ДУБРОВИН Н.

ЧЕРКЕСЫ

(АДИГЕ)

VIII.

(См. «Военный Сборник» 1870 г. №№ 3-5.).

Военная организация и военные действия черкесов и убыхов.

Особенности социального устройства черкесского племени и убыхов отразились и на военной организации этих народов.

Народ, по преимуществу, военный, черкесы и убыхи вооружены были все поголовно ружьями или винтовками, пистолетами, шашками и кинжалами. В княжеских и в дворянских домах сохранились еще от предков панцыри, шлемы, луки, стрелы и дамасские сабли, но вооружение это надевалось не для боя, а в особенных только случаях, для обозначения происхождения.

Кабардинцы, темиргоевцы, бесленеевцы и беглые кабардинцы, живя на более равнинной местности и владея большим числом лошадей, образовывали отличную конницу. С ними могли равняться одни ногайцы, живущие на левом берегу реки Кубани, да наши коренные линейные казаки. Шапсуги не любили жечь много пороха, а абадзехи, живущие в стране покрытой лесами, и все прочие общества черкесского народа, разбросанные по горам и ущельям, лучше дрались пешком, чем на коне.

— «Шапсуг рубака» говорили сами про себя закубанские жители; «абадзех стрелок, а чеченец за завалом крепок».

Ни в одном из племен черкесского народа не существовало никакой военной организации, о которой они и понятия не имели; не было никаких установлений относительно обязанности жителей в исполнении военного долга. У убыхов, как увидим ниже, были некоторые постановления, относившиеся до военных действий, но у черкесов каждый действовал по своему усмотрению, как считал [310] лучшим. При появлении врагов внутри края, понятия о чести и достоинстве требовали, однако, чтобы все участвовали в защите отечества, под опасением всеобщего презрения, в случае неисполнения кем-либо этого долга чести и обязанности. Когда заблаговременно было известно о сильном вторжении неприятеля, тогда черкесы предпринимали и общие меры к обороне края: портили дороги, делали завалы и избирали предводителей, вокруг значков которых собирались партии обязанных действовать по их указаниям.

В поле черкесы действовали более врассыпную и редко наступательно. Причиною тому было сознание в превосходстве над собою русских отрядов. Черкес, как и каждый горец, был храбр и слыл отличным стрелком, но, несмотря на то, в деле с русскими вся невыгода была на его стороне. Заряжая ружье, он загонял пулю в ствол молотком, мог попасть в цель на значительном расстоянии, но, пока он заряжал и производил выстрел, русский солдат, по меньшей мере, успевал сделать пять выстрелов. Для верного выстрела, черкес опирал свое ружье на сошку, тогда как русский солдат не терял на это времени. С тех пор, как пресечены были всякие сношения черкесов с Турцией, они стали ощущать недостаток в порохе, дорожили патронами и, боясь истратить даром свой порох, стреляли только в таком случае, когда уверены были в своем выстреле; наш солдат не жалел зарядов, хотя и стрелял не всегда наверняка. Выстреливший черкес на несколько времени был пропадший человек: можно было делать с ним что угодно, пока он снова заряжал ружье. Он сам сознавал это, и потому почти никогда не тратил времени на вторичное заряжание.

Ко всем этим сравнениям надо прибавить еще и то, что кавказский солдат соединял в себе, вместе с дисциплиною, ловкость черкеса. Он так же шибко умел бегать по открытым кустам, так же ловко взбирался на крутизны и горы, ложился за кустарники, высматривал неприятеля, был развязен и зорок.

Все такие качества и преимущества русских отрядов заставляли черкесов только в самых крайних случаях действовать наступательно. В последнем случае, они наскакивали на противника с плетью в руке; шагах в двадцати от нашего строя, наездник выхватывал ружье из чехла, делал выстрел, перекидывал ружье через плечо, обнажал шашку и рубил.

В больших массах черкесская конница любила действовать холодным [311] оружием, и то только тогда, когда была значительно сильнее нас числом и замечала в нашей цепи или в рядах беспорядок. Но если черкесы видели свою слабость, то искусно скрывались за деревьями, за камнями и за другими местными преградами и почти никогда не встречали наши войска с фронта, а нападали на боковые цепи и на арьергард. С фронта они действовали только тогда, когда местность особенно способствовала преграждению пути завалами. Пешком черкесы дрались у себя в лесах и в горах, защищаясь от натиска русских войск, и в этом случае метко стреляли из-за деревьев, камней или с присошек, чтобы вернее целить своими длинными винтовками.

В оборонительной войне, они отлично умели пользоваться местностью и, при малейшей оплошности со стороны наступающего, вырастали как из земли, чтобы нанести неожиданный удар. Это происходило обыкновенно в лесу или в ущелье. Завязывалась горячая драка; лес был весь в пороховом дыму, «перестрелка звучала в нем лучше всякой симфонии»; но едва только отряд выходил на чистое поле, как неприятель исчезал в одно мгновение, точно сквозь землю проваливался.

— Такая уж у них удача! — говорили черноморские казаки, — вырастают несеянные и пропадают некошенные!

У черкесов было несколько орудий, но они не умели их употреблять. Опасаясь потерять орудия в открытом бою, они обыкновенно ставили их на таком дальнем от нас расстоянии, что выстрелы не наносили нам никакого вреда. Как только замечали, что против орудий направлены войска, черкесы тотчас же свозили их с позиции и скрывали.

Русский отряд, двигавшийся в земле черкесов и убыхов, почти никогда и нигде не видал неприятеля; но там, где он проходил по местности закрытой или пересеченной, там сыпались на него пули градом и свидетельствовали о близком присутствии невидимого врага. Поворачивать отряд в ту сторону, откуда направлены были выстрелы, считалось, с нашей стороны, бесполезным и не ведущим к цели, потому что, с поворотом отряда, черкесы исчезали и появлялись с боков и с тыла. Таким образом, действуя наступательно, отряд принужден был обороняться со всех сторон, двигаться продолговатым ящиком, в середине которого были обоз и артиллерия, а по бокам войска, и для нанесения вреда неприятелю ему оставалось одно средство: идти вперед, по раз [312] избранному направлению, разорять на пути аулы и истреблять запасы сена и хлеба.

Черкесы и убыхи не укрепляли своих аулов и защищали их только при нечаянном нападении, а в противном случае выселялись заранее в горы и леса. Турлучные постройки дома туземцу ничего не стоили, и потому он бросал их без защиты и сожаления. Абадзехи переселялись даже и не дождавшись нашего нападения, а периодически, с наступлением каждой осени. Сознавая, что русские с успехом могут сделать набег в их землю только осенью и зимой, когда все реки проходимы вброд, и обнаженный от листьев лес не скрывал более неприятеля от атакующих войск, пограничные абадзехи уходили на зиму с берегов Курджипса и Схагуаши (Белой) в глубину лесов и ущелий. Там они строили себе временные аулы по неприступным оврагам, лежавшим далеко в стороне от дорог, удобных для движения артиллерии, без которой действовать против них было невозможно. С наступлением лета, недостаток воды заставлял их снова переселяться на прежние места, на берега больших рек; но тогда они поселялись около них смело, не боясь нападения, обеспеченные защитою полноводья и непроницаемою зеленью своих громадных лесов. Переселение на зимние места начинались после жатвы, перевозимой прямо в лес, на новые места. Уложив свои небольшие пожитки и выломав двери, окна и столбы, подпиравшие крышу сакли, абадзех готовился к переселению. С наступлением ночи, запрягались в арбы волы, и аул переселялся. Передвижение делалось всегда ночью для того, чтобы кто-нибудь не подсмотрел арбяного пути, ведущего к месту переселения. На арбах везли имущество, жен и детей, а по обе стороны поезд сопровождали пешие и конные черкесы. Перед утром арбы останавливались в глухом лесу, где-нибудь на дне глубокого оврага, по которому протекает небольшой ручей. Переселенцы весь первый день употребляли на разбор привезенного имущества и кое из чего делали навесы для женщин и детей; сучья, солома, ковры и бурки — все пускалось в ход. С наступлением утра следующего дня, топоры стучали по деревьям: черкесы рубили лес и строили сакли.

Подобного рода сооружение не требует ни большого труда, ни долгого времени. Установили ряд столбов — рассказывает очевидец — образующих параллелограмм, от десяти до пятнадцати шагов в длину и восемь или десять шагов в ширину; промежутки между этими столбами забрали плетнем, обмазанным глиной, перемешанною с [313] рубленою соломой; на столбы положили балки для утверждения на них стропил; крышу покрыли камышом или соломой — и дом готов. Потолка и деревянных полов не было. Вместо пола служила земля, убитая глиной и песком. Лицевая сторона дома обозначалась дверьми и небольшим окном, помещаемыми по обоим концам стены; между ними устраивалось полукруглое углубление в земле, которое заменяло очаг, с привешенною над ним высокою плетневою трубой. Возле окна, вдоль короткой стены, пол имел небольшое возвышение: это было почетное место, предназначенное для гостей».

Устроив все это, черкес находил, что ему и тут так же хорошо, как и на прежнем месте, и потому редко защищал аул, зная, что еще найдется много мест, удобных для поселения. Защиту аулов от набегов наших войск они считали делом весьма обыкновенным и неважным, от которого освобождались только дряхлые старики, да женщины, обязанные спасать детей и укрывать имущество в соседнем лесу.

Существенное наказание достигало своей цели только тогда, когда наши войска, предав пламени строения, угоняли в то же время скот. В таком случае, черкесы старались вознаградить свою потерю кражею или отгоном скота у казаков и затем, построив сакли в более глухих и отдаленных местах, забывали о бедствии, нанесенном им разорением аула.

Во время наступления наших отрядов, черкесы, скрывшие свои семейства, имущество и скот в лесах, переводили их с места на место, смотря по движению наших отрядов. Поставленные на всех высотах пикеты их наблюдали за движением отряда и извещали окрестность, которой угрожала опасность, посредством огней на тех высотах, по направлению которых двигался русский отряд.

Когда же мы возвращались, то черкесы, успокоенные на счет целости того, что составляло их имущество, стекались со всех сторон и сильно напирали на отряд. При отступлении в особенности необходима была, с нашей стороны, большая осторожность, потому что черкесы всегда преследовали отступающих с истинным бешенством.

Не защита аулов и имущества составляли славу черкеса, но слава наездника, и эта слава, по мнению народа, приобреталась за пределами родины. Отдавая преимущество набегу перед защитой, редкий горец не участвовал в составе хищнической партии. Самое главное достоинство они приписывали себе в набегах на нашу линии, и надо сознаться, что подобными набегами долго и удачно [314] тревожили русские пределы. Малые партии их были для нас гораздо опаснее, чем сбор в несколько тысяч человек. О больших скопищах мы всегда узнавали заранее, имели время собрать войска, и потому победа всегда оставалась на стороне русских. Сами черкесы не любили действовать наступательно большими массами, потому что подобные предприятия редко им удавались при той разрозненности, которая существовала у них не только между племенами, но и между отдельными родами. Если бы все племена черкесов соединились вместе, то, при взаимном согласии, могли бы выставить около 50 тысяч всадников, и, при единодушном действии, могли бы нанести нам много вреда; но единодушия у них и не было. Привыкнув к политической раздельности, черкесы подчинялись только своему предводителю и не признавали власти другого из соседнего общества. К тому же сбор малой партии не губил времени на совещания, и в случае удачи каждый участник мог рассчитывать на большую долю добычи. Оттого в больших сборищах уже при самом начале редко встречалось согласные; в них было столько же голов для совета, сколько рук для боя. Дюбоа-де-Монперё говорит, что на подобных совещаниях князья и дворяне употребляли только им одним известный язык, называемый шакобза и неимеющий никакого сходства с обыкновенным разговорным языком. Народу не позволялось говорить на этом языке.

Большое сборище, от трех до четырех тысяч человек, ежегодно и аккуратно собиралось два раза в год: один раз весною, другой осенью, в октябре или в ноябре. Для этого необходимо было довольно значительное время: ранее трех недель сбор не мог состояться. Недостаток продовольствия заставлял партии скоро расходиться, но бывали случаи, что скопище оставалось в сборе до шести недель. Большие партии преимущественно являлись на Лабу; главною же целью всех их стремлений был ставропольский или баталпашинский участок.

В наступательных действиях черкесов, в их вторжениях в наши пределы обыкновенно участвовали только одни охотники. Для хищнических набегов партии собирались или по взаимному соглашению участников, или по вызову охотников лицами пользовавшимися военною известностью, удальством и верными военными соображениями. Задумав набег на наши станицы или нападение на какой-нибудь русский отряд, искатель приключений возвещал о том или рассылал повсюду гонцов, приглашая храбрых джигитов (витязей) принять участие в славном и богоугодном [315] деле. Подобные предводители партий, чтоб собрать возможно-большее число участников, отправляли часто по краю певцов и импровизаторов, которые, воспевая славу их пославшего, воодушевляли народ до такой степени, что он толпою спешил под знамена вызывавшего. Только испытанный в счастье наездник, хорошо знакомый с местностью оборонительной линии и привычками казаков несших кордонную службу, мог назваться таматой — старшиной или дзепши — предводителем партии.

Охотники попытать счастье собирались в тот аул, где жил предводитель, и размещались по соседним саклям; почетные наездники были гостями самого предводителя. Последний приводил собравшихся к присяге на коране в том, что они будут ему повиноваться, не покусятся на измену и станут довольствоваться равною добычею. Тут, с одной стороны, являлась власть, а с другой добровольная подчиненность, понимаемая черкесами по своему, совершенно иным образом. Партия составлялась из числа желающих; все они отправлялись охотно, без принуждения, и потому полагали, что от доброй воли каждого зависело участвовать в походе или отказаться от него. В этом отношении у черкесов не существовало никаких побудительных мер. Оттого часто случалось, что многочисленная партия собравшихся на хищничество, еще во время движения к предназначенной цели, «таяла как ком снега», потому что каждый считал себя в праве покинуть ряды, когда ему вздумается, и пуститься на новое предприятие, по его собственному усмотрению. Таким образом из одной партии образовывалось иногда несколько партий и задуманное, по понятиям черкесов, громадное дело оканчивалось или ничем, или неудачею. Кабардинцы и убыхи, предоставлявшие своим предводителям право наказывать ослушников, стояли на высшей степени военного развития, чем все остальные племена черкесского народа.

Набеги черкесов на нашу линию были не что иное как частные предприятия для добычи, невоспрещаемые народными постановлениями, но, вместе с тем, и не служившие выражением политического действия целого народа. Каждый человек, имевший право употреблять оружие по своему произволу внутри края, тем более имел право употреблять его против неприятеля. «Только большие народные предприятия, решаемые в народных собраниях, как, например, нападение на наши укрепления и станицы, составляли, в собственном смысле, проявление общей народной воли и действия политического права войны». [316]

В частных предприятиях партий, лицо, вызвавшее охотников и принявшее на себя предводительствование партией, по обычаю черкесов, должно было держать в тайне все свои намерения и отвечало за успех предприятия. К сохранению тайны приучили горцев их же собственные лазутчики, которых среди народа легко было добыть и иметь нашим начальникам постов и линии. Корысть, родовая месть или канла, ревнивость к славе своего товарища, сплошь и рядом были достаточными причинами, чтобы выдать своего соотечественника и предупредить русских о его намерениях вторгнуться в наши пределы.

В день выступления хищнической партии в поход, предводитель (дзепши или тамате) давал обед, угощал своих сотоварищей и производил гадание на кости. Если гадание было благоприятно — партия выступала; если нет, то ожидала лучших предсказаний.

Условившись со всеми о месте последнего привала, поблизости наших границ, тамате прощался с партией на правой стороне реки Белой и отправлялся в гости к одному из своих предводителей-кунаков, живших в мирном ауле. Здесь он скрывался от множества глаз русских лазутчиков.

«Собрав нужные сведения относительно предпринятого хищничества и пригласив мирного горца в соучастники, тамате делал значительный заворот от аула в камыш или трясину, где поджидали его товарищи».

Отдельные хищнические предприятия совершались или пешими партиями от 5 до 10 человек, или конными от 20 до 30 всадников. Первые, пробравшись незамеченными кордоном в наши пределы, скрывались по нескольку дней в лесах, растущих по Кубани, выжидали там удобного случая и довольствовались захватом нескольких штук скота или пленением нескольких человек. Конные же партии прокрадывались, для совершения хищничества, в нескольких десятках верст от кордона, как, например, в ногайских степях. Пешие партии преимущественно появлялись с апреля и по сентябрь; конные же, большею частью, в сентябре, октябре и даже декабре, когда вода в реках бывает не так высока, а ночи длинны и темны. Но из этого не следовало, чтобы хищники не появлялись и в другое время. Только то время года, когда на Кубани шел лед, или когда река замерзнет, но не крепко, считалось безопасным от хищнических нападений. После же сильных морозов, когда Кубань [317] замерзнет столь крепко, что сообщение по льду делается безопасным по всем направлениям (Замерзание Кубани до такой степени, чтобы можно было ходить или ездить по льду, бывает весьма редко. Значительная партия закубанцев, сделавшая в 1849 году нападение на станицу Васюринскую, прошла через Кубань по льду.), число хищнических партий значительно увеличивалось.

Собираясь в набег, черкесы отлично подготовляли лошадей для производства дальних и быстрых передвижений — подъяровывали их как для призовой скачки. За несколько дней до предполагаемого трудного похода, черкес переставал кормить свою лошадь сеном или давал его очень мало; ежедневно лошадь водили под попонами и купали по нескольку раз в день. От такой гигиены лошадь становилась тонка, жилиста и способна к перенесению значительных трудов в походе. Второю заботою черкеса, собиравшегося в поход, было заготовить побольше патронов и осмотреть швент — бурдюк или тулук. Употребляемые черкесами бурдюки были преимущественно бараньи или козьи, обращенные шерстью внутрь, а снаружи или осмоленные, или обмазанные жиром, или покрытые каким-нибудь другим веществом, не пропускающим воды. Такой бурдюк имел два отверстия: одно для надувания его, другой для вкладывания одежды, оружия, чуреков или другой пищи. Конные черкесы всегда брали с собою по два бурдюка, a пешие шли иногда и с одним.

Во время набегов, хищники избегали встречи с нашими войсками, нападали на одиночных людей или на небольшие партии, чтобы взять пленных или отбить скот. По большей части, ночью они прокрадывались через реку Лабу на Кубань. Главным путем вторжения было волнистое пространство, ограниченное на реке Лабе бывшим Ахметовским укреплением и Подольским постом, а на Кубани укреплением Каменною Башнею и Беломечетскою станицею.

Подойдя ночью на довольно-близкое расстояние к берегу Кубани, партия скрывалась днем где-нибудь в балке и никогда не приступала тотчас же к переправе через реку, но, предварительно, засевши в скрытых местах, осматривала берега реки, место удобное для переправы и наблюдала за действиями кордонной стражи. Наблюдения преимущественно заключались в высматривании, где ложатся секреты и когда посылаются наши разъезды, на что иногда употреблялось черкесами по несколько суток, в особенности если лес, балка или кустарник дозволяли незаметно укрываться.

Подобные наблюдения лежали на обязанности предводителя. Он [318] был полный глава и распорядитель. Он ехал впереди всех, а по бокам его несколько сотоварищей; остальная партия, разделившись на кучки, ехала произвольно. Предводитель партии то скакал вперед, приникнув к седлу, или поднявшись на стремена, то из-за кургана окидывал местность привычным и опытным глазом, то вдруг прикладывал к губам палец — и вся партия останавливалась. Предводитель указывал на землю — и все слезали с коней; махал к себе — и вихрем скакали к нему наездники.

Успех партии давал предводителю две доли из добычи, славу, знаменитость и доверенность; неудача была позором для него и, случалось, влекла за собою смерть предводителя.

С приближением к цели предприятия, предводитель, заметив что-либо сомнительное или подозрительное, слезал с коня, взбирался ползком на ближайший курган, с которого осматривал окрестности, и если замечал наши пикеты, то бросал вверх свою шапку, а сам кубарем скатывался с кургана. Эта хитрость употреблялась с целью ввести в обман наши пикеты и заставить их думать, будто птица слетела.

При отдыхе, когда партия располагалась в лощине и окрестная местность не дозволяла скрыться сторожевому черкесу, из травы приготовлялся сноп, под прикрытием которого караульный полз на удобное место и, спрятавшись в траве, лежал незамеченным.

Во время ночных движений, порядок марша изменялся: боковые патрули съезжались к партии и все держались близко друг друга, из боязни растеряться: один только предводитель, в нескольких сотнях шагов впереди, ехал со взведенным курком, прислушиваясь к малейшему шороху и не сводя глаз с ушей своего чуткого коня. Глухой свист, по условию, распоряжался всеми движениями партии. Во время ночных отдыхов, партия окружала себя караульными, которые, залегши по тропинкам и дорогам и приникнув ухом к земле, отлично отличали бег лани от конского топота.

Переход через Кубань совершался преимущественно по ночам.

С наступлением ночи начиналась переправа, которая производилась различно, смотря по тому, сколько у каждого из хищников было с собою бурдюков. Если их было по два, то, уложив в них исподнее платье, чуреки и другую пищу, через особо-назначенные для того отверстия, которые, накрепко завязав и надув каждый швент через другие узкие отверстия, привязывали под [319] передние лопатки лошадей. Когда это было исполнено, черкесы в полном вооружении, имея ружья на изготовке в правой руке а боевые патроны заткнутые вокруг папах, надетых на головы садились на своих коней и начинали переправу, следуя один за другим и имея впереди себя тамате.

Пешие черкесы и конные, имевшие с собою по одному бурдюку переплывали реку, привязывая их к своим спинам. В бурдюке пешего черкеса, кроме платья и пищи, укладывались кинжал, пистолет и патроны; ружья вкладывалась только по замок, ствол же оставался снаружи, а иногда привязывался, вместе с шашкою поверх бурдюка. Чтобы вода не могла попасть в дуло ствола, он затыкался и обвязывался. Бросившись в воду, хищники, течением воды, в несколько минут выносились на правый берег реки, причем конные иногда тащили за повод и своих лошадей. Те же из пеших хищников, которые брали с собою по два бурдюка, почти никогда не имели ружей, а имели шашку, перекинутую через плечо, пистолеты и кинжал, уложенные в бурдюках, которые подвязывались или под мышками, или по бокам.

Первым делом после переправы было одеться, вооружиться и осмотреть окружающую местность. Переправа партии через Кубань и проход незаметно мимо секретов составляли дело самое трудное и опасное. Здесь-то выражались вполне ловкость, смелость и предприимчивость. С какой тишиной должно было все это совершаться! Малейший плеск воды, фырканье лошадей — в особенности при изменении направления — лишний секрет, выставленный на берегу, не только уничтожал замысел хищников, но и наносили им конечное поражение: одни тонули в реке, другие погибали от пуль и шашек казаков.

В апреле 1834 года, двадцать восемь человек пеших закубанцев задумали переправиться через Кубань, с целью пробраться на воровство в наши пределы между станицами Невинномысскою и Барсуковскою.

Была темная, мрачная ночь; нависшие тучи усиливали темноту; по временам блеск молнии освещал окрестную местность. Дождь падал редкими, но большими каплями. Несмотря на ненастье, донские казаки Жирова полка, занимавшие кордон по Кубани, бодрствовали, и удвоенные секреты, как бы по предчувствии, до того были настороже, что даже имели ружья на изготовке. Такие меры предосторожности, переходившие даже за пределы обязанности кордонной службы, были основаны на положительных сведениях [320] наших лазутчиков, которые определили не только время, но и место переправы хищников.

Было за полночь. Черкесы начали переправу против нашего главного секрета, состоявшего из шестнадцати человек, поставленных в том месте, где Кубань делает изгиб. По быстроте течения Кубани в этом месте и крутизне берегов, хищники не могли иначе выйти на берег как несколькими саженями ниже, и потому в том месте был положен другой секрет из десяти казаков. Большая часть партии была уже у нашего берега, когда молния осветила не только хищников, но и ружья наших казаков. Раздались, почти одновременно, два враждебных взаимных залпа, а вслед за тем крики ура! нижнего залога, бросившегося в Кубань.

Передние хищники, поражаемые шашками и кинжалами наших казаков, бросившихся в воду, а задние пулями, все погибли, за исключением четырех, успевших переправиться обратно; с нашей же стороны два казака были убиты и три ранены.

Для переправы через Кубань черкесы избирали обыкновенно самые ненастные и бурные ночи, когда свист ветра и шум волн заглушали все их действия.

Переправа совершена удачно. По выходе на берег, тамате обязан был удостовериться, нет ли где-нибудь, поблизости от переправы, секрета заложенного кордонным начальством. Для этого он употреблял всевозможные хитрости: покрикивал разными голосами лесных птиц или зверей, бросал вперед, вправо и влево камешки или небольшие комья грязи, и, обратившись весь в слух, прислушивался, не пошевельнется ли или не заговорит ли где-нибудь поблизости человек. Ничего не слышно... Партия прошла незамеченною нашими секретами и не осталось никаких следов ее переправы; дождь залил их сакму или путь следования, так хорошо отличаемый нашими линейными казаками. Если бы не дождь, то бдительный разъезд, посылаемый с каждого поста на рассвете для осмотра местности, обратил бы на это внимание и открыл бы переправу. Залегши в кустах, черкесы ожидали наступления ночи. Днем хищники не предпринимали нападений даже и в том случае, если бы, к их счастью, казачий табун находился на самом близком расстоянии от места засады. Но как только наступали сумерки и табунщики располагались ужинать, хищники садились на коня, производили несколько выстрелов, и поднятый табун стремглав летел в Кубань за [321] вожаком — уазе, имевшим сноровку сразу попасть на заранее избранное место переправы. Первый привал делался только за Лабой, в месте безопасном, где-нибудь на лесной поляне, поблизости источника.

«Группа измученных дорогою пленных» — говорит г. Каменев, описывая бивуак горцев — «в числе которых взрослые мужчины были связаны, сидела окруженная кострами; женщины, захваченные без детей, рыдали, утешаемые, на непонятном языке, караульными; те же, у которых были дети, скрепя сердце утешали и баюкали плачущих детей. Рогатый скот и лошади, оцепленные также караулом, теснились в кутку поляны, лишенные, в видах сохранения здоровья, воды и корму. Положив морды друг другу на спину, животные жадно втягивали сырой лесной воздух и стояли как вкопанные. Возле прочих костров лежали на бурках раненые хищники, раны которых уже были перевязаны; далее, в неосвещенном месте бивуака, под деревьями, на сучьях которых повешено было оружие, лежали трупы убитых хищников, завернутые в бурки и тщательно увязанные; их окружали товарищи одноаульцы. По прибытии всей партии, дзепши (предводитель), обезопасив бивуак секретами, отдавал лошадь, снимал оружие и шел к убитым — почтить их славную смерть поклонением. Посидев возле каждого трупа несколько минут с поникшей головой, он уходил опечаленным. После него то же благоговейное поклонение мертвым делалось и другими наездниками всей партии. Самым оживленным местом бивуака было то, где зарезанная во имя Аллаха скотина, едва выдержавшая перегон, раздавалась приходящим».

По черкесским военным установлениям, если бы партия была застигнута и окружена, то предводитель должен был скорее погибнуть, чем бежать, оставляя своих товарищей на произвол судьбы. Так погиб, окруженный казаками, Магомет-Аш, в 1846 году, хотя имел полную возможность уйти один. Предводитель, всегда следовавший впереди партии, при проходе через наш кордон, в случае открытия хищников, первый поражался пулею или шашкою казака. По этой причине, черкесы постановили правилом, при разделе добычи, уступать предводителю больший и лучший пай.

Бегство открытой партии не считалось у черкесов стыдом, лишь бы только она, при первой возможности, оправилась и, [322] занявши удобную позицию, опять начала драться. Зато считалось постыдным, если партия, застигнутая врасплох, отдавала без боя добычу, или, вступив в дело с неприятелем, не выносила из боя тел убитых своих товарищей.

Попасть в руки противника живым и быть взятым в плен считалось верхом бесславия, и потому нам весьма редко удавалось брать пленных.

Набеги черкесов малыми партиями отличались удивительною быстротою и смелостью. Однажды братья Карамурзины, в длинную осеннюю ночь, переправились, с десятью только всадниками, через Кубань у Прочного Окопа, и проскакав за Ставрополь к селению Донскому, на Тагиле, к рассвету очутились опять за Кубанью, близ Невинномысской станицы, сделав, в продолжении четырнадцати часов, более ста шестидесяти верст.

«Абреки, решавшиеся на подобные дела, были люди известные своею храбростью и ловким наездничеством: казаки знали их и сильно опасались. По кавказскому обыкновению, при появлении неприятеля в каких бы то ни было силах, казаки с ближайшего поста должны были завязать с ними перестрелку, следить за ними неотступно и, своим огнем, обозначать направление партии. Казаки из ближайших станиц и со всех окрестных постов скакали во весь опор на тревогу и немедленно вступали в дело».

Таким образом, в продолжение десяти или двенадцати часов, на каждом пункте кордона могли собраться от шести до восьми сот казаков.

«Бывало, сотня или две линейных казаков смело бросались в шашки и врезывались во вдвое сильнейшую неприятельскую толпу; но случалось, что те же сотни не решались атаковать холодным оружием несколько десятков абреков и стреляли в них издали, зная, что в рукопашном бою их жизнь можно купить лишь дорогою ценой. Окружив абреков, казаки истребляли их до последнего человека; да и сами абреки не просили пощады. Видя отрезанными все пути к спасению, они убивали своих лошадей, за телами их залегали с винтовкою на присошке и, отстреливаясь пока было возможно, выпустив последний заряд ломали ружья и шашки и встречали смерть с кинжалом в руках, зная, что с этим оружием их нельзя схватить живыми».

По черкесскому взгляду на военное дело, всадник, потерявший лошадь, не жилец на этом свете: он будет драться пеший до [323] последней возможности и с таким ожесточением, что заставит наконец убить себя («Об образе войны вообще на Кавказе и в особенности на кавказской линии», рукопись обязательно доставленная мне П.В. Кузьминским. — Краткое описание восточного берега Черного Моря Карлгофа (рукоп.). Текущ. дела шт. Кавк. воен. округа. — Новейшие географичес. и историч. сведения о Кавказе С. Броневского ч. II изд. 1823 г. Воспомин. Кавказ. офицера «Русский Вестн. 1864 г. № 10 и № 11. О политическом устройстве черкесских племен Карлгофа «Русский Вест.» 1860 г. № 16. О натухажцах, шапсугах и абадзехах Л. Люлье. Запис. Кавк. от. Рус. геогр. общ. кн. IV изд. 1857 г. Бассейн Псе-купса. Николая Каменева. Кубанские Войсковые Ведомости 1867 г. № 49. Очерк горских народов правого крыла кавказской линии. «Воен. Сбор.» 1860 г. № 1.).

На укрепления черкесы редко отваживались нападать; но на восточном берегу Черного Моря бывали примеры отчаянных их штурмов, особенно убыхами. Так, в 1846 году они днем напали на форт Головинский тремя партиями, которые были посажены по два всадника на каждую лошадь. Две из этих партий, подскакав к самому укреплению, под картечным огнем — одна партия девяти, а другая трех орудий — спешились, перебрались через волчьи ямы, ров, палисад и вскочили на бруствер, но были отбиты.

Убыхи вообще отличались в набегах своею дерзостью, и между черкесами были известны как люди необыкновенно храбрые и энергичные. Славу свою они поддерживали постоянным хищничеством у разных племен черкесского народа. Перевалившись через главный хребет, они хищничали у махошевцев и у верхних абадзехов. У убыхов существовала особое сословие хищников: унару, доморазрушители. Пария унару, в пять или шесть человек, ночью врывалась в аул, бревном выбивала двери сакли, резала сонных жителей, забирала их в плен, грабила имущество, и пока соседи проснутся, унару уже исчезли и с пленом, и с добычей.

Слава и военная репутация убыхов поддерживались благодаря лучшей их военной организации, дававшей им превосходство при всех столкновениях с соседями. Перед выступлением своим в поход, что бывало обыкновенно зимою, в составе большой партии, убыхи выбирали себе предводителя. Последним мог быть только человек известный своею храбростью, который бывал уже в нескольких походах в звании простого воина, потом, предводительствуя небольшими партиями, от десяти до тридцати человек, показал мужество и распорядительность. Предводитель должен был быть крепкого телосложения, в состоянии переносить холод и голод, чтобы служить примером для всех остальных.

Во время похода предводитель пользовался безусловным [324] повиновением своей партии; каждый член ее обязан был следовать за ним всюду. Предводителю предоставлялось действовать по своему усмотрению и не открывать заранее никому своих намерений. Каждый терпеливо переносил от него брань и даже побои, на которые, в обыкновенное время, убых, не признававший никаких властей, ответил бы кинжалом.

Местом сбора партии назначалось обыкновенно необитаемое ущелье, неподалеку от последней деревни, за которою начиналось владение той страны, куда предназначен набег. Только дряхлые старики и малые дети не участвовали в походе. Каждый обязывался иметь с собою необходимую одежду, состоявшую из бурки, башлыка, полушубка, двух или трех пар обуви из сыромятной воловьей кожи, двух или трех пар толстых носков, сшитых из войлока или из толстого горского сукна. Продовольствие такой партии обыкновенно составляли: гомия (пшено), копченое мясо, сыр, масло, перец, соль и тесто вареное на меду. Все продовольствие каждый, кроме предводителя, нес на себе, на целый месяц.

Когда, бывало, партия соберется и составит скопище от 800 до 3,000 человек, тогда предводитель отправлялся на место сбора, где осматривал платье и провизии собравшихся. Тех, у которых оказывался недостаток в одежде и положенном числе продовольствия, изгоняли из отряда самым постыдным образом. Вмести с тем, поверялось число людей в партии. Предводитель пропускал всех поодиночке между двух человек, поставленных друг против друга и державших палку, поднятую выше головы. По мере того как воины проходили поодиночке под палкою, предводитель их считал: это называлось подпалочною поверкою. Иногда же, вместо такой поверки, предводитель приказывал прислать к себе от каждой партии одного селения столько камешков или зерен, сколько находилось в ней человек, и, по числу камешков, определял общий состав сборища. После поверки прежде всего назначались люди в состав авангарда и арьергарда.

Собранная партия делилась на части: люди одной деревни, числом от десяти до ста человек, составляли особую часть или, по выражению убыхов, отдельный огонь, получавший название по имени деревни или целого околодка. Каждый отдельный огонь имел своего старшину, обязанного делать наряды, вести очередь и, в важных случаях, приходить к предводителю за получением приказаний и для совещаний. Отделение или огонь выбирали и назначали из среды себя кашеваров, дровосеков и род вестовых, [325] посылаемых каждое утро и вечер к предводителю, для получения от него приказаний и распоряжений. Кашевары, кроме стряпни, обязаны были нести на себе котлы, в которых варилась пища для целого отделения; дровосеки заготовляли дрова, расчищали места занесенные снегом, строили на них шалаши, и вообще исполняли все работы по разработке дорог. Молодые люди, по обычаю, прислуживали старикам, потому что прислуги никому иметь с собою не полагалось.

Кашевары принимали ежедневно провизию от каждого отдельного воина, поровну, и приготовляли общую пищу для всех лиц, составлявших отдельный огонь. Пищею служили крутая пшенная каша, суп из мяса и пшена, приправленный стручковым перцем. Суп этот, в котором чувствовалось изобилие перца, заменял убыхам водку, согревал и укреплял их организм. Расходовать провизию, без ведома целого отделения, строго воспрещалось, а кто расходовал ее тайком, тот подвергался большому стыду; подобные поступки, по народному суеверию, считались вдобавок дурным предзнаменованием неудачи или какого-нибудь несчастья.

В походе убыхи следовали в две шеренги или, лучше сказать, по два человека рядом, одна пара за другой довольно близко и плотно. Переход с места на место строго воспрещался.

В местах безопасных, авангард и арьергард следовали вместе со всею партией; в противном случае отделялись на полверсты, а иногда и более. Авангард высылал тогда вперед себя еще нескольких человек для осмотра дороги, леса, оврагов, и высланные люди о всем замеченном доносили авангарду, а последний предводителю. В случае затруднения в пути от свежевыпавшего или таящего снега, пять или шесть рядов с правого фланга надевали лыжи (они должны были быть у каждого) и ими протаптывали дорогу для остального отряда.

Места ночлегов определялись заранее, до выступления в поход, преимущественно в местностях малодоступных, гористых, где были лес и кустарник. С прибытием на ночлег, если он находился в безопасном месте, все снимали с себя тяжести, устраивали шалаши, заготовляли дрова и разводили огонь. «Шалаши всегда устраивались в виде четырехугольника, наподобие нашего каре, и наружную их сторону оставляли открытою, чтобы, в случае тревоги, можно было без замешательства стать в ружье».

Если партия проходила по таким местам, где можно было ожидать неприятельского нападения, то, версты за четыре от места [326] назначенного для ночлега, она останавливалась и посылала разузнать и осмотреть местность. Только по донесению посланных о совершенной безопасности, партия отправлялась на самое место.

Авангард и арьергард тотчас же образовывали пикеты и занимали все проходы; они оставались на этих местах до тех пор, пока люди, назначенные в ночной караул, не обогревались и не насыщались. Предводитель, осмотрев предварительно пункты назначенные для пикетов, собирал к себе караульных, сам разводил их на посты и спускал с постов авангард и арьергард. Летом или в небольшие морозы зимою, караулы оставались всю ночь без смены; в противном случае, сменялись два или три раза.

С рассветом, партия выступала в поход; дневки делались очень редко и только при ненастной погоде, и тогда выжидали ведра, оставаясь на месте иногда несколько дней и даже целую неделю. Благоприятною же для походов погодою убыхи считали ясные дни и крепкие морозы.

Подойдя к месту назначенному для грабежа, партия останавливалась в расстоянии одного усиленного перехода, выбирала хорошую позицию, и если вступила на нее перед вечером, то не оставалась ночевать, а отдохнув немного и поужинав отправлялась далее. Но если прибывали на ночлег поздно вечером, так что до рассвета не успевали дойти до места грабежа, то останавливались ночевать и выступали уже на другой день вечером. Убыхи делали нападение только ночью, за полчаса до рассвета. Перед нападением предводитель делил всю партию на три части; первые две предназначались для нападения и составлялись из самых отборных, а третья часть, из стариков, молодых, кашеваров, дровосеков и т.п., образовывала резерв и оставлялась на месте ночлега, со всеми лишними тяжестями. Из первых двух частей формировались авангард, арьергард и собственно часть для грабежа. Убыхи всегда действовали массою и особенно хорошо дрались в открытом поле. Они атаковали всегда рядами в две шеренги, имея впереди авангард, по середине грабителей, а сзади арьергард. Подойдя к деревне, авангард разделялся направо и налево, обходил беглым шагом деревню и останавливался, составив около деревни густую цепь.

Партия грабителей, разделившись на кучки, человека по четыре в каждой, бежала в дом, вязала, резала и грабила. Нападения убыхов бывали непродолжительны. Через полчаса или через три [327] четверти часа, начиналось отступление: авангард обращался в арьергард и удерживал натиск неприятеля, а бывший арьергард составлял сплошную массу для прикрытия добычи.

С пленными убыхи поступали человеколюбиво, давали им свою одежду и обувь; при остановках партии на ночлег или дневку, отделяли мужчин от женщин, и поручали последних надзору добросовестного старика и в помощь ему назначали караул. Лекарь осматривал раненых, давал лекарства, а предводитель назначал людей к носилкам раненых и убитых. Обязанность носильщиков считалась почетною и от нее никто не отказывался.

Достигнув сборного места, партия делила добычу.

Из толпы выходил старый седой воин и произносил благодарственную молитву за дарованную победу и хорошую добычу, а затем начинался дележ. Произносившему молитву выдавалась одна из лучших вещей; предводитель выбирал себе пленного или пленницу, и по одной вещи из ограбленных предметов одного рода. Остальная добыча делилась поровну; но кашевары и дровосеки получали менее. На долю убитых или взятых в плен, назначались две части и передавались их родственникам. Остатки от раздела назначались на поминки убитых и на выкуп пленных. Никогда не случалось, чтобы убыхи захватили в плен столько человек неприятелей, сколько было участников похода, и тогда, для раздела пленных, партия делилась на столько частей, сколько пленных, и каждая часть получала по одному. В таких случаях, пленный обыкновенно продавался и вырученные деньги делились поровну между лицами, на долю которых достался пленный.

Черкесы не держались этого правила. По их установлению, тот, кто, во время боя, первый овладеет пленным, тот и считался полноправным его владельцем. Если этот пленный будет пойман кем-нибудь во время бегства из дома своего господина, то возвращается сему последнему, а поймавший его в вознаграждение получает быка (цю).

В обращении с пленными черкесы не отличались, подобно убыхам, особою гуманностью. Если пленный был русский, и притом из дворян, то его сажали в яму, держали в цепях и кормили весьма дурно. К этому их побуждала, с одной стороны, надежда получить выкуп, а с другой опасение, чтобы пленный не убежал.

— Не огорчайся тем, — говорил черкес своему пленному, — что я хочу тебя приковать. Если бы ты был девка, так мы отдали бы тебя караулить женщинам; но ты мужчина: у тебя есть усы и [328] борода; ты будешь стараться обмануть нас... Мужчину, который родился не рабом, можно удержать в неволе только одним железом.

Черкесы были убеждены по опыту, что русский дворянин, как они звали наших офицеров, не забудет никогда своего происхождения и места занимаемого в обществе, и потому за пленными такого рода наблюдали весьма бдительно. Точно так же строго следили они и за пленным линейным казаком, зная, что он не оплошает и не уступит черкесу в ловкости и в умении убежать. Что же касается до крестьян взятых в плен, то черкесы обращали их в своих пастухов и земледельцев, а в случае принятия ими магометанства, женили и водворяли на хозяйство.

— Земледельцу, — говорили черкесы, все равно пахать, — что у русского, что у нас; а дворянину не все равно: он или умрет, или убежит.

Подходя к своим деревням с пленными и добычею, как черкесы, так и убыхи пели песни, стреляли, в знак победы и удачи (Этнографический очерк черкесского народа барона Сталя (рукоп.) Зимние походы убыхов на абхазцев. С. Завалбай. «Кавказ» 1852 г. № 33. Учреждения и народные обычаи шапсугов и натухажцев Л. Люлье. Запис. Кавк. отд. И. Р. Г. Общес. кн. VII изд. 1866 г. Воспомин. кавказского офицера. «Русский Вест.» 1864 г. № 11.).

У убыхов существовал особый способ сообщать родственникам об убитых. Один из односельцев, подойдя к сакле убитого или взятого в плен, становился на возвышенном месте и вызывал родственника убитого.

— Возвратился ли такой-то из похода? — спрашивал он вызванного.

Это означало, что того, о ком спрашивают, нет в живых, и тогда в семействе убитого начиналось оплакивание.

Н. Дубровин

Текст воспроизведен по изданию: Черкесы (Адиге) // Военный сборник, № 6. 1870