и был командиром кабардинского полка, расположенного в Хасав-Юрте, в центре кумыкской плоскости, и командующим войсками на этой плоскости, но знание сей последней не обусловливало еще собою знания всей большой [21] Чечни, куда, после отложения ее в 1840-м году, мы, действительно, почти не показывались.

Большая Чечня отделена от кумыкских владений качкалыковским хребтом. Кумыкская плоскость представляет собою обширную равнину, почти безлесную (кроме леса по качкалыковскому хребту) между Тереком и Сулаком. На этой равнине, вдоль неприятельской границы от Умахан-Юрта до Сулака, был у нас ряд укреплений, среди которых Хасав-Юрт и укр. Куринское, отстоящие друг от друга на 25 верст, были нашими главными опорными пунктами. На половине дороги между ними был расположен Герзель-аул, там, где река Аксай выбивается на плоскость. Доступ в большую Чечню возможен был только через качкалыковский хребет, по двум просекам, разновременно разработанным нашими войсками. Одна из них была против укрепления Куринского и ее в особенности обновлял теперь Бакланов, другая в трех верстах далее, по направлению к Умахан-Юрту; последняя была лучше, чище и шире предыдущей.

Окат качкалыковского хребта, обращенный к большой Чечне, гораздо круче нашего; под ним в отвесных берегах течет Мичик и представляет собою с этой стороны столько же надежную защиту для чеченцев от наших вторжений, сколько и довольно сильную на этот случай для нас преграду.

Большая Чечня, бывшая свободною до 1840-го года, отдалась с того времени во власть Шамиля. Не имея и до того никаких особенно приязненных с нами сношений, она, благодаря имаму и его мюридизму, который он стремился ввести и в Чечне, стала в отношении к нам вполне враждебною. Чем более усиливалась власть Шамиля в горах, тем менее нам приходилось думать о прочных [22] завоеваниях. В конце сороковых годов, в особенности после поражения, понесенного нами в сухарную экспедицию, и в начале пятидесятых годов — преимущественно в 1853-м и 1854-м годах, во время турецкой кампании, мы стремились лишь к одному, чтобы рядом наших передовых оборонительных пунктов сдержать массу неприятеля, готового во всякое время низринуться на нас подобно лавине. О занятии новых частей края вооруженною рукою и речи быть не могло. Самое большее, что мы решились предпринимать до вступления в начальствование левым флангом князя Барятинского, это — набеги, и то не слишком далеко от нашей кордонной линии, а так себе, при доме. Немудрено, что экспедиция, предпринятая князем Барятинским, носила в то время отпечаток чего-то важного, рискованного; углубление в большую Чечню представлялось шагом весьма смелым, а поражение неприятеля под личным начальством Шамиля, который, если собирал тогда скопища, то не сотенные, а десятитысячные, являлось делом вполне геройским, на которое и не хотелось иначе смотреть, как в увеличительное стекло. Такие дела нас ободряли, давали надежду в будущем, а Шамиля мало-помалу подрывали, лишали его влияния, доверия, ослабляли его власть.

Этот краткий очерк отчасти знакомит нас с положением дел в Чечне и на левом фланге при назначении князя Барятинского и указывает вместе с тем на то, что, при тогдашнем порядке вещей, командующий войсками на кумыкской плоскости, каким в свое время был и князь Барятинский, не мог быть компетентным знатоком большой Чечни, хотя был ближайшим и непосредственным ее соседом. Хотя Барятинский был человек отважный, решительный и храбрый, но, до вступления в должность [23] заведующего флангом, у него не было ни повода, ни основания, ни права переступать с оружием в руках через качкалыковский хребет, а затем, не было особенной надобности изучать большую Чечню по разным изустным и другими подобными сведениям, вследствие чего мы его находим в начале 1852-го года в периоде исследования этой части края. Успехи этого исследования и изучения шли очень быстро, и к концу года мы видим уже в Барятинском полное знание Чечни, которым он воспользовался с большим уменьем и большими для нас выгодами.

Чрезвычайно важную роль в действиях князя Барятинского в эту эпоху, даже роль ближайшего советника и отчасти руководителя его деяний в неприятельской земле, играл тот Бата, о котором мы вскользь сказали выше. Мы утверждаем вполне достоверно, что, по указаниям этого человека, знавшего Шамиля, чеченцев и всю большую Чечню, как свои пять пальцев, была предпринята и ведена князем Барятинским описываемая ныне нами зимняя экспедиция.

При таких обстоятельствах, нельзя обойти молчанием этого полезного нам человека.

Бата, Батата, Батий Шамурзов или просто Мурзаев, будучи мальчиком, был взят на воспитание бароном Розеном, братом корпусного командира. Ловкий, расторопный, умный, он стал скоро любимцем своего патрона, который, желая упрочить его будущность, достиг возможности поместить его в варшавский конвой. После того Бата является у нас на службе на Кавказе переводчиком при начальнике левого фланга. По истечении некоторого времени у него произошли какие-то неудовольствия с нашим начальством, вследствие которых он бежал к Шамилю. Имам ухватился за него и руками, и ногами. Он был [24] чрезвычайно счастлив, имея при себе нашего заклятого врага и мстителя, знавшего отлично язык, наши дела, порядки, наших военачальников. Как умный человек, Бата очень скоро сделался для Шамиля необходимостью. Он его назначил наибом в большую Чечню, а спустя немного, подчинил ему и других наибов, в том числе и мичиковского наиба Эски. Тут Бата увлекся своим положением и обстоятельствами: он стал деспотировать и зазнаваться перед самим Шамилем. Мало того, в нем сильно развилась общая всем горцам корысть, жадность к стяжанию всякого чужого добра, и это более всего доставило ему врагов. Начались жалобы, потом интриги, в которых наибольшее участие принимали наибы, подчиненные Бате, в том числе и Эски. Вследствие всех этих обстоятельств, Шамиль, склонившись пред наветами, а частью и перед справедливыми доносами на Бату, лишил его наибства. Бата вознегодовал и осенью 1851-го года вышел к нам обратно со всем своим семейством.

Князь Барятинский хорошо знал Бату по тем частым и отчаянным набегам, которые тот предпринимал на кумыкскую плоскость. Он, как и Шамиль, весьма порадовался такому приобретению и умел им лучше воспользоваться и лучше обставить его, чем легковерный имам. Почти через год, когда стали выходить к нам некоторые семейства из большой Чечни и заселили собою качкалыковское предгорье (аул Истису и другие), мы видим уже Бату поручиком и нашим качкалыковским наибом. Последующие отличия и награды, в особенности денежные, не замедлили осенить его с избытком.

Бата, оставшись врагом наиба Эски, человека вполне храброго, но недалекого, пользовался каждым случаем, чтобы нанести ему чувствительный вред. В то же время, имея [25] в среде непокорных чеченцев немного старых приближенных к нему лиц и родственников, он знал заранее все намерения Эски, даже самого Шамиля, вовремя предупреждал нас об этом и таким образом стоял у нас на страже со стороны Мичика.

______________________________

По дороге к аулу Шали неприятелем был устроен пространный окоп, поперек просеки, сделанной нами в 1850-м году; этот окоп препятствовал следованию наших колонн к р. Бассу. Князь Барятинский держал пока отряд при Бани-Юрте, между прочим, и для того, чтобы обезопасить сообщение от Воздвиженской к реке Бассу, минуя совершенно этот окоп. Тем временем, пользуясь упадком духа неприятеля, он поручил начальнику пехоты отряда истребить мезоинские аулы, гнездившиеся у первых возвышений, прилегающих к Чсрным горам большой Чечни, между р. Аргуном и притоками Джалки.

В состав назначенной к движению колонны входили: три батальона егерского князя Чернышева полка, два батальона навагинского полка, команда сапер, два дивизиона драгунского принца виртембергского полка, пять сотен линейных казаков с ракетными командами, дивизион батарейной № 3-го батареи 19-й артиллерийской бригады, дивизионы легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады и конно-казачьей, № 15-го батареи, ракетная команда егерского князя Чернышева полка.

Проводником отряда был Бата, а с ним товарищи, чеченцы: Омар, Хаджи и Джембулат.

Отряд выступил из лагеря 10-го января, в четыре часа пополуночи. Пройдя лес, примыкающий к горам, [26] отряд подошел к скату обширной возвышенности, на которой расположены были аулы: Чингорой, Юсуп, Центорой, Джалий и Салгирей.

Едва голова отряда показалась на открытом месте, неприятельский пикет, находившийся у предгорья, мгновенно сообщил выстрелами тревогу во все аулы. Не прошло нескольких минут, как в разных направлениях начали появляться толпы пеших и конных чеченцев, которые быстро возрастали. Партии постепенно сосредоточивались у первых трех аулов, находившихся в близком друг от друга расстоянии, и, видимо, намерены были отстаивать путь на гору, пролегавший по чрезвычайно пересеченной местности, изрытой извилистыми балками, дождевыми и искусственными канавами. За этими препятствиями находилось несколько ровное место, но потом, параллельно горе, шла опять глубокая балка, которая представляла собою обширную естественную траншею. По дну этой балки, между отвесными боками ее, протекает ручей Мизиахк, с небольшим на нем мостиком, едва приспособленным для переезда арб. Все внимание неприятеля было устремлено на этот мостик, который являлся единственным соединительным путем с аулами.

Начальник отряда тотчас убедился, что неприятельская позиция весьма сильна, и идти к ней напрямик — значило рисковать очень многим. Ему хотелось как-нибудь отвлечь неприятельские толпы и от аулов, и от пути, пролегавшего чрез мостик, но не было вызывающего к тому предлога. Вдруг, сама судьба оказала ему в этом случае громадную услугу, и он поспешил ею воспользоваться: влево, на правом фланге неприятельской позиции, отдельно от других, показалась небольшая конная партия, которая как бы оставалась в нерешимости, не зная, что [27] ей предпринять: примкнуть ли к главным силам, или держаться на месте в виде резерва. Лишь только наш генерал заметил эту партию и ее нерешительность, он приказал эскадрону драгун и части казаков произвести на нее ложную атаку. Кавалерия понеслась, под начальством полковника Эттингера. Толпы горцев, видя, что партия может быть отрезана и раздавлена, всей массой бросились к ней на выручку и таким образом открыли свою важную и довольно неприступную позицию. Этого только и нужно было начальнику отряда. Едва позиция очистилась, он приказал артиллерии быстро занять все высоты, господствующие над аулами, и открыть по последним усиленный огонь. В несколько минут приказание это было исполнено — и канонада началась.

Начальник отряда, овладев первым моментом боя и заставив неприятеля так легко уступить ему главный пункт поля, тотчас расположил войска для битвы в следующем порядке: кавалерию, свободную от атаки, с дивизионом конной артиллерии, он поставил в центре на высоте; левый фланг занял третьим батальоном навагинского полка, которому приказал не допускать неприятеля, ушедшего влево, и быть готовым на помощь при атаке аулов; правый фланг и тыл прикрыл четвертым батальоном егерского князя Чернышева полка, с четырьмя батарейными орудиями; остальным двум батальонам егерского князя Чернышева полка, батальону навагинского полка и четырем легким орудиям, под командою флигель-адъютанта полковника барона Николаи, он приказал идти на штурм аулов. Маневры эти были произведены так быстро, в тоже время спокойно, без суеты и в порядке, что им бы позавидовал любой педант военного дела.

Когда барон Николаи, без сигнала, по одной [28] команде, двинул на штурм свою колонну, и она почти бегом стала спускаться в балку — неприятель тут только заметил свою ошибку. Но поправить ее уже было нельзя. Прежде чем он опомнился, егеря перебежали мостик, ворвались в Чингорой, Юсуп и Центорой, которые были почти пусты, и заняли их без боя. Неприятелю оставалось одно: без замедления сосредоточиться у следующих аулов, и он большею частью своих сил кинулся к Салгирею, наиболее обширному из всех, и там засел за саклями, за плетнями, окружавшими этот аул, и за другими подобными преградами. Путь к этому аулу лежал по узкому гребню, по которому не могла пройти полевая артиллерия. По гребню шел редкий лес; более густой лес покрывал глубокие балки, которые облегали гребень с двух сторон. Все это пространство также было охвачено горцами. В полчаса все три аула, занятые штурмовою колонною, были разорены. Нужно было добраться до остальных двух. Но барон Николаи предвидел, что ему гораздо легче будет произвести наступление и овладеть этими аулами, чем потом отступить. Сообразив это, он оставил в трех занятых им аулах четвертый батальон навагинцев, с четырьмя легкими орудиями (капитана Тверитинова), чтоб разъединить силы неприятеля — послал первый батальон чернышевцев в аул Джалий, а сам, во главе второго кабардинского батальона, которым командовал майор Тромбецкий, вступил на гребень, по направлению к Салгирею. Чуть только передовая рота вынеслась на гребень — ее обдало со всех сторон градом пуль. Но она не поколебалась; «ура» охватило весь батальон; крики: «вперед, вперед!» раздавались и вокруг, и позади; грянул перекатный залп — и егеря вслед затем штыками начали расчищать себе дорогу. Пред такой молодецкой атакой не устояли бы [29] и обелиски, а о горцах уж и говорить нечего: в один момент они очистили все пространство до самого аула и укрылись за плетнями. Но лавина неслась без остановки. Еще один раз «ура!» — и плетни затрещали под штыками и прикладами. Тогда неприятель скрылся в саклях и за саклями, упорно отстаивая каждую из них. Тут бой принял характер единоборства; дрались, как львы. Но вскоре и сакля за саклей стала переходить в наши руки. Неприятель, как бы под сильным давлением какого-то неотразимого пресса, все сокращался, уменьшался и, наконец, вовсе исчез. Только там и сям валявшиеся тела его доказывали, что он был, но испарился.

В Салгирее оказались богатые запасы сена, кукурузы, самана. Все это проворно было разметано, зажжено; четверть часа спустя, аул пылал по всем направлениям.

Но нужно отступать.

Подан сигнал. Батальон начал стягиваться к гребню.

Тем временем, к неприятелю подоспели откуда-то свежие толпы, которые уже заняли путь нашего отступления. Горцы были настолько сообразительны, что допустили нас подняться на гребень, при весьма слабой перестрелке; но лишь только большая часть батальона вступила на этот гребень — с фронта, с флангов и — что крайне было неприятно — с тыла затрещал ружейный огонь. Положение было чрезвычайно затруднительное: приходилось отступать, защищаться и отбиваться с фронта и в тоже время атаковать и открывать путь штыками в тылу у себя. Барон Николаи так и поступил. Усилив цепи и приказав тыльной роте отступать перекатами, повзводно и по полувзводно, смотря потому, как допускала местность, он повернул передовую роту налево кругом и велел ей ударить в штыки. Эта маленькая колонна, застигнутая в таком [30] неудобном месте и подавляемая превосходным неприятелем, напоминала собою изображение мифологического Януса, одаренного двумя лицами, из которых каждое было обращено в противоположную сторону.

Бой кипел в полном смысле этого слова. Передовая рота вынеслась на штыках саженей на пятнадцать и должна была приостановиться, чтобы дать время примкнуть к ней тыльной роте. В это время она удерживала штыками же давление всей массы неприятеля, дерзость которого не имела границ: обнажив шашки, он, подобно бешеной кошке, кидался прямо в лицо нашим егерям. Дух захБатывало, и сердце переставало биться, смотря на этих угрюмых, старых служак, выкаленных в боях, когда они, молча, покорно, без возгласа, как будто приросшие к земле, отбрасывали назад, разметывали в стороны наседавшие на них толпы. А толпы эти были озлобленные, с закинутыми на затылок папахами, обезображенные свирепою ненавистью и жаждою крови гяуров, хриплым голосом мотавшие проклятия и в тоже мгновение молившиеся пророку и одушевлявшие себя гиком. При взгляде направо и налево, на солдата и на горцев — лучшего, более резкого контраста нельзя было ни желать, ни выдумать.

Роты сблизились. Опять грянули залпы, опять прогремело «ура!» и вновь пошла работа штыками. Передовая рота еще раз проложила себе дорогу на несколько десятков саженей и приостановилась столько же в ожидании товарищей, у которых разыгрывалась такая же драма, как и у передних, сколько и вследствие раны командира батальона, простреленного пулею в бок. Последнее обстоятельство было, впрочем, важно лишь в отношении подачи пособия майору Тромбецкому, который, однако, не захотел оставить своего места и продолжал командовать батальоном до [31] окончания боя. Наконец, самое трудное место было пройдено; оставалось уже немного. Горцы видели все это и последним приступом словно навсегда желали запечатлеть этот роковой день.

— Еще «ура», ребята! раздался знакомый призыв командира полка, — и рота, сплотившаяся на этом более или менее удобном пункте, метнула штыками, в буквальном значении слова грудью прорвала неприятельскую свинцовую решетку и через несколько минуть стояла под прикрытием нашей артиллерии и навагинцев. По пятам ее стянулся и весь батальон, который тотчас же примкнул к левому флангу навагинцев.

Несмотря на ожесточенный бой и на крайнюю усталость егерей, медлить было невозможно, и барон Николаи, не давая людям даже перевести дух, продолжал отступление, на этот раз эшелонами. Неприятель, однако, не вполне унялся: пользуясь каждым удобным моментом и каждым выгодным для себя пунктом, он поднимал жестокую пальбу и порывался броситься в шашки. Но каждый раз орудия, двигавшиеся на отвозах, охлаждали и отрезвляли его взводными залпами картечи. На пути барон Николаи присоединил к себе еще батальон егерей, окончивший благополучно, почти без препятствий, разорение аула Джалия, и отступил, наконец, за ручей.

Но тем бой далеко еще не кончился.

Чуть только последний солдат перебежал мостик, барон Николаи приказал тотчас его разрушить — и мостика как не бывало. Таким образом, с этой стороны неприятель лишился возможности продолжать свое настойчивое, ожесточенное преследование.

Но за то он обратил все свои силы против нашего левого фланга, где был третий батальон навагинцев, под [32] командою подполковника Наумова. Чуть только подан был сигнал к отступлению этого батальона, горцы, притаившиеся в лесу, хлынули оттуда с шестью значками впереди и, промелькнув молнией перед фронтом, обскакали его и бросились на левую цепь, спускавшуюся в балку. Цепь дрогнула, потому что не могла ожидать этого смелого нападения. Но вдруг, с той стороны балки раздался залп орудий, в свою очередь огорошивший неприятеля. Цепь спохватилась и открыла огонь. По первому же гику горцев, на выручку цепи кинулась стрелковая команда князя Чернышева полка, под командою штабс-капитана Богдановича. Он подоспел в самый решительный момент, когда неприятель, озадаченный нашей картечью, заметался во все стороны. Не дав ему времени опомниться, охотники, после выстрела, ударили в штыки; подполковник Наумов, со своей стороны, повернул плечом ближайшую роту, которая поддержала охотников. Отпор со всех сторон был так стремителен, что горцы, оставив на месте тела своих убитых, обратились в безусловное бегство.

Три часа длился бой с минуты наступления на Салгирей; обе стороны видимо обессилили. Последняя неудавшаяся атака горцев закончила собою ряд нападений, и неприятель, ослабленный сильною потерею, не решился переступить за балку. За то, с высоты, на которой пылали аулы, открылась усердная канонада из трех орудий. Давая время отступить отряду, барон Николаи оставил в арьергарде батарейные орудия и приказал унять горскую артиллерию. После десяти или двенадцати наших выстрелов, одно из неприятельских орудий свернулось на сторону, подбитое в колесо; другие еще продолжали пальбу, которая, становясь все реже и реже, наконец, затихла.

Отряд вышел на шалинскую просеку и тут [33] вздохнул в совершенной безопасности: преследование прекратилось вполне. Пройдя окоп, войска в тот же день к ночи возвратились в лагерь.

В точение этого жаркого дня неприятель потерял более двухсот человек убитыми и тяжелоранеными, которые не могли быть убраны во время боя и оставались на поле до совершенного нашего отступления.

У нас потеря, относительно, также немалая: убито шесть нижних чинов, ранено два офицера (Тромбецкий и навагинского полка прапорщик Бочкарев — тяжело в ногу) и пятьдесят восемь нижних чинов; кроме того, убито восемнадцать лошадей; выпущено до двухсот артиллерийских зарядов, свыше ста тридцати тысяч патронов и до семидесяти ракет.

Героем дня, бесспорно, явился барон Николаи, а лучшими сподвижниками его — майор Тромбецкий и командиры рот князя Чернышева полка: капитан Шелеметьев, штабс-капитан Чаплыгин, поручики: Базин и Веранович.

Начальник отряда не скрывал, что успешным взятием аулов он много обязан и Бате.

Одиннадцатого, двенадцатого и четырнадцатого января войска производили рубку леса между шалинскою просекою и мезоинскою поляною и окончили тогда же эту работу таким образом, что соединили эти два поля в обширное ровное пространство и с первыми возвышениями, прилегающими к Черным горам большой Чечни. Между этою вновь созданною равниною и крепостью Воздвиженскою оставалась одна узкая лента леса, пересеченная небольшими прогалинами. Окончив двенадцатого числа рубку, командир куринского полка, начальствовавший колонною, двинулся прямою дорогою чрез этот лес к лагерю, и навстречу ему был выслан генерального штаба полковник Рудановский, со [34] вторым и четвертым батальонами князя Чернышева полка. Следствием этого движения был подробный обзор и съемка местности, послужившие предположением для новых работ, которые должны были соединить кратчайшим путем крепость Воздвиженскую с шалинскою просекою, с мезоинскими и автурскими полями.

В первый день работ неприятель вовсе не показывался, а во второй и в третий хотя и наблюдал за нами, но дела не завязывал. Он как будто что-то затевал, собирался с духом.

При тогдашнем положении Шамиля в среде горцев и при его военных к нам отношениях, можно было заранее ручаться, что он нам не простит своих неудач, не допустит так скоро и так сразу пошатнуться своему влиянию в народе, которым очень дорожил. Действительно, так и было: вечером четырнадцатого января лазутчики дали знать, что имам провозгласил призыв по всей Чечне и в соседних нагорных обществах Дагестана, и что новые партии пеших и конных воинов не замедлят к нему явиться.

Пока войска главного лагеря, в течении 15-го, 16-го и 17-го января, беспрепятственно производили рубку леса по направлению к мезоинским полям, а Шамиль собирал скопища и обдумывал план будущего нападения, полковник Бакланов не счел возможным оставаться без дела. Этому подвижному, энергичному и храброму человеку не сиделось на месте. К такой же неусидчивости он приучил в особенности донцов, сколько своего полка, столько и других полков, разновременно находившихся в его распоряжении. Кроме побуждений, невольно вытекавших в этом случае из свойств его натуры и составлявших отличительную черту его характера, он преднамеренно задавался [35] еще и мыслью, так сказать, прославить своих донцов, о воинственности которых, хотя, конечно, не может быть и речи, но которые, тем не менее, вообще не отличаются своею энергичностью. Война кавказская доказала, что с этим войском можно сделать многое, но ничего не поделаешь без руководящей, толкающей их крепкой силы, в которую бы они верили, самое давление которой им бы нравилось, не исключая и нагайки, потому что она идет от лица, заслужившего их любовь и доверие. Действительно, в период своих военных деяний на Кавказе, Бакланов поднял донцов на довольно высокий уровень и заставил всех и каждого с уважением смотреть на их храбрость, на их боевые доблести. В этом случае можно провести решительную и очень меткую параллель между Слепцовым и Баклановым, из которых последний как бы наследовал первого, так недавно еще в то время опочившего от дел своих; даже внешние признаки действий этих лиц, даже характеры их в бою, в управлении вверенными им частями значительно сходились, и насколько Слепцов радел о линейцах, насколько умел сделать из них героев, насколько успел на чрезвычайно долгое время вселить в них просто напросто непобедимость, не говоря уже о замечательной, выходящей из ряда вон, какой-то бесшабашной отваге, настолько же Бакланов был полезен донцам. Эти два героя, бесспорно, сослужили на Кавказе добрую службу Царю и отечеству, и имена их не умрут в воспоминаниях даже внуков и правнуков тех молодцов, которые учились у них уму-разуму.

Оставляя до будущего времени все, что может касаться Слепцова, мы остановимся теперь, насколько позволяют обстоятельства, на личности Бакланова.

По наружности, это была фигура не только [36] несимпатичная, но вполне устрашающая. Широкое, мускулистое, рябое лицо Бакланова, торчмя стоящие на голове волосы, строгий, даже суровый взгляд, углоБатые, вовсе неизысканные движения и манеры отбивали у всех и каждого охоту иметь с этою личностью какие-нибудь даже невинные счеты. Его пронизывающий взгляд и всегдашняя нагайка в руке, комкавшей серебряные рубли, вкапывали моментально в землю каждого, кто ему не нравился. Сослуживцы Бакланова рассказывают следующий, один из многих, случай его жизни:

Когда Бакланов проживал в кр. Воздвиженской, то не проходило дня без тревоги: или очень близко появится партия горцев, или атакует наш пост или разъезд, или бросится на косцов, на оказию или на беспечно охраняемую вблизи крепости скотину, — и кавалерия с Баклановым прежде всех мчится на выручку к угрожаемому пункту. Одна из таких тревог случилась летом по направлению к аргунскому ущелью. Ударили из орудия. Бакланов понесся туда с донцами, а артиллерия с куринцами побежала по следам его. Тревога кончилась, войска возвращались в крепость. Позади всех, в некотором расстоянии, более или менее значительном, ехал Бакланов в красной кумачовой рубахе. С ним было всего два казака. Вдруг, в стороне от дороги, в расстоянии от нее саженей сто, по направлению к лесу, за копной какого-то бурьяна или сена, раздалась татарская брань:

— Баклан, Баклан!... и т. д.

Бакланов вскинул головою, глаза его заискрились, лицо искривилось в судорогах и, прежде чем казаки успели опомниться, Бакланов был уже у копны. Чеченец, позволивший себе так неприветливо отнестись к Бакланову, увидев перед собою внезапно такое страшилище, до того испугался, что, несмотря на то, что [37] держал в руке заряженный пистолет, был вооружен с ног до головы и, как пеший перед конным, имел все преимущества для схватки, опешил, растерялся и остался на месте, словно кол, вбитый в землю. У Бакланова шашка была наголо, и ему стоило только взмахнуть ею, чтобы одним горцем стало меньше на свете. Но он не сделал этого; перехватив ее в левую руку, он быстро снял с передней луки свою «подругу» и начал ею бороздить бедного чеченца. Подъехали казаки, и тогда уже все трое принялись шнуровать горемыку. Пороли они его по всем местам удобным и неудобным до тех пор, пока чеченец, весь окровавленный, свалился без чувств на землю. После этой экзекуции Бакланов отправился своею дорогою.

Факт этот, по-видимому, весьма естественный; но он все же доказывает известную удаль, не останавливающуюся ни пред какой опасностью. И взаправду: не мог же Бакланов быть уверенным, что какой-то смельчак, джигит, который бы о том вечером похвастал своим кунакам, сидит один-одинешенек за копною. Посмел ли бы он сделать подобный вызов, если бы с ним не было несколько других товарищей? Понятно, что нет. Однако Бакланов об этом не рассуждал; он не думал, что может встретить за копной несколько человек, а, окрестив голову, бросился вперед. Наконец, почем знать, не было ли у горца и прямой цели: призвать этим путем к себе Баклана в гости и, не дав ему доехать, всадить в грудь пулю и тем увековечить свое имя в горах, отличиться перед Шамилем? Пистолет наготове легко подтверждает это предположение.

Не один этот случай, но все действия Бакланова в бою, которые будем видеть ниже, доказывают нам, что он никогда не останавливался ни пред какою, самою [38] явною опасностью; что, не теряя соображения и распорядительности при каких бы то ни было угрожающих обстоятельствах, Бакланов увлекался в бою положительно до самозабвения — что вовсе не должно было быть отличительною чертою военачальника, который, вследствие подобной невоздержности и неуменья владеть собою, мог бы иной раз принести вред и себе, и командуемой им части. Однако, Бакланова и нас во всех таких случаях берегла и хранила судьба: самоувереннее этого человека в битвах с неприятелем трудно было встретить.

Эта самоуверенность, отвага и все нами указанные качества клали особый отпечаток на военные действия Бакланова: быстрота, сильный удар, беззаветная решимость, надежда на свое страшное в горах, парализующее имя — везде сопровождают деяния этого лица. Вообще, этот человек был незаменимым и неподражаемым в своем роде не только партизаном — как на него привыкли смотреть потому, что он командовал донцами и летучими отрядами — но во многих случаях как самостоятельный военачальник, которому без боязни, несмотря на его запальчивость, можно было поручить отряд и вверить для исполнения план войны.

И так, Бакланову не сиделось на месте. Еще пятого и седьмого января, вырубая качкалыковский лес, он заметил, что главным притоном горцев по ту сторону горы и Мичика служит лес, окаймленный впереди на расстоянии целой версты охранительными редутами и завалами. Ему страх как захотелось уничтожить все эти сооружения, обнажить значительное пространство от леса и тем лишить горцев возможности прятаться в лесу и за своими оборонительными постройками от нашего внимания.

14-го января, в укреплении Куринском, Бакланов [39] собрал десять рот пехоты егерского князя Чернышева, дагестанского и самурского полков, десять сотен кавалерии донских 17-го и 18-го и кизлярского полков, семь орудий батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады и донской № 7-го, и с этими войсками, 15-го января, на рассвете, двинулся на Мичик. Уже накануне выступления горцы не только знали о нем, но даже предугадывали намерения начальника подвижного резерва; вследствие чего, не успел Бакланов выдвинуться на высоты качкалыковского хребта, как все прибрежье Мичика, редуты, завалы и самый лес заняты были неприятелем. Это бросилось в глаза Бакланову в первое же мгновение. Долго не медля и не вдаваясь в особые по сему предмету соображения, Бакланов приказал пехоте перейти Мичик и двигаться напролом, а кавалерию направил на версту влево с тем, чтобы она, одновременно с пехотою, ударила во фланг неприятельской позиции. Берега Мичика замерзли, оледенели, в особенности противоположный берег. Как лезть туда — и в голову пока никому не приходило; довольно того, что нужно было лезть. В силу такого неотразимого заключения, роты, со своим неразлучным «ура», скатились в речку, окунулись в ней по колено, быстро перешли ее под огнем неприятеля и стали всползать на другой берег, бесцеремонно подсаживая друг друга прикладами и в тоже время расчищая дорогу. Не прошло получаса, как пехота была уже на той стороне речки. Одновременно с нею и кавалерия, переправившись в один конь, стояла на другом берегу. По данному сигналу войска кинулись в атаку — пехота в штыки, а донцы в пики. Но в этот момент их осыпали из редутов и из завалов таким перекрестным огнем, что они невольно приостановились и, со своей стороны, затрещали из ружей. Видя, что подобная пальба [40] с нашей стороны совершенно бесполезна, потому что не может вредить горцам, прикрытым своими сооружениями, Бакланов тотчас остановил ее и приказал идти на штыках. Новое «ура!» раздалось по всей линии, и колонна снова бросилась на завалы и редуты. Несмотря на то, что огонь горцев достиг почти неуловимой быстроты, атакующие в пять минут были на завалах. Неприятелю оставалось одно — бежать как можно скорее, и он с особенною поспешностью ухватился за этот спасительный для него якорь. Лишь только все оборонительные сооружения оказались в наших руках, тотчас поведены были в лес цепи, резервы, и началась рубка; в тоже время приступлено было к разрушению завалов и редутов. Ограждая себя в занятой позиции, полковник Бакланов двинул к лицу неприятеля ракетную команду донского № 17-го полка и, под прикрытием ее и пехоты, переправил за Мичик три орудия. Пятой карабинерной роте, под командою штабс-капитана Геймана, полковник Бакланов приказал расчистить в тылу у себя несколько переправ, чтобы тем облегчить отступление. Едва только застучали топоры — раздался в нескольких местах гик чеченцев, которые, понимая, что лишаются на этом пункте последней своей защиты, с ожесточением бросились в шашки на цепи и резервы; мало того, на правой опушке леса показалось неприятельское орудие, которое пустило к нам первое ядро. В момент лес был осыпан картечью наших трех орудий, переправленных за реку, и ружейным огнем пехоты и кавалерии, а с того берега наши остальные четыре орудия загремели по неприятельской пушке. Пушка ушла, в лесу на время все притихло; но не прошло и двадцати минуть, как нападение вновь повторилось с удвоенною силою и его пришлось уже отражать штыками и пиками. [41]

Рубка шла быстро; атака горцев повторялась одна за другою; орудие их действовало уже из середины леса; неумолкаемый огонь в цепях и из наших орудий не прекращался. Только это последнее обстоятельство и давало возможность не выпускать из рук топоров, под которыми лес валился с неимоверною быстротою.

Так все продолжалось до трех часов пополудни. Значительное пространство леса, именно столько, сколько нужно было для того, чтобы лишить горцев прикрытия и защиты, было снесено с лица земли; редуты и завалы, за исключением крайних правых, уничтожены; три переправы расчищены и устроены. Заняв надежным прикрытием все пункты, откуда горцы могли бы вредить нам; стянув к отступлению пехоту, приказав весь огонь артиллерии и ракет обратить в неприятельскую сторону, а также зажечь древесный материал разрушенных сооружений, Бакланов начал отступать. Наш убийственный огонь не допускал до нас горцев на целый ружейный выстрел; в особенности страшна была для них кавалерия, которая, будучи поставлена на одном из главных пунктов, угрожала как орудию, если бы оно решилось придвинуться к нам, так равно и самому неприятелю, если бы он покусился выставиться наружу.

При таком искусном расположении войск и затем, под прикрытием наших четырех орудий, действовавших с качкалыковских высот, а также благодаря усердию Геймана, который устроил переправы как нельзя лучше, отступление на эту сторону Мичика совершилось беспрепятственно. Только уж тогда, когда войска стали подниматься на высоты, неприятельское орудие возобновило по ним стрельбу, которая представляла собою ни более, ни менее, как напрасную трату пороха. [42]

В четыре часа пополудни колонна возвратилась в укр. Куринское.

По расспросам лазутчиков, горцы в этот день лишились четырнадцати убитых и до сорока человек раненых. У нас при атаке ранены: кизлярского казачьего полка сотник Фетисов, дагестанского пехотного полка подпоручик Берхман и вообще девятнадцать нижних чинов; контужено двенадцать нижних чинов; убито лошадей шестнадцать и ранено двенадцать.

Таким образом, предприятие этого дня, относительно весьма важное, обошлось нам недорого.

Довольный этим успехом, полковник Бакланов захотел попробовать удачи и на следующий день. В шесть часов утра, шестнадцатого января, он, с теми же войсками, вышел опять на рубку леса и расположился, не переходя Мичика, по правую сторону той просеки, которую два года назад проложил генерал-лейтенант Козловский. О ней мы упомянули выше.

Едва мы успели расположить цепи, как из оставшихся вцеле от разорения правых неприятельских батарей грянул пушечный выстрел. Бакланов не стал, так сказать, перекликаться с горцами, а приказал направить на батарею все семь наших орудий и открыть огонь залпами. Такой маневр был совершенно в его духе. Выстроились в ряд наши батарейные и легкие орудия и сделали первый залп. Окрестность застонала от гула, лес как бы покачнулся, но неприятель не трогался с места и послал нам снова свой выстрел, — что отзывалось решительным комизмом, так как выражало как бы борьбу шавки со слоном. Последовал второй залп. Пыль столбом взвилась от батарей, и щепы от деревянной одежды брустверов взлетели кверху. На этот раз ответа не было. Раздался [43] третий залп — и видно было, как белые лошади уносили стремглав с батареи злополучное орудие. Началась рубка, сопровождаемая редкою перестрелкою в цепях.

Не прошло и часа, как неприятельское орудие вновь показалось в редуте и дало о себе знать еще одним ядром. Чтобы порешить с ним окончательно, начальник отряда приказал кавалерии спуститься к переправам, устроенным накануне штабс-капитаном Гейманом, и произвести атаку на редут. Хотя, по-видимому, у горцев было желание сорвать, испортить эти переправы по уходе нашем вчера отсюда, потому что везде остались следы их спешных и отрывочных работ, но они были все еще настолько удобны, что кавалерия без труда могла исполнить приказание. Лишь только она стала спускаться к реке, неприятель, опасаясь потерять орудие, подхватил его вновь и более в тот день не показывал; мало того, он и сам не показывался, а ограничился лишь только пальбою из глубины леса, которая, по отдаленности и бдительности наших цепей, была для нас совершенно безвредною. Два раза, кроме того, он хотел испугать нас своим гиком, делая вид, будто намерен броситься в шашки, но каждый раз, получив в ответ перекатный ружейный огонь в цепях и несколько картечных орудийных зарядом, умолкал и удалялся в чащу.

Так продолжалось до двух часов.

Исполнив задачу дня и расположив для отступления войска приблизительно в том же порядке, как и накануне, полковник Бакланов к трем часам возвратился в Куринское без всякого преследования.

На другой день, восемнадцатого января, те же самые войска вышли на то же самое место доканчивать начатое дело. Пехота заняла позицию беспрепятственно, и открылась [44] рубка. Что же касается кавалерии, то полковник Бакланов скрыл ее в прилегающей к позиции балке с тем, чтобы, в случае появления горцев у Мичика, просекою, сделанною пятнадцатого января, отрезать их от леса и их охранительного кордона. Но горцы не дались в обман. Видя, что кавалерии нет, и что не мог же Бакланов явиться без нее в дело, они снарядили разъезд человек в шестьдесят и отправили его на рекогносцировку. Случилось же так, что этим разведчикам, явившимся к нам из-за речки, как раз пришлось наткнуться на наш передовой кавалерийский пикет, поставленный в чаще леса. Казаки, усмотрев чеченцев прежде, чем те их успели заметить, и сообразив, что все равно наш секрет будет открыт — так хоть попугать бы неприятеля не мешало — при приближении горцев сделали залп, гикнули и ударили в пики. Последствием этой неожиданной встречи была одна убитая неприятельская лошадь, оставшаяся на месте; чеченцы опрометью бежали за Мичик.

Когда Эски успокоился уже насчет нашей кавалерии, то двинул все свои партии против позиции, занимаемой пехотою, и из-за Мичика открыл перестрелку. В течение трех часов, не взирая на наши орудийные выстрелы, неприятель не оставлял своей позиции и продолжал пальбу. Наконец, когда нам нужно было уже отступать, Бакланов, чтобы сразу избавиться от надоедливого наиба, опять приказал поставить против него всю артиллерию и открыть беглый огонь. Это был прощальный привет. После краткой пальбы с нашей стороны, горцы бросили свою позицию и скрылись в лесу. Колонна отступила в Куринское без преследования.

В тот день у нас убит один рядовой и один ранен; убито семь лошадей. [45]

В течение последних трех дней в колонне полковника Бакланова выпущено до восьмисот артиллерийских снарядов и свыше девяносто тысяч патронов.

Текст воспроизведен по изданию: Погром Чечни в 1852 г. // Кавказский сборник, Том 5. 1880