ЗАПИСКИ ГЕРЦОГА ЛОЗЕНА

VI.

(1775)

Дела в Польше. — Лозен — фаворит королевы.

Я прибыл в Париж в конце марта месяца 1775 г. Де-Верженн, которого я совсем не знал, встретил меня, конечно, с большим вниманием, которого и заслуживали важные дела, порученные мне. Он хвалил меня за мое. поведение и говорил, что через несколько дней мне придется ехать в Петербург, но потом он переменил свое решение. Ему вовсе не было желательно, чтобы меня назначили послом к русскому двору, хотя русская императрица, по-видимому, этого очень хотела. Назначили на этот пост его близкого друга, де-Жюньи. Де-Верженн в это время играл двойственную игру, делал вид, что хочет назначить меня, тянул дело и приходил от этого, для вида, в отчаяние. Я проиграл за это время процесс в восемьдесят тысяч ливров ежегодного дохода, но это меня не особенно огорчило, так как я вообще мало интересовался моим состоянием.

По приезде в Париж я застал королеву в тесной дружбе с мадам Геменэ и мадам Диллон. Они не раз говорили ей обо мне и возбудили ее любопытство настолько, что ей захотелось ближе познакомиться со мной. Она встретила меня очень благосклонно; я имел счастье часто встречаться с ней у мадам Геменэ, и она всегда удостаивала меня особенным вниманием: я постоянно ездил с ней верхом и месяца через два находился уже на положении фаворита. Но, к сожалению, настало время вернуться в свой полк. Королева пожелала, чтобы мой полк придвинули ближе к Парижу, чтобы я никуда не уезжал, но я отклонил это предложение и уехал. Она, по-видимому, [72] была очень этим огорчена и в день моего отъезда приехала к мадам де-Геменэ в Монтрель, чтобы проститься со мной, и предложила мне опять хлопотать о моем переводе у короля, но я снова отклонил это предложение.

Вопрос относительно России казался совершенно забытым. Напрасно я старался заставить де-Верженна дать мне окончательный ответ. Он отвечал мне, что все время не перестает думать об этом и вопрос этот будет решен в текущее лето и что король может во всякое время приказать мне вернуться из моего полка. В тот вечер, когда я уже хотел уехать, королева прислала мне сказать, чтобы я еще отложил свой отъезд на двенадцать часов и утром приехал бы переговорить с ней в Монтрель.

— Не уезжайте еще, — сказала она мне: — дело в том, что около Парижа произошло возмущение в соседних деревнях из-за подвоза хлеба и, вероятно, к Парижу теперь стянут войска; может быть, и ваш полк будет призван сюда.

Я поблагодарил ее, но сказал, что намерен остаться в полку и разделить во всем его участь. Она рассмеялась и сказала мне:

— Глупец!

В это время в комнату вошел барон де-Виомениль, которому поручено было заведование передвижением войск. Королева обратилась к нему и сказала:

— Пожалуйста, устройте так, чтобы полк, в котором служит этот глупец, придвинулся как молено ближе к Парижу, чтобы нам не расставаться с ним.

Барон ответил, что в точности исполнит приказание королевы, но, по-видимому, был им очень удивлен, так как я просил его не делать никаких изменений в его планах. После этого я еще охотился в лесах Фонтенебло вместе с королевой; она все время говорила со мной и с этой минуты мое положение фаворита установилось настолько прочно, что я был очень рад, что мог выехать из Парижа в эту же ночь.

Письма княгини становились все реже и все короче, мне писали из Варшавы, что она очень увлекается Браницким, который почти не выходит от нее. Я написал ей резкое письмо, полное упреков, которые, конечно, очень раз сердили ее. Тогда, не помня себя от горя и гнева, я потребовал, чтобы она прислала мне моего ребенка, так как я не хотел, чтобы он воспитывался среди моих врагов. Но, конечно, она не исполнила моего требования, и мы окончательно раз ссорились и перестали писать друг другу.

Я вернулся опять в Париж и мой приезд был для меня таким же торжеством, как и мой отъезд; я положительно [73] начинал входить в моду, королева всячески отличала меня. Я все время проводил в Фонтенебло и мне оказывали такое внимание, что с тех пор у меня явилось так много врагов, как никогда не было раньше.

В это время де-Верженн окончательно прекратил всякие переговоры с Россией, и хотя императрица была этим обижена, но все же не переставала жалеть об этом. Я начал сильно привязываться к королеве, доброта и доверие которой положительно трогали меня. Мне хотелось видеть ее во главе огромного государства, мне хотелось, чтобы в двадцать лет она являлась самой могущественной монархиней в мире. Я осмелился обратиться к русской императрице и предложить ей войти в тайное соглашение с Марией-Антуанеттой, с тем, чтобы составлен был договор, выгодный для Франции и в то же время такой, которого нечего было бы стыдиться и России, оформленный по всем правилам, и этот договор был бы передан прямо в руки королевы, которая, вооруженная подобным оружием, явилась бы к королю и его совету и стала бы сама защищать свое дело. Я не ошибся в своих расчетах на императрицу; она очень охотно согласилась на мое предложение, дала мне широкое полномочие и велела мне, какими угодно способами, заставить королеву согласиться войти с нею в союз и заключить договор между Францией и Россией. Королева выслушала меня не без удивления. Грандиозность плана, по-видимому, произвела на нее большое впечатление, но она попросила у меня времени на размышление, и я понял, что все потеряно. Но я больше всего боялся сделать какой-нибудь торопливый и вредный шаг и поэтому предпочел выжидать и пока не предпринимать ничего.

В это время мой фавор достиг своего апогея. Королеве казалось, что нет ничего, чего бы она не могла сделать для человека, который собирался сделать для нее все. Может быть, впрочем, она в данном случае руководилась больше обаянием, которое имело на нее мое беспорядочное существование и вся моя личность, чем желанием исполнить свой долг по отношению ко мне. Она очень редко выезжала без меня, не позволяла мне отлучаться от двора, который в это время находился в Фонтенебло, постоянно заставляла меня садиться рядом с ней во время игры, разговаривала со мной всегда, каждый вечер приходила к мадам де-Геменэ и сразу приходила в дурное настроение духа, если там было много народа, так что она не могла заниматься мною одним. Конечно, невозможно было, чтобы подобного рода поведение осталось незамеченным, но так как я не позволял себе никаких фамильярностей, не интриговал, не просил ничего ни дли себя, ни для других, — многие, не зная еще [74] высказаться ли за или против меня, старались извлечь из меня как можно больше пользы.

Графиня Ламбаль, обер-гофмейстерина королевы и ее самая интимная подруга, приехала в Фонтенебло и дала роскошный ужин, на который были позваны самые близкие к королеве лица, но меня почему-то не пригласили. Королева велела мне придти на этот ужин, но я настолько хорошо знал графиню, что понял, что это не ошибка с ее стороны, а сделано с намерением, и не пошел. Королева на следующий же день привела меня к ней и сказала: «Я попрошу вас любить как брата этого человека,

который мне дороже всех на свете, и которому я очень многим обязана; надеюсь, что доверие ваше к нему будет так же безгранично, как и мое».

Мадам де-Ламбаль имела полное право после этого разговора считать меня самым близким другом королевы и думать, что королева гораздо более расположена ко мне, чем это было на самом деле и, в связи с этим, она и стала поступать далее.

В это время Люксембург, к которому королева перед тем очень хорошо относилась и который считался своего рода фаворитом графа д'Артуа, попросил у королевы частной аудиенции и в подробностях сообщил ей план о том, как бы сделать графа д'Артуа королем Польши. Королева выслушала его в большом смущении и холодно заметила, что она вовсе не желает вмешиваться в государственные дела. Она послала за мной и передала мне только что приведенный разговор; я этим воспользовался и стал умолять ее высказаться окончательно относительно договора с Россией, но убедился в том, что в данном случае у нее не хватит ни сил, ни мужества на подобное дело. Она выказала столько боязни и такое отсутствие характера, что я понял, что рассчитывать на нее нельзя. Но тем не менее королева сочла своим долгом постараться обеспечить мне хорошее положение при дворе и дать возможность поправить свое состояние. Она хотела просить об этом короля, но я отклонил ее предложение и на ее вопрос, почему я отказываюсь, я ответил ей:

— Я ни в каком случае не желаю оставаться навсегда при дворе, ваше величество, чтобы иметь возможность удалиться от него, как только расположение вашего величества перестанет защищать меня от моих врагов.

— Однако, вы не особенно любезны, — сказала она: — и вы осмысливаетесь говорить это мне?

— Да, государыня, я ведь знаю тайную силу интриг, я должен быть готов ко всему, я должен приготовиться к тому, что королева перестанет оказывать мне свое доверие и осчастливливать своим вниманием, и тогда я не могу уже больше оставаться при дворе. [75]

Разговор этот был кем-то прерван и возобновился только в конце той же недели.

Графиня де-Булльон смеялась надо мной в доме мадам де-Геменэ и уверяла, что у меня грустный и разочарованный вид, так как, вероятно, я влюблен.

— В таком случае, — ответил я, — любовь моя несчастна, так как я вижу очень редко предмет своей любви.

— Я думала наоборот, — ответила мадам де-Булльон: — мне кажется, напротив, вы очень хорошо приняты.

— В таком случае, назовите мне предмет моей любви, — мне кажется, я имею право знать его имя.

— Дело идет о такой высокой особе, что называть ее имя не годится, но в комнате, впрочем, так мало народа, что я могу сказать вам по секрету, что это сама королева.

Мадам де-Геменэ при этом покраснела и смутилась.

— В таком случае, — сказал я довольно холодно, — надо будет сейчас ее уведомить об этом, не называя, конечно, имен (я посмотрел на мадам де-Булльон, она совершенно растерялась), — и, говоря это, я вышел из комнаты.

Я поднялся к королеве и, встретив ее идущей на молитву, упросил ее дать мне полчаса аудиенции после молитвы. Она велела мне подождать и как только вернулась, приказала позвать меня в свой кабинет и спросила:

— Что скажете нового?

— Я хотел предупредить, ваше величество, что нашлись люди, которые осмелились истолковать в дурную сторону мою рабскую привязанность к вашей особе, и что дерзость дошла до того, что осмелились даже смеяться над вашей бесконечной добротой по отношению ко мне. Я пришел просить вас быть более осторожной в обращении со мной, не оказывать мне столько знаков внимания и позволить мне являться реже ко двору.

— Вы так думаете? — спросила она с гневом: — неужели вы

думаете, что я испугаюсь дерзких сплетен и ради них пожертвую человеком, на которого могу рассчитывать и привязанность которого мне так дорога?

— Да, ваше величество должны это сделать и я должен умолять вас об этом и, как мне ни тяжело на время отказаться от счастья лицезреть свою монархиню, я должен попросить вас отпустить меня; я хочу на время совершенно уединиться в убежище, предлагаемом мне одной графиней, чтобы избежать козней врагов, окружающих меня со всех сторон.

— Так, значит, вы думаете, что я не буду в состоянии защищать вас?

— Я попрошу, ваше величество, я даже позволяю себе требовать, во имя моей привязанности к вам, чтобы вы не [76] компрометировали себя, оказывая мне поддержку; я сам сумею себя защитить.

— Как?! Вы хотите, чтобы я была так низка?.... Нет, Лозен, мы связаны друг с другом, вы не погибнете, пока не погибну я.

— Государыня, разве можно принимать во внимание отдельную личность и ставить ее на одну доску с королевой?....

— Но ведь личность эта не кто иной, как вы, Лозен! Не покидайте меня!

Глаза ее наполнились слезами; тронутый до глубины души, я упал к ее ногам....

— Как ужасно, что я даже ценою жизни не могу отплатить за вашу доброту, за ваше великодушие, ваше величество.

Она протянула мне руку, я несколько раз поцеловал ее с жаром. Не меняя своей позы, она наклонилась ко мне, и когда я поднялся, она очутилась в моих объятиях. Я прижал ее к своей взволнованной груди, она покраснела, но на лице ее не было видно следов гнева.

— Итак, — сказала она, отходя немного от меня, — неужели же я ничего не достигну?

— Неужели вы думаете, что я еще могу принадлежать себе? — воскликнул я: — я весь у ваших ног. Я буду служить только вам, вы моя единственная владычица, да, вы моя королева, вы королева Франции! — заметил я с грустью.

Глаза ее, видимо, умоляли меня назвать ее другим именем. Я вдруг почувствовал желание овладеть счастьем, которое казалось столь близким и возможным. Но меня остановила сначала одна мысль, потом другая. Первая была та, что я еще никогда не пользовался минутной слабостью женщины, которая потом могла бы вызвать в ней раскаяние в происшедшем, а, во-вторых, я подумал о том, что, может быть, княгиня Чарторыжская припишет мое охлаждение к ней честолюбию с моей стороны. Я быстро оправился и сказал почти спокойно:

— Я ничего не предприму без приказания моей монархини, пусть она располагает моей судьбой по своему усмотрению.

— Уходите теперь, — сказала она: — разговор наш длился довольно долго и, вероятно, уже всеми замечен.

Я отвесил глубокий поклон ее величеству и вышел из комнаты.

Очутившись в своей комнате, я снова обдумал все и мне ясно представились опасности, которыми я был окружен со всех сторон. К счастью, я наделал еще меньше глупостей, чем мог бы их сделать.

Положение мое становилось с каждым днем все затруднительнее и тяжелее. Королева не оказалась ни мужественной, ни скрытной. Министры короля уже знали о том, какую роль я хотел [77] заставить ее играть, и только искали случая засадить меня в Бастилию и обвинить в государственной измене.

Я получил на той же неделе письмо от русской императрицы, в котором она, не входя в подробности, говорила о нашем плане, как о чем-то, что уже не составляет для нее никакого интереса; она предлагала поступить мне на службу к ней на самых блестящих условиях. Я написал королеве и просил ее назначить мне аудиенцию у мадам де-Геменэ. Она пришла в тот же вечер, я не стал скрывать от нее, что меня могут арестовать ежеминутно во Франции и что мне предлагают в России такой высокий пост, который не часто выпадает на долю простого смертного. Она несколько раз повторила:

— Счастливая русская императрица, а я несчастная! — и затем прибавила:

— Лозен, я давно уже предвидела, что вы будете потеряны для нас....

— Государыня, — ответил я: — я ведь уже много раз повторял, что пока буду счастлив сознанием вашего расположения к себе, я ничего не боюсь и готов на все. Я не покину Франции, как преступник, я не уйду со службы короля без его позволения и он не осудит меня, не выслушав. Пусть меня арестуют, все мои бумаги в надежном месте, и моя корреспонденция с его министрами послужит мне оправданием в этом деле. Тогда я буду свободен предложить свои услуги там, где их сумеют оценить.

— Вас не посмеют арестовать, Лозен, ведь все знают, что это значит иметь дело со мной, но что вы намерены ответить в Россию?

— Я приму предложение императрицы, но с тем, что я перейду к ней на службу только тогда, когда мне удастся покинуть Францию открыто и честно, значит, не ранее полгода, примерно.

— Дайте мне один год, этого будет достаточно, чтобы найти средство защитить вас и привязать вас навсегда к себе. У меня уже есть одно такое средство: де Теесе намерен, кажется, выйти, в отставку, и я могу предложить вам его место, хотите быть моим первым шталмейстером?

— Я глубоко тронут вашей добротой, но не могу воспользоваться ею. Ведь этот пост сразу подтвердит все те гнусные предположения, которые делались на наш счет, и я снова повторяю вашему величеству, что я несогласен позволять себя осыпать благодеяниями, результатом чего может явиться подозрение, что я делаю все из расчета, а не от чистого сердца. Я подожду еще год, так как моя королева этого хочет, но я нисколько не обманываюсь насчет того, что мне придется покинуть Францию. Я уверен в том, что этого срока будет более чем достаточно, [78] чтобы ваше величество отнеслись совершенно равнодушно к моему отъезду из Франции.

Слезы покатились из глаз королевы.

— Вы обращаетесь со мной очень жестоко, Лозен, — и, оборачиваясь в сторону мадам де-Геменэ, она добавила: — послушайте, помогите мне уговорить нашего общего друга не покидать нас. Если бы у меня был сын, — сказала она, краснея: — я была бы счастлива, если бы вы могли быть его воспитателем.

— Я мог бы желать только одного, — ответил я: — служить ему так же верно, как вам, но я не чувствую в себе способностей быть воспитателем короля.

— Мало таких людей, как вы, и я не хотела бы его видеть в других руках, чем в ваших.... Я уверена, что графиня разделяет мое мнение.

— Вы, может быть, рассердитесь на меня, ваше величество; но ведь вы знаете, насколько мне дорог Лозен, а между тем я не могу, не согласиться с ним, что он поступил умно, отклонив ваше милостивое предложение и приняв приглашение русской императрицы, так как там его оценят гораздо больше, чем в родной стране.

Разговор в этом духе продолжался еще несколько времени, потом королева сказала что-то шепотом мадам де-Геменэ, та подошла ко мне и, смеясь, сказала мне:

— Скажите, пожалуйста, вы очень дорожите белым пером, которое было на вас в тот день, когда вы уезжали отсюда? Королеве очень хочется иметь его. Неужели вы откажете ей в этой просьбе.

Я ответил на это, что сам не осмелился бы предложить его ей, но попрошу мадам де-Геменэ передать его от себя. Я немедленно послал курьера в Париж за этим пером и на следующий день вечером вручил его мадам де-Геменэ. На другой же день я увидел его на королеве и, когда я пришел к обеду, она, спросила меня, хорошо ли она причесана? — Прекрасно! — ответил я. — Никогда, я не чувствовала себя в таком дорогом головном уборе, как сегодня, — ответила она с невыразимой грацией: — мне кажется, будто я обладаю из ряда вон выходящим сокровищем. Лучше было бы, если бы она не сказала этого, так как герцог Коаньи услышал наш разговор и понял, откуда у королевы это перо. Она стала уверять его, покраснев, что я привез это перо из своих путешествий и подарил мадам де-Геменэ, а та отдала его ей. Герцог де-Коаньи в тот же вечер говорил еще по этому поводу с мадам де-Геменэ, высказал свое неудовольствие по отношению ко мне, сказав, что я очень афиширую свое отношение к королеве, и он только удивляется, что она допускает и поощряет это. На это он [79] получил очень сухой и холодный ответ и с тех пор стал изыскивать средство удалить меня.

Я, со своей стороны, рассчитывал, что лучшее, что я могу сделать, это провести большую часть зимы в Италии, но королева никогда бы на это не согласилась и, чтобы удалиться хоть на несколько дней от двора, я предпринял путешествие в Шантелу, где все, оказалось, очень были заняты и интересовались расположением ко мне королевы. Особенно герцогиня Граммон возлагала большие надежды на мою близость к королеве. Она не замедлила заговорить со мной по этому поводу и заявила, что я могу добиться от королевы всего, раз ей так нравлюсь. На это я ответил ей, что королева ко мне очень милостива, но я не состою с ней в близких отношениях и поэтому не знаю, да и не хочу вовсе знать, что она сделает для меня, чего нет. На это герцогиня заметила, что она, конечно, вовсе не напрашивается на мою откровенность, но что вполне естественно предполагать, что, благодаря такому отношению королевы ко мне я давно уже стал ее любовником, и поэтому она твердо верит в то, что я, со своей стороны, приложу все усилия, чтобы опять сделать министром герцога Шоазеля. Я стал уверять герцогиню, что она ошибается в своем предположении и я вовсе не так близок к королеве, как она это думает, и вовсе не намерен заниматься интригами при дворе или давать ей советы, как поступать, и что если я, действительно, когда-нибудь буду иметь какие-нибудь права на нее, то, конечно, не воспользуюсь ими для того, чтобы заставить ее вмешиваться в дела короля и его министров; что все знают, насколько я предан герцогу Шоазелю, и что я оказал бы ему худую услугу, если бы стал хлопотать теперь о том, чтобы он снова стал во главе тогдашнего министерства. — Но почему же? — поспешно спросила меня герцогиня. — Потому, что теперь герцог мог бы только проиграть от такого положения дел; ведь никто не пользовался во всей Франции таким почетом и славой, как он, а между тем, если бы он опять занял теперь пост премьер-министра, его, пожалуй, сделали бы, или, по крайней мере, считали бы ответственным за все промахи и недочеты его предшественников, которые должны, по всей вероятности, повлечь за собой весьма грустные последствия. — Герцог и герцогиня Шоазель вполне согласились в этом со мной, но де-Граммон уверяла, что все те, кто искренно любил и почитал герцога, должны были мечтать о том, чтобы снова видеть его во главе управления великим государством и всеми силами стараться о том, чтобы снова ему вернули прежнюю власть и могущество. Но я не дал себя уговорить и остался при своем мнении. Я прекрасно понимал, что, несмотря на расположение королевы к герцогу Шоазель, вряд ли она будет довольна, что снова вернется ко двору его [80] властолюбивая и честолюбивая сестра. Я оставался в Шантелу еще несколько дней, там все относились ко мне очень хорошо, но герцогиня Граммон с тех пор возненавидела меня всеми силами своей души.

Я вернулся в Париж и был крайне удивлен, когда в первый же день приезда нашел у себя записку от мадам Харлэнд, в которой она уведомляла меня, что она в Париже и будет очень рада видеть меня. Шевалье Харлэнд, только что прибывший из Англии, приехал во Францию на несколько недель, чтобы повидать своего сына, воспитывавшегося там. Мое поведение по отношению к Марианне было так осторожно и осмотрительно, что бедная миледи Харлэнд еще раз вполне доверилась мне и ничего не имела против того, чтобы я поддерживал с ней сношения.

Марианна, кокетливая и остроумная, как всегда, созналась мне, что во время моего отсутствия из Парижа она вовсе не думала обо мне и больше заботилась о том, чтобы найти подходящего мужа, чем обзаводиться новым любовником. Но все же она должна была сознаться, по ее словам, что с радостью увидела меня и что решительно все мужчины теряли всякую цену в ее глазах, в сравнении со мной. М-llе Харлэнд, которая положительно не выносила жизни в Англии, добилась от своих родителей позволения остаться во Франции и поселилась в монастыре, а родители ее опять уехали в Лондон. На этот раз Марианна рассталась со мной с самым искренним огорчением.

Я всегда нежно любил Фанни, которая выказывала по отношению ко мне столько восторга и искренно интересовалась мною. Я стал часто посещать ее, но, к сожалению, живая и впечатлительная, она настолько увлеклась мною, что я счел более честным но отношение к ней, а особенно по отношению к Марианне, посещать ее как можно реже и в конце концов совершенно прекратил свои посещения. Она велела передать мне, что она очень ценит мое честное поведение по отношению к ней, но в то же время глубоко несчастна вследствие этого; затем она совершенно перестала писать мне, и я больше ничего не знал о ней.

VII.

(1776 — 1777).

Партия Полиньяков. — Новые увлечения: леди Берримор. — Мария-Антуанетта и Лозен. — Королевские драгуны. — Кредиторы Лозена.

Королева с некоторого времени оказывала особое расположение к графине Юлии де-Полиньяк. Красивая наружность, кроткий и прямой характер последней способствов ли тому, что расположение это увеличивалось с каждым днем. Герцог де-Коаньи [81] обратился тогда к ней, чтобы образовать против меня враждебную партию. К этой партии сейчас же примкнула и герцогиня де-Граммон, в лице своего представителя барона Безенваля, который был искренно предан герцогу Шоазелю и находился в весьма хороших отношениях с королевой. Барон хотел достигнуть своей цели насмешками и издевательствами надо мной, но дурной тон и неумение делать все в меру сослужили ему плохую службу. Графиня Юлия имела гораздо больше успеха в этом отношении, благодаря своему уму, грации, такту и ровному спокойному расположению духа, однако я в скором времени совершенно обезоружил ее.

Отношение королевы ко мне было все прежнее. Она выказывала мне полное доверие во всем и почти не позволяла отлучаться из Версаля, но я вел себя всегда очень осторожно и только весьма неохотно подчинялся тем преимуществами которыми она выделяла меня перед всеми. Королева, напротив, казалось, нарочно афишировала свои отношения ко мне и делала вид, будто я имел огромное влияние на нее. Вскоре все при дворе заговорили о том, что я уже состою или скоро буду состоять в числе ее любовников. Мадам де-Геменэ, которая видела нас постоянно вместе, была, в этом уверена еще больше других и говорила, что радуется тому, что королева попала в руки человека, который никогда не заставит ее решиться на поступки, недостойные ее сана. Королева также особенно выделяла мадам де-Геменэ; она, видимо, собиралась все время в чем-то открыться ей, но каждый раз сдерживалась и ничего не говорила, но зато постоянно говорила с ней обо мне с живейшим интересом и очень тепло. Многие просили меня похлопотать за них перед королевой; я принимал всех очень вежливо и всегда, совершенно серьезно уверял всех, что не пользуюсь никаким влиянием на королеву и поэтому не могу просить ни за кого. Граф д'Артуа, который в подобных случаях служил всегда самым верным мерилом, не только выказывал мне глубокую привязанность, но и особенное почтение и так стремился всегда находиться в моем обществе, что иногда, положительно становился невыносим.

Королева любила, крупную игру и знала, что это не нравится королю. Это ее заставляло скрывать несколько, что она играет, и она, выбирала себе партнеров в самом ограниченном числе и с большим выбором. Я доказывал ей, что это очень неосторожно с ее стороны и дает повод к разным нелепым толкам. Я умолял ее играть в залах своего дворца в такие игры, которые могли быть на виду у всех, и делать что хочет только в помещении де-Геменэ. Это был единственный совет, в связи с советом обращать больше внимания на короля, который я вообще когда-либо осмелился ей дать. Она приняла его с [82] благодарностью и тонким тактом, которым она всегда отличалась.

Чтобы не слишком было заметно, что я всегда нахожусь в ее обществе, я часто участвовал также в охотах, предпринимаемых королем, при чем всегда смертельно скучал; она прекрасно знала это. И поэтому в эти дни она всегда старалась кататься верхом или тоже участвовать в охоте, чтобы видеть меня. Король меня всегда отсылал к ней с приказанием остаться при ней. Он, видимо, ничего не имел против ее расположения ко мне; хотя уже и до него дошли различные слухи о нашей возможной близости, но он отнесся к ним очень недоброжелательно и стал ко мне особенно ласков и приветлив. Однажды утром он узнал, что граф д'Артуа выехал очень рано утром из дому. Он очень обеспокоился этим, так как думал, что, пожалуй, тут замешана в дело дуэль, но, когда он узнал, что я поехал с ним, он сразу успокоился и сказал: «Ну, если с ним Лозен, я уверен, что все обстоит благополучно, так как тот непременно предупредил бы королеву, если бы подозревал какую-нибудь опасность для графа!» Вот каково было мое положение при дворе в начале 1777 года. Но зато потом начались всяческие интриги и козни, благодаря которым и добились, наконец, моего окончательного удаления от двора.

В конце 1775 года я случайно встретился в театре с миледи Берримор, моей давнишней знакомой, с которой я, однако, виделся очень редко в свои приезды в Англию. Она была очень красива, остроумна и очень грациозна. Я знал, что она опасна для многих, но мне она нравилась, и я не считал ее опасной для себя. Я бывал у нее несколько раз и всегда встречал у нее виконта де-Пон, который, видимо, рисовался своим положением в этом доме и, вероятно, не без основания. Я вообще не люблю идти по чьим-либо следам и хотел уже совершенно перестать бывать у нее, как вдруг мой кузен, де-Сен-Бдакар, объявил мне, что миледи Берримор прелестна и что ужасно обидно, что этот пустой человек де-Пон позволяет себе компрометировать ее, хотя, кажется, не имеет на нее никаких решительно прав. Он посоветовал мне убедиться в том, насколько он близок к ней и, в случае, если он не имеет никаких оснований разыгрывать роль, которую взял на себя, изобличить его в этом публично.

Хотя это было не в моем характере, но так как мне она нравилась, и я находил ее хорошенькой, то решил довести ее до того, чтобы она созналась, в каких она отношениях с де-Поном. Она скоро стала уверять меня, что между ними решительно ничего нет. Тогда я предложил себя на его место; она рассмеялась и сказала: «А королева?» Я стал уверять ее, что все ее [83] предположения на этот счет лишены положительно всякого основанья. «Послушайте», сказала она на это: «я считаю, что я красивее королевы и настолько молода, что, вообще, не желаю служить вам для отвода глаз». Мне стоило большого труда убедить ее в том, что я вовсе не навязываю ей подобной роли. Она, наконец, мне поверила, наградила меня поцелуем и тотчас между нами установились отношения, о которых я просил. На другой день она объявила де-Пону, что позволяет ему бывать у себя, как и раньше, но из уважения ко мне, которого она любит, она вовсе не желает, чтобы он разыгрывал у нее роль, на которую не имеет никакого права. Я был очень доволен, что наконец-то опять обзавелся любовницей. Но случай этот произвел весьма нежелательное впечатление в Версале: мадам де-Геменэ пришла в отчаяние и старалась уверить меня в том, что королева очень оскорблена этим. Королева, действительно, стала относиться очень плохо к миледи Берримор, едва говорила с ней и вообще ясно показывала, что она недовольна моим поведением. Несмотря на то, что я никогда не пользовался действительным ее расположением, она все же снисходила до того, что ревновала, меня ко всем женщинам, на которых я обращал внимание. Но, несмотря на это, я все еще находился в фаворе и посещал по-прежнему аккуратно Версаль. Королева и граф д'Артуа не могли ступить шага без меня. Но тогда опять начались интриги и первая из них состояла в следующем.

Я поехал на бал вместе с леди Берримор, которая никогда не пропускала ни одного бала; я не знал, что королева будет на этом балу. При встрече со мной она взяла меня под руку и долго говорила со мной шепотом. Это, конечно, было замечено всеми. Несколько дней спустя, я сидел у себя дома, так как сильно простудился. Ко мне приехал Эстергази и стал говорить о том, что он так давно считает меня своим другом, что не может не предупредить меня о том, что королева очень недовольна моим поведением, что я слишком компрометирую ее, что я постоянно следую повсюду за ней и не скрываю, что влюблен в нее, что еще в последний раз на балу я держал себя так, что мое поведение было замечено всеми. Я спросил Эстергази, почему он думает это. Он сказал, что ему передавала об этом мадам де-Ламбаль, с которой королева говорила по этому поводу, и просил меня хранить этот разговор в тайне. — Я не могу вам обещать этого, — сказал я: — королева, я уверен, никогда не стала бы меня предупреждать через третье лицо о том, что она недовольна мною. Эстергази, по-видимому, очень испугался моего решения написать обо всем королеве, но не смел отговаривать меня и очень быстро ретировался. Я сейчас же написал королеве и передал ей весь наш разговор. Она [84] обошлась очень холодно с Эстергази, сделала ему выговор и написала мне, что я сам должен видеть, что в том, что он говорил, нет ни слова правды.

На большом балу, который давала герцогиня Шартр в честь королевы, леди Берримор изменила мне впервые, с тех пор как мы с ней находились в близких отношениях. За этой изменой вскоре последовали другие. После бала в Пале-Рояле леди Берримор отправилась на бал в оперу, там она находилась в ложе вместе с герцогом Шартрским и графом д'Артуа, и Бог знает, что там произошло. На следующий день мне рассказал обо всем герцог, который знал, что я имел права на леди Берримор. Я стал упрекать ее, но она ответила очень развязно, что, действительно, на несколько времени осталась в ложе одна с графом, но что это ровно ничего не значит, так как несколько минут спустя она уже вышла из нее. Я не особенно любил ее и поэтому не ревновал и поверил ее словам. Но с каждым днем, несмотря на ее измену, я стал привязываться к ней все сильнее, и только ее легкомысленное поведение останавливало меня иногда. Я не имел особенных оснований быть недовольным ее поведением, но в это время совершенно случайно один из слуг графа д'Артуа, долго служивший перед тем у меня и очень привязанный ко мне, думал, что окажет мне этим услугу и пришел предупредить меня, что леди Берримор находится в связи с графом в одно время со мной и при этом доставил мне доказательства, подтверждающие его слова. Я был шокирован ее изменой и стал упрекать ее, но она отнеслась к моим упрекам так хладнокровно, что смутила меня. «Я в этом сознаюсь и давно бы сказала вам это», заметила она: «но боялась вашего живого и беспокойного характера; я, собственно говоря, вовсе не хотела вас обманывать» — Я хотел прервать с ней всякие сношения, но она сказала мне:

— Лозен, напрасно вы хотите бросить меня. Вы мне очень нравитесь, вы подходите мне во всех отношениях, но моя свобода дороже мне всего. Я вовсе не желаю ею жертвовать ради вас, я не хочу, чтобы мой любовник сделался вторым мужем, требовательными ревнивым и настаивающим на том, чтобы я оставалась ему верна. Я вовсе не влюблена в графа д'Артуа, но в то же время я не хочу прерывать с ним сношения и приносить этим жертву вам. Я думаю остаться с ним в прежних отношениях, несмотря на то, что не люблю его. Чтобы доказать вам, что я совершенно равнодушна к нему, вот возьмите этот портфель, он полон письмами от него, можете жечь их или делать с ними, что вам угодно, только знайте одно — с вашими письмами я так никогда не поступлю. [85]

Я был так удивлен, что ничего не мог ей ответить на это. Она продолжала:

— Не будем ссориться, Лозен, из-за пустяков; ухаживание графа д'Артуа меня забавляет и льстит моему самолюбию; это для меня игрушка, которую я не позволю отнять у себя. Но это не мешает тому, чтобы вы находили во мне все прежние чувства к вам. Можете быть уверены, что вы настолько мне нравитесь, что никогда я не отдам ему ни одной из тех минут, которые я могу провести с вами, и никогда еще не интересовалась никем так сильно, как вами. И я не желаю быть вашей рабыней, но в то же время я была б очень огорчена, если бы мне не пришлось больше быть ваше любовницей.

Говоря это, миледи лежала в небрежной позе на оттоманке, в довольно откровенном костюме и такая хорошенькая, что я совсем потерял голову и снова был в ее объятиях.

— Вы считаете меня умной, — говорила она, осыпая меня жгучими ласками: — но я нахожу, что и вы не глупы. Я уверена вполне, что была бы гораздо счастливее, если бы вам удалось привить мне свои взгляды и принципы, но я сомневаюсь вообще, чтобы это было возможно.

Нечего и говорить о том, что мы опять помирились с нею.

Что касается графа д'Артуа, она сдержала слово, и мне никогда не приходилось встречаться с ним у нее. Но зато и она никогда не предъявляла мне никаких требований; я сам старался каждую ночь, которую я проводил не в Версале, проводить с нею. Свидания ее с графом меня нисколько не касались. Она иногда, заставляла его просиживать в экипаже на площади целыми часами, несмотря на то, что зима была ужасно суровая, и я выходил от нее, когда мне этого хотелось.

Благодаря мне, у бедного Артуа сделался страшный кашель. Он, конечно, знал, что виной этому — я, но никак не подозревал, что мне об этом известно.

В начале 1776 года де-Сен-Жермен решил расформировать все легионы, вместо того, чтобы увеличить их число, как этого ждали от него. Королева узнала, об этом раньше, чем это стало известно в публике, и пришла к мадам де-Геменэ, не зная, как сообщить мне об этом. Я видел, что ее мучило что-то, но не знал, в чем дело, пока не вошел герцог д' Аркур.

— Поздравляю вас, — сказал он как-то в разговоре: — ведь, кажется, почти наверняка решен вопрос, что Сен-Жермен значительно увеличить легионы и доведет их до двух тысяч человек. [86]

Королева слегка вскрикнула и вышла из комнаты, мадам де-Геменэ в испуге последовала за ней.

— Я в отчаянии, — сказала ей королева: — вы слышали, что сейчас говорили про легионы. Их действительно расформировали, ваш друг будет теперь, вероятно, очень огорчен этим и теперь уже ничто не удержит его при дворе.

— Да, действительно, — ответила мадам де-Геменэ: — он, кажется, очень привязан к своему легиону, но если вообще его может что-нибудь удержать здесь, так это только милостивое отношение к нему вашего величества; лучше всего будет, если вы сами сообщите ему эту новость.

Она позвала меня в эту комнату.

— Мне ужасно жаль, Лозен, но это, кажется, правда, что легионы будут подвергнуты различным реформам.

— Я очень рад этому — ответил я: — так как таким образом я получу свою свободу, которой так давно добиваюсь. Надеюсь, что наша королева не допустить того, чтобы с нашими храбрыми и доблестными воинами поступили не так, как они этого заслуживают. — Она прервала меня.

— Нет, я уже позаботилась о том, чтобы они ничего не потеряли при новом положении дел. Но что же вы думаете делать сами?

— Что касается меня, ваше величество, то, конечно, если я вообще еще буду служить, так только не во Франции.

— Итак, значит, все зависело только от Сен-Жермена; он отнял у нас человека, на которого я больше всего раз считывала.

Я увидел на глазах ее слезы и был очень этим тронут.

— Нет, — ответил я: — сердце мое никогда не будет зависеть от обстоятельств; вы и теперь можете располагать моей судьбой. Теперь я буду служить уже не королю, а королеве; из этого вы видите, что я вовсе не хочу покидать двора.

Она протянула мне руку, не говоря ни слова; я несколько раз поцеловал ее с жаром. И, обращаясь к мадам де-Геменэ, она сказала: «Я вошла в эту комнату очень несчастной, а выхожу из нее счастливой». — И она вышла.

Сен-Жермен отправился вслед затем к королеве и доложил ей, что вовсе не собирался меня лишать возможности служить в легионах, реформируя их, и уже испросил у короля позволения назначить меня командиром отдельного корпуса, в 1200 конных стрелков. Затем он сделал соответственное распоряжение, и на деле выяснилось, что я не только ничего не потерял, но, напротив, только выиграл, так как командовал тем же легионом, но только под другим названием [87] и в более увеличенном виде. Мне не приходилось, конечно, на это жаловаться, а королева была тоже очень довольна.

Но не прошло и двух недель, как де-Сен-Жермен с грустью сообщил мне, что его план основать новый корпус в 1200 стрелков потерпел неудачу и поэтому он попросит де-Штромберга уступить мне командование своим драгунским полком, но это решение было сделано без спроса Штромберга. Когда ему сказали о нем, он, конечно, запротестовал.

Сен-Жермен первый сообщил об этом королеве и, видимо, был огорчен этой неудачей; он говорил, что еще все можно поправить, что, может быть, де-Шамборан откажется от командования своим гусарским полком, и что он сделает все возможное, чтобы передать этот полк мне. Он даже поручил мне самому отправиться к де-Шамборану вести переговоры по этому случаю, с тем, чтобы я мог вернуться затем с его согласием, которое, вероятно, он даст очень легко. Эта комбинация очень понравилась королеве, так как она мечтала меня видеть командующим венгерским полком.

Но и тут наши расчеты не оправдались, де-Шамборан не только не принял моего предложения, но очень обиделся на него и написал очень резкое письмо Сен-Жермену, в котором прямо наотрез отказался уступить свой полк.

В Версале совершенно не были подготовлены к подобному исходу дела и, когда я вернулся в Париж, королева поднесла мне великолепную саблю и была потом страшно огорчена, когда узнала, что я не получил полк Шамборана. Тогда она решила просить у короля для себя особенный венгерский гвардейский полк, который хотела передать мне, но я постарался уверить ее в том, что это назначение вызовет только лишнее осложнение и будет истолковано очень невыгодно для нас обоих. Я старался не говорить вообще о своей военной карьере, и прошло несколько месяцев, во время которых о ней совсем не упоминалось.

В это время общее внимание было обращено на случай с Гвином, в котором и мне пришлось принять участие. В продолжение карнавала мадам де-Геменэ давала каждую субботу балы для королевы. В двух комнатах играли, а в других — танцевали.

Это было как раз в те времена, когда уже начали циркулировать в городе самые невозможные песни и пасквили на королеву, к счастью, в них еще ни разу не упоминалось моего имени, но с каждым днем положение мое становилось все затруднительнее, и я не сомневался в том, что враги мои только и помышляют о том, как бы погубить меня. Я играл как раз в карты с графом д'Артуа, с герцогом де-Шартр и еще с двумя лицами, как вдруг в комнату вошла [88] мадам де-Геменэ с таким видом, как будто она только узнала об ужасном несчастья, она подошла ко мне и сказала «Сейчас бросайте вашу игру, мне необходимо сказать вам что-то весьма важное».

Я не сомневался в том, что отдан был приказ арестовать меня и что меня сейчас же отведут в Бастилию. Я встал и вышел за ней. Она сказала мне, что только что отозвали от английского двора Гвина, самым унизительным для него образом, что его обвиняли в том, что он действовал наперекор данным ему инструкциям и что он вообще очень компрометировал французский двор в Англии.

Мне показалось, что невозможно было, чтобы де-Гвин наделал столько глупостей, и я решил еще раз сослужить ему службу, не ожидая от него за это благодарности. В это время подошли к нам королева и герцог де-Коаньи и решено было, что королева не станет вмешиваться в это дело. Я всеми силами восстал против этого решения и стал доказывать, что королева не имеет права оставлять в нужде этого человека, к которому она всегда так благоволила. Герцог де-Коаньи стоял за то, чтобы королева все-таки не вмешивалась в это дело; тогда я стал настаивать еще сильнее. Я говорил, что вовсе не требуется, чтобы королева просила за него, она должна только настоять на том, чтобы его не осудили, не выслушав прежде. Я настаивал на том, что, в противном случае, никто не может положиться на доброе отношение к нему королевы и что я по собственному опыту могу судить о том, как это повлияет на всех окружающих. «Довольно», сказала королева: «я решила, что последую совету моего друга Лозена, я поступлю в данном случае так, как вы хотите, Лозен». — После этого она вернулась в танцевальный зал. Мадам де-Геменэ разделяла мое мнение с самого начала разговора, но зато Коаньи страшно обозлился на меня.

Де-Гвин приехал из Лондона. Королева настояла на том, чтобы король выразил ему свою благодарность и дал ему титул герцога. Она послала за ним впервые (она никогда раньше не приглашала его к себе) около девяти часов утра, чтобы сообщить ему об этой милости короля, при этом она сказала ему: «Пойдите, передайте об этом Лозену, так как только ему вы обязаны благоприятным исходом вашего дела. И попросите его немедленно придти ко мне».

Я проиграл большую часть ночи и находился еще в постели, когда пришел де-Гвин; он выразил мне при этом свою живейшую благодарность. Я быстро оделся и поспешил к королеве.

— Ну, что же, вы довольны мною? — спросила она: — не правда ли, я ведь последовала вашему совету? [89]

Разве я могу быть недоволен, видя вашу справедливость и вашу доброту? — ответил я.

— Но неужели вы всегда будете просить меня о других, — сказала она, — и мне никогда не придется оказать услугу вам лично?

— Нет, ваше величество, ведь вам известны мои убеждения, я никогда не изменю им.

— Гордый, странный, необыкновенный человек, меня это сердит и возмущает! — воскликнула она и вышла из комнаты.

В начале весны было множество бегов, и везде в бегах участвовали мои лошади; королева всегда ставила на них, что многие находили крайне неприличным. В первых числах апреля я пустил одну из своих лошадей состязаться с лошадьми герцога де-Шартр, при чем ставка была настолько значительна, что лошадь положительно этого не стоила. Королева очень этим интересовалась, приехала сама на бега и за минуту до старта подозвала меня к себе и сказала: «Я так боюсь и волнуюсь за вас, что мне кажется, что если ваша лошадь проиграет, я расплачусь». — Это, конечно, тоже было замечено многими и подверглось также осуждение. Лошадь моя, однако, взяла приз, и публика, относившаяся ко мне лучше, чем к герцогу де-Шартр, долго еще аплодировала мне. Королева не скрывала своей радости по этому поводу. Мне стоило большого труда уговорить ее держать себя корректнее и отказаться от мысли сейчас же велеть оседлать себе мою лошадь. Тот факт, что мне удалось ее отговорить это сделать, доказывал, что я действительно имел на нее большое влияние.

Несколько дней спустя, на охоте в Булонском лесу, королева заметила одну из моих лошадей, которую держал наготове мой конюх, часто удостаивавшийся чести разговаривать с нею; она спросила его, хороша ли эта лошадь и годится ли она под дамское седло; тот ответил, что ручается, что трудно найти более кроткую и удобную лошадь; тогда королева объявила мне, что хочет взять эту лошадь себе. Я наклонился к ней и шутя, шепотом сказал: «А я не хочу вам ее отдавать». — Тогда она подозвала моего конюха, велела обменять мою лошадь на другую из ее конюшни и при этом сказала мне громко: «Так как вы не хотите добровольно расстаться с этой лошадью, я беру ее силой». — Последние слова были услышаны герцогом де-Коаньи, который как раз подъехал в это время к нам; они его положительно шокировали, как он сам потом выразился.

Фавор мой не мог, кажется, уже достигнуть более высокой степени и действительно стал теперь клониться к закату. Король тоже стал относиться ко мне очень хорошо, как вдруг [90] де-Сен-Жермен, который все время обманывал меня пустыми обещаниями, предложил мне командование драгунским полком, который считался самым отчаянным и недисциплинированным из всех полков Франции. Я отказался очень холодно, не проявляя нисколько своего гнева.

Король послал за мной в Марли и говорил со мной по этому поводу с такой добротой и с такой заботой обо мне, что положительно я был этим тронут. Он просил меня взять на себя командование драгунским полком и обещал мне отдать в полное распоряжение первый же полк, пехотный или конный, который будет сформирован вновь, затем, выходя из комнаты, он обратился к Сен-Жермену и сказал: «Все устроилось, Лозен возьмет драгунский полк».

Сен-Жермен объявил мне, что позволяет мне располагать этим полк совсем по моему желанию, я могу устроить гарнизон, где я хочу, и что хотя цена этого полка 40.000 экю, но король отдает мне его даром.

В конце той же недели королева в Марли узнала, что мадам де-Ламбаль, ее самая близкая подруга, заболела краснушкой в Пломбьере. Она очень боялась за своего друга, и ей все казалось, что от нее скрывают, что та больна очень тяжело, она никому не верила, и я предложил ей прежде, чем ехать к своему полку, заехать в Пломбьер, там все хорошенько разузнать и уведомить ее затем обо всем подробно. Она с благодарностью приняла мое предложение, целый следующий день провела за своим письменным столом и вручила мне при отъезде толстый пакет, в котором, как она сказала, много говорилось обо мне. Я поехал сейчас же и, прибыв в Пломбьер, нашел там герцогиню Граммон, которая, рассчитывая, что я имею влияние на королеву, делала мне тысячу авансов и всячески старалась разузнать, не послан ли я туда с каким-нибудь секретным поручением.

Мадам де-Ламбаль чувствовала себя превосходно и тотчас же написала письмо королеве, которое я и отправил с своим курьером, а сам я поехал в Саргемин, к своему прежнему легиону, с которым не мог не проститься, так как был искренно привязан к своим солдатам. Наше прощение было поистине трогательно, они расставались со мной очень неохотно.

Я отправился затем в Сар-Луи, где находился мой теперешний полк, и там, к своему удивлению, узнал, что Сен-Жермен остался верен своей тактике со мной и взыскал с меня 40000 экю за полк, который, по его словам, король отдал мне даром. Мой полк, который в продолжение тридцати лет находился под начальством крайне беспечных командиров, вовсе не заботившихся о нем, достиг в это время полной [91] дезорганизации и поэтому солдаты ждали меня со страхом, но в скором времени прекрасно поладили с ними, я никогда не встречал еще полка, где бы так стремились исполнять мои приказания как этот полк, пользовавшийся такой дурной репутацией.

Я не могу оставить молчанием довольно комичный случай, бывший со мной в мою бытность в Сар-Луи. Дело в том, что в полумиль от города находился монастырь канонисс, где воспитывались благородные девицы, из самых лучших аристократических фамилий. Я часто посещал этот монастырь, и меня встречали там всегда очень радостно, сама начальница его, немка по происхождению, очень благоволила ко мне, но больше всего внимания мне оказывала одна из девиц, звали ее м-llе де-Сюрен, она была очень красива, весела и так мила, что с каждым днем нравилась мне все больше, кроме того, она держала себя очень свободно и нередко под столом прижималась ко мне коленями или наступала нарочно на ногу. Я, конечно, не преминул бы воспользоваться этим явным ко мне расположением, если бы начальница не предупредила меня, что эта девушка из очень хорошей семьи и в высшей степени наивна и непорочна; я, конечно, не решался просвещать ее в желательном мне направлении и поэтому всячески сдерживался в ее присутствии и все свое свободное время посвящал одной замужней женщине, звали ее мадам Дюпрезль, которая не отличалась особенной красотой, но была всегда весела и мила. Каково же было мое удивление, когда, уезжая из Сар-Луи, я вдруг узнаю, что эта самая m-lle Сюрен находилась в самых близких отношениях с пятью офицерами моего полка, доказательством чему служили ее более чем откровенные письма к ним, которые они мне показали.

Я получил в Сар-Луи через курьера письмо от мадам де-Геменэ, которая передавала мне от имени королевы, что графиня де-Полиньяк просила у нее места обер-шталмейстера для своего мужа, но что королева не может обещать ей исполнить ее просьбу, так как предлагала когда-то это место мне и поэтому не считает себя в праве располагать им теперь по своему усмотрению, не зная, приятно ли мне это будет. Я ответил, конечно, как и должен был ответить, что никогда не рассчитывал на это место и поэтому буду очень рад, если королева будет располагать им совершенно как ей заблагорассудится. Я постарался написать как можно естественнее и непринужденнее, чтобы королева не подумала, что я обиделся на это. Я вернулся в Париж в начале октября. На другой день я поехал в Шоази, где находился король. Королева встретила меня очень хорошо, была со мной очень ласкова и милостива и долго [92] говорила со мной наедине, наконец я вышел из комнаты и уходя, я слышал, как герцог де-Коаньи. "Ваше величество не сдержали слова, вы слишком много говорили с ним и обращались с ним далеко не как со всеми". — Я, конечно, догадался, что речь шла обо мне. Несколько минут спустя, ко мне опять подошла королева, но я сказал ей, что боюсь, что ее снова будут бранить за это; она очень смутилась, го потом рассмеялась и стала шутить над этим вместе со мной.

Опасения близкой войны заставляли правительство обратить свое внимание на Индию. Велено было по этому поводу составить особую записку де-Бюсси, который долго жил в Индии. Мне очень захотелось тоже поехать в Индию, я об этом сказал де-Вога, который уже в продолжение десяти лет выказывал мне самую искреннюю дружбу, и де-Бюсси выразил свое согласие взять меня с собой в Индию в качестве своего помощника. Я сказал об этом королеве, но она воспротивилась этому и заявила, что никогда не согласится на это, и отказалась наотрез говорить об этом с королем. У меня не было других связей в данном случае, так как я никогда не видал де-Морепа, которого королева не любила и к которому она никогда не позволяла мне ходить.

В продолжение всего путешествия в Фонтенебло королева выказывала мне необыкновенное расположение, приводившее меня в сильное смущение; я сознавал, что общество, окружавшее ее, ненавидит меня, и поэтому положение мое было очень незавидное. Королева, оставаясь со мной наедине, выказывала мне особое внимание, но потом, при других, сдерживалась и едва говорила со мной, это, видимо, радовало моих врагов, которые думали, что наконец-то наступает начало конца, и скоро я уже совершенно утрачу расположение королевы. Я все время умолял королеву отпустить меня в Индию, так как этим путем все бы уладилось, но она и слышать ничего не хотела об этом.

В ноябре месяце состоялись опять очень интересные бега, где лошадь графа д'Артуа состязалась с лошадью герцога де-Шартр, королева держала пари за графа д'Артуа, а я за герцога, и лошадь герцога выиграла; тогда королева, сходя с трибуны, сказала мне громко: «Чудовище, вы были уверены в том, что выиграете». — Подобное фамильярное обращение страшно перепугало моих врагов, и они снова возобновили свои тайные козни.

В те времена у меня были огромные долги и что бы там ни говорили, в этом не было ничего удивительного: моя жена принесла мне в приданое только 150.000 ливров ежегодного дохода. Но впереди нам предстояло получить еще не одно наследство и поэтому будущность не пугала нас. [93] Моими делами руководили в высшей степени плохо, пока я был еще несовершеннолетний и я потерял тогда очень много денег, благодаря неопытности моих руководителей. Потом я сам, в продолжение двенадцати лет еще больше расстроил свое состояние. Я должен был более 1.500.000 ливров, обладая состоянием более чем в четыре миллиона. Мои кредиторы не особенно меня притесняли и ждали терпеливо, когда я буду в состоянии уплатить свои долги. Я со всеми ими переговорил по возвращении в Фонтенебло, так как надеялся уехать в Индию.

Все они вполне были согласны с теми комбинациями, которые я им предложил, и все шло отлично, как вдруг большинство моих векселей было скуплено официальными лицами. Они настолько страстно желали обладать этими векселями, что даже платили иногда больше, чем они стоили.

Когда, наконец, все это было довольно искусно подстроено, меня пригласила к себе бабушка моей жены, вдова маршала, Люксембурга, и хотела запугать меня, объявив, что я прожил все свое состояние и теперь у меня нет положительно никаких средств к существованию. Я ответил ей на это, что это неправда, и она очень смутилась, увидев, что я больше знаю о своих делах, чем она думала. Чтобы напугать меня, она стала говорить о том, что семье моей дана власть учредить надо мною опеку. Я объявил, что и этого не боюсь, так как нрава такого никто ей не давал. Тогда она сказала, что у нее есть вексель, который подлежит к уплате через два дня, и сумма его равняется 100.000 франков, что если я не уплачу этой суммы в назначенный срок, лицо, обладающее этим векселем, подаст ко взысканию и у меня опишут всю мебель, которая собственно принадлежит моей жене. Я вышел от нее очень недовольный всем этим разговором, а главное самим собою. Что касается моей жены, она находилась в таком затруднении, что, несмотря на то, что мне было вовсе не до смеха, я не мог не посмеяться над ней. Она хотела бы казаться очень благородной и даже щедрой, но так, чтобы ей это ничего не стоило и чтобы не брать на себя, ни малейшего обязательства. Но это, конечно, мешало ей разыгрывать ту роль благодетельницы, которую она охотно взяла бы на себя, и вследствие этого ей приходилось молчать, что она и делала.

Я отправился к отцу, рассказал ему, в чем дело, просил его не вмешиваться в это дело и только дать мне слово, что он предупредит меня, если действительно меня захотят за долги засадить в Бастилию. Он ничего не имел против назначенной ему роли, так как она тоже не стоила ему ровно ничего и он мог держаться в стороне от всех этих дрязг. [94] Прямо от него я поехал к тому человеку, у которого находился мой вексель на 100.000 франков и, конечно упрекнул его за то, что он собирается подать его ко взысканию. Он рассказал мне, что ему заплатили большую сумму за то, чтобы он подал его ко взысканию и он, конечно, не мог отказаться от случая

заплатить несколько сот франков. Я рассказал ему, в какое положение он меня поставит своим поступком, и какие последствия он будет иметь для меня. Тогда он предложил мне следующего рода комбинацию; он дал мне сам эти 100.000 франков, за большие проценты, конечно, с тем, чтобы я ими уплатил сейчас же по векселю, который так беспокоил меня. Нечего и говорить, что я с радостью принял его предложение.

На другой день я собрал всех своих кредиторов и они оказались очень сговорчивыми, за исключением тех, которые недавно скупили мои векселя по проискам моих родных, но, к счастью, таковых было немного и у меня нашлось настолько наличных денег, что я сейчас же мог расплатиться с ними. Я решил, что немедленно продам все свои земли и насколько возможно скорее расплачусь с долгами, а затем поеду путешествовать, соблюдая как можно большую экономию, а все оставшиеся у меня деньги я разделю поровну между собою и моей женой, чтобы она не могла жаловаться, что я обидел ее.

В это время ко мне пришел де-Воаэ и сказал со свойственной ему простотой: «Говорят, что вы совершенно разорились, мне положительно не хочется верить этому, но, конечно, это может быть, и вот какого рода предложение я вам могу сделать. У меня есть земля в нескольких часах езды от Ормса, дом на ней очень порядочный и обстановка тоже вполне приличная. Я предлагаю вам пользоваться этой землей и ее доходами до тех пор, пока вам это понадобится. Если вам больше нужны деньги, чем земля, я могу ее продать, за нее предлагают миллион; я передам его вам и вы можете располагать им по своему усмотрению. Впрочем, этот вопрос меня не интересует, я, кажется, вообще в делах понимаю не больше вашего». Я глубоко был тронут тем, что хотел для меня сделать де-Воаэ. Но я поблагодарил его и отказался от его предложения, так как мог обойтись без посторонней помощи, но при этом я сказал, что если помощь мне эта понадобится, я скорее обращусь к нему, чем к своим родственникам. Надо отдать справедливость, что это была бы не особенно большая жертва с моей стороны, так как никто из родственников не предлагал мне до сих пор своей помощи. Я боялся только того, чтобы не восстановили против меня короля, и я решил лучше сам открыть ему настоящее положение моих дел и письменно сообщить ему об этом. [95]

Я поехал в Версаль и просил королеву, чтобы она доставила мне случай передать письмо королю, она, видимо, была смущена и сказала, что очень жалеет мою жену так как она вела себя по отношению ко мне в высшей степени благородно и честно, ответил на это, что, конечно, мадам де-Лозен всегда проявит свое благородство там, где оно нужно, но что я никогда не буду прибегать к ее помощи в тех вопросах, в которых идет о деньгах. Королева спросила, что она может сделать для меня, и предложила мне похлопотать за меня, но это заставило меня тотчас прекратить этот разговор. Я просил ее извинения за то, что осмелился беспокоить ее разговором о моих личных делах и этим привел ее в немалое смущение, так что мне даже стало жаль ее.

Я пошел к де-Морепа, с которым я еще никогда не говорил. Я рассказал ему о положении своих дел и попросил передать мое письмо королю. Он ответил на это: «Нельзя, терять времени, я пойду сейчас к королю, подождите меня здесь». Он вернулся через четверть часа и сообщил мне, что король был тронут моим доверием к нему и велел передать мне, что я могу рассчитывать на его расположение ко мне, которое он скоро намерен доказать на деле. Де-Морепа уверял меня, что так как часть моего состояния ушла на исполнение моих обязанностей по отношению к государству, король намерен дать мне единовременное пособие и, кроме того, назначить большую пенсию. Я ответил на это, что мне не надо ни того ни другого и что я могу вполне обойтись теми суммами, которые еще останутся у меня после уплаты всех моих долгов. Я присутствовал в этот вечер при том, как король ложился спать, и он все время обращался со мной очень милостиво.

Я вернулся в Париж. Там я узнал, что де-Гвин со своей стороны сделал все, чтобы выставить меня в самом некрасивом виде и этим еще более поднять престиж моей жены в глазах целого света. Я позволил себе сострить по этому поводу, он немедленно явился ко мне для разъяснений, но я не принял его и вообще с тех пор совершенно игнорировал его и все его выходки, направленные против меня.

Мне гораздо более грустно было слышать, что герцог де-Шоазель, к которому я всегда был так привязан, отзывался обо мне тоже в очень оскорбительной форме. Что касается герцогини Граммон, та прямо называла меня чуть ли не вором и мошенником. Тогда я решил, что я совершенно лишний в обществе этого достойного братца и его сестры, и перестал бывать у них. Мне очень жаль было, что при этом мне пришлось отказаться и от надежды увидеть герцогиню де-Шоазель, которая относилась ко мне так хорошо, хотя я не всегда заслуживал [96] этого. Тогда брат и сестра объявили, что я неблагодарный; а между тем ведь герцог никогда ничего не сделал для меня, несмотря на то что я выказывал ему всегда самую глубокую преданность.

В обществе распространился слух, что я промотал все состояние своей жены и продал ее брильянты, что я промотал все состояние своей жены и продал ее бриьянты, что я выдал векселя на случай смерти своего отца, маршала Бирона, герцогини де-Шоазел и мадам де-Люксембург. Я должен был реабилитировать себя в глазах света; к счастью, это оказалось не особенно трудным.

Я продал свои земли де-Геменэ с тем, чтобы он заплатил часть моих долгов, на что он и согласился. Кроме того, я продал много королю, который при этом платил очень щедро. И покончил со всеми своими делами ровно в шесть недель.

Я совершенно отказался от всякой помощи со стороны своей жены и доказал, что она никогда ни в чем не являлась поручительницей за меня. В конце концов, у меня осталось состояние, дающее мне 80.000 ливров в год и оставленное в руках де-Геменэ; кроме того, у меня наличными деньгами имелась крупная сумма в 500.000 франков и хорошенький дом, так что существовать еще я мог, но и только.

Я хотел разделить это состояние с моей женой, но она отказалась. Ее взяла к себе ее бабушка и даже велела ей отослать мне брильянты, которые я ей подарил, я, конечно, отослал их обратно, и они так и остались лежать у нашего нотариуса.

Королева продолжала относиться ко мне очень хорошо, но сейчас заметно было, что я уже пользуюсь далеко не тем фавором, как раньше. Ей уже сообщили, что я сошелся с Морепа чтобы интриговать против нее. И действительно, этот министр был, по-видимому, очень расположен ко мне и выказывал мне большую дружбу.

Таково было положение моих дел в начале 1777 г. Больше меня ничто не задерживало во Франции, и я решил ехать в Индию, несмотря на то, что Морена старался отговорить меня от этого. Но я все же пристроился к де-Бюсси. Я редактировал его мемуары, которые были полны драгоценных сведений, но очень плохо написаны. Его предложения принимались везде с большим одобрением, но дело дальше не подвигалось.

В это время леди Берримор, которая была мною предоставлена всецело в распоряжение ее многочисленных любовников, уехала в Англию, но когда она узнала, что я разорился, она немедленно вернулась в Париж.

— Послушайте, — сказала она мне: — я должна вам сказать нечто весьма важное, только пожалуйста не прерывайте меня. Говорят, вы разорились, я богата, молода и совершенно независима, [97] я предлагаю вам разделить вашу судьбу и отправиться с вами путешествовать куда вам угодно и на сколько времени вам угодно. Не бойтесь, что я так легкомысленна. Этот план улыбается мне и сулит мне огромное, не испытанное еще счастье. Я предоставляю вам все права самого сурового и строгого мужа и уверена, что никогда не раскаюсь в этом.

Я обнял и поблагодарил леди Берримор и глубоко огорчил ее своим отказом, но, конечно, не принял ее предложения. В это время я находился в связи с молодой дамой де-Фодуа, сестрой баронессы Крюзоль; говорили, что у нее до меня был только один любовник — де-Нассау, но теперь она была совершенно свободна, и мы скоро очень близко сошлись с ней. К сожалению, наша связь не могла продолжаться долго, так как муж ее был очень ревнив, а она страшно неосторожна, так что мне пришлось порвать с ней всякие сношения.

Фанни Харлэнд, как только узнала о том, что я разорен, тоже написала мне и пригласила меня к себе:

— Приходите ко мне, — писала она: — у меня есть любовник, но я хочу иметь еще и друга.

Я, конечно, тотчас же отправился к ней, она сообщила мне, что любит и в свою очередь любима Эдуардом Диллоном. Я видел Фанни каждый день, в это время как раз я был очень несчастен, грустен и уныл, и нежная заботливость обо мне со стороны Фанни заставила меня еще больше привязаться к ней. Диллон очень хотел жениться на ней, но он был беден, а она богата, тем более, что являлась наследницей после своего брата, умершего лет девяти от роду, после которого осталось огромное состояние. Марианна имела огромное влияние на своего отца, сэра Роберта Харлэнда, и я написал ей, чтобы она постаралась привезти отца и мать в Париж, чтобы мы могли устроить брак Фанни с Диллоном. Марианна, обладавшая очень добрым сердцем и действительно любившая сестру, ответила мне, что сделает со своей стороны все, чтобы помочь ей в этом деле, и действительно приехала в Париж со своей семьей, а две недели спустя приехала и ее мать, отец же должен был приехать позже, так как его еще задержали дела в Лондоне.

Матери очень понравился Диллон, она сразу приняла его под свое покровительство и написала о нем очень хороший отзыв своему мужу.

Марианна тоже со своей стороны написала отцу о нем, и он отнесся к тому факту, что будущий зять его беден, гораздо лучше, чем мы все думали. От короля нельзя было ничего добиться в пользу этого брака, но зато Морепа принял в нем большое участие и обещал при первой же возможности пристроить как-нибудь получше Диллона. Все это время я вел себя по [98] отношению к Марианне крайне сдержанно и нам не приходилось ничего скрывать от ее матери.

Свадьба Фанни уже совсем наладилась, как вдруг я был отозван к своему полку, который квартировал в то время в Вокулере, самом грустном местечке во всей Шампани, которая сама по себе является уже самой скучной страной в целом мире. Через несколько времени я получил письмо от Фанни, где она писала, что все уже решено и подписано и через месяц состоится ее свадьба в Хот-Фонтен. Я отправился в Нанси попросить у моего начальника де-Стэнвиля несколько дней отпуска, чтобы отправиться на эту свадьбу. К сожалению, я опоздал на целые сутки и прибыл только на другой день свадьбы. Фанни показалась мне не совсем здоровой, но очень счастливой, и она очень обрадовалась моему приезду. Она должна была провести осень в Англии и взяла с меня слово, что я приеду туда навестить ее.

Марианна была очаровательна по отношению ко мне, и так как все думали, что мы уже совершенно равнодушны друг к другу, нас оставляли очень часто наедине.

Однажды, когда мы с ней катались верхом и далеко отстали от всех других, она мне сказала: «Лозен, теперь, когда сестра моя вышла замуж, пора нам подумать и о нас самих. Знаете ли вы, что я люблю вас больше, чем когда-либо, и мне кажется, я никогда не перестану вас любить».

Ради той, для которой ведутся эти записки, я не буду здесь распространяться о тех нежных и долгих речах, которыми мы с ней обменялись после этих слов, скажу только, что мы обещали писать друг другу всегда и очень часто и действительно сдержали свое обещание.

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.