ФИЛИПСОН Г. И.

ВОСПОМИНАНИЯ ГРИГОРИЯ ИВАНОВИЧА ФИЛИПСОНА

Конец Мая ознаменовался страшною бурею, которая по всему восточному берегу Черного моря причинила судам много бедствий. 30 Мая с утра воздух был тяжел, и горизонт на Западе мрачен, но ветра совсем не было. На рейде Туапсе были военные суда: пароход Язон, бриг Фемистокл, тендера: Луч и Скорый, транспорт Ланжерон, и восемь купеческих судов, привезших разные грузы для отряда. С моря шла юго-западная зыбь и быстро увеличивалась. Моряки ясно видели приближение бури, но парусные суда не могли сняться при совершенном безветрии; а пароход, кажется, упустил время, не ожидая опасности. С полудня ветер скрепчал и скоро обратился в шторм. Сняться с якоря сделалось уже невозможным. Ветер дул от Зюд-Веста, т. е. прямо на берег; рейд Туапсе образует углубление берега, ограниченное с Северо-Востока выдающимся мысом; течение в море было юго-восточное. На какой бы галс ни снялось судно, оно будет выброшено на берег, прежде чем успеет взять ход. Этот опасный рейд никому не был известен, и потому суда, для удобнейшей выгрузки, стояли довольно близко к берегу. На пароходе были готовы пары, все суда отдали вторые якоря, но и это не помогло. Ветер и волнение достигли таких страшных размеров, что суда дрейфовало с якорями. Большое трехмачтовое судно, под Австрийским флагом, стоявшее ближе к берегу, видя неминуемую беду, обрубило якоря и как щепка было выброшено на берег. Экипаж спасся, кроме одного матроса, который был раздавлен другим судном, наброшенным на Австрийца. Это было небольшое двухмачтовое судно Херсонской постройки. Оно ударилось срединою борта в нос Австрийского, и такова была сила ветра и прибоя, что Херсонец был как бы разрезан пополам, и его нос сошелся с кормою. Вслед затем море стало выбрасывать и остальные, сначала купеческие, а потом и военные суда. Один тендер Скорый успел срубить мачту. Он был выброшен против устья Туапсе. Из остальных судов: Ланжерон выброшен внутри расположения лагеря, как и все купеческие суда; но тендер Луч и бриг Фемистокл были выброшены за Туапсе, в 150 саженях от наших аванпостов, и под самою горою, образующею левую оконечность долины Туапсе. Пароход долго держался, помогая якорям действием машины, но наконец, когда волнением залило огонь в печах, Язон был выброшен на берег, внутри расположения отряда. [275]

Крушение судов продолжалось за полночь. Буря ревела так, что на берегу нельзя было слушать человеческого голоса, дождь лил всю ночь, и от ветра трудно было держаться на ногах. На берегу никто не сомкнул глаз во всю эту страшную ночь. Всех давило чувство полной невозможности помочь гибнущим.

День 31 Мая осветил страшную картину. Все тринадцать судов были на берегу. Пароход был выброшен саженях в 30-ти от берега, но все наши усилия передать на пароход конец каната оказались бесплодными. Экипаж не мог держаться на палубе, с которой волнение уже смыло несколько матросов. Все бросились на ванты и там провели всю ночь. Несколько человек, в том числе лейтенант Бефани и один мичман, разделись и бросились в воду, надеясь доплыть до берега. Все они погибли и унесены в море. Командир парохода, капитан -лейтенант Хомутов, сидел на ванте, ниже его машинист Англичанин Шоу и несколько матросов, над ними лейтенант Данков и один матрос. Пароход раскачивало волнением и било килем о каменистое дно. Данков был хороший пловец; он и матрос разделись и, выждав минуту, бросились в море, но матрос запутался в такелаже, а Данкова на лету ухватила за ногу какая-то болтавшаяся около мачты веревка. Несчастного ударило о мачту и размозжило ему голову; матрос имел ту же участь, но труп его висел за руку. Хомутов и Шоу не умели плавать. Шоу был в долгополом, незастегнутом сюртуке, который, как и его густые кудрявые волосы, развевался по ветру; окровавленные трупы Данкова и матроса висели наравне с Англичанином и при каждом наклонении парохода били его по лицу. Картина была фантастическая и отвратительная. К полудню 31 Мая буря начала утихать, но волнение и прибой были огромные. Когда волна отступала от берега, пароход был не более как в 25 шагах в воде, но это пространство невозможно было переплыть, потому что новая волна с моря выбрасывала обратно на берег. Попробовали за отливающею волною подкатить чугунное 12-фунтовое орудие на крепостном лафете, чтобы иметь твердую точку в конце отлива: первая же волна выбросила на берег как щепку и opyжиe, и лафет. Раевский все время был на берегу и принимал живое участиe в спасении погибающих. На вантах парохода были, кроме капитана и машиниста, еще несколько матросов; все же те, которые бросились вплавь, погибли. Ветер утихал. Раевский, по колена в воде, закричал : "Эй, молодцы, 500 р. тому, кто спасет капитана!" Бросились вплавь линейный казак и горнист Тенгинского полка. Несколько сот человек смотрели с замиранием сердца на их [276] отчаянные усилия; три раза волна выбрасывала их на берег, в четвертый им удалось добраться до парохода. Каждый из них имел конец бичевки, которой другой конец был на берегу. Таким образом сообщение было устроено: бичевкой перетянули толстую веревку, а держась за нее, можно почти безопасно достигнуть берега. Капитан и матросы были спасены, но мистер Шоу упорно держался на ванте и решился ждать окончания бури. Он уже 18 часов был в этом положении; можно было опасаться, что силы окончательно изменят ему, и он упадет в море. Раевский приказал снять его с ванты насильно и на веревке перетащить на берег. В этой операции была комическая сторона, развеселившая солдат. Вытащенный на берег, Шоу отдал соленую воду, которой наглотался во время своего невольного движения по воде и под водой, но чувств не потерял, а, увидя Раевского, сказал по-английски: "после Бога — вы, генерал".

Тем не кончились бедствия этого дня. Я уже сказал, что военный бриг Фемистокл и тендер Луч были выброшены, вне лагеря, сажен 150 за Туапсе и у самого подножия покрытой лесом горы. Военные суда были пробиты и затоплены водою; экипаж не мог ничего спасти и даже не мог взять с собою никакого оружия. Оба судна почти повалило на бок к стороне горы. Это было уже ночью. До утра все было спокойно; но с рассветом, горцы, увидя положение выброшенных судов и зная, что через реку не может быть перехода, стали спускаться с горы и стрелять по матросам, толпившимся около своих судов. Командиры послали часть своего экипажа в лагерь, но получили только известие о невозможности перейти реку. Между тем горцы, подстрекаемые жадностью к добыче и беззащитностью матросов, стали подходить ближе и наконец по одиночке бросались к судам с шашками. Моряки вооружились веслами и всем что было под рукою и стали отступать по открытому морскому берегу к устью Туапсе. При этом доходило дело и до рукопашной схватки. Один матрос так сильно ударил горца веслом, что его унесли; но конечно, все эти несчастные сделались бы жертвою зверства Черкесов, хорошо вооруженных, если бы жадность к грабежу оставленных судов не отвлекла последних. Пока моряки не собрались к устью реки, артиллерия из лагеря мало могла быть нам полезною, а потом стала обстреливать картечью суда и пробиравшихся взад и вперед горцев. Последние при грабеже судов показали храбрость и самоотвержение, достойные лучшего повода; вероятно были у них убитые и раненые. [277]

В лагере между тем изыскивали все средства, чтобы устроить сообщение через реку. Если бы ночь застала моряков в таком положении, горцы их непременно истребили бы в наших глазах, при совершенной невозможности подать им помощь. Туапсе, через которую в обыкновенное время везде можно было перейти в брод, ревела теперь с страшною быстротою и несла в море карчи и целые деревья. В это время я был тут. Солдаты добыли лодку с одного разбитого судна; но многие утверждали, что в ней невозможно достигнуть другого берега, чтобы передать туда конец веревки. Ширина реки была не более пяти сажень, русло делало поворот вправо перед самым впадением в море. Мне казалось, что если гребцы и не в состоянии будут удержаться на веслах, то их течением выбросит в изгибе русла. Как бы то ни было, я сказал слово, в котором и теперь раскаиваюсь: «Неужели между Русскими людьми не найдется нескольких человек, которые бы попытались спасти своих гибнущих товарищей?» Тут были аванпосты Навагинского полка, в толпе были большею частью Навагинцы, тут же был и командир Навагинского полка, полковник Полтинин. Последний повторил мои слова. Мигом бросились в воду пять Навагинцев. С ними же хотел ехать л.-г. Финляндского полка подпоручик граф Толстой, но Полтинин его не пустил. Отважные Навагинцы не успели оттолкнуться от берега, поток ухватил их и на средине реки опрокинул лодку: мы на мгновение увидели только пять голов; мутные воды все поглотили, а пустую лодку набросило на тендер Скорый, выброшенный близ устья реки. Мир душе их!.. До сих пор не могу простить себе того, что легкомысленно и без крайней нужды сказал слово, которое стоило жизни пяти человек. А крайней нужды в этой жертве действительно не было. Ольшевский с четырьмя батальонами поднялся вверх по Туапсе, в трех верстах нашел брод и, перейдя реку, не без большого труда занял гору и тем прикрыл выброшенные у подножья суда. При этом была довольно сильная перестрелка, продолжавшаяся до самой ночи. Наши войска вырубили лес до гребня и устроили прочную засеку. При этом мы потеряли около 20 человек убитых и раненых, при крушении же судов погибли: три офицера и 46 нижних чинов, преимущественно с парохода Язон.

Утром 1 июня буря совершенно утихла, река пришла в прежнее положение, моряки без труда перешли на нашу сторону; у них не было ни убитых, ни раненых; только командир тендера Луч, лейтенант Панфилов получил на ноге сильный ушиб, заставивший его пролежать недели две. Выброшенные на берег [278] суда представляли печальную картину. Пока продолжалась буря и сильный прибой, пароход Язон был в 30 саженях от берега; теперь море было спокойно, и он оказался весь на суше. Тендер Скорый, без мачты, был почти заброшен голышом и песком, а впоследствии и совсем похоронен с 12 орудиями и всем, что на нем было. По осмотре военных судов особою комиссиею оказалось только, что тендер Луч и пароход Язон можно было надеяться снять; а потому решено было бриг Фемистокл и транспорт Ланжерон сжечь, обобрав с них все, что могло быть годно.

Донесение об этом несчастном событии было сделано очень ловко и с подробностями, которых серьёзная сторона не мешала литературному достоинству и драматизму (Читатели Р. Архива помнят, с какою простотою и достоинством извещал об этом бедствии М. П. Лазарев морского министра князя Меншикова. П. Б.). К донесению приложены: акт коммиссии моряков о причинах, ходе и последствиях крушения и донесения командиров судов о их распоряжениях во время крушения. Все эти документы, как и самая реляция Раевского, были наполнены, а иногда и переполнены, варварскими названиями разных снастей, парусов и других судовых предметов, названиями, которые Раевский слышал едва ли не в первый раз в жизни. Это сообщало комический оттенок, который, говорят, принес свою пользу. Государь читал донесение Императрице, которая плакала, слушая о бедствиях моряков; а за тем все расхохотались, когда, как град, посыпались бом-брам-шкоты, марса-драйрепы со всей Голандской тарабарщиной.

Моряки ожидали, что их отдадут под суд, как этого требуют морские законы; а вместо того они получили по три и по четыре награды. Это сделало Раевского чрезвычайно популярным в морском ведомстве. Особливо благодарен был ему адмирал Лазарев. В числе командиров выброшенных судов были: капитан-лейтенант Метлин и лейтенант Панфилов, которых Лазарев отличал, как офицеров, подававших большие надежды. Оба они были произведены в следующие чины. Впоследствии Н. Ф. Метлин был морским министром, а теперь (1877 г.) членом Государственного Совета. Это человек умный, способный и честный; но сослуживцы находили, что его строгость, особенно с матросами, доходила часто до жестокости. А. И. Панфилов был человек другого рода. Это была олицетворенная доброта и честность. Отличный практический моряк, он был довольно плохо образован. [279] Умственные способности его были не выше среднего уровня, но самыми замечательными чертами его характера были: чувство долга, энергия и беззаветная храбрость, без всякого притязания на эффект. На берегу он любил весело пожить, на море же был строгий и справедливый начальник. В последствии он участвовал в Синопском сражении, командуя эскадрою пароходов, получил Георгия 3-й степени за оборону Севастополя, где все время безотлучно был начальником 3-го отделения обороны, был некоторое время главным командиром Черноморского флота и портов и умер в 1873 году адмиралом и членом Адмиралтейств-совета. С первого знакомства, и до самой его смерти я был с ним в искренней дружбе. Да будет мир душе его!

На тендере Луч был лейтенантом Гр. Ив. Бутаков, юноша, недавно выпущенный из морского корпуса, довольно вялый, с тоненьким, почти детским голоском. Ему часто доставалось от его энергического командира, который за глаза называл его "гунявым" и ничего путного от него не ждал в будущем. Признаюсь, и я об нем имел тоже мнение, и оба мы очень ошиблись. Теперь (1877 г.) Г. И. Бутаков — генерал-адъютант и едва ли не лучший адмирал в нашем флоте.

В половине Июня нам дали знать, что к нам на Туапсе прибудет корпусный командир, генерал Головин. Раевский приготовил ему военную встречу и с особенной заботливостью устроил ему помещение в только что оконченном береговом блокгаузе. Головин был тронут таким вниманием и обворожен самим Раевским. С ним был майор Н. Н. Муравьев, состоявший при нем по особым поручениям (Впоследствии граф Амурский. П. Б.). Об этой замечательной личности много можно бы сказать, но я надеюсь иметь к тому случай впоследствии, так как судьба нас сблизила службой на береговой линии. Н. Н. Муравьев был у Головина адъютантом в Польскую войну, потом вышел в отставку и снова вступил в службу, когда Головин был назначен на Кавказ. Он был искренне предан Головину и служил ему пером и головою. Николай Николаевич был моих лет, малого роста, с чертами лица довольно тонкими и подвижными, с глазами, в которых было много ума, но было и что-то фальшивое. Главною чертою его характера было честолюбие, и для достижения своей цели он не стеснялся излишнею разборчивостью в средствах. На Головина он имел огромное [280] влияние. Между товарищами он казался добрым малым, любил дружескую беседу за бутылкою вина; но, проведши так всю ночь, он мог целый день работать пером, а работал он скоро и хорошо. Он верил в свою звезду, и неожиданности его не удивляли. С первого знакомства я с ним сошелся, и несколько времени мы были дружны, пока черная кошка между нами не пробежала.

На берегу давно шла усиленная работа снятия с мели военных судов. Тендер Луч снят без труда, но пароход Язон долго не поддавался всем усилиям. Всеми работами распоряжался Серебряков. Все необходимое было прислано из Севастополя на пароходе Колхида, который поступил в распоряжение Раевского. День и ночь отливали воду и затягивали брезентами пробоины; наконец, пароход всплыл на воду и был оттащен на глубину. Не ожидавши этого Головин стоял на берегу, крестился и бормотал молитву. К сожалению, эта молитва не спасла парохода: дней через десять он был снова выброшен на берег, где с него могли снять орудия, машину и котел. Последний не мог быть перевезен в Севастополь и остался на берегу памятником этих несчастных событий.

Крепостные работы приходили к концу. Раевский еще заранее просил адмирала Лазарева о присылке флота, для перевозки войск к устью р. Шапсухо, где предполагалось выстроить укрепление. Провожая корпусного командира, мы дошли до Анапы, куда выехал новый командующий войсками Кавказской линии, генерал-лейтенант Граббе, которого я в первый раз видел. Это был человек лет 50-ти, высокого роста, красивой наружности, державший себя прямо, говоривший изысканными фразами, очевидно гоняясь за эффектом; манеры и речь его были театральны. С первого раза можно было видеть только, что это образованный человек, с бойкими дарованиями и вполне в себе уверенный. С Раевским он был старый товарищ, но между ними мало было общего. Было очевидно, что их дружба не прочна. Граббе полушутя и очень любезно дал заметить, что он прямой начальник Раевского.

Из Анапы мы прошли с корпусным командиром вдоль всего берега до р. Сочи, при устье которой другой отряд из-за Кавказа строил укрепление, под начальством генерал-майора Симборского. Между ним и Раевским были неприятные столкновения, в которых Головин принял сторону Раевского. Последний предложил присоединить новое укрепление и другое построенное в прошлом году на р. Мдзымте к своей прибрежной линии. Головин согласился, и это [281] было высочайше утверждено, с переименованием 1-го отделения прибрежной линии в Черноморскую береговую линию.

Это было первое завоевание Раевского, но не от неприятеля, а от соседнего начальства.

9 июля пришел флот, под личным у начальством Лазарева, а 12-го мы высадили десант к устью р. Шапсухо. Опять тот же гром, та же легкая победа над горцами, которых было мало, да и местность была неблагоприятна для обороны. При устье долина широкая; узкая полоса леса исчезла, и первые же дни лагерь устроился очень удобно, и отряд тотчас принялся за крепостные работы.

Раевский сделал на пароходе Язон подробный осмотр берега от Сочи до Анапы. Я был с ним. После посещения укрепления Кабардинского, Раевский прошел до с.-з. конца Суджукской бухты и пришел в восторг от этого гигантского порта, могущего вместить все флоты Европы. Недостатки этого порта, и очень существенные, обнаружились после. Местность на берегу оказалась очень удобною для города и большого заведения. Раевский тотчас же решился испросить дозволение занять этот пункт в том же году, по окончании устройства форта на Шапсухо. В представлении своем, очень ловко написанном, он говорил об этой бухте, как будто о новом открытии, и объяснял это тем, что Турки, около трех веков владея Крымом, не оценили Севастопольской бухты. Все это было не совсем справедливо, но пошло в дело. Государь ожидал, что крушения судов расстроят все предположенные действия в этом году, а вместо того получил в одно время донесение о занятии Шапсухо и представление о немедленном начатии нового предприятия, обещавшего принять значительные размеры с государственною пользою. Нет нужды говорить, что предположения Раевскаго были тотчас же высочайше одобрены, и мы получили это разрешение с фельдъегерем. Здесь нужно сказать, что Раевскому дано было право, для ускорения получения Государем сведений о военных действиях, представлять военному министру копию своих донесений, командующему войсками Кавказской линии и корпусному командиру. Раевский пользовался этою привилегией в огромных размерах и притом посылал донесения военному министру с эстафетой, а прямому своему начальству по почте. От этого происходило, что высочайшие разрешения часто получались с фельдъегерем раньше, чем корпусный командир получал в Тифлисе подлинное представление. Это послужило поводом к недоразумениям, породившим ожесточенную войну между Раевским и Кавказскими властями. [282]

В начале Сентября укрепление на Шапсухо было почти готово. Много ускорило работы принятое правило строить все помещения для гарнизона в Ростове и Таганроге из соснового леса, и потом в разобранном виде перевозить на судах к строимым укреплениям. Это стоило дорого, но за то сохраняло здоровье войск и избавляло от смерти многие сотни, если не тысячи, нижних чинов. Не смотря на то, число больных в отряде было очень значительно, особливо в Августе месяце. Главная и почти единственная болезнь была перемежающаяся лихорадка с ее последствиями: дизентерией и скорбутом. Госпиталям и лазаретам отпускалось ничтожное количество хинной соли, а суррогаты действовали слишком медленно или совсем были бесполезны. Несколько более щедрое употребление хинина, как дорогого средства, вызывало врачу замечание старшего медицинского начальства. От полковых командиров требовались покупки для лазарета добавочного количества этого спасительного средства, но не все добросовестно это исполняли. Излишнее количество больных отправлялось из лазаретов на судах в Фанагорийский госпиталь, где здоровый климат и лучшие условия жизни более приносили пользы, чем медикаменты.

9 Сентября опять прибыл флот под начальством Лазарева. Все войска садились на те же корабли, как будто приходили на свои старые квартиры. С моряками у нас была большая дружба, хотя нередко были и возмутительные грубости в обращении морских офицеров с сухопутными, грубости, происходившие от глупой самоуверенности одних и от невсегда одобрительного поведения других. Матросы же с солдатами искренне дружили.

12 Сентября пополудни мы сделали десант в с.-з. углу Суджукской бухты. Тот же гром, но тут уж ни одного горца не было видно. Все мы были в восторге от бухты и от местности, на которой расположился отряд. Оно было на западной стороне Суджукской бухты, глубоко впадающей в материк. Незначительный хребет, проходящий по середине этого длинного мыса, спускается к бухте легким скатом, покрытым мелким лесом; на самом берегу местность совершенно открытая и довольно ровная. Саженях в 50 от берега оказались явственные следы какого-то весьма древнего заведения, окруженного четырехугольным валом. По правую сторону лагеря впадала в море речка Цемес (Дзе-Мес, войсковой лес, на Адехском языке). Я тотчас же сделал рекогносцировку долины, чтобы обеспечить отряду воду, которой в самом лагере не было. Речка течет в болотистом ложе, окруженном порядочным ольховым и ясеневым лесом. Вода оказалась горько-соленою от [283] примеси морской воды, часто вливающейся в реку при сильных морских прибоях. Река имеет слабое течение в направлении на Ю. В., т. е. именно в тот румб, на который Суджукская бухта совершенно открыта с моря. При осмотре не оказалось вовсе впадения в море, вероятно потому, что недавний сильный прибой забросал устье голышом. Все это значительно охладило наше довольство новосельем. Между тем смерклось; воды не было ни для питья, ни для каши. Решились искать воду утром и при неудаче переменить место для лагеря, а на эту ночь взять воду с кораблей. Все мы очень призадумались. Раевского это особенно огорчало. Вдруг, часу в 11 вечера, я услышал крик: «Вода, вода! Эй, 3-я рота, иди скорее с манерками»! Выбежавши из своей палатки, я увидел толпу солдат в нескольких десятках сажен от меня; они суетились и уже начали между собой ссориться. Вскоре прибежал туда генерал Ольшевский, разогнал толпу и поставил караул к месту, где оказалась вода. Это было в небольшом углублении, очевидно образованном искусственно. Вода была пресная, чистая и холодная. Нужны были строгие меры, чтобы удержать солдата от грабежа этого бесценного сокровища. Когда осмотрелись утром, увидали, что это был древний водопровод, что вода была прекрасного качества и при порядочном пользовании будет достаточна для отряда. В нескольких шагах от воды были следы какого-то древнего заведения, о котором я выше говорил. Внутри пространства, обнесенного валом, не было никаких следов развалин; только возвышались три кургана, очевидно насыпные. Чтобы не допустить тайной раскопки их, я взял рабочих и при себе велел раскопать. Найдены: три железных меча, прямые и очень длинные, но ни костей, ни гробов не оказалось. Мечи были до того съедены ржавчиною, что железа в них нисколько не осталось. Все говорило о глубокой древности, которой эпоху едва ли можно было определить. По подробном осмотре местности решено было прикрыть будущее поселение двумя фортами на скате возвышенности. Один из этих фортов решено построить в этом году, а другой в будущем. Раевский решил, что тут будет город, которому его воображение придавало огромные размеры в будущем. Вероятно его мечты нашли отголосок и в Петербурге. Государь был очень доволен. Раевский ловко выставил занятие восточного берега и учреждение нового порта, как приобретения настоящего царствования, и тем до некоторой степени обеспечил себе успех в исходатайствовании средств для продолжения предприятия. Его уже занимала мысль [284] водворить тут и при других прибрежных портах Русское население, которое могло бы извлекать средства для существования из природных богатств края и особенно из рыбной ловли в море. В Ставрополе и Тифлисе не разделяли его убеждений и под рукой над ними подсмеивались. Генерал Граббе назвал предполагаемое поселение колонией ихтиофагов. Во всех этих мечтах Раевского ничего не упоминалось о горцах, которые однако же пыли покуда единственные хозяева края. Раевский не думал о действии оружием. Ему представлялось возможным покорение или, лучше сказать, умиротворение этого края посредством торговли и развития между горцами цивилизации. Очевидно он впадал в ту же крайность, которая так ярко выказалась в подобном же предприятии Де-Скасси.

В других частях Кавказа дела наши принимали все более серьезное положение. Усиление Шамиля и измена племен левого фланга и Дагестана, давно считавшихся покорными, требовали решительных военных действий. В Петербурге были довольны тем, что нашелся хотя один местный начальник, который не хочет предпринимать никаких военных действий и представляет перспективу мирного завоевания края.

14 Сентября Лазарев очень любезно простился с нами до будущего года. Возвращаться в Черноморье отряд должен был сухим путем чрез Анапу и Джиметею, так как зимняя перевозка отряда на судах и особенно их высадка на открытом берегу была не только неудобна, но и опасна.

Вскоре по устройстве лагеря, наша семья генерального штаба увеличилась тремя новыми товарищами: к отряду прибыли штабс-капитан Богаевский, гвардии поручики Глинка и барон Вревский, только что кончившие курс в Военной Академии. Мне показалось, что Богаевский, племянник партизана Фигнера, мог быть с пользою употреблен на предприятия, подобные тем, которые доставили известность его дяде. Он был хорошо образован, имел военные способности, лет восемь служил офицером в артиллерии и участвовал в войне с Европейской Турцией 1828 — 1829 г. Но он пил неумеренно и страдал Абхазскою лихорадкою, которая скоро его свела в могилу. Барон Вревский, Ипполит Александрович, был человек совсем другого рода. Брат Павла Александровича Вревского, он имел в Петербурге множество дядюшек и тетушек, начиная с князя Чернышева до Троскина, начальника штаба войск Кавказской линии, бывшего женатым на его сестре. С детства он попал в круг Петербургской золотой молодежи (la jeunnes [285] se doree) и сделался фатом с очень неясными нравственными принципами, но с циническим самодовольством, пороками, которые составляли славу Петербургского creve того времени. Кажется это меня и предубедило против него. Он только начинал свою действительную службу, и мне казалось, что из него ничего серьезного не выйдет. В этом я, кажется, ошибся, что и не раз случалось. Вревский служил на Кавказе с отличием и убит при взятии одного Чеченского аула, в чине генерал -лейтенанта, почти в одно время с братом своим Павлом, генерал -адъютантом, убитым в Севастополе.

Я уже сказал, что Кавказ в то время был убежищем и сборным местом разных пройдох и искателей средств вынырнуть из грязи или из неловкого положения. Между ними были люди оригинальные, большею частью неглупые, с светским лоском и образованием. Так к штабу Раевского примкнули два таких индивидуума: состоящий по кавалерии полковник граф Энгштрем -де-Ревельштадт и Черноморского линейного батальона прапорщик Т*** Первый был старик с наружностью когда-то благообразною, но от которой сохранились только развалины с резкими следами бурно прожитой молодости. У него было несколько орденов Русских и множество иностранных, между которыми были вероятно и апокрифические. Он говорил свободно на всех Европейских языках. Откуда он к нам попал, я не знаю. Теперь я бы принял его за одного из агентов Третьего Отделения, служащего более из чести, чем в надежде на щедрое вознаграждение. Вскоре по его приезде в отряд, Раевский получил из корпусного штаба список его долгов с просьбою удерживать третью часть его жалованья. Этот длинный список был тем интересен, что в нем должные суммы были выражены всеми возможными монетами Европейских государств и Соединенных Штатов. Т*** узнал это, взял копию и показал в отряде всем маркитантам. Это в конце подорвало кредит бедного графа, а он ему был тем более необходим, что он каждую ночь наедине напивался пьян. Он пришел в бешенство и прибежал к костру, который постоянно горел в нескольких шагах от палатки Раевского. Там всегда собирались штабные по вечерам: это был род клуба. Энгштрем не нашел там Т*** и, с пеной у рта, громко сказал, что ищет его, чтобы дать ему пару оплеух. Видя, что никто не принимает участья, граф тем же громким голосом сказал : «Si vous voyez се malotru, diteslui que je le defie a trois pas de distance; il n'a qu'a se rendre aux [286] avant-postes» (Если увидите этого невежу, скажите ему, что я его вызываю на расстояние трех шагов; пусть явится на аванпосты). От костра граф прибежал в мою палатку и предложил мне быть его секундантом. Я отвечал, что не отказываюсь, но приму эту обязанность не прежде, как узнаю о причине дуэли и буду убежден в ее необходимости, но что едва ли дело до того дойдет, потому что граф так громко объявил о своем намерении, что генерал Раевский не мог не слышать. В тоже время Т*** просил начальника штаба отряда Ольшевского быть его секундантом. Одним словом, оба приняли решительные меры к тому, чтобы дуэль не состоялась. Эта история, на несколько дней позабавившая скучающий отряд, кончилась тем, что Т*** выдержали сутки на гауптвахте, а граф Энгштрем уехал из отряда.

Здесь поневоле я должен сказать хоть несколько слов о Т***. За 14-е Декабря он был сослан в каторжную работу. Говорят, что он сам на себя наговорил, будто принимал участие в заговоре и бунте. Немудрено: он был тогда 18-летний гвардейский прапорщик. В Петербурге у него много родных между главными лицами служебной и родовой аристократии. Поэтому он не ожидал такой развязки своей выходки и видел в ней только средство сделаться интересным и получить известность. Впрочем, он раньше других был прислан рядовым на Кавказ, а в 1838 уже был прапорщиком. Ему было тогда за 30 лет; наружность его, голос и манеры были крайне несимпатичны; нравственные принципы его были более чем шатки. Генералу Головину он приходился как-то сродни и потому держался в Тифлисе без должности. Специальность его сказалась уже при графе Воронцове. Т*** сделался шпионом, сыщиком, доносчиком и всем, что нравилось его патрону: он был посылаем секретно в разные места, переодевался, посещал кабаки и харчевни, где собирал разные сведения и где не раз был оскорбляем телесно. Окончательная судьба его мне неизвестна.

Октябрь приходил к концу, постройка форта тоже. Ночи становились холодными; осень видимо приближалась. Время было думать о возвращении отряда за Кубань на зимние квартиры. 2 Ноября, оставив часть отряда для охранения лагеря и окончания работ, мы выступили в Анапу, куда к тому времени должны были прибыть из Черномории обозы войск отряда. Дорога шла по долине р. Цемеса перелесками; аулов нигде не было видно. Долина постепенно суживалась и, против самых вершин речки Цемеса, образовался [287] углубленный перевал, за которым дорога шла по долине одного из притоков р. Куматыра, уже около Анапы впадающего в море. Отряд ночевал на берегу другого притока Мескиаса, а на другой день достигнул Анапы; всего расстояния оказалось в 45 верст. Во все время марша горцы вели ничтожную перестрелку и были не в сборе.

Через два дня мы выступили со всеми обозами обратно к Цемесской бухте. Горцы успели собраться и были упорнее, но далеко не так предприимчивы, как жители южной части береговой линии. С ночлега на Mecкиace отряд повернул влево и стал подниматься на главный хребет. Новая дорога была верстами тремя длиннее прежней, но удобнее для движения обозов. Поднявшись на хребет, который здесь невысок, отряд выступил в верхнюю часть долины Адагума. Места здесь довольно открытые. Кое-где видны аулы в живописной местности. Здесь мы имели несколько раненых между казаками, которые бросились выручать артиллерийского подпоручика Стромилова, которого лошадь занесла к горцам, и те успели его изрубить.

На другой день мы спустились с хребта в долину Цемеса, верстах в 12 от лагеря. Раевский ехал в своем обыкновенном костюме и с большой свитой, мало обращая внимания на перестрелку. В одном месте мы приблизились к правому прикрытию, за которым был овраг и противоположный берег спускался острым гребнем к самой реке. За этим хребтом засели горцы и, видя толпу конных и Раевского, которого нельзя было не узнать, сделали залп из двух-трех десятков ружей. Одна пуля шлепнула меня под правое колено. Отъехав от этого места на несколько сажен, я остановился, чтобы перевязать рану, но уже сам не мог слезть с лошади. Нога распухла и как бы одеревенела. Доктор нашел, что пуля пробила панталоны и белье и ударила в сухую жилу; было несколько капель крови, но нельзя было сказать наверное, где пуля остановилась. До лагеря я доехал с трудом; там удостоверились, что пуля не углубилась в тело и, вероятно, отпала, сделав только сильную контузию. Она была на излете, иначе перебила бы жилу. Я пролежал с неделю и не внес этого пустого случая в свой формулярный список.

17 Ноября мы оставили в форте одну роту Навагинского полка и отправились со всем отрядом в Анапу, а 19-го войска отпущены на зимние квартиры, и экспедиция этого года кончена.

Раевский со штабом остался еще в Анапе дней десять, чтобы кончить разные письменные дела и составить представления к наградам. Эта работа была возложена на меня. Труд огромный по [288] тем бесполезным бюрократическим подробностям, которыми обставлена форма таких представлений. Каждому отличившемуся нужно было написать краткую реляцию его отличbя. Из войск были доставлены эти сведения в большом беспорядке, а реляции написаны совсем безграмотно. Все нужно было делать заново. К счастью я нашел себе хорошего сотрудника. Это был унтер-офицер Тенгинского полка Платон Александрович Антонович. Он был студентом Московского университета и оттуда с жандармом отправлен рядовым на Кавказ за то (как сказано в его формулярном списке) «что, зная о существовании тайного общества, не только не донес о том правительству, но допытывался у губернского секретаря Сумбулова, из кого состоит это общество и какая его цель?» Причина очевидно достаточная для того, чтобы разбить всю будущность и отравить жизнь 18-летнего юноши! Судьба поправила несправедливость людей: Антонович с честью вынес тяжелое испытание и теперь уже более десяти лет занимает должность попечителя Киевского учебного округа, в чине генерал-лейтенанта. При бойких умственных способностях и хорошем образовании, Платон Александрович обладает замечательною практическою мудростью и умеет жить с людьми. Это человек вполне правительственный и дорогой деятель на всяком служебном поприще. Совершенно непонятно, как из него ухитрились сделать революционера. Его нравственные принципы безупречны. Образ его мыслей, в сущности, либеральный; но он прежде всего верный и разумный исполнитель распоряжений правительства. Доказательством тому его долговременное пребывание в звании попечителя Киевского учебного округа, не смотря на то, что в продолжение этого времени несколько раз изменялся взгляд министерства на народное просвещение и наконец остановился на нынешней системе. Во все это время Антонович вел свое дело с одинаковою деятельностью и постоянством, которое немного отзывается его Малороссийским происхождением. Чтобы кончить характеристику этого человека, с которым я и до сих пор остаюсь в дружеских отношениях, я должен сказать, что он человек добрый, хотя не простодушный, доброжелательный для других, но не забывающий и себя. Таких людей у нас боятся, потому что крепко веруют в непогрешимость Репетилова, сказавшего, что «умный человек не может быть не плут».

По окончании дел, все мы разъехались в разные стороны, к своим постоянным местам; только генерал Раевский поехал в Москву и Петербург, дав предписание Пушкину, как [289] кавалерийскому офицеру, отправиться на зиму в г. Керчь и до весны наблюдать за судоходством по Азовскому морю и в Керченском лимане. Все это делалось как-то молодо, весело, шутя; часто, при затруднительности какого-нибудь распоряжения, на мой вопрос: как же мы это сделаем? Раевский отвечал «любезный друг, как-нибудь с дуру сделаем». Выходило однако же не дурно.

Я простился с Раевским до весны и поехал в Ставрополь. Там я нашел много перемен. Для дежурства строился новый дом на одном дворе с старым; для генерального штаба куплен дом генерала Петрова. Все это помещение просторно, мебель новая, все сидит чинно и важно — просто министерство. Я уже говорил о Троскине и генерале Граббе. Последний поместился конечно в доме своего предместника, но нашел его неудобным и недостаточным: кое-что переломал, многое пристроил. Надобно сказать, что, во время Эммануэля, командующий войсками помещался в одноэтажном каменном доме, отделявшемся от соседнего, деревянного, десятисаженным переулком. Вельяминов, любивший во всем огромные размеры, купил соседний дом и соединил его с своим, уничтожив переулок. Это соединение образовало огромный зал в 33 аршина длины; таким образом составилось помещение очень обширное, с фасадом, похожим на какую-то фабрику. Генерал Граббе пристроил еще несколько комнат; преемник его, Гурко, еще прибавил от себя, так что образовалось громадное, но неуклюжее помещение, стоившее казне очень большой суммы на постройки и ежедневный ремонт.

Отправившись являться к командующему войсками, я вышел в знакомый зал и почти не узнал его. Меня встретил дежурный адъютант в мундире и шарфе. Вся мебель была новая, и везде были видны претензии на вкус, комфорт и порядочность. По докладу обо мне, генерал Граббе вышел в сюртуке, с трубкою на очень длинном чубуке. Он принял меня с театральной важностью, но очень ласково и сказал несколько любезностей в красивых фразах. Он пригласил меня обедать и представил своей супруге. Мадам Граббе, родом Молдаванка, была в свое время замечательной красавицей, не смотря на слишком малый рост. У нее была куча детей, и каждый год ее семейство увеличивалось. Не смотря на то, она была еще очень хороша. В ее манерах было немало эксцентрического, но вместе с тем было что-то доброе и искреннее, особенно выдававшееся при театральных манерах ее мужа.

К обеду собралось с десяток лиц, гражданских и военных, мне большею частью неизвестных. Все было прилично, чинно, [290] беседа шла на Французском языке, причем радушный хозяин сказал несколько фраз, годных в любой светский журнал. При прощаньи хозяин и хозяйка очень любезно пригласили меня бывать у них без церемоний. Все это было хорошо, но мне почему-то стало жаль прежнего порядка вещей. Героический период Кавказа кончился: наступали новые времена, новые условия, новый взгляд на вещи, при новой обстановке. Хорошо, если не слишком дорого обойдется России этот столичный или Европейский лоск, заменивший грубоватую простоту нравов и жизни прежних подвижников Кавказской войны.

С большой радостью встретил я Н. В. Майера. В толпе новоприбывших с Граббе и Троскиным у него не было близких знакомых. Наша зимняя жизнь опять вошла в прежнюю колею. Князь Валериан Голицын был уже прапорщиком и мечтал об оставлении службы; но ему сказали, что теперь это будет неловко и даже едва ли удастся. Сатин еще остался зимовать в Ставрополе. Этого общества было для меня очень довольно, хотя и между моими сослуживцами я не мог жаловаться на недостаток людей, для меня сочувственных. Льва Пушкина тоже какой-то ветер занес в Ставрополь.

В эту зиму я много читал, хотя времени свободного имел менее, чем прежде. Старого Горского назначили обер-квартирмейстером отдельного Сибирского корпуса, а на его место полковника Норденстама, бывшего старшим адъютантом в управлении обер-квартирмейстера Отдельного Кавказского Корпуса. Прежде чем вступить в свою должность, Норденстам отправился в 4 месячный отпуск в Финляндию, а я, как старший, опять должен был исправлять должность обер-квартирмейстера. Но уже круг занятия был не тот, как при Вельяминове. Секретного отделения уже не существовало, и большая часть дел была передана в генеральный штаб. Докладывать я должен был начальнику штаба, а с командующим войсками не имел прямых занятий. Штабные дела шли хорошо; но, оглядевшись, я заметил, что особенной гармонии не было между Граббе и Головиным, не смотря на все старания Троскина улаживать их отношения. Головин принимал в этом разладе пассивное участие; близкие к нему смотрели на это иначе. Начальники писали друг другу дружеские письма одинаково хорошо на Русском и Французском языке, а штабы волей-неволей следовали по традиционному пути разногласия. К. увертывался с своею обыкновенного скользкостью угря; но Менд, при своем заносчивом и раздражительном характере, часто возбуждал столкновения. [291] Негласным, но главным деятелем в этом был Н. Н. Муравьев, имевший по прежнему большое влияние на Головина.

Зима началась нехорошо. Полковник Пулло, бывший в то время начальником левого фланга, вздумал обезоружить Чеченцев и сбирать с них незначительную подать, чтобы утвердить в них понятие о подданстве Русскому царю. Первое было едва ли не грубою ошибкою, потому что Чеченцам, ничем не огражденным от соседних племен, подвластных Шамилю, а нам враждебных, оружие было необходимо для собственной защиты. Говорят утвердительно, что Пулло, при собирании с Чеченцев податей для правительства, не забывал и себя. Ропот в Чечня был общий и мало по малу обратился в явное восстание. Шамиль этим воспользовался и окончательно подчинил Чечню своей власти. Он достигал апогея своего могущества. Дагестан северный и южный, и все племена левого фланга, кроме Осетин и Кумыков, признали его власть. Он разделил весь край на наибства, над которыми поставил самых энергических и преданных ему мюридов. Все показывало, что с весною 1839 г. нам надобно ожидать в том крае серьёзных действий. Шамиль поселился в Ахульго, на верхнем Сумаке, близ границы Гумбета и недалеко от Гимры, где в 1832 был истреблен Кази-мулла. Из этого гнезда, укрепленного природой и искусством, энергический и умный горец деспотически управлял горным краем с несколькими стами тысяч горцев, фанатизированных против нас.

Когда я приехал в Ставрополь, план действий будущего года был уже составлен и утвержден Государем. Предполагалось направить на Ахульго два отряда: с Севера от Внезапной и с Востока от Дагестана. Общее распоряжение военными действиями Государь поручил генералу Граббе, который лично докладывал о своих предположениях. Я уже сказал, что это человек с блестящими способностями, даром слова и образованием и, к сожалению, с огромною самоуверенностью, которая может внушить доверие людям, незнающим ни края, ни нашего положения. Уже самое избрание предмета действий, т. е. взятие Ахульго, показывает непрактичность нового начальства. Уничтожение этого гнезда не могло иметь никакой важности: Шамиль перешел бы в другой аул, и дела пошли бы по-прежнему. Более серьезное значение имело бы истребление самого Шамиля, но это почти невозможно. В 1832 г. Шамиль был мюридом Кази-муллы, но, хотя раненый, спасся из Гимры, при истреблении его имама. К тому же, его место тотчас же было бы [292] занято другим, который, как говорили, был уже заранее назначен преемником имама. Враждебные нам элементы оставались те же, а потеря одного аула или одного лица не могла значительно изменить положение края.

В распоряжениях и приготовлениях к экспедиции встретилось недоразумение, имевшее в будущем довольно серьёзные последствия. Мне суждено было, против всякого ожидания, принять пассивное участие в этом столкновении Граббе и Головина.

На Береговой Линии предположено в 1839 г. занять укреплениями устья рек Шахе и Псезуапе, продолжать постройку укрепления на Суджукской бухте и сверх того выстроить укрепление на р. Мескаге, на средине дороги от Цемеса в Анапу. Со стороны Грузии действия на восточном берегу Черного моря прекратились. Зима подходила к концу. По примеру прошлого года, были командированы инженерные капитаны Ермолов и Компанейский в Ростов, по постройке зданий для трех предположенных на восточном берегу новых укреплений. Сверх того, Троскин послал инженер-подполковника Горбачевского в Херсон, по постройке зданий для укрепления Суджукской бухты. Выбор этих двух разных пунктов для постройки был сделан для того, чтобы узнать по опыту, в каком месте удобнее и дешевле как самая постройка, так и перевозка на Береговую Линию. Подполковник Горбачевский не отличался ни особенными способностями, ни сведениями по своей специальности. Но он был человек честный и усердный. На него можно было положиться. В штабе он управлял инженерным отделением, а по его отъезде Троскин присоединил это отделение к генеральному штабу.

В 1838 г. здания и особенно перевозка обошлись очень дорого. Троскин подозревал, что во всей этой операции много было злоупотреблений и даже открытого воровства со стороны инженеров. Может быть, это было и не без основания; но средство для уличения инженеров было придумано неудачно. Троскин никогда не был на восточном берегу, да и не знал даже по карте этого края и особенностей морской перевозки. Я ему доложил, что сличение цен Херсонских с Ростовскими не даст ему возможности уличить инженеров, так как из Херсона будет доставка в Суджукскую бухту, а из Ростова на открытые рейды и в места никому неизвестные; что поэтому и по многим другим особенностям, цены не могут быть одинаковы. Он в этом тотчас же согласился: но вдруг ему пришла мысль послать меня в Ростов, чтобы осмотреть работы инженеров. Я и от этого не ожидал желаемого результата и наперед сказал, что инженеры меня непременно обманут [293] и, вместо пользы, моя командировка может только сделать вред. Тогда Троскин решился ехать сам в Ростов и Таганрог. Во время его отсутствия, я, как обер-квартирмейстер, должен был докладывать по своей части командующему войсками.

Однажды я получил на имя генерала Граббе предписание корпусного командира о предстоящих в Дагестане военных действиях. Бумага написана была резко, содержала в себе многие возражения против представлении Граббе и особенно выставляла его ошибку против самого плана действий, высочайше утвержденного. Как это случилось, я не совсем знаю. В записке Граббе, которую он докладывал лично Государю, было предложено, по взятии Ахульго, обратиться к аулу Чиркей, занять этот важный пункт укреплением; а в проекте Головина написано вместо Чиркей-Чиркат. Оба пункта одинаково важны, но занятие Чиркея было особенно полезно для края, состоящего под начальством Граббе, а Чиркат имеет важность для северного и среднего Дагестана, подчиненного непосредственно Головину. Я угадывал, что эта бумага будет неприятна Граббе, но не ожидал, чтобы она его так сильно огорчила. Когда я прочел ее, Граббе слушал как будто равнодушно, но по окончании чтения, прошелся нисколько раз по кабинету и сказал: «Оставьте эту бумагу у меня; я теперь не в состоянии заниматься. Я вам пришлю ее с моими резолюциями». На другой день я действительно получил ее, но с такими резолюциями, которые поместить в официальной бумаге мне казалось невозможно. Сущность выражений Граббе состояла в следующем: «Государь утвердил мои, а не ваши предположения; мне, а не вам поручил распоряжение военными действиями. Если вам угодно отменить высочайшую волю, то прошу поручить исполнение этих новых предположение кому-либо другому; я же, с своей стороны убежден, что, вместо пользы, оно принесет вред, особливо, если корпусный штаб, вместо содействия, будет продолжать делать мелочнын придирки и затруднения. Я старался всячески смягчить тон и выражение, но все-таки бумага вышла очень резкою, и хотя имела форму рапорта, но более похожа была на предписание, в котором сердитый начальник распекает своего подчиненного. Оставалась надежда, что Граббе, успокоившись, даст другой, более мягкий, оборот дела; но каково было мое изумление, когда он, прочитав мой брульон, не изменил в нем ничего и приказал копию этого рапорта представить по экстрапочте военному министру для всеподданейшего доклада. Конечно это было тотчас же исполнено, и в 11 часов утра бумага была уже сдана в почтовую контору. В полдень возвратился Троскин [294] из своей поездки. Я сейчас явился к нему и убедился из его слов, что инженеров он не поймал, а, прожив очень весело несколько дней в Таганроге, принужден был их же благодарить за отличную работу. «Они строят казармы из отличного леса и так чисто, как будто делали щегольскую столярную работу». Когда я показал ему последнюю переписку с Тифлисом, Троскин пришел в ужас. Он схватил себя за голову. «Что это вы наделали! Нельзя на минуту отлучиться, чтобы тут не накутили! Да как же вы не остановили такого сумасбродства?» — «Экстра-почта еще не ушла; «остановите ее, если можете; а я какое право имел не исполнить приказания командующего войсками?» сказал я; «я сделал что мог, и вы сами убедитесь в том, сличив мой брульон с резолюциями». Троскин побежал к Граббе. Не знаю, что между ними происходило; но бумага не была взята с почты, а Троскин, возвратясь, сказал мне: «Видно, что вы не даром были у Раевского; я узнаю его слог». Впрочем этот случай не имел для меня дурных последствий, а только заставил Троскина охотно согласиться на мое командирование вновь в распоряжение Раевского. Генерал Граббе по все время показывал ко мне очень хорошее расположение и нередко читал мне свою переписку и отрывки из журнала. Он писал одинаково хорошо на Русском и Французском языках.

Недели через полторы приехал в Ставрополь начальник корпусного штаба генерал-майор Коцебу. Граббе принял его с ледяною важностью, посреди своей залы, и даже не просил сесть. Коцебу передал Граббе письмо Головина; оно было почти следующего содержания: Cher general. J'ai signe le malheureux papier sans l^'avoir lu. Je vous envoie le general K. pour vous faire mes excuses; si cela ne vous suffit pas, je vous enverrai Mend; si vous n'en etes pas content non plus, je chasse tout mon e'tat-major. (Любезный генерал. Я подписал несчастную бумагу, не прочитав ее. Посылаю к вам генерала К., чтоб извиниться перед вами; если этого для вас недовольно, я пришлю к вам Менда; если и того вам мало, я прогоню весь свой главный штаб). Не знаю тронул ли Граббе честный и великодушный поступок Головина; но их отношения сделались на время лучше, если не искреннее; Коцебу же, отобедав на другой день у Граббе, отправился назад в Тифлис. Хотя это была страстная суббота, Граббе не пригласил его провести праздник Пасхи. С того времени прекратились придирчивые вмешательства Тифлисского штаба, и Граббе сделался вполне самостоятельным начальником своего края и войск. Не знаю, был ли [295] какой-нибудь официальный ответ из Петербурга и если был, то едва ли в пользу Головина. Во всяком случае он мог быть после моего отъезда.

Славная, здоровая Кавказская весна была уже на исходе. Норденстам приехал из отпуска и вступил в свою должность. Оставаясь без дела, я без труда получил разрешение Троскина отправиться к генералу Раевскому, который тоже возвратился из Петербурга и основал свою резиденцию в Керчи, т. е. не в той части света, где находились его край и войска. Это разрешение, данное временно, по неимению помещений на восточном берегу, обратилось в постоянное и было полезно разве только для Керчи, сделавшейся в короткое время чистеньким и оживленным городом. Когда Ермолов распоряжался в Чечне и строил Грозную, помещения ему тоже не было; он выстроил себе землянку, которая долго сохранялась и неизвестно как исчезла. Н. Н. Муравьев, приехав на Кавказ в 1854 г., ее уже не нашел и писал Ермолову, что ее сломало новое поколение, потому что безмолвные лекции, которые читала эта академия, для него слишком высоки и непонятны. Я сказал уже, что героические времена Кавказа миновали.

Н. Н. Раевский встретил меня как родного. Он уже был женат и потому должен был изменить во многом свой прежний быт. Он встретил меня в своем обыкновенным костюме, но вымытый и выбритый и в бархатных шароварах лилового цвета. На мое поздравление с переменой, он сказал серьёзно и поправляя очки: «Моn cher ami, c'est ma femme, qui m'a fait faire quatre culottes en velours, et des couleurs les plus tendres (Любезный друг, жена моя велела мне сшить четверо бархатных штанов, и притом самых нежных цветов). Впрочем, в кабинете его продолжал царить прежний хаос: глаз хозяйки туда не имел права проникать.

Анна Михайловна приняла меня очень любезно, но с холодностью, которая составляла главную черту ее характера. Это была молодая женщина, лет 19-ти или 20-ти, рыжая, с веснушками, болезненного сложения и совсем не красивая. Она была единственная дочь генерала Бороздина, одного из видных деятелей 1812 года. Она имела очень значительное состояние, большое родство и была фрейлиной. Воспитание и образование получила она основательное, более серьезное, чем другие девицы этого круга. Говорят, что она брала у Остроградского уроки высшей математики. Вообще склад ее [296] ума был серьёзный. Она не была расточительна и с цифрами ладила не хуже иного бухгалтера; в доме была внимательной хозяйкой, не делала пустых расходов из тщеславия, но умела быть щедрой. С ней неотлучно была м-м Дамберг, бывшая ее воспитательницей с первых лет жизни до свадьбы. Когда Анна Михайловна получила в свое распоряжение имение матери, она сейчас же подарила г-же Дамберг 27 т., а когда последняя вышла замуж и у ней родились два сына-близнеца, Раевская положила в банк на имя каждого из детей по 5 т. р.

В Керчи я чувствовал себя как бы дома. Там же я нашел А. И. Панфилова, назначенного к Раевскому дежурным штаб -офицером по морской части, вместо Серебрякова, который произведен в контр -адмиралы свиты Его Величества и назначен начальником 1-го отделения Черноморской Береговой Линии. Местом пребывания Серебрякова, назначено укрепление на Цемесе, получившее назвaние Новороссийска. Вообще, по представлениям и личному докладу Раевского, в этом краю произошли большие перемены. От Геленджика до укрепления Св. Духа (на р. Мдзымте) составлено новое второе отделение, и начальником его г.-м. граф Опперман. Раевский получил права дивизионного начальника. Его значение разрасталось, и он становился одним из главных начальников и авторитетов на Кавказе.

Город Керчь, не смотря на пристрастие к нему графа Воронцова, имел тогда довольно жалкий вид. Близость и изобилие дешевого камня давали большие удобства для постройки домов; город пользовался большими льготами, исходатайствованными в видах развития там торговли. На самом же деле эти льготы только разорили Феодосию; Керчь, ничего не имеющая своего, осталась, как и прежде, чем-то в роде корчмы на большой дороге. На рейде находилось во время навигации от 100 до 200 судов Русских и особенно иностранных, но они были там только для выдержания карантина и назначались в порты Азовского моря. С Еникале и 4 или 5-ю ближайшими Татарскими аулами Керчь составляла градоначальство. Город расположен был вокруг высокой горы, которую называли по имени знаменитого Босфорского царя Митридата. На вершине горы был надгробный памятник первого градоначальника Стемпковского, оставившего по себе добрую память. На полугоре был музей, построенный по чертежу храма Тезея, но в миниатюре; в этом музее складывались разные предметы, находившиеся в окрестных курганах. Предметы эти составляли драгоценный вклад в историю темной эпохи Скифских царей. Снизу вела к музею широкая каменная [297] лестница, с большими претензиями на изящество; при начале лестницы были два грифона, — герб древней Пантикапеи. Для путешественника, входящего на судне из Черного моря, Керчь имела очень красивый вид и издали много обещала, но с первого шага на берег являлось разочарование. Набережная, сделанная из рыхлого плитняка на простой извести или совсем без цемента, была всегда исковеркана морским прибоем; в таком же положении была лестница на гору; а у грифонов, сделанных из мягкого, ноздреватого известняка, мальчишки отбили носы, лапы и крылья. На двух улицах стояли порядочные каменные дома, затейливой архитектуры, но между ними были и такие, которым передний фасад служил кулисой, и за нею лепилась почти лачужка. Отсутствие зелени и вид окрестных голых гор со множеством курганов давали всему унылый и неоживленный вид. Перед пристанью, называемой и царскою, и графскою, было небольшое пространство, огороженное каменной стеной; в нем были видны три чахлых деревца: это Лизина роща, единственный сад в Керчи. В городе было казино, единственный трактир, содержимый колонистом Гекле, но чтоб съесть котлетку или кусок битого мяса, нужно было дать накануне несколько копеек на говядину. По отчетам торговля процветала: в городе было множество капиталов по 1-й и 2-й гильдии, но это от того что купечество было избавлено от платежа гильдейских повинностей. Понятно, что городское население составилось из людей разных наций без капиталов и только привлеченных льготами. Между жителями было много Греков, Славинов и Татар; градоначальником был генерал-майор князь Херхеулидзев, бывший адъютант графа Воронцова. Он носил титул Керчь-Еникальского градоначальника; ему подчинены были карантин и таможня, и он официально считался покровителем торговли Азовского и Восточного берега Черного моря, где он никогда и не был. Князь Херхеулидзев был добрый и честный человек, плохого здоровья и совершенно беспамятный. Он был хорошо светски образован, приятный собеседник, но к серьёзному делу совершенно неспособен. В администрации было много грехов, но жилось всем недурно, потому что вообще администрация в Новороссийском крае была мягче и менее стеснительна для жителей. Это направление дано рядом генерал-губернаторов, и князь Херхеулидзев совершенно подошел в этом к характеру графа Воронцова. Одним словом, вглядясь в Керчь, видишь на каждом шагу декорации разных родов, претензии на Европеизм, затеи мещанского великолепия и слышишь расплывчатые фразы, не совсем сходящиеся с действительностью. В оправдание [298] говорили, что Керчь только начинает развиваться и что ее ожидает блестящая будущность. До сих пор эти ожидания не оправдались, и если Керчь действительно устроилась, то этим она обязана скорее пребыванию там штаба Черноморской Береговой Линии, чем усилиям своего главного начальства.

В Керчи я пробыл очень недолго и отправился в Тамань, куда уже прибывали войска, назначенные в отряд. Г. Раевский поручил мне должность начальника штаба отряда и на меня же возложил составление управления Черноморской Береговой Линии. Краеугольным камнем этого управления, впоследствии очень разросшегося, послужили только что произведенный в прапорщики Антонович, о котором я уже говорил, и два писаря из строевых нижних чинов линейных батальонов, куда они были сосланы за участие в Севастопольском бунте. Один из них, Гедримович, был Еврей, и оба имели Георгиевские кресты. Не было ни штата управления, ни денег. Мы имели полную свободу выбирать штабных чиновников из линейных батальонов, куда посылали обыкновенно офицеров из армии за наказание, или из кадетских корпусов за дурное поведение, леность и неспособность. Поэтому естественно, что я должен был прибегнуть к выбору из таких офицеров, которые так или иначе были посланы на Кавказ за наказание. Между ними, а особливо между посланными за политические преступления, было много людей очень способных и очень надежных. Я не брал в штаб Декабристов, потому что г. Раевскому было бы это неприятно; но я был знаком со многими из них, участвовавшими в экспедициях. На этот раз я познакомился в Тамани с князем Одоевским, приехавшим в отряд из Нижегородского драгунского полка. С первого дня знакомства я привязался к этой светлой, поэтической и симпатичной личности. Он был юношей, когда несчастное событие 14 Декабря забросило его в Читу на каторжные работы. Это тяжелое испытание его нисколько не изменило: он сохранил юношеский пыл души и страсть к поэзии. Сам он много писал, но никогда и ничего не печатал. Друзья и товарищи его знали наизусть несколько его поэтических произведений. Я их слышал от него и от других. Ссылка лишила нашу литературу одного из замечательных талантов.

27 Апреля все войска отряда собрались в Тамани, распоряжения были кончены, и флот бросил якорь против мыса Тузла. Эскадрой командовал сам Лазарев. 28 Апреля амбаркация кончена благополучно, и эскадра снялась с якоря, а 3-го Мая, при тихой погоде, стала на близкий пушечный выстрел от берега, против устья [299] реки Шахе, в земле Убыхов. Это самое воинственное и враждебное из племен, обитающих в западной половине Кавказа. Можно было предвидеть, что сопротивление десанту будет гораздо сильнее, чем бывало до сих пор.

Долина р. Шахе отделяется от другой долины (небольшой речки Субаши или Субеш) гребнем, который у моря низок и безлесен, а далее к Северу быстро возвышается и порос густым лесом. Такой же, но более высокий гребень составляет и южную окраину долины. Шахе одна из больших рек этого края, быстра, но почти везде переходима в брод. По правому берегу ее тянется полосою густой, лиственный лес; средина долины представляет открытую равнину версты на полторы; далее же долина суживается, и оба берега покрыты мелким лесом.

После обычного грома орудий с эскадры высадились на берег первым рейсом два батальона Тенгинского, два батальона Навагинского полков, два легких и два горных opyдия, без лошадей. Еще баркасы не успели отвалить от берега за вторым рейсом, как в глубине долины показалась густая масса Убыхов, укрывавшихся от морской артиллерии за изгибом местности. Неприятель двигался беглым шагом, но без суеты, не стреляя и с обнаженными шашками, вдоль полосы леса, прямо на середину нашей линии. Я побежал к артиллерии, которой только два горных орудия успели стать на позицию. Отдав приказание артиллерийскому офицеру, я хотел сказать несколько слов командиру Тенгинского полка, подполковнику Выласкову. Этого храброго воина, высокого роста, марциальной наружности, с кривою Турецкою саблею и двумя парами длинных пистолетов за поясом, я нашел прячущимся за один из своих батальонов. Он был в таком положении, что говорить с ним было бесполезно. К счастью, батальонные командиры были старые Кавказцы, люди опытные и надежные. Подполковник Выласков был только что назначен командиром Тенгинского полка из образцового полка, где вероятно отличался глубокими сведениями фронтовой службы. Это был человек ограниченный, до того малограмотный, что в подписи своей фамилии делал грамматические ошибки. Это, однако же, не мешало ему исправно набивать себе карман на счет своего славного полка, который, кажется, заслуживал бы иметь лучшего начальника.

Несколько картечных выстрелов не остановили горцев; они продолжали двигаться молча и не стреляя. Неожиданное обстоятельство расстроило их смелую атаку. Два батальона Навагинского полка, высаженные на правом фланге нашей линии, пришлись прямо [300] против лесной полосы, тянущейся по правому порогу р. Шахе. Сальстету (переведенному за прошлогоднюю экспедицию поручиком в генеральный штаб) приказано было занять лес этими двумя батальонами. Не найдя близ берега удобного места для расположения батальонов, Сальстет выдвинул их лесом вперед сажен на сто. Лес был очень густ и переплетен виноградными лозами и вьющимися растеньями. Батальонами командовали майор Германс и подполковник Танский. Оба, и особливо первый, были старые Кавказцы и отличные штаб-офицеры. Услышав картечные выстрелы, они приняли влево и из опушки леса неожиданно наткнулись на толпу горцев, не подозревавших в лесу наших войск. Батальоны открыли ружейный огонь во фланг и даже в тыл неприятеля и вслед за тем бросились в штыки. Горцы остановились, но не побежали, а стали в порядке отступать вверх по долине. В это же время двинулись вперед и два батальона Тенгинского полка с 4 орудьями, из которых два легких везлись людьми (с первым рейсом успели высадить только верховую лошадь генерала Раевского). Убыхи были на открытой равнине, лес был в наших руках, и потому их положенье было очень неудобно. Потеряв много убитых и раненых, они, однако же, отступали в порядке и несколько раз бросались в шашки. Преследование поручено г.-м. Кашутину, который остановился только верстах в двух от берега, заняв опушку леса и выгодную позицию. С особенным удовольствием смотрел я на хладнокровные и толковые распоряжения этого старого Кавказского ветерана, в обыкновенное время не отличавшегося особенною бойкостью. Когда я возвратился на берег, были уже высажены остальные войска и артиллерия, топоры стучали в лесу, а через два часа лагерь огородился высокою засекою. Левый фланг наш был на низком гребне, разделяющим долины Субаши и Шахе; правый примыкал к сей последней реке.

В этом деле у нас ранены три офицера, а нижних чинов раненых и убитых было до 50; убитых горцев осталось в наших руках 108 человек; раненых они унесли.

Как и в прошлом году, со вторым рейсом был высажен сводный батальон из моряком всех судов эскадры, под начальством капитана 2 ранга Путятина. Наши храбрые матросы были до того неопытны, что становились спиною к деревьям, перестреливаясь с неприятелем. У них было человека три раненых, в том числе Путятин, легко в ногу. Он считался одним из лучших офицеров Черноморского Флота и командовал Фрегатом Агатополь. [301]

На другой же день г. Раевский просил Лазарева о приказании доставить ему список лиц, которых адмирал признаёт заслуживающими представления к наградам. Я дал на все корабли форму этих представлений, но получил их в виде совершенно-своеобразном. В списках штрафованных, на вопрос : «за что были под судом и наказаны?» ответ был лаконический: за Польшу или за Рафаил. Это значило: за участие в Польском мятеже 1831 года, или за сдачу Туркам Фрегата Рафаили в 1828 году. Письменная часть не процветала в Черноморском флоте.

Дня два г. Раевский диктовал Пушкину и Антоновичу и выправлял донесение об этом, действительно горячем, деле. Когда оно было готово, и все бумаги были сданы на пароход для доставления через Керчь в Петербург, в Тифлис и в Ставрополь, Раевский призвал меня в свою палатку и приказал Пушкину прочесть вслух письмо его военному министру, которого он просил исходатайствовать у Его Императорского Величества производство меня в полковники. Письмо было ловко и хорошо написано, хотя в выражениях, которые заставили меня покраснеть. Я был уверен, что это письмо останется безо всяких последствий и был немало удивлен, когда с фельдъегерем получен был высочайший приказ о производстве меня 26 Мая в полковники. Многим это было неприятно, особливо в Тифлисе и в Ставрополе.

Когда лагерь был вполне устроен, приступили к постройке укрепления. Ровная местность позволила дать ему вид правильного четырех-бастионного форта. Неприятель, по временам, тревожил нашу передовую цепь, огражденную засекой, но ничего серьезного не предпринимал. Paeвский отправился на пароходе Колхида для осмотра укреплений Навагинского и Св. Духа, а оттуда в Абхазию, на которую он уже имел виды. Этот край, вместе с Мингрелией, Имеретией и Гурией, составлял особое управление, подчиненное непосредственно корпусному командиру. Управляющим был генерал-майор Эспехо, которого резиденция была в Кутаисе. Ему были подчинены все войска, расположенные в этих провинциях. Он имел влияние и на гражданское управление, но здесь его права и обязанности были довольно неопределенны: в Абхазии и в Мингрелии были свои наследственные владетели; им предоставлены были их традиционная власть, суд и расправа над их подданными, которые только за важные уголовные преступления судились по нашим законам военных судом. Прежде и Typция имела своего наследственного владетеля, князя Гуриеля; но по присоединении к России, по Адрианопольскому миру, она поступила в непосредственное [302] ведение правительства и от этого, конечно, только выиграла. Народонаселение в Мингрелии, Гурии и Имеретии — Грузины и христиане. Аристократия была в этом крае многочисленна и имела очень важное значение. Она издревле славилась воинственностью и храбростью, но не отличалась, как и все Грузинское племя, умственными способностями; к тому же дворяне, как и народ, были без всякого образования. Вообще это край полудикий, но вполне спокойный; народ беден и только по привычке несет тяжелый гнет власти аристократии и владетеля. Путешественник может свободно разъезжать по этому краю, не подвергаясь опасности быть убитым, ограбленным и даже обокраденным.

Владетелем Мингрелии был тогда князь Леван Дадиян, человек пожилой, ограниченный, огромного роста, знаменитый наездник и стрелок. Роду Дадиянов предоставлен был титул светлости. Леван был генерал -лейтенант и кавалер ордена Св. Александра Невского. Его сын и наследник, Давид, воспитывался в Тифлисе и был в особенной милости у барона Розена...

В 1808 году Абхазия приняла подданство России; Сухуми в 1809 году был бомбардирован Русским фрегатом Воин, и гарнизон сдался. Но долгое время еще край оставался в прежнем, враждебном к нам, положении. Этому много способствовали кровавые междоусобия в семействе владетеля, равно как и близость непокорных горских племен, с которыми Абхазцы, из боязни и по врожденному вероломству, сохраняли дружественные связи.

Владетельная фамилия в Абхазии была из рода князей Чечь, которых Грузины, а за ними и мы, называли Шервашидзе. Вероятно возвышение этого рода произошло вследствие случайных переворотов в крае, потому что некоторые княжеские фамилии в Абхазии считали себя старше родом князей Чечь; таковы например: князья Иналипа, Дзаишипа, Маршани, Анчибадзе и другие. Власть владетелей зависела исключительно от их собственного характера. В конце прошлого и в начале нынешнего столетия владетелем Абхазии быль князь Келембей, человек предприимчивый, храбрый и умный. Он распространил свое влияние к Северу на горские племена до Геленджика (по словам Абхазцев) и отнял одну провинцию у своего исконного врага Мингрельского Дадьяна. Сын его Сафар-бей покорился России и получил от Государя грамоту с золотою печатью на титул владетеля Абхазии и светлости. В сущности эта грамота была мертвою буквой: Сафар-бей не наследовал ума и характера своего отца. Он был изменнически умерщвлен своим братом, оставив сына Михаила (он же и Хамид-бей) ребенком. [303] Вообще в фамилии Шервашидзе отцеубийства, братоубийства, ядом и кинжалом, составляют события обыкновенные. Последний владетель из этой фамилии Абхазских Борджиа, Михаил, отравил своего брата Дмитрия, владельца одного из трех округов Абхазии: это был один из последних его подвигов.

По обычаю горцев, Михаил воспитывался у аталыха, Убыхского дворянина Хаджи-Берзека Дагумоко. Я уже имел случай говорить, что этот Берзек был человек храбрый, предприимчивый, большого ума и наш закоренелый враг. Из этой начальной школы Михаил перешел в другую, едва ли не худшую, в Тифлисе, где при главном штабе научился немного Русской грамоте. По смерти отца, он был послан в Абхазию, которую застал в большом волнении. Против него была сильная партия, предводимая Кацом -Маргани, дворянином, который, по уму, отчаянной храбрости и твердому характеру, имел огромное значение не только в Абхазии, но и у соседних, немирных горских племен. Это было в 1823 году. Князь Михаил, 15 летний мальчик, был осажден в своей резиденции Соуксу, в четырех верстах от берега моря. Наши военные силы в Абхазии были тогда ничтожны и при восстании всего края не могли иметь сухопутного сообщения с Грузией. В Соуксу находились две роты егерского полка, под начальством капитана Морогевского. Этот храбрый офицер не упал духом, а устроил вокруг владетельского дома укрепление, стащил туда провиант и несколько месяцев держался там против огромного скопища Абхазцев, к которым на помощь пришли их соседи Джигеты и Убыхи. В 1824 году был послан в Абхазию значительный отряд, под начальством г. м. князя Горчакова (Петра Дмитриевича, впоследствии генерал - губернатора Западной Сибири). Ман-Кац встретил его между Сухумом и Соуксу. На этом пространстве местность волнистая, прорезанная множеством речек и поросшая лесом. Князь Горчаков, при беспрерывной перестрелке, достиг Соуксу, потеряв 800 человек раненых и убитых. Порядок в Абхазии был, хотя по наружности, восстановлен, и владетель введен снова в свои права, кажется, при сильном содействии того же Кацо-Маргани, который с тех пор сделался покровителем и опекуном молодого князя и верным слугой нашего правительства. В 1839 г. я уже нашел его полковником. После экспедиции князя Горчакова в 1824 году, в Абхазии был оставлен егерский полк (кажется 40-й), которого командиру полковнику Пацовскому предоставлено было занимать край, устраивать и управлять им по его усмотрению. Выбор начальника был очень удачен. Пацовский был [304] человек умный и опытный; он построил укрепления Бамборы и Поцунду, Дранды, Илори и Гагры. В первом, в трех верстах от Соуксу, Пацовский расположил целый батальон с 4-мя полевыми орудиями и устроил свое управление. Другой батальон занял Сухум, третий остальные четыре укрепления. Из последних самое важное было Гагры, в 5 верстах к С.-З. от устья Бзыба.

Здесь горы, составляющие правый берег долины Бзыба, упираются в самое море значительными, крутыми высотами, покрытыми лесом. Укрепление построено при устье небольшой, горной речки Жоадзех, вокруг хорошо сохранившихся развалин древнего христианского храма, обращенного в пороховой погреб. Это укрепление, построенное между подошвою горы и морским прибоем, замыкало единственный, удобный проход, которым пользовались горцы для вторжения в Абхазию; обойти его можно было только по снеговому хребту. Хаджи-Берзек однажды предпринял, с партиею Убыхов, вторжение по этому дальнему и опасному направлению, но потерял несколько сот человек от снежной метели, застигшей его на вершине хребта.

Укрепления в Абхазии имели между собою и с Мингрелиею сухопутное сообщение, удобное для верховых и очень трудное для колесных экипажей. Между Пицундой и Гаграми, в 1839 году, не было сухопутного сообщения. Оно было оставлено, когда десятка два солдат, переправляясь на плоту чрез Бзыб, потонули. Замечательно, что из всех бывших на плоту, спасся один Кацо-Маргани, совсем не умеющий плавать и имевшей врожденное отвращение от воды.

Между Гаграми и землею Убыхов живут Джигеты, небольшой народ Абхазского племени, находящейся под властью трех княжеских фамилий: Арид, Чечь и Цан. Главное население жило по б. реки Мдзымты и ее притоков. В верхней части этой долины и до снегового хребта было горное общество Ахчипсоу в местах труднодоступных. Это был такой же притон беспокойных людей, как Псху. Джигеты были под сильным влиянием Убыхов и волею-неволею должны были участвовать во всех предприятиях, пока не было построено в 1837 г. при устье р. Мдзымты укрепление Св. Духа с гарнизоном одного батальона.

Абхазское племя мало разнилось от Адехе в нравах, обычаях, одежде и вооружении. Можно только сказать, что Абхазцы вероломнее и беднее своих соседей. Последнее вероятно происходило от их особенной склонности к воровству; немудрено, что владетели и многочисленная аристократия имели вредное влияние на народное [305] благосостояние. Мы считали Абхазию покорною, но это было не совсем верно. Правда, что в этом крае не составлялось партий, против которых войска должны бы были действовать оружием, но разбои и убийство были очень часты: одиночных солдат изменнически убивали и брали в виду укрепления и особливо близ Сухума. Там была главная стоянка крейсирующей эскадры. Матросов трудно был вразумить, что в этом крае нельзя бродить по одиночке и особливо в лесных местах. Все такие случаи, называвшиеся шалостями, оставались безнаказанными; виновных не находили и все сваливали на Убыхов и на горных жителей Псху и Ахчипсоу.

Берег Черного моря от Анапы до границ Азиятской Турции вообще не пользуется хорошим климатом. Особливо к Югу от Шапсухо, природа принимает характер жарких стран: в Абхазии, Мингрелии, Гурии, дикий виноград переплетает леса ветвями огромной толщины, которые перебрасываются с одного дерева на другое на большие расстояния. Во многих местах нельзя проходить чрез леса без дорог иначе, как прорубая топором чащу, переплетенную ползучими растениями. Липы и орешник достигают гигантских размеров, так что под одним деревом рота могла находить тень и ночлег. В Абхазии дико растут фиговые, в Мингрелии и Гурии гранатовые деревья, целые рощи рододендронов, азалии и лавровых деревьев беспрестанно встречаются. Рододендроны достигают в Мингрелии и Гурии необычайной толщины; апельсины и лимоны в некоторых укрытых местах зимуют в грунте и приносят плоды. Были делаемы попытки разводить индиго в Гурии. Среди этой роскошной природы царствует знаменитая Абхазская лихорадка, которая уносила во сто раз более жертв, чем все военные действия и другие болезни. Природные жители этого края от нее столько же страдали бы, как и наши войска, если бы они не удаляли жилищ своих от берега моря в более возвышенные места, освежаемые горными ветрами. В сороковых годах мы считали в 16% потребность ежегодного укомплектования Сухумского гарнизона. Это было одно из самых нездоровых мест на восточном берегу Черного моря.

В 1839 г. командующим войсками в Абхазии был подполковник Козловский, который впоследствии играл важную роль на Кавказе. Тогда положение его было довольно скромно. Он был подчинен генералу Эспехо и имел пребывание в укр. Бомборах, в 3-х верстах от Соуксу. Под его начальством были линейные батальоны, содержащие постоянный гарнизон Абхазских укреплений. [306]

Вот почти все, что я могу сказать о положении, в котором мы нашли Абхазию в 1839 году.

Первое место, которое мы посетили в Абхазии — Гагры. Встреча была нерадушная. Г. Раевский, в своем обыкновенном костюме, с двумя линейными казаками позади, вышел на берег; мы за ним. Вдруг, со всех сторон, бросилось множество собак и если бы не прибежавшие солдаты, они бы разорвали казаков. Оказалось, что гарнизон держит и кормит эту стаю псов крупной породы для лучшего охранения укрепления от ночного нападения горцев. Эти доблестные стражи приняли казаков за горцев. Такая оригинальная охрана была необходима для укрепления, построенного у самой подошвы горы и близ тесного ущелья. Гарнизон состоял из одной роты, которая ни днем, ни ночью не имела покоя. Горцы стреляли и бросали камни с горы; внутри укрепления не было места, которое бы укрыто было от этих выстрелов. Днем люди могли отходить только на сотню сажен к стороне Абхазии. Продовольствие войск было скудно в сравнении с нашими приморскими укреплениями, получавшими его по усиленному морскому положению. Очень часто нижние чины не имели свежего мяса. Стеснение, скука, лишения и тревога при вредном климате опустошали гарнизон Абхазскою лихорадкою и цингою. Гагры были ссылочным местом. Бестужев (Марлинский) был произведен в прапорщики с назначением именно в Гагры. В Пицунде мы любовались древним христианским храмом, которого живописные развалины, впрочем, хорошо сохранившиеся, обросли плющем, а на сводах росли гранатовые и фиговые деревья. Внутри храма сохранились некоторые фрески, и многие детали, свидетельствовавшие о глубокой древности.

В Бомборах мы не застали подполковника Козловского. Он поехал встречать своего начальника, генерала Эспехо. Это не помешало нам расположиться в его доме. Это было нашествие иноплеменных. Г. Раевского всегда сопровождала толпа молодежи, которую ему присылали из Петербурга для участвования в экспедиции. Раевский любил с ними болтать и шутить; но нужно сказать, что он умел при этом быть строгим и что в его обществе никто из молодых людей не мог забыть своих служебных отношений. На этот раз князь Меньшиков прислал трех своих адъютантов: Краббе, Рындина и Баумгартена. Особенно Краббе забавлял общество разными фарсами более или менее остроумными. Ночевали мы, кроме г. Раевского, все в большом зале на сене, посланном на полу. Далеко за полночь веселая компания не давала мне спать. Краббе, став посреди комнаты на голову и подняв ноги, делал ими [307] разные телеграфические фигуры, как бы передавая депешу: «Генерал Эспехо приехал в Кутаис, съел кусочек рыбки и заболел лихорадкой». Бедный Эспехо действительно был изнурен этой болезнью и если утром не принимал хинной соли, мог быть уверен, что к вечеру у него будет пароксизм. Ночью он прибыл в Бомборы вместе с Козловским и кое-как переночевал в одной маленькой комнате, а хозяину досталась еще худшая доля.

Утром мы отправились верхом в Соуксу сделать визит владетелю. Генерал-майор князь Михаил Шервашидзе (он же и Хамид-бей), довольно красивый мужчина, лет около тридцати, высокого роста, но с фальшивым выражением глаз. Он хорошо говорит по-русски и встретил нас в генеральском сюртуке. Его новый дом, в Европейском вкусе, еще не был готов, и он посадил нас и угостил кофе на крытой террасе старого деревянного дома, спрятавшегося в густой, роскошной зелени. Вид отсюда прекрасный, растительность великолепная, и только яркие лохмотья в толпе народа, сбежавшегося поглазеть на гостей, портили картину. Между зрителями были и совсем нагие, прикрытые дырявой буркою. Женщины с закутанными лицами стояли группами гораздо далее мужчин. Генерал Раевский много расспрашивал владетеля, показывал ему большое участье и совершенно его очаровал.

Вечером мы возвратились на пароход, а рано утром бросили якорь в Сухумской бухте, саженях в 15 от берега и крепости. Сухумская бухта открыта от S. О. до W., но сильные морские ветры сюда редко доходят, а разражаются дождями. На восточном берегу эта бухта считается лучшею, хотя имеет одно большое неудобство: морское дно слишком быстро углубляется, начиная от самого берега, так что при скорой перемене ветра судно может быть выкинуто на берег оставаясь на якоре.

Сухум имел очень печальный вид. Высокие, каменные стены, подмываемые морским прибоем, были очень повреждены со стороны моря, внутреннее пространство занято деревянными помещеньями гарнизона и службами. Все это было ветхо, гнило, грязно. Жители имели вид болезненный, изнуренный, апатичный. Форштат состоял из нескольких духанов, где Армянские торгаши продавали водку, чихирь, табак и другие подобные товары, необходимые для солдат. Тут -же можно было купить Турецкий ситец Английского изделия, не смотря на то, что тут -же были и карантин и таможенная застава. Но главные притоны контрабанды были в Келасурах, в 6 верстах к Югу от Сухума и в Оченчирах, еще южнее. В первом эта торговля процветала под покровительством владельца Абхазского [308] округа князя Дмитрия, а второй принадлежал в собственность самому владетелю Абхазии. Эта торговля приносила им значительный доход и служила яблоком раздора между ними. Торговцы прежде платили подать и владетелю, и князю Дмитрию; мало по малу последнему, при содействии Тифлисского начальства, удалось устранить владетеля в Келасурах. Князь Дмитрий был жадный и вероломный человек. Под рукой он много делал вреда владетелю. Скрытная вражда между ними все более разгоралась и кончилась тем, что князь Михаил отравил своего двоюродного брата в конце пятидесятых годов.

Между Сухумом и Келасурами дорога идет по лавровой роще. В 1836 г. граф Воронцов приходил в Сухум на корвете Ифигении и пароходе Колхиде. Узнав, что в окрестностях есть лавровые деревья, он попросил коменданта приказать наломать ему несколько веток и отправить на пароход. Возвратясь туда из крепости часа через два, граф Воронцов и его комиссия были удивлены, найдя на палубе целый воз лавровых ветвей с листьями. В Сухуме солдаты употребляют эти ветви на веники и порадели графу, думая, что и он хочет сделать из них тоже употребление.

Возвращаясь в отряд, генерал Раевский принялся за описание своего путешествия по всему восточному берегу от Анапы до Мингрелии. Это описание имело вид рассказа. Такая форма давала, возможность, при всяком удобном случае, касаться разных предметов, не стесняясь однообразным содержанием. Такое обозрение г. Раевский предположил делать после каждого посещения своего края. Он сам диктовал их Антоновичу или Пушкину, и после многих переправок обыкновенно выходила очень интересная и разнообразная статья, написанная эффектно и бойким слогом. После мы узнали, что Государь читал эти обозрения с особенным удовольствием, часто показывал Императрице, смеялся над некоторыми искусно вставленными остротами и сарказмами и всегда немедленно разрешал все, чего испрашивал Раевский. Фельдъегерь скакал уже в Керчь с этими высочайшими разрешениями, когда в Тифлисе только что были получаемы наши донесения, и там еще не собирались делать своих обычных возражений.

На этот раз обозрение было особенно интересно и заключало в себе рассказ о весьма удачном действии наших Азовских казаков против Убыхских вооруженных галер. Прежде нежели рассказать это происшествие, я должен сказать о самих Азовских казаках и об их службе на Береговой Линии. [309]

Известно, что Азовское войско составилось из Запорожцев, перешедших к нам из Турции в 1829 г. и из переселившихся к казакам Малороссиян. Известно также, что Государь Николай Павлович в Сатунове переехал через Дунай на лодке, где гребцами были только вышедшие к нам Запорожцы. Рулевым был Осип Гладкий. Он же и был сделан наказным атаманом этого нового войска, получившего земли около Бердянска. Гладкий был безграмотен, но смышленый и хитрый хохол; старые его казаки Запорожцы промышляли в Турции грабежом и разбоем на сухом пути и на море. Они были смелые и искусные моряки. Назначением их команд на Береговую Линию мы обязаны адмиралу Лазареву. Он очень хорошо понял, что разрозненные, не имеющие сухопутного сообщения укрепления не могут достигнуть цели, т. е. занятия восточного берега Черного моря для прекращения сообщений горцев с Турцией. С другой стороны, Лазарев знал, что крейсирующая эскадра, состоящая из семи парусных судов, совершенно не может прекратить прихода контрабандных судов к этому враждебному нам краю, не имеющему удобных портов от устья Кубани до Батума. Турецкие кочермы, почти плоскодонные суда, но ходящие быстро с попутным ветром, выжидают в море прохода нашего крейсера и тотчас пускаются прямо на берег, где их ожидают защита и гостеприимство горцев. Такие суда издревле плавали вдоль этого берега и были описаны еще Страбоном под именем камары. Турки очень ловко ими управляют. Крейсер наш может овладеть таким судном только в особенно-благоприятных обстоятельствах, которые могут весьма редко встречаться, тем более что, по международному праву, крейсер мог брать контрабандные суда только ближе трех миль от берега, объявленного в блокаде. Нередко случалось, что крейсер бывал принужден прекратить преследование кочермы, потому что состояние моря не позволяло ему без большого риска приближаться к берегу, и он довольствовался только несколькими безвредными пушечными выстрелами. Лазарев предложил завести в каждом береговом укреплении по одному и по два Мальтийских баркаса, вооруженных на носу фальконетом или каронадою. Эти суда хорошо держатся в море и безопасно могут переходить 25 и до 30 миль, между укреплениями. Баркасы требуют от 8 до 12 пар гребцов и могут, сверх того, поднимать до 40 человек десанта. Taкиe баркасы могли предпринимать внезапные высадки на неприятельский берег и там уничтожать Турецкие суда. Таким образом представился прекрасный случай извлечь большую пользу из морской опытности и предприимчивости Азовских [310] казаков, которые составили экипаж этих баркасов, сменяясь каждые четыре года. Начальство над этими командами поручено есаулу Дьяченко, а на каждом баркасе начальником был один из старых Запорожцев. Надобно отдать справедливость г. Раевскому и его преемникам: они умели подстрекнуть и развить отважную предприимчивость казаков, щедро награждая отличившихся и отдавая им безотчетно всю взятую добычу. Это была самая действительная мера к прекращению контрабанды, вредной в политическом отношении еще более, чем в финансовом.

На одном из таких баркасов в укр. на p. Core (Навагинском) был зауряд хорунжий Барахович. Ему было лет за 30, он был белокур, черты лица его были без особенного выражения. Он был грамотен на столько, что мог писать и реляции о своих подвигах, и ябеды. Он был одним из гребцов на Государевом баркасе, и, как после оказалось, живя еще на Дунае, занимался, между прочим, морским разбоем. Барахович был храбр и предприимчив, особенно под влиянием винных паров. Это был хитрый хохол, умевший лгать без зазрения совести, а подчас разыграть роль простака и шута. Я сказал несколько слов о личном характере этого человека, потому что, начав свою карьеру казаком из беглых Запорожцев, он в несколько лет дошел до чина полковника, имел много орденов (портрет его и по cиe время в Эрмитаже) и, наконец, умер в своем войске под судом за ябеды и фальшивые доносы.

Однажды, отправясь на своем баркасе из укр. Навагинского в укр. Св. Духа провожать проходивший оттуда другой баркас, Барахович увидел против устья реки Вардане Черкесскую галеру, отдалившуюся от берега и шедшую, как казалось, на разбой в Абхазии. Барахович успел стать между берегом и галерою и решился ее атаковать. На галере было человек 40 горцев; у Бараховича на двух баркасах было 32 казака, но на носу каждого баркаса было по одному 3-х ф. фальконету. Во время перестрелки, казаки заметили другую галеру, шедшую от берега на помощь атакованной. Барахович решился идти на абордаж. Вероятно, последние пушечные выстрелы были удачны на близком расстоянии: у горцев было несколько убитых и раненых, которые стесняли действия других. Галера была взята и потоплена, 21 горец взяты в плен. Это сделано так быстро, что другая галера не успела еще подойти и, видя гибель своих товарищей, вернулась к берегу. Казаки ее преследовали пушечными выстрелами, но не догнали. Это было последнее появление Черкесских галер в море. Они были во всех [311] устьях главных речек и сгнили без употребления. Мы нашли пленных уже в нашем лагере. Это были Убыхи; из них двое были люди известные и достаточные, один был легко ранен. Раевский оставил их у себя, обласкал и когда раненый выздоровел, дал им подарки и отпустил в дома. Остальные 19 пленных Убыхов были выменены на наших пленных. Государь щедро наградил казаков, участвовавших в бою. Барахович был произведен в сотники и получил орден, если не ошибаюсь, Владимира 4 ст. с бантом. Георгиевская дума не признала его заслужившим орд. св. Георгия 4 класса, потому что на неприятельской галере не было артиллерии. На этот раз строгость думы была очень кстати, но во многих других подобных случаях на Кавказе она лишила этой лестной награды многих, вполне ее заслуживших. Казакам пожаловано несколько Георгиевских крестов и денег.

В том же обозрении, где была помещена реляция о подвигах казаков, было интересное описание Абхазии и предложение образовать из этого края 3-е отделение Черноморской Береговой Линии, для придания большого единства всем действиям и предприятиям правительства. Ответ не замедлил. Фельдъегерь привез высочайшее повеление об этом в Тифлис, где готовилось сильное возражение; проезжая чрез Керчь, фельдъегерь привез Раевскому от военного министра копию этого высочайшего повеления.

Это было второе завоевание, сделанное Раевским у своих соседей. Управление его быстро расширялось и усложнялось. В его ведение перешла крейсирующая эскадра, по делам которой он был подчинен адмиралу Лазареву. Раевскому же были подчинены карантины и таможни в его крае, и в этом отношении он поступил в непосредственное подчинение министру внутренних дел и финансов.

В числе товаров, которые горцы получали из Турции, в вид контрабанды, была соль, которой в горах не было, и выварка ее из морской воды стоила слишком дорого. Раевский предложил завести меновые дворы в береговых укреплениях, чтобы снабжать горцев этим предметом первой потребности и в котором по мере стеснения контрабанды горцы очень нуждались. Это представление было немедленно разрешено, и приказано отпускать соль из Крымских озер по казенной цене и перевозить на казенных судах. По этой операции Раевский поставлен в прямую зависимость от министра финансов. Наконец, снабжение укреплений продовольствием, apтиллериею и комиссариатскими предметами перешло для большего удобства в Симферопольскую провиантскую комиссию, [312] южный артиллерийский округ и Кременчугскую комиссариатскую комиссию. У нас, в начале, был один пароход; в 1839 же году куплено еще в Англии три парохода и пять военных транспортов. Так образовалась вместе с 20 Азовскими баркасами значительная флотилия, получавшая снабжение и команды из Севастополя, от Черноморского флота. Заготовление в Таганрог и доставка на Береговую Линию каменного угля для пароходов, заготовление строительных материалов, постройка зданий для гарнизонов и их перевозка в укрепления производились под распоряжением г. начальника Береговой Линии. Вместо 3-х баркасов, бывших в начале 1838 г., в распоряжении начальника Береговой Линии явилось их 16, из которых 4 подвижного резерва для военных предприятий в крае и для подкрепления гарнизонов. Всем этим войскам Раевский исходатайствовал обильное продовольствие, какое получают моряки на судах. Это была беспримерная милость. Довольствие войск до нынешнего царствования было крайне скудное, хотя на Кавказе оно значительно улучшено для некоторых войск, в соразмерности их трудов и лишений. Войскам исходатайствовано усиленное жалованье, и сверх того высочайше разрешено привозить беспошлинно из Одесского порто-франко товары, для офицеров необходимые.

Все эти разрешения, быстро следовавшие одно за другим, были, так сказать, взяты с бою. В Ставрополе, и особенно в Тифлисе, делали всевозможное, чтобы уронить представления Раевского, иногда, действительно не совсем умеренные. Это порождало неприятную переписку, в которой Раевский давал полную волю своему остроумию и сарказмам. Всякому другому это бы не сошло с рук при Государе щекотливом во всех отношениях подчиненного к начальнику; но Раевский был тут каким-то странным исключением. Государь смеялся его выходкам и разрешал все его представления, «для выигрыша времени», как обыкновенно писалось в предписаниях военного министра. Иногда он помещал такие остроты и без надобности, а просто по привычке. Так, например, однажды я ему принес прочитать проект донесения по провиантскому вопросу. Бумага была листах на двух, и наполнена цифрами, которые я постарался сгруппировать так, чтобы результат выдавался рельефнее. К удивлению моему Раевский приказал оставить проект у себя, говоря, что хочет нечто прибавить. Действительно, на другой день я получил проект обратно, и вся прибавка состояла в том, что в конце моей аргументами вставлена была следующая фраза: «Есть истины, которые затмишь, стараясь доказывать; так, например, я уверен, что дважды два четыре, но доказать это не возьмусь». [313] Этим однако же не кончилось. Когда бумага была подписана, вошел в кабинет Раевского Сикстель, управляющий Симферопольскою провиантскою комиссиею, и доложил, что в укр. Св. Духа почти нет провианта. Это произошло от того, что требования годичного снабжения береговых укреплений продовольствием делались и нами, и г. Граббе, и г. Головиным. При этом вышли недоразуменья, которые могли погубить гарнизон укр. Св. Духа. Раевский прибавил к донесению постскриптум. Изложив крайние меры, к которым должен был прибегнуть для отвращенья бедствия, он прибавил: «Симферопольская провиантская комиссия должна быть очень озадачена, получая с трех сторон разноречивые распоряженья. Для избежания на будущее время подобных недоразумений, могущих иметь гибельные последствия, я вместе с сим предписал Симферопольск. провиант. комиссии не исполнять впредь ничьих предписаний, кроме моих, о чем в-му с-ву донести честь имею». Это донесение, как и все другие, отправлено в Петербург с эстафетой, а через несколько дней военный министр с фельдъегерем строжайше подтвердил о том провиантской комиссии.

Таких случаев было множество. Раевский действовал самостоятельно и не справляясь, имеет ли на то право. Управление быстро разрасталось. По отношенью к войскам 1-го и 2-го отделений Береговой Линии он был подчинен командующему войсками Кавказской линии, по войскам 3 отделения непосредственно корпусному командиру; но не слушался ни того, ни другого, выставляя военные обстоятельства и исключительное положенье его края. К тому же, все снабженья он получал извне района Кавказского корпуса и умел часто противопоставлять требованьям своего прямого начальства распоряжения других, посторонних лиц и ведомств, которым он, по некоторым предметам, был подчинен. Однажды, когда он приказывал мне написать представленье о назначении в каждое береговое укрепление по одному иеромонаху из Балаклавского монастыря Св. Георгия, я шутя спросил, не прикажет ли просить, чтобы в духовном отношении начальник Береговой Линии подчинялся митрополиту Агафангелу, священно-архимандриту Балаклавского монастыря? «Не худо бы, но он слишком стар и бестолков: от него проку никакого не будет» — Но, куда это набираете себе такую пропасть начальников? — «Любезный друг, вы темный человек. Разве вы не понимаете, что чем у меня больше будет начальников, тем менее я буду зависим. Я их перессорю и буду делать, что хочу».