ГАМАЗОВ  М.

ПЛАВАНЬЕ ПО ТИГРУ

И

ШАТТ-ЭЛЬ-АРАБУ

(Из записок, веденных во время странствований в Азии русской комиссии по турецко-персидскому разграничению).

МОСУЛ.

Дом, приготовленный для нас в Мосуле, был прекрасный во всех отношениях. Английская комиссия (Смешанная комиссия по турецко-персидскому разграничению состояла из двух Комиссаров заинтересованных правительств, турецкого и персидского, и двух медиаторских, русского и английского. Четыре комиссара эти сошлись в Багдаде и начали занятия свои у Персидского залива только в декабре 1849 года, а окончили их у Арарата в ноябре 1852 г., после чего и возвратились в Константинополь. Открывшаяся затем компания прервала ход переговоров, и только в 1862 году окончена карта турецко-персидской границы, долженствующая послужить основанием будущих переговоров для решения этого вопроса. Некоторые выдержки из записок этих, т. е. с выезда комиссии из Константинополя — были помещены в журнале, “Современник” в 1850 и 1859 годах, под заглавием: “О Турции и Персии”, и в журнале “Время” в 1861 и 1862 г. под заглавием: “ От Босфора до Персидского Залива”. — Примеч. авт.), за девять дней до нашего прихода отправившаяся в Багдад, занимала его в свою очередь. Как и все хорошие мосульские дома, он построен был из тесаного ноздреватого камня, добываемого по близости; стены комнат искусно покрыты доброкачественным гипсом и смазаны деревянным маслом, отчего принимают вид мраморных; на широкий мощеный двор, чересчур уже ярко освещенный [580] и подогретый солнцем, широко открывались и двери и окна обоих этажей, отделявшихся один от другого небольшою наружною каменной лесенкою. На дворе два-три сикомора, в свежей листве которых возились, шушуркали сотни крикливых воробьев, и, подымаясь целыми сотнями, перелетали с дерева на дерево, дрались и возились между собою немилосердно. Главный вход, как водится на всей мусульманщине, замаскирован изнутри каменной стеною против любопытного глаза проходящих по улице. Но, что составляло венец удобств нашего дома, это была гладкая, полированная терраса его, обнесенная довольно высокой стеною. Террасы эти можно назвать третьим этажом дома, только без крыши и окон; местах в двух, до вершины стенок, устроены каменные лесенки, так что, с некоторыми предосторожностями, нам можно было поглазеть и на соседние террасы; а посмотреть иногда было на что!... К закату солнца все народонаселение подымается на террасы свои, где ужинает, спит и остается до солнечного восхода; и потому, кроме вида на город, реку и далекие окрестности, любознательность наша находила и другую пищу в сценах домашнего быта мосульцев, в изучении народных обычаев. Тут совершали мы вечернюю трапезу, то есть обедали, при звуках вечернего эзана, раздававшегося с городских минаретов; и затем, часик, другой посвящали разным наблюдениям, пока ночь не завешивала театра своими покровами. Там и здесь сверкали черные глазки и живописный наряд молодой женщины; бородатые члены семейств бросали на террасу коврик или рогожку и отвешивали на запад земные поклоны вечернего намаза; мальчишки пускали чудовищного змея с фонарем или гоняли голубей, замечательных своею породою (в Мосуле, Багдаде и Басре и до сих пор не совсем еще вывелась голубиная почта, для которой тамошние порода голубей с значительно загнутым клювом, особенно способна.). Но городская сторожевая колотушка раздавалась все чаще и чаще, и убаюканный город уже в десятом часу погружался в глубокий сон.

На заре, впрочем, картины рисовались явственнее я полнее; так, мы могли видеть, как семейства подымались с тюфяков своих; женщины вставали ранее и спускались во внутренние покои; старики и дети оставались последними. Хозяева, в колпаках своих, присев на тюфяке, набивали кальян или трубку; жены выносили им жаровенку, и те и другие принимались воскуривать табачный фимиам восходящему солнцу; некоторые из этих господ, не покидая постели и даже одеяла — потому что утра еще были свежи, — придвигали к себе прялки или прядильные станки и тянули шелковые нити.

По утрам также мы могли попристальнее рассматривать город, потому что днем жар становился чересчур ласков; в первый день Реомюр показывал 26°, а в последующие дошел до 35° в тени. С восходом солнца, при первых нотах эзана, пробуждение жителей на террасах [581] торчащих одни над другими; а да городом, гладкая степь, с вырезавшимися на ней силуэтами холмов Ниневии и Неби Юнуса (пророка Ионы); колебание туманного горизонта — составляли самую оригинальную и заманчивую картину.

Мосул, или правильнее Мусел, как произносят арабы, давший известной кисее свое название, потому что муслин впервые стал проходить из Индии в Европу чрез этот город, был всегда значительным городом по числу жителей, положению своему и торговле. Стены его, со времени известного путешественника Оливье, посетившего Мосул в конце минувшего столетия, не были исправлены; быть может даже северная часть их осталась в этом растерзанном виде с 1516 года, когда Мосул был взят и сожжен Мехмед-пашею, в царствование Селима I. Очевидно, до той эпохи город занимал гораздо большее пространство. Его громили и Саладины и Тамерланы, но победоносный Надир-шах не мог, однако ж, взять его. Кем он был построен — неизвестно. Первые владели им Ата-Беки, ленные князьки Багдадского халифата.

В настоящее время Мосул, не смотря на множество хороших зданий, на некотором расстоянии, имеет вид груды развалин сгоревшего города, посередине которых, как труба какого-нибудь завода, чернеется необыкновенной величины и немного покосившийся минарет мечети Джерджис-Пейгамбера (пророка Георгия). Сотни других минаретов не доходят вершинами и до одной трети его высоты. Домов считается в городе от десяти до одиннадцати тысяч, из которых пятая часть принадлежит несторианским семействам. Базары, не смотря на хорошую постройку свою и на богатство своего содержания, также грязны и тесны, как и улицы; городские стены, как я сказал выше, в совершенном упадке, особенно на береге Тигра, где плотные стены домов, во многих местах, заменяют вал. Крепостной замок тоже похож на руину. Только многочисленные купола мечетей, вершинки мавзолеев, с непременными гнездами аистов, которых здесь необыкновенное множество, да до десяти развалин больших мечетей, придают его наружности некоторую привлекательность. Христианских церквей хотя и много, но они, как водится, не выдаются резкими чертами на этой картине каменного хаоса.

Кроме мусульман и несторьян, в Мосуле проживает несколько армянских, курдских и езидских семейств.

По свидетельству Оливье, в его время, то есть лет шестьдесят тому назад, весь пашалык мосульский вносил не более ста кошельков, или ста тысяч франков податей. Ашкар-паша, правивший Мосулом в наше время, взыскал с одного города, как нам сказали, шестьсот тысяч кошельков или около миллиона восьмисот тысяч рублей серебром. Надо полагать, что эта цифра или преувеличена, или, что такая сумма податей сбиралась им со всего пашалыка.

Климат Мосула славится своею доброкачественностью; чума, во время [582] своего царствования, снимала там скудную жатву; холера также туго принимается. Лихорадок почти нет вовсе, особенно в сравнении с Багдадом или с чахлой Басрою. За то, любо посмотреть на телосложение здешнего населения, на развитость и упругость мускулов, на их бронзовые груди, руки и ноги, которые почти всегда обнажены. Работают они бодро, с одушевлением и всегда что-нибудь напевая; бросают ли кирпич каменщикам на постройках, тянут ли барку, гребут ли на лодке — одним словом, где только соберется на работе два, три человека, непременно раздается монотонная песня, не крикливая, как у Феллахов Египта, а покойная, в которой обыкновенно слышны имена мусульманских святых, призываемых на помощь. Один годовой веред (салек) неослабно тянет свою канитель и почти у всех на лице оставляет клеймо. Бедный Льоко, закупивший у арабов, в окрестностях Багдада лошадей для испанской королевы, схватил, по выезде из Багдада, этот веред и доведен был им в Мосуле до крайне жалкого положения. Мы его застали с гноившимися руками от плеч до концов пальцев. Через месяц после того, он был буквально убит этою язвою, или в Диарбекире, или в Самсуне, хорошенько не помню. Он был очень переносчив и, не смотря на свои страдания, не только успел показать нам приобретенных им кровных лошадей — двадцать семь жеребцов и четырнадцать кобыл, все превосходных статей — но и передал нам многое о жизни бедуинов, у которых он провел четыре месяца.

“Привольное житье этим пустынным арабам! говорил он. Простор, свобода, чистый, благорастворенный воздух... вот условия их существования. Нянченье с лошадьми, отыскивание пастбища, охотничьи набеги на соседние племена и удалые и ловкие воровские проделки, вот их занятия. Бесприхотность, простота жизни, необыкновенная переносчивость, верность данному ими слову, презрение к городским жителям, слепое повиновение своим племенным шейхам; а с другой стороны, жестокость, даже кровожадность, наклонность подстеречь на пути чужестранца, только что ими обласканного в своем кочевье, ограбить его, а при сопротивлении и убить, фанатизм, наконец, феноменальная нечистоплотность — таковы хорошие и дурные качества бедуинов. Конечно, все они, более или менее, известны обоим полушариям, но я рассказываю вам о них, как очевидец, как человек, собственным опытом убедившийся в истине этих положений.

“И во-первых мне, вместе с ними, случалось по нескольким неделям обходиться без воды; мы пили одно верблюжье молоко и даже делились им с лошадьми; арабы, как известно, и как повелел им пророк их, при безводье делают свои омовения песком, женщины для обмывания волос и для придания им шелковистой мягкости, довольствуются средствами, добавляемыми верблюдом, кроме молока. Насекомые доводили меня до бешенства; из белья я выкуривал их огнем. Я питался вместе с арабами растертой пшеницей; смоченной водою, когда могли достать ее, тумбаланами или [583] трюфелями, без всякого запаха и вкуса, финиками в растопленном масле, молоком, сушеною стрекозой или саранчей. Во всем они себе отказывают или скорее вовсе не думают о нуждах своих; за то всю любовь, все заботы обращают на лошадей своих, которых они считают как бы своими крыльями... Ведь жизнь их состоит или в набегах или утеки от преследований: и потому они употребляют все свое старание, чтобы развить в животном силу и прыткость; так многие доводят лошадей своих до того, что они пробегают без пищи и питья, от заката до восхода солнечного, около ста двадцати верст; не принимайте это за сказку.

“Арабы ездят большею частью на кобылах, которые иногда доведены у них до такой худобы, что похожи на скелетов; но зато легкость их и сила мускулов невообразимы. Редко кто из них расстанется со своей кобылою за деньги; а если продает ее, то за дорогую цену; он решится на такое святотатство только в случае, если имеет в виду приобретение какой-нибудь другой, приглянувшейся ему матки. И надо видеть, как они ухаживают за жеребенком. Они стерегут его появление в свет, принимают его на руки, окутывают в войлок, уносят к себе в шатер, кладут возле своей постели, холят его, одним словом, нянчатся с ним, как с ребенком; и когда он начинает подрастать, самым осторожным образом приучают его к движениям. В известный день сажают на него, для начала, двух годовалого ребенка; через несколько дней сажают мальчика постарше, и так далее, пока жеребенок не укрепится совершенно, и тогда только, то есть не прежде как ему минет два года с половиною, взрослым позволяется оседлать его и то только для незначительных прогулок. И потому вы можете судить сколько трудов, терпенья, денег, ловкости мне пришлось употребить для достижения моей цели. Каждую лошадь мне приходилось, так сказать, завоевывать отдельными компаниями. Но мне удалось приобрести животных самых древних и знаменитых фамилий; в чем свидетельствуют не одни их наглядные качества, но и генеалогические таблицы, добытые мною вместе с ними. Я убедился, что предки некоторых пользуются известностью не только в пустынях Неджда, этого цветника арабских лошадей, но даже в Персии, Сирии и Египте. Лучшие мои лошади принадлежат к аристократической породе Кохейлан.

“Что касается хороших качеств самого народа, то я имел случай их испытать на самом себе. Бени Ламы принимали меня, как своего брата, исполняли охотно, разумеется за плату, все мои поручения, переносили на далекие пространства большие суммы денег. Так, мне случилось получить однажды, в их песчаном захолустье, двадцать пять тысяч пиастров, посланные мне из Мосула, в совершенной целости. Я удивился, между прочим, тому, что курьер мой уберег их от бродящих в пустыне воришек; но араб объяснил, что, завидев издали приближение какого-нибудь всадника, или одного, или нескольких, он живо зарывал сумму в землю [584] и ложился на том месте, притворяясь спящим, а ветошка, покрывавшая часть наготы его, немогла прельстить никого.

“Воришек своих они судят и даже наказывают самым оригинальным образом. За украденного барана они взимают с вора шесть пиастров, за верблюда берут барана и двенадцать пиастров, за лошадь берут верблюда и несколько баранов. Дневного вора, в случае поимки, они накормят и прогонят; ночного положат в палатке, со связанными руками, на землю и навалив на него весь домашний скарб, душат его, требуя от него лучшей части его имущества, а если у него ничего нет, то он должен дать слово добыть воровством выговоренный выкуп. Если кто ищет себе покровительства, то ему стоит только бросить в известное лице камешком или схватить полу его плаща, и тот обязан поклясться — везде и всегда защищать прибегшего к нему и произнести для этого, например над травкой, следующую фразу: “клянусь Тем, Кто произрастил ее, сделал ее зеленою и может высушить”. Клятва у них не нарушается. Покрывало женщины, брошенное на голову беглеца, останавливает всякое против него преследование и делает его неприкосновенным”.

Бедный, бедный Льоко! Нужно было ему переносить такие труды и лишения, и обогатить испанский двор таким драгоценным приобретением, чтоб пасть от алепского вереда чуть не на пороге своего дома (в Константинополе), где ждало его многочисленное и прекрасное семейство! Слух о его смерти дошел до нас в Багдаде. и мы от души пожалели о нем, а при этом не на шутку призадумались и о собственной нашей будущности.

Консул Жиле, страдавший водяною, угостил нас вкусным обедом, с хорошим местным вином, напоминавшим мне белые крымские вина наши, и показал нам множество добытых им в окрестностях антиков и старых монет, и все время рассказывал о подвигах предшественника своего Боты, инициативе которого остатки Ниневии обязаны своим открытием.

Французский и английский агенты в Мосуле, как и вообще на всем Востоке, составляют два враждующие между собою лагеря в деле влияния на местное христианское население.

Для обращика приведу здесь, в нескольких словах, историю тогдашних действий этих двух агентов в отношении к несторьянцам.

Доминиканский монах, обедавший с нами у Жило, объяснил нам положение дела и для большей ясности рассказал подробности их водворения в Мосуле. В 1715 году, — говорил он, — был назначен в Мосул губернатором один паша. Перед выездом своим из Константинополя приглашал он одного из доминиканцев, имевшего сведения в медицине, ехать с ним в Мосул, в качестве домашнего лекаря. Доминиканец обратился за позволением по начальству своему и вскоре из Рима был получен ответ, состоявший в том, что паша, если пожелает, может взять с собою, но не иначе, как двух монахов; одному монаху ехать не [585] позволялось. Паша согласился и взял от Порты фирман, которым разрешалось двум доминиканцам поселиться в Мосуле, в качестве медиков. Наша Амадии, узнав о их пребывании в Мосуле, пожелал тоже иметь доктора и выпросил у мосульского губернатора, одного из монахов. Святые отцы начали обращать несторьянских христиан в католичество, и “в пастве нашей, — говорил “Padre”, — уже теперь считается, в Мосуле с окрестностями, не менее пятнадцати тысяч прозелитов. С 1815 до 1840 г доминиканцев не было в Мосуле, вследствие гонений; но тут они опять водворились и уже окончательно. В 1842 г. католические халдеи решили, на место наследственных патриархов своих, избирать в это звание лица по достоинству, и Мар-Шимон занял таким образом патриарший престол. Но первый выбор халдейских христиан был неудачен. Новый патриарх вел себя очень дурно и в 1846 г. Рим потребовал у него отчета в его действиях. Вместо того, чтобы ехать в Европу, Maр-Шимон подал отречение и был отставлен. Народ избрал другого. Через несколько времени старый патриарх принялся интриговать, чтобы захватить снова управление церковью, прибегнул к миссионерам, и с тех пор возникли две партии. Доминиканцам, с помощью французского консула, удалось было на время потушить дело. Но с приездом американских методистов из Урумии дело должно снова возгореться. Они привезли с собою брата Мар-Шимона; мы надеемся, однако ж, что новый патриарх будет утвержден Портой, тем более, что в этом состоит желание всей паствы. Быть может, что в деле этом помогут нам и меджлис (губернское правление), и даже английский вице-консул Хормузд-Рессам, если они захотят поступить добросовестно”.

Мы познакомились впоследствии и с настоятелем доминиканского монастыря. Это была интересная личность. Не смотря на свои шестьдесят лет, он был свеж, бодр, жив необыкновенно; один одинешенек бегал по горам и ущельям; собирал травы, братался с жителями отдаленнейших захолустьев, лечил их, старался поселить в среде их начала просвещения, был известен всем, любим всеми и успевал, таким образом, незаметно делать прозелитов.

Французское консульство, в бытность нашу в Мосуде, компроментировало себя и другою историей. Драгоман его, местный христианин, держал на откуп мосульскую таможню. Вздумалось ему наложить по шести пиастров (30 к.), на каждую вьючную лошадь, пошлины. Три деревни в виду самого Мосула, в которых приводилась эта мера в исполнение, были разграблены арабами, не желавшими ей подчиниться.

Это последнее событие узнали мы уже в другом лагере, а именно у ходжа (По арабски господин или мастер, учитель. Так величают великобританского агента в Мосуле. Это халдей, принявший в Англии протестантское исповедание.) Рессама, который, впрочем, в рассказах, не щадил и своих. [586]

Простота его к беспристрастие в этом отношении были выше всяких похвал. Правда, он утверждал, например, ото Бота ничего сам не открыл в курганах Ниневии, что ученый мир всем этим обязан Лейарду и что в курганах Нимруда дело идет особенно успешно с тех пор, как работы поручены управление и заведованию мистрис Рессам, его супруге; но, с другой стороны, вот как рассказывал он нам и об англичанах.

Когда у нас разговор коснулся маршрута нашего, затруднений, с которыми сопряжено собирание по дороге сведений, и неверности показаний проводников — он рассказал нам следующее:

“Я состоял, — начал он, — при полковнике Чесни, во время его ефратской экспедиции, когда он изведывал степень проходимости реки, на пароходе, от Биреджика до Персидского залива. У нас на стимере был лейтенантом некто Морфе, умерший после того через несколько временя в Басре от последствий солнечного удара. Во время плаванья, Морфе вел маршрут и имел постоянно при себе туземцев, у которых спрашивал о названии местностей; но так как он восточных языков не знал, то всякий раз, когда ему нужно были спросить название какого-нибудь предмета или места, он просто звал проводника по имени, указывая пальцем на берег. Первым делом проводника, как водится, было воскликнуть, если то был араб: наам (да, т. е. слушаю), или хаваджа и сиди (сударь!), или эйш-хаза? (что это?) или исму? (имя его?) и пр., и Морфе пресерьезно вносил все эти слова в маршрут свой, надписывая одно на кургане, другое на пальмовой роще, на памятнике, на деревне. Так делал он со словами и других восточных языков, на которых объяснялись другие проводники. Однажды, на кургане, на который показывал проводнику лейтенант Морфе, стояла женщина, и вокруг нее паслось стадо; проводник, воображая, что инглизи спрашивает его, кто это женщина, отвечал Умм-уль-генам, т. е. мать баранов, что по-европейски значило — хозяйка баранов, лейтенант нанес курган на бумагу и написал: курган Уммульгенам. Один армянин, сопровождавший его на береге, во время съемок, вовсе не знаком был с местностью, но чтоб не показаться невеждою, давал возвышениям вымышленные имена; одно называл он св. Дионисием, другое св. Стефанием и т. д.; имена эти и остались за местностью на картах, так что армянин этот прозвал себя крестным отцом гор. Этого подлога я не успел предупредить; но на пароходе, как-то раз, я заглянул в черновую книжку лейтенанта и был крайне удивлен, увидев ее испещренною, вместо названий, словами из обыденного разговора в роде: Что? Как? Господин! Слушаю, имя? и другими. Я открыл лейтенанту глаза; но время уже было потеряно и съемка, за несколько дней, испорчена совершенно”.

Потешил нас добряк Рессам этим рассказом.

Мы посетили караван-сарай, где помещается office или канцелярия [587] агентства и консульская конюшня; и там, и здесь нашли мы чистоту и порядок примерные. В счетные книги Рессама мы, разумеется, не заглядывали; за то полюбовались па его арабских лошадей, из которых, особенно одна, вороная, была чудо красоты.

По рекомендации Рессама мы должны были посетить, кроме развалин Ниневии и гробницы пророка Ионы, еще Хорсабад, Арбеллы, а главное Эль-Хатр в пустыне.

В Эль-Хатр (Хатра Аммиена Марцеллина) мы не поехали, потому что путешествие это сопряжено с большими трудностями как всякое путешествие по безводной пустыне. Мы, конечно, не боялись встретиться в Эль-Хатре, по примеру Севера и Траяна, с опасностью погибнуть таи с нашими воинами, но мы отказались от этой экспедиции потому, что она потребовала бы не менее четырех иди пяти дней, а нас известили, что турецкий комиссар должен был прибыть через два дня в Мосул, а английская и персидская комиссии были уже на месте, в Багдаде. И потому нам валандаться-то слишком не приходилось. Нам рассказывали чудеса про эти развалины; целые фасады зданий с колоннами, хорошо сохранившиеся; обломки украшений чудесной красоты. Но всего нельзя видеть!

Я также не мог, по нездоровью, сопровождать моих спутников на Арбельское поле и в Гаугамеллы, места побоищ Александра с Дарием; но с крыши нашего дома, по направлению к юго-востоку, я мог составить себе ясное понятие о расположении местности, потому что расстояние от Мосула до Арбел не более двадцати пяти верст. Применяя к ней, по Диодору, Арриану и Квинту Курцию, движения македонских и персидских войск, нельзя не убедиться, по тождеству расстояний и топографическим посылкам, что история в этом случае списывала с натуры и с достоверных сведений; все подробности этого событии можно по ним проследить на месте без малейшего затруднения.

В Хосрабаде, куда нас провожал каввас Рессама, ужасный простофиля, мы не видали ничего. Все открытые древности были засыпаны. При въезде в деревню, расположенную на берегу р. Коусер, видели мы только лежавшие на дороге два мраморные копыта быка огромных размеров. Там показали нам и домик Боты, разрушенный фанатическими турками, которые, из зависти и изуверства, выдали Порте эту хижину за возводимое французским консулом укрепление. Рессам уверял нас, что жители даже прибили Боту, о чем, однако ж, он не говорит в своем описании этого происшествия. На возвратном пути оттуда мы увидели на водах Тигра великолепию птицу; то был фламинго. Три араба бросились в реку и поймали птицу, которая была подстрелена. Она имела форму и размеры огромного аиста, но клюв широкий и горбатый; цвет перьев ее темно розовый.

Гробница пророка Ионы стоит на высоком холме, на юг от города, и окружена довольно большим селением Нинуа; имя это, как видим, [588] напоминает Ниневию, и точно, в холме Нинуа открыты Лейардом самые интересные, остатки древних зданий. Памятник пророка, снаружи и внутри, содержится самым тщательным образом. Кругом всего склепа, стены украшены надписями из корана; турецкие стихи, в честь возобновителя мавзолея, какого-то Номана, начертаны искусным каллиграфом у входа в склеп, и рядом с ними вделано в стену не большое зеркальце.

Наконец, большую долю внимания нашего посвятили мы, разумеется, так называемым остаткам древней Ниневии. Спустившись в глубокие траншеи Куюнджук, мы поражены были громадностью стен, покрытых сплошь, сверху до низу, кроме бесчисленных гвоздеобразных надписей, рельефными изображениями целых процессий фигур, царей, воинов с пращами, копьями, пленниками в цепях, народа с ношами на головах, верблюдов, колесниц, лошадей, слонов и других животных, жрецов и жертвенников, земледельцев с плугами, людей с мусикийскими орудиями, рек с тщательным изображением течения воды и рыб и обезображенных человеческих тел без головы, с берегами, украшенными деревьями и растениями, наконец, башен, замков и городов, окруженных осаждающими их войсками... Многое уже распалось, многое, распадается, многое носит на себе следы огня... но все удивляет громадностью размеров, искусством, тщательностью отделки, и громко говорит воображению... Но точно ли это была Ниневия? Некоторые археологи, и в голове их французский ученый Хофер, положительно отвергают это; последний, можно сказать, математически доказывает нелогичность подобного предположения.

И, во-первых, он говорит, выводя заключения свои из положений, почерпнутых и в священном писании, и в источниках исторических, что Ниневия была не на восточном, а на западном берегу Тигра.

Дилетанту, конечно, не пристало спорить с ученым специалистом; но все-таки я осмелюсь выразить свое мнение, что подобное доказательство доказывает немногое, потому что такой громадный город, как была Ниневия, естественно, не мог ограничиваться одним берегом реки.

Посмотрим далее. Хофер говорить еще, что св. Писание и светские летописцы ясно выражаются о сравнении Ниневии с землей и совершенном уничтожении ее зданий... Иначе бы, продолжает он, и Геродот, и Ктезий, и Ксенофонт. и даже сам Люциан, посетившие страну эту, видели бы, хотя какие-нибудь остатки знаменитого города. Как это, в самом деле! Боте и Лейарду стоило запустить лопату на несколько фут — и Ниневия воскресла со многими частями своих зданий, почти вовсе нетронутыми разрушением! Неужели после двух тысяч четырех сот лет она могла остаться так близко к поверхности грунта и укрыться от глаз людей?

В третьих, ученый наш указывает на некоторые части одежд изображенных фигур, на их вооружения и символы богопоклонения, не имеющие ничего общего с ниневийским веком, на куски открытого в кургане [589] дерева, которое не могло не сгнить, не уйти от совершенного уничтожения в продолжение стольких столетий, на искусную отделку железных орудий, до которой не доходили ассирийцы.

И так далее, на многих страницах, с Библией и историками в руках, старается он разбить, один за одним, все доводы в пользу тождества откопанных в Мосуле остатков с великолепною столицею Сарданапала, от которой, по словам Меррурия, не осталось и следов, так что никто не узнает места, где она возвышалась.

Хофер даже не соглашается, по некоторым признакам на изображениях, отнести откопанный город к временам ашеменидов, гораздо позднейшим. Он относит существование его к эпохе нео-персидской.

Но какой же это был город? Что он был громаден и великолепен, что он был блестящим пребыванием великих царей — это несомненно. Но как же история не сохранила его имени, не упоминает нигде о его положении!!

Странно г. Хофер! Как же согласить все это!?

И между тем, уже огромное количество великолепных обломков, колоссальные быки, грифоны и проч. перешло отсюда в British museum, под именем остатков древней Ниневии, и удивляет посетителей отчетливостью, искусством и оригинальностью своих барельефов и своими размерами.

Задача остается еще неразрешенной.

Посреди всех этих поездок загородом, мы имели случай хорошо ознакомиться с окрестностями Мосула; несколько раз объехали вокруг стен и садов, состоящих большей частью из фисташковых, грушевых и фиговых деревьев, широко расставленных на пашнях, на которых зрели бобы, пшеница, а ячмень уже был снят и продавался по двадцати сени копеек ассигнациями за пуд. По дороге встречали мы много женщин в их безобразном уличном наряде. Но терраса нашего дома доставляла нам, как я сказал выше, возможность видеть их без масок и домино. Горожанки не уродуют себя, как крестьянки или бедуинки, татуировкой, но многие из них, к сожалению, носят в ноздре или в носовой перегородке между ноздрями большие, серебряные кольца. Как досадно было видеть нам с этим сомнительным украшением одну премиленькую мосулку на соседней террасе, кокетничавшую с нами почти каждый вечер! Костюм женский известен; он мало чем, в Мосуле, отличается от одежд прочих городов Востока: та же белая коротенькая рубашечка из прозрачной шелковой кисеи, те же шальвары, держащиеся на боках, та же открытая на груди куртка, та же феска на голове с легонькой чалмою, из под которой спускаются длинные плетенки волос. Соседка наша выходила на крышу не одна; при ней была девочка лет восьми; ей же было не более семнадцати. Чего только они не проделывали, лукаво поглядывая в нашу сторону..!

Заказанный нами келек уже готов и зовет в Багдад.

Ходжа-Рессам подбивал нас посетить неподалеку еще одну [590] интересную развалину монастыря Халдейского, который они называл Дейр-эль Хенафис, т. е. монастырь жуков. В известную эпоху, говорил он, на стенах монастыря, как было во дни его процветания, так и в настоящее время, появляется, на три дня, в изумительном количестве, особый род жуков и потом исчезает совершенно до следующего года. Езиды собирают этих насекомых и едят, как благостыню. Но эпоха появления монастырских жуков “еще не наступала... а нам пора было выбираться из Мосула, и мы поплыли вниз по Тигру.

НА ТИГРЕ.

Плавучий приют наш был необыкновенного устройства. Это был келек — плот, составленный из ста пятидесяти надутых мехов, плотно связанных между собою; на них наброшен был хворост, и на этом фундаменте устроен досчатый пол, большая половина которого была занята четырьмя будочками, построенными из ветвей, жердей, хворосту; а над ними сплошной навес из парусины. В будках поставлены были наши походные кровати и нужнейшие из вещей. На этом плоту или келеке помещались мы с небольшим числом слуг и тремя конвойными баши-бозуками. Четыре гребца управляли келеком посредством четырех огромных весел, водная часть которых состояла из плотного ряда ивовых прутьев. Кроме прочего народа, был с нами толстый халдей, состоявший на службе у мистрисс Рессам, которая отрядила его с нами до Нимрудских развалин, бывших у нее в ведении.

Другой, такой же величины, келек с остальными вещами и людьми, следовал за нами на некотором расстоянии.

Быстро шли мы по теченью, по извилинам реки, и через три часа остановились у асфальтового ключа Хаммами-Али-Паша, где устроена купальня в двухстах саженях от реки. Мы вышли на берег, чтоб посмотреть поближе на это заведение, около которого бродило в то время несколько человек. Пройдя по смолистой хляби, черными ручьями протянувшейся к Тигру, мы подошли к каменному строению, довольно, впрочем, дурно содержанному, с намерением войти в него; но нас остановили, потому что там купались дамы; минут через двадцать, двери были отворены. Строение состояло из обширного покоя с глубоким бассейном, наполненным чем-то в роде чернил; это и была целительная вода Хаммами-Али. Около стен оставлено было только небольшое пространство, шага в два шириною. [591]

В чернильнице этой устроены, в трех четырех, местах каменные ступеньки. Термометр наш показал во всех трех ключах 40⁰.

Затем, через полчаса, мы поплыли снова, посреди целого населения пеликанов, цаплей, куликов, чаек и других птиц. А через полтора часа показался холм с развалинами Нимруда. Привязав келеки к берегу и предводимые Шишман Тома (толстым Фомой), агентом мистрисс Рессам, мы отправились к развалинам, обязанным г. Лейарду своим раскрытием и разработкою.

Название развалин этих достаточно, по-видимому, свидетельствует о прямом отношении дворца, здесь существовавшего, с основателем Ассирийской монархии; но глядя на эти, превосходно сохранившиеся, хотя большею частью уже в обломках, произведения искусства, нельзя не принять учения Хофера, отвязывающего открытиям Боты и Лейарда в таком древнем происхождении.

Остатки, открытые в Нимруде сохранились гораздо лучше Ниневийских, и представляют не менее разнообразия и богатства подробностей и материалов к изучению древней истории. Кладка стен, материал, небольшие размеры покоев, а, наконец, и многие изображения на стенах с феруером или парящим гением в кольце и отдельные колоссальные фигуры быков, львов, сфинксов, грифонов, кентавров, иероглифов и гвоздеобразных надписей напоминают Персеполисские развалины и в самом деле носят на себе печать построек Хосроев и Дариев. Но что же это была за резиденция, на которую потрачено столько громадных издержек, столько искусства и тщания!! И все до сих пор открытые остатки городов, дворцов и памятников, в Куюнджуке, Неби-Юнусе, Карамлесе, КалаШергате, Нимруде и других, в небольшом друг от друга расстоянии — не должны ли были составлять одно громадное целое, нисколько не уступавшее самому Вавилону или Ниневии и уже во всяком случае превосходившее и Ктезифон, и Селевкию своими размерами! И тогда как эти последние наполняют страницы истории именами своими, как могла уйти от внимания громадная столица северной Месопотамии, которой великолепнейшие памятники выходят из земли одни за другими, на пространстве многих десятков верст! Эти, чудовищной величины быки или, например, человеческие фигуры в шестнадцать с половиною футов вышины, отрытые в Нимруде, стены комнат, из которых каждая состоит из трех гранитных плит, поставленных рядом, не ясно ли говорят о чудовищных размерах самого здания, которого украшением они служили, — и, наконец, о громадности столицы, обладавшей, в стенах ли своих иди за стенами, такими колоссальными зданиями!

Загадка эта ждет нового Эдипа.

Лучшие из остатков, барельефы, а в том числе и знаменитую охоту на львов, быки, сфинксы, обелиски, Лейард отправил в Лондон водой, [592] через Басру и Бомбей. Некоторые из них, по распоряжению директрисы, отправлены были при нас на келеках.

В числе изображений, виденных нами на Нимрудских стенах, нас заняло, междупрочим, изображение судов, употребляемых жителями здешних мест и в настоящее время для плаванья по Тигру и описанных так подробно Геродотом. Это куфы, имеющие форму котла; они плетутся из ивовых прутьев, обшиваются кожей, смазываются внутри смолою; один или два гребца, стоя на дне этого судна, управляют им посредством первой, попавшейся в руки палки, которою они проворно толкут воду. Теченье, вертя куфу как щепку, быстро несет ее, не грозя никакой опасностью.

Келек тоже не новое изобретение, конечно современное куфе. Его также, как и последнюю, вертит течением, но, с точки зрения по местительности, он удобнее куф.

День был жаркий; реомюр показывал 30° в тени и со степи дул довольно сильный горячий ветер. Мошки и мухи роились в будках и около них в ужасном количестве. Жутко было. На ночь мы остановились посреди реки и заснули на холодке самым приятным образом. К берегу мы не причаливали из опасения воровских попыток кочевых арабов.

Плаванье на следующий день было замечательно. Тут, с левой стороны, увидели мы устье Большого Заба (Ликуса древних), а вслед за тем и высоко поднявшейся над рекою Зиарет Султан-Абдуллах, не пропускающий мимо себя пароходы! Напрасно, — говорят местные жители, — ухитрялись подняться на нем к Мосулу, молились, резали, в жертву святому, баранов, верблюдов, — имам остался неумолим. И в самом деле, пороги в этом месте были очень заметны. К счастью нашему, воды было много, и мы пронеслись по ним успешно, с ужасающей быстротою. Затем, мимо нас, мелькнул Мал-Шергат, о котором я говорил выше. Тут уже глубина Тигра дошла опять до тридцати сажень. В 6 часов вечера мы остановились у левого берега, против развалин укрепления Калаат-Эль-Макхуль, стоящего на скале, и в первый раз еще обедали на открытом воздухе.

12 мая плыли мы мимо берегов, поросших кустами и деревьями. Мошки м тепленький ветерок не изменяли нам. С правой стороны тянулись высоты Макхульские; левый берег тут низок и ровен. За устьем Малого Заба (Капруса древних), у турок Алтун-Сую (Золотой реки), Тигр становится заметно шире, стали появляться острова, далее Кала-Бурейаш и горы того же названия; а вот опять новый приток; это река Нахр-Хафу или, как ее теперь вообще называют, Нахр-Эл-азхар, и начало Хамринских гор. В Хауил-Мутарда, Тигр принимает триста пятьдесят сажень ширины; а за Дар-Эль Бенат (Девичье селение) показался с правой стороны Тикрит — родина Саладина (Селах-эд-дина), и две пальмы, составлявшие новое зрелище для моих спутников. Берег поднялся высоко обрывистыми уступами; век они были унизаны молодым населением Тикрита, [593] без всяких одежд стоявшего навытяжку, в ожидании нашего приближения. Когда мы подплыли почти к самой скале, весь этот народ, как стаи лягушек, побросался в реку, некоторые из них с высоты двадцати сажень, и ныряя, плескался около келека. Проводники доложили нам, что эта народная встреча была не бескорыстною учтивостью. Актеры были вознаграждены и мы пристали к берегу.

Родина знаменитого султана была большое селение из трехсот домов, с мюдиром, который осчастливил нас своим посещением, а с ним вместе пожаловали в первый раз и комары. Но кто плавал по Волге, на юг от Саратова, тот несколько знакомь с этими удовольствиями.

31-го мы неслись по теченью, посреди понижавшихся все более и более берегов; река становилась все шире и шире. Вот д. Имам-Дура из двух сот домов; вот и большая пальмовая роща у подошвы каких-то возвышенностей, и две мечети; вот развалины Эски-Багдада (старого Багдада), ни чем не замечательные; вот и огромное местечко Хасан-Ель; вот Хашкер и Хамдел-Хади и обширные развалины Сенам.

Горячий ветер, однако, крепчал час от часу, и, наконец, стал рвать крышу с келека, а в довершение удовольствия занес нас в один из мелких рукавов Тигра. Келекчи ничего не могли сделать и волею или неволею мы остались ночевать у пустынного берега, в глухой местности, незнакомой даже и сопровождавшим нас арабам. Не совсем-то мы были покойны на счет ночи. Но мы ждали воров, потому-то, вероятно, они и не показывались. Воздух был раскален и, буквально, наполнен тучами комаров. После заката солнца завыли чекалки. То была увертюра оперы, которую мы осуждены были, с того дня, слушать каждый вечер в продолжение многих месяцев.

Жар с каждым днем усиливался; жгучий ветер подымался регулярно с десяти часов и становился все порывистее и назойливее. Келекчи наши то и дело поливали меха, чтоб они не рассыхались и ревизовали каждый из них, чтобы ни один не оставался без воздуха. Туча комаров все гуще; мошки по вечерам все злее. И когда подумаешь, что это только было начало.

14-го нам предстояло насладиться спектаклем в роде тикритского, но тут действующими лицами был исключительно один прекрасный пол. В одном месте пустынного берега мы увидели группу из семи, восьми человеческих фигур. Она стояла неподвижно; но прежде чем келек поравнялся с нею, вся группа сошла в реку и, не раздеваясь, поплыла к нему на встречу. Мы не понимали, кто бы могли быть эти посетители; но когда группа эта приблизилась на некоторое расстояние, мы увидели, что-то были арабки в своих длинных темно-синих рубахах и с большими сережками в носу; на голове у каждой была крынка с молоком, а у двух старух, сверх того, в зубах торчало по дымившемуся себилю. Себиль, это глиняная трубка без чубука — обыкновенный способ куренья здешнего народа. Подплыв к келеку, они одной рукою ухватились за края его, другою [594] протягивали к нам деревянные крынки, приглашая купить кислое молоко, в них содержавшееся; сами же они стояли в воде прямо, как будто касаясь ногами дна. Красивых лиц между ними не было, любоваться было нечем, и мы поспешили променять их товар на пиастры и самих отпустить в кочевье, которого, с середины реки, мы не могли видеть.

Когда плавучий рынок этот отвалил от келека, гребцы наши снова принялись за работу; но мы успели видеть, как арабки подплыли к берегу, вышли на него, и, не выжав рубах своих, даже не приостановясь, без оглядки направились в степь с важностью, подобающею бедуинскому аристократизму.

Берега стали опять обрывисты и в некоторых местах доходили до трех саженей высоты; зачастили пальмовые рощи, стада лебедей наполняли берега и реку, которой ширина дошла здесь до версты и более. Влево мелькнула мимо нас вершина башни Самары, прятавшейся от нас за высоким берегом.

В Самаре, которую шииты называют по арабски Сурра ман-ра (то есть, возвеселился кто увидел), похоронены имам Али-Наги и Хасан-Эль-Аскери, но главная замечательность его состоит в колодце, в котором, по поверью шиитов, скрылся в 250 г. хиджры двенадцатый их имам Мехди, один из потомков Али. Шииты ожидают его появления; они верят, что он должен явиться когда-нибудь снова на земле для того, чтобы восстановить исламизм во всей чистоте его. Мы узнали о существовании этого колодца уже в Багдаде, но все было равно: фанатики не допустили бы нас до этой святыни. Эту ночь провели мы, при 20° жара, против селения Мансурийе. Во время плаванья нашего небо начало темнеть; духота была страшная, грозило ураганом, но он прошел стороною и мы, причалив к пустынному берегу, остались на месте до утра.

16-го мая, с рассветом, пустились далее по крутым извилинам Тигра, заметно терявшем ширину свою. Уже берега его сплошь все покрыты были садами, между которыми потянулись селения и куты или загородные домики, и вдруг над пальмами сверкнули верхи золотых куполов Имама-Мусы. А вот и сам город Халифов!

Как не разыграться было воображению при виде столицы “Тысячи и одной ночи”! Было еще восемь часов утра, когда мы подходили к Багдаду; жар еще не был силен. Город, сады и река, с колыхавшимися в ней куфами, утратили еще не все утренние тоны и оттенки свои; ветер еще не подымался, воздух был чист, река как зеркало, пальмовые рощи, направо и налево, так картинно вырезывались на голубом поле чистого неба! Вид был восхитительный. И в самом деле, пока мы издали любовались этой картиною, воображению нашему было где разгуляться и отыскивать себе пищу; но когда мы поравнялись с городом, когда увидели, на левом берегу, грязный и неприветный хаос городских строений, скученных на высоких [595] нистых берегах, мы отрезвилась внезапно, и из дворцов Шехеразадиных выведены были на землю холодною рукою прозы.

С келека нам указали дом Багдадского губернатора, и мы увидели поднявшуюся в нем, при нашем приближении, суматоху. Сотни глаз устремлены были на наш келек из окон, и из-за голов заметна была беготня по комнатам.

Вскоре затем мы причалили и на берегу были встречены людьми полковника Роулинсона (ныне генерал Сэр-Генри Роулинсон.), резидента Ост-Индской компании. От имени их господина они передали нам приветствие и приглашение пожаловать в резиденцию, где ждала нас и английская комиссия. Мы вступили на обетованный, хотя и грязный берег не без удовольствия, в надежде найти и приятное общество, и отрадное убежище от жаров и мошек.

Багдад.

Багдад! Великое, знаменитое имя!.. Не жалко ли, что его носить теперь этот заброшенный в пустыню, грязный, бедный, общипанный город, с размытыми кварталами, с грязными улицами, протянувшимися между однообразными, глухими стенами домов песочного цвета, с темными, заглохшими базарами, в которых, там и здесь, обвалившиеся своды заменены дырявыми рогожками или грязною парусиною; с едва ли восьмидесяти тысячным населением, одетым большей частью в жалкий костюм турецкой реформы! Неужели этот печальный, этот сонный город был когда-то местопребыванием халифов, столицей Харун-Аррашида, волшебным театром Шехеразадиных рассказов! Багдад, при взгляде на него со стороны, производит такое же впечатление, как выродившийся потомок великого предка, как босомыга, промотавший богатое наследие отцов, скитающийся по миру в лохмотьях, у людей в пренебрежении, и ни одной чертой не напоминающий ни минувшего блеска своего дома, ни его славы и могущества.

Жил я и в другом городе Востока, в котором тоже возвышался некогда трон халифов; но какая разница с этим! Бывшая столица Фатимидов, расположенная на Нильских берегах, сохранила в чертах своих печать благородного и славного происхождения — в характере построек, из которых многие уцелели во всей свежести со времен отдаленнейших и в характере жителей, в их наружности, одежде, обычаях, выдержке... Чего, например, стоят одни мечети Каирские: Хасан, Султан-Калаун, Эль-Муайед, Султан-Гури, Тулун, Ситти Зейнеб, Эль-Азхар, Эмир-Хюсейн и, так называемый, трон фараонов, и потом эта почтенная [596] древность, мечеть Амру, построенная победоносным полководцем халифа Омара и дожившая до наших дней со всеми своими колоннами; наконец, этот город великолепных султанских мавзолеев, уже тронутых раз-рушением, но удержавших еще большую часть своих очаровательных деталей — жемчужной лепной работы, ярких красок, сталактитообразных орнаментов — эти чудесные базары, караван-сараи и, наконец, типические лица и приемы жителей, их религиозные и светские празднества, обряды свадебные и погребальные!.. Одним словом, все, оставляя уже в стороне памятники Фараонов, во всем своем величии, возвышающиеся в виду Каира, на противоположном берегу Нила, все, в этом городе, напоминает древний Восток, со всей его обстановкой, и сказки “Тысячи и одной ночи”. В каждом доме, в каждой лавке Каира, вы как будто узнаете дом и лавку, описанные Шехеразадой; в каждом лице вы видите или Аладдина, или Синдбада и других. При виде каждой женщины, выступающей в черной хабаре своей и белой маске, на гордом белом осле, в сопровождении ли евнуха или мальчика, вам мерещится, что вы встретились с одною из тех плутовок, которые так заманчиво нарисованы мастерскою кистью Шехеразады. Там все улыбается вашему воображению, щекотит его какою-то таинственностью, какою-то своеобразною прелестью. Самый Нил, катит ли он густые и желтые воды свои между старым Каиром и островом Роуда, где дочь фараона изловила плывшего в корзинке Моисея, омывает ли, по ту сторону острова, берег Джизы, где блистал громадный Мемфис, завещавший нам свои несокрушимые временем пирамиды, он шепчет вам о чем-то чудесном, давно, давно минувшем!..

Даже новейшие сооружения гениального албанца и его детей-преемников приняли разом какой-то древний колорит и сливаются с постройками мамлюков, султанов, халифов, в одну общую, стройную, величавую массу...

Здесь же, говоря все-таки собственно о городе, нет и тени ничего подобного. В Багдаде есть много развалин, но все это развалины позднейших построек. От времен халифов уцелел на берегу Тигра один клочок стены, покрытой обрывками куфических надписей; это одна из четырех стен багдадской таможни, вошедшая в состав новейшего строения, и потому опошленная своим прозаическим назначением и обстановкой.

Первые, по сотворении мира, города были основаны людьми на берегах Тигра и Ефрата. Вавилон и Ниневия, таким образом, были родоначальниками больших городов всего земного шара; а по словам бытописателей, вместе с тем, и великолепными и обширными столицами древнейшего времени. Но прежде чем Вавилон был разрушен до основания, и так сказать, стерт с лица земли, прежде чем исчезли волшебные сады его и заглохли его каналы, покрывавшие своею живительною сетью всю Месопотамию, он уступил, в четвертом столетии до Р. X., первенство свое в этих краях, Селевкии, процветавшей на правом берегу Тигра, верстах в пятнадцати ниже Багдада. Селевкия, в свою очередь, задавлена [597] была, возникшей на противоположном ей берегу Тигра, зимней резиденцией парфянских царей, Ктезифоном. От этих трех городов остались одни песчаные холмы, в которых лопаты Ричей, Роулинсонов, Лейардов, Тейлоров, Лофтусов, не могли ни до чего дорыться; только на месте, где возвышался Ктезифон, видна еще какая-то развалина, с аркой колоссальных размеров в восемьдесят шесть футов вышиною, называемая Таки-Кесра (хосроева арка).

После Ктезифона, на берегах Ефрата, поднялась Куфа; но и от нее уцелели одни следы стен давно уже разрушенных и разобранных на постройку других городов, да несколько плит и каменных настилок.

Теперь, как я сказал выше, и от Багдада, основанного всего пять столетий тому назад аббасидским халифом Аль-Мансуром, не осталось также в сущности ничего, кроме воспоминаний. Разрушенный монголами, и потом завоеванный оттоманами, он чах все более и более, утрачивал, в наводнениях Тигра, свои памятники, одни за другими, подымался и опять падал все ниже и ниже, лишенный разумного, твердого управления и поддержки, и дошел, наконец, до того изнуренного, инвалидного положения, в котором мы его застали.

И когда подумаешь, сколько разрушительных элементов осаждали Багдад в последние годы, нельзя не удивиться, что он еще не занесен песками пустыни так же, как и города Семирамид, Селевков, Арзасов. Не заглядывая даже в первую четверть нашего столетия, посмотрим, что перенес Багдад в последнее время, незадолго до нашего прибытия. Это любопытная история.

Уже давно никакой завоеватель не подступал под стены этой столицы Месопотамии, а, между тем, она имеет вид города, как будто недавно еще перенесшего продолжительную осаду. Вообще Багдад, хотя в сложности и пользуется благорастворенным воздухом, но томительные жары, царствующие здесь в продолжение восьми месяцев, палящий ветер пустыни, постоянные разливы Тигра, порождающие лихорадки с наступлением жаров, злокачественный (огневой) алепский веред, опасность от кочующих арабов, ненасытная алчность властей, угнетают багдадцев всей тяжестью невыносимого наказания; таково нормальное положение края; но положение это может быть названо благосостоянием в сравнении с теми бедствиями, которые разом обрушились на Багдад тридцать лет тому назад. Мы слышали подробности этих ужасов от некоторых лиц, бывших свидетелями или вернее действующими лицами потрясающей багдадской драмы, помеченной замечательными особенностями, исключительным колоритом, и так как никто из моих читателей, по крайней мере, за очень малыми исключениями, быть может, и не слыхал о ней, я считаю уместным набросать здесь в нескольких чертах ее содержание.

К исходу 1830 г. в Багдад была занесена чума, вначале действовавшая слабо, как бы нерешительно, отрывочно; но с наступлением [598] весны 1831 г. она вдруг как бы открыла все свои батареи. В последние дни марта смертность приняла ужасающие размеры и народ побежал из города; но смерть гналась за народом по пятам и поражала многих в пустыне, или в дороге, или на месте их убежища. Дома губернатора, грозного Давуд-паши, и нескольких европейцев, живших в то время в Багдаде, были, что называется, заколочены и сообщались с наружным миром посредством известных в подобном случае предосторожностей. Но проводники чумы, в лице кошек, мышей, крыс и пр., занесли страшную гостью и за эти затворы. В первые десять дней уже насчитано было до семи тысяч жертв; к тому же времени Тигр, выступая из берегов, стал угрожать жителям новой неожиданной опасностью; а вместе с тем и арабы, как хищные звери, почуявшие верную добычу, окружили город и грабили бежавших из него жителей до последней рубашки, не обращая никакого внимания на заразу и смерть, переходившие в их семейства вместе с похищенными одеждами.

После 10 апреля, каждый день уносил от тысячи до тысячи пятисот и, наконец, до двух тысяч жителей. Не успевали подбирать охладевшие тела; весь материал на саваны был израсходован, потому что многие заранее запасались ими для себя, и, не смотря на разлив, с трудом доставали воды для омовения тел, потому что носит ее уж было некому; базары были закрыты; а если показывались на улицах люди, то только с гробами. Чума глотала разом целые семейства; почти во всех полках гарнизона, из семи сот человек, уцелело не более двух сот. В окрестностях зараза свирепствовала еще с большим ожесточением, чем в городе, который был наполнен печальнейшими сценами; валявшиеся трупы, часто еще не совсем охладевшие, раздираемы были голодными собаками, или гнили по нескольку дней, заражая воздух невыносимым смрадом, да и хоронить уж было негде; дворы мечетей были загромождены могилами, улицы и площади также. Женщины, готовые всегда подавать помощь страждущим, жертвуя собственною жизнью, подбирали маленьких детей, брошенных родителями и, унося их в дом свой, падали сами под ударами заразы, вместе с ними.

В конце апреля, когда уже около трети населения успело выбраться из города, число погибавших ежедневно доходило до пяти тысяч и Тигр, выступив из берегов, бросился на город, наполняя сердабы — жилые подвалы, разрушая дома, и вдруг, повалив часть городских стен, ворвался в улицы. Ужаса, который за тем последовал, описать невозможно; стоны умирающих, крики и суматоха в домах, тщетные попытки к бегству, посреди наводнения, колебание и потом шумное падение стен. В одном европейском квартале в несколько часов упало двести домов; часть цитадели обрушилась. Распадение угрожало каждому дому; в следующую за тем ночь вся низкая часть города была под водою, которая унесла и мертвых, и умиравших, и здоровых в одну общую могилу. Уцелевшая, [599] на набережной, часть домов, куда бросились спасаться несчастные, изгнанные водою из затопленных кварталов города, была еще с большей яростью осаждена язвою, нашедшею для себя свежую добычу. Палаты правителя представляли груды развалин, и грозный Давуд, до того время утопавший в роскоши, окруженный многолюдным двором и войском, перед нем дрожал весь Ирак и Хеджаз и сама Порта задумывалась, пораженный стрелою язвы, почти без помощи и самых необходимых пособий, стонал в одной уцелевшей горенке, в ожидании, что вода унесет и его, рядом со вчерашними жертвами его тиранического управления. Бегство для него было уже невозможно; ни лодки не было, ни гребцов. Из окон его дома переживавшие бросали в разлив тела своих товарищей. Конюшни дворцовые обвалились также, и ценные лошади паши, очутившиеся на свободе, попали в руки беспардонных арабов.

Еще до наводнения, из Багдада вышли два огромных каравана, один на запад, в Дамаск, другой в противоположную сторону, в Хамадан.

Первый из них, внезапно окруженный разливом, провел на одном, сравнительно возвышенном месте пустыни три недели, и из него мало кто спасся. Персидский караван потерял на дороге более половины своего состава.

Часть жителей, успевшая укрыться загородом, в шатрах, разбитых на менее опасных точках, были тоже скоро окружены водою. Они умирали от язвы, захлебывались, или попадались в воровские руки кочевников.

Когда вода дошла до нескольких футов высоты, зловещая тишина, воцарившаяся над сценою катастрофы, была исполнена ужаса; не раздавались уже давно ни обычное пение с вершин минаретов, ни голоса плакальщиц, не смотря на тысячи жертв, уносимых смертью.

Что же должны были чувствовать те, которые, пережив роковой месяц, услышали, в первых числах мая, внезапно поднявшееся в воздухе первое пение муэззина: Аллаху Акбар! Когда один, потом другой и третий водоносы появились на подсыхавших пустынных улицах города! Тигр и чума удалялись, каждый в свою сторону; развалины зашевелились людьми.

Более двух третей багдадских жителей, то есть, вместе с окрестностями, около ста тысяч народа, в продолжение сорока дней, были унесены этими двумя бичами. И из тринадцати тысяч домов, более семи тысяч обратились в груды развалин.

Чума, распространившаяся отсюда по всей Персии, наделала там много бед, особенно в Керманшахе, Хамадане, Курдистане, наконец, в Мазандеране, Астрабаде, Гилане, трех прикаспийских провинциях Персии. Мне говорили в Реште, главном городе этой последней провинции, что из жителей его уцелела одна десятая часть и то только потому, что успела укрыться или в горах Талышинских, или в Астрахани.

Долгое время Багдад не мог отрезвиться от этого угара; по площадям его стояли озера; множество домов, подмытых водою, падали одни за [600] другими; торговли, промышленность, довольство не возвращались. Голод добивал семейства, возвратившиеся на свои пепелища... Однако, жители окрестных деревень, теснимые расшалившимися арабами, приходили укрываться в стенах города, и Багдад поднялся мало по налу; но и теперь следы, оставленные на нем катастрофой 1831 года, еще поразительны. Вся восточная часть города, составляющая около трети пространства им занимаемого, покрыта сплошь клетками фундаментов, на которых некогда возвышались стены смытых домов, и некому заботиться об их восстановлении; одни только стены городские были исправлены (некоторые подробности этого события добавлены из Ainsworth'a.).

Впрочем, чума возвращалась в Багдад из Персии и в последующие года, часто от жадности правителя, который не хотел лишиться доходов своих от персидских богомольцев, приходящих ежегодно десятками тысяч чрез Багдад в Кербеля. И хотя удары ее сравнительно были слабы, но все-таки она ставила постоянные преграды возвращению города к прежнему состоянию. Сверх того, за катастрофою, описанною мною, последовала, исполненная драматических перипетий, смена Давуда-паши, посланного Портой в Мекку, где последние годы своей жизни исполнял он должность прислужника у гробницы пророка Мухаммеда, с обязанностью ежедневно сметать с нее пыль; и кровожадный деспот Али-паша занял в Багдаде его место, предательски истребив клевретов своего предместника. Мы застали там Неджиба-пашу, девятый год управлявшего краем, но при нас же и смененного в свою очередь.

Наружность Неджиба была очень привлекательная. Он имел вид почтенного, старого вельможи, с прекрасным лицом, седою как лунь бородою, подстриженною по оттоманскому обычаю, с достоинством в обращении, с добродушною и приятною речью, с барским обычаем в сношениях. Это не мешало, однако ж, Неджибу-паше пользоваться в краю репутацией плохого администратора и бессовестного грабителя; не хотелось верить, но доказательства были слишком очевидны и надо было преклониться перед ними. При этих условиях систематических насилований может ли подняться от упадка своего страна эта! А страна то какая! Много ли нужно усилий для того, чтоб поднять ее на высокую степень процветания и возвратить ей большую часть того блеска, который был уделом ее во дни халифов!

Упираясь на великую артерию средней Азии, Багдад, с другой стороны почти касается границ Персии, от которой отделяют его два, три небольших перехода. Тигр соединяет его с Индией. Большая караванная дорога бежит с высот Загроса, к стенам Багдада и приводит к нему бесконечные караваны купцов и богомольцев Персии. Западные пути связывают Багдад с Сирией; северный с Мосулом, а через Дамаск и Мосул, с Европой. Добрые сношения с восточной его соседкой, если б [601] они могли когда-нибудь серьезно упрочиться, и заключение посредством благородной и умной администрации, неразрывной связи с Курдистаном и передовыми его твердынями — Шехризуром и Сулейманией — вещь тоже неосуществимая, могли бы способствовать к заселению в обширных размерах, как береговых подступов к Багдаду, так и небольшого промежутка, отделяющего город от пограничной цепи гор; и заселение это, так или иначе, послужило бы, конечно, твердым оплотом для Багдада и постоянною угрозою против сильных арабских племен, не дающих ему в настоящее время, что называется, перевести духа, или отдельными погромами или даже настоящею осадою, или наконец постоянною блокадою всех его путей сообщения! Но все это, повторяю, дела несбыточные! Прославившегося в последнее время отставного сераскира Намыка-пашу, теперь уже несколько лет губернаторствующего в Багдаде, мы сами видели там в том же звании. Что он тогда сделал для края? И что, поэтому, можно ожидать от него в настоящее время! А это один из способнейших и надежнейших столпов оттоманского правительства.

Турки основывают большие надежды для берегов Тигра и особенно для Евфрата на железной дороге, которою англичане хотят связать метрополию с своей ост-индской колонией. Ныне компания уже составилась. Линия должна, как видно, пойти от Суейдийе, лежащей на юг от Александреты, у устьев Оронта, на Средиземном море, к Калеи-Джеббар, на Ефрате. Оттуда, до Корны, при слиянии Тигра с Евфратом, будут ходить малые пароходы, от Корны до Басры и далее до Бомбея, большие. Таким образом, время переезда от Лондона до этого последнего города, сократится более чем на половину, издержки на перевоз товаров и на путешествие — на три четверти, а именно, тогда как, например, в настоящее время за вьюн, весом в один тонн или шесть пуд двадцать четыре фунта, от Александреты до Алела, платят от двадцати одного до сорока двух рублей серебром — по железной дороге, согласно сделанному английскими инженерами расчет, перевозка той же тяжести обойдется не более девяти рублей серебром. Шестнадцать городов, расположенных на Ефрате до Басры, говорит Джеридеи-Хавадис, газета, издающаяся в Константинополе, на турецком языке, перейдут, по милости этого сообщения, от крайня го упадка к высокой степени процветания, получив возможность отправлять в Европу свой шелк, хлопок, табак и другие произведения Багдад, в таком случав, конечно, выиграл бы много в свою очередь, потому что он неминуемо соединился бы железной ветвью, например, с Хиллою, у вавилонских развалин, отстоящих от Багдада не более как на сто с чем-нибудь верст. Все это, вероятно, так, если в расчет берется одна постройка дороги; но каких сумм будет стоить ее ремонт и поддержка в этом палящем климате, посреди самума, безводных пространств и самоуправных хищных арабских орд! Как-то не верится в сбыточность блистательных надежд этих! Посмотрим, долго ли [602] англичане уберегут телеграф, который должен пойти от устья Оронта, через Хит, к окрестностям Багдада и через Вавилон и Хиллу к Корне! С другой стороны, нас уже приучили знания, предприимчивость и настойчивость англичан ничему не удивляться.

Из замечательностей самого города можно, пожалуй, упомянуть о двух, трех зиаретах или молельнах довольно хорошей постройки: Шахабеддин, Шейх Абдуль-Кадыр, Имам Мухаммед-Таки-Эддин; но нам, наверным, не дано было войти в их священные затворы. Лучшие памятники Багдада находятся вне стен его, на левом берегу Тигра; верстах в трех от города к северу, стоит суннитская мечеть Имам-Аазам, обнесенная крепкою, прекрасною стеною. На левом берегу, в предместье Казимейн, заселенном персиянами, сверкает золотыми главами своими великолепный Шиитский храм Имам-Муса. Все эти мусульманские святыни были для нас запрещенным плодом; не смотря на все наши попытки проникнуть в них, Фанатизм настоял на своем, и мы остались при желании. В Казимейне, когда мы в первый раз подошли в наружной двери главной мечети, муллы и несколько человек простого народа, воображая, что мы захотим войти силою, вооружились дубинами и встретили неприветным ворчаньем и угрозами одного из наших людей, подошедшего к ним для переговоров. Кавас наш ухитрился, однако ж, оттузить самого азартного из персиян, хорохорившегося более других. На правом берегу расположены — бедное предместье, служащее, между прочим, резиденцией нескольким персидским принцам, и, так называемый, памятник Зобеиды, жены Харуна, — Аррашида. Это последнее есть конусообразное восьмигранное здание, вымазанное известкой и замечательное только тем, что около него бывает годичная конная ярмарка, на которую Шамары, Мунтефини, Анизе и другие племена арабов приводят на продажу жеребцов. Но в тот год ярмарка была ничтожна, потому что англичане незадолго увели множество лучших лошадей в Индию, для своей армии; вместо коней, мы видели там одногорбых быков и однокочных верблюдов или дромадеров. Город с предместьем этим соединяет мост, жалкий, грязный, узенький, в одну сажень ширины и сто сажень длины и плавучий, в полном смысле этого слова, потому что брошенный на плашкоуты, связанные между собою, но не укрепленные порядочно якорями, он уступает напору теченья и образует какую-то смешную, изломанную линию.

С западной стороны город защищен рекою; восточная сторона открыта, потому что с 1831 года стены там не были восстановлены; северная же и южная укреплены плотной, хорошо построенной стеною, из жженого кирпича, и несколькими массивными башнями с бойницами, из которых одна, Бурджи-Тылысм, или талисманная, называемая также Шейтан-Куллеси — чортова башня, по поверью жителей, наполнена духами и потому, во внутренность ее никто не решается войти.

Дома Багдадские не щеголяют наружностью; только глухие балконы их, [603] забранные со всех трех сторон трельяжем, и осеняющие их пальмы придают им приятный для глаза характер; но внутренность домов красиво отделана и разрисована со вкусом. Дома, стоящие над рекою, имеют преимущество над остальными, потому что пользуются живописною панорамой реки с его мостом, куфами и келеками, противоположного берега, с его предместьями, притаившимися в сени апельсинных садов и пальмовых рощей, с золочеными куполами и белыми шпилями его памятников. Тут, кроме дома губернатора, находятся, между прочим, дом резиденции ост-индской компании и дом богатейшего в Багдаде капиталиста, персиянина Хаджи-Мирзы-Хади-Джевахири.

С внутренностью этих домов мы скоро познакомились; туда направлены были наши первые визиты. Но первый шаг наш, на Багдадском береге привел нас к дому резидента, куда приглашены мы были, как я сказал в конце предыдущей главы, людьми полковника Роулинсона.

Пройдя несколько шагов по пыльной и смрадной улице, между высокими стенами дворов и прилегающими к ним домами, мы издали увидели у одной двери двух часовых, с черными лицами, с красными мундирами, белыми панталонами и такого же цвета шапками. То были спахи или, по произношению англичан, сипаи ост-индской компании, принадлежавшие к почетной страже резиденции. Они сделали на караул русскому комиссару, и мы вступили на широкий двор палат английских агентов. Это был дворец в полном смысле этого слова, по обширности помещения, множеству прислуги, убранству комнат; меблированных по европейски, со всей возможной роскошью, со всем комфортом английских домов.