ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

1858 ГОД В ЧЕЧНЕ

Даргин-дукские леса и рубка их. Мыс и аванпост на нем. Ночные перестрелки с 3-го по 6-е марта. Отправление колонны за провиантом. Замыслы неприятеля. Возвращение колонны. Бой и поражение горцев у вашин-даройского оврага. Нападение на аванпост, бегство роты и подвиг бомбардира Бурцова. Различие между выражением храбрости артиллериста и воина иного рода оружия. Кавказские артиллеристы, их заслуги и их доля. Всесожжение срубленного на Даргин-Дуке леса. Взятие и разорение аулов Шари-Хатой и Вашин-Дарой. Наши потери. Сожжение аулов Чишки. Отступление отряда в Дачу-Барзой.

Отдыха войскам не было. На следующий день, с раннего утра, по всему пространству Даргин-Дука застучали тысячи топоров, сливая свои звуки в однообразную и несносную музыку. Не скоро, однако, раздался треск первых падающих деревьев, так как работа была начата с наиболее старых и толстых, вековых, а с ними нелегко было справиться: на срубленных пнях этих великанов человек укладывался во весь рост, и этот опыт, сколько мне помнится, спустя несколько дней, был произведен прапорщиком куринского полка Рещиковым. Возле подобных гордынь природы трудились обыкновенно не менее трех человек и едва успевали справиться с ними в полдня, а иногда только и к вечеру; чинарь, твердый, как железо, не легко поддавался топору, в особенности американскому.

С каким ужасающим грохотом падали эти, поистине, предметы удивления нашей кавказской природы, увлекая в то же время за собою полдюжины других, меньших, которые попадались [438] им на пути. Сколько, я думаю, заветного исторического падало вместе с этими «ирминсульскими» гигантами! Не мудрено, если кавказские язычники старого времени поклонялись дереву Ходоса; нельзя было не благоговеть, не преклоняться пред этим сокровищем природы: на язычника оно не могло не производить решительного впечатления.

А мы рубили и рубили эту драгоценность, жгли, испепеляли, уничтожали. Чего бы каждая из них стоила где-нибудь на равнине России?..

Наиболее жаль было красного дерева, которое росло у подошвы Даргин-Дука; оно называется на Кавказе «негноем», потому что не поддается гниению. Его, вероятно, уж теперь и встретить-то невозможно, так как оно присуще собственно глубине кавказской Черногории, где теперь, конечно, даже всякий старый чинарь в диковинку. Этому дереву никогда не знали надлежащей цены, потому что оно – свое, не иноземное. Между тем, для мебели, для разных комнатных внутренних поделок оно гораздо благороднее и красивее заморского красного дерева: цвет его в отделке темно-розовый, и мне помнится, что кто-то такой – в Воздвиженской ли или в другом укреплении – имел сруб одной комнаты из этого дерева, внутри не штукатуренной. Хотя этот сруб был сделан топором, и внутренняя стена не вылакирована,– но, не смотря на это, комната заслуживала внимания как редкость.

И этот «негной» вместе с чинаром и валился, и ложился в глубокий снег под неумолимыми и несмолкаемыми ударами американских топоров. При других условиях подобное истребление можно было бы назвать варварством, вандализмом, но здесь, на Даргин-Дуке. в 1858-м году оно было делом необходимости.

Мало помалу, то там, то сям стали возникать среди леса небольшие поляны, усеянные лишь пнями, будто снятыми с плеч [439] человечьими головами. День и ночь весь Даргин-Дук был в дыму и в огне.

Воды не было, и лошадей кормить было нечем. Но первый недостаток восполнялся снегом, который массами лежал повсюду. Что же касается второго, то, усмотрев его тотчас по вступлении на Даргин-Дук, генерал Евдокимов на другой же день отправил обратно в Дачу-Барзой всю кавалерию, весь вьючный обоз и часть артиллерийских лошадей. При отряде оставлена была только упряжь для четырех горных оружий и сотня пеших милиционеров.

Взводу горных орудий легкой № 5-го батареи не выпало на долю отретироваться восвояси; мало того, он поднят был на самую крайнюю и высшую точку Даргин-Дука, которая для него, по возможности, была расчищена. Среди окружающей местности эта точка была то же самое, что скалистый мыс, выдававшийся над морем: слева и сзади было хорошо, потому что его ограничивали быстро склонявшиеся покатости Даргин-Дука, где с утра и до ночи копошились наши войска. С фронта было также не совсем дурно, так как местность была открытая: глубокий и безлесный, на версту или более протяжения, овраг, разделявший Даргин-Дук от одного из отрогов главного снегового хребта. Но зато справа местность была, не возбуждавшая к себе никакого доверия: с этой стороны мыс довольно круто обрывался в глубокий, темный, лесистый овраг, по которому можно было жаловать к нам в гости во всякую минуту, не быв никем замеченным – тем более, что здесь никакая цепь, по неудобству местности, не могла держаться, да и опасно было ее держать. Во все время пребывания на Даргин-Дуке орудия с этой стороны были предоставлены собственной защите, и это обстоятельство едва не обошлось нам очень дорого, другими словами: мы едва не потеряли здесь оба орудия.

Первые два дня мы стояли на Даргин-Дуке спокойно; только [440] изредка слышались выстрелы в цепях то в одной, то в другой стороне; решительного же горцы ничего не предпринимали, так что мы, почитай, начали отвыкать от постоянных тревог. Верно, в эти дни сам неприятель осматривался и приглядывался. Но на третий день. как видно, он присмотрелся: перестрелка в цепях не умолкала целый день и только к закату солнца приутихла. В цепи с нашей стороны было два или три раненых. Горцы отступили и замолкли только после нескольких картечных выстрелов.

Наступила ночь. На аванпосте были приняты меры предосторожности, так как понятно было, что неприятель, освоившись с нашим расположением, не должен был, по здравому выводу, оставить нас в покое.

Аванпост состоял собственно из двух горных орудий легкой № 5-го батареи – и больше ничего. Никакого редута, никакой засеки вокруг не было. Лошадей при орудиях не было, они были отправлены 1-го марта в Дачу-Барзой. Орудийная прислуга помещалась в одной палатке, которая была разбита в десяти шагах от орудий. На мысе нельзя было поставить более какую-нибудь другую, хотя маленькую, часть войска. На покатости мыса, с тыла и влево, были расположены вразброд батальоны пехоты. Днем орудия оставались сами по себе, а ночью – являлась в прикрытие очередная дежурная рота, назначаемая по приказаниям начальника колонны. Костры пылали целый день. С наступлением же ночи среди леса они представляли собою и в связи со всем, их окружавшим – с палатками, складами зарядных ящиков, с толпою солдат – какую-то фантасмагорию, будто фокусник, желающий повлиять на воображение зрителей, воспроизвел всю эту картину своим магическим жезлом.

Из двух горных орудий, находившихся на аванпосте, одно было направлено вправо, в лесистый овраг, другое – прямо в открытый овраг, отделявший нас от снегового хребта. С наступлением [441] ночи в дуло каждого из орудий вкладывался картечный заряд, и возле стоял неугасимый пальник; сума с двумя запасными картечными зарядами и сумка со скорострельными трубками передавались с рук на руки от часового к часовому.

Взвод был боевой, обстрелянный, не выходивший круглый год из-под огня неприятеля; круговая порука – была главным основанием взаимного самосохранения. Кто бы ни стоял на часах: Иван или Карп – остальные спали спокойно, вполне уверенные, что Иван или Крап одним банником встретит целую толпу горцев, костьми ляжет, но не двинется с места, пока в нем будет капля теплой крови, или пока товарищ не подскочит на выручку.

При этом последнем условии, естественно, попытки неприятеля привести в смущение артиллерию, бывшую на аванпосте, не могли ни коим образом увенчаться успехом, как там себе ни хлопочи.

В ночь с 3-го на 4-е марта, лишь только темнота окутала собою Даргин-Дук с его окрестностями, и костры запылали ярче и светлее, лишь только большая часть отряда после скудного солдатского ужина, завернувшись в изодранные плащи, расположилась у огней – там и сям начали раздаваться неприятельские выстрелы. Пули свистели, но никто не обращал на них внимания, никто даже не отвечал на эти выстрелы.

Но вот, пальба становится все чаще и чаще; приходится принять меры, потому что выстрелы направлены на наши костры, возле которых рисуются силуэты солдат, беседующих про Бову-королевича или разыгрывающих Фильку.

Отдано приказание – потушить костры и стать в ружье.

Люди на ногах,– и в таком положении прошла ночь до рассвета. А с рассветом барабан вызвал их на рубку леса.

И снова полетели чинары; прогалина за прогалиной, все [442] шире и шире стала образовываться по направлению к подошве Даргин-Дука.

Генерал Евдокимов задался мыслью – прорубить просеку на полный орудийный выстрел, т. е. где возможно, даже на пятьсот сажень в ширину, и он назойливо преследовал эту мысль; он таки осуществил ее вполне.

С 4-го на 5-е и с 5-го на 6-е марта повторилась предыдущая ночь: пальба вокруг – и отряд под ружьем; костры везде потушены: холодно, томительно, скверно, – а делать нечего. Лишь изредка цепи перебрасывались с неприятелем выстрелами в тех местах, где по ружейным огням присутствие его можно было угадать безошибочно.

Но, видно, и горцы или утомились, или признали бесполезным излишнюю трату своих патронов: несколько следующих дней отряд спокойно сидел ночью у костров, спокойно спал и бодро – конечно, по возможности – вставал с зарею на работу.

Провиант приходил к концу, нужно было освежить его.

Ночью, 8-го марта, отдано было приказание батальону куринского полка, под начальством майора Эрнрота, отправиться в Дачу-Барзой за съестными припасами.

Майор Эрнрот, офицер генерального штаба, который предпочел боевое поприще поприщу штабному, т. е. письменному, был командир стрелкового батальона и инструктор куринского полка, человек весьма молодой, только что, можно сказать, начинавший свою карьеру и сразу не отгаданный. Это была личность храбрая, разумная – друг в бою и отличный товарищ в беседах. Несколько лет назад он был помощником начальника дивизии, а теперь, пожалуй, уж и начальник дивизии.

Генерал Евдокимов, всегда предусмотрительный, знал, кому поручить колонну, следовавшую в Дачу-Барзой за провиантом и маркитанскими запасами. Как в выборе и назначении будущего [443] графа не ошиблось высшее начальство, так точно Николай Иванович не ошибался в выборе нужных для себя сподручников.

9-го марта, с рассветом, маленькая колонна майора Эрнрота спустилась с Даргин-Дука и потянулась к аргунскому ущелью.

Генерал Евдокимов провожал ее и наблюдал за нею. По его соображению, она не должна была миновать некоторых затруднений.

И действительно, лишь только она прошла Даргин-Дук, миновала ложбину, отделявшую его от той горы, которую мы назвали преддверием Даргин-Дука, и затем стала спускаться с этой горы в вашин-дарийский овраг, с противоположной стороны этого оврага показалась весьма солидная партия горцев – примерно человек в пятьсот – которая быстро стала занимать опушки и окраины леса. Эрнрот едва ли мог ее видеть, но Николай Иванович ее видел. Мало того, что он ее видел, он угадал, что она не намерена теперь помешать движению Эрнрота, но накинется на него тогда, когда он будет возвращаться из Дачу-Барзоя. А возвращаться он должен был завтра.

Так и случилось: майор Эрнрот прошел благополучно, без выстрела. По всему видно было, что эти горцы сперва имели в виду схватиться с колонной Эрнрота, воображая, что это какая-нибудь рота, и притом прикрывающая тяжести. Но когда увидели, что идет целый батальон, да налегках, да еще и при артиллерии, они, догадавшись, во-первых, в чем дело, а во-вторых, что пожива будет впереди – благоразумно уклонились от всякой перестрелки.

Но зато на следующий день они не намерены были упустить случай перерезать нам дорогу; с другой стороны, не намерен был и командующий войсками опростоволоситься первый раз в жизни. [444]

Рано утром, 10-го марта, командующий войсками послал навстречу майору Эрнроту батальон пехоты с двумя горными орудиями, под начальством полковника Папа-Федорова, которого снабдил обстоятельными наставлениями.

горцы, засевшие в овраге, не могли ни видеть встречной колонны, потому что сами скрывались в трущобах, так сказать, от света Божия – не то, что от людей – ни знать о движении к ним этой колонны, потому что это движение было устроено весьма секретно и поспешно. Они наблюдали только противную сторону, т. е. ту, откуда должен был показаться Эрнрот, который шел очень спокойно, ничем не задаваясь и ничего не предполагая. Нет сомнения, что он двигался медленно, потому что следовал с тяжестями и в гору, а Папа-Федоров целыми двумя часами опередил его приближение к оврагу, что и составляло суть всей этой задачи.

Прибыв к Вашин-Дари, начальник колонны тотчас охватил двумя ротами с двух сторон весь овраг, поставил в середине цепи под прикрытием третьей роты, а четвертой роте велел спуститься в глубину оврага, чтобы отрезать неприятелю отступление, и затем, не долго думая, открыл сильный картечный огонь по тем закоулкам оврага, где на основании указаний генерала Евдокимова гнездились отдельные толпы горцев. Последние, как видно, были сначала ошеломлены этою неожиданностью, так что некоторое время с их стороны не раздалось ни одного выстрела, но потом, придя в себя, загремели целыми залпами по артиллерии и по ее прикрытию. Обнаружив таким образом свое местонахождение, он дали возможность двум ротам, находившимся в цепи. вступить с ними в бой. В это время на противоположной стороне оврага показалась колонна майора Эрнрота. Тут только увидели горцы, что означал весь этот сон, Ждать было некогда и не для чего: толпами стали они выскакивать из своих гнезд, напутствуемые нашим беглым [445] орудийным огнем и принятые в штыки той ротою, которая едва только успела занять место в овраге. Везде, где только была какая-нибудь лазейка, она была спасительною тропою для оторопевших горцев. Бегство их было так усердно и поспешно, что они оставили в наших руках восемь тел, а это считалось у них вещью вполне непозволительной и противной по их закону и обычаям. Значит, поражение было очень чувствительным. Но, кажется, оно было бы полное, если бы полковник Папа-Федоров выждал бы открывать пальбу, дал возможность подойти майору Эрнроту к месту боя, а посланной им в овраг роте – хорошенько и прочно утвердиться, и этим способом охватил бы неприятеля со всех четырех сторон.

Так или иначе, но хорошо, что и это удалось. Не будь так предусмотрителен и распорядителен командующий войсками, то с Эрнротом повторилась бы вполне «сухарная» экспедиция 1845-го года.

Потеря горцев вообще в этом деле заключалась в тридцати убитых и раненых; у нас ранен один рядовой.

Урок, данный горцам 10-го марта, был так поучителен, что они примолкли на несколько дней, и даргин-дукский отряд в эти дни пользовался полным спокойствием.

Но это было небольшое затишье перед маленькой бурей – азиатская натура требовала мести.

15-го марта, с наступлением сумерек, на аванпост, в прикрытие орудий, прибыла рота пехоты, но от какой именно части – не помню. Солдаты поставили ружья в козлы и предварительно уселись возле артиллерийского костра погреться и побалагурить. Огонь трещал во весь карьер, и солдаты то и дело подваливали к нему целые деревья, так как еще за несколько дней отдано было решительное приказание, чтобы как можно более сжигать нарубленный лес. Долго ли, коротко ли беседовали пехотинцы и артиллеристы – а стала одолевать дремота. И вот, [446] один за другим прикрытие начало уходить к орудиям, где, конечно, снега уж давно не существовало и было чисто и гладко, как на полу, и, завернувшись в плащи, прижавшись плотнее друг к другу, скоро погрузились в безмятежный сон, оставив бодрствовать за себя лишь одного своего часового. Начали понемногу уходить и артиллеристы в свою палатку. Бомбардир Серегин – солдат всегда суровый, но очень добросердечный – окутал с ног до головы своего племяша ***, у которого был дядькою, буркою, связал ему ноги фитилем, устроив таким образом из этой бурки род мешка, уложил его на плетенку, собственно для этой цели и для этого племяша устроенную, и сам вытянулся подле него во весь свой длинный и неуклюжий рост.

На первую смену, т. е. до полуночи, поставили на часы к орудиям бомбардира Бурцова. Это был красивый, молодой солдат, хорошо знающий службу, ловкий и расторопный, получивший впоследствии георгиевский крест – чуть ли даже не за эту памятную ночь.

Везде тихо и безмолвно; костры стали понемногу слабеть; прикрытие спало молодецким сном, и только навстречу друг другу прохаживались Бурцов и пехотинец: первый у орудий, второй у ружей.

Так прошло более часа, и, должно полагать, одиннадцатый был на исходе, потому что часовые уже зевали во весь рот. Изредка, как бы в виде развлечения, Бурцов подходил к зажженному и воткнутому в землю у орудий пальнику и отряхал с него нагар, потом опять прогуливался и вновь зевал.

Вдруг среди этой поистине исторической тишины с окраины известного уже нам правого лесистого оврага раздается выстрел, за ним тотчас другой, и тут же – залп сотни винтовок, сопровождаемый самым отчаянным гиком. Впечатление, под которым проснулось от этой неожиданности прикрытие, было до такой степени для него ужасное, что, не отдавая себе [447] отчета в том, где оно, что делает, что все это значит,– прикрытие это в полном его составе, бросив свои ружья, оставив на месте большую часть папах и плащей, полком, кубарем – словом, кто как попало – кинулось назад к месту расположения ближайшего батальона, находившегося внизу, саженях в тридцати или сорока. Часовой пехотного полка прирос к земле в том положении, в каком застал его залп неприятельских винтовок, и один только Бурцов выручил всех и дал возможность всем придти в себя.

Лишь только раздался с окраины оврага первый выстрел, Бурцов не стал ожидать второго. Бросив на землю свой тесак и схватив вместо него лежавший на орудии банник, он моментально догнал заряд в камору, протравил его, наложил трубку, нанес пальник,– и не успел еще прогичать последний татарский голос, как картечь засеяла собою все протяжение окраины оврага. В ту же минуту артиллеристы уже стояли у орудий один: без прикрытия, предоставленные защите и покровительству лишь божьих угодников. Возле Серегина тут же торчал и его племяш в одной лишь теплой куртке и, конечно, без бурки на ногах. Каким образом он вынырнул из нее – он никогда не мог дать себе в этом отчета. За первым орудийным выстрелом последовал второй, за вторым третий, и снова все смолкло. По всему отряду, сверху и донизу Даргин-Дука, пролетела команда:

– В ружье!

Отряд встал на ноги; прикрытие возвратилось на свое место и уж, не разыскивая папах и плащей, схватило свои ружья на руку и приготовилось встретить неприятеля.

Но надобность уже миновала.

В приказе по корпусу этот случай, перенесенный потом в послужные списки даргин-дукского отряда, назван нападением на редут, устроенный впереди лагеря. [448]

Здесь заслуга Бурцова является до такой степени важною, а стойкость и храбрость артиллеристов, бросившихся с голыми руками на защиту своих орудий в то время, когда прикрытие в паническом страхе бежало вон, до такой степени заслуживающими внимания и наводящими на многие воспоминания и размышления,– что было бы непростительно по поводу этого не сказать несколько слов в пользу старых кавказских артиллеристов.

От артиллериста – солдат ли он или офицер – не требуется в бою та храбрость, которой должны быть обусловлены действия воина всякого другого рода оружия. В то время, когда пехотинец или кавалерист обязаны выразить отвагу, молодечество, удаль, в то время, когда им позволительно выразить пыль, увлечение, доходящие иногда до ожесточения и самозабвения,– от артиллериста требуются: стойкость до смерти, присутствие духа, выражаемое в степени высшего хладнокровия, не допускающего никакого увлечения, находчивость и. кому надлежит, распорядительность.

Те и другие свойства – все свойства и оттенки одной и той же храбрости, но разные ее стороны. Что ни говорите, а гораздо легче быть храбрым пехотинцу или кавалеристу, чем артиллеристу: первые даже и самую трусость могут маскировать требуемыми от них в бою условиями храбрости; для последних же это невозможно, потому что нет трусости там, где есть или должно быть спокойствие, хладнокровие. Пехотинцу или кавалеристу часто приходится одним одушевляющим криком «ура!» заглушать, подавлять в себе чрезмерные биения сердца. Артиллерист же лишен и этого последнего удовольствия, потому что ему никогда не приходится кричать «ура!». Напротив, в то время, когда повсюду раздается этот крик, т. е. в минуты решительные, артиллерист должен быть еще более сосредоточен, еще более молчалив, так как в этот момент быстрота его выстрелов, его искусство в артиллерийском деле служат главнейшим содействием тем, кто идет по направлению боевого крика, а следовательно, [449] и главным подспорьем для решения битвы. Наконец, при всех внезапных неудачах – хоть, положим, при такой, как была на Даргин-Дуке – пехотинцу и кавалеристу есть возможность спастись от поражения, от смерти – попросту бежать; артиллерист же должен волей-неволей умирать на своем орудии, так как другого знамени, в котором бы заключалась вся его боевая честь, у него нет.

Вот разница между требованиями во время боя со стороны пехоты и кавалерии и со стороны артиллерии.

Кавказская артиллерия – с открытым лицом; и во всеуслышание должно сказать – вполне оправдала до дня покорения края то высокое значение, которое определено для нее военным искусством, и если кто-либо знает по памяти ее хоть одно пятнышко, которое бы, не скажу – затемняло, мешало ее славе,– пусть скажет и заявит.

Много славных, честных боевых дней насчитывает она за собою, и много ее золотых подвигов кануло в вечность без шума, без следа, тем более потому, что кавказские артиллеристы никогда не фигурировали, никогда не рисовались, нигде и никогда не восхваляли себя. Все их подвиги, где они своею стойкостью, искусством и находчивостью спасали целые колонны, решали нередко исход битв, остались ведомы и памятны лишь тем из них, кто их разделял. Зачем далеко ходить за примерами! Обратимся к минувшей войне и вспомним Ивана Николаевича Броневского, у которого в решительную минуту (под Ингуром) при наступлении неприятеля ложится возле орудия вся прислуга, и он берет в руки пальник, наносит его… – вдруг пуля простреливает ему кисть руки – он перехватывает пальник в другую руку и дает картечный выстрел в упор неприятелю. Затем, где записан или занесен подвиг командира батареи Брискорна, который в сражении при Баш-Кадык-Ларе положительно решил исход битвы тем, что со своею батарейной батареей [450] сперва без всякого прикрытия, а потом уже под прикрытием саперов случайно здесь подвернувшихся с подполковником Кауфманом, влетел на гору, под которой проходил неприятель, и картечным огнем не только остановил его наступление, не только отбил от себя атаку башибузуков, но и вовсе расстроил неприятельскую колонну, лишив ее возможности продолжать движение.

Все эти дела и подвиги переходят у артиллеристов из уст в уста, а сама история или какая-нибудь хроника много ли об них сказала?

Войска всех остальных родов оружия как-то счастливее в этом случае: их больше, слух и говор об них шире и громче, на них везде и всегда обращалось в бою более внимания, состав их частей многозначительнее, и в самом этом составе всегда найдется кто-нибудь один, который передает бумаге или в печать заслуги своих товарищей. У артиллеристов это очень редко; они – исполнили свой долг и замолкли, тем и покончили. К главной заслуге кавказских артиллеристов прежнего боевого времени нужно отнести еще и то, что насколько же никогда не роптали и не жаловались на свою долю, которая в военное время, в особенности во время движений, была сравнительно хуже других. У остальных частей войск и стоянка всегда лучше и покосы лучше, артиллерии де по большей части доставался последний кусок, а иногда просто, так сказать, объедки. И сколько раз я это видел и в России, и на Кавказе!

Не одни артиллерийские офицеры или командиры частей, вроде Броневского и Брискорна, ждут и не дождутся своей истории; не один только Бурцов, дождавшийся, наконец, попасть в хронику, заявили себя случаями, вызывающими на серьезные размышления: таких случаев было тысячи, и что было бы, если бы собрать их воедино? Какая славная бы вышла эпопея! [451]

На уме у меня вертится один случай еще и такого рода:

Когда взят был в малой Чечне аул Урус-Мартан, его тотчас обнесли рвом, валом и устроили там передовой пункт. Ни днем, ни ночью за укрепление нельзя было выставить носа без опасения получить пулю в лоб, потому что тут же, под рукою, были леса, где каждую минуту сторожили нас горцы. Не те горцы, которые уже более или менее выродились ко дню окончательного завоевания Кавказа, а те, которыми в свое время гордился Шамиль, которые так долго были одушевлены своими удачами сороковых годов.

Вот однажды из Урус-Мартана отправилась в лес на рубку дров колонна в составе батальона куринцев и двух орудий легкой № 5-го батареи. Ничего себе рубка шла, как и обыкновенно, при перестрелке. Но эта перестрелка стала завязываться все сильнее и сильнее; пришлось употребить в дело орудия. На беду в одном из ящиков коренник был конь молодой, не совсем объезженный, и притом пугливый. По мере того, как учащались орудийные выстрелы, он все более и более артачился и, наконец, несмотря на все усилия ездового, рванулся и был таков. Вся тройка, конечно, подхватила и вынесла ящик в сторону, по дороге к Мартану и полуоборотом к лесу, сажень на сто от орудий. До леса оставалось сажень двадцать. В эту минуту из опушки выскакивают во весь карьер человек десять чеченцев и бросаются наперерез к ящику. Участь ящика, казалось, была решена. Но ездовой нашелся: лишь только он заметил первых, отделившихся от леса чеченцев, мгновенно, что было силы, повернул коренника в пол-оборота, по направлению к Мартану,– и только видно было одно: как плеть его описала в воздухе две параболы. Затем столб пыли скрыл от глаз колонны и тройку с ямщиком, и десятерых чеченцев.

– Ну, конец ему! – мысленно проговорили артиллеристы. [452]

Но дело вышло иначе. Ездовой на этот раз не щадил свою любимую и любезную тройку, и плеть его бороздила спины и крупы лошадей так усердно, что вся тройка буквально стлалась по земле; морды же чеченских лошадей почти лежали на задке ящика; – нельзя же, пожива ведь богатая. Наконец, впереди – Урус-Мартан. Там, с вала, сквозь пыль успели кое-как рассмотреть всю эту историю и, догадываясь, что ящик наш – потому что у чеченцев его быть не могло – отворили ворота. Ездовой как циркулем вымерял отношения ящика к мостику, перекинутому у ворот через ров, и как молния взлетел на этот мост – и был спасен, а вместе с тем спас и самый ящик. Чеченцы так увлеклись, что едва остановили своих лошадей в десяти шагах от моста, повернули их и рассеялись. Конечно, вослед им не упустили послать с вала гранату, но она не принесла им никакого вреда.

Этот случай хорошо помнят старослужилые офицеры легкой № 5-го батареи, из которых один находится теперь в Тифлисе и командует видной артиллерийской частью.

Но на этот раз довольно о кавказской артиллерии былого времени. Если я ей решился теперь посвятить три-четыре страницы, то только потому, что в прежней моей статье (См I и II т. «Кавк. Сб.». Авт.) не упустил сказать должное и доброе слово и о кавказских войсках иного рода оружия.

К двадцатому марта рубка леса была окончена по всему протяжению Даргин-Дука и вплоть до вашин-дарийского оврага; просека была такая, что хоть целый полк иди развернутым фронтом.

Осторожность командующего войсками не ограничивалась этими [453] работами: нужно было уничтожить срубленный лес, чтобы он не послужил неприятелю материалом для постройки завалов, аулов и т. п. И вот, с 21-го числа началось всесожжение павших под топором солдата великанов. Это был генеральный пожар, не унимавшийся день и ночь в течение целой недели; на всем этом пространстве снега и в помине уже не было, а с ним вместе истощилась и вода; с трудом добывали ее солдаты в близлежащих к пожарищу местах.

Когда стремления и цели генерала Евдокимова по отношению к Даргин-Дуку были удовлетворены, он вытребовал из Дачу-Барзоя и из Воздвиженской артиллерийских и кавалерийских лошадей и возымел намерение – свое отступление с Даргин-Дука завершить разорение ближайших аулов, еще доселе не тронутых, по течению речки Вашин-Дара и реки Чанты-Аргуна.

29-го марта, вверив колонну из четырех батальонов пехоты и двух горных орудий командиру тенгинского полка полковнику Баженову, командующий войсками приказал ему разгромить и уничтожить расположенные по течению указанных выше рек аулы Шари-Хатой и Вашин-Дарой.

Тут было последнее убежище местных жителей, и они вовсе не намерены были уступить его без боя.

Едва только колонна подошла к первому из этих аулов, как ее встретил беглый ружейный огонь нескольких сот винтовок. Обстреляв наскоро аул картечью и видя, что горцы не покидают саклей, которые их все-таки защищали от выстрелов, полковник Баженов приказал ударить наступление, и так как местность была относительно открытая, то один из батальонов в сомкнутом строе, беглым шагом кинулся в аул. Горцы оставили сакли, но, и оставляя их, пользовались каждым прикрытием, чтобы нанести нам хоть какой-нибудь вред. Наконец, сила сломила солому – аул очищен и запылал со всех сторон. [454] Та же участь, спустя несколько часов, постигла и аула Вашин-Дарой.

По разгромлении этих аулов, полковник Баженов более не вернулся на Даргин-Дук, а отвел свою колонну на пепелище Улус-Керты.

До 29-го марта во всех делах и перестрелках на Даргин-Дуке у нас вообще было 2 убитых, 11 раненых рядовых и 1 раненый милиционер. 29-го же марта выбыло из строя: 1 раненый офицер, 3 убитых и 9 раненых нижних чинов,– потеря весьма значительная в течение одних суток и при взятии лишь двух аулов. Из нее усматривается, что горцы в этот дрались решительно. Их потеря, к сожалению, осталась для нас неизвестною, да и мало кто заботился о ней.

Затем генерал Евдокимов начал постепенно спускать вниз и остальные войска. Мы предполагали, что в виду приближающейся Пасхи он нас распустит по домам, но он думал иначе.

31-го марта он отрядил три батальона пехоты, две сотни казаков и шесть орудий, под начальством полковника Рихтера, и отправил их прямо в малую Чечню, к р. Энгелику; сам же, между тем, взяв с собою четыре батальона, две сотни и два горных орудия, произвел рекогносцировку по течению Чанты-Аргуна.

По пути встретились ему два аула – Чишки. Усмотрев наступление самого начальника отряда, жители этих аулов разбежались в леса, оставив свои жилища и часть имущества на жертву пламени.

Оттуда генерал Евдокимов возвратился в Дачу-Барзой, который уже выглядел укреплением, обеспеченным необходимою обороною. По ту сторону Аргуна и оврага, который 16-го января был прегражден завалами, высился достраивавшийся тет-де-пон, а через овраг и через реку красовался мост. [455]

Таким образом, в два месяца, т. е. с 23-го января (день заложения на месте Дачу-Барзоя нынешнего Аргунского укрепления) и до 1-го апреля аргунское дефиле, так сказать, европейский вид; ничего азиатского более не оставалось.

Пока мы не знали, где Даргин-Дук, и что он такое – для нас вся местность по Шаро-Аргуну за десятки верст вперед была ничем иным, как неизвестным горным пространством, усеянным сверху донизу вековыми лесами. Но теперь, придя в Дачу-Барзой и оглянувшись назад, мы увидели, что это более не леса и не горы: обнаженный, в шесть тысяч футов высоты, великан смотрел на нас уже не гордо, но печально, а на вершину его вела широкая проезжая дорога. Леса посторонились от нее на расстояние весьма почтенное.

Так засвидетельствовала себя русская мощь и сила; так заявили себя труд и работа русского солдата в течение времени, которое едва лишь достаточно для того, чтобы иной порядочной птице высидеть свои яйца.

Последствия взятия аргунского ущелья. Наступление генерала Евдокимова в малую Чечню. Изъявление покорности и принятие русского подданства девяноста шестью аулами. Сожжение этих аулов и переселение жителей на Сунжу. появление Шамиля. Противодействие его целям. Мнение о покойном графе Евдокимове. Диспозиция войск для охранения левого крыла от вторжения Шамиля. Кавалерийский бой при Ачхое и торжество драгун. Неудавшиеся намерения Шамиля. Зачатки благоденствия переселенцев.

Николай Иванович Евдокимов вовсе не забыл о том, что наступает светлый праздник, и что не мешало бы дать Христову [456] народу возможность несколько поотдохнуть да провести эти дни как следует. Может быть, он даже и хотел это сделать, но необходимость ковать железо, пока оно горячо, заставила его предпочесть боевые движения всякому отдыху и всякому празднику.

1-го апреля, лишь только он спустился с Даргин-Дука, тотчас же двинулся в малую Чечню, взяв собою десять с половиною батальонов пехоты, 3 сотни казаков, 2 сотни милиции и 6 орудий. Во вновь возведенном на развалинах Дачу-Барзоя укреплении он оставил всего один батальон навагинского полка, под командою майора Черепанова, а на Чанты-Аргун выставил четыре с половиной батальона пехоты, одну сотню казаков и 4 горных орудия, под начальством полковника Шатилова. Главное назначение последней колонны состояло в разработке дорог, устройстве моста и в охранении нового укрепления от всяких покушений наиба Батока, который при угрожающем положении относительно его такой солидной колонны волей-неволей должен бы был сидеть на Чанты-Аргуне спокойно, не тревожа нас с этой стороны.

Горячее железо, о котором мы выше сказали, были не что иное, как какое-то движение в малой Чечне, которое лазутчики хотя и объясняли в нашу пользу, но пока еще никаких доказательств тому не представили. Сердце же генерала Евдокимова чувствовало, что каково бы ни было это движение, но если он им сумеет вовремя воспользоваться в свою сторону и предупредить всякие поползновения Шамиля на жителей малой Чечни, то, естественно, в накладе не будет. Он знал, что аргунская экспедиция не может и не должна остаться без последствий.

Выше было замечено, что взятие аргунского ущелья отрезывало всякие сношения и сообщения жителей малой Чечни с горцами, населяющими нагорную Чечню. Первые из них в этом убедились тотчас же и предвидели заранее свою участь. Благоразумие требовало или бежать к Шамилю, или сдаться; но так как перовое условие было положительно невозможно, потому что [457] нужно было пробираться чрез завоеванные нами земли, натыкаясь постоянно на наши укрепления в малой и большой Чечне, то приходилось избрать второе. В этом и состояло движение горцев, о котором вскользь, поверхностно получил первоначальные сведения командующий войсками. Понятно, что тут было не до светлого праздника.

Не успел начальник отряда прибыть к Энгелику. как один за другим девяносто шесть аулов, с населением до 15-ти тысяч, предъявили ему свое желание принять наше подданство. В этом-то и состояли главнейшие последствия взятия аргунского ущелья: ни десятки лет и ни один период кавказской войны не приводили к таким блестящим результатам, к каким привели семьдесят пять дней аргунского похода. Тут не только владычество Шамиля было окончательно подорвано, но и поколебался с этой минуты весь северный Кавказ; участь его была предрешена.

Все дело произошло следующим образом:

Когда генерал Евдокимов явился 1-го апреля на Энгелик, он уже застал там колонну полковника Рихтера, прибывшую накануне. В тот же день, прежде всех других, явились к нему депутаты от гойтинского общества, соприкасающегося с Энгеликом и занимающего отсюда все пространство реки до Урус-Мартана. Выслушав их красноречивую и льстивую исповедь о том, что русские для них – чуть не первейшие благодетели, а Шамиль со всем своим причетом – дрянь, яман, и что они готовы хоть сию минуту пасть перед нами на колена, лишь бы только охранить и оградить их при переселении, куда указано будет, от шамилевых партий, могущих препятствовать их искренним и честным намерениям,– генерал Евдокимов сказал им два-три комплимента, подходящих к случаю, обещал оказать им всякое содействие и велел угостить «почтеннейших» на славу. Всех депутатов тотчас же спровадили в [458] милиционный лагерь, и началось ликование – благо, что пророк Магомет здесь не присутствовал.

Накормленные по горло и полупьяные депутаты, в восторге от приема, разошлись в свои ближайшие аулы.

Шамиль еще не знал о коварном намерении своих подданных, но до Батока слухи долетели как бы по телеграфу,– и не успели депутаты закончить свой раут, как уж он пробирался горами к вероломным изменникам, чтобы остановить и наказать их, и к полуночи сидел уже у гойтинцев почти на шее. Жители об этом немедля сообщили генералу Евдокимову, и он тотчас же, еще до рассвета, поставил на ноги шесть батальонов пехоты, четыре орудия, две сотни казаков и двинул их в лес, к верховьям Энгелика, навстречу Батока, зная очень хорошо, что это движение чрез аулы, изъявившие готовность покориться, не могло быть для него опасным.

Батока, конечно, благоразумно посторонился, и наши войска, таким образом, прикрыли гойтинское общество, как диадема любую голову.

И началось переселение кавказских «гуннов»: заскрипели по разным направлениям десятки арб, закудахтали куры, заблеяли бараны и овцы, завизжали дети. Целый день прибывали арбы в лагерь – и образовался новый отряд. Содом был невероятный. Батока в это время думал как-нибудь перехватить хоть один транспорт, но лишь только намеревался прорваться – везде натыкался то на артиллерию, то на пехоту, то на казаков. Усмотрев, что на этот раз должен покориться необходимости, он проклял гойтинцев со всеми их чадами и домочадцами и, ретировавшись подальше, на высоты гор, засел там со всеми своими воинами – и то лишь на всякий случай – в раздумье молчаливом.

На следующий день примеру гойтинцев последовало и гехинское [459] общество. Повторилась та же история, которая едва окончилась в течение трех дней.

Командующий войсками, конечно, не задерживал долго в лагере всех этих наших новых подданных и приказал, чтобы по прибытии каждого транспорта он был на другой день эскортируем на Сунжу, где переселенцам тотчас отводились места в виду станиц, а также и между станицами, расположенными по этой реке.

Чуть только жители оставляли свои родные аулы, усердные солдатики тотчас зажигали их в двадцати местах, и едва наши «гунны» достигали лагеря – от их жилищ оставался только дым и пепел.

Батока все это видел, но горю помочь не мог.

Когда гойтинское и гехинское общества были снесены с лица земли и с географической карты, Николай Иванович, убежденный, что пример вообще заразителен, подвинулся 8-го апреля на Рошню. Тут уж места были большей частью поистине недоступные, в особенности между верховьями рр. Теньги и Гехи. Но это не помешало произвести диверсию подобную предыдущей: оставив малую часть войск в лагере, генерал двинул большую часть их них в горы и занял господствующие позиции. Снова потянулись в нашу сторону десятки и сотни арб со всем своим скарбом, и снова задымились и запылали аулы и хутора, считавшиеся еще накануне неприятельскими.

Таким образом, до 15-го апреля включительно, командующий войсками блуждал со своим отрядом по всем окрестным трущобам и, сказать попросту, выкуривал оттуда население малой Чечни.

Батока вознегодовал и отправился восвояси.

Увидев, что тут делать более нечего, генерал Евдокимов, оставив одну колонну на распутье движения переселенцев, сам [460] с остальными войсками спустился на плоскость и 16-го апреля расположился на Валерике.

Потеря наша при перестрелках, происходивших во время переселения горцев с шатоевским наибом, заключалась в двух убитых и девяти раненых нижних чинах.

При этих всех обстоятельствах и в большую Чечню стали закрадываться преступные, по мнению Шамиля, идеи. Было над чем бедному имаму поломать свою седую голову. Убедившись теперь окончательно, что его детище – Кази-Магома – никуда не годен и ни на что не способен, он отозвал его с театра военных действий в Дарго-Ведено под крыло трех маменек, а сам явился в большой Чечне, предваряя, проповедую, угрожая. Жители этой плоскости и на этот раз его послушались: стеклись под его знамя в числе двух тысяч человек и расположились в лесах между крепостью Воздвиженской и укреплением Шали. Узнав об этом, и генерал Евдокимов передвинулся опять на Аргун, оставив на Гехе часть своего отряда для того, чтобы никто не обеспокоил движения переселенцев.

Цель Шамиля была – не только угрожать нам своею особою и своими скопищами, не только стараться возвратить переселенцев в нагорные места малой Чечни, но и достойно наказать их за вероломство и измену. Но генерал Евдокимов зорко следил за всеми его действиями и, забыв о всяком отдохновении, оставляя без внимания все тяжелое положение в полном смысле слова оборванного и истрепавшегося отряда, расположил войска по обеим сторонам Аргуна таким образом, что какое бы движение Шамиль не предпринял – оно делалось ему тотчас известным и тотчас же было предупреждаемо. Тут уж была не война, но игра – и почти что игра на уловки, где одолеть и осилить должен был тот, у кого больше ума, предусмотрительности и осторожности. А последнего качества, в особенности, генералу Евдокимову не занимать стать. [461]

О покойном графе солдаты говорили, что это – генерал «не задорный, но кремень». В этих двух выражениях действительно заключалось все, что можно сказать о главных качествах и особенностях Николая Ивановича. Он употреблял все ухищрения, чтобы обойти драку: отвлекал неприятеля, обманывал его ложными диверсиями, надувал распространяемыми им самим ложными же слухами,– словом, вводил в дело те уловки, которые иной так называемый бонтонный генерал всегда бы признал несколько унижающими его генеральское достоинство. Покойный же Евдокимов не считал унижениями и отвергал личные достоинства там, где дело шло, во-первых, о пользе государства; во-вторых, о спасении жизни десятков и сотен людей и, в-третьих, где того и другого, в войне с народом исключительным, нельзя достигнуть иначе, как жертвуя нередко не только генеральской бонтонностью, но даже, пожалуй, и личным достоинством.

Оттого-то при многих недостатках свойственных человеку, не воспользовавшемуся высшими идеями века, заслуги Евдокимова, как воина, как руководителя битв, были достойно оценены и вполне достойно награждены.

При своей военной сноровке, которая далась ему на Кавказе вследствие долгой и личной опытности и менее всего вследствие какого-либо подражания, потому что Евдокимов был сам представителем и родоначальником особой школы – он действительно был генерал не задорный: бывало, сколько можно и кого можно – Шамиля или его наиба – надует и двигается потихоньку вперед, принимая бой лишь там, где его избежать невозможно, где уж «некуда податься», по кавказскому выражению. Сразился – и сел на этом месте, потому что оно ему было нужно; но, раз усевшись, утверждался уже так прочно, что четыре Шамиля с двадцатью четырьмя Кази-Магомами не сдвинули бы его одной ноги с занятой позиции. [462]

Так он себе и подвигался все вперед и вперед.

Еще одно важное качество покойного генерала заключалось в том, что он одного шага не делал без цели. Так у него было всегда и в житейском быту. Вообще практичность сквозила везде и во всем.

Оттого-то и аргунскоео ущелье взято, оттого-то и северный Кавказ покорен.

Итак, генерал Евдокимов играл с Шамилем на уловки или, еще вернее, в кошки-мышки – уподобление вполне безупречное. По мере того, как имам хотел прорваться в одном пункте, Николай Иванович тотчас опускал цепь и загораживал ему дорогу; по мере того, как Шамиль сторонился от какой-нибудь, по его мнению, западни – генерал поднимал цепь, приглашая его в круг. Наконец, когда он увидел, что «почтеннейший» возымел намерение попросту прорвать эту цепь там, где ему нужнее и удобнее, командующий войсками тотчас принял меры, загородив ему все выходы в этот круг. Для чего расположил войска следующим образом:

1) два батальона, одну роту стрелков, два дивизиона драгун, две сотни казаков и шесть орудий, под командою полковника Алтухова, близ ст. Ассинской – чтобы преградить неприятелю доступ частью в малую Чечню и вообще на сунженскую линию;

2) три батальона, одну роту стрелков и четыре орудия, под командой полковника Кауфмана, на высоте горы Сейвидук, на границе галашевского общества – чтобы охранить Владикавказ и частью военно-грузинскую дорогу;

3) семь сотен казаков, одну сотню милиции и четыре конных орудия, под командою полковника Шостака, на Камбилеевке – чтобы преградить горцам доступ в Осетию и а Назрановский округ;

4) один батальон и два горных орудия, под командою полковника [463] Баженова, в Тарской долине – для освежения просеки к Владикавказу и частью для охранения его;

5) два батальона, четыре сотни казаков и шесть орудий, под командою подполковника Беллика, в Урус-Мартане – ауле хотя и мирном, но разбойничьем и неблагонадежном, способном прежде всех других поддаться влиянию Шамиля. Помня этот аул хорошо, я не ошибусь, должно быть, считая в нем не менее 400-500 дымов. На плоскости малой Чечни он составлял более или менее серединный пункт столько же по отношению ко вновь водворенным в то время на Сунже аулам, сколько и по отношению к другим покорным нам аулам на плоскости малой Чечни.

Таким образом имаму были заперты все главные горные выходы, хотя, конечно, некоторые лазейки все-таки оставались. И вот, по одной из этих лазеек он решился выдвинуться на плоскость между рр. Ачхоем м Нетхоем, овладеть ачхоевским аулом и оттуда, взяв в свои руки общества галашевское и галгаевское, действовать на малую Чечню.

План очень хороший, но, к сожалению имама, он ему не удался, потому что полковник Алтухов, предугадывая при помощи лазутчиков его намерения, 8-го июня перешел от ст. Ассинской на р. Нетхой, чтобы ближе следить за его движениями и защитить покорные нам аулы. Должно полагать, что Шамиль не знал об этом движении полковника Алтухова, так как не останавливался в своем намерении, и на следующий же день вышел со своим громадным скопищем, тысячи в три человек, из лесных трущоб и потянулся у подножия черных гор по предвзятому направлению. Полковник Алтухов, оставив при себе пехоту, четыре орудия и две сотни казаков, последовал быстро по пятам Шамиля, держась в стороне настолько, чтобы скрыть свое движение, а полковнику Никорице поручил с двумя дивизионами драгун и двумя конными орудиями, опять-таки стороною, [464] обогнать Шамиля и встретить его, где будет удобнее.

Этот день был днем праздника и торжества драгун, так как им пришлось выйти полными победителями из такого кавалерийского дела, из такого неравного и опасного боя, каких немного было на Кавказе.

Драгуны и артиллерия поскакали на рысях. Приближаясь, сообразно местности, постепенно к подножию гор, полковник Никорица поравнялся с Ачхоем и тут лицом к лицу встретился с массой горцев, численность которых даже не предугадывал. Пока драгуны стянулись и выстроились в колонны, он успел сделать по неприятелю несколько картечных выстрелов. Но это его не поколебало, во-первых, потому, что с ним был уже не Кази-Магома, а во-вторых, потому что Шамиль вполне рассчитывал раздавить драгун. Не ожидая, пока свершатся его расчеты, полковник Никорица бросился в атаку и врезался, так сказать, в самое сердце неприятельского отряда. Горцы стойко выдержали этот удар и как железным кольцом охватили драгун со всех сторон. Кавалерия наша была буквально поглощена неприятельским скопищем. Боевые клики прекратились, выстрелов более не было, и только со всех сторон раздавался стук и звон сабель. Было два момента, когда драгуны подались назад, потому что масса напирала, но, мгновенно оправляясь, они в свою очередь снова ломали неприятельские ряды, прорывали передние из них и углублялись в самую середину шамилевского отряда. Тут они вырвали у горцев два значка, которые, между прочим, остались трофеями их победы.

Рукопашный бой длился далеко более получаса. И хотя неприятель был видимо расстроен, но до окончательной победы было еще далеко, тем более что при значительном превосходстве горцев у них еще была часть сил вполне свежих, почти не [465] тронутых, тогда как руки драгун заметно уставали и силам их была же, наконец, граница.

Но в эту минуту показался полковник Алтухов с пехотой и четырьмя полевыми орудиями. Еще издали с громким «ура!» пехота бегом пустилась не неприятеля. Последний стал пятиться к лесу, скрываясь в опушке. Тогда драгуны уступили честь и место своим собратам: стрелки тотчас рассыпались вправо и влево, орудия заняли фланги, а роты бросились вперед, к опушке. Горцы встретили их градом выстрелов, но это не помогло: пехота, не стесняясь, тысячью руль прорвала опушку и села не шее у неприятеля; артиллерия громила, где могла.

Через пять минут дело было кончено: горцы в беспорядке бежали за Нетхой и скрылись в трущобах черных гор. Выстрелы стихли; на поле битвы валялось до пятидесяти неприятельских трупов; число раненых и мертвых тел, унесенных с поля, превышало это количество, как оказалось впоследствии, почти вдовое. Солдаты, опершись на ружья, вытирали ладонями крупный пот, катившийся с их лица. Драгуны, спешившись, оправляли лошадей и сбрую. Издали, вне выстрела, некоторые жители ближайших аулов смотрели на эту картину удивленными глазами: так все это совершилось быстро и неожиданно.

В этом молодецком деле у нас ранено два офицера и двадцать восемь нижних чинов; убито на месте трое рядовых.

Уже вечерело. Драгуны бережно приняли своих убитых и раненых товарищей и отступили пока к аулу.

Казалось бы, что после такого урока Шамилю следовало уняться. Но старик был упрям, и притом он хорошо знал характер горцев, во имя которого следовало действовать немедля – под влиянием ли победы или неудачи. Считая себя, как добрый римлянин, «разбитым, но не побежденным», он на следующий день вторгся в галашевское общество и неожиданно занял [466] Мужич и Алкун – два аула, готовые всегда, подобно Урус-Мартану, принять его прежде других.

К чести старого воина нужно сознаться, что он на этот раз предупредил и обманул генерала Евдокимова, который никоим образом не мог ожидать от него такого решительного шага.

Но зато на этом и кончилась удача имама, потому что была приостановлена столько же своевременною распорядительностью командующего войсками, сколько и вообще не благоприятствовавшими старику обстоятельствами.

Лишь только Николай Иванович узнал о новой дерзости своего противника, как тотчас приказал полковнику Алтухову соединиться с отрядом полковника Кауфмана, а новую колонну, под командою полковника Черткова, послал занять станицу Нестеровскую, усилив эти войска возможно большим числом милиции и двумя сотнями горского казачьего полка.

В два дня все распоряжения были приведены в исполнение, и войска, стоя на назначенных им местах, ожидали случая дать новый отпор и урок неприязненным скопищам.

Шамиль знал обо всех этих движениях, но, не попытав счастья, не решился оставить занятые им аулы. А чтобы попытать это счастье, он положился на наиба Батока, которому вверил большую часть своих скопищ с придачей, в помощь, родного сына. Батока двинулся к аки-юртовскому ущелью и засел в лесах у аула Наглиева. Всю ночь он провел в лесу, производя разведки и рекогносцировки. К утру он убедился, что всякое стремление прорваться на плоскость или к Сунже, или вообще состязаться с нашими войсками, было бы не только для него бесполезно, но даже гибельно. Предпочитая не ронять своих заслуг в глазах Шамиля наивернейшим поражением, наиб возвратился к нему с понурой головой, не выпустив ни одного заряда. [467]

Шамиль же, сидя в Алкуне, не оставался тем временем праздным: он выбрал из среды мюридов десятка два наиболее дельных, преданных и благонадежных и отправил их в разные места Осетии – склонить на свою сторону население всякими мерами, увещаниями и обещаниями. Мюриды действовали добросовестно, но осетины не видели никакой выгоды входить в сношения с Шамилем, и поэтому все усилия миссионеров остались без всякого успеха. Они возвратились к имаму с тем же, с чем возвратился и Батока.

Шамиль еще раз убедился, что звезда его меркнет; он распустил свои скопища по домам, и сам в сопровождении детища и небольшой свиты ретировался восвояси.

Насколько все эти обстоятельства подготовляли падение Шамиля в его собственной среде, настолько же они притягивали к нам взоры и желания непокорного населения.

С отступлением имама вся малая Чечня вздохнула свободно, в особенности переселенцы, которые пуще всего боялись кары своего бывшего владыки. Новые аулы быстро начали отстраиваться и укрепляться. Поля засеялись, и затем, скоро обильные всходы дали почувствовать нашим новым подданным, что под владычеством и покровительством русских живется и лучше, и уютнее, и безбеднее. Следовало ожидать – хотя и под большим сомнением – что бывшие разбойники и авантюристы станут со временем похожими на людей. [468]

Соображения и маневры генерала Евдокимова. Начало летней экспедиции. Движение внутрь гор. Бой при урочище Яраш-Марды. Отважная переправа через Аргун под пулями неприятельских винтовок и взятие аула Соси-Ирзау. Рубка леса и открытие просеки пока без надобности, но с намерением. Незапамятный бой при взятии мескендукских высот.

Крепость Воздвиженская построена чрезвычайно выгодно. До покорения северного Кавказа она представляла собою наилучший базис для действий отряда почти во все стороны большой и малой Чечни и в то же время служила опорным пунктом всех наших движений, так что в случае надобности к этому месту всегда удобно было относиться за удовлетворением всяких требований действующего отряда.

Когда генерал Евдокимов вполне убедился, что Шамиль отказался от всяких замыслов на покорное нам население Осетии и малой Чечни, он незаметно стал стягивать отдельные колонны в крепость Воздвиженскую, чтобы приступить к новым действиям, без которых взятие аргунского ущелья не имело бы полного смысла, законченной идеи, и именно: врезаться в сердце гор и там утвердиться. При этом выяснилась и цель завоевания – ружьем и топором – высот Даргин-Дука: эта гора, открывавшая нам доступ и служившая прямою дорогою к жилищу Шамиля, должна была служить пунктом, отвлекающим от нас силы имама, а следовательно, и привлекающим его исключительное внимание. Опасаясь за это проход, Шамиль, естественно, должен был сберегать его целою массою своих воинов и в то же время облегчить нам движение к покорению низменностей [469] между верховьями Терека и Аргуна, т. е. к осуществлению заветной мечты командующего войсками.

Генерал Евдокимов, идя к ней настойчиво и желая показать Шамилю, что завоевание Даргин-Дука сделано им собственно для того, чтобы открыть себе путь в его штаб-квартиру, отозвал часть войск из разрозненных колонн и вверил их начальнику штаба левого крыла – полковнику Зотову. Под команду Зотова на этот раз выступили: 2-й батальон навагинского полка; 2-й, 40й и 5-й батальоны куринского полка; 1-й и 2-й батальоны белостокского полка; рота 2-го кавказского саперного батальона; две стрелковые роты линейных №№ 9-го и 10-го батальонов, 4-е горных орудия легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады и сотня милиции. Но командующий войсками именно только показать желал неприятелю, что он особенно дорожить дорогою через Даргин-Дука, которую для этого и разработал. В сущности же, во-первых, он ее подготовил столько же на случай встречных движений с той стороны снегового хребта, сколько и для обеспечения себя на тот раз, если бы отсюда действовал сам неприятель; во-вторых, он занял эту гору и привел е в порядок или, лучше сказать, произвел на ней беспорядок для того, чтобы быть совершенно покойным с этой стороны во время своих движений и действий вверх по течению Чанты-Аргуна.

Но, все же, желая дать понять Шамилю, что заветный для него Даргин-Дук так же дорого и для нас, генерал Евдокимов приказал полковнику Зотову произвести ложные диверсии по направлению к горе и ознакомить имама с нашими силами, в которых он должен был, по мнению генерала, видеть отряд независимый от колонн, расположенных в разных пунктах малой Чечни, так как, что и выше было замечено, эти колонны были отозваны под начальство Зотова совершенно неведомым и незаметным для Шамиля способом. Полковник Зотов, следуя [470] указаниям генерала, предпринял к Даргин-Дуку, 28-го и 29-го июня, обширные рекогносцировки. Шамиль, предполагая, что все наши действия пойдут в эту сторону, быстро стал устаивать здесь завалы так, что они возникали часами, и сосредоточил на границе чабурловского общества партию – тысяч до трех человек, под начальством наибов Лабазана и Дубы. Этого только и нужно было командующему войсками; он знал, что имам, раз устроив здесь свою оборонительную линию, не бросит ее легко, а тем временем нам возможно будет свернуть из Дачу-Барзоя вправо, вверх по Чанты-Аргуну, и отвоевать у неприятеля лесистый, непрерывный горный кряж, огибающий кольцеобразно долины между истоками Терека и Аргуна. Условия войны и цели покорения края не допускали возможности о том, чтобы оставить эти долины в стороне. Они были столько же кормилицами многолюдного населения, еще не видевшего нас в этих местах, сколько и представляли для нас опасность с тыла, если бы мы продолжали наше движение исключительно по направлению Даргин-Дука. Словом, занятие Даргин-Дука служило для нас столько же пособием к завоеванию местности между верховьями указанных двух рек, сколько самая эта местность, будучи однажды отнята у неприятеля, должна была служить преддверием и обеспечением окончательного покорения нагорной Чечни – главного приюта Шамиля. Сам по себе и не в связи с этой местностью Даргин-Дук был только относительно важен, а здесь, при этом условии, он представлялся абсолютно важным.

Когда Николай Иванович убедился, что ложными диверсиями полковника Хотова он еще раз надул своего противника и что возвращение скопищ Шамиля на плоскость малой Чечни представляется почти немыслимым, он приказал стягиваться оттуда к крепости Воздвиженской и остальным колоннам. Таким образом, к 30-му июня постепенно подошли к назначенному пункту: 4-й батальон и 2-я стрелковая рота тенгинского полка; 1-й и 5-й [471] батальоны навагинского полка; 1-й батальон виленского полка; три роты 20-го стрелкового батальона; горные взводы батарей 20-й артиллерийской бригады: батарейной, легкой № 4-го и горной; сотня моздокского, сотня 2-го сунженского и две сотни кизлярского казачьих полков. Независимо от этих войск в Воздвиженской были подготовлены две мортиры и еще две сотни кавалерии.

От Дачу-Барзоя, по направлению, которое имел в виду предпринять командующий войсками, тянется долина или, лучше сказать, ложбина вверх по Чанты-Аргуну и замыкается аулом Соси-Ирзау. Все это пространство покрыто густым лесом. У Соси-Ирзау, вверх по реке, начинается теснина, в которой бьется и клокочет Чанты-Аргун, и две дороги: одна – по ущелью, другая – с левого берега реки прямо на лесистую гору и потом – через нее на другую ее сторону. Конечно, что движение по ущелью было весьма опасное, поэтому начальник отряда предпочел лучше перевалиться через гору.

Генерал Евдокимов прибыл в Дачу-Барзой ровно в полночь, с 30-го июня на 1-е июля и тотчас приказал готовиться к выступлению.

Командование всею артиллерией отряда было вверено подполковнику Тверитинову.

Из состава артиллерии во вновь возведенном на стогнах Дачу-Барзоя Аргунском укреплении остались до времени: взвод легких орудий батарейной № 4-го батареи, 20-й артиллерийской бригады, под командою поручика Мамацаева; взвод орудий легкой № 7-го батареи, 18-й артиллерийской бригады, под командою поручика Попова, и взвод полупудовых мортир, под командою резервной батарейной батареи 20-й артиллерийской бригады подпоручика Белецкого.

Авангардною колонною, в составе 4-го и 5-го батальонов куринского полка и взвода горных орудий легкой № 5-го батареи [472] 20-й артиллерийской бригады, под командою штабс-капитана Кнорринга, начальствовал полковник Зотов. В хвосте этой колонны и в некотором расстоянии от нее, вне выстрелов, шел 2-й батальон куринского полка.

Колонна эта находилась по сию сторону укрепления Аргунского и выступила с места в два часа ночи; орудия следовали между батальонами (В описании здесь всех действий отряда с 1-го июля я исключительно руководился моими записками, сохранившимися у меня с 1858 года и составленными в то время, день за днем, на боевом поле; они напечатаны нигде не были. Кроме того, с 6-го июля, после взятия мескендукских высот, я имел возможность внести в эти записки все подробности действий отряда и все распоряжения по войскам из официальных источников, т. е. почти из палатки генерала Евдокимова, так как заступал место адъютанта начальника артиллерии действующих войск и по обязанности своей не должен был упускать никаких распоряжений. Авт.).

Одновременно с этою колонною снялся с позиции, у входа в аргунское ущелье, эшелон ее, в составе одного батальона виленского полка, двух батальонов белостокского полка и взвода горных орудий легкой № 5-го батареи поручика Кулешова, под командою белостокского полка полковника Давыдова. Эшелон этот последовал за авангардной колонною.

В то же время из крепости Воздвиженской выступили еще два эшелона: первый, под командою полковника Баженова, в составе двух рот 20-го стрелкового батальона, пяти рот тенгинского полка (части эти составляли эшелон полковника Баженова только до 4-го июля) взвода горных орудий легкой № 6-го батареи, под командою прапорщика Щурского, и взвода орудий горной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, под командою прапорщика [473] Алексеева (Нельзя умолчать об одном странном обстоятельстве, с которым тесно связаны воспоминания о некоторых артиллерийских офицерах, действовавших в 1858-м году в чеченском отряде. Трое из них через непродолжительное время пали жертвами печально сложившихся для них условий жизни: подполковник Тверитинов застрелился, поручик Кулешов также застрелился, а Щурского застрелила чужая рука в одном знакомом доме. Авт.); второй, под начальством командира навагинского полка полковника фон Кауфмана, в составе 1-го и 5-го батальонов навагинского полка, двух рот кавказского линейного № 10-го батальона и взвода горных орудий батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады, под командою прапорщика Разуваева.

Колонна полковника Зотова, перейдя по мосту на правый берег Чанты-Аргуна и миновав Аргунское укрепление, к рассвету подошла к глубокому оврагу, по ту сторону которого находилось урочище Яраш-Марды. Накануне, перед наступлением ночи, в этих местах шел сильный дождь и до того размыл все тропы, что артиллерии не предстояло следовать иначе, как на спусках и лямках – и то при помощи рабочих от пехоты. Низойдя в эту балку, нужно было подниматься на крутую гору, по которой вились две тропы, глинистые и скользкие, представлявшие новое невероятное затруднение для подъема артиллерии. Лишь только колонна начала спускаться в овраг к Аргуну – ее встретили выстрелы. Тогда полковник Зотов приказал майору Эрнроту с тремя ротами куринцев идти по левой тропе и занять высоту, которая бы могла прикрыть движение колонны, а направо послал еще две роты, которые должны были занять другую высоту правого берега реки. Едва только майор Эрнрот занял указанную ему позицию, а полковник Зотов двинулся вниз, с обрыва правого [474] реки начался беглый неприятельский огонь. Три роты куринцев отвечали ему с занятой ими высоты и в десять минут заставили замолчать горцев, сбив их с позиции. Но когда в этом месте неприятель присмирел, а колонна спустилась на дно оврага, с противоположного левого берега реки последовали залпы за залпами. На этот раз они встречены были метким огнем наших двух рот, занимавших правый берег реки, и пока эти роты выдерживали обращенные ими на себя выстрелы неприятеля, колонна миновала овраг и стянулась на поляне, находившейся вслед за ним у подошвы горы Бин-Дука.

Неприятель ожидал нашего движения по левому берегу реки и нагромоздил на нем последовательно и параллельно друг другу до двадцати завалов, но теперь все эти завалы остались у нас позади. Чтобы окончательно парализовать их значение, предстояло занять левый берег Чанты-Аргуна. Это составляло задачу весьма трудную и опасную, потому что моста здесь никакого не было с одного берега на другой, а через реку были перекинуты только два бревна, составлявшие собою кладки для отважных пешеходов. Внизу под ними кипела и билась в теснине бешеная река, так что заглушала собою всякий говор. Но, несмотря на это затруднение, куринцы не остановились, когда им приказано было перебираться на левый берег, как умеют и как знают. Один по одному, под градом неприятельских выстрелов четвертый батальон куринцев во главе со своим командиром, полковником Барабашом – ветераном незапамятного времени – стал перебегать на ту сторону реки и затем карабкаться на гору, в лицо неприятелю. Это была картина замечательная и дух захватывавшая даже у постороннего зрителя: два бревна, почти танцующие под вереницей солдат; внизу кипучая река, готовая ежеминутно поглотить этих смельчаков; отважные, но молчаливые и сосредоточенные, со сжатыми губами физиономии испачканных, загрязненных и оборванных воинов, балансирующих над пропастью; [475] навстречу им, почти в упор, ними неприятельских пуль,– что могло быть торжественнее и вместе с тем ужаснее этого момента, при котором, к несчастью, не присутствовал ни один из известных художников, способных во всей истине и правдивости передать его на полотно? Смотря на этих бесстрашных кавказских рыцарей, искавших под собою точки опоры, невольно приходилось закрывать глаза, чтобы не быть свидетелем какой-нибудь катастрофы. Оступись хоть один из них – и задний его товарищ, рассчитывавший свои шаги только по пятам переднего, исчез бы в пучине, наверное увлекая за собою десяток последующих героев. И если бы, не дай Бог, это случилось, то любопытно знать: остановились ли бы перед раскрытою пастью реки остальные воины? Едва ли. Четвертое июля показало, что эти герои не умеют останавливаться даже м перед большей невозможностью.

Левый берег был быстро занят, неприятель сбит оттуда, и куринцы, не задерживаясь ни минуты над обрывом, с криком «ура!» кинулись в аул Соси-Ирзау, находившийся тут же, выбили оттуда горцев и, счастливые исполнением своего долга, наконец, остановились, вытирая почти кровавый пот с лица и пену, накипевшую на губах от сильной борьбы чувств и утомления. Соображая этот замечательный подвиг славного четвертого куринского батальона, каждый человек, не чуждый предрассудков и поверий, сказал бы, положа руку на сердце, что эти воины продали свою душу черту.

Потеря наша в этот день состояла в легко раненом майоре Эрнроте, двух убитых и десяти раненых нижних чинах и в пяти убитых лошадях.

Артиллерии действовать не приходилось столько же потому, что местность не дозволяла, сколько и потому, что надобности в ней на этот раз не явилось.

Вслед за куринцами к Бин-Дуку прибыли и остальные эшелоны. [476]

На Бин-Дуке взводы штабс-капитана Кнорринга и поручика Кулешова соединились и вступили под начальство командира дивизиона, капитана Парчевского (ныне генерал-майор).

Генерал Евдокимов настиг авангардную колонну в то время, когда торжество ее был полное, и она уже спокойно отдыхала. Тотчас он распорядился укрепить занятый нами аул завалами, оставил в нем победителей и приказал немедленно приступить к постройке моста там, где лежали бревна. В двое суток мост вырос как из земли, и начались сообщения оторванного батальона с главными силами, от которых в пособие ему был послан один батальон белостокского полка. В течение этого же времени работали над рубкою и расчисткою окружающего леса, который валился снопами. Эта рубка вовсе не имела в виду упрочить за нами занятую позицию, которая, в сущности, была нам не нужна, потому что составляла на этот раз нашу проходную – и притом в иную сторону, как увидим ниже – дорогу. Она имела целью обмануть неприятеля относительно нашего настоящего направления. Лес, который мы рубили, тянулся по ущелью и вверх по течению реки, куда мы в этот раз и идти были не намерены. Но так как горцы, зная хорошо окружающую местность, находили, что мы не можем пойти иначе, как по ущелью нижней дорогой, то они, укрепляя завалами тропу по берегу реки, зорко стерегли нас на этом пути. Не желая их не только разочаровывать в ожиданиях, но, имея в виду сколь возможно более усилить их заблуждение, генерал Евдокимов приказал открыть просеку вверх по ущелью. Когда неприятель, вследствие этого, окончательно убедился, что мы должны будем избрать для нашего дальнейшего наступления это, а не иное направление, он со своей стороны принялся навстречу нам загромождать лес завалами так усердно, что гул и грохот от падения деревьев под его топорами ясно был нами слышен издали. Сближаясь таким образом с неприятелем помимо всякой нужды, [477] войска работали второго июля при перестрелке, возобновлявшейся несколько раз. Потеря наша в этот день состояла в раненом офицере навагинского полка, прапорщике Ростомове, в одном убитом и одном раненом нижнем чине.

3-го июля хотя слабая перестрелка прирубке леса вновь повторилась, но без вреда для нас. Затем, когда колонна отступила в лагерь, горцы перед закатом солнца подобрались поближе к лагерю полковника Зотова и из опушки леса открыли по правому фасу лагеря довольно сильный ружейный огонь. Против них выдвинуты были два орудия поручика Кулешова. По мере того, как неприятель перебегал с места на место, чтобы избегнуть наших выстрелов, поручик Кулешов весьма удачно настигал и предупреждал его на всех пунктах, заставив в полчаса прекратить пальбу. Было выпущено из орудий тринадцать обыкновенных гранат: три – с дистанции 160 сажень, под углом в 13,5 линий по прицелу; три – с дистанции в 200 сажень, под углом в 17,5 линий; две – с дистанции 230 сажень, под углом в 21 линию, и пять – с дистанции в 300 сажень, под углом в 30 линий по прицелу.

На этой местности против нас действовал Батока с другим наибом Амзатом. В распоряжении их было лишь несколько сотен горцев, так как Шамиль в этом ущелье с одной стороны полагался на защиту и содействие самой природы, а с другой – не решался до четвертого июля спустить главные скопища, под предводительством Дубы и Лабазана, с высот Даргин-Дука, все еще уверенный, что генерал Евдокимов хитрит, отводит ему глаза ложными диверсиями и ни в каком случае не оставит горы, ведущей в его владения, над которой трудился – не даром же – целый месяц.

Но имам и на этот раз не угадал намерений нашего полководца. Последний, успокоившись тем, что окружавшие нас партии были невелики, решил не терять времени и скорее пробиться [478] вперед, к верховьям Чанты-Аргуна. Предпочтительно пред нижнею дорогою, о которой уже сказано, он избрал направление вперед прямо от аула Соси-Ирзау по левому берегу реки. Тут вовсе не было никакой дороги – сплошная гряда гор, с верху до низу покрытых, хотя не безусловно, густым, но зато вековым лесом – и больше ничего. От Соси-Ирзау непосредственно следует первая крутая гора, поднимаясь полувертикально семью уступами; она вся вздулась к верху, оставляя по бокам крутые овраги и в некоторых местах занимая в ширину не более двадцати сажень. От вершины ее начинается крутой спуск – отлогостью до 35? и длиною до полутора версты; спуск оканчивается глубоким оврагом, за которым начиналась вторая, менее крутая гора, приводившая на пространную, относительно возвышенную варадинскую плоскость, на которой расположены аулы: сперва малый, а потом большой Варанды.

Местность, по которой предстояло нам идти, была в высшей степени опасная, что и сказалось на деле: здесь каждое дерево угрожало нам несколькими пулями и притом сверху вниз. Но утешение состояло лишь в том, что нас не забросают здесь камнями, как в то время, если бы пошли по нижней дороге. Кроме того, здесь не было искусственно устроенных завалов, которые внизу были нагромождены поперек дороги через каждые пятьдесят сажень. Наконец, как ни узка была здесь местность, но она все-таки позволяла идти кое-где между деревьями в ротной колонне, тогда как внизу приходилось наступать по тропе почти в одиночку, а следовательно, отдавать неприятелю с заранее обдуманной мыслью жертву за жертвой и, пожалуй, таким образом и целую колонну.

До выступления из Соси-Ирзау на Мескен-Дук никто не знал тех трудностей и той опасности, которые придется осилить на этой горе; никто не знал этих ее террас или площадок, [479] а следовательно, и никто не предугадывал, что идет, быть может, на верную смерть. Нет худа без добра, потому что самое тягостное нравственное положение человека является именно тогда, когда день и час смерти ему известен заранее. Неизвестность была причиною того, что солдаты во все время своего наступления на эти адские высоты сохранили мужество и бодрость духа. Полагать должно, что и сам командующий войсками знал эту местность кое-как, лишь со слов горцев.

Но так или иначе, а идти нужно было.

Наступной отряд был разделен на две колонны. Первою командовал полковник Зотов. Она состояла из 2-го, 4-го и 5-го батальонов куринского полка, 3-го батальона виленского полка, 1-го и 2-го батальонов белостокского полка, роты сапер 2-го кавказкого батальона, дивизиона горных орудий легкой № 5-го батареи 20-й артиллерийской бригады, под командою напитана Парчевского, и сотни милиции. Второю колонною командовал Баженов, а арьергардом ее – полковник фон-Кауфман. Под начальством их были следующие войска (с 4-го по 8-е июля): четыре роты четвертого батальона тенгинского полка и одна стрелковая рота того же полка; 1-й и 5-й батальоны навагинского полка, 1-й батальон виленского полка, три роты 20-го стрелкового батальона, четыре сотни казаков и сотня милиции. В колонне полковника Баженова, между первою и второю ротами 2-го стрелкового батальона, находился взвод горных орудий легкой № 6-го батареи; в арьергарде полковника Кауфмана – взвод горных орудий батарейной № 4-го батальона – взвод орудий горной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады. В Соси-Ирзау приказано было остаться – для связи отряда с Аргунским укреплением и для обеспечения нас в тылу – второму батальону навагинского полка, двум стрелковым ротам №№ 9-го и 10-го линейных батальонов и взводу орудий – под общим командованием [480] командира батальона навагинского полка, полковника Наумова.

Что нас ожидало впереди, в какие трущобы мы вновь попадем, сколько времени придется быть отрезанными от Аргунского укрепления,– все это были задачи, разрешить которые никто не решался, да и не мог бы. В виду полной неизвестности предстоявшего нам положения, было отдано приказание: взять с собою вьюки с провиантом. Как не стесняли эти вьюки всех и каждого во всех случаях серьезных и опасных движений, но приказание, однако, было благоразумное, потому что при надобности идти назад за провиантом и вновь возвращаться на свое место было бы отчаянным и крайним неблагоразумием.

Сумерки быстро спустились на землю, и ночь окутала собою мескендукские высоты. Приказание о выступлении было уже отдано, и в лагере царила торжественная тишина, как будто сердце предчувствовало трудный, тяжелый день. Костры, у которых так недавно готовилась каша, были потушены и разметаны; началась втихомолку уборка палаток. Через час колонна полковника Зотова уже стояла под ружьем, а затем еще десять минут двинулась на мост, только что оконченный, и перешла Аргун у Соси-Ирзау. Неприятель не оставлял нас своим вниманием: лишь только колонна двинулась – он с разных мест открыл ружейную пальбу, вызывая на ответ, но ответа не получил. Перейдя на левый берег реки, колонна заняла поляну впереди аула, фронтом к Мескен-Дуку, и выстроилась в боевой порядок следующим образом: в голове – пятый куринский батальон в ротных колоннах и за ним взвод горных орудий; в правой цепи – четвертый куринский батальон, выступивший к нам навстречу из Соси-Ирзау, в левой – второй белостокский; в арьергарде – рота сапер и первый белостокский батальон, потом вьюки; далее – второй куринский батальон, [481] за ним взвод горных орудий и, наконец, третий виленский батальон.

Одновременно с авангардною колонною тронулся от Бин-Дука и полковник Баженов, наступая все время по пятам колонны полковника Зотова.

Пока произошли все построения, за которыми последовал короткий отдых – забрезжило: выступала из-за горы утренняя заря. Неприятель, не оставлявший нас в покое все время и по левую сторону Аргуна, мгновенно прекратил пальбу – и стушевался. Тут только мы начали догадываться, что он спознал наши намерения и поспешно отправился приготовить нам встречу.

Колонна двинулась и тотчас вступила в лес. От поляны до опушки леса виден был след чего-то вроде утоптанной дороги, но после нескольких сажень пути по лесу эта дорога окончательно исчезала: начались пни, валежник, наваленный кругом лист, влага, мокрота,– словом, препятствия не заставили себя долго ждать.

Местность все более суживалась, так что цепи лепились над обрывами, сливаясь в некоторых местах с колонною. С минуты на минуту мы ожидали приветственного выстрела, но горцы или не поспели еще к нам навстречу, или не считали нужным начинать так рано, давая возможность всей колонне втянуться в глубину леса.

Пятый батальон куринцев взошел на первый уступ без выстрела и приостановился, чтобы дать возможность колонне стянуться.

В самом начале движения нам стало ясно и понятно, что в лесу, на этих высотах, мы должны находиться в полном распоряжении неприятеля, и что артиллерия наша здесь составляла совершенно лишнее бремя. И действительно, во все время наступления и до взятия последнего уступа ей не пришлось сделать ни [482] выстрела, потому что невозможно было установить орудия и точно также невозможно было стрелять снизу вверх. Орудия тащили то на лямках, то на вьюках.

Несколько поотдохнув, колонна двинулась на второй уступ. Левая цепь, которая уже окончательно слилась с колонною, потому что ей некуда было деваться, снята и целиком отправлена назад, где составила роты и пошла вслед за вьюками.

Медленно, ища опоры в окружавших деревьях, взбирались куринцы на крутизну – и вот уж стали подходить ко второй террасе.

Неожиданно и почти в упор раздался залп полсотни винтовок… Неприятеля не видно, стрелять не в кого – а в рядах свалилось несколько человек. Без команды, без приказания, как по мановению волшебного жезла, загремело «ура!» – и пятый куринский батальон бросился в штыки. Тут сил еще хватало – и второй уступ занят тотчас же.

Но в это время раздались ружейные перекаты не только впереди, но и на флангах. Неприятель пользовался каждым деревом, каждой вершиной его, чтобы стрелять отовсюду, где только мог присесть и укрыться. Ружейный огонь грозил обнять собою всю колонну; там и сям попадались срубленные гиганты, преграждавшие движение войска; не смотря на лесную прохладу, уже рубахи на теле были мокрые.

Полковник Зотов сообразил, что только быстрым движением все вперед и вперед он остановит возможность для горцев разбрасываться на длину всей колонны, и хотя сосредоточить их огонь на головном батальоне, но зато остальные войска будут спасены. Разделив батальон надвое и предоставив две роты в распоряжение полковника Черткова, он начал наступление перекатами. Бегом пустились первые две роты на третий уступ и, осыпаемые со всех сторон пулями, сбили оттуда неприятеля, не дав ему опомниться, и заняли его позицию. Горцы [483] как кошки бросились к следующей террасе, и вслед за ними опять бегом пустились другие две роты, а предыдущие между тем несколько минут отдыхали. Заняв высший уступ и присоединившись к партии, уже там находившейся заранее, чеченцы снова встречали залпами подбегавшие к ним роты и снова вырывали из строя жертву за жертвой. Пули их главнее всего были направляемы на наших офицеров, и одним из первых слетел с лошади адъютант куринского полка, поручик Гурьев, простреленный в лоб, выше левого глаза. Затем на четвертом уступе пуля пронзила навылет левую руку полковника Зотова, но он, не обращая внимания на эту рану, вел полубатальон вперед и вперед. Уже солдаты буквально задыхались, разинув рты и обливаясь потом с головы до ног; но кровь своих товарищей и ободряющие слова офицеров: «вперед, ребята! вперед, смелее, молодцами! не посрамитесь, куринцы!» – заставляли собирать последние силы и умирать, но не отступать.

Среди этой ужасающей обстановки, где каждую минуту можно было ожидать, что рота падет на землю в полном изнеможении, предоставляя себя произволу судьбы, между прочими офицерами много поддерживал солдат своими одобрениями и подполковник Тверитинов, за которым верхом следовал адъютант его, по званию начальника артиллерии отряда, подпоручик Рельи. Куринцы любили Тверитинова, потому что при всех встречах с ними он не жалел денег; очень часто спирт лился ведрами, не говоря уже о ротных праздниках в Воздвиженской, на которые Павел Васильевич был приглашаем неизбежно. И вот, теперь, в крайнюю минуту, командир 5-й легкой батареи, следуя бок о бок с батальоном, напутствовал его разного рода поощрениями и похвалами.

Пули его, к счастью, миновали; но в ту минуту, когда он повернулся в седле и хотел отдать Рельи какое-то приказание, [484] как Рельи слетел с лошади, простреленный в правое плечо навылет. В то же мгновение и такая же рана свалила с ног подпоручика Пхакадзе, который, идя во главе своего взвода, пал, но не выронил шашки из рук.

Бывали случаи, что при подобных обстоятельствах, когда направо и налево валятся товарищи и командиры, солдаты падали духом, терялись. Но здесь до этого было далеко: ожесточение против врага, месть за смерть земляков и при том воспоминание о своем славном знамени, именем которого офицеры двигали свои роты, заглушали всякие чувства и побуждения куринцев, кроме желания – взлететь на новый уступ и сбить оттуда неприятеля.

И откуда бралась эта мощь, эта железная сила у людей, уже обессиленных всеми невзгодами, трудами, «египетскими» работами.

Еще вырвало из строя одного офицера – прапорщика Гладуна, но куринцы не останавливались и не давали возможности самому неприятелю не только остановиться, но даже придти в себя. С их стороны выстрелы были сравнительно с горскими редки, потому что некогда было заряжать, да и не для чего: бой шел на штыках; но со стороны горцев пальба была полнее и чаще, потому что отброшенные от нижнего уступа, они примыкали к той свежей еще силе, которая сидела на верхнем уступе.

Несчастным куринцам казалось, что и конца не будет этим уступам; боевой клик их видимо ослабевал; «ура!» уже было не громкое, хриплое,– однако, они не переставали одушевлять друг друга, перескакивали через тела своих убитых и раненых и, поощряемые офицерами, которые собою подавали им пример отваги и самоотвержения, старались бежать и бежать вперед…

Но есть предел всякой возможности, а с особенности человеческим силам: подбежав к шестому уступу куринцы [485] остановились – ноги не двигались, дыхание захватило, у многих горлом и носом выступила кровь.

Неприятель не останавливал пальбы и сыпал с шестого уступа град пуль.

Казалось, что первый ряд должен лечь безнаказанно под горскими пулями.

Но судьба решила иначе: в минуту, когда готовилась куринцам злополучная развязка, командир роты, капитан Чекоани, на груди которого красовался орден св. Владимира за храбрость, выскочил вперед и крикнул: «За мною, ребята! Я с вами!» Этот ободряющий крик и этот пример отваги родили еще одну вспышку угасшей силы солдат, и они бросились вперед за своим командиром.

Пуля в висок сразила наповал капитана Чекоани, и он пал к ногам своей роты – жертвою за ее спасение и залогом ее новой славы.

Уже не ожесточение, но остервенение охватило всю роту, лишившуюся своего незабвенного начальника, столько лет делившего с нею все опасности, все нужды и лишения; отчаянное «ура!» пронеслось по рядам ее, и она с легкостью барса взлетела на шестой уступ, сорвала оттуда неприятеля и на штыках понеслась к седьмому уступу

Через несколько минут пятый батальон был на вершине Мескен-Дука, а неприятель, разбитый и расстроенный, бежал во все стороны без оглядки.

Текст воспроизведен по изданию: 1858 год в Чечне // Кавказский сборник, Том 3. 1879