ПОТТО В. А.

ИЗ ЗАПИСОК КАВКАЗЦА

(Восемь лет в Куринском укреплении.)

Зимою, с наступлением 1852 года, войска, назначенные в состав чеченского отряда, начали сосредоточиваться в крепость Воздвиженскую, которая, по своему положению на реке Аргуне, при самом выходе ее из ущелья на плоскость, с давних пор служила опорным пунктом для всех наступательных действий наших против чеченцев.

Военные действия на левом фланге кавказской линии предположено было в этом году начать как можно ранее, с тем, чтобы всею массою войск, только что собранных, бодрых и жаждавших боя, углубиться в самое сердце Большой Чечни, разбить собранные там скопища, уничтожить заготовленные неприятелем средства для продовольствия и после того, окончив разработку просек на Шалинской поляне, идти от Бердыкельского аула к подножию Черных гор, взять Майортуп и, через всю Большую Чечню, пройти напрямик в Куринское укрепление.

Этот смело задуманный план, долженствовавший сорвать с Чечни таинственную завесу, под которою она скрывалась в продолжение целого десятка лет, не мог не возбудить серьезных опасений в Шамиле, который заблаговременно принял все меры, чтобы воспрепятствовать движению наших войск, и, двинув в Большую Чечню значительные толпы из Дагестана, сам прибыл в Автуры. чтобы воодушевить сборища личным своим присутствием.

Не касаясь подробностей того, что было сделано главным чеченским отрядом в первый период экспедиции, мы перейдем прямо к цели нашего рассказа — к действиям другого небольшого [128] отряда, собранного на кумыкской плоскости с тем, чтобы проложить широкую просеку через лесистый Качкалыковский хребет и перебросить ее за Мичик, как раз по тому направлению, по которому должен был идти князь Барятинский из Майортупа.

Отрядом этим командовал известный на Кавказе полковник Яков Петрович Бакланов. Он сосредоточил в Куринском, кроме своего полка (Бакланов командовал в это время донским казачьим № 17 полком.), три батальона пехоты (Сколько помнится, батальоны были от полков: Кабардинского, Дагестанского и Навагинского.) с четырьмя орудиями, и приступил к работам тотчас, как только чеченский отряд выступил из Воздвиженской (Это было 4-го января.). Горцы, находившиеся против него в сборе по ту сторону Мичика, спешили укреплять завалами противоположный берег, ограничиваясь, впрочем, ничтожною перестрелкой. Гул пушечных выстрелов, доносившийся сюда из долины Аргуна, где князь Барятинский сражался с главными силами Шамиля, видимо тревожил чеченцев и отнимал у них решимость перейти в наступление, а между тем работы наши подвигались вперед так быстро, что в половине января просека через Качкалыковский хребет была окончена и нам оставалось только вырубить мелкий прибрежный орешник по Мичику, чтоб совершить переправу и приступить к уничтожению заповедных лесов на земле уже самих мичиковцев.

Эти быстрые успехи были достигнуты нами с самою ничтожною потерей, и объясняются только тем превосходным состоянием, в котором находились войска, благодаря заботливости о них начальника отряда, старавшегося всеми мерами избегнуть необходимости бивуачных стоянок под открытым небом: войска, по окончании урочных работ, ежедневно возвращались на ночлег в Куринское и изнурялись гораздо менее, нежели чеченцы, которые проводили в завалах длинные зимние ночи. В Куринском все шло и двигалось однажды заведенным порядком. С утра — говорит один участник экспедиции — барабанный бой поднимал на ноги все укрепление; роты, назначенные вечерним приказом, строились на площади и налегке, без обозов, выступали в лес, где кончилась вчерашняя рубка. Полковник Бакланов, в сопровождении своих пластунов, уезжал вперед осматривать местность, закрытую перед рассветом туманом, сам расставлял аванпостную цепь и указывал, где становиться рабочим. Из [129] предосторожности, в первое время кавалерия однако оставалась всегда на конях. Бакланов один выезжал на высокий курган, стоявший над спуском к Мичику, и, вооружившись подзорною трубою, подолгу засматривался на неприятельские завалы. Горцы привыкли различать его колоссальную фигуру, в громадной, косматой папахе, с накинутым на плечи знаменитым бараньим тулупом, и каждый раз приветствовали его появление пронзительным гиком. Кругом, между тем, закипали работы. Черные фигуры горцев едва отделявшиеся в полутьме, начинали тревожно сновать за своими завалами. Вот, наконец, выезжают конные. По белым башлыкам, укутавшим их лица, солдаты знают уже, что это абреки, которые засядут в кустах и будут посылать оттуда свои, не знающие промахов, выстрелы. Абреки, действительно, спешиваются, а на берегу их заменяют новые живописные группы джигитов... Их статные кони, их ценное оружие и смуглые, типичные лица, оттененные космами бараньих шапок, ухорски заломленных на затылок, имеют что-то внушительное, что-то такое, что невольно привлекает внимание чутко затаившейся цепи...

Вдруг далеко, где-то на самой окраине леса, вырвался клуб белого дыма, сверкнула молния и, вслед за грохнувшим выстрелом, один из наездников, как сноп, повалился с лошади. Испуганный конь его встал на дыбы, метнулся в сторону и ринулся во весь опор назад, увлекая за собою запутавшегося в стременах всадника. Некоторые бросаются поднять убитого, другие выхватывают винтовки и, с криком: «ги! ги! гяур! гяур!» начинают кружиться перед самым курганом, где стоит Бакланов.

— Боклю! такой-сякой!.. Чего стоишь? зачем стоишь? Пошел домой! — кричат ему горцы.

Солдаты отвечают им крупною, русскою речью...

Иногда все дело оканчивается пустою перебранкою, но иногда с обеих сторон закипает живая перестрелка и тогда грохоту падающих деревьев начинают вторить раскаты пушечных выстрелов. А между тем наступает полдень. Бакланов съезжает с холма и едет по цепи, чтобы поверить ее расположение и осмотреть рабочих. Чеченцы провожают его пушечными выстрелами...

Однажды — рассказывает тот же очевидец — я лежал со своими солдатами в кустах, недалеко от места, где проезжал Бакланов, как вдруг неприятельская граната (к счастью, оказавшаяся пустой, с забитою втулкой) упала под самыми ногами его лошади и, сделав рикошет, медленно стала подниматься [130] кверху... Рота вскочила на ноги... Бакланов остановил коня, простоял до тех пор, пока граната не перелетела через него, слегка зацепив только верхушку его огромной папахи... После чего он двинулся вперед, сопровождаемый восторженными криками солдат, которые почему-то были убеждены, что Бакланов заговорен от смерти и что его убить можно только серебряной пулей...

Между тем, отряд покончил уже и с вырубкой молодого орешника; приказано было готовиться к переходу через Мичик, чтоб овладеть неприятельскими завалами, как вдруг случилось следующее происшествие:

Однажды, по возвращении в Куринское, у полковника Бакланова собралось большое общество офицеров; пили чай, играли в карты и толковали о разных разностях. Был одиннадцатый час ночи, когда вошедший ординарец доложил, что явился лазутчик. — Который? — спросил Бакланов. Казак назвал Али-бея.

Надо заметить, что это был один из самых искусных и верных наших лазутчиков, преданный Якову Петровичу до самоотвержения. Он жил за Мичиком, в ауле Большие Гурдали, и, через постоянные сношения с мюридами Шамиля, знал до малейшей подробности все, что затевалось горцами против кумыкской плоскости. Поэтому Бакланов им дорожил и тотчас же приказал ввести его в комнату.

— Нэ хабар (что нового)? — спросил он, поздоровавшись с Али-беем.

— Особых новостей нет, — отвечал Али и заговорил по-чеченски.

Офицеры, заинтересованные появлением лазутчика, начали просить Якова Петровича говорить по-русски. Уступая их просьбам, он приказал привести переводчика, и тот во всеуслышание передал рассказ Али-бея следующим образом:

Когда Шамиль получил известие, что просека на Мичике почти окончена и что чеченцы не могут остановить Бакланова, он вызвал из гор стрелка, который на алкоране поклялся во что бы то ни стало убить Бакланова.

— Горец этот прибыл уже в наш лагерь — сказал, между прочим, Али — и, надо сознаться, произвел на всех впечатление пустого человека: проехав поутру, он к вечеру успел уже нахвастать с три короба, так что наши сочли, наконец, за лучшее остановить молодчика. [131]

— Ты говоришь, — сказали ему старики, — что в расстоянии пятидесяти шагов разбиваешь из винтовки яйцо, подброшенное кверху; быть может это и правда, но мы твоего искусства не видели, а такого человека, в которого ты будешь стрелять, мы видели и знаем: он, в расстоянии полутораста шагов, при нас разбивал из ружья сидящую муху... Смотри же, Джанем, если ты промахнешься, то Боклю положит тебя на месте.

— Ну, что же горец? — спросили офицеры.

— Ничего, — отвечал Али, засмеявшись, — немножко побледнел, однако скоро оправился. — Я, — говорит, — во всю свою жизнь дал один только промах, да и тот, когда был семилетним ребенком.

— Ты знаешь, — продолжал Али, обращаясь к Бакланову, — что за Мичиком, как раз напротив того кургана, где мы становимся, есть батарейка, брошенная нами. Завтра поутру в нее засядет тавлинец и будет ожидать твоего появления. Я пришел сказать, чтобы ты поберег себя и завтра не выезжал на курган.

Щедро наградив Али-бея, полковник отпустил его домой и попросил офицеров, чтобы все, слышанное ими, оставалось в секрете.

На следующий день, как только рассвело, войска, по обыкновению, вышли из Куринского. «Зная, что меня ожидает» — рассказывал сам Яков Петрович — «я остановил колонну несколько далее обыкновенного и, в сопровождении одного ординарца, поехал к кургану. Скоро посреди орешника показались черные прогалины, место нашей недавней рубки. Я подъехал к Мичику и увидел ту батарейку, из-за которой должен был последовать выстрел. Признаюсь, с минуту я колебался, ехать ли дальше, но вспомнил, что на меня смотрят тысячи глаз, и, взяв у ординарца штуцер, поднялся на пригорок... В эту минуту страшная тишина воцарилась у нас и в неприятельских завалах. Я не скажу, чтобы был совершенно спокоен: кровь то бросалась мне в голову, то приливала к сердцу... Однако, опустив поводья, я стоял неподвижно и пристально смотрел на батарею, до которой через Мичик было не более полутораста или двух сот шагов. Вот наконец, за гребнем ее, мелькнула черная шапка, и через минуту, не более, я увидел блестящий ствол, направленный на меня... Провиденье спасло меня: пуля, пролетела мимо, едва зацепив только край моего полушубка... Когда тавлинец поднялся до пояса, чтоб посмотреть на выстрел, он с ужасом увидел, что [132] я сижу на коне, и, пригнувшись за бруствер, принялся вторично заряжать винтовку. По той торопливости, с которой он это делал, я вывел заключение, что нравственная сила этого человека подорвана, и пришел к убеждению, что новый выстрел не может быть верен. Тогда, поверив самого себя и убедившись, что нервы мои совершенно успокоились, я вынул ногу из стремени, положил ее на гриву лошади, оперся на нее рукою и приготовил штуцер... Как только раздался выстрел, я быстро вскинул ружье... курок брякнул и мой татарин, взмахнув руками, опрокинулся навзничь: пуля попала ему между бровей и прошла через голову».

Когда Бакланов, повернув лошадь, начал спускаться с кургана, обе стороны, с напряженным вниманием следившие за тем, чем кончится странный поединок, приветствовали его восторженными криками. В войсках загремело ура!.. Чеченцы, махав папахами, вскочили на завалы, били в ладони и оглашали воздух. неистовым: «якши Боклю! браво Боклю! молодэц Боклю!»

Нечего и говорить о впечатлении, которое произвела на горцев вся эта сцена, принявшая, в их пылком воображении характер какой-то чудесной, сверхъестественной легенды, перешедшей даже в народные пословицы. «Не хочешь-ли убить Бакланова?» — говорили после того в Чечне, когда хотели остановить похвальбу какого-нибудь расхваставшегося юноши.

Бакланов, со своей стороны, не замедлил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы ускорить переправу.

В темную ночь с 14-го на 15-е января, войска тихо поднялись на Качкалыковский хребет и разделились на две колонны: вся кавалерия, под личным предводительством начальника отряда, пошла по горе налево, с тем, чтобы переправиться среди дремучего, непроходимого леса; пехота же спустилась вниз и сделала вид, что намерена штурмовать переправу. Сильным артиллерийским огнем ей удалось, действительно, привлечь сюда внимание горцев; но едва началась канонада, как гик атакующей конницы, загремевшей в тылу чеченцев, привел их в совершенное замешательство: они едва успели повернуться кругом, чтобы сделать залп, как были уже вынуждены спасаться бегством... Пехота, воспользовавшись этим, без выстрела перешла Мичик и тотчас заняла завалы... Все дело длилось не более получаса и, благодаря отлично соображенным действиям обеих колонн, стоила нам двух офицеров и 24 нижних чинов выбывшими из строя. Горцы потеряли больше [133] и, главное, вынуждены были с бессильной злобой смотреть на то, как падали и исчезали под топорами наших солдат вековые, священные леса, служившие мичиковцам главнейшей опорой против наших вторжений.

Вырубка здесь просеки тянулась, с небольшими перерывами, до 26-го числа, когда войска распущены были для отдыха по своим укреплениям. В продолжение этого времени, каждый день случались перестрелки; иногда горцы вывозили орудия и стреляли по рабочим, но вообще не предпринимали ничего серьезного, ожидая со дня на день прибытия самого Шамиля. Шамиль однако не являлся, а между тем, Бакланов, распустивший, как мы сказали, войска, получил известие, что горцы опять уже строят завалы, и строят так, чтобы обстреливать переправу перекрестным огнем из своих орудий. Поэтому, как только наступила ночь, вся кавалерия села на коней и, пользуясь густым туманом, скрытно перешла Мичик в лесу, гораздо выше просеки. Оплошность неприятеля была так велика, что те батареи, мимо которых проходили наши казаки, оказались незанятыми; быть может, горцы бежали из них, чтобы распространить тревогу, но гик и топот несущейся конницы до того ошеломили главную массу чеченцев, что она, в паническом страхе, бросилась искать спасения в мичиковском редуте, куда едва успела втащить за собою орудия. С нашей стороны ранено было при этом шесть нижних чинов. Кавалерия тотчас заняла неприятельские завалы, а подоспевшая пехота пошла на редут, но была остановлена, потому что это повело бы за собою напрасную и значительную потерю в людях.

«Смелые и благоразумные распоряжения полковника Бакланова» — писал князь Воронцов, в приказе по войскам отдельного кавказского корпуса — уничтожили все попытки неприятеля, старавшегося препятствовать нашим работам со стороны кумыкской плоскости, и нанесли чеченцам сильный урон, в особенности 15-го января и 13-го февраля, при взятии с боя устроенных ими завалов».

Последние наши работы на просеке окончены были 14-го февраля. В этот день войска распущены были опять во своим квартирам, а ночью Шамиль, с огромным скопищем, явился на Мичик и стал возле редута.

От князя Барятинского, между тем, все еще не было никаких известий. Лазутчики передавали только отрывочные сведения о кровопролитных боях, бывших под Автурами и Гельдегеном, о целом ряде набегов, произведенных на Гойту, о смерти в [134] одном из них доблестного атамана Крюковского, погибшего под Шалажами («Потеря наша в этих набегах» — писал князь Барятинский в своем донесении — «не превышает 32 человек; но в этом небольшом числе людей, навсегда выбывших из строя храброго кавказского корпуса, есть одна доблестная и незаменимая потеря: это наказный атаман кавказского линейного казачьего войска, генерал-майор Крюковский, павший в бою, как бесстрашный и строгий к подчиненным, а еще более строгий к самому себе, воин. Высокие качества его и управление войском известны всем»...

«Если бы выбрать из войска тысячу лучших людей» — писал князь Воронцов военному министру — «и у каждого из этих людей взять лучшие его достоинства, то и тогда сумма их не перевесила бы тех качеств, которыми обладал покойный атаман, незаменимый для нашего кавказского казачества»...); но ничего не могли сообщить о дальнейших планах чеченского отряда.

16-го февраля, в час пополудни, с башни, одиноко стоявшей у самого подножия Качкалыковского хребта, дали знать в Куринское, что по ту сторону гор, по направлению к Майортупу, слышны частые орудийные выстрелы. Схватив две сотни своего полка, Бакланов выскочил с ними на просеку и увидел отдаленный, тянувшийся за Мичиком, лес, весь укутанный белыми клубами дыма. Шло жаркое дело. По выстрелам можно было догадываться, что это князь Барятинский штурмует Майортуп, чтобы оттуда идти в Куринское, и, следовательно, с минуты на минуту надобно было ждать приказания выступить к нему навстречу, а между тем войск под рукою не было. Отряд, рубивший просеку, был, как мы сказали, распущен и мог собраться не ранее, как через четыре дня. К тому же из самого Куринского две роты пехоты отправились поутру в Хасаф-Юрт для принятия спирта, а с остальными тремя ротами идти за Мичик когда переправа охранялась самим Шамилем, было делом слишком рискованным. Сообразив все это, полковник Бакланов тут же, не слезая с коня, написал записку, чтобы полковник Ктитарев из Герзель-аула, с ротою Кавказского линейного № 12 батальона и ротою Кабардинского полка, при одном орудии, прибыл к полночи, форсированным маршем, в Куринское укрепление.

Другая записка такого же содержания была отправлена на Карасинский пост, откуда войсковой старшина Поляков должен был прибыть с двумя казачьими сотнями. По три казака наряжены были и в ту, и в другую сторону. Когда они явились к Якову Петровичу, он только погрозил им пальцем и сказал лаконически: — Двум лечь, третьему доставить записку по назначению!.. [135] С Богом!.. Казаки отвечали: «рады стараться» и, повернув лошадей, пустились в опасную дорогу.

В полночь в Куринское прибыл лазутчик. Когда его ввели к Бакланову, он снял чевяк и вынул из него записку князя Барятинского, который писал, чтобы собрать в Куринское какие только можно войска и выступить с нами за Мичик так чтобы к рассвету быть у майортупского орешника, на старом Акиюртовском аулище, и захватить переправу через Ганзолку. К счастью, по предварительным запискам Бакланова, в Куринское сосредоточились к этому времени весь донской казачий № 17 полк, пять рот пехоты и два полевых орудия. С этими силами решено было идти за Мичик.

Зная, что горцы собрались около редута и сторожили наши войска на просеке, Бакланов решился провести отряд напрямик по Качкалыковскому лесу без дорог и тропинок, по страшным оврагам и крутизнам, по которым с трудом пробирались пешие горцы, и откуда неприятель никак не мог ожидать его появления. Некоторые чеченцы смутно однако угадывали это намерение.

— Напрасно, Шамиль, — говорили они, — ты сторожишь эту старую лисицу здесь на открытом месте; Боклю не пойдет к тебе в зубы: сторожи его там, где мышь не проползет, иначе кончатся тем, что он будет за Мичиком.

— Но где же он перейдет его со своими пушками? — спрашивал Шамиль, оглядывая с недоумением расстилавшиеся направо и налево от просеки сплошные леса, откуда, казалось, не было выхода.

— Где пролетает птица, где проползает змей, там и дорога Бакланову, — говорили старики, советуя Шамилю сторожить все броды.

Имам рассердился. — «Если бы вы боялись Аллаха так, как боитесь Бакланова», сказал он, «то вы бы были святыми». Однако, уступая просьбам, он приказал по всему течению Мичика расставить сильные сторожевые пикеты.

Между тем, ровно в час пополуночи, войска, под личным предводительством полковника Бакланова, без шума вышли из южных ворот укрепления и, дойдя до Исти-су, повернули налево в дремучий лес, по обоим скатам Качкалыковского хребта. Несколько саженей двигались еще по каким-то тропинкам; но эти тропинки скоро исчезли и заменились такими трущобами, что, после нескольких попыток сдвинуть орудия с места, вынуждены были выпрячь лошадей и, буквально, перетаскивать пушки через овраги и [136] снеговые сугробы на руках, что чрезвычайно утомляло людей и замедляло движение. Однако Бакланов торопил всех, зная, что впереди предстоит еще трудная переправа. Вдобавок ночь стояла темная; ветер, бушевавший в лесу, поднимал такую метелицу, что в двух шагах предметы совершенно исчезали из виду. Стали наконец опасаться, не потеряли ли направления, потому что шли, как казалось, долго, а Мичик все еще не показывался... Но вот передние ряды вдруг остановились, упершись в крутой овраг, показавшийся всем черною, бездонною пропастью. По дну оврага, с глухим рокотанием, бежала речка, а за рекою, по ту сторону оврага, в прибрежных кустарниках выли чакалки, оглашая окрестность своим нестерпимым, отвратительным криком. Эта речка и была Мичик, через который войска должны были переправиться. Есть ли в нем броды, об этом не спрашивали: другого способа переправы не было, а потому приказание отдано, и солдаты, перекрестившись, начали спускаться к речке.

В это время стало уже немного проясняться; но сумраки лежали еще в глубине оврага. Несмотря на то, переправа оказалась вовсе не такою трудною, как полагали с первого взгляда. Перейдя Мичик, войска остановились опять в нерешимости, не зная куда повернуть, направо или налево, чтобы попасть на старо-аки-юртовскую дорогу. Проводников с нами не было, а карта помогала в этом случае так же мало, как и простые соображения, по той причине, что трудно было определить, в дикой и поразительно однообразной местности, пункт, где совершена переправа. К счастью, в эту критическую минуту явился Али-бей.

— Я сторожил тебя, — сказал он Яков Петровичу, — целую ночь, зная, что ты не пойдешь на просеку. Если тебе придется разорять чеченские аулы, пожалуйста, не тронь Гурдала, где живут мои родные.

Яков Петрович охотно обещал исполнить его желание и спросил Али-бея: далеко ли до Аки-юрта? Али показал рукою татарское кладбище, видневшееся неподалеку, и, сказав: «вон старый Акиюрт!», в одно мгновение, как кошка, исчез в кустарнике. Влево от нас, в расстоянии нескольких десятков саженей, действительно виднелось кладбище, пестревшее разноцветными флагами, обозначавшими могилы убитых джигитов. Эти флаги, резко выделяясь на черном фоне чипарового леса, сообщали кладбищу чрезвычайно оригинальный и почти веселый вид. Подойдя к этому месту, отряд очутился в углу при слиянии двух рек, [137] Ганзолки и Мичика, отвесные берега которых совершенно обеспечивали его от нападения с фронта. В правой руке от нас чернел майортупский бор; за ним пестрели разнообразные аулы, озаренные первыми лучами восходившего солнца, а еще далее вставали Черные горы, сплошь покрытые вековыми дремучими лесами. На этом месте Бакланов остановился и решился ожидать князя Барятинского.

Между тем, горцы, просторожив его напрасно всю ночь на просеке, с рассветом отправили сильные разъезды, из которых один, случайно завернув к Аки-юрту, с ужасом увидел русский отряд, стоявший в овраге, по ту сторону Ганзолки, и поспешил разнести тревогу. Вскоре с той стороны, где находился редут, показались толпы конных и пеших чеченцев, но они остановились от нас в расстоянии двух и даже более пушечных выстрелов, как бы ограничиваясь одним наблюдением. Можно себе представить досаду и гнев Шамиля, когда он убедился лично, что выбить Бакланова из этой позиции нет никакой возможности, и, стало быть, не было возможности занять майортупский орешник, чтобы расстроить планы князя Барятинского и заставить его возвратиться, не исполнив обещания пройти через Чечню в Куринское укрепление. Так прошло целое утро; приближался полдень, а со стороны Майортупа все еще никто не показывался. Уже не раз отважные донцы, посылаемые Баклановым, как змеи проползали вверх по Ганзолке и возвращались с известием, что не слыхать нигде никакого движения. Целая сотня, ходившая в разъезд еще дальше, до самого Бачи-юрта, где была переправа, возвратилась также не привезя ничего утешительного. Тогда явилось предположение, что князь Барятинский, быть может, отказавшись от своего намерения, вернулся, и что лазутчики, посланные к нам с этим известием, перехвачены горцами. Если бы это случилось — гибель баклановского отряда была бы неизбежной. Горцы, узнав об отступлении князя Барятинского, имели бы возможность двинуться вверх по Ганзолке и, переправившись у Бачи-юрта, прижать нас к самому Мичику так, чтобы заставить отступать, под натиском громадного скопища, по тем самым лесам и оврагам, по которым мы пришли сюда, причем спасти артиллерию не представлялось никакой возможности. Зная это, Бакланов принял в душе твердое решение держаться до ночи на этой позиции, а потом, бросившись на Бачи-юрт, захватить переправу и, с Божьей помощью, пробиваться уже прямо в Куринское. [138]

Время тянулось в мучительном ожидании, как вдруг, в исходе первого часа, послышались два или три ружейных выстрела и, вслед за тем, сигнальный рожок: это шел князь Барятинский. Он медлил нарочно, чтобы дать Бакланову время стать на Ганзолке и закрыть майортупский орешник, славившийся в Чечне непроходимою гущей.

Солнце клонилось уже к закату, когда соединившееся отряды (По соединении отрядов, под общим начальством князя Барятинского составилось 12 батальонов пехоты, четыре эскадрона драгунов, 12 с половиною сотен казаков, вместе с милицией, и 24 орудия.) начали переходить Ганзолку, обледенелые берега которой представляли неимоверные трудности для спуска колесного обоза и кавалерии. Первым перешел казачий полк Бакланова и, вместе с двумя линейными сотнями, тотчас двинулся вперед, чтобы, до наступления сумерек, овладеть завалами и восстановить переправу, уничтоженную горцами на Мичике. Для поддержания этой атаки, по следам кавалерии послали первый батальон Кабардинского полка, с четырьмя орудиями и с двенадцатью ракетными станками. В то же время, особая колонна, под начальством полковника князя Чавчавадзе, приняла правее, вошла в лес и стала обходить редут, стараясь привлечь на себя главные силы Шамиля. Бакланов вел кавалерию рысью; влево от него тянулись небольшие, сделанные из фашинника, батареи, покинутые горцами; справа, на самой опушке леса, возвышался редут, а от него в обе стороны, неправильными и ломаными линиями, тянулись завалы, охватывавшие широким полукружием целую поляну. Более тысячи чеченцев, поклявшихся Шамилю не пропустить русских, лежали в этих завалах и с напряженным вниманием следили за нашей кавалерией. Подходя к окопам, Бакланов развернул свой полк и, приказав линейцам держаться на флангах, начал атаку. Едва он произнес обычное: «с Богом — вперед!» и, выхватив шашку, пустил во весь опор своего скакуна, как вдоль неприятельского завала разом прокатился грохот ружейного залпа, и в ту же минуту лошадь Бакланова, сделав скачок, споткнулась и грянулась оземь. Казаки сочли его убитым. «Ребята! командир убит! мщение!» пронеслось по фронту, и разъяренные донцы кинулись к завалам. Горцы дали вторичный залп. Войсковой старшина Банников, скакавший во главе полка, упал, смертельно раненый. Это не остановило других, увлеченных бурною атакою. Чеченцы еще не зарядили ружей, а казаки, спрыгнув с коней, полезли уже на завалы. [139]

Войсковой старшина Поляков, сменивший Банникова, верхом перескочил широкий ров и очутился на бруствере; за ним, в разных направлениях, стали взбираться казаки.

В первую минуту, озадаченный неприятель отшатнулся назад, но скоро оправился и с гиком бросился в шашки. В завалах пошла ожесточенная свалка... Чеченцы колебались, но к ним подходили свежие силы и бой начал клониться на сторону сильнейшего: мюриды одолевали!..

В это самое время, полковник Бакланов, опомнившись от своего удара, поднялся на ноги, и первое, что бросилось ему в глаза, это была артиллерия, выезжавшая из лесу. За ней, не в дальнем расстоянии, сверкали штыки подходившего батальона. Приказав пехоте следовать правее, в лес, и взяв четыре орудия с 12-ю ракетными станками, он в карьер понесся с нами к своему полку и, выскакав из-за правого фланга, разом пустил огонь вдоль неприятельского завала. Чеченцы совершенно смешались. В эту минуту казаки услыхали знакомый голос: «вперед!» и, напрягая последние силы, кинулись в дротики. Через несколько минут князь Барятинский, следивший за битвой, увидел черный баклановский значок, развевавшийся уже над неприятельскими окопами.

Переправа через Мичик была открыта.

Когда последние повозки из отряда князя Барятинского переправились и стали подниматься на Качкалыковский хребет, Бакланов получил приказание принять начальство над арьергардом, оставленным на левом берегу Мичика, и удерживать позицию как можно долее, чтобы дать возможность всему обозу отойти в Куринское.

Задача была нелегкая. Правда, к казачьему полку, стоявшему в завалах, прибавили еще шесть батальонов пехоты и 24 орудия (Число орудий показывается однако различно: в официальном донесении сказано, что в арьергарде было оставлено 24 орудия, но начальник арьергада говорит, что, сколько помнит, у него находилось только восемь, 4 батарейных и 4 легких. Что же касается до остального состава арьергарда, то в него вошли: весь донской казачий № 17 полк, по одному батальону от полков Эриванского карабинерного и Тенгинского пехотного и по два батальона от полков Куринского и Кабардинского.), но силы эти, по слабой численности кавказских рот, все-таки были ничтожны в сравнении с теми массами, которыми располагал неприятель, имевший на своей стороне все выгоды местности. Позиция, занятая Баклановым, опиралась левым [140] флангом своим на завалы, отнятые у горцев, но имела то неудобство, что перед фронтом ее, ближе чем на хороший пушечный выстрел, расстилался дремучий лес, наполненный чеченцами, а в тылу находились обрывистые берега Мичика. Горцы сторожили из лесу каждое движение отряда и, при первом шаге назад, готовились обрушиться на него всею массою. Вдобавок, удалявшаяся пехота князя Барятинского зажгла береговые батареи, и пожар, осветивший темную ночь, обнаружил неприятелю все наши силы. Отступать в таком положении нелегко везде, а на Кавказе это подвиг, потому что, при отступлении, нет более опасного врага, как горцы.

Понимая опасность своего положения, Бакланов собрал к себе всех ротных командиров и предупредил их, что никакого сигнала для отступления не будет, но что, по его команде «все налево кругом!» — люди, прекратив огонь и не ожидая более ничьих приказаний, должны бежать на переправу, «кто шибче», не заботясь ни о порядке, ни о том, будут или не будут преследовать их горцы.

«Я понимал ту страшную ответственность, которую принимал на себя» — рассказывает Яков Петрович — «но рисковал, потому что другого выхода из моего положения не было. Если бы я только вздумал отступать так, как отступали обыкновенно у нас на Кавказе, то чеченцы задавили бы меня своею массою и мне не удалось бы перевести через Мичик более половины отряда. При моем же способе, я мог не потерять и ни одного человека... Рисковать, стало быть, было надо, и надо тем более, что под моим начальством собраны были лучшие батальоны Кавказа, с которыми можно было предпринимать и делать все, что угодно»...

Итак, приказания розданы были всем частным начальникам. Затем, когда горевшие батареи, при помощи особых команд, были потушены, казачий полк, с четырьмя орудиями, первый перешел Мичик и занял позицию на высоком холме, который командовал противоположным берегом. Вся остальная артиллерия, остававшаяся по эту сторону, расположилась над спуском к Мичику, а пехота, выдвинутая несколько вперед, залегла в кустарнике, под небольшою покатостью, которая впоследствии доставила ей отличное закрытие от неприятельских выстрелов. Скоро началась перестрелка. Неприятель, заслышав шум на переправе, открыл ружейный огонь и вызвал с нашей стороны сильную канонаду, которая, не перерываясь, гремела в продолжение двух с половиною часов. Вдруг, [141] со стороны чеченцев, из лесу послышались какие-то странные, заунывные звуки: это мюриды запели свою предсмертную песню — знак, что они готовились броситься в шашки. Медлить более нельзя было ни минуты. По команде Бакланова, вся артиллерия, повернув налево кругом, в карьер перенеслась через Мичик и, снявшись на противоположном берегу с передков, зарядила орудия картечью. Когда ординарец доложил об этом Бакланову, он крикнул: «все налево кругом!» и, по этому условному сигналу, всё прекратило огонь, всё повернуло назад и, разом, со всех концов, хлынуло на переправу...

В первую минуту тишина, мгновенно наступившая за грохотом ружейной перестрелки, совершенно ошеломила чеченцев; но скоро, разгадав в чем дело, они с пронзительным гиком кинулись догонять бегущих. Это была минута, от которой зависела участь целого отряда. Чеченцы уже достигали берега, где столпилась масса наших солдат, в беспорядке перебегавших Мичик, как вдруг орудия, незамеченные горцами, дали убийственный залп, и картечь, как варом, обдала неприятеля. Гиканье мгновенно прекратилось... Когда же рассеялся дым, мы увидели, что там, где был неприятель, лежали только груды убитых, а все, что оставалось живого, в паническом страхе бежало назад; но пушки грохотали за ними вслед, и картечь, сыпавшая градом, настигала бегущих...

По знаку, данному Баклановым, артиллерия смолкла, и отряд, оставив на переправе казачий полк, с песнями и барабанным боем двинулся в Куринское. Батальоны, столпившиеся в кучу, разбирались и строились уже на походе. В Куринском, между тем, никто не ложился спать: там слышали страшную канонаду и, не зная в чем дело, беспокоились за участь отряда. Когда Бакланов, опередив войска, явился к князю Барятинскому, он нашел его ходившим в сильном волнении взад и вперед по комнате.

— Дед (Обыкновенное выражение князя Барятинского в разговоре с Яковом Петровичем.)! где отряд? — были первые слова князя.

— Идет в Куринское, — отвечал Бакланов. Князь Барятинский перекрестился.

— А потеря большая? — спросил он, помолчав несколько времени.

— Ни одного человека! — отвечал Бакланов.

Князь Барятинский подошел и обнял Яков Петровича. [142]

Если так дешево обошлось для нас отступление, то нельзя сказать того же самого про взятие завалов, где один донской № 17 полк, по словам командира его, потерял до 80 человек выбывшими из строя. Особенно была чувствительна в полку потеря храброго Банникова, смерть которого произвела на всех грустное впечатление. Надо сказать, что, за несколько дней перед этим, Банников получил предписание отправиться на правый фланг и принять в свое заведывание один из казачьих полков, оставшихся без командира. Дружеские проводы задержали его на Карасинском посту, а между тем подошла экспедиция, и Банников, — по приглашению Якова Петровича, решился принять в ней участие, рассчитывая получить за это чин подполковника и остаться командиром того полка, который ехал принимать временно. Надежды его не исполнились. Впереди других понесся он на завалы; но, не доскакав до них, пал, как мы сказали, пораженный смертельною пулею. Остается сказать, что, выезжая из Куринского, Барятинский, по просьбе полковника Бакланова, оставил в его распоряжение одиннадцать рот пехоты, при семи орудиях, и два казачьи полка, с которыми приступлено было немедленно к устройству новой просеки от Ума-хан-юрта до речки Гудермеса. Просека эта не имела особого стратегического значения для края, но была необходима нам для наших частных зимних набегов в землю непокорных чеченцев. Работы на просеке продолжались несколько дней, при слабых перестрелках с неприятелем, и окончились 4-го марта, после чего чеченский отряд был окончательно распущен.

Получив известие о целом ряде блистательных побед, одержанных князем Барятинским над огромным скопищем мятежников, лично предводимых Шамилем, главнокомандующий отдельным кавказским корпусом вошел с представлением о награждении князя Барятинского орденом св. Великомученика и Победоносца Георгия 3-го класса; но Государь Император соизволил заменить эту награду производством князя Барятинского в чин генерал-лейтенанта.

Что же касается полковника Бакланова, то вот в каких выражениях выставлял заслуги его князь Воронцов в письме своем к военному министру от 31 марта 1852 года:

«Из представляемого журнала зимних военных действий», — писал князь Воронцов, — «Ваше Сиятельство изволите усмотреть, в какой мере, и с какою пользою способствовал движению чеченского отряда командующий подвижным резервом, в Куринском [143] укреплении, командир донского казачьего № 17-го полка, полковник Бакланов. Этот храбрый и опытный штаб-офицер, перейдя с пятью ротами пехоты, с двумя орудиями и вверенным ему казачьим полком через Качкалыковский хребет, занял с этою горстью аул Гурдали и, совершенно неожиданно для горцев, явился к князю Барятинскому в тот самый момент, когда он более всего имел необходимость в содействии его отряда, при проходе очень большого и густого леса. Потом, совершив трудную переправу через ганзаулский овраг, он, после упорного боя, взял место, назначенное для переправы наших войск через р. Мичик, и не только удержал позицию до окончания переправы, но нанес притом совершенное поражение скопищам Шамиля. По окончании всего, полковнику Бакланову поручено было командовать арьергардом, и тут он вновь показал всю свою хладнокровную распорядительность в горячем бою, продолжавшемся до поздней ночи. Приписывая блистательное окончание своей экспедиции содействию полковника Бакланова, князь Барятинский просит моего ходатайства о награждении его орденом св. Георгия 4-го класса по 3-му пункту орденского статута (3-й пункт статута ордена св. Георгия: «Кто с бою возьмет неприятельскую вооруженную батарею, или после упорного боя овладеет таким важным пунктом в неприятельской позиции, что, с занятием его, сражение примет решительный оборот в нашу пользу, и удержит сие место до тех пор, пока не получит повеления его оставить».).

«Признавая, со своей стороны, полковника Бакланова вполне достойным испрашиваемой награды, тем более, что он давно известен мне за свою отвагу и предприимчивость, соединенные с благоразумием и распорядительностью, я обращаюсь к Вашему Сиятельству с просьбой предстательствовать перед Его Величеством о всемилостивейшем соизволении на передачу сего представления в главную кавалерскую думу для обсуждения подвигов полковника Бакланова».

Дума, окончив свои заседания, представила всеподданейший доклад, и 30 декабря 1852 года Бакланову пожалован был орден св. Георгия 4-й степени: «за военные подвиги», как сказано в грамоте, «оказанные им в феврале 1852 года в чеченском отряде, при движении его от Аргуна через Качкалыковский хребет в Куринское» (В ту же экспедицию орденом св. Георгия 4-й степени награжден был командир Куринского егерского полка, флигель-адъютант полковник князь Воронцов, за особые отличия, оказанные им 7-го января при взятии штурмом аулов Автуры и Гельдегена.). [144]

Успехи, которыми ознаменовался зимний поход князя Барятинского на левом фланге, сильно поколебали в стране влияние Шамиля. Многие немирные аулы, чувствуя невозможность дальнейшего сопротивления, громко изъявляли желание переселиться в наши пределы и ждали для этого только благоприятного случая. Кавказское начальство, со своей стороны, спешило воспользоваться таким настроением горцев и обратилось к ним с прокламациями, в которых, именем монарха, обещало переселенцам ненарушимость их поземельных прав, религии, обычаев, а в будущем давало даже надежду, что им отведены будут опять те самые места, которые они покидали. Первыми отозвались на прокламации ближайшие аулы мичиковцев, за которыми скоро последовали и другие. Вследствие этого, в непродолжительное время, образовались поселения, в числе пяти тысяч дворов, разбросанные при разных аулах и укреплениях. Бедные переселенцы, теснясь в продолжение нескольких лет на одном и том же пространстве земли, испытывали неурожаи и всевозможные бедствия, но утешались мыслью, что, при более благоприятных обстоятельствах края, им будет позволено переселиться опять на старые места в Большую и Малую Чечни. Поэтому-то, впоследствии, когда генерал-адъютант Муравьев, не разделявший, по-видимому, взгляда своего предместника, сделал распоряжение о поселении по Аргуну казачьих станиц и о переводе покорных нам горцев на жительство в отдаленные места Кабарды и кумыкской плоскости, они обнаружили такое волнение, которое грозило уничтожить плоды всех прежних успокоительных распоряжений. Это обстоятельство и послужило поводом к известному адресу со стороны чеченцев, который дошел до Петербурга и, в свое время, наделал большого шума («Государь Император» — писал по этому поводу военный министр к главнокомандующему отдельным кавказским корпусом — «Высочайше повелеть соизволил, в успокоение жителей Чечни, немедленно отменить вышеозначенное ваше предположение и гласным образом сделать известным, что Государь никогда не был намерен изменять предоставленные сим жителям, именем еще покойного Императора Николая 1-го, права и преимущества, и что подобного предположения правительство никогда в виду не имело».).

Вот что рассказывали нам, между прочим, о первом большом переселении чеченцев.

Когда отряд, рубивший просеку на Гудермес, был распущен и партии чеченцев разошлись по домам, жители Мазлыгашей и Гурдали — двух самых влиятельных мичиковских аулов — [145] отправили своих депутатов в Грозную, к князю Барятинскому, с просьбою принять их под свое покровительство. Князь Барятинский немедленно предписал полковнику Бакланову собрать отряд и, перейдя Мичик, вывести означенных жителей в наши пределы.

Бакланов стянул войска с ближайших пунктов кумыкской плоскости (Отряд состоял из Донского казачьего № 17 полка и 13 рот пехоты, при шести орудиях.), и на рассвете 23-го марта, спустившись к Мичику, послал лазутчика сказать мазлыгашинцам, что он ожидает их на переправе с тем, чтобы они приискали сами возможность и средства оставить аул. Переходить Мичик Бакланов не решился, зная, что это повело бы за собою ожесточенную битву с чеченцами. Впрочем в этом и не было надобности, потому что жители, предупрежденные о появлении наших войск на Мичике, сами согнали скот и, забрав имущество, явились к нам в числе 285 душ обоего пола.

Отправив вперед переселенцев, войска начали отступать, стараясь пройти качкалыковский лес прежде, нежели тревога поднимет на ноги окрестные аулы. Сперва чеченцы, собравшись в небольшом числе, под предводительством известного наиба Гехи, действительно преследовали нас слабо, и дело шло в одном арьергарде; но, по мере того, как лес становился гуще и к неприятелю подходили свежие силы, перестрелка распространялась и охватывала наши боковые цепи. Через полчаса, весь лес гудел уже от бесконечного гиканья, криков и выстрелов. Бой в особенности разгорался там, где лес зарастал молодым орешником и представлял для нас неодолимые препятствия. Картечь, обдававшая горцев, осаживала их не надолго, и войскам приходилось отбиваться штыками и прикладами. Некоторое время, однако, все шло благополучно, как вдруг, на одном изгибе дороге, левая цепь, попавшая в густой орешник, оторвалась от арьергарда и нарушила общий порядок. В ту же минуту, чеченцы с изумительным проворством кинулись в этот промежуток и, ворвавшись в середину колонны, отхватили зарядный ящик, обрубив у лошадей постромки. К счастью, в это самое время Бакланов прискакал сюда из арьергарда. Не слезая с коня, в голове кабардинской роты, бросился он на неприятеля справа, приказав казачьему дивизиону ударить в дротики слева. В одну минуту ворвавшиеся чеченцы были охвачены с двух сторон и за свой короткий успех заплатили огромной потерей. Зарядный ящик был [146] отнят назад и с торжеством вынесен на руках храбрыми кабардинцами. После этого неприятель не осмеливался уже нападать так явно и только провожал войска ружейным огнем, пока арьергард не выбрался, наконец, на поляну к Куринскому.

Бой, длившийся четыре часа, стоил нашему отряду трех офицеров и девяноста трех нижних чинов выбывшими из строя. Возвратившись в Куринское, полковник Бакланов распустил отряд и прежде всего озаботился устройством такого поселения, которое могло бы обеспечить, по крайней мере на первых порах, главнейшие материальные нужды переселенцев. Место для поселка выбрано было, согласно указаниям князя Барятинского, по северному склону Качкалыковского хребта, верстах в четырех от крепости, где находились горячие источники. Поэтому и самый аул назван был Исти-су, что, в переводе, означает «горячая вода». Почва кругом аула была плодородная, способная для скотоводства; но множество оврагов и балок, берущих начало в лесу, покрывающем весь горный хребет, благоприятствовало скрытным приближениям партий и делало положение аула небезопасным. Поэтому, при самом построении аула, в видах обороны его от нападения беспокойных соседей, нашли необходимым построить со стороны качкалыковских гор значительный редут (Редут этот занимался постоянно ротой пехоты при одном орудии, из числа войск, составлявших гарнизон Куринского.), а несколько далее — сигнальную башню, вооруженную чугунным орудием (По недостатку средств и времени, башня эта, предполагавшаяся в проекте каменною, выстроена была из простого саманного кирпича, который оказался, в строительном отношении, весьма удобным, прочным и дешевым материалом.). Это орудие своими условными выстрелами извещало Куринское каждый раз, как только появлялись чеченцы.

Надо было ожидать, что лето будет тревожное и что чеченцы не оставят в покой нового поселка, который так неожиданно закрыл их партиям свободный доступ в наши пределы. Действительно, 4-го июля, утром, частые пушечные выстрелы, раздавшиеся со стороны качкалыковских гор, дали знать о нападении чеченцев.

«Чтобы поспеть к Исти-су своевременно», рассказывает Яков Петрович, «надо было идти с одной кавалерией. Пехота никогда не успевала бы предупредить проворную партию, и казакам приходилось день и ночь держать лошадей под седлами. Я сам не раздавался по суткам и требовал того же от всех моих [147] сослуживцев. Поэтому, при первом выстреле, раздавшемся в башне, дежурный дивизион был уже на коне и в поле. Мы поскакали напуском, кто шибче, думая только о том, как бы подоспеть на выстрелы... Можно было бояться попасть на засаду, но, к счастью, по обеим сторонам дороги росла такая высокая и густая колючка, которая, как сплошная стена, предохраняла нас от нападения. К тому же, непосредственно за мною, следовали всегда или другой дивизион казачьего полка, или батальон пехоты, которые охраняли нас с тылу. При этом условии бояться было нечего, и казаки, действительно, налетали, как снег на голову. Четыре раза отважные партии бросались к Исти-су, чтобы отнять у жителей скот, и четыре раза жители, вместе с казаками, прогоняли чеченцев» (Эти тревоги происходили 4, 10 и 24-го июня и 12-го июля.).

На пятый раз, 16-го июля, тревога произошла в окрестностях Герзель-аула и подняла на ноги большую часть резервов кумыкской плоскости. В этот день, оказия, следовавшая из Хасаф-юрта, ночевала в Герзель-ауле и поутру выступила оттуда в Куринское. Выступила она, как надо полагать, без должной осторожности. День был знойный. Казаки, распустив поводья, ехали кучками вокруг ароб и по краям дороги, не помышляя о горцах, как вдруг из одной лесистой балки выскочила партия и, сделав залп, кинулась в шашки. Рота встретила нападающих ружейным огнем и, в свою очередь, попала под огонь привезенного горцами орудия. Началась канонада, а между тем показались конные резервы, скакавшие во весь опор со стороны Герзель-аула и Куринского прямо наперерез чеченцам. Горцы вовремя заметили опасность и скрылись так быстро, что казаки успели настигнуть только хвост уходившей партии (С нашей стороны, при этом нападении, ранено было несколько человек, и в том числе священник Кабардинского полка — Сержановский.).

Таким образом, целый ряд нападений, предпринятых горцами, не увенчался успехом, а на этих нападениях они основывали большие надежды. Некоторые лазутчики, являвшиеся к Бакланову, рассказывали ему, что многие враждебные нам племена готовы были последовать примеру мичиковского общества, но подозрительные наибы Чечни, предвидя это намерение, взяли у них аманатов и, не довольствуясь тем, ездили к Шамилю с просьбой прибыть в Чечню, чтобы, своим присутствием, удержать колеблющийся народ в повиновении. Шамиль, действительно, приезжал [148] весной и, убедившись в положении дел, вытребовал из Дагестана тавлинцев, которые, по его приказанию, перерезали наши просеки глубокими канавами , будто бы для того, чтобы укрыть за ними посевы, но, в сущности, с целью затруднить переселения. С другой стороны, Шамиль поселил на месте бывшего аула Гурдали самых враждебных нам своих приверженцев, которые воскресили воинственный дух между мичиковцами. Все набеги, делаемые в последнее время к низовьям Сунжи, на Исти-су и на кумыкскую плоскость, были делом этого населения.

Опасаясь лишиться всех плодов, которые, в нравственном отношении, доставила нам зимняя экспедиция, князь Барятинский решился одним ударом уничтожить замыслы Шамиля и выбрал для того время, когда хлеба и сено чеченцев находились еще неубранными, рассчитывая, с одной стороны, уничтожить запасы, с другой — разорить до основания самый аул Гурдали.

Понятно, что для подобного рода действий на кавказской линии самое удобное время представляла зима, когда леса обнажались от листвы и сбор неприятельских партий делался затруднительным; но дожидаться этого времени значило давать неприятелю средства усилиться, а потому князь Барятинский, не принимая в соображение те лесные походы, которые получили на Кавказе такую всеобщую кровавую известность, решился, во чтобы то ни стало, привести в исполнение свой план. С этой целью он тотчас, сосредоточил войска в три отдельных самостоятельных отряда: первый из них, под личным его предводительством, выступал из Грозной в долину Джалки; другой, под начальством флигель-адъютанта князя Воронцова, из укрепления Воздвиженского к Аргуну, и третий, с полковником Баклановым, из укрепления Куринского к Гурдали-юрту.

Так как сохранить в тайне все приготовления к экспедиции было невозможно; то надо было, по крайней мере, стараться скрыть самую минуту выступления. Поэтому войска сосредоточились в Куринским только вечером 10-го августа (Бакланов собрал три батальона пехоты, при семи орудиях, и образовал два сводных казачьих полка, в состав которых вошли девять сотен от донских полков №№ 17 и 18 и дивизион Кизлярского полка кавказского линейного казачьего войска, прибывший с линии, под командою подполковника Суходольского.), а в полночь, быстро пройдя качкалыковский лес, окружили Гурдали. Аул захвачен был в совершенном расплохе, и войска, ворвавшиеся в него, имели жаркое дело. Только 52 человека, не считая детей и женщин, [149] сдались военно-пленными; остальные предпочли геройскую смерть и пали среди разрушенных и обгорелых саклей.

В это время, сильная партия чеченцев, под предводительством известного наиба Гехи, стояла в Бачи-юрте еще не зная куда направятся наши удары.

Теперь же, при первых выстрелах, раздавшихся в Гурдали, вся масса их хлынула в качкалыковский лес и отрезала нам путь отступления. Уже рассвело совершенно, когда войска, докончив истребление аула, начали отступать в Куринское. Они отходили буквально окруженные наездниками, как пчелами, у которых, по выражению одного кавказца, разорили улей. Но это было ничто в сравнении с тем, что ожидало нас впереди, когда показался густой, непроходимый бор, заросший исполинскими деревьями в несколько обхватов толщиною. Здесь каждое дерево, каждый камень и куст грозили засадой и смертью. Подходя к этому страшному лесу, цепь остановилась и сблизилась с резервами. Потом в авангард вступили орудия и, несколькими картечными залпами, очистили опушку. Чеченцы скрылись; но только что войска вступили в лес, как разом затрещал батальный огонь и пули градом посыпались на нас из гущи лиственного свода, с вершин деревьев, из-за кустов орешника — отовсюду, где только можно было укрыться человеку. Наступила минута, когда отряд, окруженный со всех сторон, должен был идти напролом, чтобы спасти знамена. Орудия, выехавшие в цепь, стреляли по всем направлениям; картечь валила целые вереницы чеченцев, но на места одних являлись другие — и бесконечное гиканье бросающихся в шашки чеченцев не умолкало ни на одну минуту. Были минуты, когда ружейный огонь с обоих сторон прекращался на четверть часа, и в эти четверть часа слышались только ожесточенные крики людей: с нашей стороны работали штыки и приклады, а со стороны чеченцев кинжалы и шашки. Одно орудие, находившееся в арьергарде, переходило из рук в руки несколько раз, и только после огромной потери в людях окончательно осталось за нами.

В этом бою, продолжавшемся более шести часов, все раненые были вынесены, но до двадцати убитых остались в руках неприятеля. На другой день тела их были привезены самими горцами и выменены на находившихся у нас в плену детей и женщин. С нашей стороны потеря была весьма значительная: убито 2 обер-офицера и 45 нижних чинов; ранен 1 штаб-офицер [150] (подполковник Суходольский), 10 обер-офицеров и 254 нижних чина.

«Бой, при отступлении от Гурдалей в Куринское» — пишет князь Барятинский в своем донесении — «был один из самых ужасных, какие редко бывали на Кавказе. Зато погром Гурдали-юрта еще раз показал чеченцам, что все препятствия, противопоставляемые природой и самим мужеством, не могут остановить нашего солдата.

«Совокупные наши набеги» — продолжает князь Барятинский — «можно сказать положительно, сделали то, что в предстоящую зиму Шамиль не может собрать в Чечню тавлинскую кавалерию, потому что нечем будет ее продовольствовать. Пешие же тавлинцы, не привыкшие воевать на плоскости и в лесах, и в прошедшую зиму испытавшие ужасный погром на Шалинской поляне, не могут быть для нас слишком опасными. Если же тавлинцы вовсе перестанут ходить в Чечню, то Шамиль наврядли решится оставаться между колеблющимися чеченцами, которые, как мне известно, ожидают благоприятной минуты, чтобы изъявить покорность».

Сообщая об этом военному министру для всеподданнейшего доклада, князь Воронцов писал, между прочим, следующее:

«Успех, сопровождающий все действия наших войск, был совершенный и достигнут, в колоннах князя Барятинского и сына (князя Воронцова), с ничтожною потерею, в сравнении с приобретенными результатами; но я боюсь, чтобы Государь не нашел, что действия полковника Бакланова стоили нам чересчур дорого, и не поставил бы сего в вину этому отличному штаб-офицеру. В этом случае, по важности военных операций на Мичике, я должен брать ответственность на одного себя, ибо если потеря у Бакланова, в этом отличном военном деле, и была значительна, то надобно сознаться, что он более всех принес нам и пользы. Деревня Гурдали, лежащая в долине Мичика, имела в Чечне громадное значение как по воинственности своего народонаселения, так и по своей крепкой, почти неприступной позиции, на местности, одной из труднейших на целом Кавказе. Совершенное уничтожение ее, вместе с жителями, смелою атакою Бакланова будет иметь большое нравственное влияние и много будет содействовать зимней экспедиции»...

Государь Император милостиво принял ходатайство князя Воронцова: высочайшим приказом 1-го октября 1852 года, полковник Бакланов, «за отличие в делах против горцев», [151] произведен в генерал-майоры, с оставлением командиром Донскою казачьего № 17-го полка (Таким образом, Яков Петрович был в чине полковника ровно один год и шесть месяцев. Вместе с ним были произведены: начальник штаба войск кавказской линии Капгер, заведывавший штабом Прикаспийского Края Индрениус, командиры полков: Нижегородского драгунского — князь Чавчавадзе, Грузинского гренадерского — князь Орбелиани, Куринского егерского — князь Воронцов и Ашперонского пехотного — Кишинский 2-й — все, составившие себе на Кавказе громкую и справедливую известность.).

Так окончились две главнейшие экспедиции 1852 года, произведенные под руководством князя Барятинского и положившие, можно сказать, начало будущему покорению чеченцев. В этом главнокомандующий убедился лично, когда, в исходе августа месяца, посетив левый фланг, осмотрел работы, начавшиеся здесь с 1849 года, и по широкой просеке проехал от укрепления Воздвиженского за речку Басс, до самого Герменчука такими местами, которые до того считались непроходимыми. Все, что видел здесь князь Воронцов, свидетельствовало ему о неимоверных трудностях, переносимых кавказскими войсками и в летний зной, и в зимний холод, и в сырую, нездоровую осень. Доблестный старец, один из лучших представителей нашей военной славы, был тронут до глубины души: он выстроил войска на правом берегу Шавдонки, возле высокого кургана, и, сняв фуражку, именем царя благодарил за все, что ими сделано. Полки проходили мимо церемониальным маршем и тут же устроена была церемонная раздача георгиевских крестов нижним чинам и милиционерам, наиболее отличившимся в последних экспедициях. Громкое, единодушное «ура», гром салютационной пальбы артиллерии и бесконечные ружейные залпы далеко разносились по враждебным горам и возвестили чеченцам, что мы торжествуем близкое приобретение этого края...

Действительно, переселение чеченцев принимает с этих пор огромные размеры; но так как они не хотели селиться в кумыкских владениях, где поземельная собственность находилась почти исключительно в руках привилегированного сословия, то начальник левого фланга нашел удобным отвести для их поселения земли, принадлежавшие некогда качкалыковским чеченцам и остававшиеся пустыми после восстания 1840 года. Эти земли представляли трехугольное пространство между рекою Тереком и Качкалыковским хребтом, заключавшее в себе более 30,000 десятин. По недостатку же воды на этой местности, разрешено было возобновить канаву из реки Аксая и направить более вверх [152] течение речки Гудермеса, возложив работы на самих переселенцев, под прикрытием нашего войска.

Расходы по работам были исчислены в 6,000 рублей, и князь Воронцов, приказав приступить к ним немедленно, в том предположении, что многие мичиковцы желали переселиться к нам с наступлением осени, другие же не позже будущей весны, поручил прикрытие работ генералу Бакланову. Горцы пытались тревожить наши войска и даже поставили орудие, из которого стреляли по рабочим, однако Бакланов скоро заставил партию укрыться в Качкалыковские горы. Тогда чеченцы внезапно бросились на Исти-су и отогнали скот, принадлежавший жителям; но быстрое прибытие Бакланова с казаками заставило их бросить добычу и спасаться бегством, а, спустя несколько дней, Бакланов сам переправился за Сунжу между Умахан-юртом и Тетли-Качу, отбил небольшое чеченское стадо и возвратился без потери.

Этим окончились военные действия в 1852 году со стороны Куринского укрепления.

Потто

Текст воспроизведен по изданию: Из записок кавказца. (Восемь лет в Куринском укреплении) // Военный сборник, № 1. 1871