Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

МЕМУАРЫ ГЕНЕРАЛА БАРОНА ДЕ МАРБО

MEMOIRES DU GENERAL BARON DE MARBOT

ТОМ ПЕРВЫЙ

Вступление

Генерал барон де Марбо (Марселен), мемуары которого мы публикуем, принадлежал к семье родом из Керси, где с начала прошлого века она занимала высокое положение. Члены ее прославились в основном на военном поприще и за 50 лет дали Франции трех генералов.

Отец автора Мемуаров и Критических замечаний начал военную службу в роте телохранителей короля Людовика XVI, затем был драгунским капитаном и адъютантом графа Шомберга. Как только разразилась революция, он вступил в Пиренейскую армию и за четыре года службы достиг звания дивизионного генерала, в 1798 году был избран в Законодательное собрание и затем на Лигурийском побережье командовал одной из дивизий армии Массены. Он умер во время осады Генуи вследствие тяжелых ранений и тифа. Он оставил после себя четырех сыновей, из которых только двое выжили, их звали Адольф и Марселен.

Старший, Адольф, сделал карьеру штабного офицера, стал бригадным генералом во время Июльской монархии и умер в 1844 году. Из трех генералов семьи Марбо наиболее яркой фигурой является, конечно, автор этих мемуаров, человек действия, одаренный настоящим военным умом, храбростью, особенно проявившейся в подвигах при Ратисбонне и Мёльке. Оставляя детям воспоминания о своей жизни, генерал Марбо думал, что пишет их только для узкого круга самых близких ему людей. Он забыл, что его карьера была отмечена многими блестящими военными подвигами и связана с событиями большой важности времен Республики и Империи и тем самым уже стала достоянием истории Франции.

Его рассказы, полные вдохновения, искренности, то пикантные, то драматические, его впечатления и размышления, отмеченные талантом настоящего писателя, рисуют живую картину одного из наиболее ярких [10] периодов нашей истории. Более того, это повествование представляет совершенно особый интерес, поскольку воспроизводит дух тех кругов общества, в которых жил автор. Часто читатель может в них обнаружить следы непосредственных и очень личных размышлений императора, проникая в жизнь штабов, он может увидеть истинную картину жизни главных полководцев армии того времени. Их таланты и качества вызовут безусловное восхищение, но в то же время разногласия, происходившие между ними в критические минуты жизни, объясняют некоторые из причин наших неудач.

За 15 лет почти беспрерывной борьбы автор этой книги, сначала 17-летний солдат, оказывался в самых различных обстоятельствах, затем проявил себя бесстрашным офицером, побывал адъютантом многих маршалов и в самых сложных операциях обнаружил редкие качества преданности, такта и предприимчивости. Отважный командир полка, не щадящий своей жизни, он мужественно провел своих солдат через последние кампании армии императора в России, Саксонии и Бельгии.

Мемуары заканчиваются в 1815 году. Публичная жизнь автора, ненадолго прерванная ссылкой, впоследствии будет полностью отдана службе при герцоге Орлеанском. Генерал будет сопровождать его в качестве адъютанта во время осады Антверпена, в блестящих кампаниях в Африке и в конце концов в том же качестве будет служить графу Парижскому. Барон де Марбо, ставший пэром Франции в 1845 году, скончался в Париже 16 ноября 1854 года.

Наследники этих ценных рукописей посчитали невозможным продолжать отказывать все учащающимся просьбам о публикации этих ценных документов. Мы были бы счастливы, если бы эти славные воспоминания смогли стать ценным уроком и благородным примером нашим новым поколениям военных и вдохновили их на подвиги на поле брани. Пусть эти мемуары напомнят о заслуженной известности имени недавно ушедшего от нас человека и воскресят героический образ этого солдата.

Моей жене и моим двум сыновьям

Моя дорогая жена, мои дорогие дети, я был свидетелем, хотя и очень молодым, великой и страшной Революции 1789 года. Я жил при Конвенте и Директории, я видел Империю. Я участвовал в ее грандиозных войнах и чуть не был уничтожен при ее падении. Я часто был близок к Императору Наполеону. Я служил в штабах пяти самых знаменитых маршалов — Бернадотта, Ожеро, Мюрата, Ланна и Массены. Я был знаком со всеми выдающимися людьми той эпохи. Я испытал ссылку в 1815 году. Мне выпала честь часто видеть короля Луи-Филиппа, когда он был еще только герцогом Орлеанским, и после 1830 года в течение двенадцати лет я был адъютантом его августейшего сына — принца и нового герцога Орлеанского. Наконец, после того, как ужасное событие похитило этого человека, я продолжал свою службу при персоне его августейшего сына графа Парижского.

Итак, я был свидетелем многих событий, я многое видел, многое запомнил. И поскольку вы давно желаете, чтобы я написал свои мемуары, описал свою жизнь и те выдающиеся события, в которых мне довелось участвовать, я уступаю вашим просьбам.

Но поскольку вы хотите узнать больше подробностей о том, что происходило со мной, а не детальные описания известных исторических событий, рассказанных в сотнях произведений, я буду о них говорить лишь в общих словах, лишь для того, чтобы отметить различные эпохи и времена, в которые мне довелось жить, а также влияние, которое эти события оказали на мою судьбу.

Описание отдельных личностей будет более подробным. Я беспристрастно поправлю мнение, сложившееся в отношении тех, кого я знал лично. Что касается стиля, он будет простым, как это и должно быть в рассказе, написанном для семьи. Рядом с событиями огромной политической важности я расскажу о случаях веселых, странных, полных мальчишества, а что касается меня лично, то остановлюсь на деталях, которые, может быть, ничего значительного собой и не представляют.

Почти все люди жалуются на свою судьбу. Провидение ко мне было щедрым, хотя моя жизнь и не была лишена злоключений. Однако удачи и счастье составляют значительно большую ее часть, чем огорчения и трудности. И если бы мне предстояло вновь начать мою жизнь, я бы в ней ничего не изменил.

Что сказать? У меня всегда было убеждение, что я родился счастливым. Мне удалось остаться на плаву во время бурь, которые поглотили почти всех моих современников. И сегодня я окружен нежной и преданной и любящей семьей. И я благодарен Провидению за такое распределение хорошего и плохого в моей судьбе. [12]

Глава I

Происхождение моей семьи. — Отец вступает в гвардию. — Семья Сертена. — Жизнь в замке Ла Ривьер. — Эпизоды детства.

Я родился 18 августа 1782 года в замке Ла Ривьер, принадлежащем моему отцу, расположенном на берегах реки Дордонь, в прелестной, веселой долине Болье, на стыке земель Лимузена и Керси. Сегодня это департамент Коррез. Отец был единственным сыном в семье. Его отец и дед, будучи также единственными детьми, скопили немалое для провинции состояние и стали обладателями значительных земельных наделов, которые в конечном счете и достались моему отцу. Семья де Марбо имело благородное происхождение, хотя довольно долго не использовала перед своей фамилией частицу «де». По выражению той эпохи, она вела благородный образ жизни, то есть жила на свои собственные доходы, не добавляя к имеющемуся ни состояний, ни промышленных предприятий. Она имела обширные связи со многими дворянами края и дружила со знатными семьями, такими как д'Юмьер, д'Эстресс, Конак, Ла Мажори, и многими прочими.

Я останавливаюсь на этом, потому что в те времена, когда знать была могущественной и высокомерной, дружба, соединявшая семью де Марбо с этими знаменитыми домами, в роду которых насчитывалось немало маршалов Франции, доказывала, что наша семья пользовалась большим уважением в стране.

Мой отец, родившийся в 1753 году, получил превосходное воспитание и был очень образованным человеком. Он любил науки, литературу и искусство. Условности и правила светского общества, в котором он жил, лишь до некоторой степени обуздывали его довольно бурный нрав. Однако у него было очень доброе сердце, и он всегда старался после какой-нибудь вспышки сделать так, чтобы забылись как можно скорее его невольные резкости. Отец был очень красивым мужчиной, высокого роста и хорошо сложенным. Его загорелое лицо, мужественное и строгое, с очень правильными чертами, было прекрасно. Дедушка стал вдовцом еще в то время, когда его сын учился в коллеже. Домом управляла одна из его старых кузин Удине де Болье. Эта родственница оказала моему дедушке огромную помощь, особенно когда он ослеп, после того как рядом с ним ударила молния. С тех пор он практически не выходил из замка. До своего выхода в свет отец находился в обществе старика-инвалида и тетки, готовой преданно исполнять малейшие его желания. Он мог использовать по собственному усмотрению все состояние семьи, однако он не злоупотребил этим.

Поскольку у отца всегда была страсть к военному искусству, побуждаемая ежедневным общением с молодыми аристократами из соседних поместий, он согласился на предложение, сделанное ему полковником [13] маркизом д'Эстрессом, соседом и другом семьи, поступить на службу в роту телохранителей 1 короля Людовика XV.

Став телохранителем, отец получил звание младшего лейтенанта и по прошествии нескольких лет стал лейтенантом. Пользуясь покровительством маркиза д'Эстресса, он был принят во многих знатных домах Парижа и, в частности, в доме генерал-лейтенанта графа Шомберга — генерального инспектора кавалерии. Шомберг оценил достоинства моего отца и назначил его в 1781 году капитаном своего драгунского полка, а в 1782-м взял его к себе в адъютанты.

Дедушка умер, когда отец был еще молодым человеком. Его состояние и положение (в то время в провинции капитан являлся достаточно значительной фигурой) позволяли ему самому выбрать себе супругу, не опасаясь отказа. На расстоянии одного лье 2 от нашего поместья Ла Ривьер находился замок Лаваль-де-Сер, где жила небогатая семья благородного происхождения де Сертен. Глава этого дома погряз в долгах, и делами его руководила мадам де Сертен, женщина редких достоинств. Она происходила из дворянской семьи де Вердаль, которая, как известно, претендовала на то, что среди ее предков был и святой Рок 3 поскольку один из Вердалей женился на сестре святого Рока в Монпелье. Я не знаю, до какой степени подобные утверждения были обоснованными, но совершенно верно, что до революции 1789 года у дверей старинного замка Грюньяк (до сих пор принадлежащего семье Вердаль) существовала каменная скамейка, которую очень чтили жители окрестных горных деревень, поскольку, согласно легенде, святой Рок, приезжая навестить сестру, любил сидеть на этой скамейке и любоваться сельской местностью. Из замка, который напоминал скорее мрачную крепость, делать это было невозможно.

У г-на и г-жи де Сертен были три сына и дочь, и, согласно обычаям того времени, они добавили к своей фамилии название их поместий. Так, старший из сыновей получил прозвище Канробер, которое носил потом его сын, наш двоюродный брат, прославивший это имя 4. Старший сын семьи де Сертен в то время, о котором я говорю, служил капитаном в пехотном полку Пентьевра и являлся рыцарем ордена Святого Людовика. Второго сына называли Иль. Он был лейтенантом в полку [14] Пентьевра. Третий сын получил прозвище Ла Кост и, как и мой отец, был одним из телохранителей короля. Дочь звали мадемуазель дю Пюи, она-то и стала моей матерью.

Мой отец сдружился с г-ном Сертеном де Ла Костом. Было бы странно, если бы этого не произошло. После трех месяцев совместной службы в Версале и совместных поездок домой, совершаемых дважды в год, они окончательно привязались друг к другу.

В то время общественные экипажи были большой редкостью, к тому же они были грязные, неудобные и двигались очень медленно. Пользоваться ими считалось дурным тоном, и поэтому пожилые или больные дворяне предпочитали нанимать отдельные экипажи, а молодые знатные люди и офицеры путешествовали верхом. Среди телохранителей установился обычай, который в наши дни мог бы показаться весьма странным. Поскольку эти господа служили всего три месяца в году и их корпус, таким образом, делился на четыре примерно равные части, то те из них, которые жили в Бретани, Оверни, Лимузене и других районах, славящихся хорошими лошадьми, закупали по нескольку лошадей, цена которых не должна была превышать 100 франков, включая седло и упряжь. В определенный день все телохранители из одной и той же провинции, которым надлежало возвращаться на службу, съезжались верхом в определенном месте, и веселый караван отправлялся в путь по дороге на Версаль. В день они проезжали от 12 до 15 лье в полной уверенности, что вечером они найдут приличное жилище за умеренную цену и хороший ужин в заранее избранных ими гостиницах, в которых их уже ждали в условленные дни. Путешествие проходило весело, в беседах и песнях, невзирая на погоду, будь то дождь или жара, ни на мелкие неизбежные неприятности. Каждый должен был по очереди рассказывать хорошую историю. По пути этот караван разрастался благодаря присоединению новых телохранителей из соседних провинций. Наконец, различные группы из всех уголков Франции достигали Версаля точно в тот день, когда кончался их отпуск, и таким образом они появлялись именно тогда, когда предыдущие отряды телохранителей готовились к отъезду. Каждый из них покупал у прибывших лошадку за 100 франков, и таким образом образовывался новый караван, возвращающийся в родные места. Затем, после прибытия к родному очагу, они отпускали лошадей пастись и оставляли их там без присмотра на 9 месяцев до того момента, когда им снова надо было возвращаться в Версаль. Лошадей покупали их товарищи, отправляющиеся в отпуск, и таким образом эти лошадки, меняющие бесконечно своих хозяев, путешествовали по самым различным провинциям Франции.

Итак, мой отец сдружился с г-ном Сертеном де Ла Костом, служившим вместе с ним в роте Ноайя 5. По возвращении в свою родную [15] провинцию они часто виделись. Вскоре он подружился также и с братьями г-на де Сертена. Мадемуазель дю Пюи была хороша собой, остроумна, и, хотя у нее не было большого приданого, а отцу предлагались выгодные партии, он все-таки предпочел мадемуазель дю Пюи и женился на ней в 1776 году.

Нас было четверо братьев: старший Адольф сегодня лагерный маршал 6, я был вторым, Теодор третьим, и Феликс последним. По возрасту мы отличались друг от друга примерно на два года. Я был крепкого телосложения, болел в детстве только оспой, но однажды чуть не погиб при одном несчастном случае, о котором я вам сейчас расскажу.

Когда это произошло, мне было три года, но случай был столь серьезным, что воспоминание запечатлелось в моей памяти на всю жизнь. Из-за моего вздернутого носа и круглого овала лица отец называл меня котенком. Подобное прозвище вызвало у ребенка естественное желание подражать кошке. Наибольшим счастьем для меня было мяукая прохаживаться на четвереньках. У меня появилась привычка каждый день подниматься на второй этаж замка, чтобы появиться перед отцом в библиотеке, где он проводил самое жаркое время дня. Как только он слышал мяуканье своего котенка, он открывал дверь и давал мне целые тома произведений Бюффона, чтобы я мог рассматривать картинки, пока он занимался чтением. Эти встречи мне нравились бесконечно, но однажды я не был принят столь же любезно, как обычно. Отец, возможно, углубившись в чтение, не открыл дверь своему котенку. Напрасно я старался мяукать самым нежным образом, дверь оставалась закрытой. Я увидел на паркете, внизу, под дверью, отверстие, которое делалось в южных замках специально для кошек, чтобы они могли свободно выходить и заходить в квартиру. Этот проход я, естественно, посчитал предназначенным специально для меня и осторожно пополз в него. Голова прошла сразу, но тело застряло. Тогда я решил вылезти обратно, но помешала голова, и я не мог ни пролезть вперед, ни вылезти назад. Я задыхался... Однако я настолько свыкся со своей ролью кошки, что вместо того, чтобы закричать и показать отцу тяжелое положение, в которое я попал, я продолжал мяукать, но на этот раз не ласково, а злобно, как может мяукать кошка, которую душат. У меня это получалось так естественно, что отец подумал, что я продолжаю играть свою роль, и начал смеяться. Но вскоре мяуканье ослабело, мое лицо посинело, и я потерял сознание. Можете судить об ужасном состоянии моего отца, когда [16] он понял настоящее положение вещей. С большим трудом он сорвал дверь с петель, освободил меня и отнес на руках к матери, которой показалось, что я умер, поскольку я оставался без сознания. С ней случился страшный припадок. Когда я пришел в сознание, то рядом был хирург, который мне пускал кровь. Вид крови и волнение всех обитателей замка, собравшихся вокруг моей матери и меня, произвели столь сильное впечатление на мое юное воображение, что это событие осталрсь навсегда в моей памяти.

Глава II

Первые революционные бури. — Позиция моего отца. — Он возвращается на службу. — Я передан в руки мадемуазель Монгальви. — Моя жизнь в пансионате.

Пока в полной безмятежности протекало мое детство, серьезные события назревали в стране. Уже слышны были раскаты приближающейся революционной грозы, и вскоре она не замедлила разразиться над нашими головами. Шел 1789 год.

Собрание Генеральных штатов, возбуждавшее столько страстей, разрушило покой, в котором пребывала провинция, где мы жили, и посеяла раскол почти во всех семьях, а более всего — в нашей. Поскольку мой отец уже давно порицал злоупотребления правящих кругов Франции, он придерживался мнения, что изменения необходимы, совершенно не предвидя те ужасы, которые последуют за ними. Однако его трое двоюродных братьев, а также многие из друзей отрицали необходимость каких-либо новаций. Это порождало яростные споры, в которых я ничего не понимал, но которые меня очень огорчали, поскольку я видел, что мама плакала, стараясь успокоить взаимное возмущение своих братьев и своего супруга. Не слишком хорошо разбираясь в происходящем, я принимал сторону умеренных демократов, которые избрали своим руководителем отца, поскольку, бесспорно, он был наиболее способным человеком в наших краях. Учредительное собрание отменило феодальные повинности. Отец, будучи дворянином, обладал рядом прав, купленных еще его отцом. Он был первым, кто подчинился новому закону. Простолюдины, выжидавшие, чтобы отец подал им пример, не хотели больше никому ничего платить, как только узнали, что он отказался от взимания всех феодальных повинностей, которыми обладал.

Спустя некоторое время Франция была поделена на департаменты, и отца назначили администратором департамента Коррез, а несколько позднее он стал членом Законодательного собрания.

Все три брата моей матери и почти вся знать нашей провинции поспешили эмигрировать из страны. Война казалась неизбежной. Тогда, чтобы призвать граждан вооружаться, возможно, для того, чтобы [17] проверить, до какой степени можно рассчитывать на поддержку населения, правительство в один прекрасный день распространило во всех коммунах Франции слух о том, что разбойники, руководимые эмигрантами, собираются разрушить все новые институты власти. Во всех церквях звучал набат. Каждый вооружался чем мог. Была организована национальная гвардия. Страна обрела воинственный вид и ожидала этих так называемых разбойников, о которых в каждой коммуне говорили, что они уже находятся в соседней. Однако никто из них так и не появился, но должное впечатление было произведено. Франция вооружилась и доказала, что она была в состоянии защитить себя.

Эта тревога, поднятая в стране и получившая название день страха, меня удивила и, возможно, напугала бы, если бы я не видел полного спокойствия матери. Мне всегда казалось, что отец, зная ее сдержанность, предупредил бы ее о том, что должно было случиться.

Прежде всего все происходило без всяких эксцессов со стороны крестьян, которые в наших провинциях сохранили большое уважение по отношению к старинным родам. Однако вскоре, побуждаемые городскими демагогами и некоторыми односельчанами, они направились к дворянским жилищам под предлогом отыскать спрятавшихся там эмигрантов, но на самом деле для того, чтобы забрать деньги и документы, подтверждающие феодальные права 7, которые они затем сжигали на огромных кострах. С нашей террасы мы наблюдали, как разбушевавшиеся крестьяне с горящими факелами в руках устремились бегом в сторону замка д'Эстресс, откуда мужчины давно уже отбыли в эмиграцию и где оставались только женщины. Это были лучшие подруги моей матери, и она была очень удручена, что, несмотря на мою крайнюю молодость, я уже стал свидетелем этого разбоя. Беспокойство матери удвоилось, когда она увидела свою мать, пришедшую к нам, поскольку ее выгнали из ее замка, объявив его национальной собственностью из-за эмиграции трех ее сыновей! До этих пор дом моего отца оставался неприкосновенным, тем более что его патриотизм был известен всем в округе. И чтобы подчеркнуть свои национальные чувства, он по окончании своего мандата в Законодательном собрании пошел служить в Пиренейскую армию капитаном горных егерей 8. Однако революционный поток сметал все на своем пути, и дом в Сен-Сере, купленный моим отцом 10 лет назад у г-на де Лаполони, был конфискован и объявлен национальной собственностью, поскольку акт продажи был подписан только частными лицами, а продавец эмигрировал до ратификации этого акта нотариусом. Матери было предоставлено всего несколько дней для того, чтобы собрать личные вещи, затем дом был выставлен [18] на торги и куплен председателем дистрикта, который и инициировал эту конфискацию! Крестьяне, подстрекаемые некоторыми вожаками из Болье, бросились толпой к замку моего отца, где очень осторожно и даже с некоторой вежливостью они сказали матери, что не могли не сжечь ценные бумаги феодальной ренты, имеющиеся у нас, и хотели также проверить, не прячутся ли у нас в доме эмигранты, в частности ее братья. Мать приняла их очень мужественно, передала им ценные бумаги и заметила, что, хорошо зная своих братьев как людей честных, она была уверена, что они эмигрировали не для того, чтобы затем вернуться во Францию и прятаться в этом замке. Крестьяне убедились в справедливости подобного рассуждения, крепко выпили, поели, сожгли ценные бумаги посередине двора и удалились, не причинив никакого вреда, прокричав: «Да здравствует нация! Да здравствует гражданин Марбо!». Они также добавили, что просят мою мать написать отцу, что они его очень любят и что его семья находится среди них в полной безопасности.

Однако, несмотря на эти заверения, мама прекрасно понимала, что, будучи сестрой эмигрантов, она рискует навлечь на нас очень крупные неприятности, от которых ее не спасло бы и положение супруги защитника отечества. Поэтому она решила немедленно уехать. Она объяснила мне, что принятие такого решения было вызвано еще и глубоким убеждением, что революционная буря не может длиться больше нескольких месяцев. Между прочим, тогда так думали очень многие.

У моей бабушки было семь сыновей, и, согласно обычаям семьи де Вердаль, они все были военными и кавалерами ордена Святого Людовика. Один из них, бывший командир батальона в пехотном полку Пентьевра, выходя в отставку, женился на богатой вдове советника парламента Ренна. Мать решила отправиться к ней, но в это время мое тело внезапно покрылось очень болезненными фурункулами. Отправляться в путь с восьмилетним ребенком в таком состоянии было невозможно! Мать не знала, что делать... Из этого затруднения ей помогла выйти очень уважаемая дама мадемуазель Монгальви, которая была ей беззаветно предана и память о которой мне очень дорога. В Тюренне у мадемуазель Монгальви был небольшой пансион, и она предложила матери взять меня к себе на несколько месяцев ее отсутствия. Мать посоветовалась с отцом, и, после того как он дал на это согласие, я был отправлен в этот девичий пансион. Как, скажете вы, мальчик среди девочек? Да, представьте себе. Но не забывайте, что я был ребенком очень ласковым, спокойным, послушным и мне было всего восемь лет.

Воспитанницами пансиона мадемуазель Монгальви еще со времен, когда там училась моя мать, были молодые особы от 16 до 20 лет. Самым младшим было примерно 14 лет, и они были уже достаточно рассудительны, чтобы дать свое согласие на мое присутствие среди них.

Как только я появился в пансионате, все женское общество выбежало навстречу мне и приветствовало меня такими восторженными, [19] радостными криками и лаской, что я тут же понял, что не напрасно сюда приехал. К тому же я думал, что мое пребывание здесь будет недолгим, и даже внутренне сожалел, что проведу так мало времени среди этих добрых, юных барышень, которые давали мне все, что могло мне доставить удовольствие, и даже спорили между собой, кому меня вести за руку.

В это время моя мать отправилась к моему дяде. События разворачивались с невероятной быстротой. Террор затопил кровью всю Францию. Гражданская война началась в Вандее и Бретани. Любые поездки по стране стали совершенно невозможны. Таким образом, моя мама, которая должна была пробыть в Ренне всего два или три месяца, осталась там на долгие годы. Отец по-прежнему сражался в Пиренеях, в Испании, где благодаря своим способностям и своей отваге он был произведен в дивизионные генералы. Таким образом, приехав в пансион на несколько месяцев, я остался там на четыре года, которые стали для меня годами радости и счастья, время от времени омрачаемыми только воспоминаниями о моих родителях. Но воспитательницы и воспитанницы пансиона Монгальви своим вниманием ко мне прогоняли каждый раз грустные мысли, которые меня время от времени охватывали.

Когда много позднее я прочел историю Вер-Вера, жившего среди монахинь-визитандинок 9 в Невере, я воскликнул: «Но ведь именно так я жил в пансионате в Тюренне!». Как и его, воспитательницы и воспитанницы меня баловали превыше всех возможностей, которые можно себе вообразить. Мне стоило только пожелать, чтобы получить желаемое. Мое здоровье поправилось и стало отличным. У меня был свежий цвет лица, вызывающий желание меня поцеловать. В часы отдыха, которые мы проводили на обширных лужайках среди великолепного сада, виноградников и рощиц, юные девушки надевали на меня корону, покрывали меня гирляндами цветов, затем сажали на небольшие носилки, обсыпанные розами, и по очереди несли их, распевая песни. Иногда я играл с ними в догонялки, и у меня всегда было преимущество захватить кого-нибудь, но не быть пойманным самому. Они мне читали различные истории, пели песни, и каждая из них стремилась выдумать что-то новое.

Помню, как, узнав о страшной казни Людовика XVI, мадемуазель Монгальви попросила всех встать на колени и читать молитвы за упокой души несчастного короля. Недомыслие или несдержанность в словах любого из нас могли навлечь большие неприятности на мадемуазель Монгальви, и все воспитанницы это уже хорошо понимали. Я же сам почувствовал, что не надо об этом говорить. Все, что было вне нашего дома, не должно было касаться нас. [20]

Глава III

Мой отец принимает командование войсками в Тулузе. Он призывает меня к себе. — Встреча с конвоем аристократов. — Моя жизнь в Тулузе. — Меня отправляют в Соррез.

В этом милом приюте я оставался до ноября 1793 года. Мне было одиннадцать с половиной лет, когда отец получил командование учебным лагерем, образованным в Тулузе. Он воспользовался несколькими днями отпуска, чтобы повидаться со мной и уладить все дела, которыми он не занимался уже многие годы. Он остановился в Тюренне у одного из своих друзей и тут же отправился в пансион. На нем была офицерская форма, на боку висела огромная сабля, волосы коротко подстрижены и не напудрены. Лицо украшали большие усы, и все это очень отличалось от того костюма, в котором я привык его видеть, когда мы спокойно жили в нашем замке Ла Ривьер.

Я уже сказал, что, несмотря на свою мужественную фигуру и строгий вид, отец был очень добрым человеком, особенно по отношению к детям, которых он страстно любил. Как только он меня увидел, он шумно выразил свою радость и не переставал меня ласкать. Он провел несколько дней в Тюренне, горячо поблагодарив милых дам Монгальви за почти материнскую заботу обо мне. Расспрашивая меня о моей жизни, он быстро увидел, что я хорошо знал молитвы, литании, религиозные песнопения, но прочие мои знания ограничивались самыми общими представлениями об истории, географии и орфографии. К тому же он понимал, что мне шел уже двенадцатый год и было абсолютно невозможно оставлять меня и далее в пансионе юных девиц. К тому же настало время дать мне более мужское и значительно более глубокое образование. Он решил, что заберет меня в Тулузу, куда он уже вызвал Адольфа по его выходе из Эффиа для того, чтобы отправить нас обоих в военный коллеж в Соррезе — единственное большое учебное заведение, которое почти не затронули революционные преобразования.

Уезжая, я расцеловал всех моих юных подруг, и мы направились в город Крессансак, где нас встретил капитан Го, адъютант моего отца. Пока смазывали экипаж, старый слуга отца Спир, хорошо знавший его привычку ехать и днем и ночью, занимался закупкой запасов провианта и укладывал пакеты. В этот момент я стал свидетелем нового для меня зрелища: большая колонна, состоящая из жандармов, национальных гвардейцев и волонтеров, вошла в Крессансак под звуки музыки. Я никогда не видел ничего подобного, и мне это зрелище показалось великолепным. Но я не мог понять и объяснить себе, почему в середине колонны солдат ехали примерно двадцать подвод с пожилыми мужчинами, дамами и детьми и у всех у них был очень грустный вид. Эта процессия привела моего отца в негодование. Он отошел от окна и, широко шагая по комнате, в присутствии своего адъютанта, в котором он был абсолютно уверен, не переставал восклицать: «Эти жалкие члены Конвента испоганили революцию, [21] которая могла быть так прекрасна! Вот еще одни невиновные, которых отправляют в тюрьму только потому, что они благородного происхождения или у них родственники-эмигранты. Это ужасно!». Я понял все, что говорил отец по этому поводу, и также испытывал ненависть к этой партии террористов, которые испортили революцию 1789 года.

Но почему же, возразят мне, ваш отец служил правительству, которое он презирал? Да потому, что он думал, что изгнать врага с территории Франции — это всегда дело его чести, которое освобождает военных от солидарности с теми ужасами, которые творил Конвент внутри страны.

То, что отец говорил мне, меня очень заинтересовало, и я был склонен хорошо отнестись к тем людям, которых я видел в повозках. Я узнал, что это были семьи аристократов, которых забрали сегодня утром из их замков и везли в тюрьму Суийяк. Среди них были старики, женщины, дети, и я спрашивал себя, каким образом эти слабые люди могли оказаться опасными для страны, особенно когда я слышал многие голоса, просящие дать им что-нибудь поесть. Одна дама попросила у гвардейца разрешить ей выйти, чтобы купить что-нибудь из еды. Он очень резко отказал, и дама ему протянула ассигнат 10, прося его сходить и купить немного хлеба. Гвардеец ей ответил: «За кого ты меня принимаешь? За бывшего лакея?!». Эта грубость возмутила меня. Я заметил, что Спир засунул в карманы коляски несколько булок, внутрь каждой он еще вложил колбасу. Я взял два таких хлеба и, подойдя поближе к коляске арестованных детей, пока гвардейцы отвернулись, бросил им этот хлеб. Мать и дети отблагодарили меня выразительными жестами, после чего я решил снабжать их едой каждый раз, когда это будет возможно. Я часто носил им самую разную провизию, из того, что заготовил Спир, расчитывая накормить нас, четырех человек, за те 48 часов, которые мы должны были провести в дороге до Тулузы.

Итак, мы отправились в путь. Спир и не подозревал о тех раздачах провианта, которыми я занимался все это время. Маленькие арестанты посылали мне воздушные поцелуи, родители всякий раз меня приветствовали. Стоило нам отъехать на расстояние в сто шагов, как мой отец, спешивший удалиться от этого зрелища, очень раздражавшего его, захотел остановиться в гостинице. Он пожелал съесть что-нибудь из того, что Спир загрузил в нашу повозку.

Сам отец и господин Го вместе искали во всех местах внутри повозки какой-нибудь провиант, но тщетно. Отец стал браниться на Спира, который с высоты своего сиденья клялся всеми чертями, что он наполнил повозку провиантом на целых два дня. Я чувствовал себя в несколько затруднительном положении. И, не желая, чтобы ругали бедного Спира, заявил, что во всем повинен я. Я ожидал выговора за то, что сделал это без разрешения, но отец поцеловал меня самым нежным образом, и многие годы спустя он говорил с особым удовольствием об этом моем поступке. [22] Вот, дорогие дети, почему я решил вспомнить об этом. Всегда чувствуешь себя очень хорошо, когда в определенных обстоятельствах совершил нечто полезное и получил одобрение от тех, кого ты очень любишь.

От Крессансака до Тулузы дорога была буквально забита добровольцами, которые весело и беззаботно отправлялись в Пиренейскую армию, распевая патриотические песни. Это оживление на дороге приводило меня в восторг, и я был бы вполне счастлив, если бы физически не страдал оттого, что меня укачивало и тошнило в течение почти всей поездки. Это заставило отца приказать-таки остановиться на ночь, чтобы я мог отдохнуть. Все равно в Тулузу я приехал очень уставший, но встреча с моим братом, которого я не видел четыре или пять лет, меня настолько обрадовала, что я мгновенно выздоровел.

Отец, как дивизионный генерал, командующий лагерем, расположенным в Мирайле, под Тулузой, имел право на служебную квартиру, в качестве которой муниципалитет города выделил ему прелестный особняк Рессегье, владелец которого находился в эмиграции. Мадам де Рессегье удалилась вместе со своим сыном в самые дальние апартаменты замка. Отец распорядился, чтобы ей оказывали самое глубокое почтение в связи с ее тяжелым положением.

В доме моего отца всегда было много народу, он принимал во все дни и должен был тратить на это немалые деньги. Хотя дивизионный генерал получал пособия различного рода и все его адъютанты получали также разные пособия, однако этого все равно не хватало. Надо было покупать тьму вещей, однако государство в те времена что старшему офицеру, что простому младшему лейтенанту не платило более восьми франков в месяц монетой, вдобавок к жалованью, выплачиваемому в ассигнатах, реальная стоимость которых таяла каждодневно. Так как мой отец обладал очень широкой натурой, он приглашал в дом многих офицеров и имел большой штат прислуги (которую в те времена называли обслуживающим персоналом), 18 лошадей, экипажи, ложу в театре и многое другое. Все это требовало трат, которые делались из средств, накопленных еще во время нашей жизни в замке Ла Ривьер. Таким образом, с момента поступления отца на службу это состояние стало резко таять.

Хотя мы жили в самый разгар Террора, когда субординация в армии была не в чести, а хорошие манеры были, казалось, навсегда позабыты, мой отец сумел внушить большинству офицеров, которые посещали его, уважение к прежним обычаям. Исключительная вежливость царила в гостиных и за столом нашего дома. Среди офицеров, находившихся в лагере, мой отец располагал особыми симпатиями к двоим, которых он чаще, чем других, приглашал к нам. Одного звали Ожеро, он был главным аджюданом, то есть полковником штаба 11. Другого звали Ланн. [23] Последний был лейтенантом гренадерской роты в одном из батальонов волонтеров департамента Жер. Оба впоследствии стали маршалами Империи, и я был их адъютантом. Я расскажу о них подробнее, когда буду описывать, что происходило со мной в эти более поздние времена.

Ожеро, после того как он сбежал из заточения, вырвавшись из лап лиссабонской инквизиции 12, воевал в Вандее, где отличился своей смелостью и легкостью, с которой ему удавалось управлять войсками. Он был прекрасным тактиком. Этой науке он выучился в Пруссии в то время, когда служил, и довольно долго, в пешей гвардии Фридриха Великого. За это его часто называли Великий пруссак. У него была безупречная военная выправка, он всегда был с иголочки одет, подстрижен, его волосы были всегда напудрены. Он носил длинную косу, высокие сапоги с отворотами, всегда начищенные до блеска. При этом у него был абсолютно воинственный вид. Такая одежда и выправка были особенно заметны в те времена, когда французская армия не отличалась блеском и состояла почти исключительно из волонтеров, не привыкших носить красивую военную одежду и очень мало заботящихся о своем туалете. Однако никто не осмеливался посмеяться над Ожеро за его привычки или внешность. Всем было известно, что он прекрасный дуэлянт, забияка и очень смелый человек. Однажды он заставил сдаться даже знаменитого Сен-Жоржа, искуснейшего фехтовальщика Франции.

Я уже сказал, что Ожеро был прекрасным тактиком, поэтому отец поручил ему руководить обучением батальонов новобранцев, из которых состояла большая часть его дивизии. Эти батальоны приходили из Лимузена, Оверни, страны басков, Керси, Жера и Лангедока. Ожеро их очень хорошо подготовил. Занимаясь этим, он и не подозревал, что работает для своих будущих побед. Войска, которыми командовал тогда мой отец, впоследствии составили знаменитую дивизию Ожеро, совершившую блестящие подвиги в Восточных Пиренеях и в Италии. Ожеро практически каждый день бывал у моего отца. Отец отвечал ему крепкой дружбой, которая никогда не была никоим образом омрачена.

Что касается лейтенанта Ланна, то это был молодой гасконец, живой, остроумный, очень веселый, без всякого воспитания и образования, но страстно желающий учиться. И это в те времена, когда почти никто не думал об учении всерьез. Он стал очень хорошим инструктором и, так как был крайне тщеславен, всегда с невыразимым [24] удовольствием получал похвалы, которые расточал ему отец просто потому, что он их вполне заслуживал. Из благодарности Ланн, насколько возможно, баловал детей своего генерала.

В одно прекрасное утро отец получил приказ снять Миральский лагерь и перевести свою дивизию в армию генерала Дюгомье, осаждавшую Тулон, которым совершенно случайно овладели англичане. Тогда-то отец и заявил мне, что пора покончить с пансионом молодых барышень, что я должен продолжать учиться, получить настоящее образование и что мне нужно заняться более серьезными вещами и науками.

На следующий же день меня отправили в военный коллеж в Соррезе, где для меня, так же как и для моего брата, было уже приготовлено место. Мною овладели очень смешанные чувства... Не возвратиться больше к своим подругам, не увидеть больше пансиона Монгальви... Это казалось мне невозможным!

Дорога, по которой мы ехали, была полна войск и орудий, которые отец осматривал на параде в городе Кастельнодари. Это зрелище, которое еще несколько дней назад восхитило бы меня, теперь не могло смягчить мое горе.

Мы остановились на ночлег в Кастельнодари, когда отец узнал об эвакуации англичан из Тулона 18 декабря 1793 года и сразу же получил приказ отправляться со своей дивизией в Восточные Пиренеи. Тогда он решил на следующий же день отвезти нас в Соррез, пробыть там несколько часов и как можно быстрее отправляться в Перпиньян. Выехав из Кастельнодари, отец приказал остановить наш экипаж перед замечательным деревом, под которым коннетабль де Монморанси был арестован войсками Людовика XIII после разгрома сторонников Гастона Орлеанского 13. Отец обсуждал это событие со своими адъютантами, и мой брат, уже очень образованный молодой человек, принял участие в этом разговоре. Что касается меня, получившего еще очень поверхностные знания об истории Франции, мне не было известно ни одной подробности этих событий. Я в первый раз слышал и о битве при Кастельнодари, и о Гастоне Орлеанском, и о его восстании, и о его пленении, и о казни коннетабля де Монморанси. Прекрасно понимая, что отец не обратился ко мне ни с одним вопросом, потому что убежден, что я не смогу на него ответить, я был сильно унижен и огорчен. Для себя самого я сделал вывод, что отец был прав, решив отвезти меня в училище и заняться моим воспитанием. Мои сожаления сменились на твердое желание хорошо учиться и постараться много узнать. Тем не менее я чувствовал, как сердце мое сжимается при виде высоких и темных стен забора, за которым меня должны запереть...

Когда я вступил в стены этого заведения, мне было 11 лет и 4 месяца. [25]

Глава IV

Соррез. — Дон Ферлюс. — Жизнь в Соррезе. — Обычаи уравниловки. — Первые испытания. — Визит одного из представителей народа.

Пришло время дать вам небольшое историческое описание знаменитого коллежа в Соррезе в том виде, в каком оно было представлено мне доном 14 Абалем, бывшим заместителем директора. Мы часто встречались с ним в Париже уже во времена Империи.

Когда во времена Людовика XV было решено изгнать иезуитов из Франции, их защитники посчитали, что братья этого ордена единственные, кто может заниматься воспитанием молодежи. Бенедиктинцы, отъявленные враги иезуитов, хотели доказать обратное, однако превращаться в педагогов самим им казалось излишним, хотя они всегда были очень сведущими и образованными людьми. И все же они выбрали четыре своих монастыря, в которых были устроены учебные заведения. Среди них были Соррез и Понлевуа, где были собраны все члены Ордена, у кого обнаружилось больше всего стремления и таланта к преподавательской работе или занимавшиеся этим уже многие годы. Новые заведения процветали. Более всего это касалось Сорреза. Сюда стекалось множество учеников со всей страны. Бенедиктинцы пригласили туда и многих наиболее образованных светских людей. Все они со своими семьями приехали в этот маленький город. Дети этих гражданских профессоров воспитывались в коллеже бесплатно. Позднее здесь образовался настоящий заповедник превосходных преподавателей всех наук и искусств. Легкость, с которой давались здесь уроки за небольшую плату, привлекала в Соррез все новых учеников из пансионов других городов. Маленький город стал знаменит. Даже простым купцам было известно об этом заведении, где их дети получали весьма широкое образование. Многие иностранцы, более всего англичане, испанцы и американцы, приезжали сюда на несколько лет, чтобы находиться рядом со своими сыновьями и дочерьми в течение всего периода их воспитания.

Орден бенедиктинцев состоял в основном из людей очень мягких. Они выходили за пределы своих обителей и, как правило, получали то, что было им нужно, настолько их любили в мире. Это очень помогало Соррезскому учебному заведению, особенно во времена Революции. В то время директором здесь был дон Деспод, человек очень больших достоинств, но не посчитавший для себя возможным принести гражданскую клятву, требуемую в то время от духовенства, и удалился от своих обязанностей. Проведя несколько лет в отставке, он был призван уже императором и назван одним из главных сотрудников Университета. Все [26] остальные бенедиктинцы Сорреза подчинились необходимости принести клятву. Дон Ферлюс стал директором, дон Абаль — его заместителем, и школа, несмотря на все революционные изменения, продолжала существовать, сохраняя те блестящие начала, которые заложил дон Деспод.

Когда вышел закон о секвелизации монастырей и продаже их имущества, это учреждение, казалось, должно было потерять свой престиж и вес, но все важные лица в стране были воспитанниками Сорреза и желали, чтобы оно сохранилось и для их детей. Жители города, рабочие, крестьяне, с большим почтением относились к отцам-бенедиктинцам и понимали, что разрушение этого заведения приведет к разорению всего их края. Население обратилось к дону Ферлюсу, прося его заявить о готовности выкупить училище со всем его огромным имуществом. На аукционе никто не смог предложить большую цену, и директор стал собственником огромного монастыря и земель, которые его окружали. Администрация департамента дала ему большой срок для внесения денег. Со всех сторон ему одалживали ассигнаты, которыми он мог постепенно расплачиваться. Средства приносили и небольшие участки леса, выставляемые на продажу. Богатые местные фермеры поставляли все необходимое коллежу продовольствие. Дон Ферлюс часто расплачивался с нанятыми преподавателями продуктами, что вполне их устраивало, поскольку в ту пору во Франции уже свирепствовал голод.

Дон Ферлюс с честью использовал то, что досталось ему по воле обстоятельств. Среди учащихся находилось около сотни креолов с Сан-Доминго, Гваделупы, Мартиники и из других колоний, которые из-за войны на море, а главное, из-за восстания негров были лишены возможности переписываться со своими родными. Дон Ферлюс оставил у себя все их семьи. По мере того как эти дети достигали взрослого возраста, он использовал их как помощников учителей, потом устраивал на различные административные должности. Позднее, когда политический горизонт просветлел, сначала Директория, а потом император помогали дону Ферлюсу в его добром деле. Гуманность и честность этого уважаемого человека способствовали распространению хорошей репутации его заведения и помогали его дальнейшему процветанию.

После смерти дона Ферлюса школа перешла в руки его брата Раймона Ферлюса, человека малоспособного, бывшего женатого ораторианца 14, неважного поэта, известного в основном длительной литературной войной, которую он вел против г-на Баура-Лормьяна.

Престиж коллежа начал падать, когда в 1814 году Реставрация отдала его в руки иезуитов. Они тут же попытались отыграться на бенедиктинцах, разрушив здание, которое те подняли из руин. Университет, руководимый аббатом Фрейсинусом, принял сторону иезуитов. В то время г-н Раймон Ферлюс уступил место, которое он занимал в этом учебном [27] заведении, своему зятю г-ну Бернару, бывшему артиллерийскому офицеру и моему соученику. Новый директор оставался далек от насущных проблем этой школы. К тому же во Франции появилась масса новых коллежей, которые сразу же стали ее конкурентами. Соррез постепенно терял свою прежнюю высокую репутацию и, в конечном счете, стал одним из самых обыкновенных учебных заведений.

Теперь я вернусь к тому времени, когда меня отдали туда на учение. Я уже говорил о том, как дон Ферлюс спас коллеж от разорения и как затем, поддерживаемый заботой этого человека, он стал крупным учебным заведением, которое Революция оставила в покое. Монахи надели светские одежды, и обращение гражданин заменило прежнее дон.

Помимо этих нововведений, по существу в коллеже ничего не изменилось. Он продолжал мирно существовать в одном из тихих уголков Франции, в то время как вся страна стала ареной самых жестоких раздоров. Я сказал, что в основном ничего не изменилось, потому что занятия продолжали следовать обычным ничем не нарушаемым порядком. Однако было невозможно, чтобы бури и смуты, бушевавшие за стенами коллежа, совсем не ощущались бы внутри его. Я даже должен добавить, что дон Ферлюс, будучи человеком очень гибким, даже делал вид, что одобряет многое из того, чему он не мог помешать. Таким образом, стены коллежа были покрыты республиканскими лозунгами. Было запрещено обращение господин. Ученики, отправляясь в столовую или на прогулку, пели «Марсельезу» и другие республиканские гимны. Так как они постоянно слышали о подвигах наших армий, то некоторые из учеников старших классов записались в добровольцы, а другие мечтали об этом. К тому же вся эта молодежь воспитывалась в военной среде, поскольку и до Революции Соррез был военным коллежем, где изучались военное дело, верховая езда, фортификация и многое другое. Со временем вся эта молодежь прониклась военным духом, приобрела соответствующие привычки. Добавьте к этому, что костюм того времени придавал странный вид всем, кто его носил. Действительно, ученики носили грубые ботинки, которые они чистили раз в десять дней, серые грубошерстные носки, широкие штаны и пиджаки коричневого цвета, без жилетов, расстегнутые рубашки, покрытые чернильными пятнами, со следами красного карандаша. Галстуков не было, никаких головных уборов, волосы зачесаны назад в виде хвоста или распущены. А руки! Руки настоящих угольщиков.

А теперь представьте меня, начищенного, одетого в костюм из тонкого сукна, наконец, просто элегантного, оказавшегося среди толпы семисот мальчишек, похожих на чертей, которые кричали: «А вот и новенькие!». Они с шумом оставили свои игры, сгрудившись вокруг нас, будто на их обозрение вывели каких-то удивительных животных.

Отец нас поцеловал и уехал... Мое отчаяние было беспредельным! И вот в первый раз за всю мою жизнь я остался один, поскольку брат оказался размещен в спальнях «большого двора», а я «маленького». Стояла середина зимы, было очень холодно, а, согласно регламенту заведения, у учеников никогда не разводили огня. [28]

Впрочем, ученики Соррезского коллежа хорошо питались, особенно если учесть, что это было время, когда голод охватил всю Францию. Администрация дона Ферлюса делала все, чтобы в доме царило изобилие. Обед состоял из всего, что только могли пожелать ученики, но ужин мне показался очень бедным, а вид подаваемых блюд вызывал отвращение. Хотя, даже если бы в тот момент мне предложили самые изысканные вещи, я бы отказался и от них, так тяжело у меня было на сердце.

Ужин заканчивался, как и начинался, — патриотическим пением. Все опускаются на колени при первом куплете «Марсельезы», начинающемся словами: «Священная любовь к родине». Затем все отправляются под бой барабана в дортуары. Ученикам старших классов «большого двора» каждому полагалась отдельная комната, в которой их запирали с вечера. Ученики «малого двора» (младших классов) спали по четверо в комнате, в каждом углу стояло по кровати. Меня поселили вместе с Гюро Роместаном и Лагардом, они были моими соседями по столу, такими же новенькими, как и я. Мне с ними было хорошо. Они мне показались хорошими ребятами. Таковыми они и были.

Но я пришел в ужас, увидев, сколь узка моя кровать и сколь тонок матрас. И что мне более всего не понравилось, так это то, что кровать была железной, а я никогда в жизни не видел ничего подобного. Тем не менее все было очень чистым.

Несмотря на все мои огорчения, я быстро и глубоко заснул, настолько я устал от тех моральных потрясений, которые мне пришлось испытать за этот судьбоносный день.

На следующее утро, очень рано, дежурный барабан оповестил о подъеме. Он производил страшный шум во всех дортуарах. Это мне показалось чрезвычайно диким. Но что же должно было произойти со мной, когда я увидел, что, пока я спал, у меня забрали мою красивую одежду, тонкие чулки, изящные ботинки и заменили все это грубой одеждой, тяжелыми ботинками... Я разрыдался от бешенства.

После рассказа о первых впечатлениях, испытанных мною при поступлении в коллеж, я избавлю вас от описания моих мучений в течение следующих шести месяцев. Меня слишком баловали милые дамы Монгальви, и я просто не мог не страдать морально и физически в новом моем положении. Я стал очень печальным. Если бы я не был таким крепким физически, я наверняка заболел бы. Это был самый тяжкий период моей жизни, но постепенно работа и привычка помогли мне преодолеть все. Я любил занятия по французской литературе, географии, а более всего по истории, и я неплохо преуспевал в этих науках. Я был средним учеником по математике, латыни, верховой езде, на занятиях с оружием, но я превосходно научился владеть ружьем, и мне очень нравились учения батальона, сформированного из учеников, которым командовал старый отставной капитан.

Я уже сказал, что время моего поступления в коллеж (конец 1793 года) совпало с правлением Конвента, кровавая тень которого нависла над Францией. Делегированные им представители народа проверяли все [29] провинции, а те из них, кто властвовал на юге, регулярно посещали коллеж в Соррезе, поскольку слово «военный» приятно звучало для их слуха. У гражданина Ферлюса был особый дар убеждать их в том, что коллеж предназначен для формирования новой молодежи — надежды отечества. Таким образом, он получал все, что хотел. Наш директор стремился их убедить, что мы имеем прямое отношение к армии и что мы являемся ее питомником. Этих представителей принимали у нас в коллеже по-королевски. Перед их приходом все ученики надевали военную форму, батальон маршировал перед ними во всей красе. Часовые стояли у каждой двери, как на плацу. Соответственно моменту игрались пьесы, в которых в самом чистом виде царствовал дух патриотизма. Пелись национальные гимны. Когда представители приходили в классы, особенно на уроки истории, то всегда находился случай, чтобы произнести несколько тирад о великолепии республиканского правительства и о важности патриотических добродетелей, которые этим правительством проповедовались.

Мне вспоминается один случай, связанный с визитом такого представителя по имени Шабо, бывшего капуцина, который однажды на уроке задал мне вопрос по римской истории, спросив, что я думал о Кориолане, почувствовавшем себя оскорбленным соотечественниками, забывшими о его заслугах, и ушедшем к вольскам, заклятым врагам римлян. Дон Ферлюс и другие учителя дрожали, боясь, чтобы я не одобрил поведение римлянина, но я вынес ему порицание, говоря, что «хороший гражданин не должен никогда поднимать оружие против своей родины, не думать об отмщении, как бы ни были справедливы причины его неудовольствия». Представитель был так доволен моим ответом, что обнял меня, сказал несколько комплиментов директору коллежа и преподавателям, поблагодарив их за правильные принципы, которые они воспитывают в своих учениках.

Но даже этот успех не уменьшил моей ненависти к членам Конвента. Эти представители внушали мне ужас. У меня уже было достаточно соображения, чтобы понять, что совершенно не обязательно было проливать столько французской крови, чтобы спасти страну. Что гильотины и убийства были, по существу, жуткими преступлениями. Я не буду здесь рассказывать о системе подавления, которая сковала нашу несчастную родину. Но как бы ни были ярки краски, используемые историей для описания ужасов террора, реальность все равно превосходила ее описания. Что казалось наиболее удивительным, так это глупость и пассивность, с какими население в массе позволяло этим людям властвовать над собой, хотя большинство из них не имели к этому ни малейшего дарования. Что бы ни говорилось, но почти все члены Конвента были страшной серостью и их восхваляемая смелость происходила прежде всего из страха, который они испытывали друг перед другом. Боясь быть гильотинированными сами, они были согласны на все, что от них хотели получить главные зачинщики.

Во время моей ссылки в 1815 году я встречал массу бывших членов Конвента, которые, как и я, были вынуждены покинуть Францию. [30] И они не отличались ни твердостью, ни смелостью и мне часто признавались, что голосовали за смерть Людовика XVI и за некоторые другие отвратительные декреты только потому, что хотели спасти собственную голову. Воспоминания об этом времени меня настолько потрясли, что теперь все, что может быть направлено на восстановление демократии, вызывает у меня омерзение. Настолько я убежден теперь, что массы народа слепы и что наихудшее правительство — это именно правительство народа.

Глава V

Я приезжаю в Париж к отцу и братьям. — Отца назначают командующим 17-й дивизией в Париже. Он отказывается следовать взглядам Сийеса и уступает место Лефевру.

В августе 1798 года мне только что исполнилось 16 лет. В конце февраля я покинул коллеж в Соррезе. У моего отца был друг по имени Дориньяк, который взялся отвезти меня в столицу. Дорога в Париж заняла восемь дней. В марте 1799 года я прибыл туда в тот самый день, когда впервые сгорел театр Одеон. Свет от пожара распространялся далеко вдоль Орлеанской дороги, и я поначалу решил, что это был свет от многочисленных фонарей, освещавших столицу.

Отец в то время жил в красивом особняке на улице Фобур-Сент-Оноре, № 87, на углу маленькой улицы Верт. Я приехал во время обеда. Вся семья была в сборе. Невозможно было выразить мою радость, когда я увидел всех моих близких вместе. Это был один из самых прекрасных дней моей жизни.

Была весна 1799 года. Республика все еще существовала, правительство состояло из пяти членов исполнительной Директории и двух палат, одна из которых называлась Советом старшин, а другая — Советом пятисот.

Отец принимал у себя тогда очень многих. Я познакомился там со своим ближайшим другом генералом Бернадоттом, а также с известнейшими людьми того времени — Жозефом и Люсьеном Бонапартами, Дефермоном, Нэйпиром-Танди (главой ирландских беженцев во Франции), генералом Жубером, Саличетти, Гаро, Камбасересом и другими. У матери я часто встречал г-жу Бонапарт и г-жу де Кондорсе, а также мадам де Сталь, уже ставшую знаменитой благодаря своим литературным трудам.

Я жил всего месяц в Париже, когда окончился срок действия законодательной власти и надо было готовиться к новым выборам. Отец, уставший от бесконечных волнений политической жизни и сожалея о том, что он не участвует больше в действиях нашей армии, заявил, что больше не согласится быть депутатом, что он хочет вернуться на [31] действительную службу События благоприятствовали его намерениям. После того как новый состав палат приступил к своей деятельности, произошла смена кабинета министров, в результате чего генералу Бернадотту поручили военное министерство. Он пообещал моему отцу отправить его в Рейнскую армию.

Таким образом, отец отправился в Майнц как раз в тот момент, когда Директория, узнав о разгроме Итальянской армии под командованием Шерера, решила послать в Италию нового главнокомандующего — генерала Жубера, управлявшего в Париже 17-й дивизией (ставшей с этого момента 1-й) 16. Последняя должность освободилась, и Директория, понимая всю политическую важность этого поста, решила поручить его человеку способному и твердому в своих убеждениях. Бернадотт предложил это место моему отцу. Отец же, только что отказавшийся от политической деятельности для того только, чтобы вернуться на войну, отказался и от поста командующего в Париже, но Бернадотт показал ему уже подписанное предписание и добавил, что как друг просит его согласиться, а как министр он это ему приказывает.

Отец подчинился и уже на следующий день перебрался в штаб-квартиру Парижской дивизии, располагавшуюся в то время на набережной Вольтера, на углу улицы Сен-Пер, в здании, которое теперь разрушено, а на его месте построено несколько новых домов.

Отец взял себе начальником штаба своего старого друга, полковника Минара 17. Я был в восторге от военного окружения моего отца. Его штаб был всегда полон офицеров всех рангов. Один эскадрон, один батальон и шесть пушек постоянно охраняли входы, и целые толпы ординарцев не прекращали то приезжать, то уезжать. Все это забавляло меня значительно больше, чем переводы с одного языка на другой и обратно, на которые я убил уйму времени, находясь в Соррезе.

В Париже жизнь в то время была чрезвычайно оживленной. Мы находились на краю катастрофы. Русские под командованием знаменитого Суворова вошли в Италию, где наша армия потерпела страшное поражение при Нови. Командующий генерал Жубер был убит. Суворов победителем двигался на нашу армию в Швейцарии, которой командовал Mассeна.

На Рейне у нас было мало войск. Мирные переговоры, начатые в Раштадте, были прерваны. Наши посланники убиты, и вся Германия стала вновь вооружаться против нас. Директория, вызывающая всеобщее презрение, не имеющая ни войск, ни денег на новый военный призыв, в [32] поисках средств издала декрет об обязательном займе, который привел к тому, что от нее отвернулись лучшие умы страны. Все надежды были обращены к Массене. Все уповали, что он остановит русских и помешает им войти во Францию.

Нетерпеливая Директория отправляла ему одно послание за другим, приказывая дать сражение. Но уравновешенный «Фабий-медлитель», не желая губить свою страну, выжидал какой-нибудь неудачный маневр своего стремительного противника, который бы предоставил ему случай начать битву. Здесь стоит вспомнить анекдот, который доказывает, на каких мелочах часто держится судьба государства, как и слава главнокомандующих. Директория, отчаявшаяся подчинить своим приказам Массену, продолжала настаивать на даче сражения и решила отправить Массену в отставку. Однако, зная и боясь, что этот генерал, находящийся во главе армии, не примет свою отставку, если приказ будет послан простой почтой, она предписала военному министру отправить в Швейцарию офицера штаба с поручением публично передать Массене приказ об его отставке и вручить начальнику штаба Шерену грамоты, передающие ему командование армией. Министр Бернадотт конфиденциально сообщил об этих распоряжениях моему отцу. Отец их не одобрил и постарался объяснить, сколь опасно было накануне решающих событий лишить швейцарскую армию генерала, которому армия доверяла, и передать командование генералу, привыкшему работать в штабах, а не руководить войсками на поле брани. К тому же положение могло измениться. Нужно было поручить подобную миссию человеку достаточно мудрому, который был бы способен оценить положение вещей и не пошел бы вручать Массене приказ об его отставке накануне или даже в середине битвы. Отец убедил министра поручить эту миссию его адъютанту г-ну Го, который должен был ехать к армии под вполне приличным предлогом — проверить, было ли поставлено то число лошадей, которое было предусмотрено в торговой сделке. Он отправился в Швейцарию с разрешением либо оставить у себя, либо передать Массене приказ об его отставке, а также верительные грамоты на командование армией генералу Шерену, в зависимости от обстоятельств, которые он смог бы оценить на месте. Таким образом, полномочия огромной важности были доверены простому капитану. Г-н Го не обманул доверие, которое, было на него возложено. Приехав в штаб-квартиру Швейцарской армии за пять дней до сражения под Цюрихом, он увидел, насколько войска беззаветно доверяли Массене, тогда как генерал был абсолютно спокоен и тверд в своих решениях и не сомневался в успехе. Го сохранил полное молчание относительно своих секретных полномочий, присутствовал при сражении под Цюрихом и вернулся в Париж. Таким образом, Массена даже не заподозрил, что этот скромный капитан держал в своих руках право лишить его и власти, и славы, и возможности одержать одну из самых блестящих побед века.

Неосторожная отставка Массены, возможно, повлекла бы за собой разгром армии, вступление во Францию русских, затем немцев. В [33] конечном счете это могло закончиться потрясением всей Европы. Генерал Шерен в битве при Цюрихе был убит. Он так и не узнал о намерениях правительства в отношении его 18.

Цюрихская победа, помешавшая врагам проникнуть в глубь страны, дала Директории только временный кредит доверия. Правительство разваливалось, никто больше ему не доверял. Финансы были разграблены. В Вандее и в Бретани не прекращалось восстание. Внутри страны практически не было войск. Юг пылал в огне. Палаты законодателей находились в полном разногласии как между собой, так и с исполнительной властью. Одним словом, государство было на краю гибели.

Все политики понимали, что неизбежны и необходимы изменения, но, в полном согласии по этому вопросу, они все имели противоположные точки зрения на те средства, которые надо использовать, чтобы добиться этих изменений. Старые республиканцы, приверженцы Конституции VI года, еще действующей, считали, что для спасения страны достаточно было бы сменить некоторых членов Директории. Двое из членов Директории были убраны и заменены Гойе и Муленом. Но эта мера оказалась очень слабым средством против тех бедствий, которые обрушились на страну и грозили ей гибелью. Анархия продолжала охватывать страну. Многие директора, среди которых был и знаменитый Сийес, считали, что огромное большинство депутатов и подавляющая часть населения хочет передать бразды правления в руки твердого человека, уже прославившегося своими заслугами перед государством. Они также сходились во мнении, что таким человеком должен быть только военный, имеющий большое влияние в армии и способный разбудить национальное чувство, одержать победу и удалить иностранцев от границ нашей страны.

Подобные рассуждения неизбежно приводили к единому мнению о необходимости назначения на такой пост генерала Бонапарта. Но генерал в этот момент был далеко — в Египте. А необходимость подобного решения становилась все настоятельней. Жубер был только что убит в Италии. Массена, прославившийся своими победами, был великолепным генералом, но не был политиком. Бернадотт казался недостаточно способным, недостаточно мудрым, чтобы справиться с бедами, обрушившимися на Францию. Все взоры новаторов обратились к Моро, хотя слабость его характера, неясность поведения 18 фруктидора вызывали определенные опасения и в отношении его возможностей как государственного человека. Однако за неимением лучшего ему было предложено возглавить партию, которая хотела убрать Директорию и передать [34] бразды правления государством ему вместе с назначением его президентом или консулом. Отважного воина Моро не отличала политическая смелость, и, может быть, он сомневался в своих собственных способностях руководить в столь запутанной ситуации, в какой оказалась в то время Франция. К тому же, эгоистичный и ленивый, он мало беспокоился о судьбах своей родины, предпочитая покой частной жизни политическим волнениям. Он отказался и удалился в свое имение Гробуа, чтобы предаться удовольствиям охоты, которую страстно любил.

Покинутый своим избранником, Сийес и те, кто вместе с ним стремились изменить форму правления, не чувствуя в себе ни достаточной силы, ни достаточной известности, чтобы достигнуть подобной цели без опоры на сильную шпагу генерала, снова стали думать о генерале Бонапарте.

Инициатор этого плана, Сийес, будучи президентом Директории, впоследствии хвастался, что это именно он привел Бонапарта к власти. Он полагал, что Бонапарт, занявшись исключительно реорганизацией армии, останется только номинальным главой и оставит ему ведение государственных дел. Будущее показало, насколько Сийес ошибался. Охваченный этой идеей, он через посредство корсиканского депутата Саличетти послал в Египет надежного тайного агента, чтобы информировать генерала о катастрофическом состоянии, в котором пребывает Франция, и предложить ему вернуться и возглавить правительство. И поскольку Сийес не сомневался, что Бонапарт согласится на это предложение и поспешно вернется в Европу, он начал энергично действовать, с тем чтобы осуществить задуманный им государственный переворот.

Он без труда убедил своего коллегу директора Роже-Дюко, что власть каждый день все больше ускользает из их рук, что страна находится на пороге полного распада, что общественное благополучие и их собственный интерес вынуждают принять участие в установлении твердого правительства. Правительства, в котором они нашли бы себе место более надежное и более выгодное. Роже-Дюко обещал оказать помощь смене правительства, но три остальных директора, а именно Баррас, Гойе и Мулен, не хотели оставлять власть. Сийес вместе со своими компаньонами по партии решили обойтись без них, а проще говоря, пожертвовать ими.

Однако даже в присутствии генерала Бонапарта было бы трудно и, по меньшей мере, губительно пытаться разом изменить основные законоположения, свергнуть Директорию и установить другое правительство без поддержки армии и, главным образом, без поддержки войск, находящихся в Париже. А чтобы можно было рассчитывать на них, необходимо было заручиться поддержкой военного министра и генерала, командующего 17-й дивизией.

Президент Сийес постарался склонить на свою сторону Бернадотта и моего отца, предварительно прощупав их с помощью нескольких их друзей, преданных планам Сийеса. Я узнал, что, когда хитрый Сийес приоткрыл свои планы моему отцу, тот ответил, «что он абсолютно согласен, что несчастья страны требуют экстренного вмешательства. Но, [35] поклявшись поддерживать Конституцию VI года, он не воспользуется властью, данной ему его командованием, для того, чтобы повернуть свои войска против Конституции». Затем он отправился к Сийесу и подал ему прошение об отставке с поста командующего Парижской дивизией и попросил назначить его командовать действующей дивизией.

Сийес поспешил удовлетворить его просьбу, так как присутствие человека твердого в исполнении своего долга могло бы помешать задуманному государственному перевороту. Министр Бернадотт последовал примеру моего отца и был заменен Дюбуа-Крансе.

В течение нескольких дней Сийес находился в трудном положении, поскольку ему надо было найти замену моему отцу. Наконец он передал командование Парижской дивизией генералу Лефевру, недавно раненному в сражении на Рейне и находящемуся в этот момент в столице. Лефевр, бывший сержант полка Французской гвардии, храбрый военный, неплохой генерал, особенно там, где им непосредственно руководили, был крайне доверчив и абсолютно не понимал сложившейся политической ситуации. Таким образом, ловко манипулируя словами слава, родина, победа, Сийес уверил себя, что Лефевр сделает все, что от него потребуется. Что он именно такой командующий Парижской дивизией, какой был нужен Сийесу. Он даже не потрудился привлечь его на свою сторону и объяснить ему, что от него ожидается в дальнейшем. Настолько Сийес был уверен, что в решающий день Лефевр не устоит перед авторитетом генерала Бонапарта и твердыми словами председателя Директории.

И он правильно оценил Лефевра, так как 18 брюмера Лефевр со всеми своими войсками перешел под командование генерала Бонапарта и направился против Директории и Советов, с тем чтобы свергнуть правительство. Это впоследствии принесло ему немало наград от императора, который назначил его маршалом, даровал ему титул герцога Данцигского, сделал сенатором и осыпал богатством.

Я бегло описал эти события, поскольку они объясняют причины, которые привели моего отца в Италию и оказали большое влияние как на его судьбу, так и на мою собственную.


Комментарии

1. Четыре роты телохранителей короля (gardes du corps du roi), составлявшие основную часть кавалерии Королевского Дома, считались старейшими формированиями личной охраны (гвардии) французских монархов. Первая из этих лейб-гвардейских рот официально именовалась «шотландской», поскольку была образована в XV веке из шотландцев, находившихся на службе у короля Франции Карла VII (свое традиционное название она сохраняла и в XVIII столетии, хотя тогда в ней служили уже одни французы). Вторая, третья и четвертая роты телохранителей назывались соответственно 1-й, 2-й и 3-й французскими. (Прим. ред.)

2. Французский лье составляет 4,44 километра. (Прим. ред.)

3. Святой Рок (ок. 1293-1327) был уроженцем города Монпелье (в Лангедоке). Римско-католическая церковь празднует его память 16 августа. (Прим. ред.)

4. Имеется в виду Франсуа Сертен де Канробер (1809-1895), маршал Франции с 1856 г. При рождении он получил имя Марселен, которое позже его отец заменил на Франсуа. (Прим. ред.)

5. Речь идет о «шотландской» роте телохранителей, в которой шесть последних капитанов, возглавлявших ее с 1654 по 1791 гг., принадлежали к семейству де Ноай. Все они носили титул герцогов де Ноай или д'Эйян и занимали высокое положение в придворной и военной иерархии Французского королевства. (Прим. ред.)

6. Лагерный маршал (marechal de camp) — генеральский чин, использовавшийся во французской армии до 1793 г. и в 1814-1848 гг. По своему рангу он занимал место между бригадиром и генерал-лейтенантом, то есть соответствовал генерал-майору — воинскому званию, существовавшему в армиях большинства стран Западной Европы, а также России и США. В 1793 г. французы ввели вместо него звание «бригадный генерал» (general de brigade), которое было отменено королем Людовиком XVIII, но вновь появилось после Революции 1848 года, когда республиканское правительство Франции окончательно упразднило чин лагерного маршала, считавшийся наследием свергнутого королевского режима. (Прим. ред.)

7. После постановления Конвента в июле 1793 г. хранение этих документов считалось преступлением, караемым каторжными работами. (Прим. ред.)

8. Имеются в виду добровольческие формирования горных егерей, которые были созданы во Франции на начальном этапе Революционных войн и сражались против испанских войск в ходе Пиренейских кампаний 1793-1795 гг. (Прим. ред.)

9. Визитандинки (visitandines) — члены женской монашеской общины, название которой происходит от религиозного праздника Посещения (Visitation), отмечаемого римско-католической церковью в память о визите Святой Девы Марии к Святой Елизавете. (Прим. ред.)

10. Десигнатами назывались бумажные деньги, выпущенные революционным правительством Франции. (Прим. ред.)

11. Имеется в виду главный аджюдан (adjudant general) в звании начальника бригады. С 1803 г. этот старший офицер штабной службы, по своему рангу соответствующий полковнику, назывался «аджюдан-коммандан» (adjudant commandant). Как правило, он занимал должность начальника штаба дивизии. (Прим. ред.)

12. Продолжавшемуся несколько месяцев лиссабонскому заточению Ожеро обязан тем, что «в плену» остались все его бумаги. Поэтому в точности восстановить его биографию до возвращения во Францию не представлялось возможным ни в то время, ни тем более теперь. Марбо, описавший вкратце биографию этого человека, основывался на его собственных рассказах, которые часто вступают в противоречие с тем, как описывали жизнь Ожеро другие его собеседники. В Лиссабоне он оказался после того, как с молодой женой бежал из Неаполя. По утверждению самого Ожеро, португальцы арестовали его за то, что он француз. После событий 1789 года все французы за границей выглядели несколько подозрительно. Помимо этого, причиной его ареста вполне могло оказаться и то, что ему уже тогда нечем было удостоверить свою личность. (Прим. ред.)

13. Здесь упомянут коннетабль и маршал Франции Анри де Монморанси (1595-1632). Приняв участие вместе с принцем Гастоном Орлеанским (1608-1660) в неудачном мятеже против французского короля Людовика XIII (старшего брата принца), он был приговорен за это к смертной казни и обезглавлен. (Прим. ред.)

14. Титул dom, происходивший от латинского слова dominus (господин) и по-французски звучащий как «дон», носили члены некоторых католических монашеских орденов, в частности, бенедиктинцы и картезианцы. (Прим. ред.)

15. Ораторианцами называли членов монашеской конгрегации Оратории, основанной в 1564 г. в Риме святым Филиппом де Нери и переведенной в 1611 г. во Францию кардиналом де Берюллем. (Прим. ред.)

16. В данном случае речь идет не о тактическом соединении, а о так называемой военной дивизии — эквиваленте военного округа. 17-я (позднее 1-я) военная дивизия включала в себя войска, размещенные в столице Франции и ее окрестностях, то есть фактически являлась Парижским военным округом. (Прим. ред.)

17. В 1799 г. Минар был главным аджюданом в ранге начальника бригады. Звание полковника во французской армии восстановили только 24 сентября 1803 г., одновременно с переименованием пехотных полубригад в полки. (Прим. ред.)

18. Данная история, пересказанная Марбо, несомненно, является вымыслом. Дело в том, что начальником главного штаба Дунайской (или Гельветической) армии Массены в то время был не мифический «Шерен», а дивизионный генерал Никола-Шарль Удино (будущий маршал Империи), который с 25 июля 1799 г. сменил на этом посту генерала Сюше (также будущего маршала). Раненный в бою при Швице (14 августа) и в Цюрихском сражении (25 сентября), он 13 декабря 1799 г. отбыл из Швейцарии в Италию вместе с Массеной, оставаясь при нем начальником штаба. (Прим. ред.)

19. Помимо строевого головного убора военные в XVIII-XIX вв. имели более легкий и удобный в повседневной жизни головной убор — фуражную шапку, или «фуражку». Богатство ее отделки зависело от звания (или от возможностей, как в данном случае) ее владельца. (Прим. ред.)

20. В период Республики, с февраля 1793 г. по сентябрь 1803 г., чин полковника во французской армии был отменен. Офицеры соответствующего ранга тогда носили звание «начальник бригады» (chef de brigade). Одновременно в пехоте упразднили само название «полк», и место прежних пехотных полков заняли вновь сформированные части, названные полубригадами. Каждой пехотной полубригадой, а также кавалерийским или артиллерийским полком командовал начальник бригады. Марбо в своих мемуарах постоянно называет начальников бригады полковниками, несмотря на то что описываемые им события происходили до 1803 г. (Прим. ред.)

(пер. А. А. Васильева)
Текст воспроизведен по изданию: Мемуары генерала барона де Марбо. М. Эксмо. 2005

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.