ВОЛКОНСКИЙ Н. А.

1858 ГОД В ЧЕЧНЕ

Н. Волконского.

I.

Перемена образа ведения войны на левом крыле кавказской линии и последовавшие отсюда изменения в быту солдат. Значение, географический и стратегический очерк аргунского ущелья. Соображения и подготовительные действия генерала Евдокимова по взятию ущелья. Жилище в крепости Воздвиженской артиллерийских офицеров и их досуги. Распоряжение о походе и короткие сборы. Командир легкой № 5 батареи. Выступление. Положение генерала Евдокимова. Состав отряда и дислокации войск. Бой. Неловкость Кашинцова и неосторожность Тверитинова. Бомбардирование завалов; штурм; общее наступление; взятие ущелья.

С 1858-го года военные действия на левом крыле кавказской линии (ныне Терская область) принимают иной характер: прежняя война на плоскости, по большей части в местах открытых, сменяется войною в горах, лесах, оврагах и разных трущобах; ряд набегов уступает место движениям прочным, и хотя относительно медленным, но устойчивым; куда бы ни ступила наша нога – прорубаются непроходимые леса, делаются просеки, [378] разрабатываются колесные дороги, закладываются редуты, укрепления: природа осилена – Кавказ сдается.

Таким образом, 1858-й год, являясь, так сказать, началом конца, составляет весьма важную эпоху в истории кавказской войны.

С переменой внешнего вида военных действий во многом изменяется и самый быт войска: удаль, молодечество уступают место геройству более рассчитанному, холодному; определяется полная непобедимость русского солдата.

Обыкновенное условие практической жизни в этом случае на войске сказалось вполне: когда надоело шутить, перебрасываться фразами, любезностями, политическими намеками; когда вашей игры, под которой скрывается дело, не понимают или понять не хотят, – необходимо сосредоточиться, нахмуриться, действовать серьезно и резко, прямо в упор.

Декабрьские действия в 1857-м году генерал-лейтенанта Евдокимова в большой Чечене, будучи последним актом драмы, разыгрывавшейся до тех пор на плоскости, имели, как теперь можно судить, веский смысл. Разгромлением аулов по Джалке. Шавдону и Хулхулау и приведением в наше подданство нескольких сотен семейств непокорных горцев он имел в виду, как можно более ослабить силы Шамиля и тем облегчить непосредственные свои действия в предстоявшем затем году, о которых, как видно, крепко и заранее подумал. И действительно, лишив имама до трехсот покорных ему дотоле семейств, он отнял у него, наверное, триста, если не более, добрых воинов и значительно подорвал его материальные ресурсы, потому что из рук его ускользнула периодическая денежная и имущественная дань, которую платили ему эти триста семейств.

Вообще, к 1858-му году дела были поставлены хорошо; но оставалась главная наша заноза – аргунское ущелье: это был ключ к жилищу Шамиля. Прорвавшись в аргунское ущелье, мы становились, [379] раньше или позже, владетелями так называемых Черных гор, открывали себе пути в тыл главным убежищам имама, а также и дороги на соединение с Дагестаном, отбрасывали неприятеля за андийское Койсу, отрезывали ему самое лучшее сообщение с малою Чечнею и вообще садились ему на плечи.

Но как прорваться в это ущелье? Вот вопрос, который порывались разрешить многие, – и всегда неудачно. Бывший командир куринского полка, князь С. М. Воронцов, один из последних попробовал покончить его, но, к сожалению, не покончил; в полчаса потерял до трехсот нижних чинов и около семнадцати офицеров – и вернулся домой. Так рассказывали мне участники этого дела – я сам не был в этом побоище.

Если фермопильское ущелье было то же, что аргунское, то я нимало не удивляюсь ни Леониду, ни его спартанцам, ни даже князю С. М. Воронцову.

Двадцать лет минуло с тех пор, как мы прошли насквозь аргунские ворота; но как живые восстают они у меня теперь перед глазами со своим черным зияющим отверстием, наподобие пасти крокодила.

Аргунское ущелье находится в пяти верстах от крепости (ныне укрепление) Воздвиженской, вверх по течению Аргуна. Оно представляет собою теснину, огражденную с двух сторон у входа горами, покрытыми темным густым лесом, между которыми в отвесных почти берегах, имеющих от 10-20 саженей высоты, бьется и клокочет бешеная река. Расстояние между контрфорсами, образующими самое ущелье, не превышает хорошего пистолетного выстрела. Дорога из крепости Воздвиженской лежит по левому берегу реки и, вступая в ущелье, плотно прижимается к горе. Так она проходит на некотором пространстве до самого оврага, неожиданного пересекающего ее в недальнем расстоянии от входа. Затем, перейдя овраг, становится несколько удобопроходимее и открывает глазам влево, по правую сторону реки, [380] аул Дачу-Барзой, раскинутый на просторной, круглой поляне, охваченной со всех сторон горами же.

Из этого краткого и, конечно, слабого, в сравнении с действительностью, описания видно, что для того, чтобы прорваться в ущелье, необходимо, во-первых, вести войска не в колоннах, а рядами; во-вторых, попав сразу под перекрестный огонь невидимого неприятеля, двигаться таким образом до неожиданной встречи с оврагом; потом, очутившись по необходимости в этом овраге, терпеливо ждать, пока с горы всех перестреляют.

Шамиль столько же хорошо понимал всю важность и все выгоды этой неприступной твердыни, сколько видимо и сильно беспокоился за нее в конце 1857-го года. После декабрьских поражений в большой Чечне он как бы догадывался, что нам остается, в постепенном порядке, только движение в аргунское дефиле. Вследствие этого он согнал туда не только большую часть воинов Чечни, но даже и сборные сотни из Дагестана. Мало того, принялся укреплять ущелье таким образом, чтобы, если позволено выразиться, муха не проскользнула бы в него, а именно: при входе в теснину правая высота (по левому берегу) была застроена тремя рядами завалов из толстых бревен; перед оврагом – завал, по ту сторону его – еще два завала; по правому берегу реки, параллельно дороге, еще один длинный завал, из-за которого горцы могли видеть каждого из нас в лицо, а перпендикулярно этой дороге – опять завал, защищавший путь по ту сторону Аргуна. Этот последний завал восходил снизу на гору почти до верхних ее пределов и был прикрыт спереди глубоким и широким рвом. Соображая эти укрепления, можно думать, во-первых, что Шамиль был того мнения, что нам необходимо будет вести наступление по обоим берегам реки – как мы и сделали – а во-вторых, что вероятнее всего, он имел в виду голову нашей наступной колонны пропустить в ворота [381] теснины и тогда уже распорядиться с нами желанным образом, – последствия понятны.

Немало передумал и генерал Евдокимов о том, как бы изловчиться и ухитриться, чтобы и аргунское ущелье был в наших руках, и крови бы поменьше было пролито. И вот, он пришел к тому заключению, что ни стратегия, ни тактика тут ни к чему не послужат, а нужно просто на просто надуть Шамиля: отвлечь куда-нибудь подальше его силы так, чтобы в один день ему оттуда не поспеть в ущелье, а самому тем временем нагрянуть на Дачу-Барзой как снег на голову.

Евдокимов был генерал тихий, негромкий, сосредоточенный и замкнутый. Самые приказания он отдавал всегда вполовину, как бы боясь, чтобы никто не проник в настоящий смысл, а уж заранее освоить божий мир с этими приказаниями или с его намерениями – да это было бы истым и чистейшим в его глазах преступлением, ударом для него самого, которого бы он просто не пережил. Как вдруг декорация переменилась, и мы не хотели верить ни ушам, ни глазам своим: Николай Иванович начинает заблаговременно и громко – вовсе не по характеру – толковать и проповедовать о том, что нужно бы опять в большую Чечню, к Кишень-Ауху, в Автуры, и заложить бы в последнем укрепление. Главное дело в том, что покойный генерал делился этими намерениями с теми лицами, которым меньше всего, по своей натуре и опытности, доверял. а именно: с некоторыми представителями нашей татарской милиции и с приближенными к нему начальственными лицами из горцев. Естественно, что соображения и виды генерала быстро проникли в массу наших чеченцев-милиционеров, а от них сообщились установленным порядком и к Шамилю. Но старик не так был легковерен, как казалось: так то так, думал он себе, но… все-таки… аргунское ущелье… [382]

И имам недоверчиво покачивал головою и щипал свою седую бороду.

Николай же Иванович, видя, что почтенный соперник затрудняется ему верить на слово, решил убедить его в своих намерениях фактически: приказал перевезти в Шали фураж, которым бы легко мог оттуда снабжать автурийскую колонну; велел повсюду нанимать подводы для перевозки строительных материалов, и, наконец, 15-го января двинул значительную часть войск и большой обоз на правый берег Аргуна, у Бердыкеля, по этой дороге, по которой обыкновенно мы ходили из Грозной в большую Чечню.

На этот раз маститый имам не мог более сомневаться в искренности намерений нашего полководца и тотчас отозвал из аргунского ущелья всю массу своих войск к Автурам, а оборону дефиле – и то лишь на случай чего-нибудь нечаянного – предоставил отважному и распорядительному шатоевскому наибу Батока, вверив ему до двух тысяч войска из жителей окрестных обществ.

________________________

С 15-го на 16-е число января 1858-го года ночь была темная, суровая. Темнота ее слегка смягчалась кое-где разбросанным снегом, и в тех местах, где он подтаял днем, уже образовались оледенелые тундры; сверху все моросило да моросило; изредка не крепкий, но неожиданный ветер обдавал предметы мокрою пеленою, висевшей в воздухе в виде густого тумана.

В крепости Воздвиженской тихо и спокойно; кроме часовых и обходов на улицах и площадях – никого. Огни по большей части уже потушены, и только в доме командира куринского полка, генерал-майора Мищенко, половина дома освещена – как в день свадьбы. [383]

Но кому охота дознавать: зачем и для кого эта иллюминация?

Черною массою выступает цитадель с ее высокою каменною стеною, лишь сверху окаймленную снегом как белой ленточкой. Подойдя поближе к этой стене, видишь, что еще черный, глубокий ров, охватывающий кругом цитадель, раскрыл свою внутренность. Внутри цитадели также тихо, как и в крепости вообще, лишь на гауптвахте, влево от ворот, монотонно прохаживается часовой, да у артиллерийских конюшен изредка во всю глотку зевнет другой часовой – и только. Свет мелькает лишь в окнах крепостного флигеля – жилища офицеров 5-ой легкой батареи – который вытянулся по самой середине цитадели. На одном из окон довольно обширной комнаты стоит догорающая стеариновая свечка и освещает собою пустые, довольно грязные стены, ветхий старомодный бильярд и двух лиц, усердно упражняющихся на нем, с киями в пуках. Лица эти по внешнему виду представляют две противоположности: блондин и брюнет, довольно высокий – и довольной приземистый, тонкий – и круглый, в дубленом полушубке – и в красной кумачовой рубахе. Игра идет свирепая: шары прыгают, валятся за борт, лузы трещат.

Дверь в смежную комнату тихонько приотворяется, и на пороге является третья личность.

– Господа, не пора ли на закуску, да и в постель?

– Постойте, Вильгельм Адольфович. Я для удовольствия Александра Николаевича еще один карамболь устрою.

– А он, верно, для вашего удовольствия – оттяжку?

– Куда тебе, бутуз! – подхватил Александр Николаевич, – поучись прежде, продолжал он, а тогда и суйся в игру.

– Ну, Кашинцов провалился» – заметил, спустя некоторое время, Вильгельм Адольфович, – партия за вами, Александр Николаевич. [384]

Игра кончилась.

В это время дверь из передней тихо отворилась, раздался сдержанный, робкий кашель, и на пороге, вытирая ладонью усы, появился фельдфебель 5-й легкой батареи.

– Ты что? – спросил у него штабс-капитан Веверн, удаляя от себя подсвечник, который принял с окна.

– В поход, ваше благородие!

Минутное молчание; офицеры переглянулись.

Хотя подобное неожиданное известие никого не удивило, потому что к нему не привыкать стать, но все же оно застало артиллеристов более или менее врасплох, потому что похода в эти дни ни у кого даже в думке не было.

– Куда? – спросил Веверн.

– Не могу знать, ваше благородие. Приказано выступать дивизиону вашего благородия и взводу горных орудий.

– Хорошо,– сказал равнодушно командир дивизиона,– распорядись.

Фельдфебель вышел и быстрыми шагами направился к казарме.

Войдя в казарму, он остановился на пороге и окинул ее быстрым, молодецким взглядом: дежурный на месте. люди спят, огни в исправности. все в порядке. Здесь фельдфебель был уже совсем не тот, как за пять минут назад пред командиром дивизиона, – видно было, что тут он являлся прямым хозяином всего окружавшего его.

Хозяин приосанился, кашлянул и зычным голосом крикнул на всю казарму:

– Пошел, выходи, ступай, марш!

Это был его обыкновенный призыв к походу.

Моментально приподнялась на нарах сотня голов, и казарма ожила; затем, не прошло и трех минут, как в конюшне уже ржали и отхрапывались гнедые черноморцы! [386] – Ну!.. тпрр!.. шалишь!.. Не дури! – только и слышно было то в том, то в другом конце сарая.

Издали послышался давно знакомый всем голос командира батареи, подполковника Тверитинова, который никогда не говорил тихо.

– Здорово, черти! – крикнул он, явясь у входа в конюшню.

– Здравия желаем, вашеск–бародие! – отвечали солдаты.

Павел Васильевич почти бегом прошел насквозь конюшню, выругал на ходу двух-трех ездовых, снабдил подзатыльником вожатого и толкнул в брюхо ногою одну лошадь, которая бесцеремонно загородила ему дорогу.

– Живее!

И с этим словом командир скрылся, направляясь в крепостной флигель.

– Вы уж готовы? – прокричал он, входя в бильярдную, куда двери из соседних офицерских комнат были отворены настежь. И, не дождавшись ответа, Павел Васильевич продолжал:

– Александр Николаевич, водка есть?

– Дома, Павел Васильевич. Иван, подай водку!

Явился дубинообразный Иван со стаканом и бутылкою, подавая то и другое своему командиру.

– Черт!.. Наливай сам – я не работник твой.

Треть стакана осушена.

– Куда пойдем, Павел Васильевич? – спросил прапорщик Кашинцов.

– Про то Евдокимов знает.

Павел Васильевич был закаленный артиллерист старого кавказского покроя, любимый своими офицерами, уважаемый солдатами [386] и всегда готовый поделиться с теми и другими последним куском своего хлеба. Это радушие и хлебосольство отчасти были причиною того, что впоследствии он сам остался без куска хлеба и кончил жизнь свою весьма печальным образом. Как сейчас восстает предо мною его фигура в длинном походном потасканном сюртуке, в прилепешенной на лбу фуражке, в расшлепанных сапогах без галош…

________________________

В полночь, на площади, между цитаделью и домом командира начали собираться войска. Они двигались, перестраивались, появлялись то там, то здесь, – так что решительно нельзя было среди ночной мглы составить себе точного понятия о том, каких полков эти отдельные части, явились ли они с места из казарм или подходят извне, какая цель всех этих построений и передвижений. Офицеров, конечно, нельзя было заметить иначе, как по отсутствию у них ружья со штыком; в остальном, одетые в нагольные и дубленые полушубки, они ничем не отличались от солдат.

Наконец, войска угомонились; батарея заняла место в центре.

Прошел час, прошел и другой, – войска все стоят на одном месте, утаптывая ногами скользкую землю. Нетерпение, досада начинают овладевать всеми; приказаний – никаких; все мокнут и дрогнут под ледяною пылью; слышится ропот, неудовольствие.

________________________

По флангу колонны проскользнул какой-то закрытый экипаж и повернул к дому командира полка. – Евдокимов приехал, заговорили в рядах. Верно, скоро двинемся. [387]

Однако, не смотря на прибытие командующего войсками, мы еще с час, если не более, стояли в том же положении. Затем откуда-то послышалась команда, и голова колонны тронулась к аргунским воротам, которые медленно, как бы лениво, раздвоились перед нею.

Теперь стало всем понятно, куда мы направлялись.

Вещь естественная, что никто и не думал задаваться мыслью о предстоявшей опасности, но ожидание серьезного и решительного боя не сходило у всех с языка, так как все хорошо помнили наши прежние неудачи в аргунском ущелье, и все хорошо знали, что в настоящее время оно укреплено в несколько раз лучше, чем прежде. Тем не менее, войска шли охотно: аргунское ущелье, вызвавшее постоянные, ежедневные тревоги, крепко уж надоело куринскому полку и 5-й легкой батарее, – хотелось с ним поскорее и разом порешить.

Войска, как бы преднамеренно, подвигались довольно медленно. Это, действительно, было делаемо с целью, и сама цель состояла в том, чтобы согласовать движение войск, выступивших из Воздвиженской, с движением другой колонны – генерал-майора Кемпферта. Об этом мы уже узнали впоследствии, при нашем же выступлении не предполагали за собою или вблизи себя никаких других войск.

Между тем, все дело сложилось и происходило следующим образом:

В то время, когда с вечера, на 16-е число, фельдфебель докладывал штабс-капитану Веверну о том, что приказано готовиться к выступлению, другие войска уже двигались по другим направлениям раньше нас. Колонна генерал-майора Кемпферта, составлявшая левое крыло наступного отряда, заключавшая в себе пять батальонов пехоты и восемь орудий и, как выше сказано, выдвинутая за Бердыкель, чтобы обмануть неприятеля, получила приказание – следовать с наступлением ночи по правому берегу [388] Аргуна и достигнуть ущелья одновременно с нами. Так как этой колонне приходилось сделать обходное движение верст в двадцать пять, то понятно, что наша колонна двинута из Воздвиженской, по расчету времени, только тогда, когда можно было предполагать, что Кемпферт находится по ту сторону Аргуна, на одной линии с нами. Он огибал своею колонною полукруг, а мы шли из Воздвиженской по прямой линии, из чего следовало, что наше движение мы и дальше были по возможности замедлять и приостанавливать, несмотря на выступление в три часа пополуночи. Эти приостановки тем более необходимыми, что наша колонна, составлявшая правое крыло наступного отряда, вверенная командиру куринского полка, генерал-майору Мищенке, шла хотя по дороге скользкой, но почти бесснежной и ровной; тогда как батальоны Кемпферта во все время пути не выходили из снега по колено. Затем, когда они, часа за три до рассвета, поднялись на высоту крепости Воздвиженской, затруднения их еще более увеличились, так как отсюда дороги в аргунское ущелье не было. Снег во многих местах лежал до пояса, и движение предстояло совершить большей частью среди леса, кое-где пролагая себе путь при помощи прикладов. Люди выбивались из сил, падали; лошади спотыкались на каждом шагу. Только и слышно было с минуты на минуту:

– Не отставать! Не растягиваться! Смелее, ребята, скоро к месту!

И усталые солдаты собирали все свои силы, чтобы достигнуть этого обетованного «места».

Ну что, если бы в то время они могли быть встречены в лесу какою-нибудь засадою, – положим, хоть из одной сотни горцев?.. Думал ли что-нибудь подобное генерал Евдокимов? Должно полагать, что думал. Это можно заметить из того, что на утро, когда он громил ущелье и. двигая штурмовые колонны, оглядывался все в ту сторону, где должен был показаться [389] Кемпферт, он вовсе не имел на своем лице отпечатка решимости и уверенности. Даже, смотря ему прямо в лицо – пока дело не сделалось горячим – я был вполне убежден, что он более, чем наполовину, как бы сомневается в счастливом исходе битвы.

Да и в самом деле, трудно представить себе в эти минуты положение командующего войсками, его тяжелую душевную борьбу, сознание ответственности – нравственной еще более, чем служебной – за всякую неудачу. А такая неудача везде и всегда возможна, как хорошо ни рассчитай шансы. Ведь бывали же случаи, когда непредвиденное обстоятельство, ошибка начальника колонны ил что-нибудь в этом роде разрушали все соображения начальника войск и радикально изменяли к худшему его ожидания. Дарго, ичкеринский лес, упущение Шамиля при нападении его на Кабарду – все это те ошибки. о которых я говорю, и которые стоили нам много крови и, более или менее, остались позором на нашей памяти. Единственный расчет всех наших кавказских полководцев был не столько на себя самих – в особенности в крайних случаях – сколько на офицеров и на солдат. Они были, как дважды два, уверены, что те и другие не струсят, и никто не станет отвергать, что на действительности этого факта почиет навеки слава многих кавказских генералов. Что славу эту многие из них стяжали личными заслугами гораздо менее, чем при помощи и посредстве бессмертных заслуг их железного войска

Да, я вполне утверждаю, что Евдокимов, вступая в аргунское ущелье, не был уверен в безусловном успехе. В этом деле он изображал собою отличного игрока, который ставил на карту все, что у него было, весь громадный свой выигрыш, скопившийся в течение многих лет, – и может его проиграть. Что остается делать хорошему, знающему, даже добросовестному игроку, если все он проигрывает разом и безвозвратно?.. [390]

Генерал Евдокимов находился в таком тревожном состоянии еще потому, что он заранее вверил главнокомандующему свои намерения о взятии аргунскому ущелья и, сколько нам было известно, обнадеживал его в том.

А вдруг бы, да и не взял?..

Аргунское ущелье – не простая неприятельская позиция, не аул, который можно разорить набегом, с налета, с тем, чтобы через три месяца он опять явился на своем месте. Аргунское ущелье – это вопрос жизни и смерти почти половины непокорных племен Кавказа, и если бы мы покорили весь северный Кавказ со стороны Дагестана, большой и малой Чечни, но не совладали бы с аргунским ущельем – мы никоим образом не вправе бы были считать за собою эту сторону края и постоянно должны были бы видеть и испытывать самые пагубные для нас сношения покорных горцев малой Чечни с непокорными. Тогда как взятием аргунского ущелья мы раз и навсегда положили этим вредным для нас сношениям и разделяли овец направо, козлов – налево. Важность такого разделения понятна только для тех, кто захватил еще кавказскую войну на левом крыле и сам в ней участвовал.

Но возвратимся к отряду.

Колонна генерал-майора Мищенки состояла из трех батальонов куринского полка, шести орудий (в том числе двух горных) легкой № 5-го батареи и двух сотен казаков.

Резерв колонны генерала Кемпферта, под командою генерал-майора Рудановского, составляли: пять батальонов тенгинского, виленского и белостокского полков; 20-й стрелковый батальон, четыре орудия и две сотни казаков. Резерв колонны генерала Мищенки, под командой полковника Тимермана, составляли: два с половиною батальона апшеронского полка, сводный линейный стрелковый батальон, рота сапер и два орудия. Резервы эти были [391] двинуты ночью же, с 15-го на 16-е января, непосредственно за их центральными силами: первый из Бердыкеля, второй – из Грозной; последний явился в крепости Воздвиженской одновременно с выступлением из нее колонны генерала Мищенки. Наконец, арьергард всего этого отряда, находившийся под командою полковника Муссы-Кундухова, состоял из четырех эскадронов драгун, шести сотен казаков, четырех с половиною сотен милиции и четырех конных орудий. Этот арьергард следовал также из крепости Грозной по пятам резерва правого крыла (ген. Мищенко) отряда.

Уже одно исчисленное количество войск, достаточное для порядочного генерального сражения, подтверждает наше заключение о том, что главнокомандующий войсками далеко не сквозь пальцы смотрел на возможность какой-либо неудачи при взятии собственно аргунского ущелья.

На полпути к цели, у казачьего поста, колонна генерала Мищенки остановилась, привела в порядок свои ряды и приготовила свою артиллерию. С этого места были уже раскинуты цепи, и батальоны двигались в боевом порядке с орудиями в голове и на левом фланге.

Стало рассветать. Яснее начали обрисовываться ребра лесистых гор, ограждающих вход в ущелье. Ни одного выстрела, ни единого звука голоса не было слышно, кроме громкого кашля генерала Мищенки (Генерал Мищенко был ранен в грудь и от этого страдал сильным и глухим кашлем. Авт.), которым обнаруживалось его присутствие впереди колонны; по этому кашлю горцы давно привыкли отгадывать, кто именно ведет войска.

Тут нагнал нас генерал Евдокимов. [392]

Колонна остановилась у самого входа в теснину. В это время в разных местах по ущелью раздалось несколько горских выстрелов, которые, по-видимому, были для неприятеля призывным сигналом к битве.

Тотчас были сделаны следующие распоряжения: стрелковые роты сводного линейного батальона спущены вниз к левому берегу реки; на дороге против ущелья поставлены два горных и два полевых орудия легкой № 5-го батареи, которым приказано было действовать по завалам, преграждавшим вход в ущелье и защищавшим с фланга правую высоту; два других полевых орудия той же батареи были направлены несколько правее, на верхние завалы, защищавшие гору с фронта; влево от дороги был поставлен подоспевший к этому времени взвод конных орудий, которому предстояло действовать по завалам правого берега реки и таким образом облегчить взятие их колонною графа Кемпферта, которая, между прочим, еще не показывалась.

Пехота расположена была по флангам и позади орудий.

Едва только роты спустились вниз к реке, а артиллерия успела установить орудия с разных сторон – с боков, сверху, снизу – горцы открыли по войскам перекатный ружейный огонь. В ответ на это мгновенно засвистели ядра, зашипели гранаты, – и все слилось в один непрерывный гул, среди которого свист горской пули был слышен только тогда, когда она пролетала возле самого уха. Снизу, от реки, густыми клубами поднимался к нам дым от беглой пальбы линейного батальона. Огонь становился все чаще и чаще, и начиналось то, что на простом языке называется светопреставлением. Канонада продолжалась уже около получаса, но горцы держались упорно и не думали еще очищать ни одного завала.

Генерал Евдокимов сидел верхом на лошади, как вкопанный, беспокойно поводил кругом глазами, обращая их чаще всего туда, откуда должен был показаться Кемпферт, и время [393] от времени перебрасывался замечаниями с генералом Мищенко.

Видя, что неприятель не поддается орудийному огню, командующий войсками приказал генералу Мищенке направить два батальона, под командою полковника Рихтера (Ныне генерал-адъютант и начальник 13-й пехотной дивизии. Авт.), на штурм правой горы и ее завалов. Эта гора, ограждая собою вход в дефиле и господствуя над прилежащими к ней высотами, составляющими вглубь по ущелью и вправо по равнине ее продолжение, являлась главным оплотом всей неприятельской силы и главной защитой самого ущелья, Взятием расположенных на ней, по ущелью и перпендикулярно к нему, завалов мы садились на головы горцам, находившимся внизу по обе стороны оврага, и могли их оттуда поражать на выбор.

С поручением по фронту поскакал прапорщик Агишев, но, едва поравнялся с орудиями – вспрыгнул в седле как обожженный и остановился.

– Что случилось? – спросил его один из артиллерийских офицеров.

– Кажется, ранен,– жалобно произнес Агишев, хватаясь рукою ниже поясницы.

– Ничего, поезжай далее,– подхватил, смеясь, вопрошавший,– не умрешь.

Вслед за Агишевым галопом скакал командир батареи подполковник Тверитинов, и. не сворачивая с дороги, чтобы объехать орудия, он направил сою лошадь как раз перед самыми дулами, в нескольких шагах впереди них. Он видел, что в это время орудия заряжались и, вероятно, рассчитывал проскользнуть [394] благополучно, а может быть, и вовсе ни на что не рассчитывал, а пустился вскачь сгоряча, в забывчивости. Как вдруг ядро из орудия, которым командовал Кашинцов, просвистело мимо него так близко, что конь под ним остановился, как пригвожденный к земле.

Павел Васильевич опешил.

– А-а, черт! – крикнул он, оправившись,– не видите меня, что ли? Верно, булавка?

Кашинцов, не обращая на это замечание никакого внимания, простодушно осклабился, что-то проворчал себе под нос и продолжал свое дело.

Случай был действительно курьезный и возбудил несколько острот среди офицеров над неловкостью Кашинцова.

Подполковник Тверитинов подскакал к правому флангу батареи, где действовал единорог.

– В–ий,– крикнул он канониру, бывшему при орудии за фейерверкера,– возьмите в свое распоряжение этот единорог, поставьте его правее и действуйте только по правым завалам через головы штурмовой колонны, которая поднимается на гору. Смотрите, не перестреляйте своих, черт! – крикнул Павел Васильевич и исчез.

Единорог поставлен по указанию, и граната за гранатой полетела в данную точку.

Замечательно было, в своем роде, восхождение штурмовой колонны, осеняемой поверх голов параболическим шипением гранат, словно пастырским благословением. Впереди колонны шли до двухсот охотников, открывая ей дорогу, за ними красовалась статная и спокойная фигура полковника Рихтера, и за плечами у него – два батальона в колоннах, шаг за шагом окунающиеся по пояс в снег, барахтающиеся в нем, как в яме, хватающиеся по дороге за деревья, склоненные под выстрелами своих же гранат и почти задыхающиеся от усталости. [395]

По мере того, как батальоны поднимались все выше и выше, гранаты летели навеснее, и огонь был учащен до пределов крайней возможности; орудие накалилось, как в огне, но останавливаться было невозможно, потому что наступила минута решительная.

Командующий войсками перенес теперь все свое внимание на штурмовую колонну; горцы же пока не замечали ее приближения.

Прошло около часа. Штурмующие были уже близко к цели. Гранаты рвало очень удачно, и каждая из них ложилась непосредственно по ту сторону завала. Огонь горцев становился все слабее и слабее, и, наконец, почти вовсе прекратился (За этот подвиг канонир В–ий награжден георгиевским крестом, присланным командующим войсками в батарею собственно на имя отличившегося. Авт.). Пора была остановить и стрельбу из единорога.

Чуть только орудие замолкло – раздалось громкое «ура!», и куринцы почти в одиночку вскочили друг за другом на завал. По первому их клику горцы в несколько секунд очистили все пространство завала, оставив лишь по себе во многих местах обильные следы крови.

В ту же минуту по ту сторону реки показалась колонна генерала Кемпферта и, поддержанная отсюда конными орудиями, охватила таким образом перекрестным артиллерийским огнем завалы по горе правого берега Аргуна. Пользуясь смятением и быстрым отступлением горцев в этих двух важных пунктах, генерал Евдокимов приказал тотчас же сводному стрелковому батальону, находившемуся внизу, перейти там же к наступлению вдоль по берегу реки, а по дороге в ущелье двинул первый батальон куринского полка и два горных орудия – последние [396] под командою прапорщика Иегулова. Орудия эти, выставившись почти в упор против завалов, ограничивающих спереди и сзади овраг, открыли по ним картечный огонь. Горцы не дожидались атаки первого батальона куринцев, которые им всегда очень не нравились в подобных случаях, бросили свои завалы и спасались бегством. В это время стрелки, рота за ротою достигнув передних завалов у оврага, думали переброситься на ту сторону и отрезать отступление, по крайне мере тем горцам, которые спускались сюда сверху из-под выстрелов колонны полковника Рихтера; но, увы! – должны были остановиться у оврага, потому что дорога была раскопана, испорчена, идти по ней вперед было невозможно и следовало прежде устроить переправу.

Прошло еще пять минут; пальба все реже, слабее – и, наконец, вовсе стихла.

Аргунское ущелье взято!..

Победа эта стоила нам одного убитого и шести человек раненых нижних чинов; неприятель оставил в наших руках несколько тел.

.....

В лавровый венок Евдокимова вплетена новая ветвь, а в историю куринского полка и 5-й легкой батареи 20-й артиллерийской бригады вошла еще одна золотая страница. [397]

Бал. Отдых после утомления. Аул Дачу-Барзой. Американские топоры. Рекогносцировка. Атака милиционеров. Общее состояние отряда. О куначестве частей войск в кавказской армии. Преднамерения Шамиля и прибытие его сына. Обзор соседней местности. Маневры Кази-Магомы. Взятие нами аулов: Чалги-Ирзау, Дутена и Измаил-Юрта. Штурм аула Улус-Керты. Наши потери. Передвижение колонны к Измаил-Юрту и схватка с горцами. Указание на действия полковника князя Мирского в большой Чечне.

Такое важное историческое событие, как взятие аргунского ущелья, не могло не быть отпраздновано подобающим образом. Всякое празднество должно было иметь двоякую цель: существенную, т. е. ликование, веселье, и внешнюю – чествование виновника столь славного дела, генерала Евдокимова. Естественно, что в ближайших к отряду пунктах никто кроме Павла Васильевича Тверитинова, с его широкою, не стесняемою ни в каких денежных расходах натурою, не мог устроить торжества; да, пожалуй, никому оно бы и в голову не пришло. Покойному Тверитинову тем более пристало задать пир, что он сам был не последним главным деятелем во вскрытии входа в сердце Кавказа со стороны Чечни, с той стороны, откуда всякая удача казалась до 16-го января сомнительною.

Наш командир батареи (царство ему небесное!) ничего не делал вполовину:

«Коли спорил – так уж смело,
Коль стоял – так уж за дело,
Коль ругнет – так сгоряча,
Коль рубнет – так уж сплеча…» [398]

Так оно и вышло по отношению к балу, который он устроил. Гости были приглашены отовсюду, со всех концов самого отдаленного горизонта: и из Грозной, и из станиц, и из укреплений, и из отряда; вина, закуски, десерт были выписаны и привезены особым нарочным чуть не из самой заграницы, и, конечно, все это обошлось втридорога. Туалет жены, некоторые бальные приспособления для парадной гостиной доставлены чуть не на курьерских из самого Ставрополя. К повару Ивану Васильевичу, нанятому в Харькове за сорок рублей в месяц (преимущественно для обыденного кормления гостей и своих офицеров) прикомандированы были Павлом Васильевичем еще четыре других повара, а к обер-камердинеру Мезенцову – целая свита под-камердинеров, вице-камердинеров, валетов ливрейных, посыльных, рассыльных и тому подобных дармоедов.

Судили и рядили всем домом, где и какое избрать помещение для бала. Оказался наиболее подходящим полковой дом (куринского полка), где помещалась библиотека. Конечно, с такими вещами, как библиотека, церемониться нечего: ее живо сдвинули в одну комнату, остальные очистили, и явилось такое помещение, которое бы сделало честь любому губернскому городу. Теперь последний вопрос: кто же займется соответственным устройством бала, в особенности и преимущественно декоративною и всякою подобною частью зала, гостиной и прочих комнат, чтобы это вышло и с шиком, и торжественно, и для всех удобно.

– Как ты думаешь, Саша? – спрашивает Павел Васильевич у жены.

– Право не знаю, как хочешь; мне и без того хлопот по горло.

Павел Васильевич подошел к столу, с которого день и ночь никогда не сходила закуска, налил полрюмки водки, выпил, [399] крякнул, закусил хлеба с солью и хлопнул в ладоши. Мезенцов вырос, как из-под земли.

– Черти! Не дозовешься вас,– крикнул он на Мезенцова, который имел постоянное обыкновение стоять настороже у дверей, как собака в будке, и божился Христом-Богом, что с той минуты, как служит Павлу Васильевичу, приучил себя спать через двое суток, и то – одетым и всего не более трех-четырех часов в один раз, т. е. другими словами, он добился того, чего так жадно хотел достичь Фридрих Великий – и не достиг.

– Позвать ко мне В–ского,– продолжал Павел Васильевич.

И канонир В–ский чуть не как из земли вырос, хотя жил в крепостном флигеле, отстоявшем от дома командира батареи на четверть версты, только что явился из отряда, так сказать, умыться да переодеться, и не чувствовал ног под собою.

– Здравствуй, В–ский! – сказал Павел Васильевич, протягивая руку,– Хотите закусить? Кушайте скорее. Да ну же, не церемоньтесь, черт!

Спустя три минуты, командир продолжал:

– Вот вы занимаетесь там разными глупостями: книжки читаете, статьи пишете… Я вам повторяю, что или дочитаетесь и допишитесь до розовой лошади, или под суд угодите (Оно так чуть-чуть и не случилось. Спустя месяц, тот же канонир В–ский за напечатанную им в первых №№ газеты «Кавказ» того года статью «Кое-что о женщине вообще и о кавказской в частности» попал в ссылку, на Даргин-Дук, за рядового, да еще и с ранцем на плечах. И не скоро смиловался Павел Васильевич, которому почему-то показалось, что в этой статье, написанной по поводу целой годичной полемики с легкого пера Викторова, автор коснулся общества дам, среди которых вращался, т. е. командирши и прочих. Авт.). Но это в сторону… А сумеете ли устроить бал? [400]

– Рад стараться, Павел Васильевич!

– Какой там «рад стараться»! Черт!.. Говорите просто: сумете ли?

– Все сумею, если приказать изволите.

– Ну, так смотрите: если выйдет что не так – на часы к ящику. А вечером приходите закусить, в карты поиграем да с барынями подурачимся.

– Слушаю-с.

Итак, выбор некоторого рода распорядителя сделан.

На следующий день не только помещение библиотеки, так сказать, затрещало, но досталось и всей внешней архитектуре дома, включая туда же и крыльцо, и подъезд, и противоположную сторону улицы (у крепостной стены), где предполагался вензель блаженной памяти Н. И. Евдокимова: одно тащили, другое вытаскивали, третье рубили, иное ломали, а там – воздвигали; словом, Содом да и только.

В двое суток все приготовления были окончены: люстра, канделябры, горшки с цветами, мебель, вообще внутренняя обстановка; затем иллюминация, щит – все и вся на своих местах. На одной из стен танцевального зала из ружейных курков, блестящих, отшлифованных, было выбито: 16 января 1858 года. Под этой надписью из штыков, тесаков, ножен и тому подобного прочего красовались большого размера буквы Н. И. Е. Кругом и над надписями симметрично нависли разноцветные значки, и все это было драпировано зеленью, которая как будто висела в воздухе, потому что горшки были ловко маскированы. Кекеты [401] были устроены также из штыков, а по всем четырем углам – пирамиды из ружей, освещенные, каждая, четырнадцатью огнями. Не были забыты ни банники, ни барабаны и тому подобные вещи, которые все нашли свое назначение. Действительно, уборка и обстановка зала и гостиной были в полном смысле слова эффектны и оригинальны, хотя Павел Васильевич, навещая своего канонира четыре-пять раз в сутки, только мешал работам.

В восемь часов вечера комнаты благоухали, и начался съезд, т. е., лучше сказать, сход, потому что гости за немногими исключениями являлись пешком.

Павел Васильевич в истоптанных и разлапистых сапогах, хотя и в мундире, самодовольно прохаживался по зале, любезно встречая каждого гостя. В гостиной, на мягкой кушетке, сидели две царицы бала, Лаиса и Аспазия, две соперницы, А. Е. Т. и Л. И. М. Возле них красовалась видная, прекрасная фигура Отто Б. Р–ра – идеала всех дам – аргунского героя, украшенного впоследствии за это дело георгиевским крестом, всеми уважаемого, всеми обожаемого. Офицерство, что помельче, заняло свободные уголки.

Грянул хор – и вслед за тем вступил в зал Николай Иванович. Все встрепенулось.

Покойный граф Евдокимов принадлежал к числу тех лиц, которые если ничему не удивляются и ничем не поражаются, то, по крайней мере, скрывают настолько глубоко свои впечатления, что по наружности ничего в них не подхватишь. Однако на этот раз было видно, что Павел Васильевич достиг цели: Николай Иванович не только с особенным удовольствием озирался вокруг, но и видимо останавливался на некоторых предметах убранства и в конце концов пожелал, чтобы ему представили того, кто так изящно распорядился обстановкою. Павел Васильевич подвел к нему канонира В., который в своем [402] солдатском сюртуке почтительно остановился перед славным, знаменитым кавказским вождем.

– Это вы, почтеннейший?

– Так точно, ваше превосходительство.

– И в деле молодец, и здесь не ударил лицом в грязь,– сказал генерал, с улыбкою обратясь к Павлу Васильевичу.

Затем последовало несколько вопросов В–му относительно его прибытия на Кавказе, поводов к настоящему положению и, в заключение, чистосердечное пожатие руки.

Бал начался. Николай Иванович был здесь как в своей семье, и отрадно было видеть, что и все вокруг него составляли семью. Он был под самым приятными. еще не остывшими впечатлениями последней победы и являлся везде, во всем и для всех настолько любезным и внимательным, настолько позволяла его постоянная сосредоточенность.

Бал длился до трех часов, и Николая Иванович не оставлял его – даже против обыкновения.

Этот бал стоил Павлу Васильевичу много денег: дай Бог, чтобы он отделался вообще двумя тысячами. Но зато он и не принадлежал к числу тех вечеров и баликов, которые обыкновенно в о?но-время давались в наших крепостях вроде Владикавказа, Грозной и т. д. Это был бал на славу, во всю ивановскую…

Не считая нужным описывать самое времяпровождение, я признал необходимым коснуться это бала потому, что он хотя отчасти характеризует время, лиц, принимавших в нем участие, каковы: сам виновник торжества, знакомящийся с солдатом, и в особенности Павел Васильевич – тип человека во многом оригинального, но вместе с тем во многом и замечательного, как обломка старого золотого кавказского времени, когда люди жили минутою, не рассуждая «об утри»; наконец, вообще привел я этот бал как личное воспоминание об удалом [403] периоде времени, как штрих, очерчивающий отношение разных лиц кавказской старины, как указание на существовавшие в то время приемы, имевшие влияние нередко на всю деятельность и даже будущность тех или других членов тогдашней кавказской семьи.

Говоря «об утри» и обязанный прибавить, что многие, даже большинство военнослужащих кавказцев старого времени, жили более или менее по программе Павла Васильевича, приноровляясь, впрочем, к своей сфере, нельзя тут же не оговориться, что эта распашность, что это стремление жить поскорее, во весь дух, происходили из единственного положения: завтра… а что завтра?.. Легко может быть, что завтра и пуля в лоб. Так отчего же не пожить сегодня?

Теория эта, не имеющая теперь ни основания, ни логики, в свое время не была чужда смысла, и тогда она важна была еще тем, что к общей кавказской удали, столь не лишней в бывшем долгом кровавом пиру, прибавляла один-два градуса высокой температуры.

________________________

Бессонная ночь и все другие неудобства до того утомили людей, что в день взятия аргунского ущелья ничего нельзя было предпринять или сделать, кроме того, что было уже сделано. Войска остались на тех местах, где находились в минуту победы, и тут же разбили лагерь. До какой степени общая усталость могла быть велика – я судил по себе, хотя потрудился, конечно, меньше других солдат. На снегу поставили палатку нашего командира дивизиона, штабс-капитан Веверна. Будучи приглашен в эту палатку к чаю и напившись его с особенным наслаждение, я тут же, в первом часу дня, завалился на боковую и [404] только стряхнулся на другой день в полдень, когда был разбужен для обеда.

Должно полагать, что не менее молодецки спали – если возможно было спать – и многие другие мои сослуживцы.

Когда я проснулся, колонна генерал-майора Кемпферта победоносно выступала в аул Дачу-Барзой, заняв его без выстрела.

Дачу-Барзой, где вслед затем заложено укрепление Аргунское, находился несколько ниже известного уже нам оврага, устрашавшего нас сутки назад своими грозными завалами, от которых, между прочим, день спустя, не осталось и следа. Аул обширен, сплочен на круглой и просторной поляне, дающей проходы в два ущелья, из которых выбегают Шаро и Чанты-Аргун. Дачу-Барзой укреплен двумя-тремя башнями, а больше всего природою, которая сплотила вокруг него естественный вал. Генерал Кемпферт расположился в ауле со своими войсками, как у себя дома.

17-го января приступлено к постройке моста через овраг для сообщения с Дачу-Барзоем; к возведению тет-де-пона и к рубке лесов. Усердно и шумно во всех концах застучали американские топоры, на деле далеко уступавшие достоинствам наших русских топоров. С этим злополучным американским топором, трудно поддающимся выострению, двое наших солдат целые сутки трудились над одним деревом, имеющим пять-шесть аршин в окружности, и едва только к вечеру успевали свалить его. Может быть, американцы лучше нас умеют справляться с этим орудием, или их леса мягче и влажнее наших (что весьма возможно, так как их леса произрастают преимущественно в местах низменных, а наши кавказские – на высотах),– только это нас мало заботит. Для нас важно то, что их американский топор был проклят раз и навсегда нашим [405] русским солдатом, который ежеминутно с удовольствием вспоминал широкое и острое лезвие своего родного топора.

Лишь только генерал Кемпферт утвердился в Дачу-Барзое, командующий войсками с частью кавалерии предпринял рекогносцировку к верховьям Шаро и Чанты-Аргуна. Рекогносцировка обошлась благополучно, без приключений. Но когда он возвращался уже в лагерь, на левом берегу Чанты-Аргуна явилась приветствовать его конная неприятельская партия, примерно человек в пятьсот, и по косогору, из-за поворота, показалась красивая белая артиллерия Шамиля. Но на этот раз ей не удалось попробовать свои ядра, потому что навстречу этому скопищу понесся майор Давыдов, под командою у которого для этого случая были две сотни казаков владикавказского полка и около двух сотен милиции. Перестрелка завязалась жаркая. Хотели ли здесь милиционеры похвастать своею преданностью нам, в которую вообще все так мало верили, или храбрость в них явилась потому, что они были пущены вперед, а позади их массою двигались казаки,– но только к общему удивлению они бросились в атаку и в несколько минут сбили горцев с позиции вместе с их артиллерией и прогнали их к аулу Чишки. В этой схватке у милиционеров было ранено двое. В Дачу-Барзое найдено – хотя и не очень много – всякого хлама и живности. Это доказывало, что горцы не успели его очистить и что, значит, до нашего прибытия к ущелью они не трогались с места, вероятно, будучи наполовину убеждены в том, что и теперь, как прежде, русские постреляют – да и уйдут восвояси, унося десятки или даже сотни своих раненых.

Но вышло не то. На этот раз мы прочно и твердо уселись в аргунском ущелье и вовсе не намерены были ограничиваться одним занятием позиции,– доказательством чему служили начатые нами работы по устройству дорог и укрепления.

Не один генерал Евдокимов радовался своей победе, радовались [406] все: уже 17-го января, вечером, несмотря на дневные труды и работы, солдаты весело распевали песни у палаток, плясали, шутили, острили. В спирте и водке не было недостатка: во-первых, потому что начальство этой малостью не стеснялось, а во-вторых, что Воздвиженское – под боком. Если бы весь спирт был кончен разом, то через три-четыре часа его явилось бы вдвое больше. Костры пылали всю ночь и весь день напролет, – благо, что леса вдоволь, и девать его некуда. От костров не отходили группы солдат с их историческими котелками, в которых варилась до развара неприятельская кукуруза, получившая на время предпочтение даже перед солдатским борщом и кашицею: чужой стол кажется всегда как бы вкуснее своего собственного, по крайне мере на один раз.

Что радость и удовольствие были искренними, служит доказательством песня, сложенная в честь взятия нами аргунского ущелья и разученная солдатами в несколько дней. Только и слышно было по вечерам в разных концах лагеря:

Как заняли мы ущелье,
Что аргунским-то зовут,–
То-то было нам веселье,
То-то пели песни тут…

И далее исчислялись подвиги Евдокимова, Мищенки, Рихтера и чуть ли даже, сколько помнится, не подполковника Тверитинова.

Должно быть, эта песня еще и до сих пор сохранилась в репертуаре куринского полка.

Но наибольшим выражением радости, связывавшей всех вообще и каждого отдельно друг с другом, было тесное сближение – куначество наших кавказцев с русскими войсками – виленцами и белостокцами, которым пришлось разделить нашу [407] победу. Обычай куначества рот до такой степени глубоко укоренился среди кавказских войск и до такой степени был прекрасным во всех отношениях обычаем, вполне сродным русской широкой, доброй и гостеприимной натуре, что было бы непозволительно при этом удобном случае обойти его молчанием.

Куначество заимствовано кавказскими войсками у горцев, но получило у первых более широкое и более искреннее значение и применение.

Горцы зовут кунаком того, с кем удалось им обменяться каким-нибудь более или менее значительными услугами. Понятно, что для русского солдата не могло быть услуги важнее той, которую ему оказывали такие же, как он, солдаты, разделяя с ним бескорыстно его труды, лишения, победы и нередко самые неудачи. таким образом, у русского солдата являлось гораздо более основания к куначеству со своими сотоварищами, чем даже у тех, от которых он перенес этот обычай на свою почву.

Горец, раз сделавшись кунаком своего единоверца, держался этих отношений, по возможности и большей частью, в течении всей своей жизни; мало того, они нередко переходили и в наследство. Если же, как бывает иногда в жизни, какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, послужив предметом ссоры, прерывало куначество, то последнее сменялось полной ненавистью и местью, не имея в исходе никакого иного чувства.

Кунак в буквальном переводе значит – приятель, покуначиться – значит сойтись, но не подружиться.

При куначестве рот в кавказской армии личные интересы стояли позади, первой место принадлежит интересу общему, касающемуся всей части. Роты, которые куначатся, по большей части после того, как в бою дрались, так сказать, плечо в плечо – нередко до того видели друг друга в глаза всего один раз; покуначившись же и пробыв вместе в отряде или в каком-нибудь [408] укреплении определенное время, они нередко расходились вслед затем на целые годы. Но это не мешало при первой встрече сходиться вновь кунаками, так как каждая рота строго помнила и чтила свое куначество с другою ротою совсем иного полка и даже дивизии, хотя бы в обеих ротах уже не было и половины тех солдат, при которых завязалось куначество. Рота кунацкая какой-нибудь другой роте в чужом полку – о своем полку и говорить нечего – не задумается поделиться с последней частью всего своего ротного хозяйства, если только встречается в том надобность; зато такое же одолжение, при первой нужде или при удобном случае, должно быть выплачено. Нередко бывало и так, что с одного конца Кавказа вспомогательные войска приходили на другой конец и оставались там долгое время. Понятно, что гости эти, будучи оторваны от своих штаб-квартир, не могли иметь при себе ни особых запасов, ни вообще испытывать тех удобств, которыми пользовались у себя дома. Спустя немного, они, где-нибудь в передовом укреплении или среди боевой стоянки, оставались без фуража, без овощей, без спирта и т. п. Если исхарчившаяся рота имела кунацкую там, куда пришла, то последняя доставляла ей все нужное совершенно безвозмездно. В случае, если у прибывшей роты кунаков нет и нет особого повода к куначеству вроде пособия в битве и пр., то пришедшие старались покуначиться с другими подобными им и без руководящих оснований. нередко случалось так. что одна рота имела в разных полках до десяти кунацких рот, и это вовсе не мешало делу. Если бы все десять рот одна за другою явились в место ее расположения, она всех их принимала бы с полным гостеприимством отличными щами, водкою и удовлетворяла бы при первом их требовании, чем могла. Случалось даже и так, что если для прибывшей роты что-либо доставалось покупкою, по ее средствам дорого, например фураж, то кунацкая рота для сбережения ее средств доставляла [409] ей этот фураж даром. Обмен этих одолжений поддерживался с полною добросовестностью и беспристрастием.

Обыкновенно было принято за правило, чтобы по возможности рота одного батальона или полка куначилась в другом полку или батальоне с ротою соответственного номера; но так как это не всегда было возможно. то вторым условием было то, чтобы в кунацких ротах было по более земляков – уроженцев одного уезда или одной губернии. Затем роты часто куначились и с батареями, даже с кавалерийскими эскадронами и таким образом обычай куначества поддерживался и в пехоте, и в артиллерии, и в кавалерии.

Куначество прочно поддерживалось не только солдатами, но и их командирами и офицерами как между ротами, так, вследствие этого, и между собою. У покуначившихся рот командиры должны были быть также кунаками, и эта связь целых обществ и их представителей как нельзя благодетельнее отзывалась на общем ходе военных действий: поддержав кунацкую роту в бою, выручить ее из опасности, сберечь и охранить ее остающееся, за выступлением в поход, имущество – были священные прерогативы всякой кунацкой роты.

Как очевидец расскажу один случай куначеств рот, происходивший в передовом укреплении в большой Чечне.

Рота, прибывшая в составе батальона из Дагестана, скоро почувствовала недостаток в разных хозяйственных потребностях. Имея у себя не в дальнем расстоянии на постоянных квартирах роту одного из полков 20-й дивизии (сколько помнится, первая рота апшеронского полка, вторая – куринского), прибывшая рота решила покуначиться со своею соседкою. Испросили позволения ротного командира, который, конечно, не прекословил. Тогда из среды всех капральных унтер-офицеров апшеронская рота выбрала двоих, пограмотнее и посмышленее, и [410] в ассистенты к ним двух же рядовых – что ни на есть побалагуристее.

Депутация, нацедив из ротного бочонка две манерки спирта, уселась на артельную тройку и покатила к куринцам.

Приехали. У ворот ротного двора встречается им солдат. Встали с повозки и походят к встретившемуся.

Заговорил один из капральных:

– Здравствуйте, землячок!

– Здравия желаем, господа приезжие.

– Вы, значится, *** роты?

– Так точно.

– А при чем состоите?

– При самом.

– А-а! Значится, вы ихний вестовой?

– Справедливо.

– Люди они у вас… ничего себе?

– Вестимо, ничего: на то и фельдфебелем от Царя пожалованы.

– Дома изволят быть?

– Таперича будут дома.

– Что поделывают-с?

– Да, почитай, с гостями забавляются.

– Ну, а на счет тово… господин они тоже хороший?

– Насчет всего хороший, скажу вам, господа.

– А величать-то их как?

– Яков Тимофеевич.

– Доложите, землячок, Якову Тимофеевичу, что, мол, *** роты апшеронского полка капралы прибыли.

– Доложим; извольте пообождать маленько.

Спустя десять минут, вестовой вернулся.

– Просят пожаловать,– заявил он.

Гости вслед за вестовым подходят к избе. Указав им [411] рукою на дверь, вестовой ретировался.

Капральные, оставив рядовых на дворе, тихонько приотворяют дверь и, скинув папахи, становятся у косяка. В избе дымно, накурено. У стола на самодельных табуретах сидят три лица: хозяин, какой-то почтенный казак с двумя георгиевскими степенями и шевронист,– должно полагать, батальонный писарь или что-нибудь в роде того. На столе – тарелка с мелко нарезанными солеными огурцами, булка, водка и маленький самовар с принадлежностями.

Остановившись у порога и откашлявшись, капралы в один голос проговорили:

– Здравия желаем, Яков Тимофеевич!

– Здравствуйте, господа капралы!

Фельдфебель встал и подошел к ним.

– Чем прикажете услужить, дорогие гости? – продолжал он.

– Мы, Яков Тимофеевич, с покорнейшей просьбою. А допрежь того осмеливаемся доложить: кланяется вам наш ротмистр; шлют поклон Иван Николаевич (фельдфебель), капралы низко кланяются, а также все старые солдаты и все молодые нижайше кланяются.

На Кавказе различие между солдатами, старослуживыми и молодыми, соблюдалось во всех случаях очень строго.

– Покорнейше благодарим,– отвечал фельдфебель,– их благородие, господина ротного командира, и судыря Ивана Николаевича; также благодарим господ капралов и *** апшеронскую роту. Просим не позабыть – передать им наше почтение.

– Рады стараться, Яков Тимофеевич,– отвечали гости в один голос.

Маленькая пауза. Затем один из прибывших продолжал:

– И просим мы, Яков Тимофеевич, коли на то будет [412] ваша милость, покуначиться с нами: мы, то есть народ заезжий; штаб наш, почитай, верст сотни за три отселева,– так и выходит – бедствуем на чужбине.

– Уж не оставьте, Яков Тимофеевич! – подхватил другой. – Люди мы служащие, да и все одинаково под Богом ходим: сегодня мы, завтра – вы.

Фельдфебель немного опустил глаза и с важностью покручивает ус, будто раздумывая. Через минуту он отвечал:

– Очень рад, господа капралы, покуначиться с вами, если на то будет согласие роты. Да только, таперича сказать, я на вас сердце имею.

– За что серчать, Яков Тимофеевич? Мы впервой, кажись, видимся, и вас ничем не огорчили.

– Так-с. Да вот что, господа: обидно нам, что все ваши роты уже покуначились с нашими, а вы одни загордились.

– Изволите ль видеть, Яков Тимофеевич, вина в том нашего фельдфебеля – не во гнев будь им сказано: они у нас оченно уж почтенные по службе и по возрасту, не сегодня, так завтра и в чистую, – им и все равно, а мы, известно, что? – ничего: народ подчиненный. Вы, примерно, и сами фельдфебельскую должность правите, изволите знать: рота без фельдфебеля – ничуть-никуда. Вот поэтому-то и задержка была. А как нам приспело, да поразмыслили мы, мол, без кунаков плохо, так и говорим Ивану Николаевичу: след бы нам с вами покуначиться. А они сейчас и подхватили: что ж, оченно довольны и уважительны будем; подите, мол, с поклоном к Якову Тимофеевичу.

– Гм… Милости просим садиться, господа!

Явился вестовой. [413]

Пошли капралов, ефрейторов да из каждого капральства старика по два.

Тем временем у фельдфебельского стола беседа продолжалась. Говорили о ротном хозяйстве, о начальниках, о земляках; но приглашения к выпивке, закуске и чайку не было пока. Как у фельдфебеля на столе все это оставалось неприкосновенным, так точно неподвижно висели на ремнях через плечо у капралов манерки со спиртом.

Вскоре у квартиры фельдфебеля собрались все потребованные им ротные чиновники. Яков Тимофеевич, выйдя к ним в сопровождении гостей, сообщил им о приезде представителей *** роты апшеронского полка, в кратких выражениях передал им цель прибытия гостей и свое согласие на куначество с ними.

Составился кружок, в котором после некоторого совещания изредка слышались такие выражения: что ж!.. почему ж!.. Известное дело, как не покуначиться!.. Рука руку моет!..

Через четверть часа один из капральных обратился к фельдфебелю, стоявшему поодаль:

– Согласны, Яков Тимофеевич; значит, рота желает.

– Ну, коли согласны, так покуначимся. Значит, оченно рады, господа,– продолжал он, обращаясь к приезжим,– просим быть кунаками и командиру доложим.

– Покорнейше благодарим, Яков Тимофеевич.

И тут же между обеими сторонами началось пожатие рук.

– Ермолаев, подай! – крикнул фельдфебель.

Пока гости с хозяевами обменивались приветствиями, на дворе явился столик и две бутылки спирта. Приезжие капралы тут же поставили и свои манерки. Началась загрунтовка будущих отношений.

Яков Тимофеевич первый подошел к столу и, налив из [414] своих бутылок два полустакана, предложил гостям. Те в свою очередь налили столько же в третий стакан.

– Просим, господа,– сказал фельдфебель, обращаясь к гостям.

– Милости просим, Яков Тимофеевич,– отвечали они.

Стаканы разобраны по рукам.

– Здравствуйте, господа апшеронцы! – провозгласил фельдфебель, обращаясь к приезжим.

–Здравия желаем, господа куринцы! – отвечали приветствуемые.

– Сколько лет, сколько зим не видались, господа апшеронцы!

– Не привел Бог, господа куринцы!

– Дай Бог знаться, господа апшеронцы!

– Дай Бог ведаться, господа куринцы!

Выпили. Потом из манерок апшеронцев откушали с подобными же приветствиями и остальные члены совета.

По окончании этого обряда приезжие вместе с фельдфебелем отправились к местному ротному командиру для доклада обо всем происходившем. Конечно, со стороны ротного командира, как уж всегда было принято, никаких препятствий к куначеству рот не встретилось. Там, своим порядком, поднесено было капралам по чарке водки.

Возвратясь в избу фельдфебеля, гости вместе с капралами куринской роты, порешив все, что было им предложено по части выпивки и закуски, уселись на другую тройку, запряженную для них кунаками, предоставив свою в распоряжение Якова Тимофеевича и двух его унтер-офицеров, и отправились все вместе к Ивану Николаевичу, где сообща закрепили новое куначество.

Более или менее подобным образом куначились все роты кавказской армии. [415]

Если же какая-нибудь рота вступает в лагерь, в штаб-квартиру или вообще в места расположения ее кунацкой роты, то кунаков, как водится, встречают водкою, обедом и выходят к ним с приветствиями чуть ли не за версту вперед. А при встрече уже на месте, у приготовленного стола, происходит обыкновенно следующая церемония: выходят перво-наперво фельдфебеля и пьют каждый за здоровье роты. Затем первый фельдфебель, обращаясь к пришедшей роте, провозглашает:

– Вы, господа, люди походные. Просим покорно. Благодарим, что не забываете нас, своих кунаков.

– Да уж чего Бога гневить,– отвечает другой,– и вы нас встречаете уж чисто по-кунацки. Когда-то Бог приведет отплатить вам.

Затем чарки передаются капральным и т. д.

Выкушав по мензурке, старые знакомые обнимаются, земляки целуются, обнажив при этом головы, и, наконец, расходятся в палатки или в казармы в ожидании обеда или ужина. И в этот день, по случаю свидания с кунаком и с земляком, среди ликования до поздней ночи нередко улетает из кармана иного солдата последний грош, прибереженный им на черный день. Таким образом этот грош получает совершенно противоположное назначение, и непредвиденный черный день обращается в день красный.

На этот лад и, применяясь, по возможности, ко всем вышеуказанным утвердившимся порядкам, на стогнах Дачу-Барзоя куначились с кавказскими ротами виленцы и белостокцы. Солдатам было весело, их ротмистрам приятно, а маркитанту – лафа.

Но пока наши куначились, Шамиль, к бороде которого прибавилось еще несколько процентов белизны, придумывал средства, как бы испортить наше дело, столь блистательно совершенное и имевшее впереди еще более блистательные результаты.[416] Он придумал: послал к нам своего возлюбленного сына Кази-Магому. И действительно, лучшего для нас и худшего для себя не мог он ничего придумать. Увы! Таково общее заблуждение родителей, воображающих в своих детях все те достоинства, которыми они вовсе не обладают.

В ночь с 17-го на 18-е января мы узнали, что явился Кази-Магома. С двумя полевыми орудиями и семнадцатью сотнями тавлинцев он занял аулы, лежавшие вблизи нас по Шаро-Аргуну: Чалги-Ирзау (на левом берегу), Улус-Керты, Дутен и Измаил-Юрт (на правом берегу), учредив свою резиденцию в последнем из них.

Тут необходимо в трех словах ознакомиться со вновь занятой нами местностью.

Река Аргун слагается из двух притоков: Шаро-Аргуна (черного) и Чанты-Аргуна. Эти притоки выбегают из глубины гор по двум почти противоположным направлениям и сливаются в аргунском дефиле. В углу слияния их находится уже известный нам аул Дачу-Барзой, который заняли главные силы отряда, пустив в ход свои топоры, ломы, кирки, лопаты и вообще весь шанцевый инструмент. По истечении немногих дней после занятия Дачу-Барзоя мы живо ознакомились с течением Шаро-Аргуна, как увидим ниже, и названными выше аулами. Но что касается Чанты-Аргуна, его замечательных лесов, расщелин, проходов и всех адских поворотов и изворотов дороги, служивших теперь и далее главным театром действий против нас храброго наиба Батока, то всем этим местам, куда до сих пор не проникали ни глаз, ни нога гяура, суждено было еще почти на целые полгода оставаться для нас terra incognita.

Итак, Кази-Магома пожаловал и поселился в Измаил-Юрте…

С минуты его появления горцы стали беспокойнее и предметом [417] своих действий избрали колонну генерал-майора Кемпферта, не забывая, впрочем, изредка и главных сил отряда, занятых исключительно возведением укрепления, рубкою леса, устройством переправы на Чанты-Аргуне и прочими подобными работами. Каждый день, с наступлением сумерек, взбиралась по косогорам, большей частью незаметно для нас, белая артиллерия и открывала свой огонь, к огорчению ее вовсе не убийственный и не вредный для нас. А чуть только ночь спускалась совсем на землю – там и сям, конечно, в цепях раздавались ружейные выстрелы. Впрочем, во всех этих боевых поползновениях горцев не выражалось вовсе никакой серьезной настойчивости; это были укушения комара даже менее того – мухи. Все тревоги доказывали, что ими руководит сила сонная, вялая… И не мудрено, ведь во главе тавлинцев стоял Кази-Магома.

Но, так или иначе, а все-таки нужно был оборвать эти тревоги, оттеснить неприятеля, который хотя и не приносил нам существенного вреда, но зачастую не давал спокойно спать, заставляя стоять под ружьем те или другие роты.

И вот, 3-го февраля, генерал Евдокимов предпринял нечто вроде рекогносцировки к аулу Чалги-Иразу. Составив колонну из двух батальонов пехоты, четырех сотен казаков и шести орудий, он вверил ее полковнику Старицкому. Движение было недальнее: версты две-три – и только. Едва только эта колонна подошла к аулу на орудийный выстрел и пустила в него четыре или пять картечных зарядов, горцы, не сопротивляясь, бросили Чалги-Ирзау и перекинулись на правый берег Аргуна. Там они соединились с теми, которые повыскакивали из аулов Дутена и Улус-Керты, и стали как бы строиться в боевые порядки – вероятно, ожидая нашего наступления.

Командующий войсками, не разочаровывая их в ожиданиях, послал пехоту разорять аул Чалги-Ирзау, сам же с конницей занялся исследованием и изучением окрестностей, а из [418] отряда потребовать дивизион батарейной батареи. Через три четверти часа орудия явились, остановились по сию сторону Аргуна и салютовали горцев, на первый раз залпом, а потом – повзводно. Бой был неравен: горцы бросили в ответ нашему батарейному дивизиону три-четыре ядра и исчезли.

Тем временем Чалги-Ирзау пылал со всех концов.

Колонна возвратилась в лагерь. Ночь и последующий затем день мы спали покойно, и ни одна пуля не прорезала широкого пламени множества костров, на которые солдаты вовсе не скупились, потому что дрова доставались очень дешево.

Но одним Чалги-Ирзау удовлетвориться было нельзя: нам нужно было столько же все течение Шаро-Аргуна. сколько и окончательное очищение его берегов до крайних по возможности, пределов.

5-го февраля следовало порешить с остальными аулами: Улус-Керты, Измаил-Юртом и Дутеном. Это были аулы обширные, видимо богатые и более или менее – конечно, сравнительно или относительно – хорошо отстроенные

В указанный день к этим аулам двинулись две колонны: правая, под начальством генерал-майора Кемпферта, в составе шести батальонов пехоты, двух дивизионов, драгун, трех с половиною сотен казаков, двенадцати орудий разного рода и калибра и милиции; эта колонна, переправившись в брод через Шаро-Аргун, двинулась на аулы с фронта. Левая же, под командою генерал-майора Рудановского, в составе пяти батальонов пехоты. четырех орудий и полсотни казаков пошла правым берегом реки с намерением отрезать отступление неприятеля.

Более выгодным для горцев, по местному положению, был аул Улус-Керты. Вследствие этого они оставили нам без боя Дутен и Измаиз-Юрт и сосредоточились в первом ауле, открыв по передовым войскам колонны генерала Кемпферта беглый [419] ружейный огонь. Им отвечали картечью, но, не взирая на это, упрямые тавлинцы продолжали держаться стойко.

Признав совершенно лишним состязаться с горцами в бесполезной стрельбе и вследствие этого прекратив орудийную пальбу, генерал Кемпферт приказал первому батальону навагинского полка взять аул штурмом. Дело было нелегкое, потому что Улус-Керты был разбросан на небольших и лесистых холмах, окружен разными балками, наполненными снегом выше пояса, и по положению своих скал представлял отличную перекрестную оборону.

Барабан коротко пробил сигнал наступления, и роты одна за другою, почти врассыпную бросились вправо и влево, как будто спешили на званный обед, куда опоздать было неловко.

Сколько мне ни случалось следить во время наших штурмов за действиями неприятеля, всегда я убеждался, что он выжидал первого удара и давал первый отпор для того, чтобы ближе, так сказать, всмотреться в штурмующую колонну, т. е. видеть, какой полк штурмует данное место: кавказский или русский, и если кавказский, то какие это кавказцы: навагинцы ли, куринцы ли и проч.; под каким влиянием, в каком настроении, при каких условиях местности происходит штурм; какие офицеры идут во главе штурмовой колонны и т. д. И если все или некоторые обстоятельства служили в пользу горцев, они дрались молодцами, уступая лишь шаг за шагом; но если, по их мнению, дело было дрянь – они после первого отпора благоразумно ретировались.

Так было и теперь. Горцы увидели, что на них летят не виленцы или белостокцы, а их старые знакомые – кавказцы, для которых балки, овраги, снег – все пустяки; и летят они соколом. Нечего делать. Прекратив стрельбу, тавлинцы, не ожидая ни ободрений, ни особых приказаний своего сонного военачальника, бросили Улус-Керты и – давай, аллах – ноги! [420]

Отступление их было так быстро, что генерал-майор Рудановский не успел им его отрезать. Ускользнуть же вполне от Рудановского также было невозможно, потому что черное войско (так солдаты называли смуглых тавлинцев, одетых всегда бедно, в темные чохи и бурки) почти нарезалось на нашу левую колонну. При этом быстром движении отступавшего неприятеля Рудановский посторонился несколько вправо, занял высоты Шамберды и почти сквозь строй пропустил мимо себя воинов имама. Но они не бежали молча: пальба и с их стороны гремела неумолкаемо до тех пор, пока едва мелькали вдали их черные бурки, и когда артиллерийский огонь на дальнюю дистанцию заменил собою наши ружейные выстрелы. Удирая, кто во что горазд, горцы на лету подхватывали своих раненых и убитых.

Наконец стало тихо, и генерал Евдокимов, проезжая среди пылавших саклей Улус-Керты – представьте себе! – даже улыбнулся.

В течение всего времени со дня окончательного взятия аргунского ущелья, значит с 17-го января до настоящего числа (т. е. 5-го февраля включительно), потери наши были невелики: убито пять нижних чинов, ранены – один офицер и двадцать семь нижних чинов, включая сюда казаков и милиционеров, да кроме того ранены две или три артиллерийские лошади.

Итак, главная местность по Шаро-Аргуну была в наших руках, открывая нам беспрепятственное движение в глубь Черных гор, покрытых заповедным и непроходимым лесом. Оставив в Улус-Керты два батальона пехоты при двух орудиях и приказав Рудановскому занять Дутен и тотчас приступить к расчистке леса вокруг этих аулов, генерал Евдокимов отправил Кемпферта на свое место, а сам ретировался в главный лагерь, в Дачу-Барзой, и скрылся в своей палатке, плотно закутав ее полы, впредь до следующего бенефиса.

Спустя несколько дней, командование колонною генерал-майора [421] Рудановского вверено было командиру виленского полка полковнику Алтухову. Хотя горцы, как нам было известно, удалились в ущелье реки Баса и несколько дней оставались там в совершенном бездействии, но, подкрепленные Шамилем, который им наслал несколько своих наибов, отдохнув от последнего поражения, опять начали нас беспокоить. В виду этого полковнику Алтухову приказано было придвинуться к Измаил-Юрту, чтобы прикрыть собою главный отряд. Лишь только колонна его снялась с позиции, откуда ни возьмись, явилась половина отряда Кази-Магомы, заняв высоты, окружавшие Измаил-Юрт. Но это, конечно, не помешало наступавшей колонне повторить маневр первого батальона навагинского полка, который на этот раз был исполнен тенгинцами. Две стрелковые роты тенгинского полка в полчаса сбили неприятеля со всех пунктов, без всякого для себя урона, и затем колонная расположилась у Измаил-Юрта, как ей было лучше.

Почти одновременно с этими действиями чеченского отряда в бассейне р. Аргуна, в конце января 1858-го года, происходили некоторые наши боевые движения и в большой Чечне, где начальник кумыкского владения, флигель-адъютант полковник князь Святополк-Мирский, предпринял несколько весьма успешных и далеко не бесплодных рекогносцировок в землю ауховцев. Подробности их до нас в то время не дошли, поэтому, не будучи в состоянии изложить их, предоставляем пополнить этот пробел в настоящем рассказе тем лица, которые в то время состояли под начальством полковника князя Мирского (Признавая полезным тревожить неприятеля во время суровой зимы и желая дать ему почувствовать значение вновь построенного в центре ауховских земель – укрепления Кишень, начальник кумыкского владения, флигель-адъютант полковник князь Святополк-Мирский, 20-го января, присоединил к гарнизону Кишень два батальона кабардинского полка, 4 сотни № 78, две сотни № 70 донских казачьих полков при двух орудиях резервной конно-артиллерийской батареи кавказского линейного казачьего войска и двух орудиях батарейной № 4-го батареи 20-й артиллерийской бригады и, желая ближе ознакомиться с новой для нас местностью – сделал из Кишеня следующие движения:

21-го января, с тремя батальонами пехоты, шестью сотнями казаков и четырьмя орудиями выступил к аулу Зандаку. Неприятель появился при самом начале движения и завел перестрелку. Глубокий снег помешал идти далее Зандака; почему, обозрев окрестности его, полковник князь Святополк-Мирский возвратился в укрепление, при этом в арьергарде ведена была сильная перестрелка. Оказалось, что в Зандаке и в деревнях, лежащих по левую сторону Ярык-су, жителей нет; по правой же стороне этой реки в хуторах, растянутых по лесистым балкам по направлению к Акташу – держатся еще жители.

22-го января, с теми же войсками, заменив только полевые орудия двумя горными, полковник князь Святополк-Мирский перешел на правый берег Ярык-су и, поднявшись на высоту Худум-баш, обрекогносцировал дорогу к Буртунаю и долину Акташа. В этот день только при отступлении была незначительная перестрелка в арьергарде.

23-го января, с двумя с половиною батальонами пехоты, всею кавалериею и двумя горными орудиями полковник князь Святополк-Мирский двинулся на высоты, отделяющие долину Ярык-су от оврага, по которому течет ручей Безеани, и от долины Яман-су. Неприятель был встревожен этим движением, и с высокой точки, на которую взошли войска, видно было, как жители спасались бегством с лесистые овраги. Спасая семейства, ауховцы почти не стреляли по нашим войскам. В балках по Безеани и Яман-су видно было присутствие довольно значительного народонаселения в разоренных аулах. Войска благополучно спустились к гойтемировским воротам; там часть из них, взятая из Кишеня, была возвращена с этого пункта в укрепление, а остальная часть – в Хасаф-юрт. Во всех движениях этих с нашей стороны потери не было.

(Извлеч. из офицерск. донесений). Прим. ред.). [422]

III.

Застоялись – и скучно, выступили – и не рады. Беспорядочное движение на гору Даргин-Дук. Перестрелка. Неестественная борьба с естественными преградами. Падение артиллерийских лошадей в кручу. Шествие взвода горных орудий при свечах. Рекогносцировка Даргин-Дука. Новые наши подданные. Диспозиция войск.

До конца февраля мы стояли на своих местах довольно спокойно, без особенных тревог; спали, ели и пили исправно. Но начала одолевать скука, потому что первое впечатление удовольствия, по случаю взятия столь важной и считавшейся неприступной [423] аргунской позиции, уже миновало, а погода мешала всякому иному развлечению, кроме сидения у костра: вместо снега по горло, из-за которого чуть выглядывали верхи палаток, явилась грязь по колена и образовались такие лужи, что хоть в лодках разъезжай. Вообще, оказалось, что стоянка скверная. Не раз мысленно вызывали мы к Николаю Ивановичу, чтобы он нас вывел из «плена египетского», но Николай Иванович был замкнут и в себе, и в своей палатке,– и мыслей наших, по выражению глаз и физиономий, отгадать не мог. Наконец пришел день, когда желания наши исполнились. Но и день этот – будь он неладен! – никогда не улетучится из нашей памяти: вышло, как обыкновенно бывает, что мы попали из кулька в рогожку.

День этот был замечательный, исторический. Он не был тем боевым днем, когда кавказский солдат, вскинув ружье [424] на руку, бодро и молодецки бежал навстречу неприятелю. Это был день, когда в течении двадцати часов движения под небеса, по непроходимому снегу, среди лесных трущоб, куда не проникал ни единый луч солнца, нельзя было ни присесть, ни сухаря откусить, ни трубки покурить.

И он был не первым и не последним днем в кавказских экспедициях.

Дело началось с того, что генерал Евдокимов признал необходимым проложить себе путь из аргунского ущелья в тыл большой Чечни. Каким-то образом он осведомился, что одна из крайних и весьма важных высот Черногории, именуемая Даргин-Дук, как раз примыкает к ущельям большой Чечни с той стороны, которая для него служила разрешением предвзятой им задачи. И вот он решил, не обращая внимания на все препятствия природы и времени года, неожиданно явиться на Даргин-Дуке, занять его как можно прочнее и проделать оттуда такую дорогу, что когда бы только захотел – тотчас и проедешь ее всю, как ни в чем не бывало. Но, чтобы дать этот новый бенефис и с честью выйти из него – необходимо было всползти на Даргин-Дук в один переход, нигде не останавливаясь, хотя предстояло совершить до 30 верст: эка важность! что значит этот труд для кавказского солдата? Остановиться же нельзя было потому, что если горцы узнали бы об этом движении, то, естественно, предупредили бы его, – и тогда во всем блеске повторилась бы ичкеринская экспедиция генерала Грабе, который, сидя на барабане, с глазами полными слез диктовал приказ по отряду: «Ребята, мы потерпели неудачу!».

Итак, нужно одним взмахом взойти на Даргин-Дук и предупредить движением пехоты даже всякое движение неприятельской кавалерии. Что ж, и это возможно: разве кавказский солдат один раз доказал, что он во всей походной амуниции ходит скорее, чем горец налегке ездит верхом? [425]

Денек, который желательно оставить на память истории, был – 28-е февраля 1858-го года.

В третьем часу пополуночи поднялись на ноги тринадцать с половиной батальонов пехоты, 10 горных орудий, пять сотен казаков и две сотни милиции. В состав этого отряда входили следующие части войск: 1-й, 3-й, 4-й батальоны навагинского полка; 3-й, 4-й, 5-й батальоны тенгинского; 2-й, 4-й батальоны виленского; 4-й батальон белостокского; 2-й и 3-й батальоны куринского; 1-й батальон апшеронского полка; рота кавказского саперного № 2-го батальона; две роты 20-го стрелкового батальона; своднолинейный стрелковый батальон; две сотни владикавказского, две сотни 1-го сунженского, одна сотня 2-го сунженского линейных казачьих полков; Назрановская, чеченская и кабардинская милиции; четыре орудия горной № 2-го батареи и два горных орудия легкой № 5-го батареи, 20-й артиллерийской бригады; четыре горных же орудия легкой № 4-го батареи, 19-й артиллерийской бригады.

Общее командование этим отрядом принял на себя лично генерал-лейтенант Евдокимов. В лагере у Дачи-Барзоя, под начальством полковника фон-Кауфмана, остались пять с половиной батальонов пехоты, две сотни казаков, все батарейные и легкие орудия.

Наступной отряд был разделен на две колонны: первая и передовая находились под командою генерал-майора Кемпферта и состояла из полутора батальона пехоты, полусотни казаков и четырех орудий; вторая – под командою генерал-майора Мищенки – из семи батальонов, двух с половиной сотен казаков, шести горных орудий и милиции. Это разделение отряда на две неравные части, из которых арьергардная заключала в себе, так сказать, центр тяжести его, имело свой смысл, оправдываемый боевою опытностью генерала Евдокимова: при условиях местности при предстоящем длинном переходе, среди которого ночь следующих суток могла застать заднюю колонну в первобытных [426] лесах кавказской Черногории, генерал Мищенко должен был ждать и вынести на себе всю тяжесть возможного нападения неприятеля.

Ночь была темная (Отсюда и до вступления на Даргин-Дук я обращаюсь к моим воспоминаниям, напечатанным мною в № 59 газеты «Кавказ» за 1860 год. Прим. авт.); к общему огорчению еще и моросило. Кой-где нетронутый снег указывал в темноте на обрыв или балку. В одной стороне черною лентою обвивали уступ какие-то вьюки, в другой – ползла какая-то рота; там – тянулся взвод артиллерии, который обгоняли казаки на своих тощих лошаденках; слева – кто-то орал во всю глотку, что его конь чубурахнулся в кручу; справа – какой-то джигит вертелся на иноходце, пробуя на крупу бедного животного достоинство своей плети и окликая каждую проходившую часть. Видно, недоспавший адъютант или заспавшийся субалтерик. Словом, шуму и беспорядка, несмотря на затишье перед выступлением, было столько же, как на любой деревенской ярмарке.

Подобная безалаберность часто водилась в ночных кавказских движениях, если только заранее не было приказываемо молчать. В случае же, если подобное приказание было отдаваемо, то, не взирая ни на какие невыгодные условия движения, ни на какое происходившее от того беспорядочное состояние отряда, воцарялась такая тишина, что и кошка не проснулась бы.

Взвод горных орудий легкой № 5-го батареи двигался в хвосте второго эшелона. Кто его прикрывал, то ведал лишь святой угодник Николай, который, как кажется, один и прикрывал его. Среди кутерьмы, господствовавшей по выступлении из лагеря, солдаты были большей частью как одурелые: и не доспали, и не видно ничего; а огонь костров, от которых мы [427] постепенно удалялись, не только не помогал нам своим светом, а даже портил дело. Только пришли в себя в то время, когда вступили на шаро-аргунский мост, потому что несколько освоились со своим положением и вступили в область тьмы и мрака, где все пять чувств навостряются и электризуются.

По недавно разработанной дороге отряд около полуверсты поднимался в гору, а затем очутился в лагере двух батальонов куринского полка. Эти батальоны занимали менее места, чем проходивший возле них по берегу реки взвод орудий со своим прикрытием. (Тут только оказалось, что в прикрытии орудий была какая-то рота).

У куринцев было тихо и спокойно – стало быть, народ привычный, на суету его не поднимешь. Это были 2-й и 3-й батальоны, которые должны были примкнуть к нашему шествию. Их палатки были уже убраны, и только торчали три или четыре офицерские да маркитанская.

Арьергард остановился. Стоим полчаса, час, полтора часа… А отчего? Оттого, что передние вытягиваются в струнку: знать вступили в трущобы. Рассвело; читать можно.

Пришла, наконец, и наша очередь; двинулись и мы. Но, Боже мой! что это было за движение: не то шли. не то – стояли, подвинемся вперед шагов на сто – и тпрр… Еще на пятьдесят – и еще раз тпрр…

Рота, которая вывела из лагеря горный взвод 5-й легкой батареи, сбросила его на руки второму батальону куринцев, а сам куда-то исчезла. Тем лучше: этот батальон был свой, домашний, одночадцы – умрет, но не выдаст (Куринский полк и 5-ая легкая батарея имели вместе одну штаб-квартиру в кр. Воздвиженской и, конечно, были друзьями, начиная от их командиров и кончая последним солдатом. Авт.). [428]

Верстах в трех от недавно разоренного нами аула Дутена мы приняли влево и пропустили мимо себя обоз всего отряда, чтобы потом замкнуть общее движение. Несноснее подобной роли ничего быть не могло!

Часа три или четыре тянулся этот обоз. Но, не смотря на это, лошадей горного взвода развьючивать было невозможно, потому что того и гляди среди этой белиберды может неожиданно наскочить какой-нибудь адъютант и сказать: вам-де приказано двинуться туда и туда.

Вдали раздавались слабые ружейные выстрелы, и на лесистой горе за Шаро-Аргуном время от времени мелькали оборванные черкески горцев.

Но вот – рожок!

– Марш! – скомандовал командир батальона.

Идем.

Прошли Дутен, спускаемся в глубокий овраг; взбираемся потом на полуотвесную гору к бывшему аулу Улус-Керты и, пройдя версты две или три, снова останавливаемся.

Там, вдали перед нами восстает Даргин-Дук.

Глазам видно, да ногам обидно, поговаривают солдаты.

И восстает перед нами этот гигант, шести тысяч футов роста, с ног до головы покрытый столетними чинарами.

Идем еще час. Солнце, проглянувшее на этот раз для того только, чтобы подразнить нас в этот день своим светом, быстро закатывается; наступают сумерки, вечереет.

Почти у вершины Даргин-Дука видна струя дыма, через полчаса видна другая, еще через полчаса – третья; знать передние добрались – счастливцы!

А у нас лошади гнутся, стонут и кряхтят под тяжестью вьюков. Ни бревна, ни куска хвороста, на котором можно было бы [429] присесть и отдохнуть; запекшиеся губы освежаются только комками снега.

Вправо раздаются выстрелы все чаще и чаще – неприятель наседает. Цепь спущена вниз, к реке, и приняла на себя весь огонь.

– Подать орудию! – кричат куринцы.

Значит, неустойка.

Взвод снимается с вьюков и среди наступающей темноты открывает огонь по ту сторону реки гранатами.

На минуту притихло. Взвод укладывается на вьюки и продолжает свое молчаливое шествие. Но вот, опять загремела пальба в цепи, и опять куринцы зовут на выручку – «орудию». Снова орудия снимаются со вьюков и громят куда попало.

А на Даргин-Дуке все ярче и ярче пылают костры…

И таким образом, переминаясь с ного на ногу, перемежая каждый десяток шагов орудийными выстрелами, навьючивая и развьючивая, подвигался взвод 5-й батареи в составе батальона куринцев. Знал покойный генерал Евдокимов, кого оставить в хвосте всего отряда!..

Отчего бы ему не оставить там виленцев или белостокцев?

Пройдя какой-то полуразоренный кутапчик, мы начали снова спускаться в глубокую трущобу по узкой тропе, на которой двенадцать батальонов и весь обоз размесили густую глину. Внизу где-то невидимо бурлил Шаро-Аргун, и лошади, почуяв воду, напрягали последние усилия, чтобы скорее спуститься к реке. Наконец, приползли, – и разом окунулась в мутную сернистую воду сотня котелков. С неистовством глотали голодные солдаты эту пенистую влагу, наполняя ею пустой желудок; с остервенением вбирали ее несчастные животные, так что нельзя было их отогнать от воды ни пальниками, ни банниками.

В нескольких шагах от изнуренного и обессиленного арьергарда слабо дымящиеся костры освещают собою две-три [430] полуразрушенные сакли. Возле них, на бревнах, сидят несколько старух – жены горцев, вступивших в тот день в наше подданство – и, протянув к огню свои худые, черные, обнаженные ноги, согревают их по возможности. Вокруг них шныряет дюжина босых и почти нагих детей. Впереди раздаются крики фурлейтов, погоняющих артельных лошадей, которые, несмотря ни на какие понукания, не взирая ни на какие исступленные арии своих вожатых, кряхтят, упираются и, наконец, вовсе отказываются от всякого движения.

Но подоспел батальон, пошли в ход приклады, и бедные животные двигаются далее.

И за что, спрашивается, погонщики изливали свою досаду на безответных четвероногих, которые, по их мнению, замедляли будто бы шаг арьергарда? Все было сделано и со стороны коней, – все, что только возможно. Но откуда же было взять сил, когда почти в течение суток лошадиные зубы не пережевали клока сена, когда вьюк надламывает хребет, когда с каждым шагом или приходится увязать в густой глине по колена, или, скользя назад и сбиваясь на сторону, удерживаться на обрывах надломленными от усталости ногами, лишь бы не слететь в балку или овраг?

Впереди – гора, и на нее предстояло взлазить как на стену. Но, увы! Это еще не Даргин-Дук, это преддверие его или выход из трущобы, в которой арьергард стоял по колено в грязи; и, если помните в любом курсе физики или механики чертеж наклонной плоскости, так можете себе составить некоторое понятие об этой горе.

Начала подниматься артиллерия; тела, лафеты и колеса были, конечно, на вьюках.

Рождался вопрос: как подняться? Взбираться на стену самому и в то же время вести в поводу коня – не было никакой возможности: или конь должен был стянуть за собою вниз или [431] в кручу вожатого, или вожатый, ища опоры в обессиленной лошади, должен был задерживать ее на каждом шагу. В виду этого приказано было забросить узды на шеи лошадей, предоставив им идти по следам своих вожатых, а вожатым – взбираться, как умеют и как знают, хоть на четвереньках.

Но, не смотря на все эти условия и предосторожности, гора будто сбрасывала с себя тех, чья отважность стремилась осилить ее природные недостатки.

Кое-где, хватаясь руками за землю или опираясь на что попало – было ли то ружье, пальник и сломанная по пути дубина – солдаты карабкались как кашки, останавливаясь для роздыха на каждых пяти шагах. Не преувеличивая, должно сказать, что арьергард представляли собою в эти минуты стадо баранов, рассеянных по скатам этой горы, на которой лишь один снег ослаблял мрак наступившей ночи. Сверху слышались голоса, понукания и приказания офицеров; из балки, снизу, подгоняли передних те, которым уже надоело купаться в грязи; вправо и влево раздавалось фырканье коней, бряцанье лафетных цепок и стук оглобель о шины колес.

При самом дурном настроении духа, при разлившейся в груди каждого желчи у всех на языке был один вопрос: да война ли это?

И долго таким образом ползли искалеченные люди, на которых не видно было ни изорванного платья, ни выступившей на руках и коленах крови только потому, что толстый слой глинистой грязи облеплял собою каждого солдата с ног до головы.

К довершению несчастия – поперек тропы явился сплошной камень. Люди кое-как всползали на него, но лошади останавливались, фыркали и отказывались идти. Некоторые из них пробовали передней ногою это новое препятствие, но топырщили уши и пятились назад. Напрасны были все понукания. Лошади сами [432] чувствовали необходимость карабкаться далее. но в то же время понимали и всю опасность этого маневра. Наконец, при пособии облей, те, у которых вьюки были полегче, собрав всю мочь и рискуя подковами и ногами, вспрыгивали на камень с таким исступлением, что только искры сыпались из-под копыт. Но зато другие, как и следовало ожидать, не миновали своей участи: теловая вместе с навьюченным на ней единорогом с громом рухнула в балку и, только застонав, дала тем знать, что остановилась где-то недалеко. При ее падении орудие сорвалось с седла – и было таково. За теловою пошел туда же и лафетный, за лафетным еще и ящичный…

– Послать рабочих! – раздалось на всех концах горы.

Медленно стали спускаться с горы опередившие нас роты, которые в ожидании обоза и его прикрытия успели уже развести большие костры.

По странному и счастливому случаю теловая и лафетная лошади, с которых тяжести сорвались при падении, остались живыми, хотя и сильно помятыми, но ящичный конь более не вышел из балки, хотя она была и не глубока (Ящики были подняты и навьючены на запасную лошадь. Авт.).

Кое-как втащили наверх орудие, лафет и ящики и при помощи рабочих взнесли на гору.

Был одиннадцатый час ночи, когда арьергард стянулся на этой горе. Кажется, вот так бы и лег в грязи, у костра и, не обращая внимания ни на холод, ни на слякоть, лежал бы сутки без просыпа, не шевелясь.

Но не тут-то было, спустя час, раздалось:

– Вперед! Марш!

И потянулись мы снова. [433]

Здесь уж стало темнее – так темно, что с трудом у самого носа можно было отличить вожатого от его лошади.

В воздухе очень тихо.

Дорога тут была значительно шире предыдущей, так что горные орудия могли уже идти на колесах, придерживаемые лямками. Но были места, которые угрожали тем же случаем, что произошел час назад. Вследствие этого солдаты приняли все предосторожности: явились даже огарки свеч, которыми освещали дорогу впереди и по сторонам. При этих импровизированных факелах движение горного взвода было похоже на какое-то погребальное шествие.

Уже давно заманчиво и приветливо глядели на нас даргин-дукские костры; сверху они кое-как даже освещали нам дорогу, но чем более мы приближались к ним, тем все далее и далее они уходили от нас.

– Скоро ли? – лаконически спрашивали многие друг у друга.

Молчание: никто не знает, каждый здесь впервые.

А между тем глаза смыкались, ноги подкашивались; люди шли пошатываясь и то и дело обдергивая ранцы.

Но все-таки шли и шли без проклятий, без жалобы, даже без упрека: сознание долга, необходимости руководило всеми одинаково.

Эх, золотая кавказская армия прежних лет! Явится ли когда-либо в будущем еще что-нибудь, хотя отчасти похожее на тебя?

Еще несколько десятков сажень – и чаще стали попадаться навстречу мелкие деревья, еще четверть часа – и лес гуще. Несмотря, однако, на эту густоту, между деревьями являются силуэты полуосвещенных палаток, чуть слышны голоса людей.

Снова начался подъем; это – Даргин-Дук.

По узкой тропе, хватаясь за поваленные деревья, арьергард [434] начал взбираться на крутизну. Близость ночлега, казалось, должна бы была придать силы и людям, и лошадям, но, увы! сил-то и не было более.

Лишь только что-либо замедляло движение арьергарда, солдаты как скошенные опускались на бревна, а лошади – или просто падали, или, мало помалу сгибаясь, ложились на землю.

В половине двенадцатого мы добрались до первого лагеря. Лес был до того густ, что едва лишь в немногих уголках было место для нескольких палаток – конечно, офицерских; солдаты же лежали плашмя у костров, на сырой земле, под открытым небом, которого, впрочем, здесь и днем нельзя было видеть. Вместо подушек были в головах ранцы. Бодрствовали только кашевары, помешивая крупу в котлах, да часовые; первые потому, что у них во время движения была возможность запрятать свои ранцы в котлы и идти налегках, вторые – по необходимости. Кое-где можно было услышать стук топора, и то глухой, слабый – видно, обессиленная рука рубила полено.

________________________

Пока арьергард, барахтаясь в грязи, преодолевал все трудности пути, наподобие Сизифа, генерал Евдокимов успел заключить этот день некоторыми весьма удачными движениями.

Опередив отряд еще рано утром, командующий войсками явился на Даргин-Дук. конечно, прежде всех в сопровождении кавалерии, которая стягивалась вокруг него по мере того, как он обгонял эшелоны. Вскоре за ним на Даргин-Дук явился батальон майора Коньяра. Дав несколько отдохнуть этому батальону, начальник отряда в сопровождении его и бывшей при нем, под начальством полковника Кундухова, кавалерии предпринял рекогносцировку по всем направлениям горы, где только позволяла местность. [435]

Горцы спохватились только тогда, когда первый эшелон, движение которого не затрудняли никакие тяжести, занял Даргин-Дук. Все те из них, которые в состоянии были подоспеть к месту следования отряда, обрушились на арьергард, и этим объясняется та перестрелка, где пришлось употребить в дело орудие, стоившая нам, впрочем, одного раненого рядового.

Отбитые от арьергарда, они рассеялись по окрестным хуторам и начали жечь сакли и запасы сена. В это время они случайно наткнулись на командующего войсками, который атаковал их так быстро, что они, обратившись в полнейшее бегство, не успели даже захватить имущество, оставшееся в хуторах. При этой атаке был ранен один милиционер и одна лошадь.

В хуторах, рассеянных по Даргин-Дуку и окрестным горам, находились, между прочим, семейства горцев из разоренных нами аулов Чалги-Ирзау, Измаил-Юрта, Дутена и Улус-Керты. Эти семейства, сообразив весьма благоразумно, что лишившись своего очага, они в то же время лишаются и гостеприимного очага своих соседей, а следовательно, должны будут погибнуть от голода или скитаться в горах без приюта на подаянии,– прислали депутацию с покорнейшей просьбою: принять их в наше подданство. Конечно, просьба была принята и некоторым из них была предоставлена возможность, согласно желанию, примкнуть к отряду; другие же, которые захотели остаться в полуразрушенных хуторах, не были стеснены и в этом. Потом уже объяснилось, что к числу их принадлежали те женщины и дети, которых арьергард видел на пути к Даргин-Дуку. В лагере, к ночи, оказалось до двадцати семейств, которых, весьма понятно, пришлось сейчас напоить и накормить. И странно, и смешно было смотреть на добрую, русскую, широкую натуру нашего солдата, когда он делится с пленными крохами своего сухаря и своею водянистою кашицею.

– Эй, марушка, шалтай-болтай, хлеб хочешь? [436]

И в это время он протягивал изможденной и полунагой старухе тот сухарь, который бы и для него был вовсе нелишним.

Марушка с оживлением протягивала руку к сухарю и с жадностью его поглощала.

На другой день уже можно было видеть, как маленькие чеченята грелись у одного костра с куринцами, пытливо озираясь во все стороны, в ожидании солдатского обеда, словом, подружились скоро.

Когда арьергард отряда прибыл к Даргин-Дуку, он остановился на нижнем уступе горы, потому что в дальнейшем восхождении и надобности не было, да и вполне невозможным уж оно представлялось: ноги отказывались служить; существо человека как бы более не существовало.

На ночлеге войска были размещены таким образом: на самой вершине, под начальством генерал-майора Кемпферта, три с половиною батальона пехоты и два горных орудия; на полугоре, верстах в двух-трех от вершины – семь с половиною батальонов пехоты, милиция и шесть горных орудий; здесь же была и ставка командующего войсками; внизу, у подошвы горы, три батальона пехоты, сопровождавшие в голове и в хвосте вьюки отряда и два горных орудия.

Хотя к полуночи кашица была готова, но немногие в арьергарде пожелали ее попробовать, несмотря на то, что целые сутки были без пищи: отдых и сон оказались нужнее и дороже всякой пищи.

Текст воспроизведен по изданию: 1858 год в Чечне // Кавказский сборник, Том 3. 1879