А. С. ГРИБОЕДОВ В ПЕРСИИ

1818—1823 г.г.

(по новым документам).

ВВЕДЕНИЕ.

За последние годы многочисленные исторические материалы, хранившиеся в частных архивах, тем или иным путем всплыли на поверхность и дали неожиданные и важные приобретения. К числу таких ценных находок относятся печатаемые 3 служебных донесения и 6 писем А. С. Грибоедова за 1818—21 годы, значительно дополняющие архивное наследие, оставленное им.

Адресатами являются на этот раз лица, к которым до сих пор не было известно писем Грибоедова: это — поверенный в русских делах в Персии Семен Иванович Мазарович, при котором А. С. состоял тогда секретарем, комиссар русского посольства при А. П. Ермолове — Андрей Иванович Рыхлевский и командир Грузинского гренадерского полка Петр Николаевич Ермолов.

К первому адресовано 3 письма и 3 служебных рапорта, (На французском языке) которые по характеру своему скорее могут быть названы также письмами, столько в них личного настроения и отступлений от формы официальных бумаг. Известный партизан Д. В. Давыдов писал о донесениях А. С: “Грибоедову, незнакомому ни с какими формами, приходилось иногда, за отсутствием Мазаровича писать бумаги в Тифлис, где они возбуждали в канцелярии Ермолова лишь смех". (Соч. Д. Давыдова, 1860 г., т. I, стр. 15) Конечно, Грибоедова, только что начавшего тогда дипломатическую службу, легко мог перещеголять в бумажных формальностях любой канцелярский чиновник, но этому [6] неумению его писать казенным языком обязаны мы и на этот раз ряду искренних и непосредственных страниц его пера и можно только пожалеть о том, что рапорты А. С. дошли до нас не все, а с большими пропусками (что явствует из их нумерации: № 1, 4 и 15) (Письма Грибоедова извлечены из бумаг Мазаровича, хранящихся в отделении Архива Гос. Историч. Музея. Арх. № 205).

Об отношениях Грибоедова к Мазаровичу нам придется говорить ниже подробно, о Рыхлевском же можно ограничиться несколькими словами. Имя его не раз упоминается на страницах записок Н. Н. Муравьева-Карского, который отзывается о нем отрицательно, как, впрочем, и о большинстве лиц его окружавших (См. “Р. арх.", 1886 г. № 4, стр. 496 и др). Случайно говорит о нем, как о Вятском губернаторе Герцен в “Былом и Думах", (Собр. соч. т. XII, гл. XV, стр. 277—278) но в эпизоде недостаточно характерном для того, чтобы приводить его здесь.

Судить об отношениях его с Грибоедовым, по дошедшим до нас двум письмам последнего (Письма Грибоедова к Рыхлевскому — на русском языке), — трудно. Скорее всего, по ним можно предполагать, что их знакомство было случайной встречей лиц, которых судьба свела одновременно под начальство Ермолова, но не привела к сколько-нибудь тесному сближению. Они интересны, главным образом, тем, что проливают некоторый свет на отношения Грибоедова и Ермолова.

Не таково значение писем к Мазаровичу. В них впервые вскрывается в ярком, детальном очерке начальный период служебной дороги Грибоедова; в них подробно развернута картина тех условий, в которых протекал предпринятый им вывод русских пленных и дезертиров из Персии, задуманный им и Мазаровичем совершенно оригинально, вне обычных дипломатических форм.

Что касается отношений Грибоедова к Мазаровичу, то они прошли через все стадии развития, начиная [7] с восхищения им и кончая, если не полным разочарованием, то большим скептицизмом. Печатаемые письма к Мазаровичу относятся к периоду увлечения им. Познакомившись с Мазаровичем еще в Петербурге перед отъездом в Персию, Грибоедов писал о нем своему другу О. Н. Бегичеву 15 апреля 1818 г.: “Мазарович, любезное создание, умен и весел" (Полн. собр. соч. под ред. Н. К. Пиксанова, П. 1917 г., т. III стр. 128).

Его привлекало в Мазаровиче отсутствие начальнического, казенного тона, который был так несвойственен и самому Грибоедову. Тон их отношений определился, по-видимому, уже в Петербурге, потому что Грибоедов в свой первый путь в Персию писал Мазаровичу еще из преддверия Кавказа, — Моздока: “Факт тот, что с тех пор, как я принадлежу вам в качестве секретаря, я не нахожу, чтобы зависимость бедного канцелярского чиновника была так ужасна, как я себе представлял. Это чистый вздор".... (см. п. № I). (См. текст писем, стр. 42) Он сдерживает себя в том же письме, чтобы не пуститься в излияния своих чувств перед Мазаровичем, только потому, что “неприлично восхищаться людьми в письмах по их же адресу".

“Мазарович покуда очень мил, много о нас заботится и уважителен и весел" — пишет Грибоедов в январе 1819 г. в путевых записках (Собр. соч., т. III, стр. 41).

Оставляя в стороне редкую одаренность и ум Грибоедова, трудно было бы найти более противоположных людей и по складу их характера, судя по тем репликам о Мазаровиче, которые рассеяны на страницах путевых записок и писем Грибоедова. Из этих записок оживает образ положительного, уравновешенного человека, умеренного в своих желаниях, умеющего жизнь со всею ее сложностью уложить в простую, ясную и спокойную для себя схему. [8]

Мятежной и страстной душе А. С, с ее ширью и “беспредельностью", с ее заостренными колебаниями, то возводящими его на вершины духовного подъема, то приводящими к минутным слабостям и мысли о самоубийстве, — весь духовный склад Мазаровича должен был казаться чуждым. Несмотря, однако, на свой умеренный склад, Мазарович понимал и высоко ценил сложную и широкую натуру своего даровитого секретаря, умея с чисто отеческою попечительностью отнестись к наиболее уязвимым слабостям Грибоедова.

“Старайтесь для вашего благополучия устроиться при его превосходительстве, который с своей стороны также должен ценить вас, нуждаясь в талантливых людях, — пишет Мазарович Грибоедову о Ермолове, — но, ради бога, не играйте и не слишком сближайтесь с молодежью, потому что, иначе, я предсказываю вам, что вы переживете много дней и грустных и бедственных" (см. п. № 9).

Роль счастливого чиновника, вполне довольного начальником Грибоедов выдержал недолго, как и по свойству своей натуры, так и потому, что при общем внимании и признании его даровитости, о которой ему прямо говорили в лицо, — ее и трудно было бы выдержать. Он быстро почувствовал себя по отношению к Мазаровичу в положении ученика, который давно перерос своего учителя..... Это чувствуется в его частных письмах, в которых он добродушно, но и не без яда, подшучивает над своим начальником.

Сообщая о том, что Мазарович “ударился в набожность и мораль глубокую" — Грибоедов пишет Н. А. Каховскому 3 мая 1820 г. из Тавриза: “У Мазаровича завелся поп, каплан, колдун, домашний, Римский епископ, халдей потомок Балтазара. Где эдакого миссионера открыли? Шахзада подарил его поверенному и братья Коэфоры причащаются" (Собр. соч., т. III, стр. 139—140). [9]

В 1825 году Грибоедов пишет А. А. Бестужеву из Екатеринодарской станицы: “Досугу не имею ни на секунду, окружен шумным сонмищем, даже сплю не один, — в моей комнате находится Мазарович, с латинским молитвенником и дипломатическими замыслами; одно спасенье, это из постели на лошадь и в поле" (От 22 ноября. Собр. соч., т. III, стр. 181).

Еще меньше почтительности мы находим в письме к В. К. Кюхельбекеру: “Аттестат вышлется тебе на днях. Мазарович непременно бы наградил тебя длинною эпитемьею, да, по счастью, надумывается для важных депеш к Нессельроде (Гр. К. В. Нессельроде — управляющий министерством иностр. дел) и Комп.; мы живем в одной комнате, я у него под носом то курю, то стреляю" (От 27 ноября 1825 г. Собрн. соч., т. III, стр. 182) — пишет Грибоедов.

По мере того, как у Грибоедова накоплялся служебный опыт, развивалась зоркость и наблюдательность над нравами чужой страны, складывались свои дипломатические навыки, его критическое отношение коснулось не только личных и безобидных свойств Мазаровича, но и свойств его, как главы русской миссии в Персии, не всегда державшего себя в этой роли умело и тактично.

В январе 1822 г. Н. Н. Муравьев пишет в своих записках о Грибоедове: “Он мне рассказывал, между прочим, обращение Мазаровича в Персии и каким он образом роняет честь своего звания, а следственно и государя своим поведением в Персии. Когда получены были бумаги из Петербурга, которыми извещали Персидский двор, что турки своим поведением навлекают на себя гнев государя и сами задирают нас к войне, надобно было объяснить Абаз-Мирзе (Наследник персидского шаха), что государь желает дать знать всем народам, что не страсть к завоеваниям его к сему понуждает, но единственно [10] не правильные поступки турок против него. Грибоедов ходил к Абаз-Мирзе и объяснил ему сие, говоря: что государь не требует союзников, но дает только ему знать о сем. Абаз-Мирза, обрадованный сим случаем, обещался выставить 50 тысяч воинов и идти на турок, что он и сделал. На другой день Мазарович увидевшись с ним в саду, стал ему о том же говорить; но вместо того, чтобы соблюсти осторожность, он просил Абаз-Мирзу быть союзником нашим, и в знак благодарности, когда тот объявил свое согласие, схватил у него руку и поцеловал ее. Вот поступок достойный иностранца, наемщика в нашей службе! (“Р. арх.", 1888 г., № 5, стр. 105) восклицает с негодованием Муравьев, который еще в 1817 г. вынес о Мазаровиче самое невыгодное впечатление. Так, в своих записках от 29 мая 1817 г., Муравьев писал о нем, что "он показывает большую привязанность к Алексею Петровичу" и что “последний может быть и полюбит его, но подлость всюду обнаружится"...

Итак, возмущение Грибоедова Мазаровичем не было единично.

О неблаговидном поведении последнего рассказывал Муравьеву также чиновник русской миссии А. К. Амбургер (впоследствии генеральный консул в Тавризе), еще в 1819 г.

“Мы с ним долго говорили о Персии, о которой он весьма здраво судит", — пишет Муравьев в своих записках об Амбургере. “Он мне говорил на счет действий Мазаровича в Персии, что братья его совершенно пустились без стыда в торги и таскаются по базарам для закупки товаров, которые они намерены продать в России. Поведение такое, кажется, неприлично русскому поверенному в делах" (“Р. арх.", 1886 г., № 12, стр. 446).

Возможно, что неприглядное попустительство Мазаровича в пользу своих родных, которое [11] компрометировало русское имя в Персии, а также поведение его с Аббас-Мирзой в январе 1822 года, несовместимое с достоинством русского представителя, и послужило негласным поводом для перехода Грибоедова в феврале 1822 г. из миссии к Ермолову в Грузию.

Наученный предыдущим опытом, Грибоедов согласился в 1828 г. ехать в Персию уже не иначе, как в качестве полномочного министра, не потому, быть-может, только, что он надеялся на отказ в этом высоком назначении, ибо ехал он в Персию с неохотой, не только из чувства честолюбия, которое, несомненно, было ему присуще, но также из желания поставить себя в совершенно независимое положение, чтобы не страдать за чужие промахи и погрешности.

Стремление Грибоедова к независимой и широкой деятельности сказалось еще в 1819 году, в эпизоде вывода русского отряда из пределов Персии, предпринятом им при поддержке Мазаровича, о чем подробно повествуют нам печатаемые письма.

Вывод отряда, как известно, совершился вопреки желанию персидского правительства, не в интересах которого было лишиться русских пленных солдат, а также дезертиров, из которых они, не имея своего хорошо обученного войска составляли войска, так называемых, сарбазов. (Сарбазы по персидски значат “играющие головой своей'' (см. рук. Гос. Ист. Муз. — “Собрание записок о Персии в 1817 r." — Арх. № 896)). Естественно поэтому, что предприятие Грибоедова вызвало с их стороны и противодействие и раздражение, грозившие ему явной и непосредственной опасностью. Чиновник, сопровождавший Грибоедова (мехмендар), — о котором не раз говорится в письмах А. С., — тормозивший путешествие последнего, — был без сомнения выразителем настроения правящих кругов Персии. Грибоедов, однако, решился на этот шаг. Какими же мотивами руководствовался Грибоедов, решившийся идти по этому рискованному пути? [12]

С одной стороны в нем говорил избыток энергии и желание отличиться и выслужиться, ибо Грибоедов не скрывал от своих близких, что служба в Персии является для него тяжелой и вынужденной повинностью, которую он принужден нести ради материальных благ, которые она ему давала. О другой — здесь имел место романтический порыв патриотизма, вызванный уязвленным национальным самолюбием. Мысль, что русские солдаты стали наемниками персиян его угнетала и волновала. Несмотря на гуманное отношение самого Грибоедова к солдатам, о чем свидетельствует его донесение о них к Мазаровичу, на первом плане для него стояли, очевидно, не столько заботы о солдатах, сколько забота о престиже России, ибо только один раз в своем донесении Грибоедов пытался проникнуть вглубь явления дезертирства, вызванного тяжелым бытом русского солдата в Аракчеевскую пору. "И с нашей и с их стороны только и слышны жалобы" — пишет он [13] Мазаровичу. — “Но на границе какое обоюдное шпионство и дезертирство! Оттуда бегут! бегут и от нас и по-моему это Харибда и Сцилла. Там и здесь чиновники отвратительны, насколько я мог наблюдать". (см. п. 5).

Какая наивность была со стороны Грибоедова верить, что вернув дезертиров на родину, он сделает их “счастливыми"! (см. п. 5). По словам Бегичева, он с большой горячностью убеждал русских солдат, что “они поступили подло, изменив присяге и отечеству". Вразумления эти, по словам Бегичева, были, вероятно, очень убедительны “потому что солдаты были тронуты этим и спросили его: ручается ли он, что они не будут наказаны, если возвратятся в Грузию? Грибоедов отвечал, что ручаться за это не может, но постарается об этом; впрочем, если они и потерпят за преступление, то лучше один раз потерпеть, но очистить свою совесть. На другой же день у его квартиры явилось 70 сарбазов, которые и отправились с ним". (“Русское слово", 1859 г., апрель, стр. 78-79) [14]

Этот рассказ Бегичева не совсем совпадает, однако, с теми данными, которые мы находим в письмах-рапортах Грибоедова, особенно за № 15. Из него видно, что солдат на русской территории приняли не так приветливо, как то обещали им Мазарович и Грибоедов в Персии. Только этим и можно объяснить слова Грибоедова в донесении Мазаровичу, сказанные с большою горечью, что он оказался перед выведенным отрядом “дураком и обманщиком". (См. п. № 5).

Убеждает в этом также письмо и Мазаровича, который в своем пространном ответном письме, дошедшем до нас в черновом виде, уверял Грибоедова, что всему виною лишь неправильно взятый тон тифлисского военного начальства по отношению к солдатам; что же касается самих солдат, то Мазарович, ссылаясь на свое знание человеческого сердца, уверял Грибоедова, что люди склонны быть “довольными и удовлетворенными теми условиями, на которые еще вчера смотрели с большим страхом". (См. п. № 9).

Судьба этого отряда остается до сих пор невыясненной до конца. (В бумагах Мин. Иностр. Дел за 1819 г. и позднее, хранящихся в Архиве Революции и Внешней политики, не сохранилось никакого следа об этом деле)

По письму Ермолова к Мазаровичу от 11 ноября 1819 г. видно, что лично он отнесся к выводу пленных и беглых по почину Мазаровича и Грибоедова доброжелательно:

“Могу уверить вас" — писал он Мазаровичу — “что люди, обязанные свободою великодушным усилиям вашим, по данному им обещанию, воспользуются не только прощением, но и приемом благосклонным, в рассуждении чего еще до прибытия их в Грузию сделано мною распоряжение и выдано денежное вспомоществование. При сем случае приятно мне заметить попечение Грибоедова о возвратившихся солдатах и не могу отказать [15] ему в справедливой похвале за исполнение возложенного вами на него поручения, где благородным поведением своим вызвал он неблаговоление Аббаз-Мирзы и даже грубости, в которых не менее благородно остановил его, дав ему уразуметь достоинство русского чиновника" (Акты, собран. Кавк. Археограф. Ком., т. VI, 2 стр. 219).

Противоречие между рапортами Грибоедова и приведенными словами Ермолова, впрочем, устраняется предположением, что распоряжение Ермолова об отряде запоздало, благодаря чему Грибоедов и был поставлен перед солдатами в ложное положение.

Печальный результат предприятия дал Грибоедову ряд тяжелых минут и угрызений совести, ибо он не мог не сознавать, что ответственность за несчастных солдат лежала на нем. Тем не менее он не понял до конца этого тяжелого урока, и остался верен своему романтическому патриотизму, когда несколько лет спустя пал жертвой своих забот о престиже России на востоке. Оправдались его слова, сказанные им в путевых записках: “Голову мою положу за несчастных соотечественников" (Собр. соч. т. III, стр. 61) .

К довершению огорчения Грибоедова, Министерство иностранных дел не разделило точку зрения Ермолова по этому делу и на просьбу последнего представить Грибоедова к награде, разъяснило ему, что “дипломатическому чиновнику так не следовало поступать" (“Русск. слово", 1859 г., апрель, стр. 79) .

Казалось бы, что патриотизм Грибоедова должен был снискать благоволение русского правительства, но на этот раз он не был принят благосклонно из боязни, что вывод русского отряда повлечет за собой осложнение дипломатических отношений с наследником престола Персии — Аббас-Мирзой, который был крайне недоволен поступком Грибоедова. [16]

В путевых записках Грибоедова приведен разговор его с Аббас-Мирзой по этому поводу, который, действительно, не свидетельствует о благодушии обеих сторон при обсуждении этого вопроса.

Каковы бы не были мотивы, которые руководили Грибоедовым при выводе отряда солдат из Персии, — ему нельзя тем не менее отказать в исключительном личном мужестве и смелости, с которым он его вывел. Они могут быть оценены и поняты в полной мере лишь тем, кому известны дикие и своеобразные нравы Персии того времени. В мемуарах современников Грибоедова сохранилось много рассказов о вероломстве, лжи, хитрости и лести персиян правящих классов, и о трудности, в силу этого иметь с ними какие бы то не было отношения. Приведем несколько таких свидетельств.

“Надо сделать состав из свойств лисицы, кошки и тигра, чтобы получить настоящий персидский характер" (“Восп. о Персии". С.-П., 1838 г., стр. 178). Персияне много думают, вдесятеро больше говорят и почти ничего не делают", (Там же, стр. 155) — пишет о них Корф.

Столь же неблагосклонный отзыв о персиянах дает и Ермолов, посетивший Персию в 1817 г.: “День выезда из Тавриза был один из приятнейших в моей жизни: я желал его с нетерпением", — пишет он в своих записках, — “ибо смертельно наскучило мне беспрерывное притворство, одни и те же уверения в дружбе людей, очевидно, желающих нам зла и которые скрыть не могут своей к нам ненависти; бесконечные повторения самых мучительных приветствий, которые по всему государству, как будто отданы при пароле, утомили меня до крайности. Вырвался я, наконец, из ненавистного места, которое не иначе соглашусь я увидеть, разве с оружием в руках". (Зап. А. П. Ермолова, М. 1869 г. ч. II, стр. 67—68) [19]

Об умении персиян избегать нежелательных для себя объяснений сохранился интересный рассказ Ф. Ф. Корфа о первом министре Персии, известном Каймакаме, Мирзе-Бюзюрке, переданный ему, очевидно, англичанами.

“Мне рассказывали очевидцы", — пишет о нем Корф — “что будучи приглашен к английскому посланнику для переговоров по одному важному делу, в которое ему не хотелось мешаться, он пробыл в доме посланника 8 часов, и избежал всякого рассуждения о предмете свидания. Он явился туда за 2 часа до полудня; сперва, как водится, начались угощения; когда все унесли, он попросил посланника дать ему сладких лимонов, потом дынь; евши все это очень долго, притворился не совсем здоровым и просил позволения прилечь отдохнуть, уверяя, что поспавши с полчаса, он готов будет говорить о чем угодно. Вся эта сцена, до сна, продолжалась около двух часов. Прислонив голову к подушкам софы для отдыха, персидский дипломат пролежал в этом положении целых пять часов с зажмуренными глазами, между тем как посланник с беспокойством ждал минуты его пробуждения. Наконец, его высокостепенность изволил восстать и, узнав, что на минарете поют призыв к вечернему намазу, он принялся за умовение, за молитву, за извинения перед хозяином, что пропустил час, в который должно ему ехать к шаху, и улизнул со двора. Таков был знаменитый Каймакам, первый паяц в этой земле паяцев,

( “Восп. о Персии", С.-П.; 1838 г., стр. 159—160)— заканчивает свой рассказ Корф.

После этих красочных характеристик персиян того времени, стоявших у кормила правления этой дикой и некультурной страны, можно себе представить, сколько терпения, ловкости, мужества и настойчивости нужно было проявить при общении с ними. Нужно было, [20] кроме того, уметь проникнуть в их чуждую психологию и понять, что в каждый данный момент могла бы им импонировать. Так Ф. Корф, на аудиенции шаха, понял, что быстрый и не вполне достоверный ответ производил на персиян более выгодное и убедительное впечатление, чем веское и не спеша сказанное слово. Иногда отношения русских с персиянами, в силу некультурности последних, принимали анекдотический характер: Ермолов, чтобы придать себе значительность в их глазах не задумался произвести себя даже в потомки Чингис-Хана, воспользовавшись сходством с монгольской расой своего брата (П. Н. Ермолова, который приходится А. П. двоюродным братом), находившегося в составе его посольства.

Типичным персиянином-чиновником является мехмендар, прикомандированный к Грибоедову, о котором столь часто и столь нелестно отзывается в своих письмах последний.

Трудности пути для Грибоедова и его отряда от постоянно угрожавшей им опасности (См. “Путевые записки" Грибоедова, напечат. в собр. соч., т. III., П. 1917 г.) усиливались отсутствием продовольствия, которое добывалось ими, при посредстве того же мехмендара, с большим трудом, в силу предрассудка персиян, считавших продажу продуктов предосудительной, с одной стороны, и в силу несовершенства государственного управления Персии, не имевшего казенных средств — с другой. “У персов ничего казенного нет; области, войска, палатки, доходы государственные, все собственность какого-нибудь Шах-Зады или хана или самого шаха" (“Р. арх.", 1886 г., № 4, стр. 506-507) — пишет Муравьев в своих записках. Благодаря этой системе, естественно, что всякий частный владелец старается избежать казенных поборов. [23]

Доставив отрад в Тифлис, Грибоедов в начале 1820 г. вернулся в Тавриз. Неудача с выводом русских пленных и для себя и для солдат, начавшееся неудовольствие Мазаровичем, заброшенность в глухой Персии, неудовлетворенность узкой сферой деятельности не только своей, но и всей русской миссии в Персии во главе с Мазаровичем, которую Ермолов не посвящал в свои замыслы и к деятельности которой не проявлял особенного интереса, — все вместе взятое резко меняет настроение Грибоедова, отразившееся в письмах его к Рыхлевскому. Им овладевает желание уехать из Персии как можно скорее, “лишь бы Алексей Петрович позволил поднять паруса"... (См. п. № 7).

“Что главнокомандующий намерен делать, я не спрашиваю, потому что он сфинкс новейших времен", — пишет он Рыхлевскому. “Вы не поверите, как здесь двусмысленно наше положение. От Алексея Петровича в целый год разу не узнаем, где его пребывание, и каким оком он с высоты смотрит на дольную нашу деятельность. А в блуждалище персидских неправд и бессмыслицы едва лепится политическое существование Симона Мазаровича и его крестоносцев. Что за жизнь!"

...“Отчего великий ваш генерал махнул рукою на нас жалких, и ниже одним чином не хочет вперед толкнуть на пространном поле государевой службы? Что бы сказал он с своим дарованием, кабы век оставался капитаном артиллерии? Я хотя не осмелил еще моего имения до того, чтобы с ним смеряться в способностях, но право дороже стою моего звания". (См. п. № 8).

Характер писем Грибоедова к Рыхлевскому позволяет коснуться вопроса о неясных отношениях Грибоедова и Ермолова и этим самым затронуть также вопрос о значении Грибоедова, как дипломатического деятеля.

Нет никакого сомнения, что Грибоедов высоко ценил известного генерала. Отношение же Ермолова [24] к Грибоедову до сих пор остается не совсем ясным. По словам самого Грибоедова, Ермолов однажды определил его, как “повесу", но вместе с тем — “прекрасным человеком". Известно, что Ал. Петр. охотно согласился в 1822 г. принять к себе Грибоедова в качестве секретаря по иностранной части, известно, что он высоко ценил Грибоедова, как частного человека, ум и способности которого не могли не привлекать к себе, но, вместе с тем, известно также и то, что при Ермолове А. С. не выдвинулся. Ценил ли Ермолов А. С. точно по его заслугам или не сумел разгадать в нём способного и энергичного деятеля, не сумел разбудить его силы и дать возможности для их приложения? — вот вопрос, который невольно напрашивается. Не определяется ли понимание и отношение Ермолова к Грибоедову следующими характерными словами партизана Д. В. Давыдова об А. С., сказанными им в письме к Ермолову: “Мало людей более мне по сердцу, как этот урод (Курсив О. Поповой) ума, чувств, познаний и дарований!" (Щук. Сборн. вып. IX, М. 1910 г.. Стр. 325).

А. С. сам признавался, что при Ермолове он не работал, а лишь состоял на службе. “При Алексее Петровиче" — писал он Булгарину 18 апреля 1827 г., когда Ермолова уже заместил Паскевич, — “у меня много досуга было, и если я немного наслужил, то вдоволь начитался. Теперь с божиею помощью употреблю это в пользу" (Собр. соч., т. III, стр. 198).

Отношения Ермолова к Грибоедову живо интересовали их современников, судя по дошедшим до нас отголоскам в воспоминаниях партизана Давыдова и некоего В. Андреева, служившего с 1816—1836 г. в войсках отдельного Кавказского корпуса.

Давыдов пишет: “Ермолов, разумевший Грибоедова человеком одаренным блестящими способностями, вполне приятным и любезным собеседником, почитал его, [27] однако, совершенно бесполезным для службы". “Алексей Петрович, неохотно увольнявший в отпуск людей полезных и усердных, дозволял Грибоедову отлучаться часто и на продолжительное время. Он, однако, очень любил Грибоедова"... (Соч., т. I, M. I860 г., стр. 15).

Эти слова Давыдова встретили горячий протест со стороны Андреева. “Грибоедов", — пишет он — “чувствуя превосходство "своего ума, не мог в тайне не оскорбляться, что он составляет только штат Ермолова по дипломатической части, но не имеет от него серьезных поручений и предпочитается ему какой-то авантюрист Мазарович" (Кавказский сборник, Тифлис. 1876 г., т. I, стр. 16) ...

В заключение приведем мнение о Грибоедове, как о дипломатическом деятеле, его сослуживца, а впоследствии главнокомандующего Кавказом, Н. Н. Муравьева-Карского, которого нельзя заподозрить ни в поверхностном суждении, по свойству его характера, ни в пристрастном отношении к А. С., которого он, на страницах своих записок, так часто осуждает, как частного человека.

“Не заблуждаясь на счет выхваленных многими добродетелей и правил Грибоедова, коих я никогда не находил удовлетворительными, я отдавал всегда полную справедливость его способностям и остаюсь уверенным, что Грибоедов в Персии был совершенно на своем месте, что он заменял нам там единым своим лицом двадцатитысячную армию, и не найдется, может быть, в России человека столь способного к занятию его места" — пишет Муравьев в своих воспоминаниях уже после трагической смерти Грибоедова. — “Он был настойчив, знал обхождение, которое нужно было иметь с персиянами, дабы достичь своей цели, должен был вести себя и настойчиво относительно к англичанам, дабы обращать в нашу пользу персиян при [28] доверенности, которую англичане имели в правлении персидском (Муравьев склонен думать, что возмущение персиян против русской миссии в 1829 г. произошло не без участия англичан, опасавшихся влияния Грибоедова на правительство Персии, но не ожидавших впрочем, такого трагического исхода возмущения). Он был бескорыстен и умел порабощать умы, если не одними дарованиями и преимуществами своего ума, то твердостью. Поездка его в Тегеран для свидания с шахом вела его на ратоборство со всем царством персидским. Если бы он возвратился благополучно в Тавриз, то влияние наше в Персии надолго бы утвердилось; но в сем ратоборстве он погиб и то перед въездом своим одержав совершенную победу (Здесь Муравьев говорит о Туркманчайском мире в 1828 г., в котором Грибоедов сыграл крупную роль). И никто не признал ни заслуг его, ни преданности своим обязанностям, ни полного и глубокого знания своего дела!" (“Р. арх.", 1894 г., № 1, стр. 43—44).

В настоящий небольшой очерк не входит задача давать характеристику дипломатической деятельности Грибоедова в целом, но из рассмотренного здесь нового архивного материала некоторые выводы напрашиваются сами собой.

С тех пор, как Н. Н. Муравьев написал строки, полные упрека в непризнании больших заслуг Грибоедова в области русской восточной политики, — прошло много лет, но и до сих пор деятельности Грибоедова, как дипломата, — не посвящено специальной работы. Это — неслучайно, как неслучайно и то, что Грибоедову, как автору “Горе от ума", уделено в литературе большое внимание.

Говоря о Грибоедове, как о дипломатическом деятеле, необходимо прежде всего помнить, что он вовлечен был в эту деятельность не призванием. Он принял на себя эту обязанность по семейным и материальным [31] обстоятельствам; позднее к ним присоединился мотив честолюбия. И лишь постепенно, входя в исполнение своих обязанностей, Грибоедов в новых условиях жизни нашел и новые интересы и новые пути для применения своих блестящих дарований. Это удалось ему однако, не сразу: Ермолов, признавая его личные дарования, не надеялся найти в нем для себя полезного помощника и лишь при Паскевиче он получил возможность расширить рамки своей деятельности и проявить себя, как энергичный и честный чиновник.

Лишнее говорить, что деятельность Грибоедова протекала в духе русской официальной политики того времени, которая сводилась к расширению границ России на востоке и желанию заключить с восточными народами наиболее выгодные для себя торговые условия. Сравнивая состояние России, которая в ту пору была в зените своей силы и славы, как одна из мощных держав, с состоянием Персии, небольшой, отсталой в культурном отношении страны, — следует признать, что вся русская политика сводилась тогда к желанию захватить и использовать соседнюю, небольшую страну в своих интересах.

Грибоедов принужден был действовать в границах, предуказанных русским правительством. Удержался ли бы он в этих границах — могло бы показать лишь будущее его деятельности, которой не суждено было развиться. Думается, однако, что вряд ли он, по своим личным свойствам, смог бы длительно выдержать тип вполне благонамеренного крупного чиновника того времени. Для этого он обладал слишком большой прямолинейностью, искренностью и честностью, качествами которыми мог похвастаться редкий чиновник Александровской и Николаевской поры. На эти свойства, впрочем, мало было тогда и спроса, ибо власть более благосклонно встречала раболепство, слепое повиновение и исполнение ее предначертаний. Из критики неблаговидных [32] поступков Мазаровича, из попытки по-своему вступиться за престиж России видно, что для роли слепого исполнителя воли власти Грибоедов был мало пригоден. Рано или поздно, он неизбежно должен бы был вступить в конфликт с властью русской, как столкнулся с правительственными кругами Персии, и личное крушение его было неминуемо. Для успеха на поприще дипломатии еще долго после Грибоедова нужны были не столько таланты, сколько дельцы, умеющие обходиться без своих убеждений и мудро сообразовываться с реальной действительностью. Вряд ли умеренность и даже просто чувство меры — было сильной стороной Грибоедова.

Вот почему грозовые тучи быстро скопились над его головой и разрешились страшной катастрофой.

Декабрист А. А. Бестужев, потрясенный смертью Грибоедова, писал своей матери: “Сколько людей завидовали его возвышению, не имея и сотой доли его достоинств, кто позавидует теперь его паденью? Молния не свергается на мураву, но на высоту башен и на главы гор. Высь души, кажется, манит к себе удар жребия" (От 25 мая 1829 г. “Изв. отд. р. яз. и слов. Имп. Ак. Наук" 1906 г., кн. 4, стр. 76. Статья Н. К. Пиксанова: “Грибоедов и А. А. Бестужев")

Когда настоящая книга была уже набрана к печати, в собрании Государственного Исторического Музея обнаружилось еще одно неизданное письмо Грибоедова к полковнику Петру Николаевичу Ермолову (Арх. № 986), — двоюродному брату и другу А. П. Ермолова. Писано оно в одну из тревожных минут жизни Грибоедова, когда он в 1823 году, взяв отпуск на несколько месяцев, уезжал с Кавказа с мыслью не возвращаться обратно. На пороге новой жизни, новых планов он оглянулся назад, на годы, прожитые на востоке и увидел, что как ни тяжелы они были для него порою, но [33] и в них нашлись воспоминания от которых ему было больно и трудно оторваться. Писалось это письмо к человеку, который вызывал в нем чувство живой, искренней симпатии, к которому он привык обращаться с открытой душой, перед которым не стыдился “плакать, как ребенок".

“Доброта и общительность" Петра Николаевича, — по словам составителя книги “Род Ермоловых", А. Ермолова, — “внушали к нему любовь и уважение всех его знавших" (А. Ермолов: “Род Ермоловых", М. 1913 г., стр. 52). — А. П. Ермолов утверждал, что “брата Петра нельзя не любить за его чудесные свойства" (Там же стр. 52).

Н. Н. Муравьев говорит о П. Н. как о человеке “отличных правил и хороших познаний" (“Р. арх". 1888 г. № 12, стр. 439), “который по добродушию своему не знал дурного человека на свете" (“Р. арх". 1888 г. № 7, стр. 343 и 0351), но как служака — был плохой, “не для службы сотворен, тем меньше для того, чтобы быть полковым командиром в полку, где все старые и опытные офицеры. Он хлопочет, приказывает, переприказывает, ничего не прикажет, рассказывает про походы, мечется из угла в угол и малейшее приказание свое считает за нововведение, могущее весьма послужить к просвещению или образованию полка. Между тем, крича целый день, он ровно ничего не делает и не дает другим нечего делать". (“Р. арх". 1888 г. № 12, стр. 439)

В результате, Грузинский полк, которым он командовал был в таком плохом состоянии, что полковник Копылов, к которому он должен был перейти при производстве П. Н. в генералы (в 1823 г.), “отрапортовался больным, объявил, что он полка принимать не будет и подал прошение в отпуск". “Весь полк" — по словам того же Муравьева, — “был разбит в прислугах [34] и по разным должностям, и служба и повиновение почти затеряны. При сем невинная уверенность Петра Николаевича в исправности своего полка усугубляла всю опасность сей приемки. Вот причины, побудившие Копылова к такому поступку". (“Р. арх". 1888 г. № 9, стр. 36)

Жилось за то в Мухровани, которую вспоминает Грибоедов, где стоял Грузинский полк, — весело и непринужденно, как жилось в привольном, барском имении, поставленном на широкую барскую ногу. “... Я провел время свое на Мухровани в совершенной беспечности и отдыхе": — пишет Муравьев — “ели, пили, спали, всякий, как знал, не думая ни о службе, ни о занятии, и я был очень рад отдохнуть таким образом от трудов и забот, занимавших меня так долго. Но бездействие сие начало мне надоедать и вчера я выехал оттуда". (“Р. арх". 1888 г. № 5, стр. 0117-0118)

Таков был П. Н. и образ его жизни по отзывам лиц, знавших его коротко. Задушевность письма Грибоедова, в котором он весь — добрый порыв, нужно объяснять поэтому не только его грустным, размягченным состоянием при мысли об отъезде, но и привлекательными чертами личности Ермолова, в котором живые, человеческие чувства, преобладали, очевидно, над чертами, отличного чиновника и офицера того времени.

Таким отличным чиновником представлялся Грибоедову, по-видимому, Мадатов, умевший снискать и расположение начальства и Мехти-Кули-хана, пожелавшего его облагодетельствовать. (См. примеч. к п. № 9).

----------------

Приношу свою самую глубокую признательность проф. Алексею Евгеньевичу Грузинскому и академику Михаилу Несторовичу Сперанскому за их указания и помощь при моей работе, хранителю отделения Архива Государственного Исторического Музея — Ивану [35] Мемноновичу Тарабрину — за содействие и указание материалов в той или иной мере относящихся к Грибоедову, Елене Владимировне Герье за проверку перевода с французского, а также моим коллегам по Государственному Историческому Музею: М. Ф. Богдановой-Келлат, М. И. Дубовской, К. А. Марцишевской-Розановой за указание материалов по их специальности, что дало мне возможность опубликовать письма Грибоедова из архива Мазаровича, невоспроизведенные еще иконографические материалы и обложку к книге времени Грибоедова (1827 г.).

Приношу свою благодарность также Музею Восточных Культур, предоставившему мне для иллюстрации книги картину маслом: “Селям у Фет-Али-Шаха".

20/1 1929 г. О. Попова.

ТЕКСТ И ПЕРЕВОД ПИСЕМ

(Во всех французских материалах соблюдена орфография подлинников)

1.

Симону Ивановичу Мазаровичу.

Моздок. 12 октября [1818 г.]

Дорогой и достойный

Семен Иванович ¹,

вот мы и у подножия Кавказа, в этой гадкой дыре, где видишь только грязь и туман, в котором мы сидим по уши. Если бы за эти Моздокские бедствия нас не вознаграждала вполне приветливость главнокомандующего [42], то было бы отчего сойти с ума. Здешний комендант ² передал нам ваше письмо, полное любезных забот о тех, кого вы изволите называть вашими товарищами и которые в действительности только ваши подчиненные. Факт тот, что с тех пор, как я принадлежу вам в качестве секретаря, я не нахожу, чтобы зависимость бедного канцелярского чиновника было так ужасна, как я себе представлял. Это чистый вздор, в этом я еще более убедился, когда представлялся его превосходительству г. проконсулу Иберии: нельзя быть более привлекательным ³. Было бы действительно безрассудством с моей стороны считать, что я мог оценить по справедливости его достоинства в те два раза, что я его видел, но есть такие качества в незаурядном человеке, которые обнаруживаются с первого раза и как раз в вещах на вид мало значительных: в особенной манере смотреть, судить обо всем тонко и изящно, но не поверхностно, а всегда оставаясь выше предмета, о котором идет речь; нужно сознаться также, что говорит он превосходно, отчего в разговоре с ним я должен бываю прикусить язык при всей своей самолюбивой самоуверенности.

Что касается вас, любезнейший начальник, то у меня есть большое желание поговорить подробно и пространно обо всем том, что я думаю о вас, но лучше помолчать об этом, чтобы не навлечь на себя упрека в пошлых комплиментах: неприлично восхищаться людьми в письмах по их же адресу. Я только скажу вам, что жду не дождусь минуты, когда сердечно обниму вас и попеняю вам зачем вы, дипломатический агент, ведете лагерную бивуачную жизнь, когда ваши дни должны были бы быть посвящены только поддержанию мира.

Как только мы будем вместе, я расскажу вам подробно о наших дорожных злоключениях; об экипажах сто раз разбитых и сто раз починенных, о [43] длинных стоянках ради починки, об огромных издержках, которые довели нас до крайности. Вот рассказ, который отложен до Тифлиса, а теперь мы направляемся к Кавказу в ужасную погоду и верхом. Как часто я буду иметь случай восклицать: о Coridon, Coridon, quae te dementia caepit!.. ⁴.

Это будет, однако, только тогда, когда мы увидимся. Амбургер просит напомнить вам о себе; он не пишет вам сам, потому что ничего не имеет сказать такого, о чем бы я вам не писал, поэтому соблаговолите подразумевать мы повсюду, где вы найдете: я, меня, мне... и т. д.

С чувством совершенного уважения имею честь быть преданным вам

(Подпись Грибоедова — по персидски).

Тот, кого я буду просить передать это письмо, вручит вам еще и другое от матери. У меня есть, кроме того, много других пакетов для вас с тюками.

Простите мне мои каракули; у нас только дурно очиненные перья, плохие чернила, и потом я очень тороплюсь, сам не зная почему.

2.

Симону Ивановичу Мазаровичу.

[Не позже 5 сентября 1819 г.].

Дорогой и достойный Семен Иванович!

Я поистине думаю только о вас, потому что я уже в пути и приблизительно знаю, когда кончаются мои собственные беспокойства, тогда как, бог знает, когда придет в порядок тот хаос, в котором я вас оставил. Тысячу пожеланий! Спокойного будущего — вот то, что я вам посылаю. Обнимите дорогого Спиридона. У меня 168 человек ⁵, свежих и бодрых. Берегись недоброжелатели, которые захотели бы поиграть со мной в дороге. Напомните Шемиру ⁶, чтоб он взял расписку с армянина в 7 1/2 червонцев; это деньги, которые я послал с Шемиром армянину за сыр, вино и пр. Я не заплатил ему в Тавризе ⁷, потому что я думал, что он поедет со мной.

Ради любви ко мне, который вам действительно предан, не портите себе здоровья, раздражаясь против животных, которыми вы окружены ⁸. Доброй ночи, да благословит вас бог.

Шемир поручает себя вашей доброте — посмотрите на сумасшедшего! Был слух, что он не останется при вас. [47]

3.

Милостивому Государю его Высокоблагородию Господину Российско-Императорскому поверенному в делах Семену Ивановичу Мазаровичу в Таврисе.

На письме рукою С. И. Мазаровича пометка: “Получено 8 сентября 1819 г.".

№ 1. Рапорт г. поверенному в русских делах в Персии, его секретаря Александра Грибоедова.

Милостивый Государь!

Два перехода сделаны. Сегодня мы отдыхаем; мне не дают припасов; я их покупаю. Мехмендар ⁹ — это палач и вор, которого мне подсунули нарочно, я думаю, для того чтобы я лопнул от ярости. В Альваре ¹⁰ он дал только половину хлебного провианта, а мяса только треть того, что определено по фирману ¹¹, наконец он отменил контрибуцию мелким скотом, которой препятствовал. Когда я с ним крепко побранился, то он сослался на небольшие средства бедного селения Альвара, соблазняя меня тем, что в Маранде ¹² я встречу Эльдорадо ¹³ для своих людей, и я смолчал. Вчера, в 2 часа ночи мой обоз тронулся в путь; я остался на три минуты, чтобы проститься с Шемиром ¹⁴, на три минуты буквально. Хочу следовать за моими людьми, но Мехмендар остается, очевидно, чтобы пополнить с крестьян вчерашний дефицит; он дает мне проводника, с которым я сбился с дороги и я проплутал всю ночь и часть утра, когда подоспел Мехмендар; я чуть его не убил. Изнуренный усталостью, я нашел, наконец, свой отряд. Один больной свалился в 2-х фарсангах ¹⁵ отсюда во время моего ночного отсутствия, багаж сильно опередил пешеходов, ни осла, никакого вьючного животного под рукою. Я прошу у Мехмендара мула из Софияна ¹⁶, близ которого мы позавтракали [48] хлебом и водой. — “Мула!.. Зачем?" — “Чтобы доставить больного". — “Боже сохрани, чтоб я помогал вам подбирать ваших отсталых людей; Шах-заде ¹⁷ мне отрежет голову!" Наконец, он отказал мне наотрез, сказав, что человек, о котором идет речь, или уже доставлен в Тавриз, или же, в случае сопротивления, убит поселянами, ибо таков приказ правительства. Вот предатели! Такие слова по адресу несчастного, потерянного больного оказали свое действие на моих людей, которым я передал и не один раз в присутствии Мехмендара то, что узнал от него. Они были возмущены, больше не разбегались, и, не взирая на пройденный путь, на подъемы и спуски действительно тяжелые и каменистые, едва проходимые, — я привел их всех сюда в Маранд к 7 часам вечера. Соблаговолите сосчитать: от 2-х часов ночи до 7 часов вечера. Сегодняшний отдых вызван общим единодушным желанием, а также состоянием моих солдат; я бы совсем не остановился, если бы не видел, что они разбиты от усталости.

Я потребовал от того, кто распоряжается здесь временно (ad interim) за Назр-Али-хана ¹⁸ послать на поиски за больным (Левонтий Сарбов). Он не обратил на мой слова никакого внимания. Здесь также, как и в Альваре не доставлено половины продуктов; сегодня ничего не дают, но я попрошу вас молчать о плутовстве Мехмендара до его возвращения в Тавриз; я пошлю его к вам с рекомендательным письмом; пусть мое справедливое негодование не перельется через край прежде времени и я по приезде за границу не велю его высечь: это единственная речь, которую понимают в этой стране.

Примите чувства совершеннейшего уважения, Милостивый Государь, от покорнейшего

Александра Грибоедова.

№ 1

Маранд 6 сентября 1819 г. [56]

Симону Ивановичу Мазаровичу.

Рапорт г. поверенному в русских делах в Персии.

На донесении рукою С. И. Мазаровича пометка: “получено 18 сентября 1819 г.".

Милостивый государь, я не знаю — получили ли вы 2 моих рапорта № 1 и 3; не откажитесь известить меня о том через первого чепара ¹⁹, которого вы направите в Тифлис, для того, чтобы я мог вкратце повторить мои обиды против манеры обращаться со мной. Пока же Мехмендар ²⁰ имеет наглость просить у меня бумаги для вручения вам. После всех оскорблений, которые я вынес, он хочет еще и свидетельства; я не отказываюсь от этого. Милостивый Государь, я уже имел честь свидетельствовать перед вами, своим начальником, что мой Мехмендар Махмед Бек выполнил свои обязанности по отношению ко мне, как самый отъявленный мошенник, с какими я когда-либо имел дело, и бесчестный человек в самом широком смысле слова и если Тавризское правительство хочет сколько-нибудь оправдаться в том, что направило его ко мне, оно должно по меньшей мере, отколотить его по пяткам, что так щедро раздается в этой стране и так привычно принимается ²¹. Да, мне приходится серьезно жаловаться на него, как и на несколько других персидских офицеров, начиная от Тавриза. Но не единая живая душа не смогла бы предъявить жалобу на меня, разве только выдумавши ее. [57]

Если я отвечал едко на глупость что мне посылал сказать Кельбель-хан ²² в Нахичевань ²³, то это было всегда очень деликатным в сравнении с его грубостями, и, если я иногда горько бранил Мехмендара, то это все-таки не были удары палкою, которых он уже сто раз заслуживал. В нас бросали камнями ²⁴, но я скрывал под намеренным молчанием, ради моих собственных людей, душившую меня ярость и они держались спокойно. Мы проходили среди белого дня мимо бесконечных огородов, постоянно опустошаемых солдатами принца, именем которого, совершаются здесь всякие вымогательства и грабежи но никто из моих людей не осмелился сорвать дыню не оплативши ее, или без того, чтобы я сам сделал это за них, на что я охотно и часто соглашался, потому что отказать усталому пешеходу во фрукте, который утоляет жажду в настоящую пору года было бы отвратительной скупостью, мало поощряющей людей к тому, чтобы они следовали за мной. Наконец, Милостивый Государь, передо мною неизменно стоял пример вашей стойкости и сдержанности при дворе шаха ²⁵ и Наиб-Султана ²⁶. Я также имел достаточно - твердости и мной не играли, но даже раздраженный, каким я не раз бывал, я не позволял себе выходить за пределы здравого рассудка и не оскорбил никого. И, если до вашего сведения доведено не то, то это чистая ложь — позвольте ручаться вам в этом своей честью. Теперь, чтобы держать вас в известности относительно того, что со мной происходит — я расскажу вам о Нахичевани. Там меня, так сказать, приковали на два отчаянных дня. В первый день к вечеру принесли некоторое количество провианта, не дали ничего на следующий день и отказали мне в лошадях, строго запретив червадарам ²⁷ снабжать меня ими за деньги. Мехмендар меня уверял, что весь этот беспорядок происходит от хана, хан возражал, что на протяжении от Фермандеша до Нахичевани он не [58] обязан был заботиться обо мне, что мы не пользовались никаким законным покровительством в его городе, а стороною мне дано знать, что я вполне могу быть взят под арест до нового приказания из Табриза. По моем приезде Кельбель-хан отказался меня видеть, ссылаясь на обстоятельства своего гарема, где он спрятался в это время ²⁸. Он назначил мне свидание на другой день; я полтора часа ждал у него приема, не дождался, и, наконец, он приказал отпустить меня отговорившись явно бездельными причинами, которых не стоит повторять здесь. Однако, об этом грубом персонаже вы, государь мой, отзывались неплохо. Я не знаю в сущности чего добивались персы, но вот что я сделал. В первый день мои люди набросились на крепкие напитки, которые приготовляют армяне; я был слишком занят, чтобы им помешать, но вечером, догадавшись, что моих людей рассеяли умышленно, чтобы их напоить, раздать им несколько томанов ²⁹ и затем отобрать их у меня, — я собрал всех своих, поставил надежную стражу вокруг дома; ночью я поднялся внезапно, произвел всем личный осмотр, приказал связать нескольких, которые слегка пошумели между собой, показывал вид, что очень рассержен, крепко их прошколил, угрожая примерно наказать тех, кто завтра возьмет в рог хотя бы каплю водки или будет бунтовать, и, затем передать их в колодках персидским властям, благосклонность которых к себе они знали. Я дал им понять, что они нуждаются во мне, но что у меня собственно нет никакого особенного интереса, ни ответственности в их целости и невредимости. Это было очень похоже на речь Бонапарта к провинциальным депутатам в 1814 г. Тем не менее эта Наполеонада образумила всех. Все успокоились и на завтра никто не решился отпроситься на базар, никто не пил. Так как дороги отсюда до Карабага ³⁰, по рассказам во всех отношениях, мало надежны, и, так как я не мог расчитывать на [59] порядочный правительственный конвой, то я наскоро приказал оправить в железо штук пятьдесят копий, которые роздал моему отряду. Плохое оружие, но и оно могло служить защитою против Абдул-Фетх-Хана ³¹ или против грузинского разбойника Александра ³², который всегда в окрестностях подстерегает наших, идущих в город и из города.

Только благодаря Мирзе-Мамишу, служащему в чепархане (Tcheperkhane), которому я обещал рекомендовать его вашему благоволению, — нашел я секретно 6 лошадей на ночь, потому что днем никто не мог бы отважиться достать их для меня. Этого едва было достаточно для больных, но случай был настоятельный и вчера около 10 часов вечера я вывел своих людей. Мы предприняли то, что выражаясь сильно называется бегством, без ведома хана и мехмендара; никто не знал куда мы идем, за исключением одного проводника, которого я поймал по дороге. Но этот ночной отъезд стал для меня несчастным. Первое злополучие случилось еще в городе около моста. В моем отряде из Тавриза шел Васильков, который за преступления в России был прогнан сквозь строй. Он оказался больным ревматизмом в коленях и я особенно заботился о нем, никогда не заставляя его слезать с большого тюка мягких пожитков, растирая ему аккуратно колени ромом и укрывая его от ночной сырости, теперь он соскочил с лошади и сказал мне, что болезнь мешает ему ехать дальше. Я предлагал ему более удобную верховую лошадь, отдавал ему свою собственную, хотел чтобы его несли товарищи — все было напрасно; он ответил мне с холодной решимостью, что не последует за мною и что я вправе его убить. Конечно, я был вправе, но такой поступок, хотя бы и дозволенный законом, противен человеку чувствительному. Я утихомирил других и скрыл от них дело как мог и он был предоставлен своей судьбе; персы не упустят случая с ним покончить. Мы перешли три [60] довольно широкие и глубокие речки и это вносило каждый раз беспорядок. Я остановился, чтобы проверить — все ли на лицо: двоих не оказалось. Вообразите мое беспокойство; это было почти в 5 верстах от города. Я сделал привал, заставил одних спать, других — караулить, а сам с Юсуфом (из Багдада) поскакал назад, на поиски. Я кричал, звал их по именам, Юсуф тоже самое: — ответа не было; лишь подало голос несколько бродячих татар. Немое оцепенение овладело мною. Благодаря богу, мы не потеряли дороги, но я вернулся в отчаянии. Они наверное напились, — говорил я себе, — в суматохе отъезда и потеряли и разум и силы. Я послал за ними еще трех верховых с оружием; это продолжалось до рассвета следующего дня. Мне привели одного из них и мое предположение подтвердилось: он запасся в городе кувшином вина. Другой потерялся, быть может, навсегда. Его имя — Ларин ³³, красивый малый, внушающий доверие, скромный, только склонный выпить. Если вы узнаете, что его привели в Табриз, позаботьтесь об его освобождении. Я очень огорчен за него. Число тех, кого я веду с собой я мог проверить только на половине дороги, выйдя из местечка Альвар. Накануне мне внесли в список имена тех, что остались заключенными в Мейдане ³⁴. Наличное число — 158; одного нет (того, о котором я имел честь упомянуть в моем докладе № 1); два потеряны с Нахичевани, остается — 155, помимо Вагина ³⁵, которого я не смешиваю с другими. Сегодня, на рассвете, я узнал, что я в той самой долине, которая расстилается от ущелья вблизи Аракса ³⁶ до Нахичевани, только Сев.-Западнее. Мы углубились в горы и после нескольких часов пути, отойдя, думаю, четыре с половиной фарсанга, — мы очутились около знаменитой Змеиной Скалы ³⁷; здесь мы поднялись в селение, называемое Казанчи ³⁸, откуда я и пишу вам. Мне осталось на завтра 8 фарсангов; как говорят, каменистой и неровной дороги до Пирнавута ³⁹, [63] который принадлежит нам. И если мы дойдем туда целы и невредимы, то я скажу, что у персов не хватает ума, чтобы вредить нам столько, сколько они этого хотят.

Представьте себе, что я не мог найти никого, чтобы послать к нашему пограничному коменданту. Вчера явился ко мне человек из Гаруссы ⁴⁰ где стоит первый русский пост. Он возвращался туда с караваном; я хотел поручить ему свое письмо и за эту маленькую услугу он спросил с меня 50 телят! При этой чрезмерной просьбе, не имея никакой гарантии в ее верности я предпочел его отослать, отметив его имя в своем дневнике. Какое подлое исчадие эти армяне! Ни один из них не хотел меня знать и в то же время они нашептывают нам, что мы их будущие (in spe) покровители. Хорошие proteges! Они продают нас тем самым персам, которые готовы их распять и кипятить со всеми приправами; недавно еще они сожгли двоих в Нахичевани.

Я написал бы вам еще подробнее, Милостивый Государь, зная, что вы принимаете участие в моем настоящем положении, но неудобство писать облокотившись на пол, куча ядовитых насекомых, которые заставляют меня подпрыгивать всякий раз, как они доползают до моего письма, ветер, ежеминутно задувающий свечу, наконец, усталость и бессонная ночь, которую я уже провел, чтобы написать вам свой рапорт, — все это не дает мне связать двух мыслей вместе и вы извините мои каракули ⁴¹.

Хотя я в начале настоящего письма уже высказал свое мнение относительно Фирмана Шахзаде, который клонится к тому, чтобы оставить меня без помощи в Нахичевани, о враждебности Кельбель-Хана и двоедушии Махмед-Бека, вы распорядитесь относительно этого. Милостивый Государь, так, как вы хотите, — я не решаюсь упреждать вашего суждения, и даже, если [64] бы вы нашли необходимым не выводить этого дела на свежую воду, то я не буду огорчен, потому что в конце концов я уже почти покончил со всеми своими бедствиями. Я доволен уже тем, что заставил Мехмендара пробежать почти до Карабаба ⁴²; не найдя меня там, он поспешно вернулся сюда, очень удивленный тем, что я шел не той дорогой, что он мне указал. Я ему заметил, что если бы он хоть чуточку заботился обо мне, то провел бы меня сюда прямо от Аракса через ущелье, дав мне через это выиграть три дня и спас бы меня от стольких неприятностей! Он покидает меня, но я не чувствую себя брошенным от его отъезда. Его совесть, которая редко говорит ему что-либо, заставляет его опасаться, что если он последует за мною в Пернаут, то я заставлю там поступить с ним круто. Негодяй не понимает, что на нашей территории никакая неприязнь не заставит меня нарушить долг гостеприимства: так дорога эта добродетель всем людям моей страны.

Примите, Милостивый Государь, чувства совершенного уважения от вашего покорного

Александра Грибоедова.

№ 4.

11 сентября, 1819 г. (Казанчи).

P. S. Пернаут, 13 сентября.

Милостивый Государь, я извлек выгоду из неотступных просьб Мехмендара, который непременно хотел иметь от меня бумагу, ища предлога показаться вам. И чтобы не оставить вас в сомнении относительно моего прибытия на границу я не запечатал этого письма в Казанчи и велел провожать меня одному из людей Махмед-Бека. Все это не очень надежно, потому что этот негодяй заставил уже меня в Нахичевани заплатить два дуката за почту в Тавриз, присвоив себе, я думаю, звонкую монету, потому что я знаю от [65] него же самого, что пакет, о котором идет речь, — еще в его руках. В свое оправдание, он рассказал мне тридцать историй; пусть-ка он их расскажет вам! Однако, позвольте вас уведомить, что я послал вам свой первый рапорт из Маранда № 1, 2-ой из Нахичевани и этот, 3-ий, отсюда из Пернаута, армянского селенья, зависящего от Мехти-Кули-Хана ⁴³, под властью России. Вчера, 12 числа, через ущелье вдоль реки Алинджи, мы достигли горы, которая одной своей стороной примыкает к Ирану, и другой — к нам. Казалось, она поднимается до бесконечности; в продолжении 2-х часов мы карабкались по ней и лишь на вершине добрались до того места, где переход на нашу сторону (ad status, quod ad passatum). Оттуда досюда только один прыжок. Благословенье богу! Моя экспедиция наполовину выполнена. Можете ли вы сказать то же самое, Милостивый Государь, о вашем деле управления, будущий исход которого еще слишком неясен для того, чтобы и в будущем я мог бы быть за вас спокоен. Теперь в вашем распоряжении много русских подданных, которые могут доставить в Тифлис ваши письма, когда вы захотите. Соблаговолите, пожалуйста, написать мне.

Из чувства справедливости, не выставите ли вы перед Наиб-Султаном в выгодном свете услуги, оказанные мне султаном ⁴⁴ Сарбаз в Гаргаре ⁴⁵ и Мирзой Мамиш ⁴⁶ в Нахичевани?

Приложенное здесь письмо адресовано Шемиру. [69]

Семену Ивановичу Мазаровичу.

Рапорт господину поверенному в русских делах в Персии.

Рукою С. И. Мазаровича приписано: “получено 16 октября 1819 г.",

Милостивый Государь,

Только 2-ого числа, или лучше сказать в ночь на 3-ье я прибыл в Тифлис ⁴⁷ здоровым и был прекрасно принят начальством. Для меня намечается уже заря спокойствия, но нужно говорить еще со многими лицами и еще многое пересказать им относительно цели моей экспедиции сюда и о будущем моем путешествии. (Правильно: ferrugineuses)

Я должен был привести в порядок для генер. Вельяминова ⁴⁸ подробный список людей приведенных мною. Все это, естественно, помешало мне приняться за работу, чтобы довести до вашего сведения подробности моего похода, начиная с границы, медленность его должна казаться вам необъяснимой. Я сообщу вам обстоятельства этого похода в самом сжатом виде, чтобы не задерживать Папа-Меликса, которого отправляют к вам завтра. Меня продержали один день в Сиссиане ⁴⁹, 2 — в Таруссе, 3 — в Шуше ⁵⁰, откуда я съездил в Чиначи ⁵¹ для личных переговоров с полковником Реутом ⁵², [70] заменяющим Мадатова ⁵³. Частные перерывы пути происходили из-за снабжения продовольствием. На том тракте, которым я следовал, не были предупреждены и не приготовились: то в магазинах была только одна мука и нужно было несколько дней, чтобы испечь хлеб, то останавливались потому что надо было смолоть зерно. Что поделаешь? Не то, чтобы мне создавали затруднения — тут не было ничьей вины. Что касается мяса, капусты и пр., обозных лошадей, все это было на мой счет; тем не менее издержки не превысили 300 рублей. Мои счета в порядке и я жду только свободного времени, чтобы переписать их начисто и затем представить вам.

Из Шуши я поехал вперед до Елизаветполя, где меня задержали на 7 дней прежде чем получилось приказание из Тифлиса отправить меня дальше. А здесь! Нечего говорить вам; деловые бумаги вам были посланы, из них видно, насколько приличия, законы, и, наконец, причины очень важные противятся тому, чтобы было исполнено пунктуально торжественно данное мне вами обещание. Генерал Вельяминов делает все от него зависящее, чтобы на меня легло как можно меньше вины в глазах этих моих несчастных; однако, перед 80-ю из них я все же буду виноват. Это очень горько, после стольких забот, стольких неприятностей, вынесенных ради единственной мысли, что это послужит их общему счастью. Однако с моей стороны было бы жестоко усиливать еще своими жалобами то огорчение, которое уже самый этот случай должен доставить вам. Милостивый Государь! Неудержимый порыв доброты заслонил тогда от вас неизбежные последствия, развертывающиеся теперь и вот я оказался дураком и обманщиком!

Чтобы смягчить немного печальное впечатление, которое, я думаю, причинил вам, я скажу вам, Милостивый Государь, что относительно обязательств, [71] заключенных с перебежчиками, ваша манера действовать была здесь всеми очень одобрена и так как тут прекрасно осведомлены насчет персидских козней против вас, то вас хвалят, но вам не завидуют. Что касается персов, то Серхенг Мехмет-Кули ⁵⁴ находится здесь со всей свитой; он прикинулся бедным, несчастным и вот вопрос о пенсии на очереди.

Четыреста семей, которые последовали за ним, будут размещены в окрестностях Елизаветполя... Не напишите ли вы мне два слова по поводу его жены?

Повсюду, где я проезжал, я уведомлял местные власти, что каждый человек, будь то сам шах, если он переезжает нашу границу без подписанного вами паспорта, должен будет подвергнуться суровому допросу на месте и быть задержан до окончательного решения, о котором вам будет сделан запрос. Так именно всегда смотрел на дело Елизаветпольский комендант ⁵⁵ человек очень разумный, но у него нет на этот счет никакой положительной инструкции; он мне сказал, что отныне он иначе и не будет действовать. Между тем был схвачен человек с письмами от Селим-Хана ⁵⁶ к Могилевскому ⁵⁷; мне казалось, что дело должно было бы быть выяснено перед моим приездом сюда, потому что я задержался на 7 суток в Гандже ⁵⁸; я говорил об этом генералу В. ⁵⁹ и верите ли вы, что он ничего об этом не знает? Однако, я не знаю, как мне истолковать этот случай.

Ходжа-Бек землевладелец, (если есть таковые в Персии) между Казанче и нашей границей при моем проезде по Алиндже, послал своего сына приветствовать меня. Мы говорили по персидски; он жаловался на свое положение и выразил желание перейти в русское подданство. Но жалуются в Карабаге, а в Шамшедиле ⁶⁰ мечтают о покровительстве Ирана. И с нашей, и с их стороны только и слышны жалобы. Но на границе какое обоюдное шпионство и дезертирство! Оттуда [72] бегут! Бегут и от нас и по моему это Харибда и Сцилла. Там и здесь чиновники отвратительны, насколько я мог наблюдать. Я буду иметь честь беседовать с вами об этом в более удобное время.

Мною получены 3 небольших бумаги из тех, что вы направили ко мне. Ларин ⁶¹ пришел ко мне в Шушу. Он шел 4 дня без еды, не видя живой души, стараясь найти мои следы через леса и неприступные горы; наконец на него напали, но молодой и сильный он отбился от трех негодяев, которые хотели его связать. Таким образом после всех бедствий он присоединился ко мне. Удивительная воля и решимость. Благодарю вас за то, что вы были так внимательны к моей просьбе за двух единственных персов, которые не поступили со мной плохо. Терпение, скажете вы; да сохранит его вам господь, Милостивый Государь, без него нет спасения в Табризе. Генерал В. ⁶² рассказал мне вкратце содержание ваших бумаг; кажется, что толпа бородачей ⁶³ еще волнуется и так же глупа, как и в те времена, когда я с ней расстался. Продолжайте ласкать их и кормить пощечинами, смотря по требованию момента. Впрочем простите мне мою рапсодию; в будущем я буду готовить вам Доклады заблаговременно, потому что я вижу, что нельзя нигде располагать своим временем по желанию.

С чувством совершеннейшего уважения имею честь быть вашим покорным слугой

Александром Грибоедовым

№ 15.

Тифлис 6 октября 1819

Завтра я отправляюсь дальше. Амбургер свидетельствует вам свое почтение; он бы очень желал вернутся к вам возможно скорее, но силы этому препятствуют. Поистине я нахожу его больным; свойство железистых вод не оказалось настолько действительном, чтобы улучшить его здоровье. [73]

6.

Господину статскому советнику Мазаровичу.

[1821 г. Тифлис]

Дорогой Мазарович, какую дополнительную статью вы составили по персидски в пользу наших купцов? Если у вас есть черновик, прошу вас одолжить мне [74] его, и, поверьте, что если статья эта, как я не сомневаюсь, поддерживает интересы нашей коммерции, то главнокомандующий ⁶⁴ сумеет оценить и в свое время представить на одобрение императорского министерства, указав на то, что вы ее автор.

Если у вас есть французская или русская копия Гюлистанского договора ⁶⁵, то вы очень обяжете меня, предоставив ее мне. Я уже запаковал и отправил все свои бумаги в Шулаверы ⁶⁶; оказывается, что в настоящий момент мне необходим договор, вы же можете его всегда достать в Петербурге во скольких захотите экземплярах.

Главнокомандующий приказал мне предупредить вас, чтобы вы запаслись в его канцелярии подорожной по казенной надобности.

Примите уверенность в моем уважении.

А. Грибоедов.

8 мая. Воскресенье

7.

Написано, рукою Рыхлевского: ⁶⁷ “4 мая отвечал из Тифлиса".

Милостивый Государь

Андрей Иванович!

Письмо Ваше я уже давно получил, еще в Тифлисе, и только от того позамедлил благодарить, что сперва хотел о Серебрякове посоветоваться с Г. Мазаровичем. Нынче он об нем доносит Начальству и между тем поручил мне Вам свидетельствовать почтение и признательность за воспоминание в письме ко мне. Очень приятно не быть позабытым от того, кого уважаем. И потому без всяких Дипломатических кудрявостей скажу, что для меня письмецо от Вас хоть невелико, да дорого. Притом же знаю я, что по службе [75] занятий у Вас в Георгиевске ⁶⁸ много, а вечером бостон в употреблении. Тем похвальнее оторваться от такой деятельности и посвятить несколько минут прежнему спутнику. Мне досугу много, и наоборот должен бы писать вам целые листы; но из Персии о чем прикажите? Возвратимтесь в благополучное Отечество, и будет о чем побеседовать, на словах или на письме.

Напомните обо мне Василию Захарьичу. По ком теперь изволить томиться? На днях читал я в Статистическом Опыте о России, что в Кизляре ⁶⁹ есть много Индейцев, но мы с ним (и с Вами, в скобках сказано) кроме хорошенькой Ахвердовой ⁷⁰ никого не заметили. Спешите в Тифлис, не поверите, что за роскошь! В клубе Балы и с Масками. И я однажды очень неудачно принарядился, не успел войти в Зал, все закричали, что у Г. Маркиза Б шишка на лбу.

Прощайте, почтеннейший Андрей Иванович, прошу не оставлять меня дружеским расположением, которое всегда с признательностью будет ценить душою Вам преданный

А. Грибоедов.

(Тут же, рукою Рыхлевского приписано: “Александр Сергеевич").

Февраля 1820. Табриз.

P. S. Кстати или некстати порадуйтесь моей радости. Я уже не тот бедный Ир, нищий, слуга Государю из хлеба, как прежде. Меня уведомляют, что состояние мое поправляется. Теперь при первом попутном ветре лечу. Лишь бы Алексей Петрович ⁷¹ позволил поднять паруса... Опять буду независим. [76]

8.

Милостивый Государь,

Любезнейший Андрей Иванович,

Где вы теперь? В последнем письме вашем, которому я обязан превеселыми минутами, вы у Поля ⁷² в Клубе людей искали. Перед кем потушили Фонарь? ⁷³ Скажите искренно. Или ваш поиск намерены перенести в Петербург? Что Главнокомандующий ⁷⁴ намерен делать я не спрашиваю: потому что он Сфинкс новейших времен. Вы не поверите, как здесь двусмысленно наше положение. От Алексея Петровича в целый год разу не узнаем, где его пребывание, и каким оком он с высоты смотрит на дольную нашу деятельность. А в блуждалище Персидских неправд и бессмыслицы едва лепится Политическое существование Симона Мазаровича и его крестоносцев. Что за жизнь! В первый раз от роду вздумал подшутить, отведать статской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взываю с Jовом: Да погибнет день, в который я облекся мундиром Иностранной Коллегии, и утро, в которое рекли: Се Титулярный советник. ⁷⁵ День тот да невзыщет его Господь свыше, ниже да приидет на него свет, но да приимет его тьма, и сень смертная, и сумрак. — Об моих делах ни слова более, не губить же мне вас моею скукою. Про ваш быт желал бы знать. От чего на Генералов у вас безвременье? Один с ума сошел (Эристов) ⁷⁶. Другий (Пузыревский) ⁷⁷ пал от изменнической руки; Ахвердов ⁷⁸ от рук мирных, благодетельных, Докторских, жаль его семейства, племянница ⁷⁹ в Кизляре всех жалчее.

От чего великий ваш Генерал махнул рукою на нас жалких, и ниже одним чином не хочет вперед толкнуть на пространном поле Государевой службы? [81] Что бы сказал он с своим дарованием, кабы век оставался Капитаном Артиллерии? Я хотя не осмелил еще моего дмения до того, чтобы с ним смиряться в способностях, но право дороже стою моего звания ⁸⁰. Вероятно, что на мои вопросы ответу от вас не получу, ну так хоть о чем-нибудь о другом, только не забудьте: отпишите и заставьте себя любить более и более

вам преданным

А. Грибоедов.

Табриз. 25 Июня 1820.

P. S. Семен Иванович ⁸¹ несколько раз просил меня вам изъяснить постоянное его к вам чувства дружества и уважения, но он же виноват коли я этого до сих пор не исполнил. В тот раз при отправлении курьера, не дал времени ни с кем письмами побеседовать. [85]

Его Высокоблагородию

М. Г. Петру Николаевичу Ермолову

Г-ну Полковнику в Шушу.

[1823 г.]

Дорогой полковник ⁸²,

я пишу вам в немногих словах, чтобы дать вам знать, что я все еще в Тифлисе; это очень далеко от Москвы ⁸³. Впрочем мои дорожные приготовления благоразумно кончены; сегодня я даже упаковал в ящик свое пианино, проданное Муравьеву ⁸⁴; можно было подумать, что я клал в гроб друга, до такой степени у меня сжималось сердце. Мои книги уже упакованы к отправке на тот случай, если я не вернусь сюда, После этого больше уж нечего ждать: добрый час. хорошее предзнаменование, то самое, которое было так важно для римлянина и которое важно и для нас восточных людей, и потом... можно ехать.

До свиданья, нежно-любимый и уважаемый друг, вы играете, конечно, большую роль в том, что я покидаю эту страну с грустью. Воспоминания об искренности, о пленительной сердечной доброте, которые вам свойственны, многократные ночные беседы в продолжении вашей болезни, когда мы болтали вдвоем с полной откровенностью, — помните ли вы об этом? со времени моего возвращения из Персии? А дни тишины и счастья в Мухровани ⁸⁵, каждый раз, как я приезжал вас навещать. Наконец, я не знаю.... но дело в том, что в тот момент, когда я пишу вам — я плачу, как ребенок. До свиданья еще раз и большая просьба — одобрить то, о чем я вам сейчас скажу. Джибелли ⁸⁶ накануне потери зрения. Вы чувствуете весь ужас его положения, если с ним это случится. Друг мой, в то время, когда вы ехали в Карабага ⁸⁷, вы пообещали ваши услуги в том, что ему могло бы быть полезно. [86] Теперь, когда речь идет о том, чтобы сдать в аренду недвижимое имущество Мехти-Кули-хана ⁸⁸ соблаговолите внести Джибелли в список тех, кто предлагает больше за сад или за одно или два селения хана, близ Шуши ⁸⁹.

Как только он оправится, даже если останется слепым или потеряет один глаз, он смог бы вернуться тогда в горы с теми гарантиями которые потребовали бы от него для аренды, а вы были бы добры за ним ее сохранить. Я не сомневаюсь в удаче этого дела насколько это будет зависеть от вас, если же нет! Боже! кто пособолезнует его судьбе? Конечно не Мадатов ⁹⁰.

До свиданья. Обнимаю вас по-братски.

Преданный вам

Грибоедов.

15 февр.

Тифлис. [90]

10.

Александру Сергеевичу Грибоедову.

Дорогой Грибоедов!

Третьего дня я получил ваше письмо за № 15 и я очень благодарен вам за все подробности, которые вы мне сообщаете о себе, о солдатах и обо мне. Из этих подробностей в окончательном итоге видно, что у вас прекрасная душа, что 80 ваших дезертиров должны будут почетным образом загладить свои вины перед родиной и что я виновен в том, что слишком рассчитывал на ум и находчивость других вместо того, чтобы придерживаться предписаний буквально. [91]

О, дорогой Грибоедов, я хорошо вижу, что мы в административной части сильно отстали. Но я не решаюсь обсуждать с вами с этой точки зрения вопрос о наших солдатах и позвольте мне на этот счет лишь изложить свое убеждение. Вам прекрасно известна поспешность, с которой все произошло, и вы должны согласиться, что я едва имел время обдумать это дело лишь в главных чертах. Вы помните, конечно, что меньше чем за сутки ко мне перебежало 40 человек, а через 3 дня после нашего въезда в Тавриз, в нашем распоряжении их было больше сотни. После такого прекрасного начала не должен ли я был ожидать наплыва всех здешних русских. Как часто и вы сами предавались тем же надеждам. Но зная по опыту малую сообразительность простых людей и недоверие, которое они имеют к оказываемым им иногда отличиям, — мог ли я начать иначе, чем начал? Одного слова не по вкусу кому-нибудь из них было бы достаточно, чтобы поселить среди всех сомнение, и мы, постоянно стесняемые тайными и коварными подвохами этого правительства, во что бы то ни стало должны были или удовлетворить решительно всех или со стыдом отказаться от выгод, которые сулило государству возвращение такого большого числа его заблудших детей. Это имя государства — магически действует на всех граждан и нам достаточно было его одного, чтобы заставить сделать из других и из себя все что хотят. Раз это так, то я, как ревностный чиновник, должен был заботиться только о главном, т. е. о приобретении всех солдат и надеяться, что в Грузии, или выше, более или менее поддержат мой план и поведут дело таким образом, чтобы ни военная дисциплина, ни мое слово, ни надежда солдат не пострадали от принятых в этих обстоятельствах решений. Требовалась ли какая-нибудь чрезвычайная сообразительность, чтобы выполнить подобную вещь? Имею честь уверить вас, что нет; [92] достаточно зная человеческое сердце, я утверждаю, что люди могут сегодня быть очень довольны и удовлетворены тем условием, на которое еще вчера смотрели с большим страхом. Итак, вы видите, дорогой Грибоедов, что я мог пообещать вашему отряду много, и что те, кто не будучи в силах выполнить мои обещания всецело, могли все же удовлетворить желание в значительной части, — вполне были в состоянии найти приличный выход в каждом отдельном случае, употребляя сначала строгий и суровый тон, с тем, чтобы сменить его в конце на чувствительный и отеческий. Кажется даже по официальным бумагам, которые у меня имеются, что исход дела складывался приблизительно в этом смысле, и что вашим солдатам дезертирам предстояла лишь простая необходимость сквитаться своим долгом перед родиной. Мое же слово не выполнено только в том, что император не разрешает свободно выбрать себе образ жизни тем людям, которые после моих представлений ожидали получить эту льготу, но тем не менее их искренно простили, вернули им права гражданства и спокойствие совести, раздираемой угрызениями. Дорогой Грибоедов, я до сих пор не вижу никакой беды, кроме разве того, что мне не удалось обеспечить для ваших солдат все то благо, которое я поставил себе задачей, от которого они отказались бы добровольно, если бы только у нас захотели придти к убеждению, что солдат — это не просто машина. Во всяком случае нужно было немножко сыграть комедию и уверяю вас, что они были бы довольны. Я смеюсь, говоря вам это слово, потому что на этом свете невозможно быть чем-нибудь довольным.

Вы по-видимому находитесь теперь у уважаемого Ермолова. Его подвиги не мешают ему читать вас беспрестанно. Старайтесь для вашего благополучия устроиться при его превосходительстве, который с своей стороны также должен ценить вас, нуждаясь в [93] талантливых людях; но ради бога, не играйте и не слишком сближайтесь с молодежью, потому что, иначе, я предсказываю вам, что вы переживете много дней и грустных и бедственных.

Моя судьба все та же, следовательно, слишком плохая для того, чтобы у меня было желание приобщить вас к ней. Однако, если вы не имеете надежды на что-нибудь лучшее в Грузии, советую вам приехать ко мне возможно скорее. Наконец мой дом начинает представлять защиту от ветра и холода. Сегодня мне удалось вставить там окна. Ни слова не говорю вам о постройке, хотя и очень подвинувшейся; еще многое нужно доделать, прежде чем можно будет там поселиться ⁹¹. Я 9 дней болен воспалением головы и левого глаза, так что не страдаю только тогда, когда глотаю большими дозами опиум. Виллок ⁹² отправился в Тегеран, Портер ⁹³ — в Константинополь, Гинджа ⁹⁴ вернулся из Шираза ⁹⁵, и, кажется, что Кормик ⁹⁶ исполняет обязанности проконсула Компании в Тавризе. Мы все собрались вместе на празднике Мохаррем ⁹⁷ и я очень жалею, что вы его пропустили. Этот праздник более театрален чем все другие в Персии и, поистине, достоин вашего внимания. Особенно стоит познакомиться с ролью, которую играет здесь христианский посол. Этот господин, который упрекает Калифа за его тиранию, грозит довести об этом до .сведения своего двора, и в конце концов, по мановению неизвестно чьей руки и после нескольких слов, ясно произнесенных отрубленной головой, — находит необходимым обратиться в мусульманство, но вместе с тем погибает от сабли палача,

Таким образом, дорогой Грибоедов, в самом Тавризе не стесняются открыто насмехаться над нашей религией и над международным правом! Я вернулся домой дрожа от негодования. [94] Мой брат ⁹⁸ беспрестанно вспоминает о вас и делает все, что может, чтобы научиться хотя бы немного логике Кондильяка ⁹⁹. Он обнимает вас, говорит тысячу приветствий и ждет вас с нетерпением, потому что он не любит слышать, когда говорят, что возможно желать навсегда уехать из этого прекрасного местопребывания.

Я очень беспокоюсь о судьбе Амбургера. Кажется, что бедный молодой человек серьезно болен; желаю ему, столько же для него, как и для вас, совершенно поправиться перед возвращением сюда. Шемир ¹⁰⁰ вот уже 3 недели, как вернулся. Шах ¹⁰¹ отослал его очень скоро под предлогом утешить меня письмом, которое его величество прислало мне; письмо правда очень любезное, но совершенно не подходящее к обстоятельствам. Генерал ¹⁰² без сомнения скажет вам о моих донесениях и вы сможете узнать их содержание. Плохие настают времена (Incidimus in amla tempora), однако, я надеюсь, что Верещагин ¹⁰³ скоро будет освобожден из рук своих притеснителей. Две недели тому назад я сыграл одну штуку с шахом через посредство Абдул-Вашеба ¹⁰⁴, который дал мне совершенно удовлетворительные известия.

Мазарович.

Тавриз.

(Число и месяц не разобрано)......1819 г.

Комментарии

1 Симон (Семен) Иванович Мазарович — происходил из древней Венецианской фамилии Смилоевич-Мазарович и был сыном адмирала Джиованни Мазаровича. Имея звание доктора медицины, он состоял с 1807 г. на русской службе и в августе 1816 г. был в качестве доктора причислен к посольству в Персию под начальством А. П. Ермолова, которым он был отправлен в Персию вперед до прибытия посольства, В 1818 г. по представлению Ермолова, “оценившего его редкие способности", он был назначен поверенным в делах в Персию, с причислением в ведомство Государственной коллегии иностранных дел - где он и прослужил до 26 января 1826 г., получив в 1821 г. чин статского советника. В 1828 г., когда Грибоедов заместил Мазаровича в Персии в качестве полномочного министра, последний был причислен к главноуправляющему Грузии Ф. И. Паскевичу чиновником особых поручений. В 1833 г. Мазарович состоял при Азиатском Департаменте. В 1836 г. присягнул на верность подданства России. Умер в Москве в 1852 г. (cм. “Архив Раевских", под ред. Б. Л. Модзалевского, т, I, стр. 290 — 291).

2 Комендант Моздока — Котырев.

3 Алексей Петрович Ермолов (1777 — 1861) — командир отдельного Кавказского корпуса, главноуправляющий гражданскою частью в Грузии и губ. Астраханской и Кавказской.

4 Цитата взята из буколик Виргилия. Ecloga II, 69. В переводе значит: “О Коридон, Коридон, какое безумие тебя охватило!"

5 В действительности число людей, которых вел Грибоедов было 158. См. содержание письма № 4.

6 Шамир Фриданович Мелик-Бегляров — переводчик, числившийся в 1817 г. в списке лиц, служивших при русском посольстве.

7 Тавриз — главный город персидской провинции Азербейджан, резиденция наследного принца — Аббас — Мирзы и местопребывание русской миссии в Персии. “По словам англичан Тавриз один из несчастнейших городов в Персии. Они говорят, что здесь только имеется один благопристойный дом, построенный для жительства войск, и называют его лачугой. Жителей теперь в Тавризе считают более тридцати тысяч. Город сей был во времена Шардена один из величайших и населеннейших на востоке, и по словам сего путешественника имел полмиллиона жителей. — Но никакой город не перенес еще столько бедствий от войн. Тавриз лежит среди границ соседственных государств, и был в разные времена попеременно 8 раз в руках у турок, татар и персиян, и столько же раз разграблен. Но главная причина развалин Тавризе есть частые землетрясения, которые несколько раз превращали в прах величественнейшие здания города." (Из рукописи “Собрание записок о Персии в 1817", из собр. Гос. Ист. Муз., Арх. № 896, стр. 73 об. — 74.)

8 Здесь Грибоедов имеет в виду персиян.

9 Мехмендаром назывался персидский чиновник, прикомандированный к иностранным посланникам и др. важным лицам. Мехмендаром Грибоедова был Махмед-Али-бек, который в 1817 г. состоял в той же должности при Н. Н. Муравьеве. Мнение о нем Грибоедова и Муравьева (См. “Р, арх.", 1886 г., № 4, стр. 506) — совпадают.

10 Альвар — селение близ Тавриза.

11 Фирман — указ.

12 Маранд — город, лежащий на пути между Тавризом и Нахичеванью. Описание его имеется в восп. о Персии Ф. Ф. Корфа (С.-П., 1838 г., стр. 79 — 80).

13 Эльдорадо — “Золотая страна"; так называют после открытия Америки всякую страну, изобилующую золотом, драгоценными каменьями.

14 Шамир — см. примеч. 2 к письму №2.

15 Фарсанг — или фэрсенг — персидская мера расстояния = 5000 метрам или 5 верстам.

16 Софиан — местечко, лежащее между Тавризом и Марандом. Из Софиана, по воспоминаниям Ф. Ф. Корфа (С.-П., 1838 г., стр., 81), — виден Тавриз (в 25 верстах.

В. статье Н. Н. Муравьева “Описание дороги от Еривани до Султании, — "помещенной в рукописи Гос. Ист. Муз. (Арх. № 896, стр. 73), подробно говорится о пути “от Маранда до Софиана. Расстояние 29 верст. Дорога идет сперва 3 версты равниной, спускаясь неприметно кручью, которой перейдя подымается несколько в гору, идет ущельем к Таврису. Ущелье сие имеет ширины с версту; горы по обеим сторонам невысоки, но скалисты и имеют много родников соленой воды. Вступая в ущелье находится на левой стороне дороги караван сарай именем Ям, он теперь развален; строение же по-видимому было прекрасное. На сем месте всякое лето Абаз-Мирза становится лагерем с войском. Речка Ям вытекает из гор и идет все по дороге до Софиана, не доезжая селения сего есть две мельницы на ручье. Ущелье в сем месте расширяется открывается пространная равнина, на которой за 6 часов езды виден простым глазом Тавриз. Софиан большое селение, принадлежащее приближенному чиновнику Абаз-Мирзы. Персияне уверяют, что вода из гор Ямских бегущая — целительная".

17 Шахзаде — принц крови; здесь разумеется Аббас-Мирза.

18 Назр (или Назар) Али — хан Маранды, батальонный командир сарбазов, который за отдачу 4 сентября 1826 г. без боя Елизаветполя русским был, по распоряжению Аббас-Мирзы, сначала перед войсками опозорен, а затем удавлен. (См. “Ген.-фельдм. кн. Паске-вич его жизнь и деятельность по неизд. источн.," сост. Щербатовым, С.-П., 1890 г., т. II, стр. 53, а также кн. “Жизнь г.-л. кн. Мадатова", С.-П. 1837 г., стр. 104,105 и др.).

Накануне того, как Грибоедовым писалось это письмо Мазаровичу, им было занесено в путевые записки 1819 г. следующее: “5-го сентября. Ночь, поустаю (по-отстаю?), днем нахожу своих. Брошенный больной. Дыни хлопчатая бумага, Возле Софиян у мельницы водопад холодок, кусты, маленький вал, завтракаем. Идем в ущельи, соляные воды и горы. Взбираемся на высочайшую гору крутую; узкая тропинка между камнями. Вид оттудова. Вышли в 2 пополуночи, пришли в Маранд в 7-мь по-полудни. Виноградная беседка." (Полн. собр. соч. А. С. Грибоедова, под ред. Н. К. Пиксанова, П., 1917 г., т. III, стр. 64).

19 Чапар — гонец, курьер.

20 Махмед-Али-бек — См. примеч. 1 к письму № 3.

21 "Недавно" — пишет Грибоедов в своих путевых записках — “одного областного начальника, не взирая на его 30-ти летнюю службу, седую голову и Алькоран в руках, били по пятам, разумеется без суда". (“Поли. собр. соч. А. С. Грибоедова, под ред. Н. К. Пиксанова, П., 1917 г., т. III, стр. 51). В статье П. Н. Ермолова, помещенной в рукописи Гос. Ист. Муз. о Персии 1817 г. говорится: “ ... в Персии наказание следует тотчас за виной и. приговор исполняется без отлагательства. Палочные удары общее наказание, как высших, так и нижних чиновников; во время пехотного учения, бывшего в Тавризе, в присутствии Аббаса-Мирзы и российского посла, английский капитан, обучающий пехоту бил палкою ошибавшихся, не только нижних чинов, но даже и самого батальонного командира. Удары сии не оскорбительны в Персии, ибо кроме шаха все оным подвержены, дети шахские, первейшие министры, точно также, как и последний поденщик". (Арх. № 896, стр. 54-55;.

22 Кельбель-хан — командир Нахичеванского батальона Ессак-Хан, сын Келбалы хана нахичеванского, ослепленного персиянами в нач. XIX столетия за его приверженность к России. (См. “Ген.-фельдмаршал кн. Паскевич. Его жизнь и деятельность по неизд. источн." — Щербатова; С.-П. 1888 г., т. II, стр. 286).

23 Нахичевань — персидский город, присоединенный в 1828 г. к России, когда границы ее были расширены до р. Аракса.

24 В путевых записках Грибоедова от 6 октября 1819 г. мы находим следующую запись: “Отправляемся; камнями в нас швыряют, трех человек зашибли! Песни: “Как за реченькой слободушка", “В поле дороженька", “солдатская душечка, задушевный друг". Воспоминания. Невольно слезы накатились на глаза". (Собр. соч., т. III, стр. 64).

25 Фет-Али — персидский шах.

26 Наиб султан — наследник престола, Аббас-Мирза (ум. в 1833 г., 52 лет) — один из 150 сыновей шаха и фактический правитель Персии, так как шах, по словам Ф. Ф. Корфа, “по старости и лени не хочет заниматься делами, то европейские миссии живут в Тавризе и дипломатическая часть поручена наследнику престола" (СПБ. 1838 г., стр. 111). По словам племянпика Грибоедова, Д. А. Смирнова, отношения его дяди и Аббас-Мирзы были связаны “чувствами личного взаимного уважения" (См. “Русск, слово", 1859 г., Апрель, стр. 75).

27 Чарвадар или Червадар — погонщик вьючных животных.

28 Укрываться в гареме от неприятных объяснений было в Персии обычным явлением. А. П. Ермолов, в своей записке о посольстве в Персию, рассказывает как Аббас-Мирза “предупрежден будучи, спасся в своем гареме" от чиновника русского посольства, посланного к нему Ермоловым для объяснений по поводу одного неприятного инцидента (См. “Зап. А. П. Ермолова", ч. II, стр. 57; М. 1869 г.).

29 Томан — или туман персидская монета, равная по тому времени 20 рублям ассигнациями или 4 руб. серебром (см. рук. “Собрание записок о Персии в 1817 г." Арх. № 896 в Гос. Ист. Муз.).

30 Карабага — область, ханство, принадлежавшее тогда Мехти-Кули-хану. По Гюлистанскому трактату 1813 года находилось под русским владычеством.

31 Абул-Фетх-Хан Чугундурский — желал перейти в русское подданство с 4.000 семейств, при условии, если он будет наследовать Карабагское ханство, принадлежавшее его родному брату Мехти-Кули-Хану, но Ермолов в отношении к гр. Нессельроде от 15 июня 1820 г. высказался против принятия Абул-Фетх-Хана в русское подданство; он опасался, что тогда ханство будет управляться под полным влиянием Аббас Мирзы, ибо родная сестра этих братьев была женою наследного принца Персии, а также потому, что ему были хорошо известны “коварные свойства сего персиянина и особая приверженность его к Аббас-Мирзе". (См. “Акты Кавказской Археограф. Комиссии", т. VI, ч. II, стр. 229).

32 Разбойник Александр — грузинский царевич, бежавший в Персию и волновавший оттуда в особенности закавказских лезгин.

33 Ларин — о дальнейшей судьбе его см. в тексте письма № 5.

34 Мейдан — площадь. Говоря о мейдане, Грибоедов подразумевал, вероятно, арсенал, построенный Аббас-Мирзой на площади Тавриза.

35 Вагин — русский пленный, рассказ которого записан Грибоедовым в его “путевых записках" за 1819 г., к сожалению, в очень сжатом и неясном виде. (Полн. Собр. соч., т. III, стр. 59 и 292).

36 Аракс — приток р. Куры.

37 Змеиная скала — Илан-даг (илан — по персидски значит — змея, даг-гора) находится близ Нахичевани. Название свое получила оттого, что “множество змей живут при сей горе" (см. Зап. Н. Н. Муравьева — “Р. арх"., 1886 г. № 4, стр. 484). В путевых записках за 1827 г. Грибоедов описывает Змеиную скалу, как увеличенный обожженный уродливый пень".

38 Казанчи — селение, лежащее между Нахичеванью и Шушей.

39 Пирнавут или Пернавут — армянское селение, под властью Мехти-Кули-Хана, а последний — под властью России.

40 Гарусса или Гюруса — селение, лежащее по дороге от Нахичевани к Шуше.

41 Подобное же описание условий, при которых Грибоедову приходилось путешествовать в Персии, мы находим в письме его к С. Н. Бегичеву от 29 января (1819 г.): “однако, свечка догорает, а другой не у кого спросить. Прощай, любезный мой; все храпят, а секретарь странствующей миссии по Азии на полу, в безобразной хате, на ковре, однако, возле огонька, который более дымит, чем греет"... (т.. III, стр. 37).

42 Карабаба — местечко, лежащее близ Нахичевани.

43 Мехти-Кули-Хан Карабагский, — перешел по Гюлистанскому трактату 1813 г. под русское владычество; имел чин ген.-майора. Бежав в 1822 г. в Персию, он снова вернулся под покровительство России в 1827 г.

44 Султан — значит капитан.

45 Гаргары или Гергеры — селение в Персии за Араксом, бывшее последнею на пути в Россию станцией тогдашних собственно персидских владений.

46 Мирза-Мамиш — см. выше в этом же письме. Имя его упоминается также в “путевых записках" Грибоедова (См. т. III, стр. 67).

47  В январе 1820 Г.Грибоедов снова выехал из Тифлиса в Персию.

48 Под начальством Ермолова на Кавказе состояли на службе два брата Вельяминовы: 1) Алексей Ал-др. (1788-1836 г.) — ген.-майор, начальник 21 пехотной дивизии, начальник штаба отдельного Кавказского корпуса; 2) Иван Ал-др. (1771 — 1837). — ген.-л., управляющий гражданскою частью в Грузии. Можно предполагать, что Грибоедов говорит в письме об И. А., который, как ближайший сотрудник Ермолова, жил постоянно в Тифлисе.

49 Сиссиан или Цициан — магал или поселок, лежащий между Нахичеванью и Шушей.

50 Шуша — до 1823 г. столица Карабагского ханства.

51 Чиначи или Чинахчи — имение кн. Мадатова близ Шуши, где находилась штаб-квартира. При осаде Елизаветполя (в 1826 г.) было сожжено до основания.

52 Реут — Командир 42-го егерского полка, выдержавший в 1826 г. 50-ти дневную осаду в крепости Шуше.

53 Кн. Мадатов Валериан Григорьевич (1782 — 1829) карабагский уроженец. Состоял при отдельном Кавказском корпусе и был военноокружным начальником Карабагской провинции. С 1826 г. — ген.-лейтенант. С назначением на Кавказ Паскевича — был уволен. В 1824 г. Грибоедов писал С. Н. Бегичеву из Петербурга; “ ... Павлов, Мадатов и еще одно лицо всех их поважнее гораздо чином (с Трубецким получишь отгадку) — уморительные люди; я сколько нагляделся смешного, и сколько низостей!" (Собр. соч. т. III, стр. 154).

54 Серхенг или сер-ганг (т. е. подполковник) Мустафа-Кули-Хан. Ермолов писал о нем в предписании ген.-л. Вельяминову от 20 августа 1819 г.: “Выбежавшего из Персии серхенга Мустафа-Кули-Хана я точно знаю: он в проезд мой через Тавриз командовал лучшим баталионом регулярных персидских войск"... “Если ваше превосходительство прикажите ему явиться к себе, то может он сообщит разные полезные сведения, как чиновник, находившийся всегда при лице Аббас-Мирзы......“Весьма отяготительны казне подобные выбегающие, но невозможно отказать в покровительстве особенно людям известного происхождения, паче, когда персияне от нас принимают всех вообще перебегающих. Отказав одному или выдав обратно, мы подвергли бы человека, просящего убежища, лютейшему наказанию и навсегда пресекли бы путь и таковым людям, которые могут весьма быть нам полезны". (“Акты Кавк. Археограф. Комиссии", т. VI. ч. II, стр. 217).

55 Елизаветпольский Комендант — Максим Иванович Пономарев (о нем см. “Р. арх.", 1886 г., №12, стр. 453 и др.).

56 Селим-Хан Шекинский — владелец бывш. ханства Шекинского, бежавший в Персию. По Гюлистанскому трактату 1813 г. Шекинское ханство, как пограничное, признавало владычество России. Приказом ген.-м. Вельяминова от 27 июля 1819 г. было объявлено, что “если бы Селим-хан осмелился появиться в ханстве, то стараться или схватить или истребить его". (“Акты Кавк. Археограф. Комиссии", т. VI, ч. I, стр. 738).

57 Павел Иванович Могилевский — правитель гражданской канцелярии главноуправляющего А. П. Ермолова, д. ст. сов.; впоследствии был Полтавским губернатором.

58 Танджа — крепость, взятая в 1803 г. кн. Цициановым и названная Елизаветполем. Теперь входит в состав Азербейджанской республики под старым своим именем.

59 Вельяминов.(?).

60 Шамшедиль — татарская дистанция пограничная с Персией. В отношении Ермолова к кн. Волконскому от 26 июня 1819 г. читаем: “В Грузии оставался я наблюдать до какой степени могут успевать происки Шахского сына Аббас-Мирза, старающегося возмутить пограничные наши татарские области. В одной из них, называющейся Шам-Шадильскою дистанциею, обнаруживаются некоторые беспокойства; но думаю, что они кончатся побегом нескольких семейств и важных последствий никаких не будет". (“Акты Кавк. Археогр. Комиссии", т. VI, ч. II, стр. 745; см. также зап. Н. Н. Муравьева — “Р. арх.", 1886 год № 11, стр. 312 — 314).

61 Ларин — см. текст письма № 4.

62 Вельяминов. (?)

63 Речь идет о персах, у которых длинная борода считалась признаком красоты. Персидский Шах, подаривший свой портрет Александру I-му и Ермолову, по словам последнего “менее всего заботился о сходстве, но чтобы борода написана была длиннее обыкновенной". (Зап. А. П. Ермолова; М. 1869 г., ч. II, стр. 47 — 48).

В рукописи “Собрание записок о Персии в 1817 г.". принадлежащей Гос. Ист. Муз., Арх. № 896 говорится: “Персияне нынешнего века почитают длинную бороду величайшим украшением. Царствующий ныне Фат-али-Шах имеет ее весьма длинную. Персияне прилагают о бороде своей величайшее попечение. Черная и густая борода всегда другим предпочитается; почему и не видишь, разве только между простым народом, бороды натурального их цвета. Они их красят делаемым из листьев г а н ы тестом, отчего волоса получают цвет оранжевой. Через час после сего принимают сие тесто, вымывают бороду и кладут другое тесто из листьев индиго. После сей операции, во время которой человек лежит на спине и чувствует в подбородке сильную боль, цвет бороды делается зеленой, а через сутки черной".

64 А. П. Ермолов.

65 Гюлистанский трактат, заключенный между Россией и Персией, в 1813 г., по которому Персия признавала владычество России над пограничными ханствами: Ширвинским, Шекинским, Карабагским, Ганджинским и Талышинским.

66 Шулаверы — селение, в Борчалинской дистанции.

67 Андрей Иванович Рыхлевский — д. ст. сов. (ум. 3 декабря 1830 г. на 48 году.) С 1817-1820 г. — чиновник при А. П. Ермолове. По списку губернаторов: с 1821-1824 г. — Олонецкий, а с 1825-1829 г. — Вятский губернатор. С 1830 г. — директор Мед. Департамента. Был женат на Лашковской Елене Ивановне (ум. 10 декабря 1875 г. на 73 году). (См. картотеку, составлен. Б. Л. Модзалевским, находящуюся в Пушкин. доме).

68 Георгиевск — в 1820 г. был губ. городом Терской области; лежит на левом берегу р. Подкумка.

69 Кизляр — обл. город Терской области.

70 Софья Федоровна Ахвердова, — падчерица друга Грибоедова Праск. Ник. Ахвердовой, — на которой женился впоследствии Ник. Ник. Муравьев-Карский. С. Н. Ермолов в письме к брату П. Н. Ермолову от 28 апреля (1928 г.?) сообщает: “Муравьев также произведен в генералы и с своей генеральшей живут очень счастливо; что за чудесная жена его Софья Фед. Он прекрасный человек, но странной имеет характер, и чудесит иногда порядочно, но надо видеть, как умеет она его наставить на путь истинную". (Из собр. Госуд. Ист. Муз., Арх. № 896). В своих записках Муравьев пишет: “Красота и воспитание Софьи Ахвердовой привлекали в дом ее множество гостей. Многие в нее влюблялись, но не приступали к женитьбе, опасаясь расстроенного состояния дел ее". (“Р. Арх.", 1889 г. № 4, стр. 594). Едва ли не Грибоедова имел в виду Муравьев, когда писал о “толпе молодежи, отчасти наглой, которую, принимали в доме сем (т. е. П. Н. Ахвердовой) слишком хорошо, и, которая пользуясь сим ласковым приемом, веселилась и не переставала в неприличных шутках заочно превозносить красоту и качества Сонюшки, не имея на нее никаких честных видов замужества". (“Р. Арх.", 1889 г., № 9, стр. 62 — 63.). Муравьев не скрывает в своих воспоминаниях, что присутствие Грибоедова на их свадьбе было ему неприятно. А. С. не утаил от Муравьева, что “был неравнодушен к Ахвердовой," точно также; впрочем, как и Муравьев, который признался Грибоедову, что Нина Ал-др. Чавчавадзе, будущая жена А. С, ему “более нравилась". (Там же, стр. 61). Письмо Грибоедова подтверждает мнение Муравьева о молодежи, относившейся к С. Ф. Ахвердовой с некоторым легкомыслием и невоздержанностью в словах.

71 А. П. Ермолов.

72 Поль — имя или фамилия дважды упоминаемая Грибоедовым: в “путевых записках" от 5 марта 1822 г, и в письме к неизвестному (кн. А. А. Шаховскому?) от 17 сентября 1820 г. (См. Собр. соч., т. III, стр. 68 и 144).

73 Сравнение с Диогеном.

74 А. П. Ермолов.

75 При отъезде в Персию Грибоедов получил лишь чин титулярного советника; чин же коллежского ассесора, который он желал иметь тогда же, он получил только 3 января 1822 г.

76 Георгий Иесеевич кн. Эристов (1760 — 1863) ген.-м., ген.-л., командующий резервною гренадерскою бригадою, военно-окружной начальник в Кахетии. Был человеком, по-видимому, с неуравновешенной психикой. Муравьев-Карский, рассказывает о нем в своих записках от августа 1823 г. “Князь Эристов старик, Осетин или Грузин, дослужился однако до генеральского чина. Человек сей отменно добр и честен, но столько же глуп и бестолков; он, говорят, был прежде храбр. Года три тому назад он сходил с ума и теперь еще не совсем поправился от сей болезни, пущается охотно в разговоры о духах, бесах и философии, не читав от роду никакой книги, так что трудно иногда удержаться от смеха при разговорах его" (“Р. арх." 1888 г. № 9, стр. 45).

77 Иван Онуфриевич Пузыревский I. — полковник, командир 44 егерского полка, принимал деятельное участие в усмирении имеретинского бунта, вспыхнувшего в 1820 г., вследствии предпринятого, по распоряжению митрополита Феофилакта в Имеретии, описания церковных имений. А. А. Вельяминов писал П. Н. Ермолову от 11 марта 1820 г.: “Пузыревский цапнул митрополитов и иных. Один из святителей Кутатель, обратился уже в мощи, т. е. на третий или четвертый день со страху умер. Абашидзевы и Церетель ускользнули, но все же в Имеретии преспокойно и вероятно никакого шума не будет". Вельяминов ошибся: Пузыревский вскоре же был предательски убит кн. Кай-хосро Гуриели, завлекшим его в свой дом. (См. записки А. П. Ермолова; М. 1869 г., ч. П. Приложения, стр. 118-120 и 126). Подробности этого дела см. в “Актах, собр. Кавк. Археограф, ком.", т. VI, I, стр. 536, 539, 584 и др.

78 Федор Исаевич Ахвердов — умер в апреле 1820 г. (См. “Арх. Раевских", т. I, стр. 321. и “Р. старина", 1874 г., октябрь, стр. 299. В собр. соч. А. С. Грибоедова, под ред. Н. К. Пиксанова, т. III, стр. 342 — год смерти его “1818" — указан ошибочно). Начальник Кавказской артиллерии. Был женат на Прасковье Ник. Арсеньевой, которая воспитывала будущую жену Грибоедова, дочь Эриванского губ. кн. А. Г. Чавчавадзе, — Нину Александровну (1812 — 1857).

79 Анна Андреевна Ахвердова.

80 Здесь Грибоедов говорит об А. П. Ермолове.

81 С. И. Мазарович.

82 Петр Николаевич Ермолов (р. 8 окт. 1787 г. — ум. 20 июня 1844 г.). Женат был на Анне Григорьевне ур. Оболенской (р. 7 февр. 1807 г. — у. 22 июня 1852 г.). Начал службу при Мин. вн. дел с 30 апр. 1806 г. в 1808 г. — перешел подпрапорщиком в л.-гв. Семеновский полк; в 1809 г. — произведен в прапорщики; в 1811 г. — в подпоручики; в 1817 г. — в полковники; 9 окт. 1818 г. назначен командиром Грузинского гренадерского полка; 20 апреля 1823 г. — за отличие по службе пожалован ген.-майором. Участвовал в кампании 1812 — 14 г.г.; с 17 апр. по 10 окт. 1817 г. состоял при чрезвычайном посольстве в Персии; в 1827 г., 13 декабря вышел в отставку по болезни и с тех пор поселился в Москве, проводя лето в своем подмосковном имении “Собакино".

Состоял членом ученых общ-в: Испытателей Природы и Сельского хоз. в Москве.

Умер в Москве, в собственном доме в Чернышевском пер. Похоронен вместе с женой в Моск. Покровском монастыре. (См. кн. Л. Ермолова: “Род Ермоловых". М. 1913 г., стр. 51 — 53).

83 Грибоедов уехал в Москву и Петербург 5 марта 1823 г., получив отпуск на 4 месяца. Вернулся на Кавказ лишь в 1825 г.

84 Николай Николаевич Муравьев (1794 — 1866 г.) — гв. генер. штаба, штабс-капитан, впоследствии — генерал. Член посольства А. П. Ермолова. Оставил интересные записки, напечатанные в “Р. арх." за 1886 — 1889 г.г.

А. Берже пишет о Грибоедове, что он смог заниматься в Тифлисе музыкой “благодаря фортепиано, едва ли не единственному, приобретенному у Н. Н. Муравьева". (См. “Р. стар." 1874 г. т. XI, стр. 289). О Грибоедове-музыканте см. статью проф. С. К. Булич (полн. собр. соч. Грибоедова, С.-П. 1911 г., т. I, стр. 305). Н. Н Муравьев, по свидетельству Э. В. Бриммера, был “очень хороший музыкант, игравший на разных инструментах Я видел его играющим" — пишет он — “на фортепиано, на флейте, в зоре музыкантов с волторною и с почтовым рожком в руке". (См. “Кавказский сборн"., т. XV, стр. 132 — 133).

85 Мухровань — сел. Душетского у., Тифлисской губ. Там стоял Грузинский полк, которым командовал П. Н. Ермолов. (См. “Кавказский сборн.", т. XV, стр. 121 и “Р. арх." 1888 г. № 9, стр. 27).

86 Джибелли или Жибелли — личность которого установить не удалось. Имя его встречается только один раз в письме Грибоедова к Н. А. Каховскому от 3 мая 1820 г.; из письма видно, что Джибелли был партнером Грибоедова по игре в карты (см. полн. собр. соч., т. III, стр. 139).

87 Карабага — см. прим. 12 к п. № 4.

88 Мехти-Кули-хан — см. прим. 25 к п. № 4. После бегства его летом 1822 г. в Персию из-за неудовольствия жителей его управлением и из страха понести ответственность за растрату казенных денег, (а по словам Н. Н. Муравьева из-за желания русского правительства овладеть его ханством — см. “Р. арх.", 1888 г. № 7, стр. 0350), — в Карабагском ханстве было учреждено русское управление. В письме речь идет об отдаче владений хана в аренду. Для приведения в известность доходов Карабагской провинции и установления сборов, туда были направлены правитель канцелярии А. П. Ермолова — П. И. Могилевский и П. Н. Ермолов, которые, как сказано в донесении А. П Ермолова Александру I-му, “возложенное на них поручение исполнят с приличествующим правительству достоинством". (См. “Зап. А. П. Ермолова", М. 1868 г., ч. И, стр. 167 — 168).

89 Шуша — см. прим. 4 к п. № 5.

90 Мадатов В. Г. — см. прим. 7 к п. № 5. В 1819 г. Мехти-Кули-хан обратился к А. П. Ермолову с просьбой разрешить г.-м. кн. Мадатову, уроженцу Карабага, принять от него поместья; предложение его было отклонено, ибо нашли, что чиновнику русской службы неудобно принимать подарок от хана, но затем, после длительной переписки, выяснившей, что хан не дарит, а предлагает Мадатову лишь воспользоваться имением “взамен другого, принадлежавшего предкам его в сем ханстве" — Мадатов в 1821 году, 23 августа, получил разрешение правительства принять предлагавшееся ему имение “в вечное, потомственное владение". (См. “Записки А. П. Ермолова", М. 1868 г., ч. II, стр. 97 — 98 и стр. 142 — 143).

В письме Грибоедов намекает, очевидно, на личную имущественную заинтересованность Мадатова, который после бегства Мехти-Кули-хана был назначен военно-окружным начальником Карабагской провинции. (О Мадатове см. кн. “Жизнь ген.-м. кн. Мадатова", СПБ., 1837 г., 8°).

91 “Мазарович отстроил Palais de Russie великолепнейший" — писал Грибоедов Н. А. Каховскому 25 июня 1820 г. (Собр. соч. т. III, стр. 142). Постройка дома Мазаровичем по типу русских домов вызывалась особенностями местного климата. “Климат Тавриза достоин замечания. Сильные жары летом, и сильный холод зимой; бывает иногда до двадцати градусов мороза и бывали примеры, что в глубокую весну замерзали люди в окрестностях. Река Аджи замерзает в январе и декабре месяцах и по льду провозят орудия, тоже самое случается с Араксом, чрез который персидская артиллерия по льду переходила". (Из рук. Гос. Ист. Муз. Арх. № 896, стр. 74).

92 Виллок — английский поверенный в делах в Персии. В записках Н. Н. Муравьева за август 1817 г. читаем: “11-го числа ввечеру ходил я к Английскому поверенному в делах Виллоку и Кампбелю, с Мазаровичем; нас хорошо приняли, разговаривали на счет книг о Персии. Из всего можно было заметить, что Виллок человек недальный"... “Они уже 9 лет живут в Персии и не чувствуют охоты ехать в свою отчизну: столь на них сильно действует сребролюбие. Англичане сии не показали той радости, которую чувствовать должны европейцы при воззрении на своих соотчичей; они сделались совершенными Персиянами. Из разговора приметна была колкость, с которой они обращались; но и мы им не спускали и за одну колкость, отвечали двумя. Впрочем признаться должно, что чай и кальяны у них в большой исправности; живут они хорошо и чисто". (“Р. арх.", 1886 г. № 4, стр. 519).

93 Портер — сэр Роберт Портер английский писатель об Азии. Н. Н. Муравьев в своих записках пишет от 13 октября 1817 года: “...обедал у главнокомандующего. С нами обедал полковник Портер, Английской службы. Пришелец сей служил при английском после Каткарте, имеет большое состояние и к стыду русского дворянства женат на княжне Щербатовой. Он приехал сюда проездом в Персию, где он хочет пробыть несколько месяцев, выдавая себя за путешественника; но вероятно он был послан в Персию от английского посла, дабы нас там еще застать и донести ему о происходящем". В записи от 16 окт. 1817 г., Муравьев пишет: “Изо всех разговоров Портера видно, сколь он привязан к деньгам". (“Р. арх." 1886 г. № 5, стр. 15) и “Р. Слово", 1859 г., апрель, стр. 69).

94 Гинджа. — вероятно адъютант Аббас-Мирзы — Гаджи Махмет-Али.

95 Шираз город персидской провинции Фарси-стан.

96 Джон Кормик — доктор, английский офицер

97 Мохаррем — первый месяц мусульманского (лунного) года; в течении первых 10 дней этого месяца оплакивается смерть Гуссейна.

98 Осип Иванович Мазарович. (?)

99 Кондильяк Этьен-Боно де Мабли (1715 — 1780) — французский философ, представитель философии сенсуализма, выводящий психику человека из ощущений внешних чувств.

100 Шемир — см. прим. 2 к письму № 2.

101 Фет-Али — шах персидский.

102 А. П. Ермолов.

103 Верещагин — русский пленный, притесняемый персиянами, что видно и из текста путевых записок Грибоедова (см. Собр. соч., т. III, стр. 61) и из письма Амбургера к Мазаровичу от 30 января 1826 года, в котором он пишет: “честь имею при сем к Вам, Милостивый Государь, препроводить копию с переписки Вашей с персидским Министерством, касательно пленного в Ширазе господина капитана Верещагина" (из собр. бум. Гос. Ист. Муз., Арх. № 205).

104 Абдул-Вашеб — Мирза Абдул-Вахаб — министр, пользующийся особенной доверенностью шаха. (См. зап. А. П. Ермолова, М. 1869 г., ч. II, стр. 27 — 31).

Текст воспроизведен по изданию: А. С. Грибоедов в Персии 1818-1823 гг. (по новым документам). Библиотека документов, записок и воспоминаний. Кн. 25. М. Жизнь и знание. 1929