ДАЛЬ Е. В.

Владимир Иванович Даль и Оренбургский край

О жизни и творчестве Владимира Ивановича Даля существует довольно обширная литература. Многое в работах о нем почерпнуто из воспоминаний его современников П. И. Мельникова-Печерского, Я. К. Грота, Д. И. Завалишина. Неоценимую услугу исследователям оказывает книга нашего земляка Н. Н. Модестова «Даль в Оренбурге», вышедшая в нашем городе в 1913 г.

Оставили свои воспоминания (частично опубликованные) и две дочери Владимира Ивановича – Ольга и Екатерина.

Воспоминания Екатерины Владимировны Даль начали публиковаться в журнале «Русский вестник» – в томе 142-м, июль 1878 г., напечатаны первые семь глав. Однако в следующем томе обещанного продолжения не последовало, – вероятно, по причине крайне резкого отзыва о них Дмитрия Иринарховича Завалишина, друга Вл. Ив. Даля, – и Екатерина Владимировна, скорее всего, предложила свои мемуары журналу «Русская старина». По крайней мере, в архиве именно «Русской старины», хранящемся в Рукописном фонде Пушкинского дома, были обнаружены XIV, XV и XVI главы записок Е. В. Даль о своем отце (ф. 265. оп. 2, ед. х. 83), две из которых, XIV и XVI, мы помещаем ниже. Глава XV, целиком посвященная Хивинскому походу, будет опубликована в одном из следующих выпусков альманаха.

Но как относиться к той уничижительной оценке этих воспоминаний, что дал им Д. И. Завалишин? Я думаю, спокойно и с пониманием. С пониманием того, что любые воспоминания субъективны всегда, субъективны изначально – в том числе и воспоминания Екатерины Владимировны, и воспоминания самого Дмитрия Иринарховича, известного публициста, автора работ о Вл. Ив. Дале, Ф. И. Тютчеве и декабристах. Современные исследователи отмечают в этих трудах определенную предвзятость, явное преувеличение своей роли в движении декабристов и нарочитую дегероизацию их жен. Воспоминания Е. В. Даль будут особенно интересны оренбуржцам, ибо содержат много наблюдений о местном быте, .характерном для тех лет, когда здесь жил и работал Вл. Ив. Даль. Тем более, что и написано об «оренбургском периоде» этого замечательного человека совсем не так много, как порою кажется.

Екатерина Владимировна Даль

XIV.

Приехав в Оренбург, отец остановился в доме откупщика Звенигородского и, кажется, в этом доме родился 11 июня 1834 г. старший сын его Лев-Василий-Арслан. Крестным отцом был Перовский. Подбор имен понятен: Львом в память дяди Левы, Василием в честь Перовского, а Арсланом ради того, что отец учился тогда по-татарски и перевел имя Льва, называвшегося по-татарски Арсланом. На крестины Льва, кроме пастора, были приглашены священник и муфтий. Пастор делал было затруднение [141] относительно имени Арслана. Отец шутливо заметил, что придется обратиться к муфтию. Муфтий этот сделался впоследствии одним из самых близких друзей отца по Оренбургу. «Абдуль Давлечич» стал уже учить его по-татарски, а у него учиться по-русски, отец уже заметил в нем живой, горячий ум и не может понять, как он сроднился с «татарским благочестием», то есть вечно сидит повеся нос.

Юлия Егоровна также полюбила муфтия, но разговоры их были презабавные. Она – на немецкий лад ломает русский язык, он – на татарский, оба хохочут и оба остаются довольны беседой.

Плохо владела русским языком Юлия Егоровна; вместо «простокваши» говорила «одна горшка со кислой молокой»; но этот недостаток скрадывается тем, что тогда в доме отца был еще в ходу почти только один немецкий язык.

Сблизился отец с Дьяконовым; не знаю, чем был этот Дьяконов вообще в Оренбурге; знаю только, что отец дорожил им как хорошей летописью, называл его своим «русским учителем» и читал с ним Киршу Данилова. Тут Дьяконов был как у себя дома и, объясняя отцу былины, утверждал, что они объясняются проще, чем пишут о них в книгах. Он сказал, что простота песни, даже нередко самый смысл ее, часто исчезают перед тем, кто принимается «мудрствовать над ней лукаво», что как просто выливается она из души человека, так же просто и должно ее принимать. «У нас скоро станут объяснять песнь по мифологии», – расхохотался Дьяконов, не подозревая, что в эту минуту он был пророком, что хоть и не скоро, хотя и через 40 лет, а стали над ними «мудрствовать лукаво».

С приездом Перовского для Оренбурга настала новая эра. Перовский привез с собой людей образованных, нашлись и «туземцы», сочувственно отнесшиеся к этому пришествию варягов.

Выстроил Перовский дворянское собрание; в новом собрании стали веселиться по-новому, патриархальность, с которой, бывало, Петерсен подносил бабушке Анне Александровне для потчевания остальных дам – исчезла. И дамы явились бойкие, ловкие, такие они были и те же, да не те же.

Отец говаривал, что ему трудно было постоянно относиться к Василию Алексеевичу, как должен относиться подчиненный к своему начальнику; что Василий Алексеевич был, по выражению отца, «капризным ребенком», то выражая желание брататься с ним, то вдруг вытянется пред ним и примет начальнический вид. Однажды он продекламировал отцу слова Дон Карлоса, обращенные к Позе, и, вопросительно взглянув, спросил:

«Ich frage ob Ihr meinen Freund sein wollen?» («Я спрашиваю, хотите ли вы быть моим другом?» (Здесь и далее расшифровка, перевод с немецкого – Е. Я. Нейфельд.))

Отец молчал, Перовский повторил вопрос. «Такая дружба, как у Позы с Карлосом, могла быть только у Шиллера в трагедии», – отвечал отец. Перовский недовольно закрутил ус.

Юлия Егоровна завела танцевальные вечера; заметя, что молодежь обижается, зачем позвали того, а не другого, пререзко объявила, что дни назначены, кто хочет, может сам придти и что ей рассылать за молодежью некого. «Барышни – другое дело, за ними я буду сама ездить», – прибавила она. И затем: как только Дальская линейка застучит, бывало, в назначенный день по оренбургской мостовой, – «Юлия Егоровна поехала за барышнями», – говорила молодежь и спешила к ней на вечер. [142]

Вообще говоря, Юлию Егоровну не полюбили в городе за ее чрезмерную резкость, но это знал всякий про себя, а при встречах с ней отчего-то все к ней толпились.

«Юлия Егоровна, с кем вы это танцуете?»

«Со стулом».

«Неужели же так лучше, чем с кавалером?»

«По крайней мере, вздора не врет».

Но и над таким беззаботным житьем набежала темная тучка.

Меньшой брат отца, любимец бабушки Юлии Христофоровны – умный, даровитый дядя Павел был исключен из Дерптского университета, однако с правом поступить в него через год.

Павел написал отцу пререзкое письмо на могера (так в рукописи – ред.); но отец отвечал ему, что в его глазах могер всегда и во всем будет безусловно прав. А узнав, что у Павла чахотка в сильной степени, он советовал ему провести этот год на юге.

И вот отправился бедный Павел на юг, в Италию; денег у него тогда от бабушки не было, и он отправился пешком. Прощаясь с ней, Павел горько заплакал и сказал ей, что ему особенно больно то, что она, мать его, уже ни в чем его не упрекает.

У бабушки было золотое правило: никогда не упрекать человека тем, что он уже сделал. Она часто бывала тяжела в обиходной, ежедневной жизни, но зато к прошлому она всегда относилась чрезвычайно снисходительно.

Проводя Павла, бабушка отправилась в Оренбург: не на что и ни при чем ей было жить отдельно.

Недолго походил бедный Павел по Италии и скончался в Риме, в страшной тоске по матери.

В это время у отца родился второй сын Святослав-Василий-Павел. Это был маленький Павел, который должен был рассеять бабушкино горе по большому Павлу. Крестил его Перовский.

Во время службы в Оренбурге, отец несколько раз ездил в Петербург по делам. И вот в эти-то приезды начинается его знакомство с писателями. Проезжий всегда может легче сходиться с обществом, да и его всегда и везде более честят, чем постоянно живущего.

Чрезмерная скромность отца не допускала его считать себя из ряду вон человеком, он всегда считал себя только тружеником. Как ни стараешься объяснить себе эту, часто неуместную, скромность его же взглядами на дело, тем не менее письма его, в которых он описывает, как принимали его писатели в своем кружке, – тяжело действуют. Как и всегда тяжело на меня действовал его униженный взгляд на себя: никогда не мог он счесть себя ровней кому бы то ни было, всякий человек стоял в его глазах чем-нибудь выше его. Особенно чины любил он видеть на других, но у самого был панический страх перед ними; и когда <…> Лев Алексеевич Перовский предложил ему губернаторское место, он отказался словами: что никогда не пойдет туда, где должен стоять будет первым.

А он сидел на обедах, которыми его чествовали во время поездок из Оренбурга, не подозревая, что сидит на них первым между писателями, которых сам называет в своих письмах своими братьями.

Случилось ему и самому принять в Оренбурге одного из первых, именно Пушкина. Анекдоты о Пушкине все слишком известны, чтобы их здесь снова привести.

«Вы увидите, из меня еще многое выдет», – сказал Пушкин отцу в [143] Оренбурге; он был поражен тем же, что поразило и отца при приезде в Оренбург: строем жизни на Урале – непочатый угол, которым сочинитель может заняться. Он почувствовал, что Урал мог бы много вызвать из него. То же казалось и отцу: после поездки по Уралу ему захотелось написать роман: зачем же он упрекал Поцелуева в желании быть поэтом?

В конце 30-х годов Оренбург посетил Государь. Ему была представлена вся Оренбургская степь: и киргизы с их гарцованьем и скачками, и весь beau monde, который за некоторыми исключениями, не много отошел от киргизов.

«Ваше Высочество! а Вы в Казани были?» – спросила Его одна барыня.

«Нет, не был».

«Советую побывать. Хорошенький городок. Я в нем родилась и выросла и за Воина Васильевича замуж вышла».

«Послушайте, – сказал Государь Перовскому, – вот эта дама хвалит Казань: она в ней родилась и выросла и за Воина Васильевича замуж вышла».

В кадрили Великого Князя просто толкали и не подозревая, что следует извиниться. Извинилась одна, сделав ему придворный поклон, за толчок, который мог быть приписан ей, ибо она стояла подле толкнувшей.

Из Оренбурга Государь поехал в Уральск. Отец был в числе сопровождавших Его и в Уральске получил письмо от Юлии Егоровны о смерти Святослава.

Вернувшись в Оренбург, отец застал Юлию Егоровну неутешною в потере, – хотя она и не надеялась, чтобы Святя мог жить; развитие в нем было слишком раннее; это был курчавый, белокурый ребенок с умными синими глазенками, всегда поднятыми к небу.

«Милые детки! – писала им Паулина, но письмо это уже не застало Святослава. – Тетя Половина (так прозвал ее Леля, еще затрудняясь выговорить: Паулина) очень рада, что у Святи есть теленочек, и что Леля сам поливает цветы…»

Итак, вернувшись в Оренбург, отец снова вошел в свою колею: служба, общество, литературные труды, и снова съездил в Петербург. Но сочинения его, делая в обществе много шума, мало приносили ему денег, то повесть пропадет за Плюшаром, Смирдиным, Булгариным, Башуцким, или и не пропадет, но по два года не высылают деньги. Ему повезло в финансовом отношении, когда он познакомился с Краевским. Думал отец открыть книжную торговлю в Оренбурге и, приискав честного человека, сдать ему свой склад; однако не решился, боясь ошибиться; он не считал себя способным на купеческие дела, да и слишком дорожил всегда тем, что держал в руках.

В это время он случайно купил себе дом, он никогда не думал покупать себе дома, но какой-то отъезжающий до тех пор приставал к отцу: купи да купи у меня дом, что в самом деле купил.

Вскоре по покупке у него родилась старшая дочь Юлия. Появление этого ребенка стоило жизни его матери. Она не вставала со дня Юлиного рождения (с февраля) и в июне умерла. Пять докторов ее лечили, а когда спросили самого отца, то он отвечал: «Роем могилу». И в это время на него напала такая тоска, что он стал искать развлечений вне дома. «Я не понимал тогда, что бежал от самого себя», – говаривал он после. А Юлия Егоровна надеялась поправиться в Гнездовке, куда мой дедушка Соколов ее неотступно звал. [144]

Но раз, ложась спать, она вдруг вскрикнула; предсмертный пот вдруг выступил у нее по телу.

«Gott, giebe mir einen leichten Todt», («Боже, дай мне легкую смерть».) – сказала она и скончалась. Так описал отец ее смерть в одном из писем, но иначе он рассказывал ее на словах:

«Sei gluiklich», («Будь счастлив».) – сказала она ему.

С полчаса стоял отец над покойницей и смотрел, смотрел на нее. «Sie war vorhin», («Она была только что».) – писал он одному из своих друзей. Выкопали могилу Святи и поставили в нее его мать.

Смерть эта так подействовала на отца, что он точно переродился: из веселого, почти беспечного вышел вечно вздыхающий, вечно задумчивый; с этой минуты я начинаю узнавать своего отца в каждом его слове – он сделался именно таким, каким я его впоследствии знала.

«Что сказать тебе, – писала Паулина отцу по поводу этой смерти, – сказать ли, как я плакала, воображая, что плачу с тобой? Сознаться ли, что рада бы была умереть за нее? Но, видно, должно старому дереву и скрипеть да стоять, а молодому падать».

Отец положил на могилу Юлии Егоровны камень, который впоследствии положил у подъезда дома; а вернувшись из Хивинского похода, он заменил на могиле взятый камень чугунной плитой с надписью: «Жниво Господне готово, ему же созрети в день жатвы». «Двадцатичетырехлетняя мать с годовалым сыночком своим».

Отчего-то он не хотел выставлять ее имени. «Чтобы не ругались над прахом», – говаривал он. «Я и дети – найдем ее, а больше никому не надо».

Дело в том, что не любивший умную и резкую Юлию Егоровну Оренбург сочинил на нее какую-то клевету, до того обидную, что отец до старости тяжело об этом вспоминал; всегда, бывало, скажет, как-то сдерживая вздох: «Бог с ними. Пускай Господь простит им клевету, но я не могу».

В год смерти Юлии Егоровны судьба послала ему развлечение: Хивинский поход. Это огромная страница в истории жизни отца. Он сам вскоре замечает, что жизнь его наполняется большими событиями, и мысль описать эту жизнь – все более и более им овладевает.

«Я никак не думаю, – говорит он, – чтобы одна жизнь так называемых великих людей стоила пера скорописчика. Жизнь этих людей почти всегда пишется с особенною целью: громкие события, гласные дела, славные поступки и знаменитые изречения – на переднем плане; знаменитый муж – впереди, он на виду, а человек изредка мелькает в просветах. Словом, что всегда быль (или небылица) объективная, хотя и придан ей субъективный вид. Для меня глубина души дороже. Все то, что происходит в человеке не для света, не для людей, или, по крайней мере, не для всеведенья, не для всеуслышанья, что редко обнаруживается, что не всякий даже поймет и оценит – это мне дорого. Нельзя не согласиться, что жизнь темного, незначительного человека не была занимательна в той же степени, как и жизнь громкого силой, властью и делами. Я думаю даже, что внутренняя жизнь человека, которого могу почитать себе ровней, который живет, как я, почти в тех же отношениях, почти в том же кругу, должна занимать меня в известных случаях более жизни Наполеона; по крайней мере, могут быть минуты, в которые душа найдет более пищи в первой; кроме того, вы [145] согласитесь, что и будничная жизнь требует, в тесном кругу его, те же самые усилия, как и жизнь великого человека. Орудия одни, только поприще не одно. Где есть самосознание-самопознание, там дух божества, там борьба начал добра и зла, там – кроме прозябанья животной жизни – жизнь духовная. Разгадать ее нельзя».

Итак, отец сам определил, какого рода жизнь стал бы описывать. Не знаю, что помешало ему исполнить намерение. Помеха ли извне? Или намерение его переменилось? Но в старости он наотрез отказывался, ссылаясь на две причины: во-первых, что в 1848 году принужден был сжечь бумаги, слишком важные для описания его жизни. (Что заключалось в этих бумагах – я не знаю; знаю только, что он их считал почти одними относящимися до своей жизни). А во-вторых, что охота гласной исповеди в нем прошла. Ему оставалось только написать жизнь «великого человека, написавшего Словарь Живого Великорусского языка». Ну, от этого он был далек.

«Словарь пускай читают, – говаривал он, – а до жизни моей никому нет дела». [146]

«Как бы ни выросли! Ишь! редкость какая! да такая невеста и свекровь в бараний рог свернет. Не смей она против ее порядков стула с места сдвинуть!»

Между тем, над головой отца собиралась новая туча. Письма из Москвы от Паулины были все печальнее и печальнее; и как Паулина ни старалась развлечь отца анекдотами о ее Лине (воспитательнице, дуре непроходимой), отец видел ясно, что смерть приближалась к ней. Еще в свой последний проезд через Москву, он собрал своих товарищей докторов, и на консилиуме они все положили, что у нее внутренний рак.

Итак, дом отца сделался теперь русским домом. Во-первых: мать моя была русская, во-вторых: уже и отец стал оставлять немецкий язык. «Странное дело, – он писал Энгелгарду, что ему трудно стало изъясняться по-немецки. – Отчего такое перерожденье?» Я думаю, оттого, что он стал думать по-русски!

14 апреля родилась у матери дочка Мария. Затем, через несколько недель, отец и мать переехали в Петербург; гостивший у Василия Алексеевича брат его, Лев Алексеевич, взял отца к себе в секретари.

Комментарии

1. Даль Лев Владимирович (1834-1878) – старший сын Вл. Ив. Даля, родившийся в Оренбурге; академик архитектуры, принимал участие в постройке храма Христа Спасителя в Москве, автор памятника Минину в Нижнем Новгороде.

2. Перовский Василий Алексеевич (1795-1856) – граф, генерал-адъютант, Оренбургский военный губернатор (1833-1841), генерал-губернатор Оренбургской и Самарской губерний (1851-1856). В 1838 г. предпринял поход на Хиву, окончившийся неудачей, в 1853 – поход на Ак-Мечеть, в результате которого Средняя Азия была присоединена к России.

3. Даль (урожденная Андре) Юлия Егоровна (?-1838) – первая жена Вл. Ив. Даля, мать его детей: Льва, Юлии и Святослава. Похоронена в Оренбурге (могила не сохранилась).

4. Дьяконов Александр Никифорович (годы рождения и смерти не установлены) – инспектор Оренбургского Неплюевского военного училища. О дружбе с А. Н. упоминается в Напутственном слове Вл. Ив. Даля к своему словарю.

5. Даль (урожденная Фрейтах) Юлия Христофоровна – мать Вл. Ив. Даля; полунемка, полуфранцуженка (из рода гугенотов Де-Мальи).

6. Перовский Лев Алексеевич (1792-1856) – родной брат Оренбургского губернатора В. А. Перовского; министр внутренних дел, министр уделов.

7. Поцелуев – герой повести Вл. Ив. Даля «Мичман Поцелуев».

8. Соколова Екатерина Львовна (1819-1878) – вторая жена Вл. Ив. Даля (венчались 12 июня 1840 г. в селе Никольском Оренбургского уезда); училась в Петербургском патриотическом институте. Мать его детей: Марии, Ольги и Екатерины. Мария была замужем за К. Н. Станишевым, Ольга за нижегородским помещиком П. А. Демидовым, Екатерина жила одиноко, занималась переводами, автор настоящих воспоминаний.

9. Соколов Лев Васильевич – отец второй жены Вл. Ив. Даля, дедушка мемуаристки; майор, участник Отечественной войны 1812 г.

10. Соколова (урожденная княжна Путятина) Анна Александровна – мать второй жены Вл. Ив. Даля, бабушка мемуаристки.

11. Энгелгард (так в тексте рукописей) – возможно, искаженная фамилия одного из Энгельгардтов, с кем встречался или мог встречаться Вл. Ив. Даль: Василий Васильевич (1785-1837) – карточный игрок, знакомый А. С. Пушкина; Егор Антонович (1775-1862) – директор Царскосельского лицея, его дети – Александр (1801-1844), Владимир (1808-?), Максим (1804-1858); Павел Васильевич (?-1849) – ротмистр уланского полка. Конкретный адресат не установлен.