МАТЕРИАЛЫ СЛЕДСТВИЯ ДЖОРДАНО БРУНО

I. ДОКУМЕНТЫ ВЕНЕЦИАНСКОЙ ИНКВИЗИЦИИ ²

ПЕРВЫЙ ДОПРОС ДЖОРДАНО БРУНО

26 мая 1592 г.

Председатель — Алоизи Фускари. Присутствовали — Лодовико Таберна, апостолический нунций; Лауренцио Приули, патриарх Венеции; Габриэле Салюцци, магистр-инквизитор.

В присутствии указанных лиц был введен человек среднего роста, с каштановой бородой, на вид лет сорока. Ему предложено принести присягу. Он поклялся, возложив руки на евангелие. Когда его увещевали говорить правду, прежде чем подвергнется дальнейшему допросу ³, —

Сказал от себя: — Я буду говорить правду. Много раз мне угрожали предать суду этой святой службы. Я всегда считал это шуткой, ибо готов дать отчет о себе.

Добавил к допросу: — В прошлом году, когда я находился во Франкфурте, я получил два письма от синьора Джованни Мочениго, венецианского дворянина. В них он передавал приглашение приехать в Венецию, желая, как он писал, чтобы я обучил его искусствам памяти и изобретения, обещая мне хороший прием и уверяя, что я буду прекрасно вознагражден. Я приехал семь или восемь месяцев тому назад. Я обучал его различным понятиям, относящимся к этим двум наукам. Сперва я поселился не в его доме, а затем переехал в его собственный дом. Убедившись, что я выполнил свои обязательства и достаточно обучил его всему, что он от меня требовал, я решил вернуться во Франкфурт, чтобы издать некоторые свои работы, и в прошлый четверг я попросил у него разрешения уехать. Узнав об этом, синьор Мочениго заподозрил, что я хочу покинуть его дом, чтобы обучать других лиц тем же самым знаниям, которые преподавал ему и другим, а вовсе не для того, чтобы ехать во Франкфурт, как сказано было мною. Он всеми силами старался удержать меня. Когда же я решительно настаивал на своем желании уехать, он сперва стал жаловаться, будто я не обучил его всему, чему обещал, а затем [335] начал угрожать, заявляя, что если я не пожелаю остаться добровольно, он найдет способ задержать меня...

Нa следующий день, — это была пятница, — синьор Джованни, видя, что я настаиваю на решении уехать и уже отдал распоряжение о своих делах и приготовил вещи для отправки во Франкфурт, ночью явился ко мне, когда я уже был в постели, под предлогом, будто желает поговорить со мною. Когда он вошел, с ним оказался его слуга, по имени Бартоло, вместе с пятью или шестью, как я полагаю, гондольерами, которые проживают по соседству.

Он заставил меня подняться с постели и отвел на чердак. Там меня заперли, причем Джованни заявил, что намерен задержать меня и заставить обучить его понятиям, относящимся к запоминанию слов, а также понятиям геометрии, обучения которым он добивался с самого начала, и затем предоставить мне свободу, в противном же случае мне угрожают большие неприятности.

В ответ на это я продолжал доказывать, что, по моему убеждению, обучил его достаточно и даже больше, чем обязался, и не заслужил подобного обращения. Он оставил меня взаперти до следующего дня. Затем явился капитан с несколькими неизвестными мне людьми и велел им отвести меня вниз в подземное помещение. Там меня оставили до ночи. После этого явился другой капитан и отвел меня в тюрьму святой службы. Я убежден, что меня подвергли заключению стараниями означенного Джованни. Он питал злобу по указанным выше причинам и, по-видимому, сделал на меня какой-то донос.

Был спрошен: — Какое имя дано ему при крещении, какое его прозвище, из какого сословия или чей сын, откуда родом, какой нации, какая профессия была его самого и его отца?

Ответил: — Мое имя Джордано, из рода Бруни из города Нолы ⁴, расположенного в двенадцати милях от Неаполя. В этом городе родился и воспитывался. Мои занятия — литература и все науки. Имя моего отца — Джованни, моей матери— Фраулисса Саволина. Отец, по своему занятию, был военным ⁵. Он уже умер, как и моя мать.

Добавил к допросу: — Мой возраст около сорока четырех лет. Я родился, как мне это известно от родных, в 48-м году. Обучался в Неаполе литературе, логике и диалектике до четырнадцати лет, а также посещал публичные чтения некоего лица, называвшего себя уроженцем Салерно, и частным образом брал уроки логики у отца августинца по имени Теофило да Вайрано, позже преподававшего метафизику в Риме ⁶. [336]

Четырнадцати или пятнадцати лет я вступил послушником в орден доминиканцев, в монастырь св. Доминика в Неаполе. Меня принял тогдашний отец настоятель монастыря по имени магистр Амброзио Паскуа. По истечении года послушничества я был допущен им к монашескому обету и, сколько помнится, со мною вместе обет принял только один послушник.

Затем, в надлежащий срок, я был рукоположен в сан священника и отслужил первую обедню в Кампаньи, городе того же королевства (Неаполитанского.— В. Р.) довольно далеко от Неаполя, и находился там в монастыре того же ордена, посвященном св. Варфоломею. Состоя в том же доминиканском ордене, где получил посвящение, я совершал обедню и другие службы до 76-го года, будучи в повиновении у начальствующих лиц этого ордена и монастырских настоятелей.

В 1576 году, следующим за годом юбилея, я находился в Риме, в монастыре делла Минерва, в повиновении у магистра Систо ди Лука, прокуратора ордена. Я прибыл, чтобы представить оправдания, так как дважды был предан суду в Неаполе, первый раз за то, что выбросил изображения и образа святых и оставил у себя только распятие, и за это был обвинен в презрении к образам святых ⁷, а второй раз — за то, что сказал одному послушнику, читавшему историю семи радостей в стихах,— какую пользу может принести ему эта книга, и пусть выбросит се, и займется лучше чтением какой-нибудь иной книги, например житий святых отцов ⁸.

В то время, когда я прибыл в Рим, это дело возобновилось и связи с другими обвинениями, содержание которых мне неизвестно. Вследствие этого я покинул духовное звание, снял монашескую одежду и уехал в Ноли ⁹ в Генуэзской области. Там я провел четыре или пять месяцев, занимаясь преподаванием грамматики молодым людям.

ВТОРОЙ ДОПРОС ДЖОРДАНО БРУНО

30 мая 1592 г.

Председатель — Алоизи Фускари. Присутствовали — инквизитор и Ливио Пассеро, аудитор апостолического нунция.

Ему сказано: — Пусть расскажет и изложит, куда отправился после отъезда из Ноли, в какие области и страны, в каких городах и странах находился, чем занимался и что делал. [337]

Отвeтил: — Как уже сказано мною, я находился в Ноли приблизительно четыре месяца, преподавая грамматику детям и читая о сфере ¹⁰ некоторым дворянам.

Затем я уехал оттуда и прибыл сперва в Савону, где провел около 15 дней, а из Савоны направился в Турин. Не найдя подходящего для себя занятия, я прибыл по реке По в Венецию. Здесь я провел полтора месяца во Фреццари, наняв комнату в доме служащего в арсенале. Имени его не знаю. В это время я напечатал книжку, под названием “О знамениях времени” ¹¹. Книжку я издал с целью заработать немного денег на существование. Эту работу я сперва представил на рассмотрение почтенному отцу магистру Ремиджио из Флоренции.

Покинув Венецию, я отправился в Падую, где встретил нескольких знакомых монахов-доминиканцев. Они советовали мне снова надеть монашеское одеяние. Хотя я и не собирался вернуться в орден, все же, по их мнению, лучше было бы путешествовать в монашеском одеянии, чем без него. Согласившись с этим, я отправился в Бергамо и заказал себе белую одежду из хорошего сукна. Поверх нее я носил плащ, сохранившийся со времени отъезда из Рима. В этой одежде я отправился по дороге, ведущей в Лион.

Прибыв в Шамбери, я остановился в монастыре своего ордена. Меня приняли очень холодно. Я разговорился об этом с монахом-итальянцем, находившимся там, и он мне сказал: — Имейте в виду, что в этой стране вы нигде не встретите радушного приема и, сколько бы ни ходили по стране,— чем дальше, тем все менее радушный прием будете встречать.

Ввиду этого я направился в Женеву.

Прибыв туда, я остановился в гостинице. Немного спустя маркиз де Вико, неаполитанец ¹², находившийся в этом городе, спросил меня, кто я такой и явился ли сюда для того, чтобы остаться, принять и исповедовать религию этого города. Я рассказал о себе и о причинах, по которым вышел из монашеского ордена, и объяснил, что не намереваюсь переходить в религию этого города, так как не знаю, что это за религия. Я сказал также, что рассчитываю остаться здесь, желая жить свободно и в безопасности, и ни для какой иной цели.

Он убедил меня снять, во всяком случае, монашеское одеяние, которое я продолжал носить. Я купил сукна, заказал чулки и другие принадлежности одежды. Маркиз, вместе с другими итальянцами, подарил мне шпагу, плащ, шляпу и другие необходимые принадлежности одежды ¹³.

Они обеспечили мне работу для добывания средств к жизни. Я занимался исправлением печатных оттисков в типографии ¹⁴. [338] Так я провел в этой работе около двух месяцев ¹⁵. Я всегда посещал проповеди и чтения, произносившиеся и читавшиеся в этом городе как итальянцами, так и французами. Среди других я часто посещал чтения и проповеди Николо Бальбани Лукканца, толковавшего послания св. Павла и объяснявшего евангелие ¹⁶.

Между тем мне сказали, что нельзя долго находиться в этом городе, если я не решу принять религию этого города, без чего не смогу найти никакой поддержки с их стороны. Поэтому я решил уехать оттуда. Я отправился в Лион, где находился в течение месяца. Не найдя возможности зарабатывать на необходимое пропитание и насущные потребности, я переехал в Тулузу, где находится знаменитая высшая школа.

Здесь я познакомился с образованными людьми и меня пригласили читать о сфере многим ученикам. Наряду с этим я преподавал в течение шести месяцев и философию. Между тем в этом городе освободилась должность ординарного профессора философии, занимаемая по конкурсу. Я добился получения ученой степени магистра искусств, заявил о намерении участвовать в конкурсе, был допущен, утвержден и читал в этом городе лекции непрерывно в течение двух лет. Предметом преподавания была книга Аристотеля “О душе” и другие философские чтения.

Однако я вступал в диспуты, опубликованные мною, и предлагал на обсуждение тезисы ¹⁷.

После этого, из-за гражданских войн, я был вынужден уехать и направился в Париж. Здесь я объявил курс экстраординарных лекций, чтобы со мною могли познакомиться и узнать меня. Я прочел тридцать лекций. Предметом чтений я избрал тридцать божественных атрибутов, изложенных св. Фомой [Аквинским] в первой части [“Свода богословия”]. Затем мне предложили читать ординарные лекции, но я отказался и не захотел принять их, так как в этом городе ординарные профессора обязаны посещать обедню и другие богослужения. Я всегда избегал этого, так как знал, что отлучен от церкви за выход из ордена и снятие монашеского одеяния ¹⁸. Когда я читал ординарные лекции в Тулузе, меня не принуждали посещать обедню, как это требовалось в Париже, если бы я согласился читать ординарные лекции.

Чтение экстраординарных лекций создало мне такое имя, что король Генрих III приказал однажды вызвать меня и задал вопрос,— приобрел ли я память, которой обладал и о которой говорил в лекциях, естественным путем или магическим искусством. Я дал ему объяснения. Из того, что я ему сказал [339] и доказал, он сам убедился, что это результат науки, а не магии. После этого я напечатал книгу о памяти под названием “О тенях идей” и посвятил его величеству ¹⁹. В связи с этим он назначил меня экстраординарным профессором с постоянным вознаграждением.

В этом городе я провел, занимаясь, как уже сказал, преподаванием, около пяти лет ²⁰.

Вследствие волнений, возникших затем, я получил разрешение уехать и отправился в Англию с письмом от короля, чтобы находиться при после его величества сеньоре Мовисьер, которого звали Мишель де Кастельно ²¹. В его доме я не имел никаких обязанностей, кроме того, что состоял при нем в качестве его дворянина. Я провел в Англии два с половиной года. В течение этого времени я не бывал у обедни, не исключая и тех случаев, когда служба происходила в доме, и не посещал обедни ни в доме, ни вне его, как и проповедей, по указанным выше причинам.

Когда посол возвратился к королевскому двору во Францию, я сопровождал его в Париж, где пробыл еще год, при тех вельможах, с которыми имел знакомства, но большую часть времени жил на собственные средства. Уехав из Парижа вследствие волнений, я направился в Германию. Сперва я остановился в Майнце, или Магонце, архиепископском городе, столице первого курфюрста империи. Здесь я провел двенадцать дней.

Не найдя ни здесь, ни в близком отсюда городе Висбадене подходящего занятия, я отправился в Виттенберг, в Саксонию, где застал две партии. К одной из них принадлежали философы кальвинисты, к другой — богословы лютеране. Ко второй примыкал доктор Альбериго, профессор права, из Анконской Марки, с которым я познакомился еще в Англии ²². Он оказал мне покровительство и помог получить курс лекций по “Органону” Аристотеля. В течение двух лет я читал эти лекции, как и другие курсы по философии.

Между тем преемником старого герцога стал его сын, примыкавший к кальвинистам, тогда как отец был лютеранином. Он стал покровительствовать партии, враждебной той, которая поддерживала меня. Поэтому мне пришлось уехать, и я прибыл в Прагу, где провел шесть месяцев. За время пребывания здесь я напечатал книгу о геометрии и представил ее императору. Мне было выдано в награду 300 талеров.

С этими деньгами я уехал из Праги и провел год в Юлианской академии в Брауншвейге. В это время случилось, что умер герцог (на полях: еретиком). Я произнес речь при его погребении в присутствии многих других представителей [340] университета Сын покойного, его наследник, выдал мне в награду 80 скуди. Уехав оттуда, я прибыл во Франкфурт, где напечатал две книги, одну: “О минимуме”, другую: “О числе, монаде и фигуре”.

Я провел во Франкфурте около шести месяцев и жил в кармелитском монастыре, где поселил меня издатель, который, по договору, обязан был обеспечить меня жилищем.

Как я уже сообщал в другом показании, я получил во Франкфурте приглашение от Джованни Мочениго. В Венецию я приехал семь-восемь месяцев назад, а затем произошло то, о чем я уже сообщал в другом показании.

Я собирался уехать отсюда и вернуться во Франкфурт, чтобы напечатать там некоторые свои книги, в частности сочинение “О семи свободных искусствах”, с намерением собрать эту и некоторые другие напечатанные книги,— я поддерживаю взгляды, изложенные в них, а от других отказываюсь, — явиться к его святейшеству и повергнуть их к его стопам. Мне известно, что он любит способных людей ²³.

Я рассчитывал изложить свое дело и постараться получить от него отпущение грехов, надеясь, что смогу жить в духовном звании, но вне ордена.

Таково было принятое мною решение, окончательно определившееся лишь в эти дни. В это время здесь находилось много неаполитанских монахов из доминиканского ордена. С некоторыми из них я беседовал, в частности с отцом-регентом, братом Доменико Ночера, братом отцом Серафино, бакалавром Ночера, а также с братом Джованни. Откуда он родом, я не знаю, знаю только, что из Неаполитанского королевства. Был и еще один, снявший монашеское одеяние, но недавно вернувшийся в монастырь. Он — из Атрипальда. Светского имени его не знаю, но в ордене он, по его словам, носил имя Феличе. Кроме этих отцов, я беседовал и с Джованни Мочениго, который обещал оказать содействие во всех моих благих намерениях.

После допроса сказал: — Я сообщил, что намеревался явиться к его святейшеству и принести к его стопам некоторые свои одобренные труды. У меня есть и другие книги, которых я не одобряю. Я хотел сказать, что есть написанные и изданные мною книги, которых я не одобряю, ибо высказывался в них и рассуждал чрезмерно философски, нечестивым образом, а не так, как подобает доброму христианину. В частности, в отдельных своих книгах я излагал и доказывал философски вопросы, относящиеся к могуществу, мудрости и благости бога, согласно христианской вере, но основывая свое учение на чувствах и разуме, а не на вере. [341]

Вот все в целом. Что же касается частностей, то отсылаю к своим сочинениям, так как не припоминаю определенных пунктов или отдельных учений, которые проповедывал, и буду отвечать, сообразно тому, о чем спросят и что припомню.

ТРЕТИЙ ДОПРОС ДЖОРДАНО БРУНО

2 июня 1592 г.

Председатель — Себастиан Барбадико. Присутствовали — апостолический нунций, патриарх Венеции, отец инквизитор.

Спрошенный: — Помнит ли все книги, которые печатал и писал, припоминает ли их содержание и заключавшееся в них учение?

Ответил: — Я составил список всех своих напечатанных книг, а также написанных, но еще не изданных работ, которые намеревался пересмотреть, чтобы издать, когда представится случай, во Франкфурте или другом городе. Вот этот список и перечень.

И затем он показал список, написанный, по его словам, его собственной рукой и подписанный им самим, начинающийся так:

“Различные наши книги, напечатанные в разных странах...” и кончающийся: “О знамениях Гермеса, Птоломея и других”. Святой трибунал приказал приложить этот список к делу ²⁴.

Спрошенный: — Все ли книги, напечатанные под его собственным именем и написанные собственноручно, содержащиеся в указанном списке, составлены им самим и заключается ли в них все его учение?

Ответил: — Все они написаны мною. Они содержат мое учение, за исключением последней по списку, не напечатанной книги “О знамениях Гермеса, Птоломея и других”. Это не мое учение, но по моему приказанию работа переписана с другой книги, находившейся в рукописи, моим учеником, немцем из Нюрнберга по имени Иероним Беслер. Недавно он находился в Падуе и около двух месяцев работал у меня переписчиком ²⁵.

Спрошенный: — Действительно ли напечатанные книги изданы в обозначенных на них городах и странах, или в иных местах? [342]

Ответил: — Все книги, на которых имеется указание, что они напечатаны в Венеции, на самом деле изданы в Англии, Указание, что они напечатаны в Венеции, сделано по желанию издателя, чтобы их легче было продавать и они получили бы более широкое распространение, так как если бы было указано, что они изданы в Англии, то продавать их здесь оказалось бы гораздо труднее. Почти все остальные изданы в Англии, если даже на них указано, что — в Париже или других местах.

Добавил к допросу:— Предметом всех этих книг, говоря вообще, являются предметы философии,— различные соответственно названию каждой отдельной книги, как это можно видеть из них. Во всех этих книгах я давал определения философским образом, в соответствии с принципами и с естественным светом, не выдвигая на первый план положения, которых надо придерживаться соответственно требованиям веры ²⁶. Я убежден, что в этих книгах не найдется таких мнений, на основании которых можно было бы заключить, что моим намерением было скорее опровергнуть религию, чем возвеличить философию, хотя я объяснял в них много враждебных вере взглядов, основанных на моем естественном свете ²⁷.

Спрошенный: — Преподавал ли, признавал и обсуждал публично или частным образом в своих чтениях в различных городах, как сообщал в других своих показаниях, положения, противоречащие и враждебные католической вере и установлениям святой римской церкви?

Ответил: — Непосредственно я не учил тому, что противоречит христианской религии, хотя косвенным образом выступал против, как полагали в Париже, где мне, однако, было разрешено защищать на диспуте положения под названием “Сто двадцать тезисов против перипатетиков и других вульгарных философов”, напечатанные с разрешения начальствующих лиц. Было признано допустимым защищать их согласно естественным началам, но так, чтобы они не противоречили истине, согласно свету веры. На основании этого было разрешено излагать и объяснять книги Платона и Аристотеля, которые косвенно противоречат вере, но гораздо больше, чем положения, выставленные мною и защищавшиеся философским образом.

Со всеми этими тезисами можно ознакомиться на основании того, что напечатано в последних моих латинских книгах, изданных во Франкфурте под заглавиями: “О минимуме”, “О монаде”, “О безмерном и бесчисленном” и частично — “О построении образов”. По каждой из этих книг можно ознакомиться с взглядами, которых я придерживаюсь. [343]

В целом мои взгляды следующие. Существует бесконечная вселенная, созданная бесконечным божественным могуществом ²⁸. Ибо я считаю недостойным благости и могущества божества мнение, будто оно, обладая способностью создать, кроме этого мира, другой и другие бесконечные миры, создало конечный мир ²⁹.

Итак, я провозглашаю существование бесчисленных отдельных миров, подобных миру этой Земли. Вместе с Пифагором ³⁰ я считаю ее светилом, подобным Луне, другим планетам, другим звездам, число которых бесконечно. Все эти небесные тела составляют бесчисленные миры. Они образуют бесконечную вселенную в бесконечном пространстве. Это называется бесконечной вселенной, в которой находятся бесчисленные миры. Таким образом, есть двоякого рода бесконечность — бесконечная величина вселенной и бесконечное множество миров, и отсюда косвенным образом вытекает отрицание истины, основанной на вере.

Далее, в этой вселенной я предполагаю универсальное провидение, в силу которого все существующее живет, развивается, движется и достигает своего совершенства.

Я толкую его двумя способами. Первый способ — сравнение с душой в теле; она — вся во всем и вся в каждой любой части. Это, как я называю, есть природа, тень и след божества ³¹.

Другой способ толкования — непостижимый образ, посредством которого бог, по сущности своей, присутствию и могуществу, существует во всем и над всем не как часть, не как душа, но необъяснимым образом ³².

Далее, я полагаю, вместе с богословами и величайшими философами, что в божестве все его атрибуты составляют одно и то же. Я принимаю три атрибута: могущество, мудрость и благость, иначе говоря,— ум, интеллект и любовь, благодаря которым вещи имеют, во-первых, существование (действие разума), далее — упорядоченное и обособленное существование (действие интеллекта) и, в-третьих, согласие и симметрию (действие любви). Я полагаю, что она находится во всем и над всем. Подобно тому как ни одна вещь не может существовать без того, чтобы не быть причастной бытия, а бытие не может существовать без сущности и ни один предмет не может быть прекрасным без присутствия красоты, точно так же ни одна вещь не может быть обособлена от божественного присутствия. Таким образом, я допускаю, что различия в божестве возникают путем деятельности разума, а не на основе субстанциальной истины ³³. [344]

Признавая далее, что мир имеет причину и создан, я понимаю под этим, что всякое бытие зависит от первой причины, и, таким образом, не отвергаю понятия творения, под которым я подразумеваю то, что было выражено и Аристотелем. Он говорит, что существует бог, от которого зависит мир и вся природа ³⁴, и точно так же, согласно толкованию святого Фомы ³⁵ мир, по своему существу, зависит от первой причины, все равно — существует ли он вечно или ограничен во времени, — и ничего нет в нем существующего независимо. Что же касается, далее, относящегося к вере, говоря не философски, то мы приходим к отдельным лицам божества таким образом. Мудрость и сын ума называется у философов интеллектом, а у богословов — словом, о котором надлежит веровать, что оно приняло человеческую плоть. Оставаясь в области философских понятий, я этого не понимал, сомневался и придерживался этого с неустойчивой верой. Однако не помню, доказывал ли я это где-либо в своих сочинениях или устно. Разве только, как и в других вопросах, кто-либо сделает косвенный вывод, что по духу и по вытекающему из него убеждению это может быть обосновано разумными доказательствами и выведено на основании естественного света.

Что же касается духа божия в третьем лице, то я не мог понять его в согласии с тем, как в него надлежит веровать, но принимал согласно пифагорейскому взгляду, находящемуся в соответствии с тем, как понимал его Соломон. А именно, я толкую его как душу вселенной, или присутствующую во вселенной, как сказано в Премудрости Соломона: “Дух господень наполнил круг земной и то, что объемлет все”. Это согласуется с пифагорейским учением, объясненным Вергилием в шестой песне Энеиды:

Небо и земли, гладь моря в начальности века,
Светлый шар луны, Титания яркие звезды
Дух в их безднах питает. В жилах разлитый громады
Ум ее движет...
И так далее. ³⁶

От этого духа, называемого жизнью вселенной, происходит далее, согласно моей философии, жизнь и душа всякой вещи, которая имеет душу и жизнь ³⁷, которая поэтому, как я полагаю, бессмертна, подобно тому как бессмертны по своей субстанции все тела, ибо смерть есть не что иное, как разъединение и соединение. Это учение изложено, по-видимому, в Екклезиасте, там, где говорится: “Нет ничего нового под солнцем. Что такое то, что есть? — То, что было...”.

И так далее ³⁸. [345]

Спрошенный: — Утверждал ли, действительно ли признавал или признает теперь и верует в троицу, отца и сына и святого духа, единую в существе, но различающуюся по ипостасям, согласно тому, чему учит и во что верует католическая церковь?

Ответил: — Говоря по-христиански, согласно богословию и всему тому, во что должен веровать каждый истинный христианин и католик, я действительно сомневался относительно имени лица сына божия и святого духа. Я не мог уразуметь, каким образом эти два лица могут быть отличными от отца, иначе, как на основании изложенного ранее философского взгляда, т. е. называя интеллект отца сыном, а его любовь — духом святым, но не пользуясь словом “лицо” (persona), ибо, согласно св. Августину, этот термин не древний, а новый, возникший в его время. Такого взгляда я держался с восемнадцатилетнего возраста до настоящего времени. Но свое отрицание я никогда не высказывал, не излагал ни устно, ни письменно, а только сомневался наедине с собой, как сказано мною ³⁹.

Спрошенный: — Утверждал ли, веровал и верует во все, чему учит, во что верит и признает святая матерь католическая церковь, относительно первого лица и не сомневался ли когда-либо в чем-нибудь относительно первого лица?

Ответил: — Я веровал и без всяких колебаний придерживался всего того, во что должен веровать и чего должен держаться каждый верный христианин относительно первого лица.

После допроса сказал: — Что касается второго лица, я говорю, что в действительности признавал его тем же самым по сущности, что и первое лицо, как и третье лицо. Ибо по своей сущности они неотличимы и потому не могут терпеть неравенства, а потому-то и все атрибуты, подобающие отцу, подобают также сыну и святому духу. Я сомневался только, каким образом второе лицо могло воплотиться,— это я уже сказал раньше,— и как оно могло пострадать. Однако я этого никогда не отвергал и не излагал подобного взгляда.

Если я и высказывал что-либо относительно второго лица, то лишь излагал чужие мнения, например, Ария, Сабеллия и их последователей. И сейчас я скажу только то, что должен был говорить. Как я предполагаю, мои слова вызвали соблазн, что и было, как я подозреваю, поставлено мне в вину на первом процессе, происходившем в Неаполе. Об этом я уже говорил в первом показании. Я заявлял, что мнение Ария гораздо менее [346] опасно, чем о нем думали и как его излагали и толковали обычно. Утверждается обычно следующее: Арий будто бы хотел сказать, что слово есть первое творение отца. Я же заявлял, что, по мнению Ария, слово было не творцом, не тварью, а посредником между творцом и творением, подобно тому как слово является посредником между говорящим и сказанным. Поэтому оно было названо первородным, существующим раньше всякой твари. Не им, а при посредстве него были сотворены все вещи. Не к нему, а через него относятся и возвращаются все вещи к своему последнему пределу, находящемуся в отце.

Я защищал этот взгляд и потому был поставлен под подозрение и предан суду — также и за этот взгляд, не говоря о других мнениях. Мой взгляд, как я уже говорил и как, насколько помню, он излагался мною, здесь же в Венеции, заключается в следующем. Арий не имел намерения сказать, будто Христос, или слово, был сотворен. Он считал его посредником в том смысле, как я указывал. Однако я не помню в точности места, где излагал этот взгляд,— говорил я это в какой-то аптеке или книжной лавке ⁴⁰.

Помню только, что говорил это в одной лавке, где беседовал с какими-то священниками, занимавшимися богословием. Я их не знаю, а если бы и увидел, то при встрече не узнал бы. Я ограничился просто тем, что сказал, в чем, по моему мнению, заключался взгляд Ария.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДОПРОС ДЖОРДАНО БРУНО

2 июня 1592 г.

В указанный день в помещении и месте нахождения камер заключения святой службы.

Председатель — Себастиан Барбадико. Присутствовали — отец инквизитор, апостолический нунций, викарий патриарха Венеции.

Спрошенный: — Кроме сказанного раньше, имеется ли в его произведениях или рассуждениях что-либо, высказанное или изложенное письменно, обращенное против католических установлений, прямо или косвенно направленное против святой веры, и что именно?

Ответил: — Я полагаю, что в моих книгах можно найти много враждебного католической вере. Точно так же в своих рассуждениях я высказывал взгляды, которые могли вызвать соблазн. Однако я высказывал подобные взгляды не с [347] умышленной и прямой целью вести борьбу против католической веры, а основывался исключительно на философских доводах или излагал мнение еретиков.

Спpошенный: — Писал или высказывал что-либо относительно второго лица и какое мнение имел по этому предмету?

Ответил: — Я не писал и во всяком случае не думал и не говорил ничего относительно воплощения второго лица. Но что касается веры в воплощение второго лица, то я всегда сомневался в возможности воплощения слова, как уже заявлял о том в своем предшествующем показании. После подобающего допроса —-

Ответил: — Для более точного объяснения сказанного мною сегодня утром заявляю: я признавал и веровал, что существует один бог, различный в отце, слове и любви, т. е. святом духе. Все три являются, в сущности, одним богом, но я не в состоянии был понять и сомневался, можно ли приложить к этим трем название “лица”, ибо, по моему убеждению, термин “лицо” не может быть прилагаем к божеству. В этом я основывался на словах св. Августина, который говорит: “С ужасом и трепетом произносим имя “лицо”, когда говорим о божественном, и пользуемся им, лишь вынуждаемые необходимостью”. Кроме того, я не нашел и не читал этого слова и выражения ни в Ветхом, ни в Новом завете.

Спрошенный: — Сомневался ли в воплощении слова? Какого мнения держался о Христе?

Ответил: — Я полагал, что божественное слово присутствовало в человеческой сущности Христа личным образом, но я не в состоянии был себе представить, чтобы здесь имело место такое соединение, которое было бы подобно душе и телу. Я полагал, что здесь было такого рода присутствие, благодаря которому можно сказать об этом человеке, что он — божество, и об этом божестве, что оно — человек. Основанием для этого является то, что между бесконечной божественной сущностью и конечной человеческой нет такого соотношения, как между душой и телом или какими бы то ни было иными предметами, которые могут образовать единую сущность. Я полагаю, что по этой причине св. Августин боялся в данном случае применить слово “лицо”. Не могу сейчас вспомнить, в каком месте говорит об этом св. Августин ⁴¹.

Таким образом,— в заключение,— из моих сомнений в воплощении вытекает, что я колебался относительно его непостижимого характера, но не выступал против авторитета святого писания, которое говорит: “И слово стало плотью”, как и против символа веры: “И вочеловечился”. [348]

Ему сказано: — Отвечайте точно, какой взгляд об Иисусе Христе вы высказывали раньше и какого взгляда придерживаетесь теперь, ибо раньше сказали, что верили, но колебались относительно способа, а теперь заявляете, что в течение долгого времени находились в состоянии сомнения относительно воплощения слова?

Ответил: — Сомнение, имевшееся у меня относительно воплощения, заключалось в том, что мне казалось, говоря богословски, неподобающим утверждение, будто божество могло соединиться с человеческой сущностью иначе, как в форме соприсутствия, что уже сказано мною. Однако отсюда не вытекает взгляда, противного божественности Христа и той божественной ипостаси (supposito), которая называется Христом ⁴².

Спрошенный: — Какого взгляда держался относительно чудес, деяний и смерти Христа и рассуждал ли когда-либо по этому предмету в противоречии с католическими установлениями?

Ответил: — Я всегда держался взгляда, которого держится святая матерь католическая церковь. О чудесах я говорил, что они являются свидетельством божественности, но большим свидетельством являются, по-моему, евангельские установления, так как сам господь сказал о чудесах: “И большие сих сотворят”. По этому предмету мне приходилось высказываться, что и другие могли совершать чудеса, например апостолы, творившие их силой Христа. Таким образом, чудеса Христа, апостолов или святых были одинаковыми в том, что касается их внешнего действия. Различие же заключается в том, что Христос творил их собственной силой, а апостолы и святые — чужой силой. Поэтому я полагал, что чудеса Христа были божественными, истинными и действительными, а не мнимыми. Я никогда не говорил, не верил, не думал ничего противного этому взгляду ⁴³.

Ему сказано: — Рассуждали ли вы когда-нибудь относительно таинства святой обедни и неизреченного пресуществления тела и крови Христа, совершающегося под видом хлеба и вина? Какого мнения держались об этом установлении и во что верили?

Ответил: — Относительно таинства обедни или таинства пресуществления я никогда не высказывался иначе, как в соответствии с тем взглядом, которого держится святая церковь ⁴⁴. Я всегда думал и верил, и теперь думаю и верю, что хлеб и вино реально и субстанционально пресуществляются в тело и кровь Христа, как учит церковь. Я не посещал обедни лишь из страха перед запрещением, наложенным на меня [349] отлучением, ибо, как уже сказано, я был отступником. Однако я обычно присутствовал на вечерях и проповедях, оставаясь вне сонма священнослужителей. И еще в последнюю четыредесятницу я посещал церкви св. св. Иоанна и Павла и св. Стефана. И если в течение многих лет я находился в общении с кальвинистами, лютеранами и другими еретиками, из этого не следует, что я сомневался в пресуществлении и таинствах алтаря или держался их мнений относительно других таинств. Когда мне случалось впасть в грех против веры, я всегда по доброй воле признавался в нем перед самим собой, хотя меня никто не упрекал. Я никогда ни с кем не рассуждал относительно тех мнений, которые изложил раньше. Что же касается общения с еретиками в чтениях, беседах и диспутах, то я всегда ограничивался обсуждением философских предметов и не допускал, чтобы они вступали со мною в беседы по другим предметам. Кальвинисты, лютеране и другие еретики хорошо это понимали, они считали меня философом и видели, что я не соглашаюсь с ними и не касаюсь их мнений. Они скорее предполагали, что у меня нет никакой религии, чем думали, будто я верую в признаваемое ими учение. Они полагали так на основании того, что я, живя в разных странах, не общался с ними по вопросам религии и не присоединялся ни к одной из их религий.

Спрошенный: — Не высказывал ли мнения, противоположного тому, которое сейчас изложил, именно, не говорил ли, что Христос был не богом, а обманщиком, совершал обманы и потому легко мог предсказать свою смерть? К тому же он показал, что умирает не по доброй воле?

Ответил: — Меня удивляет, как могут задаваться подобные вопросы, ибо никогда не держался такого мнения, не говорил ничего подобного и не думал ничего, отличающегося от того, что сказал сейчас относительно личности Христа. Я считаю о нем истиной то, чему учит святая матерь церковь.

И когда он это говорил, то сильно опечалился и многократно повторял:

— Не понимаю, как можно предъявлять мне подобные обвинения.

Ему сказано: — Рассуждали ли вы относительно воплощения слова и какого взгляда держались о рождестве указанного слова от девы Марии?

Ответил: — Я признавал, что оно зачато от духа святого, рождено от приснодевы Марии. И если обнаружится, что я думал или высказывал что-либо противное, то обрекаю себя на всяческое осуждение ⁴⁵. [350]

Ему сказано: — Известно ли вам, какое значение имеет и какое действие оказывает таинство покаяния?

Ответил: — Мне известно, что таинство покаяния установлено для очищения нас от грехов. Я никогда не высказывался по этому предмету и всегда держался взгляда, что умерший в смертном грехе подлежит осуждению.

После допроса сказал: — Прошло уже приблизительно шестнадцать лет с тех пор, как я в последний раз являлся к духовнику, за исключением двух случаев. Однажды я был у какого-то иезуита в Тулузе, другой раз — в Париже, тоже у иезуита. Однако я обращался к монсиньору епископу Бергамо, тогдашнему нунцию в Париже, и дон Бернардино Мендоза и сообщал им свое намерение вернуться в монашество, чтобы покаяться ⁴⁶.

Они сказали, что не могут дать отпущения, так как я — отступник и не смею присутствовать при богослужении. Ввиду этого я не мог исповедоваться и бывать у обедни. Однако я всегда питал намерение добиться снятия отлучения, чтобы жить по-христиански и в монашестве. Совершая какой-либо грех, я всегда просил прощения у господа бога и охотно исповедовался бы, если бы имел возможность. Что касается этого таинства, как и всех остальных, то я ни в чем не сомневался и твердо держался взгляда, что нераскаянные грешники обречены на осуждение и пойдут в ад ⁴⁷.

Ему сказано: — Убеждены ли вы в том, что души бессмертны и не переходят из одного тела в другое, как, по имеющимся сведениям, вы говорили?

Ответил: — Я держался и держусь мнения, что души бессмертны, представляют собой подлинные существа, самостоятельные субстанции, т. е. интеллектуальные души. Говоря по-католически, они не переходят из одного тела в другое, но идут в рай, чистилище или ад. Однако я обдумывал это учение с точки зрения философии и защищал тот взгляд, что если душа может существовать без тела или находиться в одном теле, то она может находиться в другом теле так же, как в этом, и переходить из одного тела в другое. Если это неверно, то, во всяком случае, весьма правдоподобно и соответствует взгляду Пифагора ⁴⁸.

Ему сказано: — Занимались ли вы богословием и изучали ли католические установления?

Ответил: — Немного, так как я всецело отдавался философии, которая была моим основным занятием.

Ему сказано:— Осуждали ли вы богословов и их мнения, говоря, что их учение есть суета, и высказывая другие, подобные же оскорбительные суждения? [351]

Ответил: — Говоря о богословах, которые толковали и толкуют священное писание согласно установлениям святой матери церкви, я высказывался о них только с одобрением. Если же я говорил с осуждением о ком-либо из них в отдельности, то я имел в виду лютеранских богословов или других еретиков. Что же касается католических богословов, то я всегда высоко ценил их, в особенности святого Фому. Я всегда имел при себе его творения, читал и изучал их и продолжаю высоко ценить и теперь.

Ему сказано: — Кого вы считаете еретическими богословами?

Ответил: — Всех тех, кто занимается богословием, но не соглашается с римской церковью, я считал и считаю еретиками ⁴⁹.

Ему сказано: — Читал ли книги подобных еретических богословов и какие именно?

Отвeтил: — Я читал книги Меланхтона, Кальвина, Лютера ⁵⁰ и других северных еретиков. Но я делал это не для того, чтобы усвоить их доктрину, и не потому, что ценил их. Я полагал, что они невежественны, по сравнению со мною. Я читал их из любознательности и держал у себя эти книги, ибо заметил, что в них разрабатываются и излагаются предметы, противоречащие католической вере и отвергающие ее. Точно так же я имел у себя книги других осужденных авторов, например Раймунда Луллия ⁵¹, как и другие, впрочем, посвященные философским предметам.

После допроса сказал: — Я осуждаю названных раньше еретиков и их учение, ибо они заслуживают названия не богословов, а педантов. Что же касается церковных католических докторов, то я держусь о них подобающего мнения и уважаю их, в особенности святого Фому. Как я уже говорил, я ценю его и душевно люблю. В подтверждение своих слов сошлюсь на книгу под названием “О монаде, числе и фигуре”, где на листе или странице 89 с похвалой отзываюсь о св. Фоме. Если угодно, можете посмотреть.

Показывает в книге следующие слова:

“Этот Фома Аквинский, гордость и свет всего рода богословов и философов- перипатетиков...”.

Ему сказано: — Как вы могли дойти до такой дерзости, чтобы называть католическую веру преисполненной кощунства и не имеющей никаких заслуг перед богом? ⁵²

Отвeтил: — Я не высказывал ничего подобного ни в своих сочинениях, ни устно, ни в мыслях.

Спрошенный: — Что необходимо для спасения? [352]

Ответил: — Вера, надежда и любовь.

Ему сказано: — Необходимы ли для спасения добрые дела, или достаточно не делать другому того, чего не желаешь себе, и вести добродетельный образ жизни? ⁵³

Ответил: — Я всегда полагал и полагаю, что для спасения необходимы добрые дела ⁵⁴. И что это правда,— вы можете прочесть в моей книге под названием “О причине, начале и едином” или “О бесконечности, вселенной и мирах”, смотри лист 19, диалог первый. Там вы увидите, что я говорю, в частности, следующие слова, не считая других мест, где одобряется мнение, что для спасения необходимы, кроме веры, дела: “Что касается того рода церковников, которые учат народ, будто можно верить, не совершая дел, являющихся целью религии, то они более заслуживают быть сметенными с лица земли, чем змеи, драконы и другие вредные человеческому роду животные, ибо варварские народы, благодаря таким верованиям, становятся еще более варварскими, а те, которые по природе добры, становятся злыми” ⁵⁵.

Это доказывает, что, когда я говорю о церковниках, то имею в виду таких, которые принадлежат к религии, называемой ими реформированной, а на самом деле — совершенно деформированной.

Спрошенный: — Высказывался ли с осуждением о католических монахах, в особенности порицая за то, что они имеют доходы? ⁵⁶

Ответил: — Я не только никоим образом не осуждал церковников за что бы то ни было, в частности за то, что они имеют доходы, но, напротив, я осуждал то, что монахи вынуждены нищенствовать, когда не имеют доходов. Я был крайне поражен, когда наблюдал во Франции, как некоторые священники выходят на улицу с раскрытым требником и просят милостыни ⁵⁷.

Спрошенный: — Говорил ли, что образ жизни монахов не согласуется с образом жизни апостолов? ⁵⁸

Ответил: — Я никогда не говорил и не думал ничего подобного.

При этих словах он поднимал руки и очень удивлялся, как могут задавать ему такие и подобные вопросы.

Спрошенный: — Говорил ли, что вследствие безнравственной жизни монахов нынешнее положение мира не может долее продолжаться, что никакую религию нельзя считать хорошей, что все религии нуждаются в великих преобразованиях, в особенности католическая, давая понять, что в скором, времени все увидят всеобщее преобразование ⁵⁹. [353]

Отвeтил: — Я не говорил и не думал ничего подобного по этому предмету.

Был спрошен: — Осуждал ли деятельность святой матери церкви, поддерживающей христианский народ на пути господнем и расправляющейся с теми, кто уклоняется от католической веры? И высказывал ли взгляд, что апостолы обращали народы проповедью и примерами доброй жизни, а теперь говорят, что против тех, кто не желает быть католиком, надо проявлять жестокость, и применяют к ним не любовь, а насилие?

Ответил: — Правильно следующее. Насколько я припоминаю, я говорил, что апостолы сделали гораздо больше своею проповедью, добрыми делами, жизнью, примерами и чудесами, чем можно сделать насилием, как поступают в настоящее время. Я не отвергал разного рода лекарственных средств, применяемых святой католической церковью против еретиков и дурных христиан. Об этом я говорил и доказывал это в своей книге. Я говорил в ней, что необходимо искоренять тех, кто под предлогом реформы отказывается от добрых дел. На основании других мест моих книг можно выяснить, осуждал ли я и осуждаю ныне такого рода лекарственные средства и применение суровых наказаний против упорных отступников ⁶⁰.

Добавил к ответу: — Я хотел сказать то, что уже высказал: апостолы гораздо больше сделали своими проповедями, доброй жизнью, примерами и чудесами, чем можно достигнуть в настоящее время посредством насилий над теми, кто не желает быть католиком. Не осуждая этого способа действия, я одобряю иной способ действий ⁶¹.

И ему сказано: — Этот ответ имел бы значение, если бы и в настоящее время святая церковь имела столько чудес, сколько было во времена апостолов, при первоначальном состоянии церкви. Но так как благость господа бога не допускает, чтобы в настоящее время творились чудеса, которые могут сравниться с чудесами апостолов,— разве только очень редко и отшельниками, — то из сказанного вытекает, что надлежащего, правильного ответа не дано. Поэтому пусть выскажется, что в действительности хотел и хочет выразить ⁶².

Ответил: — Я полагаю, что можно провести сравнение между современным положением и прошлыми временами. Я говорю, что [апостолы] совершали такие деяния и такими способами, каковые деяния теми же способами ныне уже не совершаются, хотя существуют проповедники и люди примерного образа жизни, которые своею доброй жизнью и наставлениями легко могли бы побудить людей подражать им и этим [354] привлечь к вере. Но, может быть, это и невозможно вследствие испорченности мира в настоящее время ⁶³.

Спрошенный: — Говорил ли когда обвиняемый, будто чудеса, творившиеся Иисусом Христом и апостолами, были мнимыми чудесами, делались магическими средствами, не были истинными. И говорил ли, будто у него хватит силы духа совершить такие же чудеса и даже еще большие, желая, чтобы в конце концов за ними пошел весь мир?

Отвeтил: — Подняв обе руки, восклицал —

— Что это значит? Кто это выдумал подобную дьявольщину? Я не говорил ничего подобного. У меня и в воображении не было ничего подобного. О, боже, что это такое? Лучше умереть, чем подвергаться подобным обвинениям ⁶⁴.

Спрошенный: — Говоря об учении апостолов и учителей церкви, а также о символе нашей веры, высказывал следующее: посмотрим, далеко ли уйдете с этой вашей верой; ждите страшного суда, и тогда увидите награду за свои добродетели.

Ответил: — Я никогда не говорил ничего подобного. Господи! Посмотрите мои книги! И хотя я и нечестив, вы можете увидеть, что я не высказывал и не думал ничего подобного. Из моих книг можно видеть, что у меня не было подобного мнения.

Спрошенный: — Какого мнения держался о плотских грехах вне таинства брака? ⁶⁵

Ответил: — Что касается этого, то мне приходилось иногда говорить, что плотские прегрешения, высказываясь в целом, являются наименьшим грехом среди других, но, в частности, грех прелюбодеяния есть больший грех, чем остальные плотские грехи, если не считать наиболее тяжелым грех против природы. Как я говорил, грех простого совокупления настолько легок, что приближается к простительному греху. Я высказывался так несколько раз, и сознаю, что, говоря подобным образом, впадал в заблуждение, ибо припоминаю слова апостола Павла: “Прелюбодеи не унаследуют царствия божия”.

Добавил от себя: — Я говорил это по легкомыслию, находясь в обществе и беседуя о суетных мирских предметах.

Спрошенный: — Говорил ли, что церковь совершает великий грех, установив грех плоти, который на самом деле прекрасно служит природе, и что величайшей добродетелью считает общение с женщинами? Говорил это или что-нибудь подобное?

Ответил: — Я не говорил ничего подобного, ибо хорошо знаю, что всякое плотское общение есть грех. О браке я всегда [355] высказывался в соответствии с нравственностью и христианскими законами. Если же я утверждал, что прелюбодеяние может быть сравнено с простительным грехом, и шутил по поводу этого греха больше, чем подобает, то я говорил это по легкомыслию и распущенности, находясь в веселом обществе, и не верил, да и теперь не верю, что это смертный грех.

Господа сказали ему: — Не следует удивляться, что подвергается такому допросу. До святой службы дошли сведения, что обвиняемый находился во многих еретических странах, городах и государствах в общении с еретиками, беседовал с ними и присутствовал на их проповедях. На основании того, в чем сам сознался, можно поверить, что он говорил и думал, будто Христос не является сыном божиим, не воплотился и не родился от блаженной девы, что человеческое и божественное существовали в нем только в единой ипостаси. Он говорил также, что Христос был магом, что чудеса были мнимыми, и неудивительно, если предсказал собственную позорнейшую смерть, так как совершал злодеяния. Что христианская вера преисполнена кощунствами, что нет хороших монашеских орденов и даже надо уничтожить ордена, как и отобрать доходы, принадлежащие монахам. Отрицал пресуществление хлеба и вина в тело и кровь господа нашего, как и благодать остальных таинств, приобретенную ими от страстей господа Иисуса Христа. Говорил, что покаяние излишне для спасения души, что плотский грех не есть грех и что святая церковь впала в великое заблуждение, запрещая его, ибо он очень полезен для природы.

В целом, говорил, признавал и веровал во все, что установлено на допросе и было донесено святой службе. Но если будет со всей откровенностью просить и умолять, что покается так же, как проявил в отдельных случаях намерение покаяться в своих заблуждениях, и далее очистит совесть и скажет истину, то может быть уверен, что этот трибунал проявит все милосердие, возможное, необходимое и подобающее для спасения души. И посему да исповедуется во всех своих заблуждениях, изложив каждое порознь и с полной ясностью, и во всех ересях, которые проповедывал, защищал и признавал, вопреки католической вере, и которые были рассмотрены и осуждены по его делам подобными же трибуналами в других случаях. И пусть ясно, искренне и откровенно исповедуется во всех деяниях своей жизни, как в тех, когда еще был монахом, так и позже, дабы достигнуть того, что должно служить целью всех его помышлений и действий, и быть принятым обратно в лоно святой церкви и стать частью тела Иисуса Христа. [356]

Вместе с тем настойчиво предупреждаем. Если вы не покаетесь, не перестанете так ожесточенно упорствовать, отрицая все, в чем были разоблачены, что противоречит католической вере и установлениям святой церкви, то вам не следует удивляться, если святая служба выступит против вас со всей строгостью законов, какие может и должна применять против нераскаянных и тех, кто не желает признать милосердие божие, поскольку эта святая служба стремится со всем христианским благочестием и милосердием вывести к свету тех, кто пребывает во мраке и повести их путями праведности к дороге вечной жизни.

Ответил: — Да простит мне бог грехи, ибо я отвечал правдиво на все вопросы, какие только мне задавались, и по всем предметам, какие только мог припомнить. Однако, к великому своему удовлетворению и радости, я обдумаю все свои поступки, и если найду в памяти что-либо сказанное или совершенное против христианской католической веры, то заявлю добровольно. Утверждаю, что высказывал лишь истину и правду. То же буду говорить и впредь, и уверен, что никто не обличит меня в противном ⁶⁶.

ПЯТЫЙ ДОПРОС ДЖОРДАНО БРУНО

3 июня 1592 г.

Председатель — Себастиан Барбадико. Присутствовали — аудитор апостолического нунция; отец инквизитор; викарий патриарха Венеции имел слово, и, с разрешения господина Себастиана Барбадико, был выведен из тюрьмы Джордано Бруно.

Спрошенный: — Обдумал ли последние допросы, намерен ли отвечать правдиво на эти вопросы, если признает себя виновным в том, что выяснилось на этих допросах?

Затем ему был прочитан протокол допроса предшествующего дня. Выслушав,—

Ответил: — Верно, что я находился в еретических странах, как я уже говорил, и в этом ссылаюсь на свои показания. Я находился в общении с еретиками и жил, как они, пил и ел все и во всякое время, т. е. в пятницу и субботу, в великий пост и во всякое иное запретное время, ел мясо, как поступали они. Много раз я даже не знал, в какие дни это было,— в пост, пятницу или субботу ⁶⁷. Когда я находился вне общества [357] католиков, то жил, не соблюдая никаких запретов. Уверяю, что у меня бывали угрызения совести, но так как я находился в обществе еретиков и ел с ними, то не мог обнаружить угрызений совести, чтобы не подать повода к издевательствам.

Спрошенный: — Что думает относительно установленных церковью запретов пищи, о соблюдении постов и воздержании от мясного в определенные дни?

Ответил: — Я считаю благочестивым и святым делом установления церкви о соблюдении постов и воздержании от мяса и запрещенной пищи в определенные дни. Я полагаю, что все верные христиане обязаны соблюдать эти установления. И я тоже следовал бы им, если бы не был вынужден считаться с условиями, о которых раньше говорил. Да поможет мне бог, если я ел мясо, пренебрегая религией. Что же касается обвинения, будто я посещал проповеди, чтения и диспуты еретиков, то я чаще всего поступал так из любознательности, с намерением познакомиться с их обычаями и красноречием, а не для удовольствия или чтобы иметь наставление. Когда же после чтения или проповеди начиналось распределение хлеба, согласно обряду их обедни, то я уходил и шел по своим делам, никогда не принимая участия в раздаче хлеба и не соблюдая их обрядов.

Господа сказали ему: — Невероятно, чтобы, находясь в разных странах при различных обстоятельствах, он не поступал так же, как поступали еретики, и не принимал участия в обряде раздачи хлеба, уже по одному тому, чтобы не рассориться с ними, ибо, конечно, он опасался возбудить их неудовольствие отказом, точно так же, как, по собственным словам, он по той же причине ел мясное в запрещенные дни. Поэтому пусть скажет правду.

Ответил: — О том, в чем я грешил, я говорил правду. Но в этом я не совершил греха, и никто не обличит меня. Кроме того, в этих странах всегда бывают католики, которые не соблюдают никаких обычаев еретиков.

Что Христос есть сын божий и родился от блаженной приснодевы, а также относительно всего остального, касающегося личности Иисуса Христа, то в этом у меня не было сомнений и я держался тех взглядов, которые изложил в своих предшествующих показаниях. Заявляю, что по этим вопросам я ни с кем никогда не рассуждал. Но чтобы облегчить совесть, я изложил свои сомнения относительно божественного воплощения. Возможно, мои слова по этому вопросу не были поняты или я недостаточно ясно выразился. Поэтому изложу еще раз.

Так как божество есть природа бесконечная, а человечество — конечная, первая — вечная, а вторая — смертная, то мне [358] казалось, что между ними нет такого отношения, чтобы могло получиться целое: что человеческая природа соединяется с божественной в одном и том же существе так, как человеческая душа соединяется с телом. В целом, поскольку речь идет о вечной троице, выражаясь наглядно и понятно, человеческое начало представлялось мне в ней как нечто дополнительное, как четвертая составная часть, наподобие того, как это, на мой взгляд, понимал аббат Иоахим ⁶⁸. Позднее я склонялся к тому, чему верит святая матерь церковь, и понимал соединение божественного с человеческим как соприсутствие, не считая возможным допускать вместе с аббатом Иоахимом четверицу, так как мне кажется недостойным счислять конечное и бесконечное одно наравне с другим.

Ему сказано: — Из этого объяснения вытекает другое тяжелое заблуждение, а именно, что в Христе была человеческая личность.

Ответил: — Сознаю и соглашаюсь, что отсюда могут вытекать эта и подобные ей несообразности. Но я изложил это мнение не для того, чтобы его защищать, а лишь для того, чтобы объяснить и исповедать свое заблуждение, какое бы оно ни было. И если бы я обратил внимание на приведенную несообразность и на другие, которые могут вытекать из него, то я подобных выводов не сделал бы, так как мог заблуждаться в принципах, но не в выводах.

Что касается чудес Христа и апостолов, то, по моему мнению, я достаточно ответил на вопросы. Во всяком случае могу добавить то, чем будет окончательно опровергнуто выдвинутое против меня обвинение, поступившее, как я полагаю, путем доноса. Если я сказал, что апостолы с их примерами доброй жизни, проповедями и чудесами сделали больше и добились более великих успехов для церкви, чем наблюдается в настоящее время, то отсюда вытекает, что, восхваляя чудеса и подвиги апостолов, я в силу последовательности не мог сказать ничего дурного относительно чудес и жизни Христа — их главы; следовательно, я не мог говорить ничего плохого ни о Христе, ни о христианской католической вере ⁶⁹.

Во всяком случае я не говорил и не держался мнения, что нет хороших монашеских орденов. Точно так же я считал и считаю хорошим и восхваляю, что монашеские ордена обладают богатствами. Я восхваляю священническое достоинство, поскольку соблюдаются установления, как это можно видеть из посвятительного послания к моей книге, озаглавленной “О монаде и числе” ⁷⁰. [359]

Что касается таинств, в частности таинств алтаря и покаяния, то я никогда не высказывал и не держался взгляда, противного установлениям святой матери церкви, и ни в чем не сомневался ⁷¹.

Далее, что касается прелюбодеяния и остальных плотских грехов, то я ссылаюсь на сказанное в другом моем показании и ничего не имею добавить. Если бы я говорил, думал и сомневался в чем-либо еще, то я бы сказал, так как намерен очистить совесть покаянием ⁷².

Спрошенный: — Держался ли обвиняемый некоторого мнения относительно сотворения души и происхождения людей? Какого именно?

Ответил: — В этом частном вопросе я держался того взгляда, который соответствует католической вере.

Ему сказано: — Не припоминаете ли, что говорили, думали или верили, будто люди рождаются в разврате, как все остальные животные, и что это состояние началось еще со времен потопа?

Ответил: — Я полагаю, что таково мнение Лукреция. Я читал об этом взгляде и слышал, как его излагают, но не выдавал за свой собственный взгляд, не держался его и не признавал ⁷³. Когда же я обсуждал этот взгляд в своих чтениях, то излагал мнение Лукреция, Эпикура и подобных им. Это мнение не согласуется с моей философией и не может быть выведено из ее оснований и заключений, как в этом легко может убедиться тот, кто читал ее ⁷⁴.

Спрошенный: — Имел или держал у себя какую-либо книгу о заклинаниях или других суеверных искусствах и говорил ли, что намерен предаться искусству прорицания и подобных ему вещей?

Ответил: — Что касается книг о заклинаниях и подобных им, то я всегда презирал их и не держал у себя ⁷⁵ и не приписывал им никакой действительной силы. Что же касается прорицаний и, в частности, юдициарной астрологии, то я намеревался изучить ее с целью выяснить, заключается ли в ней какая-либо истина и пригодна ли она к чему-нибудь. Об этом намерении я сообщал многим людям. Я говорил, что занимался всеми областями философии и потрудился во всех других науках, исключая юдициарную астрологию, и что когда у меня будут благоприятные условия и досуг, я намерен заняться ею, найдя уединенное и спокойное место. Однако я не сделал этого и никогда не намеревался сделать, разве только в самое последнее время.

Спрошенный: — Думал ли и говорил, будто деятельность мира управляется судьбой, отрицая провидение божие? [360]

Отвeтил: — Этого нельзя найти ни в моих словах, ни тем менее в моих книгах. Я не говорил и не писал, будто деятельность мира управляется судьбой, а не провидением божиим. Вы найдете, наоборот, в многих книгах взгляд, что я признаю провидение и свободную волю. Само собой разумеется, что признание свободной воли несовместимо с признанием судьбы ⁷⁶.

Спрошенный: — Имеется ли в его писаниях какое-либо упоминание о “пире на пепле” (cena delle ceneri) и с какою целью? ⁷⁷

Ответил: — Я написал книгу под названием: “Пир на пепле”. Она делится на пять диалогов, трактующих о движении Земли. Так как я вел этот диспут в Англии за ужином, устроенным, по обычаю, в среду на первой неделе великого поста (giorno delle ceneri) в доме французского посла, где я жил, причем участвовало несколько врачей, то этим объясняется, что я дал этой книге название “Пир на пепле” и посвятил ее упомянутому послу. Возможно, в этой книге заключается какое-либо заблуждение, но сейчас не могу припомнить в точности, какое именно. Моим намерением было посмеяться в этой книге над этими врачами и их взглядами относительно этого предмета.

Спрошенный: — Восхвалял ли какого-либо еретика или еретических государей, поскольку прожил так много времени в их обществе? За что именно восхвалял и с какими намерениями?

Ответил: — Я восхвалял многих еретиков, как и еретических государей. Но восхвалял не за то, что они — еретики, а исключительно за добродетель, которая была им свойственна. И я не хвалил их никогда как религиозных и благочестивых, не пользовался какими-либо подобными религиозными терминами. В частности, в своей книге “О причине, начале и едином” я восхваляю королеву Англии и называю ее божественной, но присваиваю это наименование не в качестве религиозного атрибута, а в виде известного рода эпитета, подобно тому, как древние имели обыкновение давать их государям. Такой обычай существует в Англии, где я находился, когда писал эту книгу; там обычно дают королеве титул “божественная”. Тем более могло придти мне на мысль называть ее так, что она меня знала, ибо я постоянно бывал при дворе совместно с послом. Сознаюсь, что впал в заблуждение, восхваляя эту женщину-еретичку и в особенности присваивая ей наименование “божественной” ⁷⁸.

Спрошенный: — Имел ли беседы с королем Наваррским и возлагал ли на него надежды, получая обещания поддержки и милостей? [361]

Отвeтил: — Я не знаю ни короля Наваррского, ни его министров и никогда не встречался с ними. Когда мне приходилось высказываться о нем, я говорил, что он стал кальвинистом-еретиком лишь в силу необходимости, связанной с управлением государством, ибо за ним никто не последовал бы, если бы он не исповедовал ереси. Я выражал также надежду, что если бы ему удалось умиротворить королевство, он подтвердил бы установления предшествующего короля ⁷⁹. В этом случае я получил бы такие же милости, как от предшествующего короля, а именно разрешение вести публичные чтения.

Спрошенный: — Не утверждал ли, говоря о короле Наваррском, что надеется на великие дела с его стороны и что мир нуждается в великих преобразованиях? Заявлял ли, что хотя христианская религия нравится ему более, чем какая-либо иная, но что она также нуждается в великом преобразовании, и он не понимает, как господь бог терпит подобные ереси католиков?

Ответил: — Я не говорил ничего подобного. Я восхвалял короля Наваррского не за то, что он примыкает к еретикам, а по указанной выше причине. Я убежден, что он не еретик и живет еретически лишь из желания царствовать. Я не признаю также, будто существуют католические ереси ⁸⁰.

Спрошенный: — Говорил ли, что намеревается стать военачальником и захватить чужие богатства? И если это так, то что намеревался предпринять?

Ответил: — Я не припоминаю, говорил ли что-нибудь подобное. У меня никогда не было желания стать военным или обратиться к какому-либо иному занятию, кроме изучения философии и других наук ⁸¹.

Спрошенный: — Имеет ли что-либо сообщить в связи с предшествующими показаниями и намерен ли что-либо добавить или убавить?

Ответил: — Я не вижу необходимости говорить еще что-либо и относительно этого всецело ссылаюсь на уже изложенное ⁸².

Ему сказано: — Продолжаете ли держаться заблуждения и ересей, в которые впали, и сознались в этом, или отрекаетесь от них?

Ответил: — Проклинаю и осуждаю все заблуждения, в которые впал до настоящего дня, относящиеся к католическому образу жизни и священническому сану, какие только мне известны, и все ереси, которых придерживался, и все сомнения, какие только имелись у меня относительно католической веры и всех предметов, установленных святой церковью. [362] Раскаиваюсь, что думал, делал и говорил, сомневался или веровал в то, что не является католическим. Умоляю святой трибунал, да будет ему угодно, снисходя к моей слабости, принять меня в лоно святой церкви, даровать необходимое излечение для моего здравия, а также проявить свое милосердие ⁸³.

Ему сказано: — Необходимо выяснить, привлекались ли вы когда-нибудь к суду инквизиции и подвергались ли обвинениям по делам, относящимся к святой вере, в какой стране, в какое время и какие обвинения предъявлялись? Чем заканчивались судебные следствия? Отрекались ли вы от каких-либо ересей?

Ответил: — Кажется, я уже говорил в первом показании, что, когда я был послушником, мой наставник, намереваясь внушить мне страх, написал донос, обвиняя в том, что я выбросил образа некоторых святых,— насколько припоминаю, это были, кажется, образа св. Екатерины Сиенской и св. Антония,— и оставил лишь распятие, а также в том, что я сказал одному послушнику, читавшему историю семи радостей богоматери,— что за книгу он там читает и не лучше ли почитать жития святых отцов или какую-либо другую книгу? Однако наставник в тот же день разорвал бумагу. В результате не знаю, было ли по этому делу какое-нибудь следствие и поступил ли донос.

Кроме того, как я уже говорил, перед тем, как я в первый раз поехал в Рим, насколько помню, в 1576 г., снял облачение и вышел из монашеского ордена,— провинциал возбудил против меня дело по обвинению в каких-то положениях, которых я, однако, не знаю ни в целом, ни в отдельности. Мне сказали только, что возбуждено дело по обвинению в ереси, но не знаю, говорилось ли о тех проступках, которые я совершил, будучи послушником, или по другим делам. Опасаясь ввиду этого, что меня могут заключить в тюрьму, я скрылся из Неаполя и уехал в Рим. Затем последовало то, о чем я уже сообщал в прежних показаниях.

Добавил к допросу: — Я не знаю и не представляю себе, по какому обвинению было возбуждено следствие, разве только в связи с тем случаем, когда я однажды беседовал с Монтальчино ⁸⁴, ломбардцем, братом нашего ордена, в присутствии нескольких других отцов. Он утверждал, что еретики — невежды и не знакомы со схоластическими терминами. Я возразил, что они, конечно, не облекали своих утверждений в схоластическую форму, но во всяком случае излагали свои взгляды вполне доступно для понимания, как делали и отцы святой церкви в древности. В качестве примера я привел ересь [363] Ария. Схоласты говорили, что он понимает рождество сына в смысле акта природы, а не в смысле акта воли. Между тем то же самое может быть выражено иначе, как у св. Августина, на которого ссылаются схоласты, а именно, что сын и отец не единосущны и сын происходит от воли отца, как все творения.

Упомянутым отцам этого было достаточно, чтобы объявить меня защитником еретиков, так как я провозглашал их учеными людьми. Больше я ничего не знаю и не предполагал, чтобы по этому поводу могло быть возбуждено следствие ⁸⁵.

Из Рима же я бежал по той причине, что получил из Неаполя письмо, извещавшее, что после моего отъезда из Неаполя были найдены некоторые книги, а именно творения святого Златоуста и святого Иеронима, с написанными на них примечаниями Эразма, впрочем перечеркнутыми. Этими книгами я пользовался тайно и вынужден был оставить их, когда уезжал из Неаполя, в надежде, что они не будут найдены. Эти книги считались запрещенными, так как в них имелись примечания, хотя и перечеркнутые. Однако ни в связи с этими процессами, ни по каким-либо иным причинам я не подвергался отлучению от церкви ни публично, ни частным образом и не привлекался к суду никаким трибуналом святой службы, кроме того, перед которым стою сейчас.

Добавил от себя:— Легко можно получить сведения об этих процессах, оставшихся незаконченными; они, по моему мнению, посланы прокуратору ордена в Рим. Впрочем, не думаю, чтобы там нашлось что-либо важное.

Спрошенный: — Какое имя носил до вступления в монашеский орден и во время пребывания в ордене? Сохранял ли всегда после выхода из монастыря в разных странах то имя, которое носит теперь?

Ответил: — До вступления в монашеский орден мое имя было Филипп. Это имя мне дано при крещении. В монашестве я носил имя: брат Джордано Бруно. Это имя я сохранял всегда, во всех странах и все время, за исключением того, что в самом начале, когда бежал из Рима, я присвоил имя Филипп и под этим именем перешел горы. [364]

ШЕСТОЙ ДОПРОС ДЖОРДАНО БРУНО ⁸⁶

4 июня 1592 г.

Председатель — Себастиан Барбадико. Присутствовали — апостолический нунций, патриарх Венеции, отец инквизитор.

Спрошенный: — Желаете ли, после того как выслушали протокол всех своих показаний, что-либо добавить или убавить, или же согласны утвердить и одобрить в том виде, в каком он находится?

Ответил: — Я прослушал протокол всех своих показаний прочитанных мне, и не намерен ни убавлять, ни добавлять что-либо, но утверждаю и одобряю в том виде, в каком он находится и зачитан.

Спрошенный: — Имеете ли что-нибудь сказать еще по пункту обвинения относительно искусства пророчества и заклятий ⁸⁷?

Ответил: — Я приказал переписать в Падуе книгу “О знамениях Гермеса, Птоломея и других”, но не знаю, заключаются ли в ней, кроме естественных предвидений, какие-либо осужденные положения. Я приказал переписать ее, чтобы пользоваться для юдициарной астрологии, но еще не прочел, а приготовил для себя по той причине, что Альберт Великий в своей книге о минералах упоминает о ней и хвалит в том месте, где говорит об изображениях камней. Я приказал в Падуе переписать эту книгу, как сказал раньше. В настоящее время она находится в руках почтеннейшего Мочениго.

Ему сказано: — Имеется ли в этой стране или где-либо в другом месте ваш враг или человек, недоброжелательно относящийся к вам и по какой причине?

Ответил: — В этой стране я не считаю врагом никого, кроме Джованни Мочениго, его домашних и слуг, ибо он нанес мне тягчайшее оскорбление, какое только может нанести живой человек: он убил меня живым, обесчестил, отнял вещи, арестовал меня, своего гостя, в собственном доме, ограбил все рукописи, книги и остальные вещи. И он поступил так по той причине, что не только хотел научиться у меня всему, известному мне, но даже хотел, чтобы я не мог научить этому кого бы то ни было другого. Он все время угрожал моей жизни и чести, если я не научу его всему известному мне. [365]

СЕДЬМОЙ ДОПРОС ДЖОРДАНО БРУНО

30 июля 1592 г.

Председатель — Джованни Суперанцио. Присутствовали — Томазо Морозини, патриарх Венеции, отец инквизитор, апостолический нунций.

Спрошенный: — Находит ли своевременным сообщить настоящую истину, если продумал глубоко все, в чем сознался в предшествующих допросах?

Ответил: — Господа, я продумал все, и, уверяю, мне не приходит на мысль ничего, что я мог бы добавить к своим показаниям, так как относительно пребывания в разных странах, деятельности и образа жизни за время отступничества, кажется полностью, изложил в показаниях все, действительно имевшее место.

Ему сказано: — Отступничество в течение столь длительного времени ставит вас под очень большое подозрение в отношении святой веры, ибо вы так долго с пренебрежением относились к наложенному на вас отлучению. Отсюда вытекает, что у вас могли быть преступные взгляды и по другим вопросам, кроме тех, о которых вы дали показания. Поэтому вы можете и должны без всяких оговорок очистить ныне свою совесть.

Ответил: — Мне кажется, что вопросы, по которым я дал показания и в связи с которыми высказывался в своих сочинениях, достаточно показывают, какое значение я придаю своему преступлению, и я исповедуюсь в нем настолько, насколько оно имело место. Сознаюсь, что подал немаловажные поводы подозревать себя в ереси. Я утверждаю, сверх того,— и это истина,— что всегда испытывал угрызения совести и намеревался исправиться. Я всегда искал наиболее подходящего и верного случая, чтобы совершить это, вернувшись к строгости монашеского повиновения. Как раз в это время я приводил в порядок свои сочинения, чтобы обратиться к милости его святейшества и получить таким образом возможность жить более свободно, чем это обычно возможно в католическом монашеском ордене. Я надеялся, что изложенные доводы и дальнейшие оправдания засвидетельствуют мое обращение и тогда выяснится, как я уверен, что не обнаружится пренебрежения к католической религии, а лишь страх перед строгостью святой службы и любовь к свободе.

Ему сказано: — Нельзя поверить, чтобы у вас имелось намерение вернуться к святой вере, так как во Франции и других католических странах, где вы находились в течение [366] многих лет, вы никогда не подумали обратиться к какому-либо прелату святой церкви, [чтобы] побеседовать о намерении вернуться к повиновению и к истине святой католической веры. Это тем менее вероятно, что, приехав в Венецию, вы не только не обнаружили подобного намерения, но даже преподавали ложные и еретические догматы и доктрины.

Ответил: — Я уже сообщал в своих показаниях, что советовался по своему делу с монсеньором епископом Бергамо, нунцием во Франции. Я был представлен ему дон Бернардино Мендоза, католическим послом, с которым познакомился при английском дворе, и не только советовался по своему делу с монсеньором нунцием, но добавил, что прошу и настойчиво умоляю написать в Рим его святейшеству и добиться для меня прощения, чтобы я был принят обратно в лоно католической церкви, но без принуждения к возобновлению монашеского обета. Однако это было еще при жизни Сикста V, а потому нунций не рассчитывал на возможность добиться такой милости, не пожелал написать и предложил, поскольку я желаю вернуться в монашество, написать самому, обещая свое содействие ⁸⁸. Он направил меня затем к одному отцу иезуиту. Насколько я припоминаю, его имя — Алонсо, из Испании. Если он жив, он может подтвердить. Я обсудил с ним свое дело. Он указал, что мне необходимо добиться снятия отлучения от папы и предупредил, что, будучи отлученным, я не имею права принимать участия в святом богослужении, но могу посещать проповеди и возносить молитвы в церкви.

После приезда в Венецию я не преподавал никаких еретических доктрин или догматов. Я только вел беседы со многими дворянами по философским предметам, как об этом можно получить сведения у них самих. Поскольку в беседах приходилось говорить о Германии и Англии, я издевался над религиозными верованиями этих стран как нечестивыми, невежественными и пагубными для государства. Кроме того, обо всем этом я писал в своих трактатах, как сообщал в других показаниях и это можно видеть из них. И если, находясь в Венеции, я не добивался снятия отлучения, то все же мне было близко всегда питаемое мною намерение примириться с церковью. Но я намеревался сперва вернуться во Франкфурт и напечатать некоторые свои работы: “О семи свободных искусствах” и “О семи изобретательных искусствах”, и представить эти труды папе, чтобы оправдаться и таким исключительным образом быть принятым обратно в лоно святой церкви. В дальнейшем я предполагал вести монашеский образ жизни, но вне монастыря, так как не хотел, вернувшись в свой монастырь в родной области, [367] подвергаться упрекам в отступничестве и находиться во всеобщем презрении.

Ему сказано: — По вашим словам, можно собрать сведения у многих дворян, так как не найдется ни одного, кому вы преподавали бы еретические догмы, но что вы лишь рассуждали по философским предметам. Вопреки этому из некоторых показаний установлено, что вы поступали прямо противоположным образом и преподавали ложные доктрины ⁸⁹.

Ответил: — Кроме обвинителя,— как я полагаю, синьора Джованни Мочениго, сына светлейшего мессера Антонио,— не думаю, чтобы нашелся кто-нибудь, кто мог бы утверждать, будто я преподавал ложные и еретические доктрины. И у меня нет подозрения ни на кого другого, кто мог бы заявить что-либо против меня в вопросах святой веры.

Ему сказано: — Где и в каком месте обсуждали вы с дворянами вопросы, относящиеся к науке?

Ответил: — По вопросам науки я высказывался в академии, в доме светлейшего синьора Андреа Морозини, находящемся, кажется, у св. Луки на Большом канале. Там обычно собиралось много дворян и ученых. Я беседовал также в некоторых книжных лавках, но не знаю ни одного лица в отдельности, так как они мне были незнакомы.

Ему сказано: — Вы должны глубоко продумать и осознать свое положение, так как в течение долгого времени и многих лет были отступником, подлежащим осуждению, и находились в еретических странах, а потому легко может быть, что совершили преступления и в других вопросах или иными действиями помимо того, о чем сообщили в своих показаниях. Поэтому предлагаем вам надлежащим образом очистить свою совесть.

Ответил: — Возможно, что на протяжении столь долгого времени я впадал и в другие заблуждения и отступления от святой церкви, кроме тех, в которых сознался. Возможно, что и сейчас еще я подлежу какому-либо другому осуждению. Во всяком случае я обдумал все и не вижу более никаких заблуждений. Я откровенно каялся и каюсь в своих прегрешениях и нахожусь в руках светлейших синьоров, чтобы получить излечение от грехов, для спасения через покаяние, но я не могу сказать более того, что имеется, и выразить все лучшим образом, как жаждет моя душа.

После того, как коленопреклоненный сказал:

— Смиренно умоляю бога и светлейших синьоров о прощении всех заблуждений, в которые впал. Готов выполнить [368] все, что будет решено вашей мудростью и признано необходимым для спасения моей души.

Далее заявил: — Прошу наложить на меня любое покаяние, даже превосходящее по тяжести обычное покаяние, но не такое, которое могло бы публично опозорить меня и осквернить святую монашескую одежду, которую я носил. И если, по милосердию бога и светлейших синьоров, мне будет дарована жизнь, то обещаю значительно исправиться в своем образе жизни, дабы искупить соблазн, вызванный моим прежним образом жизни, и данное наставление послужит примером, полезным для всякого ⁹⁰.

После того, как святой трибунал приказал ему подняться с земли, и после того, как приказание было повторено много раз —

Спрошенный: — Намерен ли сейчас сказать еще что-либо?

Ответил: — Нет, не намерен больше ничего сказать.

Комментарии

2. Венецианская республика была независимым и самостоятельным государством.

Джордано Бруно не раз говорил о Венеции как о самом мудром государстве, единственном в Европе, установившем в своей политике независимость правительства от церкви.

В комедии “Подсвечник” он говорит: “Кто завоевал и удерживает столько прекрасных областей в Истрии, Далмации, Греции, в Адриатическом море и Цизальпинской Галлии? Кто украшает Италию, Европу и весь мир такого рода республикой, подобной которой не было никогда и нигде? — Мудрый венецианский совет” (Ит. соч., т. III, стр. 115).

Это была буржуазная республика. Во главе управления стояла родовая буржуазная знать, купцы, банкиры.

До половины XVI в. Венеция подавала пример веротерпимости, объясняемой экономическими интересами правящей буржуазии и ее международными торговыми и финансовыми связями. Магометане, иудеи, лютеране могли безбоязненно приезжать в Венецию, торговать с ней, вести коммерческие дела, не подвергаясь преследованиям.

С половины XVI в. в Венеции начинается поворот к реакции, связанной с ее общим экономическим упадком. Инквизиция протягивает руки к Венеции. Папская власть оказывает давление на ее правительство, все настойчивее предписывает венецианской инквизиции вести преследование представителей передовой мысли и не допускать печатания их книг.

Венецианская инквизиция не была непосредственно подчинена папе. Однако он имел при ней своего представителя, апостолического нунция, входившего в состав трибунала. Председателем трибунала был один из членов Совета Мудрых. Без него инквизитор не смел открывать судебные заседания.

Трибунал инквизиции заседал во дворце дожей. Заключенные помещались “под свинец” или “в колодец”. Часть тюремных камер была устроена под крышей дворца, сложенной из свинцовых листов. Летом там было нестерпимо жарко, зимой — невыносимо холодно вследствие теплопроводности свинца.

Имеется точное указание, что Джордано Бруно был помещен в камеру под свинцовой крышей.

3. Инквизиционное судопроизводство внимательно изучено французским историком Ш.В. Ланглуа (“Инквизиция по новейшим исследованиям”. Пер. под ред. Н. Сперанского, М., 1903). Вопрос о том, подвергся ли пыткам Джордано Бруно, имеет такой же характер, как вообще вопрос о применении пыток инквизиторами. Современные апологеты инквизиции, пишет Ланглуа “ставят своей задачей доказать, что палач вовсе не играл сколько-нибудь значительной роли в инквизиционном суде. В доказательство этого они ссылаются на то, что дошедшие до нас судебные отчеты инквизиции почти никогда не поминают про пытку. Такое молчание, как известно, само по себе ровно ничего еще не доказывает” (стр. 57—58).

4. Город Нола расположен в 24 км к северо-востоку от Неаполя и в 34 км к юго-востоку от Капуи. Нола находилась в области Кампаньи, входившей в состав Неаполитанского королевства, принадлежавшего Испании. Джордано Бруно родился в небольшом поселке у Нолы, на склонах горы Чикала.

5. В тексте оригинала профессия отца Джордано Бруно обозначена словом “солдат”. Военные-наемники (что и означает слово “солдат”, взятое с немецкого) могли быть и рядовыми и офицерами. Документы дают довольно полные сведения о семье Джордано Бруно. Его отец (умер между 1587 и 1591 гг.) служил знаменосцем в корпусе конных королевских жандармов, куда принимали только дворян. Можно думать, что он был довольно образованным человеком. Его другом был поэт Тансилло.

6. О Теофило да Вайрано Джордано Бруно сохранил теплые воспоминания. Это был преподаватель по всем предметам в учебных заведениях для подростков. До Неаполя он жил во Флоренции. Позже переехал в Рим, где умер в 1576 г. О каком уроженце Салерно говорит Джордано Бруно, не вполне ясно. Вероятнее всего, это Джироламо Балдуин из Салерно. Он издал несколько книг по философии, в том числе изложение философии Аверроэса. В Салерно он читал логику и философию в местном учебном заведении, носившем название “гимназии”.

7. Культ святых сатирически изображается в комедии Джордано Бруно “Подсвечник”. Здесь собран богатейший фольклор, относящийся к местным святым и их почитанию. Культ святых и реликвий нигде не достиг такого развития, как в Неаполе. Джордано Бруно подобрал всевозможные заклятия, имена неаполитанских святых, не встречающиеся ни в каких святцах, например Ракказелла, Скоппетелла, Тампорина, Фрегонио, Пьянторио, Манганелло.

Джордано Бруно отмечает, что религиозный культ неотделим от почитания статуй, икон и т. д., ибо отвлеченные идеи о духах обычно не усваиваются народным суеверием, требующим наглядности и материальности предметов поклонения.

8. Песнопения о семи радостях богородицы и пяти ее скорбях, издававшиеся в XVI в., отличались крайними бессмыслицами. Инквизиция неоднократно запрещала их. Не меньшим количеством нелепостей характеризуется издание житий святых отцов, к которому (вероятно, в насмешку) отослал Джордано Бруно послушника. Сборник житий, составленный доминиканским монахом Яковом Ворагином под названием “Золотая легенда”, переполнен двусмысленностями и скабрезными анекдотами .

9. Портовый город Ноли в Северной Италии находится в 48 км к юго-западу от Генуи и в 14 км от Савоны.

10. “О сфере” называется утерянный трактат Джордано Бруно, один из самых ранних. Трактаты о сфере содержали обычно начатки элементарной астрономии.

11. “О знамениях времени” Джордано Бруно нигде больше в тo время не упоминается. Мы не имеем никаких указаний о содержании этой работы.

12. Галеаццо Караччоли маркиз де Вико принадлежит к числу выдающихся итальянских протестантов. Он жил в Неаполе и занимал важный пост при дворе испанского вице-короля. Его переход в протестантизм в 1551 г. был связан с движением против испанского владычества в южной Италии. В 1579 г. Галеаццо Караччоли было уже около 63 лет. Он стоял во главе общины итальянцев-протестантов в Женеве.

13. Джордано Бруно довольно подробно описывает обычную одежду горожанина.

14. Обязанности исправителей первых оттисков в типографии были гораздо шире, чем функции современного корректора. Это — редактор, отвечавший за содержание печатаемой книги. Такая работа поручалась обычно серьезным ученым. Например, такого рода трудом занимался Михаил Сервет, сожженный в Женеве Кальвином.

15. Некоторая неясность в словах Джордано Бруно заставляла полагать, что он провел в Женеве лишь два месяца. На самом деле известно, что, прибыв в Женеву в апреле 1579 г., он два с половиной месяца работал в типографии и, кроме того, с 20 мая состоял при университете, где, не имея обязательного курса, преподавал в кружке студентов факультативно. Покинул Женеву в конце того же года.

16. Николо Бальбани — доктор церковного права. С 1551 по 1587 г. был настоятелем итальянской протестантской церкви в Женеве. Ему принадлежит биография Галеаццо Караччоли.

17. Эта фраза в оригинале протокола зачеркнута. Из указаний, рассеянных в других сочинениях Джордано Бруно, можно заключить, что причиной его отъезда из Тулузы был объявленный им диспут, во время которого реакционная часть профессуры и студентов помешала ему говорить. Гражданская война началась вблизи Тулузы в июне вследствие похода короля Наваррского Генриха на север против герцога Генриха Гиза на поддержку Генриха III.

18. В течение шестнадцати лет (1576—1592) Джордано Бруно не выполнял никаких религиозных обрядов и оставался, таким образом, вне религии. В глазах католической церкви такое поведение равнялось открытому безбожию. Большой смелостью было признание в этом перед инквизиторами. Данный факт удваивал тяжесть предъявленных к Джордано Бруно обвинений. Инквизиция руководилась правилом: кто находится в общении с еретиками — держится их религии или не имеет никакой религии.

19. “О тенях идей” — первое, дошедшее до нас, и вообще первое философское произведение Джордано Бруно. Содержание этой небольшой книги выходит за рамки учения о памяти и излагает теорию познания. Основой бытия Джордано Бруно считал вселенную, бесконечную в пространстве и во времени, и заключавшую в себе все противоположности. Познание отражает природу, но природа существует лишь в развитии, многообразии и изменчивости, тогда как познание схватывает ее в неподвижных идеях.

“В материи, или природе, в естественных вещах, во внутренних и внешних ощущениях, тень существует в движении и изменении. Но в интеллекте и в памяти, следующей за интеллектом, она находится в покое” (“О тенях идей”. Лат. соч., т. II, ч. 1, стр. 23).

20. Первое пребывание Джордано Бруно в Париже на самом деле продолжалось с конца 1581 г. до начала 1583 г.

21. Мишель де Кастельно (1520—1592) — посол короля Генриха III при дворе королевы Елизаветы. В молодости он участвовал в итальянских войнах, затем выполнял дипломатические поручения в Шотландии, Германии, Савойе, Нидерландах и Риме. В 1621 г. были опубликованы его мемуары, охватывающие период с 1559 по 1570 г. Он был врагом Католической лиги, горячим сторонником веротерпимости. Свои мемуары он заканчивает горячим призывом против жестокостей инквизиции и религиозных войн. Он был отстранен от должности посла еще в декабре 1584 г. По пути во Францию он, вместе с Джордано Бруно, был ограблен и потерял все свое имущество. После убийства Генриха III он лишился положения в обществе и умер в крайней бедности. Джордано Бруно в Лондоне находился в его свите или был его секретарем, получил благодаря ему возможность печатать в Лондоне свои итальянские сочинения и познакомился с передовыми писателями Англии.

22. Альбериго Джентили (1552—1608) — уроженец Анконы, юрист, автор труда “Право войны”. Он принадлежал к числу итальянских протестантов-эмигрантов. Во время пребывания Джордано Бруно в Оксфорде он преподавал там юриспруденцию. В Саксонию А. Джентили прибыл с английским посольством.

23. По отношению к гуманистам Климент VIII проявлял крайнюю жестокость. С другой стороны, он использовал ряд ученых, хотя бы внешне подчинявшихся церкви. Его секретарем был гуманист-писатель Чезальпино, имевший репутацию скрытого атеиста. Управление типографией Ватикана было поручено гуманисту Альдо Мануцио. Эти факты могли внушить инквизиторам веру к словам Джордано Бруно, что он рассчитывал получить прощение от папы, “любящего способных людей” т. е. гуманистов.

24. Составленный самим Джордано Бруно список его книг и рукописей не сохранился. Инквизиторы знали очень небольшую часть его книг еще меньшую часть имели в руках, а к началу допроса не могли прочесть ни одной работы. Из отрывочных указаний в допросах можно что они в ходе процесса познакомились с двумя книгами: “Пир на пепле” и поэмой “О монаде, числе и фигуре”.

25. Мы переводим: “О знамениях Гермеса, Птоломея и др.”. Дословно: “О печатях Меркурия — Птоломея и других”. Учение Гермеса Трисмегиста (трижды великого) представляет собой сборник произведений магическо-астрологического характера неизвестного автора II в. до н. э,, пользовавшийся популярностью еще в средние века. Гермес — то же самое, что и Меркурий.

26. В трактате “Свод метафизических терминов” Джордано Бруно устанавливает различие философии и религии.

“Богословская вера есть достоверность некоторых первых начал, считающихся самоочевидными (хотя и непостижимых никаким разумением), так как они изложены высшим разумом, который не может ни обманывать, ни обманываться. Философская же вера есть уверенность в том, что открывается глазам и чувствам на основе некоторых первых начал...” (Лат. соч., т. I, ч. 4, стр. 71).

Там же Джордано Бруно дает следующее определение философии и богословия в их различии и противоположности: “Богословская вера отличается от философской тем, что вторая принимает человеческое существо, выполняющее свои задачи посредством естественных средств, тогда как первая ведет сверхъестественными средствами к сверхъестественной цели, если только в этом деле имеется божественная истина, а не обман под вымышленными именами людей и демонов”.

27. Стоял ли Джордано Бруно в своих показаниях перед инквизиторами на средневековой точке зрения двойственности истины, обоснованной Аверроэсом? Думал ли он, что можно считать одинаково верными два противоположных мнения — одно научное, другое религиозное?

К. Бартольмес посвятил ряд страниц своего труда о Джордано Бруно выяснению этого вопроса.

“Он считает невозможным, чтобы одна и та же вещь могла быть одновременно истинной и ложной. Существует, по его мнению, единая и единственная истина, непогрешимая в силу своей очевидности. Она есть не что иное, как сама сущность вещей, само бытие. Долой компромиссы, долой отговорки! Долой софизмы, которые предлагают обществу одно учение, а для посвященных берегут учение прямо противоположное. Позор философам, терпящим постановку вопроса: какая из двух истин истинна? Позор тем, кто серьезно повторяет изречение Кремонини: “Между нами — как вам нравится: вне — как требует обычай”. Все увертки, при помощи которых спасали себя Помпонацци и Франческо Цорци, казались Джордано Бруно трусостью” (Сh. Вагtоlmess. La vie et les travaux de Giordano Brano, v. II, Paris, 1847, p. 19—20).

28. Джордано Бруно отождествляет бога с природой. Иногда он называет природу божественной. Когда этот эпитет отпадает, остается природа, сама в себе заключающая свою причину.

“Нельзя допустить бытия формирующего начала, сходящего свыше, дающего порядок, привносящего фигуру извне.

Искусство во время творчества рассуждает, мыслит. Природа все творит безгранично быстро, без рассуждения. Искусство имеет дело с чуждой материей, природа — с собственной материей. Искусство находится вне материи, природа — в самой материи. Даже более того: она сама есть материя.

Таким образом, материя творит все из своего собственного лова. Она сама есть свой внутренний мастер, живое искусство, изумительное умение, наделенное мыслью, сообщающее действие своей материи, а не чужой. Она не медлит, не размышляет, не рассуждает, но все творит свободно из себя, подобно огню, который сияет и сжигает, подобно свету, свободно несущемуся в пространстве” (“О безмерном и бесчисленном”. Лат. соч., т. I, ч. 2, стр. 312).

В трактате “Объяснение физических книг Аристотеля”, опубликованном впервые в 1891 г., Джордано Бруно, вообще отбрасывает идею бога, хотя бы и совпадающего с природой, и подчеркивает свою близость к античным материалистам.

29. Отстаивая взгляды о бесконечности вселенной и бесчисленности миров, Джордано Бруно отмечает, что они уже выдвигались в античной философии. В диалогах “Пир на пепле” он говорит: “Различие тел в эфирном пространстве было известно Гераклиту, Демокриту, Эпикуру, Пифагору, Пармениду, Меллису, как это очевидно из тех фрагментов, которые имеются у нас. Из них явствует, что они признавали бесконечное протяжение, бесконечное пространство, бесконечную материю (selva), бесконечную вместимость бесчисленных миров, подобных этому миру” (Ит. соч., т. I, стр. 111),

30. Философия Пифагора, или пифагорейская, в устах Джордано Бруно означает то же самое, что коперниканское учение. Церковь осудила и внесла в список запрещенных книг сочинения Коперника как пифагорейские.

Научные понятия, которыми пользовался Джордано Бруно, существенно отличаются от современных. Он часто вынужден был излагать свои воззрения в оболочке терминов, чуждых им или прямо противоречащих. Лишь самое тщательное сопоставление его сочинений, где при помощи различных, часто аллегорических и иносказательных выражений излагается одна и та же основная мысль, позволяет понять основу его философии.

31. Джордано Бруно почти дословно излагает мысль, выраженную в диалогах “О бесконечности, вселенной и мирах”: “Я говорю, что бог весь бесконечен (tutto infinito), потому что он сам по себе исключает всякие границы и каждый его атрибут един и бесконечен; и я говорю, что бог всецело бесконечен (totalmente infinito), потому что весь он находится во всем мире и в каждой его части бесконечно и всецело в противоположность бесконечности вселенной, которая находится всецело во всем, но не в тех частях, которые мы в ней можем воспринять, — если только в отношении бесконечного можно говорить о частях” (Ит. соч., т. I, стр. 298).

Выражение: “Природа есть тень и след божества”, представляет собой метафорическое видоизменение философской формулы Джордано Бруно: природа есть отражение материи в ее движении и многообразии. Джордано Бруно называет богом вселенную, материю, но чаще всего — природу. Субстанцией он считает материю. “Материя есть вся субстанция вещей. В вечном кругообороте она в целом и повсюду объемлет все непрерывным движением” (“О монаде, числе и фигуре”. Лат. соч., т. I, ч. 2, стр. 344). Отсюда вытекает, что “одна и та же материя, одна и та же сила, одно и то же пространство, одна и та же причина, одинаково и повсюду действующий бог и природа” (“О безмерном и бесчисленном”. Лат. соч., т. I, ч. 1, стр. 235). В “Своде метафизических терминов” дается такое определение: “Природа либо есть сам бог, либо божественная сила, открытая в самих вещах” (Лат. соч., т. I, ч. 4, стр. 101).

В основе природы лежит материальная субстанция, природа есть конкретное проявление субстанции. “Бог есть субстанция, универсальная в своем бытии, субстанция, которою все существует, он есть сущность — источник всякой сущности, сущность, от которой все обретает бытие и которая близка любому бытию более, нежели на то способна собственная форма и природа этого бытия. Ибо подобно тому, как природа есть для всякого основа его бытия, так более глубокой основой любой природы является бог” (там же, стр. 73).

Чаще всего цитируются слова Джордано Бруно: “Ты знаешь, что животные и растения — это живые творения природы, а природа, как тебе должно быть известно, не что иное, как бог в вещах” (“Изгнание торжествующего зверя”. Ит. соч., т. II, стр. 186).

32. Богословское учение о мистическом познании бога Джордано Бруно считал бессмыслицей. По его мнению, истина совпадала с бытием. Он был убежден во всеобщей познаваемости природы. На этом он основывал идею всемогущества человеческого разума. Область непознаваемого он относил к религиозным вымыслам.

Обращаясь к инквизиторам, Джордано Бруно указывает, что есть другой способ толкования бога, но не высказывает своего отношения к религиозному богопознанию. В поэме “О безмерном и бесчисленном” он называет вещи своими именами:

“Мы создаем иное представление о воле бога, чем негодяи и глупцы. Мы считаем нужным прилагать к богу самые возвышенные и достохвальные понятия, наиболее отвечающие его природе. Мы считаем кощунством искать бога в крови какого-то прохвоста, в обрезанном мертвеце, в пене на губах припадочного кликуши, под содрогающимися ногами висельника, в мрачных тайнах презренных колдунов. Нет, наоборот, мы ищем его в нерушимом, непоколебимом законе природы, в благочестии души, хорошо усвоившей этот закон, в сиянии солнца, в красоте вещей, созданных нашей матерью-природой из своего лона, в правдивом ее образе, который воплощают лики бесчисленных живых существ, сияющих на безграничном своде единого неба, живых, чувствующих, мыслящих, восхваляющих великое прекрасное единство” (Лат. соч., т. I, ч. 2, стр. 316).

Перевод этого места, как и других отрывков из философских поэм Джордано Бруно, мы даем свободный. Точный перевод невозможен. В поэмах, написанных гекзаметром, встречается много латинских новообразований, неправильных грамматических форм, неупотребительных окончаний слов. Типографские опечатки и произвольная пунктуация также затрудняют понимание того, что хотел сказать автор.

33. Это место в показаниях Джордано Бруно принадлежит к числу самых темных и туманных.

С наибольшей полнотой и глубиной учение Джордано Бруно о единстве изложено в пятом диалоге книги “О причине, начале и едином”. Сущность учения Джордано Бруно о монаде заключается в утверждении единства природы. В диалогах “О героическом восторге” он говорит: “Амфитрита, источник всех чисел, всех видов, всех причин, — это МОНАДА, истинная сущность бытия всего; и если ее нельзя видеть в ее сущности, в абсолютном свете, то она видна в своих порождениях, подобных ей, представляющих ее образ: ибо от монады, которая есть божество, происходит та монада, которая есть природа, вселенная, мир” (Ит. соч., т. II, стр. 473).

В божественности, или материи, Джордано Бруно видел единство материи, духа, жизни, мысли — единство противоположностей. “Глубокая магия заключается в умении извлечь противоположность, найдя сперва точку единства” (“О причине, начале и едином”. Ит. соч., т. I, стр. 264).

Джордано Бруно принимал диалектику, как отражение объективных явлений в самой природе. Он говорит:

“В лестнице природы под противоположностями существует одна и та же материя, способная все воспринять, создающая над противоположностями одно, все умеряющая, согласующая и примиряющая, подобно тому, как наименьший холод материально равняется наименьшему теплу, наименее прекрасное — наименее уродливому... Где есть движение и изменение, там всегда конец одной противоположности есть начало другой. Поэтому максимум и минимум либо суть одно и то же, либо теснейшим образом соединены, как начало и конец, горячее и холодное и все вообще противоположности” (“Свод метафизических терминов”. Лат. соч., т. I, ч 4, стр. 83—84).

Единство противоположностей Джордано Бруно излагает как учение о диаде. Он говорит:

“Существуют пары первичных соответствий, как указал уже Пифагор: конечное и бесконечное, прямолинейное и криволинейное, правое и левое и т. д. Двойственно различие чисел: нечетные и четные; из них одни — мужские, другие — женские. Существует два Купидона: высший — божественный, низменный — обыденный. Две основные жизненные деятельности: познание и аффект. Два их предмета: истинное и доброе. Два вида движения: прямолинейное, в котором тела стремятся к пребыванию, и кругообразное, в котором они пребывают. Два основных принципа всех существ: материя и форма. Два специфических различия вещества: разреженное и плотное, простое и сложное. Два первичных противоположных и активных принципа: тепло и холод. Два первичных творца естественных вещей: Солнце и Земля” (“Пир на пепле”. Ит. соч., т. I, стр. 17 — 18).

Учение Джордано Бруно о триаде сводится к развитию мысли, что вещи существуют в движении и поэтому требуют сложных категорий для их определения. Так, ничто существующее не может быть определено простой категорией бытия в настоящее время. Все имеет свое прошлое, настоящее и будущее.

“Триада,— говорит он,— во всеобщности совершает все, что является на свет. Она представляет собой первого творца вещей” (“О монаде, числе и фигуре”. Лат. соч., т. II, ч. 2, стр. 358). Всестороннее определение вещи требует ряда троичных категорий, или триад, к числу которых Джордано Бруно относит истину, красоту и добро, принимающие аллегорическую форму Меркурия, Аполлона, Аматузии.

В обстановке инквизиторского допроса Джордано Бруно вынужден был приспособляться к богословской терминологии.

34. Джордано Бруно, вероятно, имеет в виду следующее место из “Метафизики” (I, 3): “Тот, кто сказал, что РАЗУМ находится, подобно тому как в живых существах, также и в природе и что это он — виновник благоустройства мира и всего мирового порядка, этот человек представился, словно трезвый, по сравнению с пустословием тех, кто выступал раньше”.

Свое отношение к Аристотелю Джордано Бруно выразил в следующих словах: “Среди всех существующих философов я не знаю ни одного, более опирающегося на воображение и более далекого от природы, чем Аристотель. Если же, однако, он иногда высказывает превосходные взгляды, то, как известно, они не вытекают из его принципов, а всегда оказываются заимствованными у других философов. Так, например, много божественных положений мы находим в его книгах “О возникновении”, “Метеоры”, “О животных” и “О растениях” (“О причине, начале и едином”. Ит. соч т. I, стр. 216).

35. Ссылками на Фому Аквинского Джордано Бруно пользовался так же, как цитатами из Премудрости, первой книги Бытия или книги Иова. Он обращал против церкви ее же собственные авторитеты. Опровергая взгляд Абеляра, говорившего: “Бог может сотворить лишь то, что он может”, Фома Аквинский утверждал: “Бог может сотворить все, что он хочет”. Творение бесконечно, как бесконечен бог в пространстве и времени. [399] Вывод, который сделал отсюда Джордано Бруно о вечности мира, несовместим с богословием.

36. Эта часть показаний Джордано Бруно представляет собой почти дословное изложение места из трактата “О магии”, находящегося в Московском кодексе* (*Московский кодекс — рукопись, содержащая ряд сочинений Джордано Бруно, частично написанных им собственноручно и хранящаяся в Гос.библиотеке им. В. И. Ленина в Москве. Текст этих сочинений в основном вошел в III том латинского собрания сочинений Бруно (1879 и сл.). Подробнее о “Московском кодексе” см. в статье В. П. Зубова “Рукописное наследие Джордано Бруно. “Московский кодекс” Гос. публичной библиотеки СССР им В. И. Ленина” (Гос. публ. биб-ка им. В. И. Ленина. Записки Отдела рукописей, вып. XI, стр. 164—182)) (Лат. соч., т. III, стр. 433—434). Джордано Бруно подвергает критике религиозный антропоморфизм.

“Демоны будто бы разнообразны и различны в соответствии с разнообразными и различными видами тела. Доказательством этому служит, что они обладают страстями, влечениями, гневом, заботами, подобными человеческим аффектам, и даже чувствами животных, обладающих более грубой чувствительной материей. Ими изобретены всякого рода жертвоприношения, заклание животных. Утверждают, будто они испытывают величайшее наслаждение от этих обрядов и воскурений. Предполагают, что они обладают устройством, очень сходным с нашим. Причем одни из них в особенности заботятся об определенных народах и нациях, а другие народы и нации ненавидят и проклинают. Некоторые из них имеют особые имена, прославлены, наделены могуществом, другие считаются плебейскими. Римляне называли их “пателлярными богами” и не воздавали определенных жертвоприношений и возлияний. Нельзя поверить, однако, что они нуждаются в таких кушаньях или считают их угодными, так как они сами могут промыслить себе все необходимое... Существуют и такие, которые получают большее удовольствие от курений и для которых издавна было достаточно служение ладаном, амброй и пахучими цветами.

Самыми благородными и выдающимися считаются те, которым угодны гимны, песнопения и игра на музыкальных инструментах.

Еще выше по своему положению те боги, которые, по своей природе, не нуждаются в нас, не трогаются нашими добродетелями и недоступны чувству гнева”.

После этой критики антропоморфических представлений о богах Джордано Бруно переходит к той мысли, которая изложена им перед инквизиторами.

“В заключение необходимо признать самым решительным образом и твердо держаться того мнения, что духом, душой, божеством, богом или божественностью исполнено все, что интеллект и душа существуют повсюду всецело, хотя и не повсюду совершают все. Об этом говорит поэт, следующий пифагорейскому учению”.

Дальше Джордано Бруно цитирует перед инквизиторами стихи из VI песни Энеиды.

(В переводе В. Брюсова и С. Соловьева (“Энеида”, “Academia”, 1933, стр. 176) это место читается так:
Твердь изначала и землю, и вод текучих просторы
И лучезарный шар Луны, и светило Титана
Дух изнутри питает, и всею, разлитый по членам,
Движет громадою Ум и с великим сливается телом.)

37. Слова Джордано Бруно о том, что жизнь и душа исходят от Духа, разлитого в природе, могут подать повод к толкованию его мировоззрения как пантеизма, если мы не знаем, как он определяет понятие духа. В трактате “О магии” (в Московском кодексе) он говорит: “Наиболее активные тела неспособны к ощущению. Лукреций называет их “слепыми телами”. Чем более способно тело ощущать, тем менее оно активно и тем более пассивно. Таков дух, который мы называем также воздухом, а многие философы называли его душой. Огонь, как он определяется Аристотелем, отличается от него разве только какими-либо акциденциями” (Лат. Соч. т III., стр. 467).

Дух для Джордано Бруно есть лишь разновидность материи или тончайшего воздуха, огня, наполняющего вселенную. Если же не принимать во внимание особенности употребляемой им терминологии, то дух в его представлении может быть смешан с духом в представлении идеалистов.

38. Бессмертие жизни и души Джордано Бруно выводит из неразрывности духа и материи и неуничтожаемости материи. В трактате “О магии” он говорит: “Одни духи населяют тела людей, другие — животных, третьи — растений, четвертые — камни и минералы, и вообще нет ничего, совершенно лишенного духа и интеллекта, и нигде дух не создал для себя вечного пребывания, но материя перетекает от одного духа к другому, от одной природы или состава к другому и дух перетекает от одной материи к другой. И это есть изменение, превращение, страдание и наконец гибель, т. е. отделение определенных частей от других и соединение их с определенными другими, ибо смерть не означает ничего иного, как разъединение. Никакой дух, никакое тело не исчезает окончательно, но происходит лишь непрерывное изменение сочетаний и действий” (Лат. соч., т. III, стр. 429— 430).

Джордано Бруно цитирует Екклезиаста. В русском переводе Библии текст читается так: “Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было” (гл. 3, ст. 15). В гл. 1, ст. 9 читается: “Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться — и нет ничего нового под солнцем”.

Ссылки Джордано Бруно на “Священное писание” для подтверждения своих взглядов, в основе противоречащих церковному учению, отнюдь не означают, что он признает авторитет “писания”. Ему принадлежит идея, что Библию надо читать не как “откровение”, а руководясь ее действительным смыслом.

39. Борьба против церковного учения о троице имела в Италии традицию, связанную с социнианством. Основателями содинианства были Лелий и Фавст Социны (Соццини). Лелий Социн родился в Сиене в 1525 г. Он выступил в 1547 г. с разоблачением католицизма как религии, переполненной ересями и отрекшейся от первоначального христианства, которое не знало догмата троицы. Преследуемый инквизицией, Лелий Социн поселился в Цюрихе, где и умер в 1562 г. Его племянник Фавст Социн изучил литературное наследие, оставшееся после него, и продолжал пропаганду его учения во Флоренции, куда вернулся после бегства во Францию. После долгих странствований Фавст Социн создал социнианскую церковь в Польше. Он умер в 1604 г. Католическая церковь считала социниан и антитринитариев вообще сторонниками арианской ереси. Первый процесс, возбужденный против Джордано Бруно в 1576 г., имел в своей основе обвинение в социнианстве и арианстве.

40. Инквизиция имела много шпионов, которые вступали в разговоры с гуманистами, выведывали их взгляды и затем писали на них доносы. Поэтому Джордано Бруно с большой осторожностью излагал свой спор с неизвестными ему священниками об Арии и Савеллии, предполагая, что инквизиторы могли получить свои сведения от них.

В конце III в. Савеллии из Птоломаиды в Сирии выдвинул взгляд о нераздельности лиц троицы. В начале IV в. Арий выступил против складывавшегося и затем принятого Никейским собором учения о единосущной троице. Это учение пропагандировал патриарх Александр. В 318 г., когда он выдвинул свое учение о троице на поместном соборе, Арий обвинял его в ереси Савеллия.

В дальнейшем допросе Джордано Бруно излагает взгляды Ария, который говорил, что Христа можно считать богом лишь постольку, поскольку он, будучи человеком, был наделен божественными способностями и обладал даром божественного слова.

41. Доменико Берти предполагает, что Джордано Бруно имел в виду то место из творения Августина, где говорится, что термины “лицо” и “ипостась” сравнительно позднего происхождения и что раньше вместо них употреблялось слово “природа”.

Из этих слов Джордано Бруно сделал два вывода, обращенных им против богословов, а именно, что церковное учение о троице появилось лишь во времена Августина (354—430) и что сами отцы церкви видели в именах бога лишь персонификацию природы.

42. Окутывая свои взгляды оболочкой богословской терминологии, Джордано Бруно ни на шаг не отступает от безусловного отрицания божественности Христа.

В своих книгах он облекает взгляд на Христа в форму сатирической аллегории. В “Изгнании торжествующего зверя” Христос выводится в виде Ориона, Еридана, Зайца, кентавра Хирона.

Чтобы сатирически представить церковное учение о целых реках крови христовой, неиссякаемой, хотя верующие постоянно будто бы пьют ее во время причастия, Джордано Бруно изображает Христа в образе мифической реки Еридана, обтекающей небо и землю (Ит. соч., т. II, стр. 211).

43. Джордано Бруно относил чудеса к числу тех средств обмана, при помощи которых жрецы утверждают свой авторитет в сознании темных масс.

В трактате “О магии” Джордано Бруно объясняет мнимые чудеса невежеством и обманом. “Признаки, которые подчиняют себе и связывают ум идиотов, глупцов, легковерных и суеверных людей, заслуживают насмешки и презрения со стороны здравого благородного и воспитанного ума, как пустые тени. Поэтому все операторы, маги, врачеватели или прорицатели ничего не в силах сделать, если им не обеспечено доверие... Богословы верят, признают и возвещают, что тот, кто будто бы мог совершать какие угодно чудеса,— Христос — бессилен был исцелить неверующих в него, и всецело относят его бессилие к воображению, которого он не в силах был преодолеть. Дело в том, что земляки, хорошо знавшие его жалкое происхождение и недостаток образования, презирали его и издевались над этим божественным врачевателем. Отсюда пошла поговорка: “Нет пророка в своем отечестве” (Лат. соч., т. III, стр. 452—453).

О мнимых чудесах евангельского Христа Джордано Бруно говорит как о самых нелепых вымыслах: “Божество наделяет сверхъестественными дарами, дает возможность скакать по водам, заставляет раков плясать, учит хромых кувыркаться, кротов — видеть без очков и проделывать всякие другие бесчисленные прекрасные чудеса” (“Изгнание торжествующего зверя”. Ит. соч., т. II, стр. 208). Он имеет в виду евангельские чудеса хождения по водам, исцеления расслабленного, прозрения слепого и т. п.

В комедии “Подсвечник” Джордано Бруно рассказывает о совершенно невероятных реликвиях, бывших в ходу в папском Риме. Так, монахи торговали жиром, сделанным из мозга костей святого Пьянторио, водой, вытекавшей из руки св. Андрея, или водой из лужи у мощей св. Петра-Мученика, “сладчайшей, чистейшей, прозрачнейшей, целебнейшей из всех вод”. В особенности же любопытен “агнусдеи”, или агнец божий. Так назывались амулеты, щедро раздаваемые римским папой по торжественным дням. На пасху 1566 г. папа освятил 75 ящиков “агнусдеи” и заработал на них 3000 дукатов. Папа Урбан V писал об “агнусдеи”, что это средство отвращает удары грома, очищает от всех грехов, предупреждает пожары и успокаивает бурю на море (Ит. соч., т. III, стр. 202—203).

44. На самом деле Джордано Бруно держался в этом вопросе совсем не тех взглядов, каким учит церковь.

В посвящении к “Изгнанию торжествующего зверя” Джордано Бруно говорит, что будет называть хлеб — хлебом, а вино — вином. Из этих слов недвусмысленно вытекает, что нельзя называть хлеб телом а вино кровью, и этим развенчивается евхаристия. В том же тексте Джордано Бруно говорит, что будет называть собственными именами монахов, проповедников, священников, а также пиявок, шутов, бездельников, шарлатанов, фокусников, барышников, скоморохов, попугаев. В другом месте он противопоставляет приобщение к богу через обряд пищи и питья — приобщению к природе через ее познание. Он говорит:

“Мы ведем борьбу не за легкое и ничтожное дело, но за дело, чрезвычайно трудное и достойное умозрения совершенного человека. Мы ищем сияния божества и природы, слияния с ним и приобщения к нему не по египетскому, сирийскому, греческому или римскому обряду, не в пище и питье, не в каком-нибудь жалком веществе, вместе с породой оглушенных людей мы не создаем вымыслов и не видим их во сне. Мы ищем это сияние в величественном царстве всемогущего, в беспредельном пространстве эфира, в бесконечном лоне природы, творящей все и способной все творить” (“О безмерном и бесчисленном”. Лат. соч., т. I, ч. 1, стр. 205).

45. На следующий день, во время нового вопроса об отношении к Христу, Джордано Бруно высказывается в полном противоречии с этим ответом и в полном согласии с тем, что он заявлял раньше.

Джордано Бруно обычно давал инквизиторам мотивированные ответы. Мы легко можем определить несомненно принадлежащие ему слова по содержанию высказываемых в них идей, по их стилю и характеру выражений, встречающихся и в его трактатах.

Данный ответ представляет собой формулу, которую обвиняемые произносили, повторяя за следователем. Подобного рода признания нередко просто вписывались инквизиторами в протокол допроса, чтобы доказать, будто им удалось заставить свою жертву отречься от еретических взглядов.

Во время римского процесса, познакомившись с доносом Мочениго и протоколами венецианской инквизиции, Джордано Бруно с глубоким возмущением заявлял, что он ничего подобного не говорил. Это ясно свидетельствует, что протоколы инквизиции содержали в себе фальсификацию.

46. Епископ Мендоза (род. в 1530 г.) был крупным испанским дипломатом и ученым стратегом, автором руководства по военному делу. К церковным делам он не имел отношения. Этот ученый генерал надел рясу лишь для того, чтобы представлять испанскую монархию при дворе “еретической” королевы, которая во всех послах Испании с основанием видела организаторов шпионажа и заговоров.

Что касается епископа Бергамо, то его имя — Джироламо Рагаццони. Он был представителем папского государства во Франции. Умер в 1592 г.

47. О вере в загробный мир и адские мучения Джордано Бруно говорит в трактате “Обузах вообще” (“De vinculis in genere”), находящемся в составе Московского кодекса: “Хотя не существует никакого ада, тем не менее представление и воображение делают ад истинным и достоверным без всяких оснований истинности и достоверности. Ибо фантастический образ имеет реальность, а отсюда вытекает, что он реально действует и оказывает реальное и могущественнейшее принуждение на то, что способно ему подчиниться. Вместе с вечностью представления и уверенности (в существовании ада — В. Р.) оказывается вечным и мучение ада,— до такой степени, что даже душа, лишенная тела, сохраняет те же образы и пребывает с ними во веки несчастной, терзаемая слабее или сильнее за беспутство, удовольствия или усвоенные ею помыслы” (Лат. соч., т. III, стр. 683).

48. В философской терминологии Джордано Бруно понятие души часто употребляется взамен понятий формы, движущего начала. Психическое вообще Джордано Бруно признавал неотделимым от материи, но считал его не свойством материи, а особой материальной субстанцией, эфиром, или воздухом.

49. Джордано Бруно дает формальное определение ереси. Его действительное отношение к еретикам заключается в том, что он отвергал протестантизм, поскольку протестанты подновляли религию, но приветствовал, поскольку они наносили удары церкви и этим подрывали авторитет религии. В “Прощальной речи в Виттенбергском университете” (1588 г.) Джордано Бруно говорит о Лютере:

“Кто этот муж, которого я не могу обойти молчанием? Хотя тот [римский папа] был во всеоружии, с ключами и мечом, с коварством и силой, с обманом и насилием, с лицемерием и свирепостью, лисица и лев, наместник дьявольского тирана, отравивший человечество суеверным культом и более чем скотским невежеством под видом божественной мудрости и богоугодной простоты; хотя не было никого, кто осмелился бы выступить против этого прожорливейшего зверя, оказать ему сопротивление с целью вернуть к лучшему и более радостному состоянию наше поколение, опозоренное, ввергнутое в полную гибель...

Ты, Лютер, увидел свет, познал свет, созерцал свет, слышал глас вдохновившего тебя божественного духа, ты следовал его повелениям. Ты, безоружный, отважно выступил против врага, перед которым трепетали князья и цари. Ты поражал, отражал его словом. Ты восстал, противостал, и одолел и совершил победное шествие к небесам, неся доспехи поверженного надменнейшего врага” (Лат. соч., т. I, ч. 1, стр. 20—21).

50. Джордано Бруно познакомился с сочинениями Лютера и Меланхтона между 1580 и 1584 гг. В своей автобиографии он говорит, что, приехав в Женеву, еще не знал содержания протестантизма как религии, а в 1584 г. в “Изгнании торжествующего зверя” дал его критику.

51. Раймунд Луллий разрабатывал искусство механического мышления при помощи кругов с начертанными на них понятиями. При вращении кругов понятия соединялись и давали новые логические результаты. Джордано Бруно много занимался усовершенствованием этого искусства, разрабатывая также искусство памяти, или мнемонические правила, позволяющие легко и быстро закреплять отвлеченные понятия, связываемые с аллегорическими фигурами.

Раймунд Луллий родился в 1235 г. на о.Майорке в г.Пальме. После бурно проведенной молодости он в 1266 г. вступил во францисканский орден и поставил своею целью обращение мусульман в христианство. Важнейшую роль в этой миссии Луллий приписывал философии.

Свою книгу об искусстве механически мыслить или логически соединять понятия он назвал “Великим искусством”. Эта книга пользовалась огромным влиянием в течение столетий. В 1237 г. Луллий проповедывал “великое искусство” в Париже и Монпелье. Папа объявил его одержимым демонами и осудил его труды. Затем Луллий предпринял путешествие в мусульманские страны с целью пропаганды христианства и своей философии. Последняя его книга — “Древо знаний”. Такое же название дал и Джордано Бруно одной из своих книг. 23 марта 1315 г. Луллий умер в пути домой, после того как был побит камнями в Тунисе. Среди богословских вымыслов, фантастических идей и мистического бреда в книгах Луллия встречаются блестящие догадки о познании природы и рационалистические мнения о христианстве. Католическая церковь, запретившая в свое время книги Луллия как еретические, впоследствии объявила его своим мучеником и причислила к лику святых. Мощи Луллия были предметом поклонения на Майорке.

Джордано Бруно не был последователем Луллия. Его отношение к нему такое же, как к Николаю Кузанскому и всем старым философам христианского средневековья. Он берет у них рациональное зерно, но осуждает попытку использовать философию для обоснования религии или осмыслить богословские бессмыслицы. В противоположность Луллию, Джордано Бруно доказывает несовместимость науки и религии.

52. Джордано Бруно высказывался о католицизме гораздо более смело, чем могли думать венецианские инквизиторы на основании доноса Мочениго. В “Слове утешения над могилой герцога Брауншвейгского” Джордано Бруно ставил ему в заслугу, что он “раздавил гадину”, уничтожил “чудовище суеверия”.

“Это чудовище извращеннейшей папской тирании, эта отрубленная голова Горгоны, у которой вместо волос множество змей, и все они действуют против бога, природы, и люди с нечестивыми языками отравляют мир гнуснейшим ядом невежества и подлости! — и вот мы узнаем, что эта голова отрублена благодаря твоей доблести и выброшена из твоих владений. Этот адамантов меч, красный от крови убитого чудовища,— мужество непреклонного разума, которым ты прикончил ужаснейшего зверя” (Лат. соч., т. I, ч. 1, стр. 49).

53. Инквизиторы старались установить отношение Джордано Бруно к лютеранству путем выяснения отношения его к тому вопросу, который служил в XVI в. основным водоразделом между католицизмом и лютеранством в области догматики и морального богословия,— к вопросу об оправдании верой и добрыми делами. Буржуазный характер реформации, отвечавший интересам развивавшегося капитализма, выражался в решительном отрицании “добрых дел”, т. е. средневекового аскетизма, отвлекавшего человека от земной жизни и ее интересов. Отрицаемые лютеранством “добрые дела” католицизма сводились к бесчисленным праздникам святых, к паломничествам, богослужениям, благочестивым упражнениям, самоистязаниям, постам, молитвам и т. д.

54. Из доноса Мочениго инквизиторы могли установить, что Джордано Бруно придерживался взгляда на нравственность, не имеющего ничего общего ни с лютеранским оправданием верой, ни с католическим оправданием делом.

55. Джордано Бруно цитирует на память. Указанное им место находится в диалогах “О бесконечности, вселенной и мирах”.

“Я хвалю, что некоторые достойные богословы не допускают взгляда [отрицающего бесконечное действие и бесконечное могущество]. Они благоразумно учитывали, что грубые и невежественные народы по необходимости придут к полному непониманию возможности для существования свободы выбора, для существования достоинства и заслуг справедливости, а поэтому, слепо доверяясь судьбе или отчаявшись в ней, неизбежно станут самыми преступными народами. Точно таким же образом некоторые извратители законов, веры и религии, стараясь казаться мудрыми, заразили много народов пороками, сделали их более варварскими и преступными, чем они были первоначально, превратили их в людей, отвергающих добрые дела и примиряющихся со всякого рода пороками и преступлениями в результате выводов из такого рода предпосылок” (Ит. соч., т. I, стр. 301).

56. Джордано Бруно в равной степени вел борьбу против идейного, политического и экономического господства церкви. Вполне понятно, что всякое сомнение в таинствах или чудесах подрывает источники доходом церковников. Поэтому трудно оторвать одну сторону от другой. Прямая борьба против экономического могущества церкви выражалась у Джордано Бруно в требовании отказа государства тратить народные деньги на содержание церковников. Об этом он говорит в “Слове утешения над могилой герцога Брауншвейгского”:

“О, блаженнейший из героев! О, мудрейший из государей! О, знаменитейший из герцогов! Так вот, где было сердце твое, дух твой, душа твоя, вот где были все твои великие заботы. Ты не воздвигал, по примеру древних, храмы для идолов или алтари для нечистых демонов и не посвящал их человеконенавистническим духам. Ты не создавал для монахов ни жилища, ни общежития или дормитория — гнезда для сонь, для лентяев” (Лат. соч., т. I, ч. 1, стр. 45).

57. Джордано Бруно шел дальше требования ликвидации экономического могущества церковников: он ставил задачей “всеобщей реформы” истребление церковников. С наибольшей силой его ненависть к церковникам выражена в “Печати печатей”: “... Большинство из них,— писал он,— избегали свойственного людям труда и забот и соблазнились бездельем и пристрастием к жертве, и лишь очень немногие преследовали цель подлинной добродетели души. Поэтому, как видишь, они устранились от общения с людьми, занимающимися полезными делами. А если такие люди и появлялись в их среде, то на них набрасывалось преступное, грязное и завистливое большинство. Даже знаменитейшие среди них, их доктора, превратились в гнуснейшие подонки, злоупотребляя бездельем, для человекоубийства и разрушения мирной жизни человечества. Стремясь к разрушению человеческой и гражданской солидарности, они учат людей бесстрашно совершать злодеяния и веровать в — невесть какие — самые грязные бредни... Я полагаю, что их, по справедливости, следовало бы истреблять, как бедствие нашего века, как гусениц и саранчу, или даже уничтожать дотла, подобно скорпионам и ядовитым змеям. И будущий век, когда мир слишком поздно поймет свое бедствие, позаботится о том, чтобы уничтожить, пользуясь этим средством как противоядием против отравы, людей, избалованных бездельем, жадностью и надменностью...” (Лат. соч., т. II, ч. 2, стр. 181 — 182).

58. Инквизиция запрещала говорить о разнузданности, распущенности и безобразиях монастырской жизни, в то время как не только протестанты, но сама папская власть говорила об этом совершенно открыто. В 1595 г. папа Климент VIII вынужден был издать буллу об уничтожении ордена бенедиктинцев в Германии, так как никакие реформы, никакие репрессии не могли исправить монахов. “Мы уничтожаем и навсегда прекращаем существование... ордена св. Бенедикта, все его состояние, всю его сущность, все его постоянные доходы. Все его богатства, права и доходы навсегда передаем этой коллегии [иезуитов]. Скандальный образ жизни этих монахов является причиной этого уничтожения. Следует также пожелать, чтобы и во Франции, по этому примеру, были уничтожены многочисленные монастыри, или чтобы в их состав ввели других монахов для их реформы, или чтобы в монахи были переведены лица из белого духовенства, которые будут более полезны государству и церкви...” (“Histoire des Papes depuis St. Pierre jusqu'a Benoit XIII inclusivement” v. V, p. 135, 1734).

Об испорченности и распущенности духовенства в XVI в. знали и говорили все. Соборы и папы создавали планы реформы церкви и монашеских орденов, а противники церкви и религии — уничтожения духовенства.

Лауренцио Приули, патриарх Венеции, член трибунала инквизиции, в 1585 г. открыто заявлял, что в Венецианской области большинство женских монастырей представляют собой публичные дома.

В комедии “Подсвечник” Джордано Бруно разоблачает деятельность пап, в результате которой Рим, по его словам, превратился в рай Венеры, так как там столько же публичных домов, сколько монастырей, и разницу между ними трудно установить, а проституток в Риме больше, чем звезд на небе (Ит. соч., т. III, стр. 176—178). Особенные заботы о благоустройстве публичных домов проявил папа Пий V в 1566 г.

59. Инквизиторы коснулись здесь одного из важнейших вопросов учения Джордано Бруно. Джордано Бруно не ограничивался критикой религии. Он был убежден, что христианство, а с ним религия вообще должно прекратить свое существование. “Реформа небес” — это мечта о великом преобразовании путем изгнания суеверия и религиозного мрака и замены их наукой и гражданскими добродетелями.

60. В XVI в., как и в настоящее время, церковь считала инквизицию “лекарственным средством”, а пытки уподобляла хирургической операции, имеющей целью “спасение” грешника.

Джордано Бруно доказывал, что кровавые преследования, лицемерно называемые “лекарственными средствами”, являются необходимым следствием религии и вносимого ею в общество раздора.

“Если бы различение света и мрака было нам присуще от природы, то прекратилась бы древняя борьба мнений. А между тем каждое поколение враждует с каждым другим так, что любое из них, по мнению всех прочих, безумствует столь же, сколь, наоборот, каждое из них убеждено в своей собственной способности превосходить мудростью все прочие. Наиболее помраченные из них, словно просвещенные истинным светом, поднимая взоры и руки к небу, возносят из глубины сердца благодарение всевышнему за свет, пристань и кров, для них одних открытые, им одним доступные, им одним дарованные (за пределами каковых все прочие блуждают, мятутся и скитаются); они благодарят ласкового отца, подателя жизни, за то, что к ним одним он обратился и от всех остальных, обреченных на вечную погибель, отвратился, как судия и мститель грозный, неумолимый и свирепый. Поэтому-то и происходит, что при наличии столь разнообразных и различно думающих сект, гораздо более многочисленных, нежели поколения, существующие и существовавшие в мире, нет и не было ни одной секты, не имевшей какого-нибудь своего культа и учения, так что нет ни одной, которая бы, презирая все прочие, не претендовала на первое место, считая высшим нечестием и скверною иметь какое-либо общение с прочими. Из источника такого рода благочестия вытекает то следствие, что (вопреки всякому разуму, уставу и природе, вопреки нраву народов, а следовательно, вопреки истинному порядку всесовершенного бога, установленному в вещах) узы природы лежат расторгнутые, и под внушением человеконенавистнических духов и при участии адских Эринний (которые, разжигая пламя между народами, объявляют себя вестниками мира и, внося меч распри в среду тех, кто самым прочным образом соединен, выдают себя за Меркуриев, спустившихся с неба, и прибегают при этом к разнообразному обману) пришли в конечном итоге к тому, что один человек находится в большей розни с другим человеком, нежели со всем прочим, и один человек враждует с другим человеком больше, нежели со всеми прочими живыми существами” (“160 тезисов”. Лат. соч., т. I, ч. 3, стр. 3—4).

Этот взгляд Джордано Бруно развивает в поэме “О безмерном и бесчисленном”. Он показывает, каким образом в головах людей постепенно создались “воображаемые миры” и как религия превратилась в орудие гнуснейших преступлений.

61. Среди преступлений религии Джордано Бруно прежде всего указывает инквизицию, религиозные войны, грабеж верующих, распространение невежества. Об инквизиции он говорит в поэме “О безмерном и бесчисленном”.

62. Реформация того периода, когда она имела народный и революционный характер, непримиримо осуждала инквизицию. Протестанты ссылались тогда на раннее христианство, которое будто бы распространялось примерами доброй жизни. Католические апологеты возражали на это, что истинная вера утвердилась чудесами апостолов и святых. Но так как теперь столько чудес невозможно, то к тем, кто не желает быть католиком, необходимо применять насилие.

63. В этом коротком, чрезвычайно напряженном поединке между инквизиторами и Джордано Бруно спор решали оттенки мнений, неуловимые для современного читателя. Средневековое богословие устанавливало два основных различия между первоначальным и поздним христианством: ныне не только нет чудес, но мир лежит во зле. Джордано Бруно в своем ответе умело использовал вторую часть этого положения.

64. Сухие протоколы инквизиции хранят на себе след страстной сцены, разыгравшейся в ее застенках. Джордано Бруно с негодованием отвергает провокационное обвинение, будто он намеревался провозгласить себя новым Христом и увлечь за собой весь мир чудесами. Это обвинение содержалось в доносе Джованни Мочениго. Кроме того, в руках инквизиторов была книга “Пир на пепле”. Можно предполагать, что они старались использовать против Джордано Бруно следующее место из диалога: “Ноланец освободил человеческий дух и познание, запертое в тесной тюрьме мглистого воздуха, откуда едва можно было созерцать, словно сквозь какие-то оконные решетки, отдаленнейшие звезды. У человеческого духа обрезаны были крылья, на которых он мог бы подняться выше облаков и взглянуть на то, что действительно находится там вверху, освободившись от химер, созданных теми, кто выполз из темных земных нор, но придавал себе такую видимость, как будто был Меркурием или Аполлоном, сошедшим с небес, кто наполнил мир бесчисленными нелепостями, зверствами и пороками, как если бы наполнял мир истинами и добродетелями. Эти люди погасили свет, делавший дух наших далеких предков божественным и героическим, одобрили и утвердили самые мрачные, туманные понятия, свойственные ослам и софистам...

Ноланец поднялся в воздушные высоты, проник в небеса, помчался среди звезд, переступил границы мира, рассеял в прах фантастические стены первой, восьмой, девятой, десятой и всех остальных сфер, число которых охотно было бы умножено выкладками суетных математиков и слепотой вульгарных философов. Перед лицом здравого смысла ключом прилежного исследования он отпер те обители истины, которые могут быть открыты нам, сбросил покров с сокрытой природы, даровал очи кротам, а зрение слепым, которые не могли вперить взоры и дивиться своему образу в стольких зеркалах, окружающих их со всех сторон, развязал языки немым, не умевшим и не осмеливавшимся высказывать свои сложные чувствования, научил ходить хромых, не смевших идти вперед в познании истины...” (“Пир на пепле”. Ит. соч., т. I, стр. 25—26).

65. Обвинение взято из доноса Мочениго. Взгляд Джордано Бруно, что брачная жизнь должна руководиться законом природы, а не законом религии, изложен им в “Изгнании торжествующего зверя”.

66. Протоколы судебного следствия носят явные следы фальсификации. Первые ответы Джордано Бруно смелы, представляют собой решительную защиту научного мировоззрения. Инквизиторы ограничиваются записью ответов, не выражая своего отношения к ним.

Затем в поведении обвиняемого и судей происходит странная перемена. Обвиняемый начинает высказывать полную покорность. Тон инквизиторов при этом почему-то становится более резким.

О несомненной подделке протоколов в ряде мест свидетельствует обвинительное заключение. В нем указано, что Джордано Бруно ожесточенно упорствует. Это не могло быть сказано, если бы Джордано Бруно действительно держал себя так, как записано в дошедшей до нас редакции допросов.

На следующий день характер ответов Джордано Бруно снова меняется. Он упорно отказывается признать свою виновность, за исключением тех положений, которых не может отрицать.

67. В словах Джордано Бруно, направленных против обрядов, ярко выражен дух эпохи Возрождения, глубоко враждебный аскетизму. Он говорил, что религия присоединяет к вынужденным лишениям добровольные лишения, обрядовые запреты. “Завистник покоя и блаженства, враг даже той тени наслаждений, какую может доставить нам жизнь, подчинил законам наслаждение любовью, пищей и сном. Мы не только не смеем наслаждаться,— мы сами создаем себе горести и муки. Он объявляет воровством то, что является даром природы. Ему угодно, чтобы мы презирали все прекрасное, приятное и доброе, чтобы мы ценили только плохое, горькое и злое. Он соблазняет мир отвергнуть действительное и верное счастье, которое находится у нас в руках, и обрекать себя на всевозможные страдания ради тени будущей славы” (“Изгнание торжествующего зверя”. Ит. соч., т. II, стр. 150).

68. Имеется в виду не мистик-еретик XIII в., а аббат Иоахим ди Фьоре, автор книги “Пророчества о мужах апостольских”, вышедшей в 1527 г.

По учению церкви, в сыне соединились две природы, божественная и человеческая. Христос будто бы вознесся на небеса телесно и вещественно. Следовательно, логично рассуждал Иоахим ди Фьоре, к трем богам прибавилось человеческое существо и на небесах восседает не троица, а четверица.

69. В “Изгнании торжествующего зверя” Джордано Бруно высмеивает церковное учение о Христе. На небе происходит диалог между важным отцом богом Зевсом и насмешливым Момом, придворным сатириком, по вопросу о том, как поступить с человеком, у которого два естества — человеческое и животное.

“Мом сказал: Как же нам поступить с этим человеком, присоединенным к животному, или с животным, прикованным к человеку? Два естества образовали в нем одно лицо, две субстанции сочетаются в ипостасном единении. Что две разные вещи, соединяясь, образуют третью, единую, в этом, конечно, не может быть сомнения. Но вот в чем заключается трудность. Можно ли сказать, что эта третья вещь, это единство лучше каждой из двух вещей, взятых вместе или взятых в отдельности, или оно хуже их? Я хочу спросить: если к человеческой сущности присоединить лошадиную, то что получится? Будет ли это нечто божественное, достойное престола на небесах, или получится животное, которое следует отправить в конюшню или на пастбище?...

Как бы то ни было, я ни за что не поверю, будто если нет ни настоящего цельного человека, ни настоящего полного животного, а есть только кусок животного с куском человека, то получится нечто хорошее. Неужели это лучше, чем если мы, например, сошьем кусок штанов с куском камзола? Ведь из этого не получится ни хорошего камзола, ни хороших штанов, ни вообще какой-нибудь новой одежды, которая лучше и того и другого.

— О Мом! О Мом! — возразил Юпитер,— тайна сия глубока и велика. Тебе ее не понять. Твое дело верить в нее, так как это — нечто великое и возвышенное.

— Я прекрасно знаю,— ответил Мом,— что это такая вещь, которой не понять ни мне, ни тому, у кого есть хоть крупица здравого смысла. Но мне хотелось бы, чтобы ты нашел способ заставить меня уверовать.

— О Мом! — возразил Юпитер,— не смей желать знать больше, чем полагается, и поверь мне, что знать это тебе не полагается.

— Ну хорошо,— ответил Мом.— Я поневоле узнал то, чего мне не надо знать. А чтобы доставить тебе удовольствие, о Юпитер, я постараюсь уверовать, будто вместе сшитые рукава и штанина ценятся столько же, сколько пара рукавов или цельная пара штанов, и даже больше. Я уверую, будто... получеловек-полуживотное — не просто несовершенный человек или несовершенное животное, а настоящее божество, которому подобает истинное поклонение” (Ит. соч., т. II, стр. 223—224).

70. Книга “О монаде, числе и фигуре” действительно начинается посвятительным стихотворением. Но и это посвящение является одним из самых ярких противопоставлений философии — религии. “Мы одарены тем гением, который позволяет нам видеть воздвигнутый против нас мрак, и бестрепетно противостать судьбе. Мы совершаем служение богам, но не с пустым сердцем, не слепые к солнечному свету, глухие к голосам природы. Нам нет дела до мнения глупца, ни до того места, какое он нам уделяет. Мы возносимся к небу на иных и более прекрасных крыльях”.

Джордано Бруно говорит, что человеческий ум возносится к небу на крыльях истины. Он противопоставляет философов, изучающих природу, глупцам-монахам, доносчикам, шутам и негодяям, вооруженным ложью о чудесах и мнимых таинствах. Посвящение заканчивается словами: “Пусть увлекает меня образ истины, страстно желанной, найденной и открытой. И если даже никто не поймет меня, то вполне достаточно и того, что я мудр вместе с природой и под ее защитой” (Лат. соч., т. I, ч. 2, стр. 321—322).

“Похвала” достойным священникам находится в другой книге Джордано Бруно — “О героическом восторге”. В первом диалоге второй части Чезарино говорит собеседнику Марикоедо: “Ты хорошо сказал о достойном и законном священнике, наблюдающем установления, ибо мир полон... (дальше идет непереводимое слово “appostici”; в данном случае оно означает: фальшивые попы, мошенники). Будучи сами недостойными, они всегда стараются восхвалять других недостойных, ибо, как говорится: “ослы чешут ослов”. Но провидение постановило: пусть и те и другие, вместо того чтобы пойти на небеса, провалятся все вместе во мрак преисподней, ибо суетна слава и тех, кто прославляет, и тех, кого прославляют” (Ит. соч., т. II, стр. 438).

Выражение “ослы чешут ослов” взято из “Похвалы Глупости” Эразма Роттердамского.

71. Отрицание так называемых таинств алтаря и важнейшего из них — евхаристии стоит на первом месте в числе обвинений, предъявленных Джордано Бруно венецианской и римской инквизицией. Никаких доказательств в пользу этого обвинения инквизиторы привести не могли. В своих сочинениях Джордано Бруно издевается над бессмыслицей “пресуществления” хлеба и вина в тело и кровь, но делает это настолько тонко, так остроумно облекает критику в аллегорические формы, что читатель приходит к атеистическим убеждениям, не замечая того пути, по которому его вел автор.

Изображая Христа в виде трусливого зайца, Джордано Бруно достигает одновременно двух целей. Он разоблачает нелепости церковных таинств и показывает, что Евангелие внушает ложные, аморальные убеждения, разрушает нравственность, возвеличивает страх смерти.

“Мом заявил: Я слыхал, что кто поест зайца, тот становится красавцем. Не устроить ли нам так, чтобы всякий, вкусивший этого небесного животного,— будь то мужчина или женщина,— становился из урода красавцем, из неизящного изящным, из грязного и неприятного приятным и милым. И да будут блаженны и чрево и желудок, которые проглотят его, переварят и обратятся в него... Я открою тебе и способ, чтобы всякий мог вкушать его тело и пить его кровь так, что при этом он не будет ни съеден, ни выпит и ни один зуб не коснется его, ни одна рука не ощупает, ни один глаз не увидит, и даже не будет места, где бы он в действительности находился” (“Изгнание торжествующего зверя”. Ит. соч., т. II, стр. 211—212). Вывод отсюда, —  что Христа не существует.

72. Этим вопросом заканчивается часть процесса, посвященная догматическим вопросам. Инквизиторы не смогли добиться от Джордано Бруно признания им своих взглядов ересью и отречения от них. После этого инквизиция перешла к выяснению его философских и политических взглядов.

73. Взгляд Лукреция на происхождение человека изложен в поэме “О природе вещей” в следующих словах:

Семени мы, наконец, небесного все порождения;
Общий родитель наш тот, от которого все зачинает, —
Мать всеблагая земля, дождевой орошенная влагой,
И порождает хлеба наливные и рощи густые
И человеческий род, и всяких зверей производит.
Всем доставляя им корм, которым они, насыщаясь.
Все беззаботно живут и свое производят потомство.
Матери имя земля справедливо поэтому носит.
(Тит Лукреций Кар. “О природе вещей”, кн. II, стихи 991—998. Перевод Петровского, изд. АН СССР, 1946, стр. 131).

74. Джордано Бруно подвергал критике античных материалистов потому, что они полагали, будто атомы движутся в пустоте и приобретают различные формы в зависимости от случайного расположения. Он признавал форму настолько неотъемлемой от материи, что видел в ней такое же начало или субстанцию, как и сама материя.

“Демокрит и эпикурейцы, утверждающие, что все, что не есть тело, есть ничто, полагают поэтому, что материя есть единственная субстанция вещей, что она есть божественная природа, как выражался некий араб Авицеброн [представитель еврейской средневековой философии Соломон Ибн Гебирол, живший в начале XI в.— В. Р.], доказавший это в книге под названием “Источник жизни”. Эти философы, вместе с киренаиками, киниками и стоиками, полагают, что форма есть не что иное, как случайные виды расположения материи.

И я сам долгое время был сторонником этого взгляда лишь потому, что его обоснование более соответствует природе, чем взгляды Аристотеля. Но по более зрелом рассуждении, изучив много предметов, я нашел, что необходимо признавать в природе два рода субстанций. Один — это форма, а другой — материя, или необходимо должна быть существеннейшая активность, в которой заключается активная потенция всего, а наряду с ней потенция и субстрат, в котором находится не меньшая пассивная потенция [411] всего. В одной заключается способность создавать, в другом — быть создаваемым” (“О причине, начале и едином”. Ит. соч., т. I, стр. 203—204).

Неверно, будто Джордано Бруно только излагал взгляды античных материалистов, но не присоединялся к ним. Он открыто защищал атомистический материализм Демокрита и Левкиппа и диалектику Эмпедокла. В одной из последних своих работ — “Объяснение книг “Физики” Аристотеля” (Лат. соч., т. III, стр. 352—353) он говорит: “Некоторые из античных мыслителей полагали, что существуют единое и неподвижное бытие... Но мы думаем, что этого рода философия состоит из одних только слов, лишенных всякого смысла, из звуков без всякого значения... Мы совершенно осуждаем этого рода философию. А теперь обратимся к Эмпедоклу и Левкиппу. Левкипп предполагал, что существуют наименьшие или неделимые плотные тельца, которые по своей природе не заключают в себе никаких отличительных особенностей, и что эти особенности создаются путем сочетания и различного расположения или порядка, отчего и получаются тела определенной природы и наименования, как-то: вода или огонь”.

Джордано Бруно считал движение неотъемлемо присущим материи. Он говорит: “То, что составляет природу, как земля, огонь, вода, растения и тому подобное, отличается от того, что не является природой, ибо первое само в себе заключает начало движения и покоя; так тяжелые камни стремятся вниз, а легкие тела — вверх. Растения стремятся жить, расти, животные — передвигаться и т. д. А то, что сделано искусственно, имеет внешнее начало движения; таковы стол, дом и т. д.” (там же, стр. 316— .317).

75. В данном случае Джордано Бруно не знал, что Джованни Мочениго в своем доносе указывал инквизиторам его книгу о заклинаниях и сообщал, как он готов был пожертвовать всем своим имуществом, лишь бы вернуть ее.

Мы не знаем, о какой книге в данном случае идет речь, и была ли то какая-либо неизвестная нам книга, или один из двух трактатов о магии, входящих в состав его неизданных сочинений.

76. Одним из основных предметов богословских споров XVI в. был вопрос о провидении и предопределении. Доминиканские богословы защищали идею провидения божия; иезуиты стояли на точке зрения свободного выбора человеком пути к спасению или погибели; кальвинисты верили, что судьба каждого человека предопределена предвечной волей бога; лютеранские богословы развивали учение о том, что бог содействует человеку при выборе пути.

Эти споры в богословской оболочке отражали философскую постановку вопроса о свободе и необходимости. В сочинениях Джордано Бруно мы находим диалектическое решение этой философской проблемы.

В этом вопросе Джордано Бруно следовал Плотину, который говорил, что христиане ошибаются, думая, что можно устранить зло и оставить в мире только добро. Добро и зло — относительные понятия, так как если бы не было зла, то исчезло бы и понятие добра. Диалектически поставлен у Джордано Бруно и вопрос о свободе и необходимости. Он говорит: “Необходимость и свобода представляют собой одно и то же и поэтому не надо опасаться мысли, что если божественная сущность действует с необходимостью природы, то она действует не свободно” (“О безмерном и бесчисленном”. Лат. соч.” т. I, ч. 1, стр. 243).

О провидении божием Джордано Бруно отзывался как о бессмыслице, скрывая свое отношение к нему под аллегорией фортуны. “Все ошибки, какие только случаются, происходят из-за этой предательской Фортуны. Она дала столько благ твоему хозяину-злодею и ничего не дала мне. Она осыпает почестями тех, кто не имеет заслуг, дает прекрасное поле тому, у кого нет семян, хорошее место тому, у кого нет растений, много денег тому, кто не умеет их тратить, много детей тому, кто не может их воспитать, хороший аппетит тому, кому нечего есть, сухари тому, у кого нет зубов. Но что я говорю? Простим ее, бедняжку, так как она слепа. Пытаясь раздавать блага, которые она держит в своих руках, она идет ощупью и чаще всего натыкается на мерзавцев, негодяев и злодеев, которыми полон мир. Большая удача, если она натолкнется на достойного человека, которых мало. Еще большая — если натолкнется на более достойных, которых еще меньше. И величайшая удача, если она натолкнется на достойнейших, которые представляют собой исключительную редкость. Впрочем, это не ее вина, а вина того, кто ее сотворил. Юпитер отрицает, что сотворил ее. Как бы то ни было, сотворена она или нет, виновата или нет, но именно так обстоят дела” (“Подсвечник”. Ит. соч., т. III, стр. 187).

77. Диалоги “Пир на пепле” написаны после диспута в Оксфорде как ответ богословам, которые не позволили Джордано Бруно говорить, когда он выступил против церковных авторитетов в защиту научного взгляда на природу. Основу книги составляет описание диспута. Джордано Бруно сатирически изображает своих противников и их доводы, давая вместе с тем изложение своего учения. Ни о каких медиках в этой книге и не упоминается. Не зная, с какой целью инквизиторы задают вопрос, Джордано Бруно дает уклончивое объяснение.

78. “Божественная Елизавета, которая царствует в Англии... одарена, возвеличена, благословенна небесами, пользуется их защитой и поддержкой” (“О причине, начале и едином”, Ит. соч., т. I, стр. 172—173).

В 1588 г. папа Сикст V, по настоянию испанского короля Филиппа II, издал буллу, провозгласившую крестовый поход на Англию. Елизавета была проклята и отлучена от церкви.

79. Говоря о том, что Генрих Наваррский держался протестантизма только из политических соображений, Джордано Бруно высказывал взгляд Мишеля Монтэня, с которым он мог встретиться в 1582 г. при дворе Генриха III в Париже после возвращения Монтэня из путешествия в Рим.

80. Мнение Джордано Бруно, что Генрих Наваррский только временно примкнул к кальвинистам, вполне подтвердилось событиями следующего года. 25 июля 1593 г. в церкви Сан-Дени кардинал Бурбон принял от Генриха отречение и объявил его примиренным с церковью. Папская власть отказалась признать Генриха католиком. Среди кардиналов генеральных инквизиторов образовались две партии. Франческо Толето был сторонником примирения с Генрихом, Пьетро Деза — решительным противником. В 1595 г. папа Климент VIII провозгласил отпущение греха кальвинистской ереси Генриху Наваррскому.

81. Джордано Бруно всю жизнь был бедняком, часто находился на краю голодной смерти. У него не было никогда никакого имущества. Он никогда не имел своего угла.

82. На этом основной допрос закончился. Инквизиционный процесс продолжался уже по другой линии. Не добившись от Джордано Бруно формального отречения от ересей, инквизиторы перешли к допросу о предшествовавших процессах, о привлечении его к суду в Неаполе и Риме. То обстоятельство, что Джордано Бруно подвергался преследованиям и раньше, сильно отягощало его положение.

83. Произнес ли Джордано Бруно это торжественное отречение от ересей или оно внесено в протокол рукой нотария, остается неясным. Если бы он произнес эту формулу отречения, то инквизиторам не пришлось бы в дальнейшем обвинять его в ожесточенном упорстве.

Между тем инквизиторы продолжают допрос, словно не слушали этих слов Джордано Бруно, вероятнее всего не произнесенных.

84. Богослов Агостино Монтальчино не раз приезжал в монастырь св. Доминика, где учился Джордано Бруно, для устройства богословских диспутов. Эти диспуты обычно сводились к доказательству правильности какого-либо положения, заимствованного из “Суммы теологии” Фомы Аквинского. Монтальчино принадлежал к самым реакционным богословам. В 1580 г. он издал в Венеции трактат “Лампада души”.

85. После того как Джордано Бруно выступил против А. Монтальчино во время диспута и изложил свои “еретические” взгляды на небо, был сделан донос провинциалу доминиканского ордена Доменико Вита, который предал его суду. Доменико Вита был настоятелем монастыря с 1572 г. и провинциалом с 1574 по 1576 г. При нем подверглась разгрому старинная богатая библиотека доминиканского монастыря.

86. Шестой допрос очень краток. Инквизиция обычно обвиняла привлекаемых ею к суду за ересь ученых в том, что они занимаются магией. Поэтому специальный допрос посвящен этому предмету. Папская булла против астрологии и алхимии была издана 1 марта 1586 г. и предписывала инквизиции вести борьбу с “тайными науками”. Булла была обращена инквизиторами и против астрономии и химии, как и вообще против науки.

87. Вопрос о том, верил ли Джордано Бруно в магические науки, обычно связывается с теми материалами, которые заключаются в рукописях Московского кодекса. Первый владелец этих рукописей А. С. Норов доказывал, что в последние годы своей жизни Джордано Бруно обратился к религиозно-мистическому пониманию природы. Леонардо Ольшки, автор большого труда “История научной литературы”, издал в 1927 г. книгу, посвященную Джордано Бруно (L. Оlsсhki. Giordano Bruno. Sp. 107, Bari, 1927). Он возрождает взгляд, высказанный еще в 1847 г. протестанским ученым Клеменсом, что Джордано Бруно был врагом религии, но вместе с тем был предан суевериям. По существу — это возрождение взгляда инквизиции: кто отходит от религии — повергается в магические заблуждения. Л. Ольшки пытается доказать, будто вера в могущество магии с необходимостью вытекает из существа взглядов Бруно (стр. 43).

Он ссылается на небольшой трактат “О математической магии”, находящийся в Московском кодексе на листах 70—86. Мы читаем в начале трактата: “Бог влияет на ангелов, ангелы — на небесные тела, небесные тела — на стихии, стихии — на сложные тела, сложные тела — на чувства, чувства — на душу, душа — на живое существо” (Лат. соч., т. III стр. 493). Действительно, в этих словах устанавливается связь между богом и духом человека через посредство эманации. Но Л. Ольшки скрывает от читателя, что этот небольшой трактат излагает не взгляды Джордано Бруно, а систему воззрений Альберта Великого и других авторов. Этот трактат есть сборник цитат из нескольких книг, вышедших в половине XVI в. под именем Альберта, в особенности из книги “О чудесных деяниях природы”. Об этом Джордано Бруно говорит в заключении трактата.

88. Джордано Бруно делает прозрачный намек на то, что при папе Сиксте V (1585—1590) нельзя было рассчитывать ни на какую милость. Этот папа отличался крайней жестокостью. Путем самых свирепых насилий и вымогательств он выжал из народа 5 млн. дукатов, которые одним из его ближайших преемников, папой Григорием XIV, были бессмысленно растрачены в несколько месяцев на создание армии наемников при помощи Католической лиги во Франции.

Ненависть римского народа к этому папе нашла свое выражение в легенде о Пасквино, сочинителе антиклерикальных острот. По преданию, вблизи мастерской портного по фамилий Пасквино вывешивались народные сатирические произведения, антирелигиозные остроты, анекдоты о папе и кардиналах. Сикст V издал ряд декретов, предписывавших предавать авторов пасквилей казни.

Приведем несколько примеров антирелигиозной сатиры XVI в. Статуя апостола Петра однажды утром оказалась наряженной в дорожный плащ и сапоги. Удивленный апостол Павел спрашивает своего друга, не собирается ли он бежать. “Да,— ответил Петр,— полторы тысячи лет назад я отрубил ухо рабу Малху, а нынешний папа предает суду всех, кто совершил преступление до издания законов, карающих эти преступления”. Имелся в виду случай предания суду человека, совершившего убийство 36 лет назад. Сиксту V приписывалось изречение: “Я хочу, чтобы при мне тюрьмы были пустыми, а виселицы полными”. Пасквино говорил, что папа удивительно честен: в юности он не доплатил сапожнику за пару сапог, но вознаградил его тем, что сделал сына сапожника кардиналом. Однажды Пасквино сушил на солнце выстиранную в воскресенье рубаху. “Неужели ты не мог подождать до понедельника?” — “Как можно,— возразил Пасквино,— я боюсь, что папа украдет и продаст солнце”.

Папа будто бы обещал тысячу червонцев награды и прощение всех грехов тому, что выдаст сатирика. Пасквино явился самолично, требуя одновременно и награды и прощения грехов. Сикст V торжественно поклялся исполнить свое обещание, выдать награду и сохранить ему жизнь. Он отпустил Пасквино на свободу с червонцами, предварительно вырезав ему язык и отрубив правую руку, чтобы предупредить возможность повторение греха.

89. Заявление инквизитора, что у него имеются свидетельства ряда лиц против Джордано Бруно, относится к числу провокационных приемов инквизиции. Джордано Бруно блестяще отразил удар. Он тут же разоблачил инквизиторов и заявил, что у них в руках не имеется никаких доносов, кроме написанного Мочениго.

90. Из этого протокола, приписывающего Джордано Бруно унижающее его раскаяние, однако, видно, что он настаивал на сохранении чести.

Текст воспроизведен по изданию: Джордано Бруно и инквизиция. Протоколы процесса Джордано Бруно в венецианской инквизиции // Вопросы истории религии и атеизма. Т. 1. М. 1950