Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

ОЧЕРКАХ, ЭПИЗОДАХ, ЛЕГЕНДАХ И БИОГРАФИЯХ.

ТОМ II.

ЕРМОЛОВСКОЕ ВРЕМЯ.

Выпуск I.

V.

Грозная.

Настал один из важнейших моментов в истории Кавказской войны. Возвратившись из Персии, Ермолов приступил к выполнению обширного плана, имевшего конечною целью действительное покорение Кавказа, которое одно только и могло вывести богатый и плодоносный край на путь мирного развития. Чечне приходилось первой испытать на себе всю силу энергии нового главнокомандующего.

Грозная молва в горах предшествовала Ермолову. Говорили, что даже сам князь Цицианов, — этот памятный всем бич кавказских гор, — смиренный агнец перед свирепым и страшным «Ярмулом». Молва имела свои основания. Первые распоряжение Ермолова уже внушали страх, показывая горцам, что кончилось время, когда от [82] набегов их откупались, когда русские войска, если и вторгались в их земли и жгли их аулы, то и сами несли огромные потери, ничего не изменяя в сложившихся отношениях и ничего не приобретая для будущего. Всем было известно, как энергически распорядился Ермолов в деле освобождения Швецова, заключив в Кизлярскую крепость всех кумыкских князей, по землям которых проезжали хищники, и пригрозив им даже виселицей. Стоустая молва создавала, по обыкновению, множество преувеличенных слухов. В горах говорили, что Ермолов приказал из пленных чеченок отбирать красивейших и выдавать их замуж в далекую Имеретию, а некрасивых и старых распродавать лезгинам по рублю за каждую. И чеченцы ожидали Ермолова с тревогою. Но в то же время они не прекращали и своих набегов, усилившихся особенно с тех пор, как русские поставили на Сунже новый редут, названный Преградным Станом.

Решив перенести передовую линию за Терек, Ермолов на первом шагу имел перед собою две ближайшие цели, составлявшие, впрочем, только начальные звенья в длинной цепи предстоявших действий: — обуздание так называемых «мирных» чеченцев и заложение крепости, которая обеспечила бы устойчивость новой, Сунженской линии. Но к исполнению своих предначертаний ему удалось приступить не без препятствий, которые он встретил вначале со стороны Петербурга. А между тем, в предначертаниях Ермолова сказалась именно только обычная ему проницательность.

Мирные чеченцы, действительно, составляли одно из главных зол в наших отношениях к горцам. Еще в 1783 году, во время управления кавказским краем Потемкина, чеченские выходцы, жившие до того в вассальной зависимости от кумыкских князей, сбросив с себя это иго, просили позволения поселиться на плоскости между реками Сунжей и Тереком, обещая составить передовые посты для Терской линии. Обещания этого они, конечно, не сдержали, а между тем весь правый берег Терека, издавна принадлежавший казакам, отошел под [83] чеченские поселения. Таким образом явилось это особое сословие мирных чеченцев; самых злых и опасных соседей прилинейного жителя. Мирные аулы служили притоном для разбойников всех кавказских племен; в них укрывались партии перед тем, чтобы сделать набег на линию; здесь находили радушный прием все преступники, и нигде не было так много беглых русских солдат, как именно в этих надтеречных аулах. Приняв магометанство, многие из дезертиров женились, обзавелись хозяйством и при набегах бывали лучшими проводниками для чеченских партий. Ермолов видел зло, которое приносила нам близость этих аулов; он признавал необходимым возвратить казакам их древние затеречные владения и просил о дозволении желавшим из них переходить на Сунжу целыми станицами.

«С устройством крепостей, писал он к государю: — я предложу живущим между Тереком и Сунжей злодеям, мирными именующимся, правила для жизни и некоторые повинности, кои истолкуют им, что они подданные Вашего Величества, а не союзники, как до сего времени о том мечтают. Если будут они повиноваться по надлежащему, то назначу по числу их нужное им количество земли, разделив остальную между казаками и караногайцами; если же нет, — предложу им удалиться к прочим разбойникам, от которых различествуют они одним только именем, — и в сем случае уже все земли останутся в распоряжении нашем».

Отстаивая необходимость занятие Сунжи, Ермолов писал, что эта мысль принадлежала еще покойному князю Цицианову, которому только преждевременная смерть помешала привести ее в исполнение. Он не скрывал от государя, что предприятие не безопасно, что чеченцы не позволят спокойно возводить укреплений на своей земле, и, в обеспечение успеха, просил усилить войска на линии хотя одним егерским полком, из числа расположенных в Крыму, «в местности, наиболее сходной по климату с Кавказом». «Рано или поздно, Государь, приступить к сему необходимо, писал он императору: — но [84] теперь повсюду мир и спокойствие тому благоприятствуют. Кавказская линия требует защиты, а я желаю, чтобы в Ваше царствование она воспользовалась спокойствием и безопасностью».

Но в Петербурге смотрели на дело иначе. Там никак не могли себе уяснить, что такое затевается на Кавказе, почему там постоянные хищничества и к чему поведут наступательные действия. Крутыми, энергическими мерами нового главнокомандующего также не были довольны — и это тем более, что оне шли в разрез с мыслями самого государя, требовавшего кроткого обращение с соседями. В столице считали полудиких горцев чем-то в роде воюющей державы, с которой можно было заключить мирный выгодный договор и успокоиться. Но Ермолов, стоявший у самого дела, сознавал, что чеченцы совсем не «держава», а просто шайка разбойников, и рядом представлений, разъясняя сущность дела, настойчиво добивался разрешение действовать наступательно.

«Если Вашему Величеству благоугодно будет утвердить мои предположения, писал он к государю: — то нужен на имя мое высочайший указ в руководство и непременную цель преемникам моим. В предположении моем нет собственной моей пользы; не могу я иметь в предмете составлять военную репутацию мою на счет разбойников, и потому в мой расчет входят не одни средства оружия. Не у всякого однако же на моем месте могут быть одинаковые виды».

И наконец Ермолов добился утверждения своих предположений. Перед ним теперь оставались только те препятствия, которые ему могли противопоставить горцы и с которыми ему управиться уже было легче. С весны тысяча восемь сот восемнадцатого года и начинается на линии строгое проведение Ермоловской системы.

К этому времени на Сунже существовали уже два небольших укрепления. Генерал Дельпоццо, еще во времена командование Ртищева, поставил на ней Назрановский редут, с специальною целью прикрыть Военно-Грузинскую дорогу, проходившую [85] тогда от Моздока к Владикавказу через землю ингушевцев; а в 1817 году, Ермолов, уезжая в Персию, приказал поставить и другое укрепление «Преградный Стан», в 50 верстах от Назрана, близ нынешней Михаиловской станицы. Этот новый редут был занят ротою Владикавказского гарнизонного полка с двумя орудиями и сотнею казаков. Лес против него за Сунжею был вырублен, и мера эта сильно обеспокоила чеченцев своею неожиданностью. План главнокомандующего стал перед ними выясняться. Но чеченцы еще слишком надеялись на неприступность своих аулов, закрытых густыми лесами и топкими шавдонами, чтобы при первых признаках надвигавшейся грозы изъявить покорность; они колебались только в выборе системы борьбы: обороняться ли в случае движения русских на Сунжу, или самим нападать на них. И когда поставлен был Преградный Стан, они ответили рядом набегов, распространяя опустошение по Тереку, где стало опасно выходить за ворота станиц. По примеру прежних лет, они надеялись вынудить тем и Ермолова войти с ними в соглашение и заключить договоры. При всем ужасе, возбуждаемом в них «Ярмулом», они все еще не верили его угрозам, и даже сбор войск на Тереке мало беспокоил чеченцев, привыкших к мимолетным вторжениям русских и думавших, что, сделав два, три перехода, войска вернутся назад, — и все останется по-прежнему. Только мирные чеченцы, обитавшие между Сунжей и Тереком, могли до некоторой степени оценивать значение совершавшихся событий.

Но чем беспокойнее и злее становились чеченцы, тем скорее должно было наступить возмездие, тем больше было поводов Ермолову перейти от угроз к решительному действию, и с ранней весны 1817 года на Тереке начал сосредоточиваться сильный отряд. К двум батальонам 16 егерского полка, стоявшим здесь зимою, прибыл из Крыма 8 егерский полк, пришел из Кубы батальон Троицкого полка и был передвинут из Грузии батальон Кабардинцев. В станице Червленной в то же время сосредоточено 16 орудий и до 500 [86] донских и линейных казаков. Вскоре на линию прибыл и сам Ермолов, чтобы лично руководить военными действиями. Он выехал из Тифлиса в апреле, когда дорога через горы еще была завалена глубокими снегами, и большую часть пути сделал пешком. Объехав затем весь правый фланг Кавказской линии и Кабарду, он прибыл наконец в станицы Гребенского войска и 18 мая остановился в Червленной, откуда должно было начаться движение в Чеченскую землю.

Здесь первым делом Ермолова было дать урок мирным чеченцам. Он вызвал к себе старшин и владельцев всех ближних аулов, раскинутых но Тереку, и объявил, что если они пропустят через свои земли хоть одну партию хищников, то находящиеся в Георгиевске аманаты их будут повешены, а сами они загнаны в горы, где истребят их голод и моровая язва. «Мне не нужны мирные мошенники, сказал им Ермолов: — выбирайте любое — покорность или истребление ужасное».

А 25 мая войска уже перешли за Терек. Батальон Кабардинцев и две отборные сотни Волжского казачьего полка, под общею командой маиора Швецова, недавно возвращенного из плена, шли в авангарде. Дни стояли жаркие, и Ермолов разрешил войскам идти без мундиров, в одних рубахах, а для отдания чести ни перед кем не снимать фуражек.

В шести верстах от знаменитого Ханкальского ущелья, прославленного и древними, и новыми битвами, отряд остановился. Здесь должна была вырасти крепость, которой суждено было играть видную роль во всех дальнейших событиях Кавказской войны, до последнего выстрела, раздавшегося уже на вершинах Гуниба. Чеченцы издали следили за отрядом, не решаясь пока начать перестрелку. Те из жителей окрестных селений, которые чувствовали себя виноватыми, бежали в горы, остальные остались в домах; а Ермолов — от всех аулов, сидевших над Сунжей, взял аманатов. В Чечне между тем держался упорный слух, что русские войска, пробывши несколько [87] времени на Сунже, непременно возвратятся на линию, — в возможность заложения крепости в здешних местах чеченцам как-то не верилось. Но тем сильнее были они поражены, когда, 10 июня, в русском лагере совершено было торжественное молебствие, а затем, при громе пушек, заложена была сильная крепость о шести бастионах, которую Ермолов назвал Грозною. Тогда чеченцы бросились укреплять и без того почти неприступное Ханкальское ущелье, чтобы заградить доступ внутрь чеченской земли, и с этих пор уже редкая ночь проходила для русских без тревоги. Но постройка крепости подвигалась быстро, солдаты работали неутомимо, а чеченцы, между тем, день ото дня становились отважнее и дерзче; выстрелы по ночам в секретах то и дело поднимали отряд и заставляли его становиться в ружье. Солдаты, проводившие дни на работах, а ночи без сна, изнурялись, и Ермолов решился наконец проучить чеченцев, чтобы отвадить их от русского лагеря.

Однажды, рассказывает Цылов, ближайший из ординарцев Ермолова, когда привезли батарейные орудия для вооружение крепости, Ермолов приказал пятидесяти отборным казакам из своего конвоя ночью выехать за цепь на назначенное место и затем, подманив к себе чеченцев, бросить пушку, а самим уходить в рассыпную... С вечера местность была осмотрена, расстояния измерены, орудия наведены — и, как только наступила ночь и казаки вышли из лагеря, — артиллеристы, с пальниками в руках, расположились ожидать появление горцев. Старым охотникам весь этот маневр не мог не напомнить хорошо знакомых с детства картин волчьих засад, которые часто устраиваются крестьянами в наших степных губерниях. Пушка была отличною приманкою, — и горные волки попались в ловушку. Чеченские караулы, заметив беспечно стоявшую сотню, дали знать о том в соседние аулы. Горцы вообразили, что могут отрезать казакам отступление, — и тысячная партия, на самом свету, вынеслась из лесу... Казаки, проворно обрубив гужи, бросили пушку и поскакали в лагерь. Чеченцы их даже [88] не преследовали. Обрадованные редким трофеем, они столпились около пушки, спешились, и стали прилаживаться как бы се увезти. В этот самый момент шесть батарейных орудий ударили по ним картечью, другие шесть — гранатами. Что произошло тогда в толпе чеченцев, — описать невозможно: ни одна картечь, ни один осколок гранаты не миновал цели, — и сотни истерзанных трупов, и людских и конских, пали на землю. Чеченцы — оторопели; в первую минуту паники они потеряли даже способность бежать от страшного места и машинально стали поднимать убитых. Между тем орудия были заряжены вновь; опять грянул залп, — и только тогда очнувшиеся чеченцы бросились бежать в разные стороны. Двести трупов и столько же раненых, оставшихся на месте катастрофы, послужили для

горцев хорошим уроком и надолго отбили охоту к ночным нападениям.

Прошел уже целый месяц, как русские строили крепость, а в окрестностях Грозной не было еще ни одного сколько-нибудь серьезного дела. Чеченцы, ожидавшие, что войска, как прежде, пойдут на пролом, будут гоняться за ними в лесах и штурмовать завалы, на этот раз жестоко ошиблись и теперь недоумевали, что им делать, — Ермолов упорно не давал им ни единого случая к лишнему выстрелу. Такое бездействие нравственно утомляло чеченцев, поселяло в них уныние и подрывало последнюю дисциплину, которая, в наскоро собранных шайках, могла держаться только во время беспрерывных битв или набегов. Штурмовать же русский лагерь — они не решались; им нужна была помощь, и вот, в июле месяце, стал ходить слух о тайных сношениях между Чечнею и Дагестаном. Чеченцы, действительно, ездили к аварскому хану и старались выставить перед ним постройку крепости на их земле, как посягательство на вольность всех кавказских народов. Указывая ему на собственный пример, они предрекали и Дагестану горькую участь, если русские не будут остановлены общими силами. Посольство имело полный успех. Дагестанские владельцы и сами неприязненно смотрели на [89] возведение Грозной, предвидя, что Ермолов на этом не остановится; но они еще не смели открыто перейти на сторону наших врагов, и потому решили отправить в Чечню только партию охотников, под предводительством известного белада 4 Нур-Магомета. Чеченцы ожидали прибытие лезгин с нетерпением, а между тем просили помощи от соседних с ними кумыков и от единокровных качкалыковцев.

В русском лагере известия день ото дня становились тревожнее. Мегти-Шамхал — из Тарков, и Пестель — из Кубы, одинаково доносили, что в горах приметно рождается дух мятежа и что Дагестан — накануне восстания. Но Ермолов, уже заранее предвидевший возможность подобных событий, принял свои меры. Пестелю приказано было немедленно вступить с войсками в южный Дагестан; к кумыкам — отправлена прокламация, в которой объявлялось, что ежели качкалыковские чеченцы, живущие на аксаевских землях, осмелятся поднять оружие, то не только этот народ будет наказан совершенным истреблением, но и кумыкские князья поплатятся своими головами. Прокламация кончалась лаконически: «для сего довольно вам знать, что я у вас буду».

Кумыки, перед тем несколько волновавшиеся, почли за лучшее остаться спокойными, а также не позволили восстать и качкалыковцам. Но дагестанцы пришли. С появлением Нур-Магомета в засунженских аулах, среди чеченцев тотчас проявились необыкновенное оживление, деятельность и приготовление к чему-то решительному. Одна из наших колонии, высланная под командой подполковника Верховского в лес, за дровами, была атакована так сильно, что из лагеря пришлось отправить в помощь к ней батальон Кабардинцев с двумя орудиями. 29 июля нападение повторилось: чеченская конница, внезапно, среди белого дня, бросилась на наши отводные караулы и едва не ворвалась в лагерь; но 150 казаков, выскочившие на [90] тревогу, с донским генералом Сысоевым во главе, опрокинули и прогнали ее с уроном. Более же крупное дело должно было произойти 4-го августа.

В этот день ожидали в Грозную транспорт, следовавший с Кавказской линии, под прикрытием роты пехоты с одним орудием. Транспорт был большой; с ним ехало к отряду много офицеров, чиновников и маркитантов с товарами. Чеченцы и лезгины отчасти соблазненные добычей, отчасти рассчитывавшие, что успех поднимет их нравственные силы, решились сделать на него нападение. Дерзкое предприятие обдумано было хорошо и держалось в таком секрете, что лазутчики дали знать о нем, когда и без них в Грозной заметили неприятеля, двигавшегося в значительных силах по ту сторону Сунжи.

Ермолов немедленно выслал из крепости навстречу к транспорту сильный отряд и послал вместе с ним своего начальника штаба, полковника Вельяминова, на которого полагался как на самого себя. В это время чеченцы уже перешли за Сунжу, и конница их первая понеслась на транспорт; за нею двинулись густые толпы пеших, оставив однако сзади себя, на переправе, сильные резервы. Внезапное появление Вельяминова расстроило нападение. Чеченцы, сами угрожаемые с тыла, повернули назад и всеми силами пошли навстречу к отряду. Загорелась сильная перестрелка. Чеченцы в этот день, по словам самого Ермолова, дрались необычайно смело; но все порывы их бешеной храбрости сокрушились о ледяное хладнокровие Вельяминова, не хотевшего допустить ни рукопашного боя, ни даже ружейного огня в стрелковых цепях. Поставив отряд с ружьем у ноги, и выдвинув вперед артиллерию, он принялся осыпать нестройные толпы врагов гранатами и ядрами. Напрасно несколько раз чеченцы с гиком бросались на пушки — картечь била их сотнями. Неприятель стал, наконец, колебаться. Конница его, потерпевшая наибольший урон, первая покинула поле сражения; пехота еще держалась некоторое время. Но когда Вельяминов неожиданно двинулся к д. Ачаги, чтобы захватить переправу, тогда и чеченская пехота обратилась в полное и [91] беспорядочное бегство. В тесных улицах деревни Ачаги столпились перепуганные массы пеших и конных людей; здесь русские войска могли бы нанести чеченцам громадный урон; но так как при этом неминуемо пострадали бы верные нам ачагинцы, то Вельяминов, снисходя к их просьбам, остановил преследование.

Потеря наша в этом деле была сравнительно ничтожна. Но до какой степени было сильно нападение чеченцев, можно судить уже по тому, что, несмотря на все выгоды нашего положения, мы все-таки потеряли двух штаб-офицеров и больше 20 нижних чинов убитыми и ранеными.

Неудачный исход предприятия поссорил между собою союзников, и после взаимных пререканий, едва не окончившихся дракой, Нур-Магомет удалился во свояси. «Сим окончились все подвиги лезгин, говорит Ермолов: — и чеченцы, знавшие их по молве за людей весьма храбрых, вразумились, что подобными трусами напрасно они нас устрашали».

Любопытно, что, спустя несколько дней после этого происшествия, Ермолов получил письмо от аварского хана, извещавшее, что Нур-Магомет собирается на помощь к чеченцам, и что он, аварский хан, как добрый приятель, торопится предупредить об этом Ермолова. Ясно было из этого письма только то, что хан, проведав о неудаче, торопился отклонить от себя подозрения. Ермолов отвечал ему, что не только знает о намерении Нур-Магомета, но давно уже прогнал его в горы. «Как новый в здешнем крае начальник, не зная хорошо лезгин, имел я к ним несколько еще уважения, язвительно писал он аварскому хану, также лезгину: — но теперь достойный Нур-Магомет меня с ними познакомил, и я вижу, что более подлейших трусов нет на свете». Ермолов вообще не скупился на резкие выражения относительно горцев. Так, описывая в приказе по войскам дело 4-го августа и говоря о полном поражении горцев, он прибавляет: «Невозможно описать ни страха, ни беспорядка, в каком они спасались, ни точно определить, кто величайшие и подлейшие трусы, чеченцы [92] или лезгины». Этот презрительный тон был вызываем, впрочем, более политическим расчетом, чем действительными взглядами самого Ермолова на противников. Не даром же он был так осторожен в действиях против чеченцев; не даром и они заставляли его, главнокомандующего, выходить на встречу к каждой оказии, если приходилось удаляться от крепости верст на десять, а на ближайшие расстояние посылать с колоннами начальника корпусного штаба. Ермолов, конечно, не делал бы этого, если бы не признавал за чеченцами известного рода силу; но каждая похвала их храбрости поощряла бы их дерзость.

Весьма любопытны также письма Ермолова, относящиеся к этой эпохе и показывающие, как сам он относился к совершаемому им делу. «Остается добавить, писал он однажды в шутливом тоне к Денису Давыдову: что я приятное лицо мое омрачил густыми усами, ибо, не пленяя именем, не бесполезно страшить и наружностью. Я многих но необходимости придерживаюсь азиятских обычаев и вижу, что проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить милосердием. И я ношу кинжал, без которого ни шагу. Тебе истолкует Раевский слово “канлы'', значащее взаимную нежность»...

Позже, он писал к Меллеру-Закомельскому: «Теперь судьба позволила царям наслаждаться миром. Даже немецкие редакторы, имеющие способность все предвидеть, не грозят нам бурею вражды и несогласия. Спокойно стакан пива наливается мирным гражданином; к роскошному дыму кнастера не примешивается дым пороха, и картофель растет не для реквизиции. Один я, отчужденный миролюбивой системы, наполняю Кавказ звуком оружия. С чеченцами употреблял я кротость ангельскую шесть месяцев, пленял их простотой и невинностию лагерной жизни, но никак не мог внушить равнодушие к охранению их жилищ, когда приходил превращать их в бивуаки, столь удобно уравнивающие все состояния. Только успел приучить их к некоторой умеренности, отняв лучшую половину хлебородной земли, которую они не будут иметь труда возделывать. Они [93] даже не постигают самого удобопонятного права, — права сильного»...

Постройка Грозной между тем шла своим чередом. К 1 октября крепость была готова настолько, что Ермолов мог уже отправиться на линию, куда призывали его спешные кабардинские дела. А в отсутствие его случились крупные происшествия на Сунже. Нужно сказать, что Ермолов с намерением ласкал и берег несколько ближайших мирных аулов, рассчитывая, что жители их, живя под охраною крепости, мало по малу приучатся к русским, займутся хлебопашеством и будут доставлять гарнизону необходимые жизненные припасы. Случай испортил все расчеты Ермолова. Один из жителей деревни Суюнджи-Юрт выстрелил в команду, посланную за покупкой провианта. Что послужило поводом к выстрелу — осталось не разъясненным. Рассказывали, впрочем, что горец узнал своего вола, запряженного в казенную повозку, и потребовал его возвращения, когда же его отогнали, чеченец выхватил винтовку и выстрелил. Офицер приказал арестовать преступника, но чеченцы, сбежавшиеся на выстрел, сами бросились на офицера, схватили лошадь его за поводья, и тот едва успел избегнуть смерти. Команда принуждена была отступить. В тот же день чеченцы стали перегонять за Сунжу скот и перевозить имущество. Вельяминов послал успокоить жителей и сказать, что им нечего бояться мщения за вину одного человека, но требовал выдачи преступника. Чеченцы отвечали, что, по обычаям родины, они виновного не выдадут, а если войска придут брать его, то они будут защищаться. Всякая поблажка после такого ответа была бы неуместна, — и Вельяминов пошел к ним с отрядом. Семьи чеченцев, как оказалось, уже покинули в это время аул, и в нем остались одни мужчины. Они действительно встретили войска ружейным огнем, и тогда деревня, взятая штурмом, была истреблена до основания. Последствием этого было, что большая часть мирных окрестных аулов бежала в горы, и цветущие берега Сунжи с тех пор надолго опустели. [94]

Возвратившись из Кабарды, Ермолов нашел все земляные работы в Грозной оконченными, землянки, устраиваемые для гарнизона на зиму, были готовы, крепость вооружена.

Окончание Грозной совпало как раз с тревожными слухами, что в Дагестане бунт, что русский отряд генерала Пестеля разбит в Каракайтаге и опасность угрожает Кубинской провинции. Несмотря на суровую осень, Ермолов немедленно приказал войскам готовиться к далекому походу в горы. Но надо было прежде покончить дело в Чечне, и Ермолов сделал ряд целесообразных распоряжений. Для прикрытия сообщений Грозной со старою Терскою линиею поставлен был небольшой редут при Старо-Юртовском ауле и в нем расположена рота пехоты. Всем владельцам чеченских деревень, лежавших по правому берегу Терека, объявлено, чтобы они, под страхом наказания, не терпели у себя вредных людей, не пропускали через свои земли хищников и содержали бы в известных местах караулы. В то же время составлены и разосланы были строгие инструкции и правила, по которым мирные чеченцы подчинялись русским военным начальникам и по первому требованию их должны были высылать на службу конных людей с собственным вооружением и на собственном содержании. «Еще не было примера, говорит Ермолов но этому поводу: — чтобы кто-нибудь мог заставить чеченца драться с своими единоземцами; но уже сделан первый к тому шаг, и им внушено, что того и всегда от них требовать будут». — «Малейшее неповиновение, набег или грабеж на линии, объявил он мирным чеченцам: — и ваши аулы будут разрушены, семейства распроданы в горы, аманаты повешены». Даже в случае открытого прорыва чрез их аулы сильной неприятельской партии, жители обязаны были защищаться; мало того, что защищаться, — в таких случаях еще назначалось следствие и поверялось, как они защищались, что именно делали, были ли с их стороны убитые в сражении, или, напротив, дело кончалось ничтожной перестрелкой, и сопротивление было слабое. «В последнем случае, гласила инструкция: — деревня истребляется огнем; жен и детей вырезывают». «Лучше [95] от Терека до Сунжи оставлю пустынные степи, говорил Ермолов: — нежели в тылу укреплений наших потерплю разбои».

Грозная, энергическая военная система вынуждалась со стороны Ермолова лишь крайнею необходимостью и глубоким пониманием духа и характера народа, с которым ему приходилось иметь дело. Чеченцы, слишком далекие от гуманных воззрений европейских народов, умели ценить и уважать только физическую силу; гуманные действия с ними они неизбежно приписывали слабости, но зато прекрасно понимали строгие меры Ермолова.

Наконец, когда все распоряжения были окончены, девять рот егерей, шесть орудий и 400 линейных казаков, под командою храброго полковника Грекова, заняли Грозную. И в то время, как этот гарнизон спокойно устраивал себе зимовую стоянку в крепости, остальные войска уже переправились за Сунжу, откуда им предстоял далекий путь в неведомые Дагестанские горы.

_________________________________

Как славный памятник Ермоловской эпохи сохранялась долго, почти до наших времен, та скромная, уединенная землянка, в которой, во время возведения Грозной, жил и трудился сам Алексей Петрович, перенося лишения наравне с своими товарищами-солдатами. И всякий путешественник, был ли то царственный муж или простой человек, — с одинаковым благоговейным чувством приходил видеть эту бедную землянку, из которой, по выражению Муравьева, «при малых средствах исходила та сила, которая положила основание крепости Грозной и покорению Чечни». В углу двора обширного и пышного дворца, — «как укоризна нашему времени», — полстолетия стояла она, хранимая уважением к славной памяти героя-вождя. Но то, против чего бессильно было время, разрушено невежественным равнодушием к славе предков и памятникам ее. Один из [96] позднейших воинских начальников Грозной, по непонятным, ничем не объяснимым побуждениям, приказал снести эту ветхую землянку — и предмет гордости всякого истинно русского сердца, предмет благоговейного почитания старых кавказцев — исчез.

Но не исчезла намять о нем, и не стереть ее ни времени, ни равнодушию к славным преданиям нашей седой старины. [97]

VI.

Крепость Внезапная.

На северо-восток от Чечни, за Качкалыковским хребтом на обширной плоскости, раскинувшейся между Нижним Тереком, Каспийским морем, Сулаком и последними отрогами Ауховских и Салатавских гор, живут Андреевские, Аксаевские и Костековские племена татарской крови, известные под общим именем кумыков; в образе жизни они почти ничем не отличаются от чеченцев, но нравом значительно мягче и спокойнее.

Кумыкская плоскость орошается только четырьмя мелководными, вытекающими из горных ущелий, речками (Аксай, Яман-Су, Ярык-Су и Акташ), из которых притом ни одна не достигает моря, теряясь в камышах и болотах, образуемых их водами, — и потому население ее, по словам Ермолова, было ничтожно.

Сохранилось предание, что начало заселению этой плоскости кумыками положили выходцы из соседнего с нею шамхальства. У одного из тарковских шамхалов — говорит оно — был сын Султан-Мут, рожденный от простой кабардинки, и потому, по коренным обычаям страны, не имевший тех прав, какие получают дети от матерей княжеской крови. Изгнанный братьями, он поселился близ нынешнего Чир-Юрта и, терпя крайнюю бедность, своими руками обрабатывал поля. И до сих пор еще, близ [98] Болтугая, на тех полях, которые, по преданию, были возделаны им, существует курган, носящий название Султан-Мут-Тюбе.

Потеряв надежду получить от братьев удел с доброго согласия, Султан-Мут удалился в Кабарду, собрал, при помощи родных по матери, войско и вооруженною рукой овладел участком земли на правом берегу Сулака. Там он заложил деревню, на самом месте нынешнего Чир-Юрта, и поселился в ней с своею кабардинскою дружиной.

Слава об его уме, храбрости и справедливости скоро привлекла к нему толпы выходцев, преимущественно из Мехтулы и шамхальства. Дружина князя стала так велика, что не могла уже свободно ужиться на занятом участке, и часть ее, перейдя за Сулак, основала у выхода из Салатавских гор знаменитую впоследствии деревню Эндери (Андреевский аул). Тогда и сам Султан-Мут, покинув Чир-Юрт, переселился туда же. Прилив переселенцев из шамхальских владений между тем не прекращался; народонаселение росло быстро и переносило сюда свой язык, нравы и обычаи, в которых скоро потонула кабардинская народность. Но, утратив язык и нравы, кабардинцы успели передать кумыкам народно-аристократическое общественное устройство своей родины.

Предание говорит далее, что Султан-Мут был убит при изгнании из Дагестана русских, приходивших туда с воеводою Бутурлиным в 1604 году. Дети его жили еще в Эндери, но внуки уже разделились и сделались родоначальниками отдельных княжеских фамилий: одни из них остались в Эндери, другие основали Аксай, на Акташе, близ нынешнего Герзель-Аула, а третьи — Костек и Казиюрт на Сулаке. Это и были три главные поселения Кумыкской плоскости, возле которых группировались все остальные деревни. Так образовалось у кумыков сословие князей, потомков храброго Мута, которым все остальное население обязывалось известными повинностями, и, по феодальному устройству кабардинцев, становилось их узденями. Свободными остались только те, которые еще при жизни самого Султан-Мута получили от него надел — и теперь составили [99] свободное сословие, известное под именем Сала-Узденей. Сословие это гордилось своею независимостью и, уступая первенство только князьям, отличалось удальством, а вместе с тем и наклонностью к буйству и беспорядкам.

Через Кумыкские земли лежал издавна чеченский путь набегов на Нижний Терек, и уже по этому самому они не могли избегнуть гнета от страшных, воинственных соседей, которые стали переходить и селиться в кумыкских владениях целыми аулами. Таким образом, на лучших кумыкских землях, у самого подножия лесистых Качкалыковских гор, образовалось обширное чеченское население, которое, в отличие от других чеченских племен, и стало называться качкалыковским. Ермолов застал кумыков в таком стесненном положении от этих выходцев, что бедные кумыки даже на своей земле не могли считать себя безопасными иначе, как поддерживая связи и входя в родство с качкалыковскими чеченцами. Ни один из князей кумыкских, по словам Ермолова, не смел выезжать, не будучи сопровождаем чеченцем. Очутившись в полной зависимости от новых пришельцев, кумыки вынуждены были давать не только свободный пропуск их разбойничьим шайкам на Терек, но даже участвовать с ними в набегах, а в случае неудач или преследование их русскими войсками, укрывать преступников. Когда Грозная значительно затруднила чеченцам набеги с той стороны и они перенесли свои действие преимущественно на Верхний Терек, — тем больше опасности стали представлять ничем не обеспеченные границы со стороны Кумыкской плоскости. Ермолов потому и решил поставить на ней сильную крепость, выгнав в то же время всех чеченцев из Кумыкских владений. Этим сразу достигались две цели: кумыки, отрезанные от чеченцев и освободившиеся от их влияния, перестали быть опасными, а перед чеченцами воздвигалась преграда.

Возвращаясь из Дагестана, куда он ходил громить Мехтулинское ханство, Ермолов, зимою с 18 на 19-й год, посетил Кумыкские владения и убедился, что Эндери, или Андреевская [100] деревня, как ее называли русские 5, представляет по своему положению одно из самых важных мест на всем левом фланге Кавказской линии и может служить удобнейшим стратегическим пунктом. Расположенный при выходе из Салатавских гор, аул этот был главным рынком для всей Чечни и Дагестана; здесь сосредоточивались все связи и сношение горцев, и здесь же производился торг невольниками, которых вывозили из гор и за дорогую цену продавали в Константинополь. Этот пункт и избрал Ермолов для постройки сильного укрепления.

Весною 1819 года русский отряд, под командою начальника корпусного штаба генерала Вельяминова, собрался на Тереке, в станице Шелкозаводской, чтобы отсюда двинуться к Андреевскому аулу. Батальон Троицкого полка оставлен был по дороге, для прикрытия сообщений с Кавказскою линиею, а остальные силы отряда: два батальона Кабардинцев, 8-й егерский полк, 16 орудий и 300 линейных казаков — вышли на постройку крепости.

Занятие Андреевского аула так встревожило весь Дагестан, что аварский хан решился наконец открыто стать во главе движения. Распуская слух, что русские, захватив в Андреевской деревне всех жен, распродали их на рынках и что подобная же участь грозит всем мусульманам, он призывал их стать под свои знамена и вместе с ним защищать свободу и веру. Следовавшая за ним толпа, наскоро собранная из дальних гор, большею частию никогда не видала русских и верила ему на слово. Но почти и все жители Андреевской деревни вошли в заговор с лезгинцами и клялись аварскому хану в повиновении.

Между тем русские войска стояли бивуаком, рубили лес, делали сырцовый кирпич из глины с соломенною трухою и вообще заготовляли исподволь строительные материалы. 2 июля в лагерь прибыл сам главнокомандующий. Работы пошли скорее, и 18 июля заложена была сильная крепость на целый батальон пехоты с блокгаузами в два яруса и названа Внезапною. [101]

Волнение на Кумыкской плоскости усиливались однако со дня на день; аулы быстро пустели. Приезд Ермолова вызвал между тем еще большую лихорадочную деятельность со стороны дагестанских предводителей. Качкалыковские чеченцы также собирались в разных местах небольшими партиями и, ожидая прибытия из гор лезгин, скрывались в лесах. Носились слухи, что и засунженские чеченцы намерены напасть на Грозную и перервать наши сообщения с Тереком. Но там находился Греков — и Ермолов был спокоен. Он только торопился теперь как можно скорее окончить работы, чтобы иметь свободу действовать в поле, и под его надзором постройка крепости действительно производилась с быстротою сказочною. Внезапная росла, как гриб. «Крепость такая, — писал Ермолов к Мадатову: — что и не здешним дуракам взять ее невозможно. Скоро начнут приходить полки наши из России и мы, поистине, будем ужасны. Не даром горцы нас потрушивают — все будет благополучно.»

Уверенность главнокомандующего с одной стороны вполне оправдалась. От полковника Грекова вскоре пришло донесение, что он был за Ханкальским ущельем и никого не встретил вплоть до Аргуна и Шавдона; все жители бежали в горы, деревни были пусты — точно все вымерло. За Грозную опасаться было, следовательно, нечего. Но тем тревожнее шли известия с другой стороны. Правда, появление князя Мадатова с войсками в Южном Дагестане отвлекло туда значительную часть дагестанцев; но это же самое обстоятельство заставило и аварского хана выйти из выжидательного положения, с тем, чтобы атаковать самого Ермолова. В половине августа, в 16 верстах от русского лагеря, в тесных горных ущельях Салатавии, расположилось сильное лезгинское скопище, под личным предводительством Султана-Ахмет-Хана. Здесь был назначен сборный пункт всем горским народам, которым хан обещал не только воспрепятствовать постройке крепости, но прогнать русский отряд за Терек и разорить Кизляр. С прибытием дагестанской силы, чеченцы также вышли из гор и окружили лагерь своими мелкими партиями. Однажды, ночью, кинувшись на отрядный табун, они [102] угнали даже до четырехсот артиллерийских и полковых лошадей. Положение принимало серьезный характер. Сообщение с линией не могли производиться иначе, как под прикрытием сильных конвоев; для защиты Кизляра пришлось отправить в Казиюрт две роты и два орудия, и в лагере осталось не более четырех батальонов 6, — утомляемых притом непрерывными тяжелыми работами, производившимися даже и ночью при зажженных кострах и факелах. К счастию еще, больных в отряде было не много: Ермолов смотрел, чтобы солдаты были хорошо накормлены и рабочие каждый день получали водку.

Других свободных войск не было. А между тем большая часть окрестных кумыкских селений одно за другим переходило на сторону аварского хана. Салатавцы также от нас отложились, — отряд окружали измена и заговоры.

Но Ермолов не терял спокойствия духа и, чтобы поддержать его в войсках, часто ходил по лагерю и шутил с солдатами. Солдаты и сами любили пошутить «с батюшкой Алексеем Петровичем», как они называли его между собою. Он заботился о них сколько мог, — они отвечали ему любовью и откровенностью. Цылов, ординарец Ермолова, рассказывает такой случай. Раз как-то два-три дня рабочим не давали водки. Кабардинцы решились заявить протест. Возвращаясь с работ, и как всегда с песнями, — они на этот раз приноровили так, что перед самою ставкою главнокомандующего грянули слова:

Жомини да Жомини, —
А об водке ни полслова!..

Ермолов усмехнулся — и вышел к ним навстречу. «Здорово, ребята! крикнул он своим звучным голосом: — водка — перед кашицей!» — И водка явилась.

Наконец стали прибывать подкрепления. Первым пришел 42-й егерский полк из Таганрога, и его одного было уже довольно Ермолову, чтобы самому перейти в наступление. На рассвете 29 августа, оставив во Внезапной для прикрытия крепостных работ достаточный гарнизон, он с остальными войсками [103] вышел из лагеря и, не доходя селения Болтугай, напротив Чир-Юрта, был встречен неприятелем. Две роты 8-го егерского полка, следовавшие в авангарде, подверглись горячему нападению горцев и стойко выдержали сильный огонь их; но когда лезгины бросились в кинжалы, егеря, незадолго прибывшие из Крыма, так были озадачены этим новым родом нападения, что совершенно смешались и побежали... К счастию, картечь удержала стремительное преследование горцев а подоспевшие две роты Кабардинцев, с маиором Ковалевым, во главе, без выстрела ударили в штыки — и все опрокинули. По крутизне гор однакоже было немыслимо преследовать бегущих врагов, и лезгины оправились, засели в утесах за крепкими завалами, в то время как наши войска заняли Болтугай и расположились по окружным высотам на ружейный выстрел от неприятеля. Зная, что между горцами не может долго сохраниться единодушие, и не желая бесполезно терять людей на приступе, Ермолов решил выждать и в продолжение четырех дней ограничивался одним бомбардированием неприятельских позиций. Ожидание его оправдались: уже на третий день между лезгинами, стесненными в окопах, начались взаимные ссоры, драки, убийства, а на четвертый — сам аварский хан бежал; вслед за ним побежало остальное скопище.

Пользуясь паникой, обуявшей неприятеля, Ермолов двинулся в горы. Сделав несколько переходов по местам столь трудным для движения, что войска едва могли провезти два легкие орудия, он истребил несколько селений, сжег хлеба и, не встретив на пути ни одного человека, 1-го сентября возвратился к Внезапной. Спокойствие водворилось на всей Кумыкской плоскости. Но успех этот куплен был дорогою ценою: из строя Ермоловского отряда выбыло три офицера и 127 нижних чинов убитыми, ранеными и пропавшими без вести.

Героями дня были две Кабардинские роты, и им пожаловано было 12 георгиевских крестов; маиор Ковалев произведен в подполковники, штабс-капитан Греков и прапорщики Марков и Барабанов — получили владимирские кресты, Юдин и Вениер — [104] произведены в штабс-капитаны, все остальные офицеры награждены орденами св. Анны 3 и 4 степени. При скупости Ермолова на награды, случай был не совсем обыкновенен.

6-го сентября войска снова принялись за работы. Между тем, в это самое время стали подходить на линию и остальные полки, направленные сюда из России. Куринский полк до времени оставлен был на линии, а Апшеронский направился прямо в главную квартиру Ермолова.

С Апшеронским полком прибыл некто Ван-Гален, испанский уроженец 7, оставивший чрезвычайно интересные записки о службе своей на Кавказе. От него мы узнаем об образе жизни Ермолова при постройке Внезапной и о нескольких любопытных событиях, которых он был свидетелем во время трехдневного пребывание в главной квартире. Вот что рассказывает он.

«Миновав редут близ деревушки Аксай, который незадолго перед тем был самым крайним укрепленным пунктом, мы через сутки приблизились к Андреевскому аулу, около которого находилась главная квартира Ермолова. Сам главнокомандующий вышел к нам навстречу пешком, без всякой свиты. Лагерь раскинут был в поле, под самыми стенами аула, а потому и прибывший полк расположился тут же со своим обозом.

На следующее утро пушечный выстрел возвестил приближение зари. Я вышел из палатки, и с высоты, на которой был раскинут лагерь, увидел одно из самых величественных зрелищ, которое когда-либо представлялось моим глазам: с одной стороны был живописно раскинут аул, с другой — тянулись на широком пространстве плодоносные долины, окруженные высокими горами причудливых очертаний. Когда пробило шесть часов, я отправился вместе с офицерами Апшеронского полка к главнокомандующему, жившему в войлочной кибитке с одним окном, все убранство которой состояло из походной кровати, стола и двух стульев.

Из кибитки вышел адъютант и ввел нас. Ермолов, дружески поздоровавшись с нами, обнял по очереди офицеров, [105] с которыми познакомился во время последней кампании против Наполеона. Затем, обращаясь ко всем присутствующим, подробно распространился о положении дел на Кавказе, провел юмористическую параллель между французской и кавказской кампаниями и указал на цели каждой из них. Ермолову было на вид около сорока лет. Он очень высок ростом, пропорционально и крепко сложен, с живым и умным лицом. На нем был военный сюртук с красным воротником и орденской ленточкой Георгия в петлице; на его постели лежали сабля и фуражка, которые служили дополнением его обычного походного костюма.

На следующий день после нашего прибытия, отдан был приказ занять Андреевский аул, а главная квартира была перенесена в укрепленную башню, стоявшую рядом с мечетью, на самом высоком пункте аула. Перед башнею поставлено было несколько полевых орудий — больше для устрашения, чем с враждебными намерениями.

Когда Ермолов вернулся от Болтугая, русские нашли Андреевский аул совершенно покинутым; из него разбежались даже и те немногие князья и уздени, которые еще там находились; остались в нем только священнослужитель да несколько беспомощных и хилых стариков. Ермолов приказал войскам стать лагерем за стенами аула и, запретив солдатам входить в него, дал знать бежавшим, что они в течение трех дней могут без опасений возвратиться в свои дома. Мера эта оказала свое действие — андреевцы возвратились; но между вернувшимися не было почти ни одного мужчины.

Так как приемы у Ермолова во время походов были совершенно бесцеремонные, и гости часто не знали точного часа его обеда, то мы решили предварительно сделать прогулку, чтобы осмотреть аул. По дороге нам попалось навстречу несколько возвращавшихся семей, и мы заметили необыкновенно красивых женщин, полузакрытых чадрами. Андреевский аул — единственный промышленный пункт в Чечне и сравнительно очень богат; потому-то жители, из боязни, чтобы дома их не были [106] разграблены, и сочли за лучшее вернуть свои семьи. И хотя русские сами по себе составляют предмет ненависти магометан, но тем не менее доверие к ним так велико, что мужское население безбоязненно отправило вперед своих жен и детей. Но сами мужчины медлили еще возвращаться до последней возможности: они опасались заслуженного наказание за все убийства, грабежи и всякого рода насилия, которые позволяли себе против русских в те немногие дни, когда в горах Салатавии стояла грозная сила аварцев.

В башне, где находилась главная квартира, нам сказали, что обед давно готов. Но в виду того, что Ермолов в этот день отправлял депеши к императору, в которых давал подробный отчет о действиях отряда, нам пришлось ожидать его еще целый час. Я вышел с некоторыми офицерами в сад, из которого открывался превосходный вид на весь аул и его окрестности. Отсюда мы прошли в мечеть, смежную с башней; я нашел в ней несколько пергаментов, написанных на незнакомом мне языке, и взял их, чтобы подарить иезуиту в Моздоке.

По возвращении в столовую, я увидел, что гостей больше чем мест, обстоятельство повторявшееся довольно часто, потому что всякий имел право являться без приглашения к столу Алексея Петровича, как называли все главнокомандующего. Слуги в подобных случаях приставляли к столу деревянные скамьи работы русских солдат. По принятому обычаю мы все ожидали прихода генерала, чтобы занять свои места. Наконец он вошел, поздоровался со всеми с своим обычным добродушием, не делая никаких различий, и сел у середины стола, пригласив некоторых начальников сесть рядом с ним, а меня и одного прибывшего со мною маиора усадил на почетные места в конце стола.

Обыкновенно Ермолов перед обедом усиленно занимается делами с своими молодыми адъютантами, не отдавая предпочтения ни одному из них. Как словесные, так и письменные приказы он поручает тому, кто первый попадается под руку. Я слышал от людей, знавших Ермолова в молодости, что он [107] всегда любил серьезное чтение и хорошо знаком с классиками. При этом он не терпел пьянства и картежничества; последнее он строго преследовал, хотя страсть эту очень трудно вывести между его соотечественниками. Это единственная вещь, где он выказывал нетерпимость, особенно если чувствовал некоторое уважение к лицу, имевшему этот порок.

Вечером, по уходе приближенных, которые почти ежедневно собираются у него за чаем, Ермолов пишет и читает; а так как он никогда не употребляет ни стенных, ни карманных часов, то не ложится спать до тех пор, пока не сменится караул у его окна. Однако несмотря на это, прежде чем пушечный выстрел возвестит приближение зари, он уже на ногах и производит осмотр лагеря. Таков неизменный образ жизни этого человека, который несет такую тяжелую ответственность и которому приходится переносить столько трудов по обширному и сложному управлению отдаленным краем. С солдатами он обращается, как с братьями, дорожит каждой каплей их крови и во время экспедиций употребляет все меры, чтобы обеспечить успех с наименьшей потерей. Благодаря этому он пользуется общею любовью и уважением своих подчиненных».

Так описал этот чуждый человек поразившего его кавказского героя.

В половине сентября месяца, Внезапная была окончена, вооружена и занята гарнизоном. Настала очередь расплаты с чеченцами. Вся Салатавия, принимавшая участие в замыслах аварского хана, была обложена данью, которой до сих пор никогда никому не платила; андреевские, аксаевские и костековские селения подвергнуты большой контрибуции, и всем князьям приказано было собрать и доставить в лагерь такое же число лошадей, какое было отбито чеченцами.

Было между прочим дознано, что чеченцы, угнавшие табун, принадлежали к качкалыковскому племени, издавна, как мы уже видели, поселившемуся на кумыкской земле. Чтобы раз навсегда отделаться от этих беспокойных соседей, равно наносивших вред и русским и кумыкам, Ермолов решил очистить всю [108] кумыкскую плоскость от наносного сброда, заставив чеченцев уйти отсюда за горный Качкалыковский хребет. Деревни качкалыковцев лежали однакоже в твердых и лесистых местах; с ними были их семьи, а защищая семьи, чеченцы дерутся упорно, и победа над ними не обходится дешево. Нужно было добиться того, чтобы чеченцы сами удалили свои семейства, а к этому понудить их можно было только примером ужаса. И вот, искупительною жертвою был избран богатый надтеречный аул Дады-Юрт, жители которого были поголовно разбойники, умевшие весьма искусно хоронить концы, а между тем более всех тревожившие казачьи станицы. Донскому генералу Сысоеву приказано было скрытно подойти к аулу, окружить его и предложить жителям добровольно перебраться за Сунжу; в случае отказа — взять аул штурмом и не давать никому пощады.

15-го сентября, на рассвете, Сысоев подошел к аулу. Шесть Кабардинских рот, семьсот казаков и пять орудий, развернулись в боевой порядок — и стали в ожидании ответа. Дады-юртовцы отказались, однако, принять предложенные условия — и Кабардинским ротам приказано было идти на приступ. Чеченцы приготовились к защите. Начался отчаянный, кровопролитный бой, какого русским войскам еще не случалось до того времени испытывать на Кавказе, не исключая даже известных Булгаковских штурмов. Каждый двор, окруженный высоким каменным забором и представлявший собою род небольшой крепостцы, приходилось сперва обстрелять артиллериею и потом уже брать приступом. Солдаты на руках перетаскивали орудие от одного дома к другому и устанавливали их под сильнейшим ружейным огнем неприятеля, стрелявшего почти в упор, — и большая часть артиллеристов действительно была перебита или переранена; но их заменяли солдаты и казаки, и огонь не прекращался. И едва только пробивалась хотя малейшая брешь, едва осыпалась хоть небольшая часть стенки, солдаты бросались в проломы, и там, в темных и душных саклях шла невидимая кровавая резня штыками и кинжалами. Ни один солдат, попавший в лабиринты саклей, не мог уже и думать об [109] отступлении; еще менее думали о нем чеченцы, в первый раз атакованные русскими в ауле, из которого не успели вывести семейств. Ожесточение с обеих сторон росло с каждою новою жертвою. Некоторые чеченцы, видя, что им не устоять, на глазах солдат резали жен и детей; многие из женщин сами бросались на солдат с кинжалами, или, напротив, кидались от них в горевшие дома и живыми гибли в пламени. Потери с обеих сторон быстро увеличивались. Пришлось наконец спешить большую часть казаков, чтобы послать их на помощь к Кабардинским ротам, — и, несмотря на то, ужасное побоище длилось еще несколько смертных часов. Аул был взят окончательно только тогда, когда истреблены были поголовно все его защитники, когда из многочисленного дады-юртовского население осталось в живых только 14 человек, да и то тяжело израненных. В плен взяты 140 женщин и детей, которых солдаты пощадили из сожаления, после того, как они остались уже безо всякой защиты и просили помилования. Многие женщины и даже дети были ранены; но вдвое большее число их было вырезано или погибло в пожаре, охватившем селение. Солдатам досталась богатая добыча, так как дады-юртовцы, жившие по преимуществу разбоем и не пропускавшие ни одного случая принять участие в набеге на русские станицы, были богаты. Аул в буквальном смысле слова был уничтожен до основания.

Потеря с русской стороны была также весьма значительная: сам генерал-маиор Сысоев был ранен пулею в ногу, из строя выбыло 10 офицеров и около двухсот двадцати нижних чинов, т. е. более четверти всего отряда.

Прошло две недели. Ермолов все еще стоял у Внезапной, а слух о жестокой судьбе Дады-Юрта между тем облетел уже горы и, разумеется, ранее всех достиг до качкалыковских селений. Качкалыковцы встревожились, особенно, когда, на другой или на третий день, распространился слух, что показались русские. Слух оказался верен; но, к удивлению чеченцев, отряд остановился на самой границе качкалыковской земли и спокойно [110] расположился лагерем. Куда он направился — никто не знал. Качкалыковцы находились в томительном ожидании.

«С ними, говорит Ермолов в одном из своих частных писем: — определил я систему медления и, как римский император Август, могу сказать: «Я медленно спешу.»

Действительно, отряд полковника Базилевского был выслан Ермоловым только для того, чтобы привлечь на себя внимание качкалыковцев и этим дать возможность Сысоеву пройти без потерь от разоренного аула Дады-Юрт ближайшею, но опаснейшею дорогою в Грозную. В свою очередь Сысоев, достигнув Грозной, должен был ночью 30 сентября сделать быстрый набег за Хан-Кале и этим отвлечь засунженских чеченцев от помощи качкалыковцам. Так медленно, но верно подготовлял Ермолов успех над качкалыковскими аулами, от которых ожидал сильного сопротивления.

И вот, 1 октября, пронеслась среди качкалыковцев весть: «идет Ермолов». Со стороны Внезапной, извиваясь длинною лентой и сверкая штыками, действительно, двигались шесть батальонов и 16 полевых орудий — прямо на качкалыковские деревни. В аулах поднялась ужасная суматоха. Напуганные примером дады-юртовцев, чеченцы спешили сделать то, чего именно и желал Ермолов, — т. е. отправляли в дремучие леса свои семьи; сами же они давали друг другу клятвы умереть на развалинах своих аулов.

По мере приближения русских войск, решимость чеченцев умереть должна была, однакоже, значительно ослабевать; в этом теперь не было и нужды: семьи их были в безопасности, следовательно защищать им было некого, а деревянные сакли в местности, обильной лесом, не стоили того, чтобы за них терять хоть каплю крови. Эта логика должна была наконец восторжествовать; и когда войска 2 октября подошли к Исти-Су (Горячая вода), главной качкалыковской деревне, населенной, как выражается Ермолов, величайшими из разбойников, то сопротивление оказалось сравнительно уже незначительным. Чеченцы встретили русских, правда, ружейным огнем из окопов. Но две роты Кабардинцев быстро заняли сильный завал, устроенный на [111] кладбище, за которым скрывался неприятель, а третий батальон Апшеронцев был двинут на штурм аула. Это был первый дебют, первый кавказский бой полка, которому суждено было впоследствии уже в бесчисленных боях стяжать себе громкую и заслуженную известность. Апшеронцы исполнили задачу молодцами. Пренебрегая огнем неприятеля, они без выстрела пошли в штыки, ворвались в аул и предали его пламени. В мечети да в некоторых саклях произошли упорные кровавые схватки, но через полчаса аул находился уже в нашей власти, а чеченцы рассеялись по окрестным лесам. День этот тем не менее стоил русским шести офицеров и 63 нижних чинов, выбывшими из строя, — обстоятельство, показывающее, как много жертв предотвратили мудрые распоряжения Ермолова.

На следующий день той же участи подверглись Ноим-Берды и Аллаяр-аул. Из первого чеченцы были выгнаны сильною канонадою, второй они оставили сами, потому что легко могли быть окруженными, — и обе деревни были совершенно разорены.

Аул Хош-Гельды встретил Ермолова с хлебом-солью и был пощажен. Аксаевские владельцы поручились за мирные намерение жителей, которым и дозволено оставаться на местах и возделывать поля. Остальные аулы были пусты — жители их бежали за горы. Таким образом, Кумыкская плоскость в несколько дней была совершенно очищена от хищных чеченцев.

4 октября Ермолов вернулся к Внезапной, а через месяц с теми же самыми войсками он был уже в Дагестане и громил акушинцев.

Решительные действия Ермолова укрепили у горцев обычай, при приближении русских, отправлять свои семьи и имущества в леса. Лет тридцать-сорок назад, на Кавказе, в устах солдат еще можно было слышать следующую старинную песню, относящуюся к Ермоловской эпохе.

В леса беги, моя семья!
Беги, жена, бегите, дети!
А здесь один останусь я.
Нам русский враг готовит сети:
[112]
    Ермолов рать свою ведет,
    Но он в лесу вас не найдет.
К чему же ты их станешь ждать?
Беги скорей; беги ты с нами!
Опасней грома русских рать —
Они убьют тебя штыками,
    Тебя отвага не спасет
    Когда Ермолов их ведет.
Спасенья нет родному краю...
Бегите, — близок уж рассвет.
Меня убьют, я это знаю,
Ермолову преграды нет.
    Но я никак моим врагам
    Без боя сакли не отдам.

Уверяют, что это — дословный перевод чеченской песни, переложенный кем-то в русские стихи. Легко быть может, что впечатлительные чеченцы и создали ее именно в то время, когда грозою по их землям проходил Ермолов.

С построением крепости Внезапной направление передовой линии определилось точно. Для большего же прикрытия нижнего Терека, Ермолов заложил на Кумыкской плоскости еще два небольшие укрепления: на месте бывшего аула Исти-Су — Неотступный стан, обеспечивавший путь к Кизляру, и Герзель-Аул, у самого Аксая, стоявший на пути сообщение с Грозной. Впоследствии к ним прибавились еще: Амир-Аджи-Юрт, прикрывавший паромную переправу через Терек, и Умахан-Юрт, обеспечивавший переправу через Сунжу, на пути между Внезапною и Грозною.

Затем по Сунже, начиная от Грозной, также протянулся ряд небольших укреплений, связавших ее с Владикавказом, а для сообщение всех их, как между собою, так и с задними линиями и с Чечнею, приступлено было к разработке широких лесных просек, по которым можно бы было войскам беспрепятственно подходить к аулам. В этом состояло действительное средство — держать чеченцев в постоянном страхе.

Так выросла крепкая Сунженская линия. Не доставало на ней только казачьих станиц; но довершить это дело уже выпало на долю князя Воронцова, когда, после двенадцатилетних напрасных и кровавых усилий покорить Кавказ иным путем, пришлось возвратиться к победоносной Ермоловской системе. [113]

VII.

В лесах и аулах Чечни.

(Генерал Греков).

В числе даровитых людей, прибывших на Кавказ с Ермоловым, был начальник его штаба полковник Алексей Александрович Вельяминов — личность впоследствии приобретшая громадное значение в истории Кавказской войны. Вельяминову обыкновенно и приписывают замечательную мысль о необходимости просек в Чечне, с целию отнять у ее разбойничьего населения возможность делать набеги и безнаказанно скрываться в своих аулах за неприступными лесами от заслуженной кары. Ермолов оценил вполне значение этой мысли в общем плане умиротворения Кавказа, и рубка лесов заняла виднейшее место в «ермоловской системе.»

С перенесением линии на Сунжу, Ермолов принял Кабардинскую равнину за центр Кавказской линии, и отмежевал отсюда по Кубани правый, а по Тереку и его притокам левый фланг линии — разделение, сохранившееся почти до последних дней покорения Кавказа. Центром управления левого фланга служила Грозная, как по своему положению, так и по силе своих [114] укреплений. Здесь помещались начальник левого фланга, полковник Греков, и чеченский пристав, есаул Чернов, на которых и лежал ближайший надзор за спокойствием между мирными чеченскими аулами.

Николай Васильевич Греков был человек, обладавший замечательною энергиею и не заурядными военными способностями. Дворянин Слободско-Украинской губернии, он родился в стране, где все дышало волей порубежной жизни, и с малолетства сумел воспитать в себе лучшие стороны казачества, которые, как славный памятник прошлого, оставила по себе в том крае Запорожская Сечь. Приехав на Кавказ, он поступил на службу в 1805 году в Кабардинский полк, вместе с пятью своими братьями, такими же героями, как сам, и рядом боевых отличий, оказанных им в то легендарно-героическое время, скоро успел добиться перевода в гвардию. Но, воспользовавшись гвардейскими преимуществами, Греков остался на Кавказе — и это послужило началом его быстрой военной карьеры. Спустя одиннадцать лет, он был уже полковником и командовал на линии 16-м егерским полком, пользовавшимся громкою славой еще со времен Лихачева. Это были «зеленые егеря», — когда-то страх и гроза прикубанских народов 8.

Ермолов, обладавший замечательною способностию выбирать людей, остановил свое внимание на Грекове и, отъезжая в Дагестан, поручил ему важный военный пост начальника левого фланга. На обязанности Грекова лежало делать движение за Сунжу, подробно исследовать местность на всем пространстве лесистой Чечни вплоть до подножия Черных гор, прокладывать на сообщениях между главнейшими пунктами широкие просеки, устраивать дороги, а в случае нужды истреблять аулы, которые будут служить обычным притоном для хищников. Греков принялся за [115] выполнение этой сложной задачи с замечательной настойчивостию и последовательностию.

Как только тыл его был прикрыт небольшим Горячеводским редутом (при Старом Юрте), обеспечившим ему безопасные сообщения с Тереком, он не замедлил перенести военные действия на ту сторону Сунжи. Первые удары русской силы и должны были направиться на знаменитое Ханкальское ущелье — ворота в Чечню, видевшие перед собою ряд племен и народов, приходивших померяться там силами с людьми и с природою гор. Ханкальское ущелье тем и было сильно, что, представляя удобный путь из Чечни, оно своими вековыми лесами делало, напротив, путь в Чечню чрезвычайно трудным, если вступавший в страну был враг ее. Весь лес оживал тогда и, казалось, каждое дерево сыпало смертоносными нулями на дерзкого пришельца. Вырубить этот лес — значило сделать путь в чеченскую землю открытым. Но овладеть Ханкальским ущельем открытою силой было бы трудно. Здесь нужна была хитрость, и Греков прекрасно обдумал план своего нападения. Ничего не предпринимая в течение первых месяцев после занятия Грозной, он исподволь приучил чеченцев к беспечности и к мысли, что слабый гарнизон не может угрожать им серьезными набегами. И вот, когда в аулах все успокоилось, когда суровые зимние холода разогнали чеченские караулы к очагам их саклей, Греков скрытно притянул войска, стоявшие за Тереком, и темною ночью на 29 января 1819 года, внезапным движением разом захватил в свои руки все Ханкальское ущелье.

Еще заря не успела заняться на южном ночном небе, как шестьсот топоров дружно застучали по корням дерев, и с громом и треском стали валиться лесные исполины. В два дня прорублена была широкая просека, — и вековой, неприступный оплот грозной Чечни, стоивший столько жертв и крои Булгакову, пал под топорами русских солдат без единого ружейного выстрела. Деревья, сложенные в кучи, запылали огромными чудовищными кострами. И только тогда, когда густой дым [116] гигантскими столбами стал подниматься над лесом, оплошавшие чеченцы бросились смотреть, что такое творится в ущелье... Но там, где некогда были дремучие леса, защищавшие их родину, теперь была широкая просека и, как муравьиные кучки, копошились на ней серые солдатские шинели. Ворота в Чечню стояли отворенными настежь.

Непосредственно за Ханкальским ущельем простиралась обширная возделанная равнина; здесь были чеченские поля, засеянные хлебом, здесь паслись стада, вокруг — группировались богатейшие селения. Теперь она лежала незащищенною перед русскими войсками, неожиданно без всякого боя, тихо и незаметно овладевшими ключом к ней. Было о чем подумать чеченцам. Благоразумие, однакоже, удержало их от неприязненных действий. Бой за Ханкальское ущелье, теперь, когда оно лишилось своей естественной защиты — неприступного леса, не имел более смысла; оставалось хотя бы наружно покориться, потому что другого выбора не было. И с раннего утра со всех сторон потянулись к русскому стану чеченские депутации с хлебом и солью. Греков, принимая эти выражения покорности, понимал, как мало в них искренности; чеченцы старались только удалить на время неожиданно нависшую над ними тучу, чтобы заручиться помощью со стороны дагестанцев, — и Греков зорко смотрел за чеченцами. Скоро сделалось известным, что жители Куллара, селения, расположенного почти при самом впадении в Сунжу притока ее, Гойты, вошли в сношение с чеченцами, живущими в дальних горах, и не только снабжают их хлебом и принимают у себя их людей, но мало по малу сами перевозят свое имущество в горы. Последнее обстоятельство издавна служило признаком, что чеченцы готовятся к неприязненным действиям; за имуществом обыкновенно следовал скот, потом отправлялись семейства — и мужское население поднимало оружие.

Быстрым движением нагрянул Греков на Куллары — и разрушил их до основания; в то же время соседним деревням было объявлено, что всякая попытка к восстанию будет [117] строго наказана. Жители обложены были новою податью — доставкою бревен для укреплений.

Наступила весна 1819 года. Начавшаяся в то время постройка крепости Внезапной чрезвычайно усложнила задачи Грекова. С ничтожными силами он должен был препятствовать засунженским чеченцам подать помощь мичиковцам и качкалыковцам, находившимся тогда в полном восстании, и в то же время заботиться об устройстве безопасных путей сообщение по направлению к новой крепости. По счастию, угрожающее положение, занятое Грековым у входа в Ханкальское ущелье, уже само по себе оказывало ему огромную услугу; чеченцам приходилось думать о собственной защите, и большая часть враждебных аулов постепенно уходила в горы. Ермолова однако тревожило положение Грекова, и как только из России стали подходить полки, он приказал одному из них, Куринскому, остановиться на Тереке, чтобы служить резервом для Грозной; вслед за тем туда же прибыл из-под Внезапной отряд генерала Сысоева, которому приказано было сделать поиск за Сунжу. 30 сентября 1819 года войска ходили двумя колоннами: Сысоев — через Ханкальское ущелье, Греков — вверх по течению Сунжи. Оба отряда, встречая аулы пустыми, топтали посевы и жгли хлеба и сено, покинутые жителями. Все эти действия в совокупности имели результатом то, что ни один чеченец из-за Сунжи не явился на поддержку качкалыковцев в те дни, когда Ермолов громил их аулы.

Не лишнее заметить, что в экспедиции Сысоева в первый раз является на сцене Кавказской войны Куринский полк, и именно в тех самых местах, в которых впоследствии слава была его неразлучною спутницею в течение почти полувека. На этот раз ему пришлось оказать братскую помощь своим артиллеристам, в критический момент, когда молодецкая горсть их, спасая честь и славу своего оружия, уже готовилась лечь в неравной борьбе с врагами.

Пока отряд Сысоева двигался вперед, неприятель издали следил за его движением, ограничивая бой лишь слабою [118] перестрелкой; но когда началось отступление, чеченцы, пропустив мимо себя отряд за Амир-Хан-Кичу, кинулись на него с такою стремительностью, что едва не захватили двух орудий (батарейное и казачье). Личное мужество командовавшего взводом прапорщика Грамотина, впоследствии известного кавказского генерала, увлекло своим примером артиллерийскую прислугу, смело схватившуюся с неприятелем в рукопашную и отстоявшую пушки. Сотник Назаров, находившийся с казачьим орудием и раненый уже перед тем под Болтугаем в Салатавских горах, вновь получил тяжелую рану шашкой и, вероятно, был бы изрублен совсем, если бы молодцы-артиллеристы не выручили его, отбиваясь банниками. Командир конноартиллерийской роты, есаул Алпатов, заметив новые густые толпы пеших чеченцев, бежавших к батарее, вынесся навстречу к ним с одним конным орудием и почти в упор сделал в них выстрел гранатою. Граната, попавши в передние ряды, пошла рикошетом, разорвалась и разметала чеченцев. Ошеломленные, они остановились, и в это-то мгновение бегом подоспели Куринцы... Ермолов, сам артиллерист, вполне оценил подвиг своих товарищей по оружию, и урядник Андреев, наводивший орудие, выпустившее гранату, получил из его рук Георгиевский крест; Алпатов и Грамотин стали пользоваться с тех пор его особым расположением.

Весною 1820 года военные действия возобновились с новою сплою. Одним из опаснейших пунктов в Чечне считался в то время богатый аул Герменчуг на Джалке, населенный почти поголовно разбойниками, принимавшими между прочим деятельное участие и в нападении при Амир-Хан-Кичу, вопиявшем об отмщении.

Ближайший путь к ним шел в обход Ханкальского ущелья, на селение Топли, охранявшее переправу через Аргун и служившее как бы передовым редантом для герменчугцев. За Топли, от самого Аргуна до Джалки, тянулся знаменитый сплошной, дремучий лес, служивший преградою для уничтожения герменчугских полей и пастбищ. С этого-то леса Греков и [119] решил начать свои действия, двигаясь на Герменчуг с ружьем в руке и с топором в другой. Опытный в войне с чеченцами, он опять скрытно сосредоточил в Грозной отряд и, в ночь на 6 марта, осторожно и тихо переправил его за Сунжу. Было темно, туманно и холодно; войска соблюдали глубокую тишину; колеса и цепи у орудий, обмотанные соломой и рогожами, ни разу не брякнули; конь не заржал; горящие фитили, спрятанные под бурками, ни разу не сбросили искры, которая предательски могла бы осветить отряд. Благодаря этим предосторожностям, войска совершенно неожиданно появились перед селением Топли, захватив врасплох даже самые чеченские караулы. Гребенской казачий полк, посланный вперед с маиором Ефимовичем, мгновенно и без сопротивления ворвался в аул, погруженный еще в глубокий сон. Не теряя пороху, гребенцы кинулись по саклям с кинжалами. Дикие крики, вопль и стоны внезапно огласили безмолвные дотоле окрестности. На помощь к казакам скоро подоспели три роты егерей. Часть жителей была перерезана прежде, чем успела подняться с постелей; другая просила пощады. Греков остановил кровопролитие, собрал старшин окрестных деревень и приказал им немедленно выслать рабочих с топорами для вырубки леса. Курящиеся развалины деревни, смотревшие угрозой и красноречиво говорившие о судьбе, которая постигнет сопротивляющихся, заставили чеченцев повиноваться. Рабочие явились; в вековых чеченских лесах зазвенели чеченские топоры, и каждый удар их по упругим стволам расчищал путь в страну грозным пришельцам. Войска между тем, выдвинувшись вперед, прикрыли рабочих.

Отрывочные выстрелы в цепи свидетельствовали однако, что новый враг стоял перед отрядом, и только пушки, снятые с передков, держали его в почтительном расстоянии. Но топоры звучали от того только быстрее и чаще, — чеченцы должны были торопиться окончить работу, чтобы не попасть в перекрест между своими и русскими.

Через три дня была готова широкая просека, открывавшая большую поляну, на которой стоял Герменчуг и множество [120] аулов. Но аулы были пусты, и лишь вдали, на задней опушке леса, можно было видеть группы верховых и слышать оттуда нечастые выстрелы. Войска продвинулись вперед, сожгли Герменчуг и потянулись назад, в Грозную.

Все лето 1820 года продолжались работы по обеспечению левого фланга. Едва войска покончили с герменчугскою просекой, как Греков приступил к вырубке леса по Сунже и к постройке на расчищенных полянах двух новых укреплений: Усть-Мартанского редута и Злобного Окопа, одновременно с тем, как со стороны Внезапной велись работы по направлению к Сунженской линии.

Там также поставлены были три укрепления: небольшой Амир-Аджи-Юртовский редут — на переправе через Терек, между Шелкозаводской и Щедринской станицами, Герзель-Аул на Акташе, в кумыкских владениях, и Неотступный Стан при Исти-Су, в земле качкалыковских чеченцев. Все работы производились под личным наблюдением командующего Кавказскою линиею, генерала-маиора Сталя, и в помощь войскам левого фланга приходил небольшой отряд из Дагестана, под начальством полковника Верховского. Неотступный Стан, запиравший вход в земли аксаевцев и преграждавший путь к Кизляру, особенно беспокоил чеченцев и заставлял их настойчиво препятствовать работам. Они собирались в значительных силах и, изо дня в день, то тревожили русские передовые посты, то угрожали табунам, то нападали на сенокосы. Нередко происходили при этом и горячие сшибки. Между ними выдается одна, в которой линейные казаки, несравненно меньшие числом, оказали необыкновенную неустрашимость. Русский лагерь стоял тогда на последнем уступе Качкалыковских гор. Перед ним простиралась в необозримую даль, до самого Терека, обширная равнина, вся изрезанная оврагами и балками, которыми чеченцы искусно пользовались для своих засад и внезапных нападений. Командир Гребенского полка, маиор Ефимович, каждое утро лично объезжал с разъездами эту опасную местность, и только по возвращении его в лагерь, высылались рабочие, выгонялся [121] скот и выходили фуражиры. Однажды, когда обычный разъезд уже был готов, лошадь, подведенная Ефимовичу, заупрямилась, стала на дыбы, и он, садясь в седло, оборвал шашку; нужно было спешить, и Ефимович поехал в разъезд с одним кинжалом на поясе да пистолетами в кобурах.

Пропустив вперед казаков и заметив, что они уже спустились в овраги, Ефимович повернул в сторону, поднялся с двумя гребенцами на высокий курган и, сойдя с лошади, по обыкновению стал осматривать в бинокль ближайшие окрестности. Вдруг сильная конная партия чеченцев вынеслась из оврага, между ним и его казаками. Не успел Ефимович вскочить на коня, как чеченцы напали на разъезд. Внезапно охваченные с тылу, гребенцы не устояли под ударом пятисот чеченских наездников и, выскочив с противоположного конца оврага, пустились кратчайшею дорогою в лагерь. Ефимович с своими ординарцами был от них отрезан. Горцы заметили трех всадников, скакавших в густой траве, припав на гривы своих лошадей, — и понеслись за ними в погоню. Обе стороны напрягли последние силы, — казаки, чтобы уйти от погони, горцы — чтобы настигнуть. Но вот, несколько отчаянных чеченских наездников, сидевших на лучших скакунах, пересекли им путь. Гребенцы круто метнулись в сторону. Но в это время лошадь казака, скакавшего впереди, запуталась в траве и упала вместе с всадником; Ефимович, не успевший сдержать своего коня, также вместе с ним полетел через голову, а в довершение несчастия упал вместе с лошадью и третий казак, споткнувшись на Ефимовича. Чеченцы уже были тут. Оба казака, не успев выбиться из-под лошадей, были изрублены; Ефимович вскочил на ноги, но лошадь его ушла вместе с пистолетами. И вот он, вооруженный только кинжалом, очутился лицом к лицу с целою сотней чеченцев. Положение его было поистине безвыходное; горцы, заметив по одежде, что перед ними не простой казак, окружили его со всех сторон, и жестокий удар прикладом но голове сбил Ефимовича с ног; он упал без чувств. Но в тот момент, когда большинство [122] чеченцев, увлеченное добычею и не обращавшее уже больше ни на что внимания, спешилось, чтобы связать пленника арканами, в толпе их вдруг произошло смятение, — все с копыта шарахнулось и понеслось назад, бросив Ефимовича, лежавшего как труп, без всякого движения, посреди чистого поля.

Случилось вот что: увидев полковницкую лошадь, скакавшую по полю без всадника, с растрепанным седлом, уходивший разъезд мигом сообразил в чем дело и, повернув назад, отчаянно кинулся в шашки... Старые гребенцы не могли примириться с мыслию, что они, хотя и невольно, оставили своего командира, и решили искупить его жизнь или тело своими головами. Минутное колебание чеченцев под внезапным и бесстрашным натиском людей, обрекших себя почти на верную смерть, спасло Ефимовича. Казаки мигом схватили его на седло и понеслись домой. Восемь человек из них однакоже были изрублены, — это были жертвы честного исполнения долга, святых казачьих обычаев и привязанности к любимому начальнику. Опомнившиеся чеченцы понеслись в погоню. С террасы, на которой раскинут был лагерь, видели всю эту сцену. Две сотни гребенцов, вскочив па коней, пустились на выручку станичников; в полуверсте от лагеря, они столкнулись с пятисотенною чеченскою партиею, врезались в нее — и через мгновение чеченцы скакали назад, а гребенцы настигали и рубили бегущих. Из лагеря этот лихой кавалерийский бой виден был, как на ладони.

«Мы насчитали, говорит один участник этого похода: — более 50 чеченцев, сбитых с лошадей ударами казацких шашек. Были ли они убиты или ранены — не знаю; но во всяком случае чеченцы порядочно поплатились за кратковременное торжество свое над казаками».

Наступил 1821 год. Ермолов был тогда в Петербурге; тем не менее войска левого фланга продолжали настойчиво исполнять начертанную им программу. С 4-го февраля Греков приступил к разработке путей в глубь чеченской земли со стороны Злобного Окопа. Широкие просеки пролегли через Гехинские, [123] Гойтинские, Шалинские и Герменчугские леса до самого Маюртупа, лежавшего за Хулкулау, на Гудермесе, там, где уже начинались земли мичиковцев. Отсюда отряд повернул назад и старыми просеками воротился в Грозную. В продолжение этой экспедиции неприятель нигде не оказал сопротивления. Зная по опыту, что с Грековым шутить невозможно, что всякое нападение на отряд неминуемо повлечет за собою смертную казнь или ссылку в Сибирь аманатов, чеченцы волей-неволей мирились с тем, что падали и исчезали леса — их вековечная защита. Лишь немногие, не желавшие покориться, бежали в горы, где Ахмет-Хан собирал толпы для нападения на укрепления, строящиеся в Дагестане; остальные встречали Грекова с наружной покорностью. Войска оставляли их аулы неприкосновенными, и только близ Гельдигена, хутор знаменитого Бей-Булата, за прежние грехи этого старого разбойника, давно укрывшегося в горы, был разорен до основания.

В Грозной войска простояли неделю, другую. А там Греков снова повел их разрабатывать дороги в Чечню, уже с противоположной стороны, от гор Качкалыковских. Чтобы разгадать, кто за нас и кто против нас, от всех чеченских и качкалыковских деревень потребованы были рабочие с топорами. Их набралось до 11 тысяч человек, и все безмолвно исполняли даваемые им приказания. Громадное скопище в самом русском лагере людей, питавших к русским затаенную ненависть и все-таки повиновавшихся, представляло любопытный факт, объясняемый только необычайным нравственным влиянием, которое Греков имел на окружающие племена. Жители сами привозили даже провиант, пригоняли скот и доставляли все нужное для работ. Качкалыковцы высылали людей с топорами и рубили лес; кумыки — содержали караулы и разъезды. Совершенно упавшие духом засунженские чеченцы не могли не понимать, что меры, принятые Ермоловым, скоро поставят их в полную зависимость от русских, что их разгульной жизни набегов и разбоя близится конец.

Экспедиция достигла всех своих целей. Войска, собранные [124] при Амир-Аджи-Юрте, 1 марта быстро пошли вперед, окружили селение Ойсунгур, лежавшее на северном склоне Качкалыковского хребта, и в наказание жителей, бежавших перед их приходом, совершенно его разрушили. В это время чеченцы вырубили лес в одну сторону до Исти-Су (Неотступный Стан), в другую до Мичика. Когда войска появились в этой местности, еще ни разу не посещенной русскими, качкалыковцы попробовали остановить их оружием, и в лесной перестрелке нанесли русским урон из трех офицеров и 30 человек нижних чинов, выбывших из строя. Но нападение не могло повлиять на работы. Просека была довершена, и войска 6-го марта возвратились на линию. Дальнейшие просеки от Амир-Аджи-Юрта до Ойсунгура, Исти-Су и Герзель-Аула, через узкую лесистую полосу, разрабатывали сами туземцы, под наблюдением аксаевских князей.

Едва войска расположились на отдых, как Греков стал уже получать тревожные известия. В Чечне что-то затевалось, хотя обстоятельно объяснить: что именно — не мог ни один лазутчик. Даже чеченский пристав Чернов, известный своим пониманием характера народа и ловкостью, не мог добиться никаких положительных сведений. Ясно было одно, что население глухо волновалось и что причиною этих волнений было турецкое правительство, распустившее под рукою слух о близкой войне своей с Россиею. Имя султана, как государя сильнейшего в свете, естественного покровителя всех мусульман — обаятельно действовало на легковерные умы. Чеченцы вообразили, что борьба с султаном отвлечет все силы России, не отставив свободных средств для действий против них, и что наступает время опять безнаказанно хозяйничать в станицах и селах по Кавказской линии. Мечта была так привлекательна, а характер впечатлительного народа так необуздан, что катастрофа разразилась даже гораздо ранее, чем можно было ожидать. В апреле месяце те самые чеченцы, которые за несколько недель служили Грекову с таким усердием при вырубке просек, теперь в значительных силах бросились на Амир-Аджи-Юртовский [125] редут. Это был слабейший пункт русской позиции; в редуте было только 25 солдат, под командою унтер-офицера. Но то были солдаты старого Кабардинского полка (теперь Ширванцы), испытанные в битвах, закаленные в опасностях, и чеченцы потерпели неудачу. К сожалению, геройский подвиг унтер-офицера Махонина, целый день защищавшего ничтожный редут против громадного скопища чеченцев — не известен во всех его подробностях, сделавшихся жертвою забвения, подобно многим другим славным делам кавказского корпуса, умевшего делать дело молча и не заботившегося о прославлении и передаче своих подвигов потомству. Известно только, что в бою за обладание редутом, продолжавшемся с утра до позднего вечера, Кабардинцы положили на месте до сорока человек чеченцев, потеряв и сами большую половину людей. К вечеру озлобленный неприятель бешено кинулся на вал, ворвался внутрь укрепления и резался в рукопашную; сам Махонин был изрублен в куски. Но чеченцы все-таки не могли удержаться в редуте и были отбиты, а подоспевшая помощь окончательно заставила их рассеяться.

Взрыв, всегда возможный в народе, как чеченцы, не имел на этот раз никаких серьезных последствий. Как быстро началось волнение, так быстро оно и упало. Попятно, что теперь когда русские войска приобрели возможность проходить беспрепятственно по Чечне с одной стороны до Хулхулау и Гудермеса, а с другой до Мичика, подобные вспышки в этих местах и не могли быть особенно опасными. Но между этими двумя реками, на пространстве в 20 верст, оставался еще мрачный Маюртупский лес, где и сосредоточилось теперь все, что только было враждебного русским. Греков признал необходимым вырубить его и нашел более удобным вести просеку от Мичика, чтобы заодно наказать мятежных качкалыковцев. Но чтобы беспрепятственно пройти на Мичик, нужно было уничтожить зорко оберегавшие дороги близ Ойсунгура и Исти-Су чеченские караулы, нарочно и за большую плату нанятые для этого качкалыковцами. Успех задуманного предприятия зависел, следовательно, от нечаянности и быстроты нападения. И вот, Греков распустил [126] слух, что идет к Внезапной. Действительно, войска от Амир-Аджи-Юрта пошли окружною дорогой на Таш-Кичу и 18-го июля расположились здесь на ночлег со всеми обозами. От обремененного тяжестями отряда чеченцы не могли ожидать никаких энергических, внезапных движений, а между тем Греков в самую полночь тихо поднял отряд, свернул вправо и быстро повел его к Ойсунгуру. Линейные казаки с конными орудиями понеслись вперед напрямик через просеки и кустарники, чтобы отрезать неприятельские посты от Мичика. Главный караул, в 80 человек, был окружен и уничтожен без выстрела. Через день, 20-го июля, Греков столь же удачно снял караул, стоявший при Исти-Су, и войска, перевалившись через лесистый Качкалыковский хребет, уже спокойно заняли Мичик. Маюртупский лес был затем вырублен, все находившиеся в нем аулы и хутора — уничтожены. Сопротивление неприятеля, захваченного совершенно врасплох, было настолько слабо, что в два дня войска израсходовали только шесть ядер и три картечные заряда. Успех экспедиции Греков приписывал блистательному поведению в бою моздокских и гребенских казаков. «Все казаки без изъятия, доносил он Ермолову: — заслуживают полнейшей благодарности; никакие преграды и опасности их не останавливают; казачьи орудия не отстают от конных полков, и решительный удар моздокцев и гребенцов под Ойсунгуром и Исти-Су достоин величайшей похвалы». Сам Греков, за отличие в этих делах, произведен был в генерал-маиоры, на шестнадцатом году своей службы; он остался начальником левого фланга и вместе с тем командовал 2-й бригадой 22-й пехотной дивизии, а 43-й егерский полк принял от него подполковник Сорочан.

Не смотря на энергические действия Грекова, волнение в Чечне к началу 1822 года снова приняли довольно серьезные размеры. Турецкие прокламации, призывавшие Кавказ к оружию и имевшие большой успех среди кабардинцев, передавались через них в Чечню. В Герменчуге появился даже проповедник, бывший тамошний кадий, Абдул-Кадыр, под знаменем которого и стали [127] собираться толпы правоверных. Он обещал убитым рай Магомета, предсказывал гибель русских и с клятвой уверял, что через четыре месяца турецкие войска появятся на Сунже. Под влиянием его проповедей и новых известий, что большая часть войск, расположенных по Тереку, ушла в Кабарду, чеченцы простерли до того свою дерзость, что покусились напасть на Неотступный Стан. Их конница, пренебрегая выстрелами крепостного орудия, смело приблизилась к стенам укрепления, но принятая картечью в перекрест из двух полевых орудий, поспешно повернулась назад и укрылась в балках. Многие аулы стали переселяться в горы; даже жители Старого Юрта, лежавшего верстах в 10 от Терека, сохранявшие доселе неизменную верность, покусились бежать. Греков успел однако принять свои меры и, возвратив беглецов на прежние места, 4-го февраля сам с небольшим отрядом двинулся к Аргуну, чтобы возобновить старые, уже начавшие зарастать просеки от Топли к Герменчугу и Шали. Чеченцы, под предводительством Абдул-Кадыра, встретили его на Аргуне с оружием. Два часа длился бой за лесную опушку, но наконец наши войска ворвались в лес, и в то же время пушечное ядро оторвало Абдул-Кадыру ногу. Он не пережил этой раны и на третий день умер. Смерть проповедника, так много обещавшего и первого поплатившегося за восстание, образумила чеченцев; волнение опять затихло. Тем не менее Греков двинулся далее, сжег селение Шали и Малые Атаги, расчистил просеки и уже только тогда возвратился в Грозную.

Здесь ожидало его известие о необычайной смертности, открывшейся в укреплении Неотступный Стан, вследствие скученности войск и дурных климатических условий. Ермолов приказал его бросить и гарнизон перевели в Амир-Аджи-Юрт, где наскоро и были возведены окопы.

Таким образом, к исходу 1822 года передовая линия по Сунже и Кумыкской плоскости до берегов Каспийского моря была окончательно устроена, насколько то было возможно при тогдашних средствах и условиях. [128]

Мирно протекли на Сунже 1823 и 1824 годы, в продолжении которых утихла Кабарда и покорился Дагестан. Небольшие экспедиции генерала Грекова, предпринимавшиеся время от времени для наказания за мелкие хищничества, напр. уничтожение аула Большой Чечен, стоявшего у выхода из Ханкальского ущелья, не изменяли общего мирного положения дел. Сам знаменитый Бей-Булат, глава чеченских хищников, вышел из гор и явился к Ермолову с повинною,

Но тишина бывает перед бурей. В 1825 году грозою разразилось общее, единодушное восстание чеченцев.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том II, Выпуск 1. СПб. 1887

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.