КОСТЕНЕЦКИЙ Я. И.

ЗАПИСКИ ОБ АВАРСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ НА КАВКАЗ 1837 ГОДА

Часть вторая.

Лагерь на реке Кара-койсу, мая 19. — Салтинская трещина. — Лагерь близ Аварского койсу, 13 мая. — Столетняя пара. — Трудности похода. — Деревня Готцатль, мая 26. — Картины природы. — Облака. — Я поймал лисицу. — Лагерь близ Хунзаха. — Местность. - Дворец аварских ханов. — Мы располагаемся лагерем. — Аварцы и прием, который они нам сделали. — Тити, дочь ханского кузнеца. — Мы устраиваем цитадель. — 8 июня. Лагерь близ деревни Бетлитль. — 17 июня. Лагерь над Андийским койсу, против деревни Чиркат. — Деревня Ашальта. — Вторжение в деревню. — Битва в саклях. — Взятие Ашальты. — Смерть подполковника Шнитникова. — Участь кавказских дам. — Рассказы после битвы. — Потеря наша и неприятельская. — Устройство деревянных горских мостов. — Деревня Гимри. — Первая пуля. — Осада Ахульго и другие военные действия.

Лагерь на реке Кара-койсу. Мая 19.

Шестнадцатое мая мы простояли на одном месте, на самом высшем пункте дороги от реки Акушинского койсу до Кара-койсу. Оттуда уже начинался опять трудный спуск к этой последней речке, который требовал большой обработки. Лагерь наш был расположен, на небольшой равнине между вершинами двух гор, из которых, правая возвышалась совершенно отвесно гладкою гранитною стеною. На вершине ее был поставлен наш пикет, и из любопытства я вскарабкался туда по трещинам и впадинам. Открылся вид очаровательный! Кругом на далекое [38] пространство виднеются вершины гор, то в виде конуса, то в виде острого гребня, и между ними или зеленеются населенные долины, или чернеются дикие ущелья. Заходящее солнце, то ярко освещая какую-либо долину, то бросая черную тень в ущелье, то преломляясь в разнообразных формах как свет белеющихся облаков, придавало чудный колорит этой картине. А облака!.. вот они как волны морские хлынули в широкую пропасть и бушуют там, то вздымаясь волнами, то разверзаясь бездною, то ударяясь о гранитные берега высоких скал, как острова из них возвышающихся. А там они широкою пеленою обвили конусообразную вершину, и, обагренные солнечными лучами, горят и дымятся и превращают спокойную ее поверхность в огнедышащий кратер. Долго я любовался этим истинно великолепным зрелищем и очень жалел, что не было никого со мной, кто мог бы мне поименовать все видимые верхушки гор, долин и деревень: тут, мне кажется, можно было просмотреть географию половины Кавказа. Нарвав каких-то неизвестных мне душистых белых цветов и чебру, который там составляет почти единственную траву, я спустился в лагерь.

Дневка прошла в больших хлопотах о починках и переделках то обоза, то вьюков. Лошади наши были пущены на плохой подножный корм, и многие из них, взобравшись на крутизны, обрывались и убивались. Жители привезли на ишаках своих продавать нам ячмень, чуреки, сено, дрова и прочее. Но все это было еще дороже прежнего. Четверик ячменю обходился почти в три рубля ассигнациями, вязанка сена в полпуда — два двугривенных, и столько ж такая же вязанка дров. Офицеры боялись, что за дороговизною им придется бросить лошадей; а солдатские артели еще более страдали. Здешние таулинцы тоже не любили наших медных денег и меняли их нам на серебро очень выгодно. До сих пор отряд наш не был еще тревожим никакою неприятельскою партиею; но иногда попадались два-три туземца, может быть, посланные от Шамиля лазутчики, которые стреляли по отсталым; и во время дневки поймали двух лезгин, которые хотели взять или убить одного солдата. Уже схватили восемь человек таких разбойников во время всего похода. Но этих редких случаев, очень обыкновенных, нельзя было приписывать целому народу, который был к нам очень миролюбив.

На другой день начали мы спускаться к Кара-койсу, который был от нас верстах в пяти, в широкое ущелье. Левая сторона его была отлога и поросла травою, а правая утеснена и в трещинах ее и наверху виднелись какие-то тощие деревья. Спуск [39] был самый крутой и дорога почти вся проделана нами. В ином месте она прорезана была в косогоре, в другом — почти отвесно спускалась в овраг, откуда зигзагами вилась в гору и опять спускалась. Лошади и люди страшно мучились от неимоверных усилий при подъемах и спусках обоза, и прежние сцены суматохи, ломки, крика, падений и ушибов повторялись.

Насилу к вечеру спустились мы к Кара-койсу, где, на небольшой каменистой площадке, был уже расположен лагерь нашей первой колонны. Река в этом месте не очень широка, но, как обыкновенно, быстра; глубина также незначительна, даже есть брод не глубже аршина. Название Кара-койсу, что значит Черный койсу, вероятно, получила эта река от своей мутной воды, совсем отличной от прозрачных вод других рек. Она гораздо менее Акушинского койсу. На берегу ее, между множеством разной величины и цвета камешков, находили много небольших кусков кобальта с медными зернами, которые солдаты считали за золотую руду, предполагая, что в таких горах непременно должно быть золото. Не знаю, были ли предприятия отыскивать в Кавказских горах золотые или серебряные рудники; но мне никогда не случалось даже и слышать о них. Помню только однажды рассказывал мне генерал Клюге-фон-Клюгенау, что он собирал об этом сведения, и что один тавлинец привез ему переметную сумку какого-то песку, в котором будто бы находились частицы золота; этот песок генерал и отправил в Тифлис на рассмотрение, но, вероятно, в нем не нашли ни зерна золота; дело это не имело никаких последствий.

У Кара-койсу оканчивается Судахаринское общество. По ту сторону начинается уже Андалайское общество, простирающееся до Аварского койсу, за которым начинается прежняя Авария.

На другой день, который мы должны были простоять как для отдыха, так и потому, что еще не была готова впереди дорога, я пошел ближе рассмотреть чудеснейшую картину природы, находившуюся пред нашими глазами: это алтинская трещина, из которой вырывался Кара-койсу. Две горы почти до половины своей высоты соединяются между собою гранитным голым перешейком, перпендикулярною стеною замыкающим небольшую площадку, на которой мы стояли лагерем. Этот перешеек с верху до низу, саженей на сто, расколот узкою, неправильною трещиною — единственным проходом Койсу. У основания трещины устроен узенький пешеходный мостик, из нескольких бревен, через реку, не более сажени шириною в том месте, и к нему ведет узкая, в самой скале проделанная тропинка. Я долго стоял [40] на мостике и рассматривал безобразную и мрачную внутренность этой трещины, которая сверху закрывалась нависшими камнями, а в глубь терялась в изгибах. Мутные воды Койсу жестоко терзались в этом тесном для них проходе и быстро стремились из этих адских ворот на простор, на свободу. Невдалеке от мостика находится небольшая усадьба, каменная сакля, огороженная, стеною с надворотною башенкой, вероятно, устроенной для защиты этого прохода; а возле небольшой садик с абрикосами и тополями. Этот маленький замок на крутом берегу реки, у подошвы перпендикулярной скалы, возле мрачной трещины, извергающей шумные волны, через которые перекинут фантастический мостик, эта зелень с своими тополями и абрикосами на черном фоне окружающих скал так и просится на бумагу, и я жестоко сожалел, что не владел драгоценным искусством живописи, которым бы мог гораздо явственнее изобразить эти дивные виды, нежели моим слабым описанием. Да! я об этом жалел уже не в первом этом месте! Много встречал я таких видов, которые очаровали бы зрение в картине, но утомят воображение в описании. Я хотел было обратиться с просьбою к кому-либо другому; но, к сожалению, между моими приятелями не было ни одного, который бы умел рисовать... Как вспомнил я французов или англичан, которые в какую бы сторону ни проникли, тотчас ее опишут, срисуют, распубликуют и прославят свои подвиги, иногда самые ничтожные, то не мог удержаться от досады, что с такими неимоверными усилиями открываемые нами места, так интересные для нас и целой Европы, не умел описать в подробности. И вот от какого чувства родились эти недостаточные мои записки, которые если когда-нибудь будут изданы, то пусть лучше обнаружат мое невежество и малую ученость, да хотя сколько-нибудь сделают известными и некоторые частности наших подвигов, и те дивные картины природы, которые прежде нас никто не видал из русских, и на которые взглянуть нам стоило такого суворовского похода.

Налюбовавшись с моста на Салтинскую трещину, я вздумал посмотреть, что там такое за этою каменною стеною, и как на одной из вершин находился наш наблюдательный пикет, то я решился, во что бы то ни стало, взобраться наверх. Это мне стоило больших и самых отважных усилий. В ином месте я принужден был карабкаться по совершенно голому и скользкому камню, хватаясь руками за кустики травы, растущей между камнями, и хотя погибель моя была бы неизбежна, если б оборвалась эта неверная опора, но любопытство преодолевало опасность, и я был [41] уверен в приобретенном мной навыке взбираться на самые трудные всходы. Я достиг вершины и был вполне вознагражден за мой риск! Я стал над самым краем трещины, и когда заглянул вниз, мне казалось, что я вижу бездну, через которую демоны выходят из своего подземного царства на нашу землю. Реки в глубине не было видно; но рев ее глухо повторялся трепещущими скалами и жалобно раздавался в бездне. Трещина эта, длиною не более шестидесяти сажень, в середине несколько расширяется, но в противоположном конце опять суживается, и бока ее, сходясь вверху между собой, закрывают горизонт и образуют как бы небольшое готическое окно, через которое, как через отверстие панорамы, раскрылась передо мной восхитительная, именно как будто нарисованная картина. Вдали виднелась небольшая углубленная, ярко зеленеющая долина, полукружно обставленная разнообразными горами. Из середины долины восходят почти правильным амфитеатром широкие, покрытые зеленеющими хлебами террасы, в ином месте обсаженные деревьями, в другом открытые, отчего они кажутся издали как бы разбросанными аллеями. Четыре миниатюрные деревушки: Ахачалар, Салдалар, Худалар и Гаддуклар, как называли мне их впоследствии, ярко белелись между темною зеленью садов и придавали еще более прелести этой возделанной долине. По другую сторону трещины несколько человек лезгин по ребрам крутого ската проделывали тропинку, вероятно, для соединения с видимою мной долиною, и рвали порохом камни, которые не позволяли обойти себя, что меня необыкновенно удивило: я знал, как дорог в горах порох. С горы спускался я уже не с таким нетерпением, как всходил на нее, и потому избрал хоть дальнейшую, но удобнейшую покатость.

Возвратясь в лагерь, я нашел целый базар. Жители понавезли обыкновенных своих произведений и продавали так же дорого, как прежде. Лезгины вообще веселого характера, любят говорить, смеяться, петь, плясать, и я при удобном случае всегда любил пошутить с ними. Когда я вошел в толпу покупателей, мне очень понравилась улыбающаяся и беззаботная физиономия одного лезгина, который сидел, как на пуховике, на своем огромном мешке с саманом и продавал свежие красные яблоки. Подозвав солдата, несколько знавшего по-тавлински, я с одним из товарищей подошел к нему, сел рядом с ним на мешке и сказал, что мы его кунаки, и пришли к нему в гости, изъявляя ему пантомимами самые дружеские приветствия. Он тотчас понял шутку, вскочил с места, начал нам кланяться, выражал радость [42] свидания с такими друзьями и начал угощать нас яблоками с самою радушною миною. Мы съели с десяток яблок и, пошутив с ним, стали прощаться с большими церемониями: жали ему руки и просили о продолжении знакомства, на что и он отвечал самыми приветливыми гримасами и словами. Я ждал, однакож, не потребует ли он денег за яблоки; но ничего не бывало, и мы расстались с ним совершенными кунаками. Через несколько времени, я опять пришел к нему и насилу мог упросить его взять от меня гривенник, не за яблоки, а так — в подарок.

Мая 19-го мы целый день переправлялись вброд через Кара-койсу и подымались на противоположный крутой берег, где опять повторились с обозом все прежние затруднения. Каждая пушка запряжена была десятью лошадьми; но подъем был так крут, что к каждому орудию прибавляли еще по двадцати солдат, которые тащили орудия за веревки. Чтобы уменьшить обоз, генерал велел изрубить огромные лазаретные фургоны. На ночлег остановились довольно высоко на другом берегу Койсу, а оттуда я еще раз увидел ту долину, которую рассматривал сквозь окно трещины. Глаз обнимал далекое пространство, и я заметил, что цепи гор или ряды их вершин идут в одном направлении — с востока на запад. В некоторых местах на них виднелись сосны, только здесь в недрах гор растущие, а нигде более на всем Кавказе.

Лагерь близ Аварского койсу. Мая 23.

На другой день мы двинулись далее. Вначале дорога шла по руслу ручья, по ущелью которого раскинуты в разных местах живописные сакли, с полями и деревьями, и в одном месте, с правой стороны, с значительной высоты низвергался небольшой водопад чистейшей воды. Потом начался опять подъем, и самый худший из всех пройденных нами. Нужно было подниматься версты три в гору по каменистой и крутой дороге, и едва к вечеру добрались мы до небольшой деревушки Мурада, красиво разбросанной по холмам. Я подошел к сакле муллы и, купивши у него молока и чуреков, с большим аппетитом утолял свой голод; так как он несколько говорил по-татарски, то я узнал от него, что у них Кара-койсу называется Орду малый, а Аварский койсу — Орду большой. Эта деревушка достопримечательна тем, что, имея дворов пятнадцать, она населена была одним семейством, которого родоначальники были еще живы; и я пошел посмотреть их. [43]

Старик, которому, как говорили, было сто-двадцать-пять лет, и старуха — ста-семнадцати, сидели на галерее, завернувшись в шубы, и грелись на солнце. Я был поражен такою необыкновенною дряхлостью. Старик уже почти ничего не видел и едва слышал; лицо худое, зеленое, избражденное глубокими морщинами; вместо глаз видно было только два красных пятна, и небольшая борода висела не седыми, а зеленоватыми клочками. Стан, некогда высокий, теперь согбен был дугою, и старик едва мог сидеть, прислонясь к стене. Но все же он был бодрее жены своей. Такой дряхлой и безобразной старухи я еще никогда не видывал, хотя кавказские женщины, так красивые в молодости, делаются самыми безобразными в старости. Желто-зеленая кожа лица ее висела бесчисленными и неправильными складками, подбородок отделился от верхней челюсти, седые космы волос в беспорядке падали из под головной тряпки, и вся она тряслась как будто в лихорадке. Вот истинно редкая чета! Но, признаюсь, я не желал бы дожить до такой старости. Возле них стояли два сына, седые как лунь, прислонясь к стене и опершись на свои палки; далее было несколько женщин и детей, вероятно, правнуков и праправнуков. Всего у стариков было четыре сына и шесть дочерей, от которых размножилось душ до ста народонаселения этой деревни.

Вечер был очаровательный. Все время погода нам благоприятствовала; а будь дожди, мы бы еще более мучились с обозом. В горах вечера и утра самые приятнейшие, какие где-либо можно встретить, и как солнце не скоро показывается из-за гор, а скрывается за них очень скоро, то они бывают продолжительны и прохладны.

От деревни Мурада все еще продолжался подъем. Лошади наши совершенно выбились из сил, и одни люди должны были везти обоз; целая рота едва тянула одну повозку и, втащив ее на возвышенность, возвращалась брать другую. Да не утомится мой читатель описанием трудов наших с обозом. Мне и самому наскучило повторять одно и то же; но мне хочется, чтобы усилия наши врезались в его памяти, как они врезались в нашем сердце, и чтобы он понял, что значит один только поход на Кавказе, сам по себе; не говоря уже о битвах и опасностях. Мы ночевали без палаток, потому что негде было разбить их.

На другой день, несмотря на хлопоты и заботы, я не мог налюбоваться прекрасным утром, которое как-то особенно меня поразило в этом месте. Еще солнце не показалось из-за гор, но уже лучи его давно отражались на макушках вершин и, медленно с них опускаясь, блестящею пеленою ложились по зелени [44] их отлогостей. Молочные облака, глыбами покоившиеся в долинах, пробужденные дыханием ветерка, как бы неохотно оставляли теплое свое ложе и, будто полусонные, еще долго качались на бархатных зеленых его покровах, и потом медленно начали подыматься, одеваться в золотые, волнистые свои пелены и улетали в разные стороны — искать самых вкусных поэтических завтраков, какие земля приготовила для них из тончайших паров своих вод и растений. Воздух, был свеж и легок, прекрасное голубое небо как будто сквозилось, и легкие жаворонки весело щебетали в его эфире. Все было так упоительно, так величественно, что невольно погружаешься в какое-то безотчетное созерцание, немое благоговение пред великим Творцом этой чудной картины!.. И каково было после этого взглянуть на наш шумный отряд, который нарушал эту заветную тишину! Каково было смотреть на эти исполинские усилия человека, на его изумительную борьбу посреди такого всеобщего покоя! Казалось, даже окрестная природа дивилась этому новому для нее зрелищу, даже скалы как будто с робостью повторяли незнакомое для них эхо и торопливо выглядывали одна из-за другой на это от вечности не виданное ими явление. А что сказать о человеке, о туземцах, никогда не оставлявших своей долины! Для них наша пушка или повозка казалась тем, чем колумбов корабль американцам, а такой грозный отряд, большою массою смело идущий там, где они едва поодиночке пробирались, действительно, наводил на них страх и изумление!

Поднявшись на гору, я еще раз полюбовался обширным окрестным видом. Между разнообразными вершинами гор, налево, показалась одна покрытая снегом, что означало направление в том месте главного Кавказского хребта. С горы опять начался трудный спуск до самого Койсу. Левая сторона ущелья, в которое мы спускались, местами поросла густым березовым и сосновым мелким лесом, а правая была утесиста. Мая 21 мы опять догнали нашу первую колонну и остановились от нее версты за две, на небольшой площадке, обставленной грозными скалами, и посреди которой протекал ручеек превосходной воды.

На другой день, взяв ружье, своего неразлучного спутника, пошел я к первой колонне. Тесное и нависшее ущелье, которого камни грозили падением, и в котором журчал ручей, привело меня к самому лагерю. Он был расположен на берегу Аварского койсу, на такой же почти, как и наш лагерь, небольшой площадке, только гораздо ее живописнее. Но первое мое внимание было обращено на поразивший меня искусственный и [45] единственный во всей этой стране каменный мост. Он построен из тесаного камня, сложенного на извести, на трех арках, из которых средняя больше прочих и имеет сажени две в поперечнике. Весь мост длиною саженей десять, шириною в сажень и по сторонам огорожен в аршин высокою стеною. У входа стоит каменная двухэтажная башня (где постоянно находится караул) с двумя толстыми деревянными воротами и бойницами. Мост этот называется Карадахским, по имени общества, которому принадлежит и которому он служит и соединением с Аварией и защитой от ее нападений. Устройство его обнаруживает сведения в архитектуре, изумительные для народа, уже несколько столетий запершегося в своей удаленной и уединенной долине.

Окрестный вид из глубины площадки, где находился лагерь, понравился мне своею новостью. В одном месте, скалы образуют род полукруглых, высоких, но узких ворот, которые служат единственным с этой стороны входом в обширную долину Карадахского общества; в другом, сквозь промежуток, углом расходящихся вершин, виднеется гора, огромнее всех других и совершенно отличного от прочих, странного вида. Она походит на какое-то огромное, старинное здание, в четыре или пять этажей, из которых верхний уже нижнего, а между каждым из них находится покатая крыша. Крыши эти составляют зеленые и совершенно правильные отлогости гор, а стены ее — отвесные обрывы. Солдаты назвали ее монастырем. Это гора Телитль... На другой стороне Койсу возвышается бесплодная гора с зеленеющею на скате ее деревнею. Там саперная команда наша проделывала дорогу в Хунзах, взрывая порохом целые скалы.

Взойдя на мост и опершись на его каменные перилы, я долго любовался рекою. Она также велика, как и Акушинский койсу, и течение ее в этом месте необыкновенно быстро. Она показывается из широкого, большого ущелья, и саженей за сто от моста русло ее понижается, — волны бегут, прыгают, рассыпаются и вдруг, стесненные нависшими гранитными берегами, кружатся, пенятся и с быстротою молнии пролетают сквозь арки моста. Я долго стоял над этою клокочащею пучиною, прислушивался к грозному ее шуму и к стуку вращаемых ею на дне камней, и взор мой терялся в изгибах ущелья, вверх реки восходящего и далеко, почти до самого главного хребта гор, обозначаемого отлогими возвышенностями.

К вечеру я возвратился в свой лагерь и занялся приготовлением себе ужина, который на этот раз был великолепный. Суп с горской бараниной и на шомполе жареный шашлык — да [46] это объеденье! Баранина здешняя не имеет ничего общего во вкусе с прочей кавказской бараниной, не говоря уже о нашей. Здешние бараны небольшого роста, менее даже наших, но вкусом превосходят самую лучшую дичь. Между тем пошел дождь, которого мы уже давно не видали, — и что за восхитительный дождь! Тихо, тепло, светло — и вдруг налетит облачко и рассыплется крупными ароматными каплями. Ночью, однакож, шел довольно сильный дождь, и оживленная природа явилась поутру с новыми своими красотами.

Мимо нашего лагеря проехала от генерала какая-то важная особа этого края — вероятно, старшина общества, но я не мог узнать какого. Он сидел на маленькой лошади и был одет совершенно по персидски, исключая цилиндрической шапки и больших до колен, красных сафьянных сапогов. Его окружало множество телохранителей тоже верхом, а впереди шло человек шесть пеших в шубах и чухах, с ружьями на плечах, и так скоро, что за ними конные ехали маленькой рысцой. Вообще, здешние горцы, принужденные все свои путешествия делать пешком, ходят необыкновенно скоро и неутомимо. В этот же день я видел, как два горца по острым и высоким скалам гонялись за козлом, — ручным или диким, рассмотреть нельзя было, — и какие отчаянные прыжки делали они с одного утеса на другой!

Деревня Готцатль. Мая 26.

Вечером 23 мая перешли мы через Карадахский мост на другую сторону реки и на берегу ее, немного поднявшись, ночевали. Так как перилы моста не позволяли пройти по нему нашим повозкам, то их разломали и из боязни, чтобы мост не обрушился — потому что над верхнею аркой он был не толще четверти аршина — на него намостили доски, бывшие у нас в запасе, и совершенно безопасно прошли по нему. Итак, наконец мы в Аварии — в той стране, которая до сих пор была покрыта для нас, как говорится, мраком неизвестности; но до сих пор она еще ничем не отличалась от окрестных мест. На месте ночлега в камнях находили скорпионов; но они никого не укусили.

На другой день мы поднялись в гору, и дорога шла параллельно Койсу, по его течению. С одной возвышенности я оглянулся назад и увидел ярко зеленеющую прелестную Карадахскую долину, уставленную правильными конусообразными, как изумруд зелеными вершинами, и еще раз, гораздо явственнее, [47] изумительную по своей форме и с значительнейшею перед другими горами высотою гору Телитль, которая бросается тотчас в глаза, когда войдешь в этот лабиринт гор и ущелий. К вечеру пошел дождь и погода сделалась очаровательною, только горам свойственною. Горы, ущелья, скалы, долины, освещаемые прежде знойным солнцем и казавшиеся почти однообразными, теперь как будто приняли совсем другие формы, как будто вдруг какой-нибудь великий художник положил краски и тени на эту картину, прежде только слегка обрисованную. Там вы видите одно ущелье, мрачное и глубокое, из которого как дым вырываются черные облака, — другое, напротив, сияет всеми отблесками раздробленных его скалами лучей. Там одна коническая вершина ярко зеленеется на мрачном фоне за нею стоящей тучи, — другая как чалмой обвивает облаками лысую свою голову. Солнце то затмится тучами, то прорвется где-нибудь сквозь их отверстие и пучок расходящихся лучей бросится в какую-нибудь долину и рассыплется брильянтами по орошенной дождем зелени, а облака, как тени привидений, явившиеся по вызову колдуна, бродят по скалам, скатываются в пропасти, кружатся около какой-нибудь острой вершины, то вдруг плотно сомкнутся и совершенно заслонят даль, то опять вытянутся длинной вереницей и образуют пред вами длинную галерею самых чудных видов. Одна из дождевых туч остановилась между двух гор, закрыв собою заходящее солнце, и вдруг явилась чудеснейшая радужная арка, перекинутая с одной вершины на другую. Эти картины природы до того были очаровательны, что даже солдаты, усталые и озабоченные, останавливались и смотрели на них с каким-то благоговением, и когда одна из радуг вдруг стала одним концом своим на камень, не далее десяти шагов от солдат, то они испугались и бежали, а после начали подходить к самой радуге и немало удивлялись, видя ее совсем не тем, чем они думали.

— Вот, братцы, говорят, что радуга тянет с земли воду на небо, ан вон на камне, где она стоит, нет ни капли. Да это, просто так туман блестит от солнца! Чудная сила Господня!

В этом месте дорога была хорошо обработана и шла по горе, направо скатывающейся к Койсу. По ту сторону реки между горами виднелось множество долин, на которых не было оставлено необработанным ни одного удобного клочка земли. Можно уже теперь сказать, что на всем пройденном и даже только виденном нами пространстве гор нет ни одной пустой, незаселенной долины, ни одной брошенной сажени земли, на которой можно что-нибудь посеять, и вообще народонаселение в горах чрезвычайное и [48] несоразмерное с количеством земли. Но горец очень неприхотлив в своей жизни и неимоверными трудами превращает голую скалу в плодоносное поле; за всем тем я уверен, что здесь придется на душу не более десяти саженей пахотной земли, и то раздробленной на мелкие полоски. На этот случай есть анекдот, который может быть и вымышлен, но он очень верно характеризует эту страну. У одного тавлинца было три поля. Вспахавши, он пришел засевать их пшеницею. Засеял одно, засеял другое, хотел засеять и третье, но никак его не сыщет. Уж он ходил, ходил, и вверх, и вниз, и по сторонам, но поля нет как нет, хотя он очень хорошо знал его место. День склонялся уже к вечеру, и суеверный лезгин, думая, что шайтан унес его поле, собирался идти домой, но едва снял с земля свою бурку — глядь: под буркою его третье поле! Можете вообразить какие огромные поля у горцев! Право, у нас иногда бывают больше диваны в комнатах.

Мы проходили деревню Малый Готцатль, место рождения Гамзата, преемника Кази-муллы. Она стоит на косогоре, скатывающемся к Койсу, и окружена большими виноградными и разных дерев садами. Эта деревня, как и Большой Готцатль, принимала Гамзата, участвовала в разорении Хунзаха и была за это, в 1834 году, наказана нашим отрядом, пришедшим сюда от Гергебиля совсем другою дорогою, — и потому мы не нашли здесь жителей, которые все бежали узнав о нашем приближении. Авангард наш еще более сделал опустошения, и потому деревня эта представляла кучу развалин, мрачных и однообразных. Дворы в ней так были между собой стеснены, что едва оставлено несколько узких проходов, и так застроены, что не узнаешь, где оканчивается один и начинается другой дом. Так как деревня расположена на крутом косогоре, то сакли стоят почти одна над другою, и войдя снизу в одну, вы увидите в середине ее, вверху, маленькую дверь, которая ведет в другую, вышестоящую саклю, а из этой еще выше, в третью. Таково внутреннее устройство почти всех горских аулов, и как дома прилеплены один к другому, то в случае нападения неприятеля жители проламывают стены и таким образом весь аул делается как бы одним домом, в котором бесчисленное множество саклей, темных переходов, закоулков; можете вообразить, чего стоит битва в таких аулах, когда жители не уйдут из них, а решатся драться до последней капли крови. В саклях нет ни куска железа. Один камень с глиной и скудное дерево. Отсюда версты две до Большого Готцатля дорога идет между садами все же параллельно Койсу, но [49] немного не доходя до деревни поворачивает налево под прямым углом, в широкое ущелье, в котором течет ручеек, впадающий далее в Койсу.

Большой Готцатль также весь в развалинах. Это одна из огромнейших деревень Аварии, которая, чувствуя свою силу и крепость местоположения, часто спорила с Хунзахом и делалась от аварских ханов независимою. Она стоит на одной из покатостей ущелья; с одной стороны висит над высоким обрывом, а с другой окружена огромными садами. В ней более пятисот домов, которые теперь были почти все в развалинах. Галки и голуби летали по стенам их. Иные из домов очень велики и архитектура приноровлена к местности, так что одна сторона дома, которая к горе, в один этаж, а другая в два и даже три этажа, с узкими высокими четвероугольными, а в иных и полукруглыми окнами. Самое большое строение мечеть. Она стоит внизу на углу деревни с четвероугольною башнею и полукруглою дверью, впрочем, в остальном совершенно схожа с другими саклями.

В садах нашли восемь мужчин и женщин, скрывавшихся там от нас.

Мая 26-го на рассвете генерал подъехал к нашей колонне и скомандовал марш. Солдаты налегке за ним последовали. Наш второй батальон Куринского полка двинулся вниз по ущелью к Койсу. Несколько семейств жителей Готцатля укрывались там на неприступных скалах и в пещерах, и мы хотели взять их. Но все наши усилия были тщетны. Безопасные в своих пещерах, до которых не было никакой возможности скоро добраться, они прехладнокровно по нас стреляли, троих солдат убили, двоих ранили, и мы, не желая напрасно терять людей и время оставили их в покое, захватив только несколько штук коров и коз. По окончании этой незначительной перестрелки, мы двинулись к Хунзаху, тревожимые только необыкновенно крупным дождем и громом.

Мая 27.

Верстах в восьми от Готцатля мы ночевали возле небольшой деревушки Гарикуля. Дорога, довольно сносная, шла по широкому ущелью, почти незаметно возвышаясь. Левая сторона ущелья кое-где зеленелась травкою и тощими березками, правая же совершенно бесплодна. Гарикуля находится на левой стороне ущелья, почти у самой его вершины. Ее серые, полуразрушенные сакли похоже [50] более на пещеры в скалах, и только узенькие полоски полей, изредка обсаженных деревьями, обнаруживали существование в них человека.

Дождь продолжался, сделавшись наконец несносным. Едва можно было усидеть под воздушной палаткой, и только непромокаемая солдатская шинель была надежным оплотом дрожавшему телу. Даже нельзя было сварить чаю, которого я так жаждал. Сидя в открытой палатке с товарищами и начиная уже сердиться на природу, мы увидали, высоко на скале, аварца, который с ружьем на плечах, с чрезвычайною легкостью спускался вниз и оглашал окрестность своею оригинальною песнью. Когда он сошел вниз, мы подозвали его к себе, поподчивали водкой и просили что-нибудь спеть нам, что он и исполнил нисколько не конфузясь. Песни его вовсе не были похожи на наши, европейские, и даже на татарские. Они не были импровизацией, как обыкновенно у азиатцев, а имели свой определенный мотив; почти все начинались с самого высокого тона, какой только могло взять горло певца, и оканчивались самым низким. Вид и ухватки этого аварца мне очень понравились. Он был в чухе с откидными рукавами, в узеньких штанах, вверх крючком загнутых башмаках и цилиндрической, надетой набекрень, черной бараньей шапке. Через плечо висел шитый сафьянный патронташ, с роговой пороховницей. В этом костюме, с богатым длинным ружьем в руках, он был очень ловок, то приплясывая под свою песню, то становясь в позицию и делая разные жесты. Мы просили его быть нашим кунаком и приходить к нам в Хунзахе, на что он ради водки изъявил свою всегдашнюю готовность.

Дождь шел всю ночь, и так было холодно, что я едва мог уснуть. Поутру выступили далее. Дорога шла все тем же ущельем (которого стороны или горы называются: правая — Муцла, а левая — Чинав), сначала ровно, но после начался очень трудный подъем на гору Муцла. Поднявшись до половины ее высоты, подошли мы к небольшой деревушке Кахт, об имени которой написанные мною буквы не дают, впрочем, никакого понятия: так странно она выговаривается то горлом, то нёбом и щеками. Деревня эта похожа снаружи на кубические груды серого камня, которых назначения с первого взгляду не узнаешь. Я из любопытства вошел в одну из саклей и был дружелюбно принят хозяином. Он ввел меня во второй этаж — в кунацкую, довольно большую и очень чистенькую комнату, устроенную как уже прежде описано мной. На полу лежали ковры и подушки, а мебель составляли небольшое простое зеркало и странного вида деревянный диван или кресло: широкое, [51] высокое, с высокою спинкою, все испещренное грубыми вырезами и окрашенное красною, будто суриком, краской. На этом кресле некогда величественно восседали аварские ханы, останавливаясь проездом в этой сакле. Хозяин рассказывал мне, что прежде он был гораздо богаче; но в 1834 году Гамзат с мюридами разорил их деревню и оттого он и все жители обеднели. Он очень радовался приходу русских в Аварию, которые должны были уничтожить угрожающего ей Шамиля, но жаловался на притеснения правителя своего Ахмет-хана.

За деревнею уже нет садов, как в других местах, а на версту простирается небольшая равнина, засеянная ячменем, который только что начинал всходить: так уже высоко было это место. Далее опять начинается крутой подъем на гору Чинав. Взобравшись на вершину, мы остановились ночевать. Дождь шел большой и холодный, и, покамест разбивали мокрые палатки, я лег на одну полу своей шинели, а другою плотно закутавшись, около часу выдерживал сильную атаку дождя, сопровождаемого громом и молнией. Я сильно был недоволен такою майскою аварскою погодой; но пуще всего надоедали мне облака, которые как раз под носом у меня проходили и осмеливались даже проникать до костей моих. От них несло таким холодом, каким только обдают нас стихи поэтов, которые летают туда за своими вдохновениями, и мне очень хотелось бы разочаровать наших юных мечтателей насчет воздушных стран, насчет жилища в облаках, куда они так рвутся мыслью и душою. Поверьте мне, мои друзья! мне, в серой шинели на облаках лежавшему и всем телом дрожавшему, — что в них не было ни вечного рая, ни вечных радуг, ни даже так упоительного эфира, а только холод, слякоть, сырость, гром, молнии. И только разве тогда с нами, и полагаю еще в первый раз, попало на эти поэтические облака несколько бочек настоящего эфирного спирту; но и тот так крепко был закупорен или так прилежно выпит, что, вероятно, ни одного его атома в них не осталось...

Не успели мы уснуть несколько часов, как заиграли генерал-марш. Хоть и дурно было спать, но жестоко не хотелось вставать и опять идти по дождю. Еще была полночь. Темно — хоть глаз выколи, а холодно — хоть зубы разбей. В одном месте солдаты развели большой огонь. Жгли какую-то сломавшуюся арбу; но гревшихся был такой большой и тесный кружок, что сразу нельзя было доступиться до огня. Я стал сзади и ожидал своей очереди, пока отогреются передние. Наконец я у огня, и этого блаженства нельзя было сравнить ни с чем! Я весь обсушился, выкурил [52] несколько трубок, и когда теплота пробежала по моим членам, мне так захотелось спать, что я не в состоянии был стоять, присел на землю и не заметил, как вздремнул самым сладким сном. Прекрасные сновидения явились ко мне взамен изнурительной действительности... Вдруг меня будят.

— Проснитесь, сударь! — говорил мне один из возле стоявших унтер-офицеров, — вы поймали лисицу.

Это значило, что у меня начала уже гореть шинель.

Между тем рассвело, дождь перестал, и мы двинулись вперед. Перед нами открылась обширная равнина. Это широкая вершина огромной горы, или, лучше сказать, массы гор, на которой находится Авария. Она зеленелась травою и полями; но в иных местах каменные лысины пробивались на этом вековом челе. Сонные облака, как огромные скирды хлопчатой бумаги, валялись по равнине и немало не тревожились при нашем появлении, даже были так высокомерны, что не посторонились с дороги. Солдат немало удивляло такое близкое соседство с теми облаками, которые всегда так высоко носились над их головами и казались недосягаемыми.

— Экое дело, — говорили они, — да так мы, пожалуй, еще и на небо заберемся.

— Да это, братцы, просто туман, да и только, а мы все бывало толкуем, что облака как студень.

И много было шуток над этим заветным достоянием поэтов, о котором они относятся всегда с таким восторгом. Вдали, на возвышенностях, белелся ночью выпавший снег.

Лагерь близ Хунзаха.

Наконец утром 29 мая дотащились мы до Хунзаха, через двадцать дней по выступлении из Темирхан-шуры, пройдя по меньшей мере полтораста верст, и с нашим огромным обозом свершив по ужасной местности в самых недрах Кавказских гор такое чудное путешествие! Действительно, поход в Аварию, по этой окольной дороге через Акушинское, Судахаринское и другие общества, был еще первым на Кавказе и, кажется, останется единственным в истории наших горских экспедиций. Он навсегда будет великим примером, что нет ничего невозможного для русских, и что там, где самый смелый туземец едва решался пройти с ишаком своим, русский солдат проехал своим троечным казенным фургоном. Этот исполинский подвиг, [53] без сомнения, вечно останется в памяти туземцев и передастся в рассказах их потомству, как чудо, как сказка. В истории наших славных военных подвигов, по своей трудности он, без сомнения, имеет право быть оставлен подле суворовского перехода через Альпы.

Едва мы пришли на место лагеря, как пошел опять дождь и подул холодный ветер, и я страшно промок, и прозяб. Я думал уже, что сюда никогда не проникают солнечные лучи, и с досады и усталости не хотел даже взглянуть на знаменитый и пред глазами нашими стоявший Хунзах и, закутавшись в шинель, лег спать...

Проснулся — и какая неожиданная перемена! проглянуло солнышко, озолотило всю окрестность, оживило душу, и я опять с восторгом начал любоваться природой. Но надобно удержать свои восторги, которые всегда мешают верности описания, и начать изображать предметы по порядку. Еще раз напомню, что мы теперь на плоской вершине той огромной и высокой массы земли, которая заключается между Аварским и Андийским койсу, почти кольцом ее охватывающими. Эта громадная возвышенность спускается к рекам большими неправильными обрывами, образующими горы и ущелья, а вершину ее, простирающуюся верст на пятьдесят квадратных, почти можно назвать плоскостью, на которой стоят, как на пьедестале, изредка новые горы. Это общее местоположение Аварии, и поэтому она находится гораздо выше всех других обществ, обитающих в долинах; оттого и климат в ней несравненно холоднее, нежели в других местах, и поэтому в ней нет и тех садов, какие окружают каждую деревню, лежащую в долине. Но из этого общего местоположения я особенно опишу местность Хунзаха, взявши за точку зрения свою палатку, из которой мне еще не хотелось выйти. Помните ли вы ту высокую гору Муцла, которая так грозно возвышалась по правую сторону дороги, когда мы шли от Готцатля к Хунзаху? Эта гора казалась теперь едва ли выше моей палатки и тянулась валом вправо по плоскости. Но передо мной довольно смело и высоко подымается другая гора — Гакаро, и, одним рукавом спускаясь к Муцла, образует с ней угол, напротив которого и налево от моей палатки глубокая пропасть составляет третью сторону этого треугольника. В этом-то треугольнике, над пропастью, в углу, под горою Гакаро, виднелся Хунзах с своими тусклыми саклями и башнями, тот Хунзах, о котором так восторженно мечтают все читатели «Амалат-бека», — тот Хунзах, о котором и мы слыхали так много чудесного... но об этом после — когда увидим его вблизи. [54]

Покамест я поведу вас в столицу Аварии, в ханский дворец, в чертоги прелестной Салтанеты, взгляните прежде в эту пропасть, над которою стоит моя палатка. Она достойна любопытства зрителя самого пресыщенного картинами природы. Это гранитный, перпендикулярный, как бы выдолбленный гигантскою рукою, продолговатый провал саженей в восемьдесят или во сто глубиною, который далее расходится и продолжается ущельем, и в который с разных сторон низвергаются два большие и сильные ручья. Первый из них, с левой стороны, пролетев сверху саженей десять, ударяется в скалу, дробится и потом уже летит ко дну; а второй ручей гораздо более первого, аршина четыре шириною, падает прямо на дно пропасти, одною широкою дугою, пролетев таким образом саженей до ста на воздухе. Эта кристальная полоса чем далее делается шире и внизу почти вся раздробляется пылью, которая оттуда влажными облаками подымается вверх и долетает опять до верху пропасти. Когда солнце заходит, то горизонтальные лучи его как раз ударяют в этот водопад, и тут являются уже не радуги, а радужные арки и целые чертоги. Дно пропасти плоско, и на нем, у самого водопада, стоят две или три сакли, с зеленеющим кругом небольшим садиком. Я смотрел водопад сверху; но каков вид, если посмотреть на него снизу, издали, так, чтобы подставить под него эти сакли и садик!.. Этот водопад — самый большой по высоте своей и объему воды, какой только есть в этой части гор, и я не думаю, чтобы и в других частях света было много ему подобных.

На другой день я пошел в Хунзах, который был версты две от лагеря. По каменному, небольшому мостику перешел ручей Голукхлы, тот самый, который падает в пропасть большим водопадом; далее простиралась плоскость, с засеянными полями; влево как привидение виднелась вдали гора Телитль, еще левей деревня Карадаг и некоторые знакомые уже горы, которые показывали, что Аварский койсу отсюда недалеко. Вхожу в Хунзах. Он расположен на неровной плоскости и стоит над самою пропастью, которая делает его с двух сторон совершенно неприступным. Он состоит из трех частей или куч строений, разделенных между собою небольшими полями и пустырями. Сакли одинаковой горской архитектуры и расположены как я уже описывал, почти все в два этажа, иные довольно большие, с четвероугольными или полукруглыми большими окнами, не на галерею, а на улицу, чего не было в саклях других деревень. В нескольких местах стоят, совершенно отдельно от домов, высокие, четвероугольные башни, с бойницами в три и четыре ряда, между [55] которыми (башнями) в случае опасности, накладывают высокие каменные стены, оцепляющие таким образом все три части Хунзаха, которые после опять разбираются, — а место занимается полем. Наконец, я подошел к ханскому замку, который находится в конце аула, на самой закраине пропасти. Кроме поэтической стороны, замок этот поразил меня своею особенностью от всех доселе виденных мной кавказских строений и своим большим сходством с нашими европейскими зданиями. Представьте себе большой четвероугольный двор, обнесенный с трех сторон высокою, толстою, на извести сложенною каменною стеною, которого четвертая сторона, идущая по краю пропасти, занята огромным строением: вот вам план замка. В него входят узкими, полукруглыми воротами, над которыми вделаны медные дощечки с какою-то арабскою надписью. Здание ханского дворца было уже полуразрушено, крыша во многих местах провалилась, и бывшая, как говорили, башня, с левой стороны, уже не существовала. Чтобы сколько-нибудь сохранить от забвения этот достопримечательный дворец, в котором жили некогда могущественные ханы Аварии, и которому уже назначена была переделка, я срисовал, как только мог, передний аул его, и с помощью этого рисунка мне легче будет описать дворец этот. Он будет длиною саженей пятнадцать и высотою четыре. Внутреннее его расположение тоже отлично от обыкновенного кавказского. Нижний этаж в передней части разделен на несколько комнат разной величины, которые все имеют выход в широкий коридор или сени, из под арок; а в верхнем этаже находятся четыре большие комнаты, которые, сверх обыкновения, соединяются между собою высокими дверями и имеют четвероугольные симметрически расположенные окна на двор; это, вероятно, были приемные комнаты. На второй этаж всходят по узкой каменной лестнице. Находящиеся направо полукруглые ворота, или проход под строением, ведут на небольшой двор, на который дом с этой стороны выходит своими галереями, и здесь он уже в три этажа: это, должно быть, женская половина. По узкой каменной лестнице, ведущей с этого двора на галереи, я смело взошел в эти некогда заветные покои и там увидел просто лабиринт комнат, которых расположение никак нельзя было понять: то маленькие конурки, то тесные коридоры, то большие и светлые комнаты. Одну комнату, которая, вероятно, была женской гостиной, я смерил: она имела шестнадцать аршин длины, восемь ширины и шесть высоты. Стены ее и пол, как и всех других комнат, смазаны гладко белою глиной, и потолок поддерживался посередине толстою продольною сосновою балкой, на которой лежало множество [56] поперечных тоненьких перекладин, а сверх них уже сделан потолок из гладких и узеньких сосновых дощечек. Продольную балку поддерживал посередине деревянный толстый столб с упорами вверху, хорошо отделанный и с вырезками. В стенах поделано множество впадин, а в середине стен или по углам небольшие камины. Всех комнат во дворце более тридцати, не считая конурок. Окна в них без стекол, с одними внутренними двустворчатыми ставнями, и нигде ни гвоздика железного. Этот дворец назначен был для помещения в нем нашего гарнизона, и потому суматоха была страшная. То поправляли обрушенные потолки, то втаскивали ящики с патронами, кули с мукою и сухарями. Крик, шум, говор, стук оружия раздавались в этих некогда безмолвных покоях и непривычные стены дрожали от потрясения. Долго ходил я по галереям и залам этого некогда славного дворца, и воображение мое невольно переносилось в прошедшее. «Так здесь-то — думал я — некогда грозные ханы, которым несли дань все соседние народы и самая Грузия, беспечно проводили свое бурные дни, — здесь-то некогда их прелестные жены и дочери робко ступали по шамахинским коврам, безмолвно ткали серебряные галуны, или вышивали шелковые чепраки и мечтали о каком-нибудь молодом госте, украдкою виденном. Здесь-то жила красавица Салтанета, душа души пылкого Аммалат-бека, и стоя на этой террасе, над этою бездною, она поверяла любовь свою или отдаленному гулу водопада, или дуновению ветерка, или мимолетному облачку. Целые столетия проходили обычною чередою и не осмеливались нарушить тишины этого приюта. Сколько битв происходило под стенами крепкого Хунзаха, и гром их не осмеливался проникать за эти высокие и толстые стены; но наконец пришла пора, искони предопределенная Аллахом: является Гамзат-бек, изменой овладевает Хунзахом, все предает огню и мечу, и неистовая его шайка врывается во дворец. Крик, вой испуганных женщин, стук оружия злодеев, стоны их жертв, убиение ханши, дочерей ее, грабеж, разорение ознаменовали этот роковой и последний день существования Аварского ханства!.. С тех пор замок его сделался пустыней, развалиной и наконец превратился в наш лагерь...»

Из замка я пошел посмотреть дом, занимаемый тогдашним правителем Аварии — Ахметом, ханом мехтулинским. Он выдается на небольшую площадку, находящуюся перед замком, но, будучи соединен с другими строениями, не имеет определенного вида. Сквозь полукруглые под самым домом ворота я вошел на небольшой двор, и первый предмет, привлекший мое внимание, [57] была чугунная небольшая пушка, без лафета, та самая из которой некогда пустили шесть медных ядер по неприступному Телитлю. Жаль, что я ни от кого не мог узнать, откуда она попала в Аварию. Со двора вела каменная лестница на галерею второго этажа, по которой я вошел в комнаты. Они ничем не отличались от других азиатских саклей; только во впадинах стен стояло несколько фарфоровых чашек, а на окнах — зеркала из хорошего стекла, рамы которых обложены оловянною, очень искусною прорезью. Зеркала эти были складные.

В Хунзахе не было ни лавок, ни мастерских; даже мечеть ничем не отличается от других строений, которыми она кругом закрыта. Посередине Хунзаха протекает обильный водою ручей, который в одном месте, будучи перекружен, образует небольшое озерко; далее он низвергается в пропасть тоже превосходным водопадом. В окружности Хунзаха на одной же с ним плоскости я насчитал девять небольших деревушек, имеющих не более как по тридцати или сорока саклей. По горе Гакаро, вправо от Хунзаха, лепится деревенька Чондоклы, за нею Гунук, на ручье Гунук-калы, а у подошвы горы Муцла или Бакхиц-ада — Геничукл. Через пропасть против Хунзаха деревня Итляга, а за нею Бетляиг. Но это еще не вся Авария: она простирается гораздо далее, и в счастливые ее времена ей покорны были многие отдаленные деревни, даже ниже ее в ущельях лежащие, которые теперь, однакож, от нее отпали. Вид упомянутых мною деревень не так красив, как деревень, лежащих в ущельях, где роскошные сады лелеют их в своей зелени. Здесь, напротив, ни деревца, а только мрачные сакли, как куча камней, едва отделяющихся от смежных скал, и однообразие их неприятно глазу.

Жители Хунзаха были очень рады нашему приходу и принимали нас очень радушно. Они ничего еще не знали о нашем намерении превратить Хунзах в крепость и оставить в ней гарнизон, а смотрели на нас как на защитников своих и мстителей угрожавшему им Шамилю, и до того мы были безопасны между ними, что ходили даже без оружия. Это было очень странно. На всем Кавказе мы даже за версту от крепости не выходим без оружия, а здесь, в горах, между неизвестным нам народом, который мы еще в первый раз видим, мы были совершенно как дома, и никогда не случалось никакой неприятности. В свободное от службы время, я возьму бывало книжку и пойду гулять по полям хунзахским, как будто в Малороссии по собственным поместьям; недоставало только халата! Встречавшиеся аварцы [58] приветствовали меня «саламалейкюм!» как будто своего земляка, и спокойно продолжали путь свой.

Наружный вид, костюм и даже быт аварцев ничем не отличается от прочих лезгин, о которых я уже сказал все, что только мог узнать об этом, так сказать, только мимоходом. Я еще ничего не говорил о религии этого народа; но об этом и сказать я мало что умею. Они все магометане, хотя очень плохие. Богослужение отправляется у них на языке арабском, который даже редкий мулла понимает; следов же другой какой религии, особенно христианской, не осталось ни в каком наружном памятнике, — и то был только вымысел Марлинского, который изобразил такую эффектную сцену между Аммалат-беком и Салтанетой в развалинах одного древнего христианского храма. Кстати скажу здесь, что Марлинский никогда не был в Хунзахе, и описанная им его поэтическая местность нисколько несходна с действительностью.

Я очень часто ходил из лагеря в Хунзах. Однажды зашел я к знакомому уже вам поручику В**, квартировавшему там в чистой и прохладной сакле. Мне было очень приятно отдохнуть у него от нестерпимого зноя, который в этот день был необыкновенно силен, и после незначительного разговора я наконец коснулся его душевного состояния. При этом вопросе он переменился в лице, долго молчал, наконец вынул из шкатулки письмо и дал мне его прочитать. Это было письмо от одного из его петербургских сотоварищей, который писал ему о Б-ве. Едва В** оставил Петербург, как Б-ов сделал визит матери Елены. С тех пор посещения его сделались почти ежедневны. Елена принимает его сухо, но мать, видя в нем выгодного жениха и считая В** уже погибшим, чрезвычайно довольна его посещениями. Говорят, он даже, сделал уже предложение, и с тех пор между Еленою и матерью происходят сильные споры. Одна говорит про любовь свою к В**, другая — про богатство Б-ва, про несчастие ждать любовника и наконец остаться старой девой. Но чем у них кончится, нельзя еще знать, хотя Б-в и не сомневается в своем успехе.

— Что ты на это скажешь? — спросил меня В**, когда я прочел письмо.

— А то, что это будет очень обыкновенно, если Елена выйдет замуж за Б-ва, и что тебе не следует горячиться, тем более, что нет никакой возможности помочь горю. Пиши письма. Если они дойдут и будут иметь действие — хорошо! А нет, [59] что ж делать? Ведь нельзя же лететь в Петербург, и выручать твою Елену.

— Делать нечего! и я ничего не буду делать. Но каково переносить его торжество!.. О! это ужасно!..

Долго мы беседовали об этом обстоятельстве, но наконец нужно было расстаться. Уже вечерело, и едва я вышел от В**, как начал накрапывать дождь и вдруг так сильно хлынул, что я принужден был вбежать в близ стоящую палатку знакомого мне офицера. Но там суматоха была страшная. Вода ручьем лила в самую палатку, и чтобы спасти вещи от мокроты, мы хватали их с полу и держали в руках. Подобного дождя я в жизнь мою не видывал: это был ливень в самом точном смысле слова. Он, однакож, скоро, перестал, и как уже вечерело, то я поспешил в лагерь. Но, кажется, дождь хотел только выманить меня из палатки на простор, и едва я вышел из Хунзаха, как он опять хлынул на меня. Не видя никакого спасения, я опрометью побежал к стоявшей в стороне одинокой башне и едва ступил на порог двери, как вдруг раздался в ней крик женщины, и я увидел перед собой премиленькую, молоденькую, лет четырнадцати, девушку. Она сильно испугалась моего появления и, как бессильная жертва, сложив на груди руки, стояла, прижавшись к стене, и взором, который мог бы обезоружить изверга, просила у меня пощады. Я стоял тоже как вкопанный, и любовался этим чудеснейшим горским личиком, с распущенными в беспорядке, измокшими волнистыми кудрями, полураскрытыми, маленькими, кругленькими губками и черными блестящими глазами. Сверкающая беспрестанно молния, озаряя ее своим светом, еще более делала фантастическою ее стройную фигуру, и как мне давно уже хотелось иметь романическую интригу с какою-нибудь очаровательной горянкой, то я был в восторге от такого случая. Несколько минут мы молча глядели друг на друга; наконец я начал разговор по татарски, который она, к восторгу моему, понимала.

— Не бойся ничего, моя джаным (душа), и будь покойна. Я не зверь, а добрый человек, и не бросаюсь на тебя, а смотрю только на твою красоту и горю от огня очей твоих.

— О! ради Аллаха! пусти меня! или сам уйди отсюда. Может быть, дождь еще кого-нибудь загонит сюда, и если это будет наш и увидит меня с тобой, то я погибла. Нам строго запрещено даже смотреть на русских, — и меня бросят в пропасть.

— Я уйду; но прежде выслушай меня. Ты одна из лучших звезд неба, одна из лучших дев Хунзаха, и я люблю тебя. Ты [60] видишь, мы одни и я мог бы схватить тебя и поцеловать; но я этого не сделаю. Скажи мне только твое имя, дай руку и полюби меня.

— Меня зовут Тити, и я дочь ханского кузнеца Али. Пусти, пусти меня, ради Бога!

— Я сам уйду; дай мне только руку прижать к моему сердцу.

И с этим вместе, почти силою взяв ее руку, я прижал ее к своей мокрой серой шинели и вздохнул как можно сильнее. Она прижала и мою руку к своему боку, и, сказав: «как жаль, что ты русский», пустилась опрометью бежать, оставив меня в сильном раздумье о своей скромности...

Наконец я кое-как дотащился до лагеря. Вода текла с меня как с утопленника, и как в палатке все мои вещи перемокли, то я, мокрый и холодный, не мог уснуть почти целую ночь, дрожа всем телом от холоду и всем сердцем от любви к прелестной Тити, дочери ханского кузнеца.

Мы простояли около Хунзаха шесть дней, занимаясь приведением его в военное состояние и устраивая во дворце его цитадель. Весь наш обоз и все тяжести были свезены в замок, где уже был расположен один батальон, который должен был остаться в нем гарнизоном. Генерал старался как можно более обеспечить его продовольствием и дровами. Покупали у жителей ячменную и пшеничную муку. Лезгины вообще склонны к плутовству и часто продажную муку мешали с золой. Доставка дров была еще труднее. Кругом Хунзаха нет нигде лесу, и для этого отправлялись целые батальоны верст за двадцать, в Готцатль, где, разбивая сакли, навьючивали потом дрова на лошадей и людей. Каждый солдат имел одно полено, привязанное сзади, а другое в руках, и возвращение такой колонны дровоносов, вооруженных дубинами, было очень оригинально. Каждое полено дров дорого в климате, где бывает зима такая же, как и у нас, в России... Несмотря на это, отряд укрепляется в Хунзахе.

8-е июня. Лагерь близ деревни Бетлитль.

Третьего июня генерал делал смотр вьюкам. Палатки, маленькие патронные ящики, артельные котлы, сухари, — все было хорошо навьючено на лошадей, которых вели солдаты с ружьями через плечо. Когда они проходили церемониальным маршем, то это имело какой-то особенный вид, в роде восточного каравана; но все радовались, что избавились наконец от обоза. Отряд [61] собирался к выступлению. Два батальона: четвертый — Куринского, и один — графа Паскевича-Эриванского полка, посланы были для обложения деревни Телитля, верстах в двадцати от Хунзаха находящейся, где заперся Шамиль с значительною частью своих сообщников; а остальной отряд, с четырьмя полевыми орудиями, под начальством самого генерала, выступил 4 июня для наказания койсубулинских деревень Унцукуля и Ашальты, из которых в последней тоже находилась значительная часть приверженцев Шамиля и все его семейство и имущество, которые скрывались в одном укрепленном и неприступном месте, близ этого аула, называемом Ахульго — имя, прославленное более впоследствии уже, знаменитыми нашими подвигами в 1839 году.

Плоская вершина, на которой находится Авария, пересекается двумя длинными горами, которые почти параллельно и только саженей на сто расстоянием одна от другой, идут прямо, не изгибаясь от одного Койсу до другого, как будто руками человеческими насыпанные два громадные вала. Первый из них называется гора Бакхи или Танус, а второй — Арахтау или Мочах, и эти две крутые горы нам предстояло перейти. До первой из них дорога идет по равнине, и артиллерия наша ехала беспрепятственно. Почти у самой горы находится аварская деревушка Танус, с хорошим фонтаном, образующим небольшое озерко. От нее начинается уже трудный подъем на гору. Взойдя на гору, я оглянулся на Хунзах, и он мне издали очень понравился, тем более, что в это время облака наполняли ущелье и пропасть, над которою он стоит: от этого он казался как бы на мысе, вдавшемся в морской залив. Виднелись все окружающие его деревни: вправо Эвота и Ацалохли, в которой находится какой-то особого вида замок с тремя башнями. По другую сторону горы Бакхи внизу открылась хорошенькая, как узенькая полоска, зеленеющая долина, между этою горою и Арахтау лежащая, посреди которой извивается ручей чистой воды, несущийся в Андийский койсу. По течению его виднеется в этой долине небольшая деревушка Мочох.

Спуск в эту долину, несмотря на разработку, был чрезвычайно труден. Пушки и ящики спускали на руках, и некоторые обрывались и ломались. Сойдя в долину, остановились ночевать. Погода весь этот день была очень дурна. С самого выступления нашего из Хунзаха дождь не переставал и промочил нас всех до костей, а обсушиться было негде; ни полена дров даже, чтобы сварить кашицу; и ночь мы провели почти не спавши.

На другой день около полудня начали подыматься на другую гору этой долины Арахтау, и тут повторялись опять те же сцены [62] с артиллериею, которые мы уже несколько было позабыли. Восемь сильных лошадей не могли везти своего орудия, и целая рота солдат прибавилась к ним на помощь. Этот подъем впоследствии, однакож, был значительно обработан и не представлял уже таких трудностей.

С вершины Арахтау вид обширнейший. Кругом, на необозримом пространстве, виднеются разнообразные вершины гор, которые оттуда кажутся уже не такими страшными, как снизу. Вся Авария как на карте перед вашими глазами, и вы можете оттуда и любоваться ее окрестностью и изучать ее географию. Спуск с горы не так труден, как подъем, и перед вами открывается опять равнина, покрытая чудесною травою, где наши лошади просто блаженствовали. На этой равнине мы ночевали.

На другой день генерал с двумя батальонами ушел вперед; остальной отряд медленно шел с артиллериею. Версты четыре шли мы по ровной дороге и без особенных трудностей спустились к деревне Цатанек. Перед деревнею протекает довольно большой и глубокий ручей, через который перешли мы по каменному, очень искусно аркою сделанному небольшому мостику. За мостом, по правую его сторону, стоит небольшой, сажени полторы высотою, конусообразный столб, в который вделаны четырехугольные каменные плиточки, с высеченною на них арабскою надписью, и несколько таких же плиточек вделано еще в стену близстоящего строения. Я думал, что это были надгробные надписи умерших цатанекских знаменитостей, но мне сказали, что это молитвы и правила из Алкорана, которые должен непременно прочитать каждый приезжающий в деревню. Такие столбы с молитвами видел я потом и в некоторых других деревнях. Деревня Цатанек, имеющая домов до ста, всегда принадлежала Аварии; но во время возмущения и она приняла сторону Шамиля, как почти все деревни, лежащие в ущельях ската Аварской горной возвышенности. Любопытство взглянуть на невиданных доселе русских вызвало всех жителей, даже женщин, на улицы и плоские крыши, и тут явились для продажи ячменные и кукурузные чуреки, сыр, масло, яйца и молоко. Торг производился большею частью пантомимами, потому что жители не говорят по татарски, и на это чрезвычайно досадовали наши солдаты, из которых еще немногие мараковали по тавлински.

По другую сторону деревни начинается подъем. По сторонам дороги раскиданы огороженные камнем поля, красивыми площадками зеленевшие среди дикой природы, и в некоторых местах небольшие группы березок разнообразили местоположение и [63] доставляли нам прохладную и знакомую тень. Подъем делался все круче и круче; дорога еще не была готова для артиллерии, и мы должны были ее делать, отчего двигались очень медленно, на каждом шагу останавливаясь, что было чрезвычайно скучно: авангард наш, думали мы, уже дерется, а мы только возимся с орудиями и не будем участвовать в давно желанном сражении! Насилу к вечеру мы выбралась наверх и расположились лагерем над краем Койсубулинской пропасти.

Вечер был тихий и приятный, и заходящее солнце чудно освещало эту огромнейшую бездну. Здесь Андийский и Аварский койсу сливаются, и обширные их ущелья, сойдясь вместе, образовали обширную и глубокую, как бы трехугольную впадину; кое-где то возвышаются острые гребни и скалы, то чернеются пропасти, темные ущелья, безобразные груды камней, поверженные горы, прыгающие потоки, шумные водопады, — одним словом, изорванная природа до последней степени разнообразия, осуществленный хаос самого пылкого воображения. И в этой бездне, которая кажется только жилищем злых духов, где с первого взгляда, казалось бы, вы не откроете ни одного места, где можно бы поставить ногу человеческую, — живут люди, находятся большие деревни, обитает целое племя койсубулинцев!.. Да! всматриваюсь хорошенько: подо мною, как бы на дне пропасти, виднеются какие-то небольшие как кирпичики площадки: это крыши восьмисот домов Унцукуля. Направо вдали зеленеются едва приметно какие-то кустики: это обширные и прелестные сады этой деревни и деревни Гимри. Там, далее, по сторонам кажущегося неподвижным и как бы оледенелым Койсу, то почти у самых вод его, то повыше, на карнизах скал, виднеются как бы в миниатюре Чиркат, Ашальта и множество гумбетовских и андийских деревень. Трудно поверить, чтобы в таком месте могли существовать люди, и между тем они живут, и живут прекрасно, обратив столетними своими трудами эту дикую пропасть в плодородную почву. По ту сторону Койсу виднеется Гимрийский хребет, за которым находится Темирхан-шура. Перейдя все изменения, то подымаясь гребнями, то упадая обрывами, он наконец возносится перпендикулярно длинною стеною, вызубренною потоками и громами. На нем как белая ленточка вьется направо зигзагами тропинка, известная под названием Ерпелинского спуска, в эту пропасть, а влево другой — Каранайский спуск, — так называемые от деревень по ту сторону хребта, против них лежащих, через которые надобно проходить из Темирхан-шуры к Гимрам. На этом месте мы простояли целый день. Жители приносили к нам продавать разные [64] съестные припасы, которые они охотнее продавали за холст, нежели за деньги, и то, чего бы лезгин не продал за абаз, отдавали охотно за грошовую тряпку, а в особенности, если она пестрая.

Поднявшись с ночлега, мы шли как бы по закраине пропасти, и с каждым шагом представлялись нам новые и чудные виды этой как бы подземной панорамы. Утро было ясное и тихое. Белые как снег облака еще покоились в своем обычном ложе, на дне и ребрах пропасти, отчего она казалась как бы затопленною морскими волнами, над которыми как острова или башни возвышались острые спицы скал. Скоро утренний ветерок разбудил это спавшее стадо облаков, и они спешили занять как будто уже давно назначенные им места, и то группами, то вереницами потянулись в разные стороны. Иные из них как огромные кучи хлопчатой бумаги катились мимо нас и через нас, и тогда нас окружал только густой и холодный туман, в котором на пять шагов нельзя уже было ничего видеть.

Наконец мы соединились с нашим авангардом, который расположился лагерем на плоской вершине горы Бетлитль, так названной нами от деревни, находившейся верстах в двух от лагеря, которой жители бежали еще заблаговременно, и которую авангард наш успел уже занять. Площадь этой вершины подобна была Аварской равнине и плоскости горы Арахтау и простиралась кругом примерно тоже верст на двадцать. Более всего возбудила мое внимание находившаяся возле деревни в одном углублении сосновая роща. Тысячи полторы стройных и в обхват толщиною деревьев составляли живописную группу на этой однообразной плоскости, на которой по всему ее пространству не было ни одного прутика. Вероятно, это была какая-нибудь священная и заветная для горцев роща, потому что не было ни одного срубленного дерева, и даже жаль было смотреть, когда наши топоры начали валить их и колоть потом на дрова, которых мы уже давно не имели.

Здесь мы узнали, что 6 июля авангард наш имел небольшую стычку с унцукульцами не доходя до Бетлитля. У нас был только один солдат ранен, а у них многих убили и троих взяли в плен, после чего они просили мира, который и был им дарован, с условием возвратить всех наших пленных и бежавших и признать себя данниками шамхала тарковского, от которого они некогда зависели. Глядя на Унцукуль, который как раз лежал под ногами нашими, и на который мы могли в прямом смысле налететь орлами, нам досадно было, что дело обошлось без драки, которой мы давно уже желали. Но генерал берег наш порыв до другого дела. Он видел перед собой грозную [65] Ашальту, где собралось тысячи три или четыре приверженцев Шамиля, под начальством Али-бека, которые все поклялись на Коране, с обычным своим энтузиазмом, скорее умереть, нежели сдаться русским.

17 июня. Лагерь над Андийским Койсу, против деревни Чиркат.

Девятое июня 1837 года останется навсегда незабвенным днем в летописях кавказских войн.

Ашальта, одна из воинственнейших койсубулинских деревень находится по правую сторону Андийского койсу, почти на половине обрывистого и обширного ската к этой реке бетлитльской стороны пропасти. Слева от нас над нею возвышаются почти перпендикулярные скалы, справа — она дугообразно обрезывается глубоким, отвесным обрывом, бездонною пропастью, в которую живописно низвергается прекрасным водопадом пред самою деревнею протекающий ручей. Версты за три не доходя до аула, начинаются направо и налево, по отлогостям ущелья, уступами вьющиеся прекрасные сады, в которых растут самые нежные деревья. Домов в ней было до трехсот, и в этой-то крепкой деревне тысяч до пяти отчаянных мюридов и жителей решились защищаться до последней капли крови. Жен и все имущество они поместили в одно укрепленное место, Ахульго, названное нами замком, — то знаменитое Ахульго, которое в 1839 году в продолжение двух с половиною месяцев, было театром многих отважных штурмов, и взятие которого 22 августа, в торжественный для нас день коронации Государя Императора, увековечено особенною серебряною медалью и сделало навсегда памятным в горах имя доблестного нашего генерала Граббе.

С рассветом авангард наш выступил к Ашальте, а наш батальон и еще один апшеронский, опять к величайшему нашему огорчению, оставлены при полевых орудиях. Мысль, что я не буду участвовать в таком блистательном сражении, единственной надежде на отличие, очень меня печалила, и я испросил позволения быть прикомандированным к авангарду. Так как Ашальта лежит на половине бетлитльского ската Койсубулинской пропасти, то от Бетлитля нам нужно было спускаться вниз, и дорога, проделанная нами, косвенно пересекала ребра ската. На половине дороги, с левой стороны, с отвесной скалы падает чистейший ручей, который далее низвергается опять водопадом в пропасть и потом [66] сквозь узкую трещину, разделяющую Ахульго на две части, бросается в Койсу. У этого-то ручья показались первые засевшие за скалами и завалами толпы неприятеля. Завязалась перестрелка, ударили в штыки, и горцы начали подаваться назад к аулу, останавливаясь на каждой террасе садов и каждый шаг уступая после упорного боя.

Часа три продолжалась эта упорная битва в садах, пока достигли мы до деревни, до текущего пред ней ручья. Тут должен был начаться самый отчаянный бой. Горцы плотно засели в деревне, которая грозными стенами саклей над нами возвышалась и казалась неприступною, и которою овладеть без артиллерии почти было невозможно; а артиллерия была еще далеко сзади и не так-то скоро могла прибыть к аулу. Но генерал, видя необыкновенный порыв войска, обрадовавшегося, что нашел наконец неприятеля, не хотел дожидаться артиллерии и повел штурм штыками. С фронта решительно не было возможности вдруг пробиться в деревню. Высокие сакли, плотно одна возле другой стоящие, образовали неприступную стену, из-за которой горцы осыпала нас пулями, а обойти тоже не было средств: слева возвышались почти перпендикулярные скалы, а справа — отвесная пропасть. Но чудная смелость наших войск все преодолела. Влево посланы была две роты: одна 3-го батальона Куринского и одна Апшеронского полка; вправо — батальон Апшеронского полка и одна рота Куринского. По обрывам и карнизам скал лепилась наша левая колонна, не тревожимая сначала непроницательными горцами, засевшими в деревне, и наконец по руслу высохшего ручья спустилась вниз, ударила в штыки и ворвалась в деревню. Отчаянно было положение этой горсти храбрых. Со всех сторон посыпались на них пули. Горцы бросились в шашки; но солдаты, прислонясь к саклям против небольшой площадки, выдерживали все нападения и крепко держались. Уже многих из них убили и ранили, ранили храброго капитана нашего полка Николая Пулло; но помощь была недалеко...

Между тем как левая колонна ворвалась в деревню, правая спешила обойти ее. Это представляло кровавые трудности. По закраине обрыва бросились апшеронцы и заняли первые уступы садов. Но этих уступов возвышались над ними десятки, и на каждом из них горцы, стоя толпами, почти над нашими головами, и скрываемые густым виноградником, осыпали нас пулями и камнями. Не забудьте, что уступы были вышиною в сажень и более; следовательно, каждый уступ представлял новую стену, на которую нужно было взойти под градом пуль и камней, и на [67] которых горцы дралась упорно. На другой стороне деревни, на одном из курганов находился высокий каменный белый столп с молитвенными досточками. Здесь стоял резерв неприятельский и развевались значки разных племен, и отсюда они беспрестанно то наполняли деревню, то бросались на помощь дерущимся в садах. Но апшеронцы, предводимые подполковником Шнитниковым, дрались с особенным одушевлением и, подвигая, так сказать, головами своими неприятеля все выше и выше по террасам, наконец прошли сады и ударили на резерв его. Тогда толпы эти бросились бежать по дороге к Чиркату; за ними спешили засевшие в деревне; и тогда-то левая наша колонна, сражавшаяся уже более часу в деревне на площади, окруженная горцами, была оставлена ими и потом сама бросилась на них по направлению ко входу в аул и тем дала возможность колонне, штурмующей с фронта, тоже ворваться в деревню.

Тогда-то сражение приняло совсем другой вид. Тогда началась ужаснейшая битва в саклях, — битва на штыках и кинжалах, — рукопашная битва. Прислоненные к стенам сакли, плотно одна над другой возвышающиеся и соединенные внутри между собою проломанными проходами, представляли как бы одну огромную, мрачную пещеру, разделенную на бесчисленные конурки, как бы бесконечный лабиринт темных и узких переходов, наполненных отчаянными горцами, которые, будучи уже окружены нами и не имея возможности уйти, решились умереть с оружием в руках. Европейское наше устройство войска, дававшее нам до сих пор преимущество над необразованными горцами, не могло уже существовать в этом вертепе: все рассыпались и смешались, и одно мужество и сила, кинжал и штык решали дело. С глазу на глаз, грудь с грудью дрались, кололись, рубились, — и счастлив был, или сильнейший, или храбрейший, или хранимый Богом. Дрались на плоских крышах, дрались в тесных улицах и в темных саклях: кто оружием, кто камнями, а кто просто в охапку. Отчаянные горцы кучами и поодиночке бросались из саклей в толпы наши и падали под штыками. Но самая ужасная для нас драка была в саклях — в этих узких и темных подземельях, уже последнем убежище неприятеля... К двум часам пополудни Ашальта была взята; но в иных саклях драка продолжалась еще до вечера. В этот достопамятный день генерал наш терпел наравне со всеми, и голос его, который громче сигнальной трубы, изнемог совершенно.

Вторая колонна отряда с полевыми орудиями медленно спускалась; но когда завязалось жаркое дело в Ашальте, то нашему [68] 2-му батальону велено было следовать вперед, и он тоже успел еще подраться в этом знаменитом деле, по окончании которого он занял позицию верстах в двух от Ашальты, на одной же с нею высоте, почти над самым Чиркатом. Разбили палатки — и с каким блаженством, после такой битвы, после сильной усталости я отдохнул в тени их...

Обмыв пыль и порох, закоптившие лицо мое, вечером уже я пошел в Ашальту посетить раненых своих товарищей и знакомых. В палатках, разбитых под огромными ореховыми деревьями, лежали офицеры и солдаты, и только изредка легкие стоны обнаруживали их страдания. Надо изумляться твердости с какою переносят, особенно офицеры, самые тяжелые раны. Тут лежал подполковник Шнитников. Я был с ним хорошо знаком, и сердце мое сжалось от горести, когда я подошел к нему. Он был ранен пулею в грудь навылет. Рана была смертельная, а у него молодая жена и шесть малолетних детей. Но вид его был так спокоен, что можно было подумать, что он очень легко ранен. Он жил еще пять дней, отправился в Темирхан-шуру, но на дороге умер, и жена встретила уже труп своего супруга-героя!

Нельзя не пожалеть об участи кавказских дам — супруг офицеров, в особенности дам Темирхан-шуры. В мое время было там до двадцати благородных семейств, и многие женщины очень милые, добрые и образованные. Со страхом принимают они весть об экспедиции, со слезами провожают мужей своих в поход и, потом, сидя в уединенных и скучных своих комнатах, с трепетом думают об их опасностях. С каким нетерпением они ожидают от них писем, минуту радуются, когда их получают, и потом опять мучатся опасениями. А когда возвращается отряд... Счастливы те, которые увидали мужей своих; а какое горе несчастной вдове героя, иногда матери семейства! А такие случаи, к несчастью, бывают очень нередки. Но и счастливые супруги недолго наслаждаются спокойствием. Опять экспедиция и опять те же опасности... О, вы! незабвенные для меня дамы Темирхан-шуры, — вы, которые так ласково принимали меня в кругу своем и своим участием много, много облегчали мои душевные страдания! если вы еще и теперь там живете, то примите выражение моего глубокого к вам сочувствия. Я помню вас!

Поговорив с ранеными и сделавши им какие можно было пособия, я посетил моих уцелевших товарищей, собравшихся в кружок в гостеприимной палатке любимого всеми артиллерии капитана Никифораки — старого воина-хлебосола. Тут сцена была [69] совсем другого рода. Беспечная и веселая молодежь, забыв труды и опасности, радовалась только успеху, и происшествия этого дня составляли самую живую и увлекательную беседу. Каждый рассказывал свои или чужие какие-либо особенные приключения, молодечество какого-либо солдата или отважность лезгина, и рассказам не было конца.

— Чуть-чуть было проклятый лезгин, бросившийся на меня, как дикий кабан, не отправил меня на тот свет, — говорил один молоденький прапорщик: — да молодец унтер-офицер И... посоветовал ему самому прежде побывать там.

— Ну, господа, как я чудесно подшутил над одним муллою, — говорил, другой офицер. — Он взбежал на крышу сакли и начал одушевлять к бою окружавшую его толпу тавлинцев. Но прежде нежели солдаты на них бросились, моя пуля сделала точку в его восторженной речи.

— На нас бросился один здоровый панцерник. Солдат ударил его штыком; штык скользнул по кольчуге, и солдат упал. Тогда другой, подогадливее, схватил, панцерника поперек и по-русски оземь как сноп свалил.

— Но со мной, господа, вот уже другой раз случается самое необыкновенное приключение, за которое я непременно отслужу благодарственный молебен, начал рассказывать офицер нашего полка, П... — Однажды, еще в Чечне, на меня бросился чеченец, и как я был в бурке, то он, схватив меня, повалил на землю и три раза пырнул меня кинжалом!.. Солдаты его закололи и хотели меня поднять уже как мертвого; но как они удивилась, когда я подпрыгнул на ноги, цел и невредим. Признаюсь, я и теперь еще удивляюсь, как Бог спас меня. Я был в бурке, и все три удара кинжала попадали между левым боком и рукой; но каково было три раза видеть над собой смертельный кинжал!.. Теперь со мной тоже случилось чудо. Я погнался за лезгином; он споткнулся и упал, — я на него, и в это время, оглянувшись назад, вижу, что на меня несется другой лезгин, с обнаженною шашкою. Едва я поворотился лицом к этому последнему и хотел вскочить, как первый лезгин схватил меня сзади за руки, и я, лежа на нем спиной, имел удовольствие видеть приближение самой ужаснейшей хари другого лезгина с поднятой шашкой. Уже он был от меня в двух шагах, уже хотел взмахнуть надо мной последний удар, как в груди его блеснул, штык, и он трупом на меня ринулся. Тут же солдаты добили и другого лезгина, едва было не сделавшегося моей предсмертной подушкой. [70]

— Ну, друзья, расскажу же и я вам мое приключение, которое, бесспорно, необыкновеннее всех ваших. Я сражался в садах... вон, которые там, над пропастью. Вы знаете, чего нам стоило овладеть каждой террасой, и когда мы поднялись уже почти до середины, вдруг, в стороне, между густым виноградником мелькнула какая-то странная фигура. Я бросился туда — и что же вижу!.. Молоденькая, прелестной наружности девушка, с разметанными волосами и изорванным платьем, с помутившимся взором, как безумная стояла и держала на плечах своих окровавленный труп юноши. Едва увидела меня, как, опустив на землю труп, она выхватила кинжал и стала в самом грозном положении. Несмотря на окаменение сердца в сражении, я почувствовал сильное сострадание к несчастной. Вероятно, это был труп ее брата или жениха, которого она прибежала искать среди ужасов битвы. Все женщины, как вы знаете, скрылись отсюда еще прежде сражения, а она одна не покинула любимца своего. «Я не убью тебя — сказал я ей по татарски — и не трону твоего трупа. Но если ты сделаешь шаг отсюда, тебя убьют другие. Спрячься здесь». И как мне некогда было разговаривать с нею, то я оставил ее и полез в драку. Мы поднялись еще выше. Дело на минуту сделалось несколько холоднее. Я посмотрел вниз и увидел, что несколько солдат напали на девушку, вышедшую из виноградника на чистое место. Она придерживала одной рукой труп, другою — с остервенением защищалась; но один солдат схватил ее сзади и повалил на землю, а другой вырвал труп и отбросил далее. Труп быстро покатился вниз; девушка вспрыгивает и бежит за ним: труп все ниже и ниже, она ловит его руками, но тщетно... вот на краю пропасти, вот он полетел в бездну, и несчастная туда же за ним бросилась... Она схватила его на воздухе и навеки скрылась с ним на дне пропасти...

В этот достопамятный день истинно блистательного штурма такого крепкого аула, пехотою без полевой артиллерии, у нас было убито 30 нижних чинов, ранено офицеров 10 и нижних чинов 91. Потеря неприятеля была несравненно более. Одних трупов отыскано 150; но множество их осталось в сору развалин или брошено в пропасть и унесено товарищами. Хотя потеря наша была и довольно значительна, однакож, по крепости аула и отважности его защитников, можно сказать, что нам еще дешево обошлась эта битва.

Я уже сказал, что наш батальон, то есть 2-й Куринского егерского полка, занял позицию против Чирката. Эта деревня лежала почти у ног наших, на другом берегу Андийского койсу. Она [71] принадлежит к Гумбетовскому обществу, гораздо более Ашальты и также окружена садами, нисходящими уступами до самого Койсу. Эта огромная деревня теперь красовалась пред нами во всей своей прелести. Перед нею находился деревянный мост через Койсу, который жители сожгли в виду нашем, предполагая, что мы пойдем к ним, и уже начали было выносить в горы свое имущество. Но это, вероятно, не входило в объем нашей экспедиции. Мы на досуге пустили только для пробы несколько гранат из черных единорогов, и одна из них, как мы слышали после, будто бы пробила саклю и убила двух лезгин.

Деревянные горские мосты довольно замечательны по своему устройству и доказывают, что нужда есть самый лучший учитель. Я уже несколько видел их прежде и после, и как они все одинаковы, то я опишу устройство их. Надобно знать, что здешние реки так быстры, что на них нельзя ни сколотить сваи, ни поставить козлы, и следовательно нужно употребить для этого самый труднейший механический способ — арку; а река хотя и неширока, но все же была не менее пятнадцати сажень там, где я видел такие мосты. Может быть, это было бы и незначительным пространством в стране лесистой; но в этой части гор нельзя сыскать дерева длиннее девяти аршин и толще одной четверти в диаметре; и где железо редкость, устройство моста очень затруднительно, и впоследствии я видел, как ломали над этим головы самые ученые инженеры, делали много разных попыток и, наконец, приняли механизм горцев. А эти дикари вот как умудрились. Прежде всего стараются как можно более сузить реку, насыпая по обеим сторонам ее каменные плотины, которые ведут до тех пор, покамест быстрота воды не станет уносить самых огромных камней. Но реки так быстры, что редко удается более двух саженей с каждой стороны выдвинуть плотину, и потому часто остается пространство саженей в девять, через которое должно уже перекинуть мост. На каменных плотинах они кладут ряд бревен, шириною аршина в три, а длиною положим в девять, таким образом, что 2/3 бревна лежит на плотине, а 1/3 висит уже над водою. На концы бревен, лежащие на плотине, наваливают камни и кладут опять ряд бревен, отступив на сажень вперед, через что концы их подадутся на сажень далее первого слоя над водою. Потом положат таким же порядком и третий ряд бревен: тогда уже мост выдвинется с обеих сторон на шесть саженей, и останется посередине только три сажени пространства, которое уже легко соединить продольными балками. Такой мост возвышается над водою иногда сажени три-четыре и весь движется будто на рессорах; [72] но между тем по нему смело может ехать даже наша артиллерия. Механизм самый простой; но ему нельзя не удивляться, потому что это есть самый лучший и единственный способ, как нам только можно устраивать мосты на таких реках, и описание его, во-первых, удовлетворяет любопытство, а во-вторых, может быть, и пригодится кому-либо в наших будущих горских экспедициях. Но подумают, что и без моего описания способ этот известен уже нашим кавказским войскам. Может быть, это и так; но я хорошо знаю, что иногда опыты одной экспедиции остаются бесполезными для другой. Они остаются только в памяти начальников, а начальники сменяются, и поэтому новый начальник не всегда может знать полезные примеры своего предместника. Чтобы в этом убедиться, я только скажу, что не далее, как через два года после этого, была опять экспедиция в этих же самых местах, и у этой же самой деревни Чирката нам нужно было строить мост. Целую неделю ставили мы на воде козлы, перетягивали через реку толстые виноградные канты, клали бурдюки и употребляли всевозможные выдумки, бесполезность которых, однакож, уже давно нами испытана, при устройстве нами моста возле Ахульго, как скажу я ниже. Вот в этом-то отношении самые неученые записки справедливого и наблюдательного очевидца могут принести величайшую пользу, и я говорю это не в отношении к себе, а для того только, чтобы мысль моя послужила поощрением всякому, кому только Бог даровал здравый смысл и образование. О, вы, храбрые воины Кавказа, мои, быть может, прежние товарищи и настоящие сподвижники! в часы ваших отдыхов уделяйте время на описание ваших подвигов. Ваши записки, хоть бы они были совсем неученые, будут всегда интересны и полезны, и пусть в литературе нашей лучше будет слишком много записок о кавказских экспедициях, нежели мало...

Нельзя было не полюбоваться видом, какой стоял пред нашими глазами. По ту сторону Койсу стеной громоздятся одна над другою вершины гор и скал и наконец соединяются в хребет, называемый нами Салатавским. По скату его к Койсу живет Гумбетовское общество, а по противоположному скату Салатавское общество. С правой стороны хребет этот возвышается самою высокою горою, называемою Салатавскою, у подошвы которой сливаются два Койсу. Налево возвышаются еще две конические лысые каменные вершины, называемые Кырк. Между этих-то вершин пролегает тропинка, по которой отряд наш в 1839 году [73] из крепости Внезапной прошел еще в первый раз к деревне Чиркату, по самой труднейшей, проделанной им дороге.

Я уже сказал, что жители Ашальты все свое имущество и жен скрыли в замке Ахульго, где также находились жены Шамиля со всем своим имуществом, а также шестьдесят человек аманатов, взятых Шамилем в залог покорности у разных обществ, и, как говорили, множество вещей, награбленных еще Кази-муллою при разорении им Кизляра. Поэтому генерал решился овладеть этим местом.

Замок Ахульго (Слово арабское, которое в переводе значит сборное место на случай тревоги), прославившийся нашими кровавыми штурмами в 1839 году, назван замком потому только, что он со всех сторон недоступен. Его составляют две части: старый и новый Ахульго. Местоположение их совершенно одинаково; но в 1837 году был занят только старый Ахульго. Трудно описать вид этого места. Это огромная глыба камня, версты две в окружности, отвесно и разнообразно обрезанная с одной стороны Койсу, над которым она возвышается саженей на сто, а в других оборванная пропастями и ручьями, и только самым узеньким перешейком, искривленным, вызубренным и не шире аршина сверху, соединяется с другою ветвью горы. Этот перешеек был единственной тропинкой, ведущей в замок, у входа которого была стена с двумя высокими башнями. Кроме этих башен не было никакого другого наружного строения, и жители скрывались или в пещерах, или в саклях и проходах, устроенных под землею, откуда сквозь бойницы выглядывали их смертоносные ружья.

Отряд находился выше Ахульго, и на другой же день по приходе к Ашальте начали стрелять по нему; но ни ружья наши, ни горные орудия нисколько не вредили горцам. Они безбоязненно сидели в своих подземельях и меткими своими выстрелами держали нас покамест в отдалении. Вся надежда наша была на артиллерию, для которой еще не успели проделать дороги и устроить батареи. Так прошло 10 и 11 июля без важного дела, только в редкой стрельбе по какому-нибудь горцу, нечаянно появившемуся на поверхности Ахульго, где царствовала совершенная тишина, как будто там не было ни одного человека. Только ночью слышны были оттуда, как из могилы, унылым предсмертным голосом распеваемые молитвы; только ночью жители выходят наружу подышать воздухом. [74]

Ночью картина была чудесная! Везде была глубокая тишина, среди которой однообразный шум бурного Койсу слышался как бы отдаленный отголосок горской песни, да изредка глухой выстрел нашего часового или брошенная граната на минуту пробуждали уснувшее эхо. Зажженная нами Ашальта пылала. Зарево длинными полосами блуждало по ущелью и на противоположной стороне отражало разнообразные исполинские силуэты окрестных скал, как великаны подымающихся из бездны. И среди непроницаемой темноты вдруг являлись, как бы в волшебном фонаре, то белеющаяся между зеленых садов палатка, то где-нибудь на вершине группа спящих наших стрелков, то сверкающий пламенем водопад, как огненная струйка, с неба катящаяся в бездну...

12 июня в полдень подвезены были к замку два полевых орудия и начали громить его башни. Славно было смотреть на эту стрельбу, которая была очень метка. Башни были сложены из камня без извести и потому легко рассыпались. Каждый выстрел отваливал несколько камней и был сопровождаем радостным криком отряда. К вечеру одна башня была разрушена до основания.

14 июня. Деревня Гимри.

Мы выступили из Хунзаха только с полумесячным провиантом, и как он уже был на исходе, да и в Хунзахе его было немного, то нужно было привезти его из Темирхан-шуры, куда 13 числа генерал и отправил команду, поручив ей отвезти туда же и всех наших раненых, а сам с остальным отрядом продолжал действие против Ахульго. Все полковые и артельные, а также артиллерийские и офицерские лошади должны были туда отправиться. Деревни Унцукуль и Гимри были уже мирные, и потому нам открыта была кратчайшая и единственная дорога, какая только существовала от отряда к Темирхан-шуре. Невиданный еще мною Унцукуль и опасная тропинка, идущая от него к Гимрам, были для меня очень интересны, и я отправился туда с этим же отрядом. С рассветом мы потянулись. Легко раненые ехали верхом на лошадях, с трудом сидя на них, а тяжело раненых несли на носилках по четыре солдата. Унцукуль находится верстах в восьми от Ашальты, разумеется не прямого пути, над Аварским койсу, почти у самой реки, и дорога к нему идет то переваливаясь через несколько крутых гребней, то вдоль ущелья, принимая всевозможные изменения. Рука человеческая нимало над ней не трудилась, а труды ног хотя были и многолетние, но едва оставили следы [75] свои. Лошади в ином месте едва могли идти скользя по голому камню, а в другом должны были спускаться на хвостах. Отряд наш походил на бесконечный караван, вытянувшийся в одну разорванную линию, и то скрывался в глубине ущелья, то мелькал на закраинах скал.

Унцукуль — одна из величайших койсубулинских деревень, имеющая более восьмисот домов, лежит почти на самом дне койсубулинской впадины, почти в версте прямого расстояния от Койсу. Она окружена, как и все здешние деревни верст на шесть опоясывающими ее садами, где растут персики, абрикосы, яблоки, груши, туты, вьются бесконечные ряды прекраснейшего винограду и как исполины стоят громадные ореховые деревья, журчат по террасам прохладные водопады, а в иных высотах, как башни или колонны, выдаются высокие почти цилиндрические скалы. Я не видал ничего величественнее в лесном царстве, как горские ореховые деревья, и наши огромные дубы не могут сравниться с ними. Иные стволы бывают в пять человеческих охватов; но, возвысясь на сажень или две от земли, они разделяются на огромные ветви; и дерево раскидывается обширною кущею, под тенью которой иногда просторно помещаются целые роты. Мы проходили деревню уже под вечер, целый почти день тянувшись бесконечные восемь верст. В ней довольно улиц и шире, нежели я заметил в других деревнях. Строения все почти такого же устройства, как в Аварии и других обществах. Жители ее толпами нас встречали, продавали нам съестные припасы и в особенности своего изделия деревянные корешковые трубки, с разноузорною медною насечкой. Иные из них маленькие, другие с длинными шейками, а некоторые с приделанными к ним такими же небольшими чубуками. В этой деревне самые лучшие трубочные мастера на Кавказе, и, вероятно они не очень-то благоволят к Шамилю и его мюридизму, запрещающему курение табаку. От деревни дорога идет версты три ущельем до Койсу, в тени садов, с обеих сторон огороженных каменными, аршина в два высотою стенами. По правую сторону подходит к ней ручей, бегущий в глубокой рытвине, через которую вдали виднеется переброшенный деревянный мостик, вроде тех, какие изображают на швейцарских ландшафтах. Мы остановились на ночлег за деревней. Выпивши стакан чаю из превосходной горской воды, я пошел навестить раненых, чтобы сколько можно было облегчить их страдание, и между прочими посетил подполковника Шнитникова. Я удивлялся геройскому терпению этого ветерана, который, несмотря на свою смертельную рану, казался [76] совершенно спокойным и, разговаривая со мной об экспедиции, очень сожалел, что не может участвовать в дальнейших ее делах, которых, по всей вероятности, будет еще много. А через два дня после этого он умер, не увидав даже своей милой жены и семейства.

На другой день, с рассветом, отряд потянулся далее к Гимрам — селению, верстах в четырех находящемуся от Унцукуля, по правую сторону Аварского койсу. На всем этом пространстве река занимает почти все пространство ущелья, которого каменные и глиняные скалы перпендикулярно возвышаются над нею. Это одно из самых грозных ущелий. Мутный Койсу с шумом катит по нему свои глиняные волны, беспрестанно подмывая и обрушивая тесные свои берега, в иных местах подступающие к самому его руслу. Дорога в нем просто дьявольская тропинка, приводящая в робость даже пешехода. Три раза нужно очень круто подыматься и спускаться по самой узенькой, как бы вырезанной на отвесных скалах тропинке, — и в особенности труден первый подъем. Здесь Койсу как раз подходит к берегу и над водою висит то выдолбленная в скале, то подложенная дощечкой едва для одного человека проходимая дорожка. Она простирается саженей на двести, но, имея над собою перпендикулярные скалы и внизу в глубине бушующий Койсу трудно до головокружения. И по такой-то дороге нам нужно было везти на лошадях или нести на носилках своих раненых! Трудов и опасности было много; но, слава Богу, не было ни одного несчастного случая, и к вечеру наконец мы пришли к Гимрийскому мосту, пройдя таким образом, в летний июньский день, не более четырех или пяти верст. Отряд этот конвоировал третий батальон Куринского егерского полка, который здесь должен был остаться и ожидать возвращения из Темирхан-шуры провианта, а отряду с ранеными следовало отправиться далее через Гимри под собственным уже прикрытием.

Гимри — одна из величайших койсубулинских деревень, имеющая, также как и Унцукуль, до восьмисот домов. Она лежит почти у самого Койсу, в глубоком, под прямым углом к реке идущем ущелье, которое снизу доверху имеет, как мне сказывали, по измерению еще 1832 года, до двух верст высоты. От деревни до самой реки и потом вверх и вниз по ней верст на пять простираются самые превосходные и живописные сады. Довольно сказать, что эта деревня есть родина Кази-муллы и Шамиля, чтобы обратить на нее внимание ваше; но она останется еще навсегда для нас незабвенною по нашим в ней подвигам. В 1832 [77] году, хладнокровный, но смелый генерал Вельяминов первый решился спуститься в это страшное и дотоле непосещаемое нами ущелье и тут-то он поразил Кази-муллу на пороге его родного аула. После того, в 1834 году, отважный и предприимчивый полковник (ныне генерал-лейтенант) Клюге-фон-Клюгенау сделал набег на Гимри с самым небольшим отрядом — решимость истинно геройская! Эта экспедиция 1834 года для меня незабвенна тем, что она была первою в моем военном поприще, и я не могу оторваться от воспоминаний о ней.

Отряд, собранный тогда в Темирхан-шуре, имел намерение пройти в Аварию и освободить ее от бедствий, причиняемых мюридами Гамзат-бека. Гимрийцы принимали тогда сторону наших неприятелей и, узнавши о нашем намерении, собрались преградить нам ту дорогу, которую они предполагали, что мы изберем, и как они оставили свой аул, то полковник Клюге-фон-Клюгенау решился быстро двинуться к нему и, разорив его, заставить гимрийцев возвратиться домой и оставить нам дорогу в Аварию свободною. От Темирхан-шуры до Гимров будет верст 25 или 30; но для этого нужно всходить верст двадцать на высокий хребет и потом спуститься в ущелье, которое, как говорят, имеет до двух верст глубины. Отряд, выступив вечером, чтобы скрыть свое движение, к рассвету был уже на вершине хребта. Трудно было всходить на гору, но спускаться в ущелье еще труднее. Спуск этот называется Ерпелынским. По крутости его, дорожка в нем извивается длинными зигзагами и имеет поэтому до десяти верст, но в иных местах так крута, что лошади, которых у нас, впрочем, было немного, едва могли спускаться на хвостах. Мы так все изморились, что с трудом могли держаться на ногах; колени дрожали, подгибались, и нужно было отдыхать беспрестанно. Едва к полудню уже спустились вниз, где одно ущелье было ровное, и, отдохнув немного, двинулась вперед. Гимри были совершенно оставлены жителями, и потому мы почти без выстрела в них вступили. Составили ружья в козлы, и я как сноп повалился на землю, едва дыша от изнеможения и усталости. Между тем солдаты нанесли целые корзины самого превосходнейшего винограду, яблок и груш; но едва стали было лакомиться, как раздалась команда: «Становись!»

Жители Гимров и других аулов решились не допустить нас перейти на другую сторону Койсу, и для этого засели в укрепленном по обеим сторонам длинными завалами мосту, перед самою деревнею находящемся, и хотя нам и не было надобности переходить на ту сторону, но нужно было уничтожить мост, чтобы прервать [78] неприятелю сообщение с этою стороною и через то безопаснее отступить из Гимров. И нашей роте назначено было овладеть этим мостом. Я до того было устал, что позабыл все свои мечты и не в силах был подняться; но когда построилась рота, зазвенело оружие, то во мне пробудилось мужество, и я вспрянул бодрый и веселый. Садами спустились мы вниз к реке и остановились между виноградниками, в закрытии от неприятеля, который изредка стрелял по нас. Тут для меня наступила решительная минута в моей жизни или по крайней мере в моем военном поприще. До сих пор я еще не мог знать себя, храбр ли я, или трус, и мысль показаться последним, особливо в самом начале моих боевых подвигов, меня сильно пугала. Я жестоко боялся первой пули, — и не собственно ее, а того страха который, говорят, она обыкновенно наводит на непривыкшего, и которому непременно каждый новичок поклонится; а мне очень не хотелось отдавать ей такого невольного почтения, которое влечет за собой самое невыгодною мнение товарищей... как вдруг, покамест мы строились, пуля просвистела мимо меня в нашу колонну и один какой-то рекрут ей поклонился. Смех раздался над несчастным; но я с изумлением смотрел на самого себя и душевно радовался, что я ей не поклонился. Это было для меня большим поощрением; я вдруг начал себя чувствовать храбрым как нельзя больше и уже с презрением слушал свист пуль, мимо меня пролетавших. Между тем ротный командир, храбрый капитан Тарасевич (убитый в 1839 году, на штурме Ахульго), вызывал охотников, и я с восторгом выступил вперед. От места, где мы находились, до мостовых завалов было саженей до ста открытой местности и нам велено было, без выстрела броситься на завалы. Двадцать пять охотников стали впереди колонны, ударили в барабан, и мы как исступленные бросились со штыками на завалы. Раздался страшный неприятельский залп: осыпали нас градом пуль; меня, как помню, два раза будто что-то сильно дернуло за волоса висков; но мы не дрогнули, еще сильнее бросились вперед, и неприятель, не допустив нас шагов на двадцать, бросился бежать через мост. Тогда-то вдогонку посыпались на него наши пули, и много трупов свалилось в Койсу. Между тем мы перебежали мост, бросились на другой ряд завалов; но и оттуда неприятель тоже бежал поспешно, лишив нас таким образом удовольствия подраться на штыках. Еще несколько времени мы их преследовали; но они как кошки разбежались по скалам, и не было, уже никакой нужды за ними гоняться. Мы перешли назад через мост и зажгли его. Все это дело происходило в глазах начальника отряда генерала [79] Ланского (через три дня после этого от болезни умершего), который стоял невдалеке, на возвышенности, и, видя такую смелую атаку завалов, велел потом представить к себе всех храбрейших охотников, чтобы лично поблагодарить их, и когда и я попал в число пятнадцати уцелевших героев того дня, то я не столько радовался тому, что остался цел и невредим, как моему такому славному военному дебюту, который вызвал тут же столько приятных для меня поздравлений моих товарищей и начальников. За это дело я впоследствии был произведен... Мы еще сутки простояли тогда в Гимри. Весь отряд занимался его разрушением и истреблением роскошнейших садов; но когда я смотрел на эту деревню теперь, только через три года, то почти уже не заметно было и следов этого истребления: так сильна деятельность этого горского народа! Вообще горцы очень привязаны к своим аулам. Они живут в домах предков, которых построение так трудно, и пользуются садами, на разведение которых употреблены столетия, и оттого-то они всегда упорно их защищают, между тем как другие племена, например, чеченцы, нисколько не дорожат своими аулами, редко их защищают и при приближении нашем разбегаются в леса, оставляют их на наш произвол и поселяются в новых местах.

Переночевав в Гимрах и возобновив в памяти все свои приключения, за три года со мной здесь случившиеся, я возвратился в Ашальту, к главному отряду, с ехавшими туда мирными нашими азиатцами и некоторыми гимрийцами, дорогою разговаривая с ними о Шамиле, которого все они считают очень хитрым, и который сидит теперь запершись в Телитле.

19 июня. Лагерь на горе Бетлитль.

13 июня четвертый батальон Апшеронского пехотного полка, под командою майора Педяша, был послан на штурм Ахульго, которого передовые башни были уже совершенно разрушены. Неприятель сначала упорно защищался; но апшеронцы дружно пошли на приступ и в несколько минут овладели этим замком. Добычею нашею было 55 взятых в плен мюридов, 60 аманатов, взятых Шамилем у аварцев и андийцев, и, как обыкновенно разного рода оружие: шашки, пистолеты, кинжалы и ружья. До сих пор никто не обращал археологического внимания на оружие горцев, а между ними попадаются такие вещи, которых начало относится, по всей вероятности, к временам отдаленным, и [80] которые заставляют каждого, сколько-нибудь любознательного, сделать очень интересный вопрос: каким образом они попались к горцам? Известно, что горцы берегут свое оружие как святыню и передают его по наследству своим детям; поэтому-то и в наше время находится у них такое оружие, которое, быть может, существует уже несколько столетий. Особенно достопримечательны их шашки. На многих из них я видел изображение всадника с латинскою надписью: «Vivat Hussar», на иных знак круга с крестом наверху, а на других какие-то надписи неизвестными нам буквами. Когда мы взяли штурмом это же Ахульго в 1839 году, то одна шашка попалась нам с латинскою надписью: «Vivat Zavischa», и была поднесена находившемуся в отряде раненому офицеру Завише! Как ни хорошо делают шашки на Кавказе, особенно в чеченской деревне Атаге, но у кавказцев, славится два рода древних шашек, которые они ценят на вес серебра: волчок, с изображением какого-то зверя, наподобие волка, и так называемая гурда, с какими-то прямолинейными знаками, вероятно, буквами. Есть также много древних европейских пистолетов, особенно итальянских. Один офицер купил настоящий лазаримовский пистолет с тонким как бумага и белым стволом, который гнется как олово и выравнивается после выстрела от пули. Я тоже имею оттуда пистолет с прекрасною серебряною насечкою и азиатским замком, на котором очень хорошо сохранился штемпель мастера, с надписью: urquiola. Откуда все это оружие зашло в горы, когда его теперь, да уже и давно нигде нет в окрестности, и не получили ли его горцы еще в наследство от своих предков, быть может, европейцев? Между ними доселе сохранилось предание о крестовых походах, и некоторые женские фамилии выводят свое происхождение от крестоносцев, и, быть может, действительно, есть между горцами потомки благородных, но злополучных рыцарей, которые, после своих неудач, должны были искать себе убежища в этих неприступных горах.

Овладели замком Ахульго, но дело этим еще не кончилось. Лезгины уступили нам только поверхность своего укрепления; но у них оставались еще пещеры в боках его, где большая часть из них скрылась с своим имуществом и куда проникнуть почти не было никакой возможности. Внизу этой знаменитой для нас каменной глыбы, у самого Койсу, находилась обширная пещера, куда, как говорили, скрылось все семейство Шамиля, и где будто бы сохранялась его казна и все сокровища, награбленные еще Кази-муллою в Кизляре, и генералу хотелось непременно овладеть этою [81] пещерою. Но для этого не было никакой возможности спуститься к ней сверху, и поэтому он решился устроить мост через Койсу, чтобы обстреливать ее с противоположной стороны. Это, действительно, было единственное к тому средство; но мы еще тогда не знали, чего стоит устройство хотя какого-либо моста через Койсу. Впрочем, и не задумывались над затруднениями, ибо нам хотелось кончить начатое дело, овладеть семейством Шамиля; его сокровищами, потом войти в Телитль, взять и его самого, и, не зная, или, лучше сказать, не хотя и знать всех трудностей такого дела, мы твердо были уверены в своем успехе. Итак, в ожидании возвращения из Темирхан-шуры отряда с провиантом, мы начали строить мост и так деятельно занимались, что, вероятно, он скоро был бы кончен, если б нам только не помешали...

Наш 2-й батальон, как я уже сказал, стоял в верстах двух от Ашальты, вверх по Койсу, против самого Черката. Еще 14-го числа мы замечали, что по ту сторону Койсу собираются значительные толпы неприятеля и направляются вверх к Игалинскому мосту, о чем подполковник Цыклауров тотчас уведомил генерала; но как в это время к генералу являлись посланные от разных соседних племен с предложением своей покорности, то он никак не предполагал в них враждебных намерений. На другой день, около полудня, значительные толпы горцев начали уже показываться и на нашей стороне. Опытный Цыклауров расположил свой батальон по возвышенностям, фронтом к неприятелю. На другой день, то есть 16-го июня, толпы эти все более и более увеличивались и наконец, подойдя к нам, завязали перестрелку. Генерал прислал к нам еще один батальон и сам приехал. Тут-то он увидел, что неприятеля собралось тысяч до двенадцати. Наш отряд был силою не более трех тысяч, почти не имел лошадей, которые были отправлены в Темирхан-шуру, был разбросан в глубоком котле, откуда по-видимому трудно было выбраться с тягостями. В продолжении всего этого дня происходили только стычки с неприятелем. Мы храбро дрались на отдельных возвышенностях, но только, так сказать, защищали свою позицию.

Чтобы составить себе хотя какое-нибудь понятие о местоположении нашем, вообразите себе, что пространство от Койсу и до верху этого ущелья, простираясь отлого, быть может, верст на десять, состоит из нескольких, по крайней мере пяти или шести этажей или рядов гребней и бугров, один над другим возвышающиеся и разумеется, с самыми неправильными и разнообразными изгибами. Ахульго лежит в самом низу ущелья, на первом, так [82] сказать, его уступе, а Ашальта уже на втором или третьем. Судите же, сколько нам еще предстояло уступов, чтобы достигнуть вершины.

Неприятель действовал против нас без всякого воображения. Вместо того, чтобы подняться в гору и обойти нас, на что у него достало бы и времени и силы, он действовал против нас только с одной стороны, боясь, по обыкновению своему, отделиться друг от друга. Но от горцев, разумеется, нельзя было ожидать никаких стратегических соображений, тем более, что у них не было в то время их главного начальника и толпы эти стремились только туда, где видели неприятеля. Первые и смелые их атаки были прекрасно отражены нами. Войска наши были расставлены по отдельным буграм, по одной или по две роты, смотря по надобности, и лезгины со всем своим фанатизмом храбро бросались на эти как бы отдельные укрепления; но везде их так славно отражали, что фанатизм их начал мало по малу ослабевать, и к вечеру они совершенно прекратили свои штурмы, ведя только перестрелку, которая наконец совершенно ослабела. Пошел дождь и азиатские ружья, как известно, должны были спрятаться в чехлы свои.

Неизвестно, на что толпы эти решились бы на другой день, но вечером 16 июня нам приказано было отступить. Отступление это по причине разбросанного положения отряда, пересеченной местности, проливного дождя и непроницаемой тьмы, было весьма затруднительно. Каждая часть отряда отдельно спешила к Ашальте, а оттуда назад по дороге. Патронные ящики и палатки несли почти на руках; артиллерия, ослабленная лошадьми, двигалась с трудом; почти каждая часть действовала по усмотрению, потому что трудно было сделать какое-либо распоряжение или передать приказание в такую страшную ночь и в такой, пересеченной оврагами местности.

Наш батальон, находясь версты на две впереди всего отряда, должен был теперь составить арьергард, и, разумеется, отступить после всех, ожидая на то особого приказания; но батальон наш не был вместе и поротно стоял по особым возвышенностям. Тихо и неподвижно стояли мы под сильнейшим дождем на местах своих, саженях каких-нибудь во ста от неприятеля, и ожидали приказания; получив его, мы начали отступать. Сначала нужно было спуститься вниз к дороге и сделать это как можно осторожнее, чтобы не заметил неприятель нашего движения; и мы сделали это таким порядком и хладнокровием, к какому способен только один опытный кавказский солдат: даже камешки не шевелились под ногами нашими и ни одно ружье не смело [83] брякнуть. Наша рота была шестая егерская, то есть последняя во втором батальоне, и следовательно должна была составить самый арьергард. Спустившись к дороге, мы уже не застали ни одной из других рот нашего батальона, которые прежде отступили, а потому и мы двинулись. Все это мы сделали так осторожно, что стоявшие против нас неприятельские пикеты совершенно не заметили нашего отступления, и до самой Ашальты мы шли втихомолку и беспрепятственно. Здесь мы настигли свой батальон; небольшая улица, по которой нам нужно было проходить, заставлена была орудиями, патронными ящиками, без лошадей. Тогда мы начали вытаскивать на себе эти орудия и ящики. Между тем неприятель узнал уже о нашем отступлении, и громкие его песни и радостные крики нас оглушали и невольно приводили в трепет, когда мы видели свою малочисленность и такую страшную грозу над нами. Мы ничего не знали о нашем авангарде и, считая себя уже окруженными горцами, твердо решились умереть героями. Темнота ночи, бывшая причиною нашего беспорядка, сама же и скрывала его от глаз неприятеля, и сильный дождь мешал даже стрелять по нас. К тому же, совершенная тишина с нашей стороны сбила горцев совсем с толку, и они, сами боясь попасться нам где-нибудь ночью, не осмеливались сделать никакого движения, а только адским своим криком оглашали окрестность и тем заглушали даже шум от нашего движения.

Часа четыре или три мы должны были употребить, чтобы пройти Ашальту — всего какую-нибудь версту: так мы обременены были тягостями, которые принуждены были тащить в грязи среди развалин аула. Но едва мы перешли аул, как стало рассветать, и тут-то неприятель увидел положение нашего батальона. Страшный крик его радости раздался над нашими головами, и толпы засуетились и начали спускаться с гор, чтобы на нас броситься. Выйдя из Ашальты и пройдя небольшую перед нею площадку, дорога входит в небольшое, узкое как коридор ущелье, обставленное по сторонам высокими и отвесными скалами. Это место составляло единственный переход от неприятельского отряда к нашему, настоящие Термопилы, и только нужны были отчаянные спартанцы, чтобы, заняв его, защищаться в них до последней капли крови и тем остановить неприятеля; и этот завидный жребий достался на долю нашей 6-й егерской роты. По какому-то особому вдохновению свыше, мужественный и незабвенный капитан наш Колодка понял всю важность этой местности, и когда все прочие части батальона прошли, он остановился и решился встретить в нем неприятеля. В командуемой им кучке, кроме нашей небольшой роты, были еще солдаты и других [84] полков, которые, отстав в темноте от своих команд, к нам присоединились. Это разнообразие произвело было сначала беспорядок, и когда толпа горцев с гиком и криком понеслась на нас с противоположной возвышенности, то отрядец наш пришел было тоже в смущение. Тогда-то капитан Колодка, став впереди всех и с рапростертыми руками загораживая собой ущелье, и грозил и умолял стоять дружно за Бога, Царя и Отечество. Я не могу без восторга и умиления вспомнить этого чудного момента, когда этот храбрый ветеран, в самую критическую минуту, будучи воодушевлен самыми возвышенными геройскими чувствами, вдруг останавливает свой отрядец и, воспламенев его к храбрости, грозно решается встретить отважно несущегося на него в десять раз сильнейшего неприятеля!.. «Стой дружнее, ребята! Куринцы! шестая рота! стойте, братцы! не выдавать! за Бога и Государя!» Эти слова электрически пробежали по жилам наших всегда истинно храбрых солдат, и мужество их в это время достигло до самого высшего героизма. Ринувшаяся на них толпа неприятелей встречена была дружным ружейным огнем и потом молодецкими штыками. Хлынула кровь, трупы повалились, и изумленные горцы, совершенно не ожидавшие с нашей стороны сопротивления, подались назад и рассеялись. Но за ними следовала другая толпа, потом третья. К счастью нашему, в нескольких шагах от нас, позади на возвышенности, находилось одно орудие с зарядными ящиками и открыло огонь картечью. Тогда-то началась истинная потеха. Едва толпа неприятеля, человек с пятьсот, скатится с горы и с неистовством бросится на нас, как раздастся по ней выстрел картечью: человек тридцать повалятся, половина подастся назад, а другая с ожесточением бросится на нас в штыки, — и тут-то дружные штыки начнут свое дело. Таких атак мы выдержали пять или шесть и дрались уже не только штыками, но даже камнями и в охапку. Ожесточение с обеих сторон было страшное. Перед нами просто куча навалена была неприятельских трупов; но и у нас потеря была значительная, и, без сомнения, мы были бы подавлены многочисленностью неприятеля, если б предоставлены была только собственным своим силам. Но покамест наша храбрая куча удерживала неприятельские толпы прорваться далее к нашему отряду, прочие роты нашего батальона построились на разных возвышенностях и открыли страшную стрельбу и потом атаку на другие неприятельские толпы. Деятельный наш подполковник Цыклауров и артиллерии капитан Никифораки, с неимоверными трудами, успели втащить орудия на возвышенность, устроить батарею и [85] открыть убийственный огонь по самым уже главным силам неприятеля; а между тем к нам явился 3-й батальон Куринского полка. Этот батальон, как помните, был в Гимрах, и получив приказание присоединиться к отряду, в самую мрачную и дождливую ночь прошел почти пятнадцать верст горской дороги и теперь, как раз кстати явился к нам. Этот батальон стройно и дружно бросился на неприятельские высоты, и горцы, будучи уже сами атакованы, так были сконфужены, что бежали от нас, оставив нам все то, что было захватили у нас, из брошенного на дороге. Это сражение продолжалось почти до десяти часов утра, и утро это было самое прекрасное, если бы только было когда любоваться им. Дождь перестал, и солнце в полном блеске своем озарило эту страшную битву. Никогда я, ни прежде, ни после не видал такого исступления, с каким сражались в это время наши солдаты. Это было для них такое раздолье — подраться на штыках, что они пришли в какое-то неистовство, и когда уже кончилась битва, когда нам досталось много оружия, то солдаты разбивали шашки и пистолеты о камни, не желая даже пользоваться поганым оружием. Фельдфебель нашей роты, посадив на штык одного здорового и дебелого лезгина, какого-то их важного начальника, вырвал у него значок и изорвал в куски. Но страшно было и исступление лезгин. Иные из них, закрыв глаза левою рукою, а в правой с кинжалом, бросались прямо на штыки; другие, с шашками, рубились направо и налево и перерубливали иногда даже ружейные стволы. Иногда случалось, что какой-нибудь неловкий, хотя и храбрый солдат проймет насквозь штыком грудь горца и не успеет в ту же минуту его выдернуть — лезгин захватывает ствол одною рукою, а другою поражает солдата.

Покамест происходила эта отчаянная драка, остальной отряд начал собираться с разных возвышенностей и пропастей и версты две повыше Ашальты соединяться вместе, — и каков был нам прием, когда мы с такими лаврами подходили к нему. Это было истинное торжество! Солдаты со всех батальонов, к нам подбегали, целовали нас, хвалили, и если бы не дисциплина, то капитана верно понесли бы на руках.

Урон неприятеля в этом кровавом для него деле простирался до пятисот насчитанных трупов; да и у нас потеря была немаловажна. Убито: офицер один, нижних чинов 32; ранено: офицеров 4, нижних чинов 93. Таковы по крайней мере были собранные мной сведения, которые совершенно верны и с официальными. [86]

Горцы, получив такой славный урок, разошлись по домам и уже более нас не беспокоили. Такое поражение убедило их надолго, что русские всегда непобедимы, и что в каком бы затруднительном положении мы ни находились, они никогда не могут иметь над нами преимущества, особенно с такими капитанами, как был некогда Ивченко, а потом Колодка, о которых по всему войску распространилось даже какое-то суеверное предание, что их и пуля не берет, и что они горстями их из-за пазухи так и вынимают. Это, разумеется, несправедливо; но, действительно, надобно удивляться промыслу Божию, хранящему иногда своих избранных, и этот, например, капитан Колодка, ни в этом деле, ни в других, столько же жарких, ни разу даже не был ранен; а что уже и говорить о том, что пули градом летали вокруг него!..

Июня 17 отряд спустился к Унцукулю, которого жители нас встретили дружелюбно. Тут мы получили из Темирхан-шуры провиант, за которым посылали, и 19-го числа поднялись опять на гору Бетлитль.